СКАЗКИ ПОЗДНЕЙ ОСЕНИ

       — Тебе приходилось печалиться из-за сделанного, ведьма, правда, было?— девичье личико раскраснелось от тепла, и любопытные глазки время от времени поглядывали на фигуру старухи: угловатую, грубую, тупым резцом словно вырезанную из сухого горячего дерева. Старуха сидела, надвинувшись на костер острыми грудями, и на глазах у щебетуньи огонь рисовал ей алые морщины на лбу, очерчивал губы, удлинял подбородок и скулы. Лохматые космы горели красным цветом, искры в огонь сыпались с них, прямо с них.
       — Всякое было, пташечка,— выговорила она медленно и задумчиво. Вытянула из-под платка какую-то вещь, круглую и блестящую, игрушка зазвенела золотым звоном.

* * *

       Она идет неприметно и тихо. Мелкими старческими шагами. Где-то запнется за перелесок, потеряется в тумане. Оглянется посмотреть на сделанное. И снова идет тихо и незаметно вперед. Пересмешник за ее плечом отзовется печальным свитком сопилковой мелодии.
       Среди черных перепутанных веток облетелой яблони жарко-красные яблоки, яркие, словно райская птица в клетке. Она останавливается перед деревом, водит рукой по жестким ветвям, влажная шкурка яблок чует прикосновение ее руки.
       Шатается клетка, птица поднимает голову из-под крыла. На ее личике забота и любопытство. Влажно поводит глазами бледное девичье личико, косы свернуты в тугой переливчатый жгут, округлый подбородок ворошит воротник золотистых перьев. Птица склоняет девичью головку набок, играет ресницами. Из розовых пятен маленьких ушек тянуться и тяжело ложатся на сине-блестящие перья узорчатые подвески-колты, вызванивают литым золотом. Птица, налюбовавшись их звоном, раскрывает густо-красные губы и резко кричит, мелко перебирая острым язычком. Переступает толстыми лапами по яблоневой ветке.
       Начинает петь негромко, тихонько, чуть слышно — от этого мягко шевелятся рыхлые блестящее перья у нее на груди. Голос наливается, подвески тяжело покачиваются в такт. Неуловимая песня, где в радости такая печаль, что сердце топится раздумьем и страстью, рождается и растет неясное, глухое и густое, зыбкое чувство. Песня тянется, приливает, но все такая же, словно едва началась, и прирастает она крепко к какому-то закоулку души, таится где-то на глубоком ее дне. Песня не радости начала, но песня конца.
       Сама осень стоит рядом и слушает. Протянуть руку, толкнуть, оборвать мелодию. Но нет сил сделать, нет желания. Она стоит и слушает, а песня все не кончается, дрожит в воздухе темами и контртемами — непродуманными, природными — такая чарующая для уха. Выпивает все слезы и высасывает саму душу, и так же начинает петь душа — тонкая и прозрачная. А птица все поет, вплетая в прекрасную мелодию туман и землю, старую ведьму, облетелую яблоню, пересмешника-дударя. Птица будет петь сотню, тысячу лет, а она все будет стоять и слушать. И, раз услышав, она всегда будет знать это пение.

* * *

       — Такой твой грех?
       — Мой,— сказала ведьма.— Спи.
       Девичье личико пригасило щеки густыми ресницами, а ведьма так и сидела, задумавшись, возле костра, и языки огня прорисовывали алым ее скулы, костлявые плечи, горячую седину перепутанных волос.
       Птица засыпала, а лицо старухи росло, ширилось, набухало туманом, расплывалось, тучами делались глаза, лужами — темные губы. Холодными осенними сумерками разошлись волосы. Оттенили двор, пересмешника на дереве, желто-красные яблоки на ветках старой яблони. Протянулись от края до края, похоронив под патлами солнце.