В двадцать два без пяти он
приставил дуло к холодному виску и нажал на
курок. Через полчаса Инну разбудил звонок
телефона. Бегите, тетя, ПАПА!
Напоив детей валерьянкой,
она уложила обоих спать, отгородив кровати от
остальной комнаты натянутыми от угла до угла
простынями. Дети засыпали тихо, понемногу
затихло их хриплое всхлипывание.
Ожидая скорую и милицию,
включила свет на кухне и, медленно переступая
через брызги крови и твани, нашла кипятильник и
банку. Старалась не смотреть в правый угол. Воды
набрала в ванной. Нашла в шкафчике чай. Она
сделала его густо-черным, горьким, как ржавчина, а
потом насыпала в кружку сахара. Четыре ложки,
машинально, но выливать не стала. Как с жары
глотала горько-сладкое питье, закусывая его
желтоватыми таблетками из синих баночек.
Когда-то он смотрел в небо на
перемещения туч. В ясный день тучи сновали
огромными тушами, развертывая белые перья своих
завитков. И когда наползали одна на другую,
казалось, загремит, как от столкновения двух
листов жести. Но это была лишь вата — тучи
разрывали хвосты и тихо сунули дальше.
Иногда возникали пейзажи с
замками, пущами, дорогами, и это, подсвеченное на
мгновение розовым солнцем, казалось неимоверно
настоящим и близким. Синие тени делались глубже,
горы получали объем и качество.
— Еще чуть-чуть,— говорил
он,— протяни руку, и это твое. Волдыри и вся
роскошь одиночества. В этом году я стал стар. Я
кончился, я стерся, меня заполировали. Я уже давно
там, я лишний, меня ничто не интересует. Даже дети.
Думаешь, я не хотел бросить? Я пропащий.
— Ты дурак,— отвечала она.—
Ни во что не веришь. Ни в детей, ни в мир, ни в
будущее. Ты не умеешь молиться.
— Ты думаешь, я не молился? -
он говорил.
А в окне поднималось небо,
как с объемной картины голландцев. Желто-серое, а
с прорывов била синь. Синь исчезала, и снова
набегали тучи, глухие и неясные, как обманчивая
орнаментация, красивая, но пустая. Они не обещали
даже дождя. Вырастали, как опара, розово-синие,
желто-фиолетовые, разделялись и сунули дальше.
На кухне горел свет, она его
не выключала. Застывали пятна на полу и громко
пахли ржавчиной. Расплывались далеко за видимое
пространство, под стол, под плиту, она видела на
блестящем стекле плиты красные пятна и течь,
прозрачную вверху и с густо-красным ободом внизу.
Там, в углу, сползло тело, обвисли руки, и так тихо
лежит голова, поддержанная краем стола.
Чай бился шумом в виски, в
шкафчике она нашла вино. Понемногу посербывала
его из чашки, на дне которой плавали широкие
чайные листки.
Часов в шесть, когда прибыли
забирать, Инна была чуть пьяна. Покорно
подписывала, скупо отвечала на вопросы. При
выносе дважды ударили об стену, и она бросилась к
детям — спят ли. Закрыла дверь и допила из
бутылки вино. Потом начала мыть пол и вытирать
стены, пока не осталось ничего, кроме запаха
хлорки и потресканных, с побелелой шкуркой на
кончиках пальцев, рук.
И уже после того, как прижала
щеку к холодной подушке, заплакала.