Сэм

Рассказы насыпом

Предупреждение

    Разделено на две части.

    Людям здравомыслящим абсолютно не рекомендуется идти в странную часть, потому что там вообще что-то непонятное, что автор пишет исключительно для себя исключительно под настроение на какой-то своей слегка укуренной волне. В общем, автор сам не знает, для чего это пишет, да и другие, как он подозревает, тоже не догадываются, зачем ему это. Наверняка это что-то связанное с графоманией.

    С другой стороны, для нормальных людей есть (или будут) тексты абсолютно нормальные.

     

Почти нормальное

Сказка с драконами

    

Посвящается Аннушке, пролившей

подсолнечное маслице на моем литературном пути.

Если мою головушку не снесет внезапный трамвай

кровной мести попраных

в своих лучших порывах критиков, я буду

очень рад, Аннушка.

     

     

     

    Дракон определенно был красивым. Длинный, изящный, золотистая чешуя, желтые глаза. Гребень вдоль спины. Хвост обвивал скалу, на которой сидел дракон, элегантным кольцом. Под когтями крошился известняк.

    Дракон шумно втянул воздух. Дрогнули кончики крыльев, и струя огня выстрелила вдоль склона холма. Занялась сухая трава, несколько кустарников вспыхнули и рассыпались пеплом в огне.

    - Не подходи, - сказал дракон, - если не хочешь изжариться.

    У передних лап дракона лежала овца. Наполовину съеденная. И, кажется, перед этим запеченная.

    Рыцарь нахохлился и поднял пику. Лошадь под ним беспокойно пряла ушами, испуганная огнем.

    - Сдавайся, чудовище!

    Дракон уставился на рыцаря. Как-то странно содрогнулся. Из носа повалили клубы дыма, и дракон захохотал.

    - Боги, ты что, совсем ребенок? Что голос такой писклявый?

    Сквозь забрало послышалось рычание тигренка. Пика взметнулась, и рыцарь пришпорил коня. Кончик копья угрожающе наклонился, метя прямо в сердце дракона.

    Дракон спокойно смотрел на приближающегося рыцаря, а потом, когда до него оставалось метров с пятьдесят, коротко выдохнул. Огонь расплескался по склону, во все стороны полетели капли плавленого камня. И хотя пламя так и не долетело до рыцаря, несущегося к дракону, этого хватило, чтобы конь захрипел, взвился на дыбы. Сверкнув отчищенными до блеска латами, рыцарь вылетел из седла. Жалобно заскрипели железки, копье покатилось по склону, а дракон, хохотнув, взмахнул крыльями и поднялся в воздух.

    - Бывай, маленький рыцарь. Сегодня у тебя неудачная охота, - протрубил дракон.

    Когда рыцарь поднял голову, только выжженная трава и недоеденная овца говорили о том, что раньше тут был дракон.

    Крякнув, рыцарь сел. Согнул одну руку, другую. Сбросил тяжелую рукавицу, повозился с застежками и, наконец, сбросил шлем.

     

    По мятым латам растеклась волна шелковистых русых волос. Эли крякнула, перевернула шлем, из которого выпал смятый подшлемник, выудила из пристегнутого к латам кошелька платочек и вытерла мокрое лицо.

    - Чертовы доспехи. Зимой холодно, летом - жарко, осенью и весной - сыро. Подшлемник сбивается на макушку, пот стекает по лицу, и это так и должно быть. Да что же за садист выдумал такое? - сказала она и оглянулась в поисках коня. Где-то уже у ельника, который начинался в метрах трехстах вниз по склону, маячила красная попона и белая развевающаяся грива.

    Эли поднялась, подтащила копье и, опираясь на него, как на посох, поковыляла вниз. Потом, вспомнив кое-что, развернулась, подняла шлем и продолжила свой спуск. Из уцелевших кустов горной березки выскочил оруженосец.

    - Госпожа! Вы как?

    - Как видишь, - гаркнула Эли. - Пока от тебя дождешься помощи, и помереть можно. Куда полетел дракон?

    - Куда-то вниз, - махнул рукой оруженосец. - Я не сильно присматривался, знаете, страшно, когда такая образина... - и замолчал под тяжелым взглядом.

    - Ты хоть на что-то годишься, трус ты эдакий?

    Оруженосец съежился, но не отступил.

    - Вам помочь, госпожа? - и уткнулся грудью в предупредительно выставленное копье.

    - Там, - кивнула головой Эли, - овца. Кажется, наш дракон-гурман успел поджарить ее. Иди и принеси. Может, это даже можно будет есть.

    Мальчишка кивнул и опрометью понесся к камню, на котором несколькими минутами раньше сидел дракон. Глядя на его спину, Эли неодобрительно покачала головой - хороший в бою, он до дрожи в коленках боялся всякой живности. Особенно крупнее коня или мельче цыпленка. Брать мальчишку в бой с драконом было глупо.

    Уже ковыляя в сторону мирно щиплющего травку коня, Эли заметила рядом с ним чью-то спину. Широкая голубая накидка с вышитым на ней каким-то чудищем. Чуть выше на белом воротничке покоился клубок из черных перепутанных кудрей. Незнакомец сидел возле коня, бросив рядом широкополую шляпу с белым пером и подставив лицо солнцу.

    - Эй, ты кто? - крикнула Эли. - Что тебе надо рядом с моим конем?

    Незнакомец оглянулся. Со ста шагов было трудно точно сказать, но он показался Эли удивленным. Подойдя ближе, она повторила вопрос.

    Незнакомец подпрыгнул, как на пружине. Эли отметила про себя, что он заметно ниже ее. Заметно старше. И заметно круглее: круглое добродушное лицо, нос картошкой, оттопыренные уши.

    - О, высокородная госпожа! - начал было он срывающимся голосом. - Я видел из ельника Ваш храбрый бой с драконом! - Эли поежилась. Раз видел бой, значит, видел и позорный полет с седла. - Вы невероятно храбры, госпожа, - он поклонился, - если выступили супротив змея в одиночку. Имею честь возвратить Вам вашу кобылку, госпожа, которая бежала мимо и которую я смог остановить...

    - Хватит, - устало сказала Эли. - Как тебя зовут, добрый человек?

    - Ирвин, - мужчина поклонился, одновременно подхватив шляпу и учтиво помахав ею.

    - Просто Ирвин? - переспросила Эли, помня о вышитом на его спине гербе.

    - Большинство зовет меня просто Ирвин, - мужчина выпрямился, водрузил на голову шляпу и улыбнулся. - Не ожидал, что храбрый рыцарь окажется столь прелестной...

    Эли подняла руку, прося умолкнуть.

    - Не надо никаких комплиментов. Я знаю, как сейчас выгляжу, и знаю, что врать нехорошо.

    Ирвин улыбнулся еще шире. Подбежал оруженосец, таща на плечах остатки овцы.

    - Госпожа! - крикнул он. - Овца, как ни странно, готова! Сам раз... - и запнулся, увидев Ирвина. Тот учтиво улыбнулся. Эли густо покраснела.

    - Это... Мы это...

    - Собирались откушать овцу! - договорил вместо нее оруженосец. - Присоединитесь к нам, почтеннейший?

    Эли умолкла, пораженная его наглостью. Вопреки всему, Ирвин учтиво поклонился, еще раз снял шляпу и взмахнул ею.

    - Почту за честь разделить с вами трапезу.

    Они расселись кружком. Оруженосец распалил огонь, на который сразу же водрузился закопченный походный котелок. Ирвин, сбросив накидку, сбегал к ручью и принес воды. Вскоре они уже сидели в свете полуденного солнца и жевали мясо.

    - Странный дракон какой-то оказался, - сказала Эли, гадая над кружкой чая. - Овца-то прожарена качественно. И, как ни странно, даже выпотрошена. Первый раз слышу о таких драконах-гурманах.

    Ирвин встрепенулся.

    - Госпожа, а Вы много драконов того?..

    - Первый, - отрезала Эли. - Экзамен на посвящение, чтоб его...

    - Но Вы сказали, что первый раз слышите о таком...

    - Книжки! - Эли похлопала по внушительной сумке. - Идти на дракона, ничего не зная о противнике, - глупо, не правда ли? Изучила все, от корки до корки. Что едят, где живут, как найти. Искать, правда, долго пришлось, я даже чуть было не отчаялась.

    - И эта стратегия боя там тоже описана? - спросил Ирвин. В его голосе сквозило сомнение.

    - Угу.

    - Глупая стратегия, прошу заметить. - Ирвин склонился над вырванным из туши ребрышком. - Дракона проще заманить в ловушку...

    - Не-а, - Эли залпом осушила кружку. - Это же экзамен на рыцаря. Все должно быть по правилам: сразить дракона в честном бою, перед тем вызвав его на этот самый бой.

    Ирвин пожал плечами. Оруженосец растянулся на травке и уставился на огонь.

    - Это ведь очень важно для нас с госпожой - стать рыцарями.

    - С какой это стати? - спросил Ирвин. - Рыцарство - это не женская работа, как ни крути. Одни доспехи чего стоят. Таскать их целый день - тяжело же. Да и умереть тоже можно.

    - Если не стану рыцарем, - Эли вгрызлась в ножку, - папаша отправит меня в башню ведьм. Уж лучше воевать - благо, не хрупенькой уродилась - чем сидя на самой верхушке, отращивать себе бородавку на носу и варить снадобья из сушеных лягушек.

    - Госпожа - пятая дочь, - уточнил оруженосец в ответ на удивленный взгляд Ирвина.

    - И восьмой ребенок в семье. Папаша с маманей устали пристраивать детишек, - Эли забросила кость подальше, - вот и рассовывают их с глаз подальше.

    - А что, у тебя есть магические способности? - Ирвин бросил на Эли обеспокоенный взгляд. - Ну, раз в башню, значит, что-то да и должно быть?

    - Самая малость. Могу немного исцелять наложением рук, что весьма немаловажно в рыцарском деле, - Эли улыбнулась и тут же спохватилась - все ее лицо было вымазано жиром. Но Ирвин, кажется, не обратил на это внимание. - Но на этом все. Остальное придется учить, сидя в высокой башне, смотря на чаек и читая километровые фолианты. Как же я этого не хочу. Можешь себе представить, каково это? Я школу не могу вспомнить без содрогания, а тут всю жизнь вот так... - Эли поежилась.

    - И я тоже, - оруженосец сорвал травинку и закусил ее зубами. - Если Эли провалит задание, я так и не стану оруженосцем. Из меня, - он помахал в воздухе рукой, - сделают пажа, нацепят кучу разноцветных тряпок и берет. С радужным ворохом перьев и бантиком. Фу.

    - Фу, - подтвердил Ирвин и потянулся за чаем. - Понимаю. Безвыходная ситуация, да?

    - Или дракон, - сказала Эли, - или башня.

    - А если немного сжульничать?

    - В смысле? - Эли вскинула бровь. - Ты думаешь, что я пренебрегу рыцарской честью ради...

    Ирвин улыбнулся.

    - А лучше сидеть в башне? Я здешний барон... Да не смотрите на меня так, - Ирвин отмахнулся, - баронства у меня только горы и пять деревенек, и без того малочисленных. Никакой пышности, никакого этого... Этикета, что ли. Все всех знают в лицо. Дракон, как видите, у меня в наличии, так что я могу вполне состряпать для вас письмецо, что, мол, рыцарь такая-то в сопровождении оруженосца такого-то, числа пятого месяца Урожайного убили на горе, - Ирвин обернулся на вершину холма, - именуемой "Каменный стол", дракона, ворующего овец и наносящего непоправимый ущерб сельскому хозяйству. Печать. Подпись.

    Эли и оруженосец уставились на Ирвина с нескрываемым любопытством. А потом улыбка озарила ее лицо.

    - Ирвин, а тебе что, дракон не мешает? Они же вроде как вредители, или я ошибаюсь?

    - Как вам сказать, - Ирвин пожал плечами. - Смотрите сами, - повел он рукой, показывая на склоны, - здесь горы белые от овец. Дракон тягает одну овцу в неделю, и то не всегда, но при этом давным-давно истребил на лиги вокруг волков. Так что дракон мне не в убыток. И притом, - Ирвин загадочно улыбнулся, - разве он не красив?

    - Что красив, то красив, - сказал оруженосец, задумчиво жуя травинку, - но доказательства? Как их достать? Голову, сердце, когти...

    - Угу, - Эли уныло заглянула в пустую кружку, - голову бы... Отрубить, - взмахнула она рукой. Ирвин и оруженосец вздрогнули, - мечом, и делов-то... да и доказать себе...

    - Эли... - тихонько протянул оруженосец. - А может того... Ммм?

    - Трус ты.

    - Знаю.

    И все они дружно уставились в догорающие угли.

    - Знаете что? Пошли ко мне в замок, - сказал Ирвин и поднялся. - Там откушаем по-человечески, а не драконьими объедками, да и вы сможете отдохнуть. Давайте.

    Эли с мальчишкой поднялись и поковыляли за Ирвином, ведя на поводу усталую лошадь.

    Пока они спускались вниз, мимо них простирались бесконечные луга, на которых белели тучками табуны овец. Изредка между ними попадались маленькие временные пастушьи шалаши.

    Замок стоял в самом низу горы. Эли даже подивилась тому, как не заметила его белых стен, когда гналась за драконом. На шпилях развевался синий штандарт с золотым драконом.

    - Видите, дракон у нас тут давно, - кивнул на него Ирвин. - Даже еще мой прадедушка прилепил его на герб, чтобы это... Красивее было.

    - Дракон на гербе - символ храбрости, - сказала Эли, вглядываясь в штандарт. - Да и не стандартный у тебя какой-то дракон, не геральдический.

    - Мой Прадед не знал геральдики, да и рисовал прескверно, - махнул рукой Ирвин.

    Они пересекли огромную въездную лужайку, покрытую маленькими цветочками звездочника. Оруженосец втянул воздух и выдохнул.

    - Боги, что за удивительное умиротворение... Жить здесь, наверное, чудно...

    - Ты верно подметил, - подмигнул Ирвин, - тишь да мир на лиги вокруг. Иногда даже скучно. Так скучно, что слов нету. Так бы взял и...

    - И что?

    - И ничто, - улыбнулся Ирвин.

    Замок встретил их высыпавшей в узкий дворик прислугой. С десяток служанок сразу же бросились к гостям.

    - Комнаты с ванной дорогим гостям и ужин! - крикнул Ирвин.

    И сразу же Эли и оруженосца поволокли в замок. Провели в огромные комнаты, принесли горячей воды в ванную. Когда Эли через два часа спустилась в обеденный зал, Ирвин всплеснул руками:

    - Что бы ни говорила мне госпожа при встрече, но я считаю, что сейчас передо мной стоит богиня, достойная кисти лучших живописцев нашего века!

    - Вот только у богини руки в мозолях от меча и синяки по всему телу от лат, - пожала плечами Эли. - Поедим?

    - Поедим!

    Эли склонилась над тарелкой жаркого.

    - Кстати, о живописцах... А что, нету картинной галереи с ликами предков?

    Ирвин застонал.

    - Не напоминайте мне об этих старых склочниках, прекрасная госпожа!

    Но не успел ужин толком начаться, как в залу влетел кто-то из селян, судя по добротной одежке - староста. Шапка набекрень, чело - в поту, запыхавшийся.

    - Барон! На нашу деревню напали разбойники! Я только-только успел оттуда ноги унести. Поспешите!

    Ирвин молча поднялся, поклонился и сказал:

    - Извини те, но... Надо идти. Кушайте, чувствуйте себя, как дома. Я вернусь поздно.

    И вышел.

    Вернулся он далеко за полночь. Нагнулся, чтобы разуться, и тут же в горло уперлось острие меча.

    - Думаешь, что раз девка, так сразу дура?

    Он тяжело опустился на пол. Стянул сапог, другой, не обращая внимания на дрожащий в нескольких дюймах от него кончик меча. И только потом как-то грустно взглянул на Эли.

    - И что теперь? Голову отрубишь, да?

    Блеснула сталь.

     

    - Извини.

    - Да иди ты...

     

    Эли натянула толстые, из воловьей кожи, перчатки.

    Взяла ложку с длинной ручкой.

    И помешала зелье.

    Сидящий в углу оруженосец, теперь разодетый, словно куколка, в розовом костюмчике и с подвитыми волосами грустно поднял уголок толстенной книги с рецептами и отпустил. Книга бухнула с глухим стуком.

    - И вот ради этого?

    - Не ной, самой тошно.

    - А всего лишь требовалась голова... Ну, или грамота, на худой конец.

    - С врунами дела не имею и сама не вру, - сказал Эли, помешивая зелье. Тяжелая кислая вонь из котла перебивала запах трав, висящих по углам. Багровые отблески огня ложились на лицо Эли прихотливыми пятнами, ежесекундно изменяющими свой цвет от тусклого желтого до красного, как кровь. Дневной свет едва пробивался в ее комнатенку сквозь узкое зарешеченное окошко.

    - И из-за этого сидите здесь, - оруженосец поправил бант на ботиночке. - А я, как баба какая-то, прыгаю шутом перед милыми дамами. Знаете, сколько поклонов приходится за день отвесить? Поясница болит...

    Эли села на маленький раскладной стульчик.

    - От поясницы - вон на той полке, у окна.

    - Воняют ваши зелья, госпожа.

    - Тогда мучайся так.

    Тишина пришла в маленькую комнатушку Эли. Только варево в котле побулькивало, да потрескивало сосновое полено, невесть как попавшее в огонь.

    - Так как вы догадались, госпожа?

    - Да все просто. На плаще у него было вышито какое-то чудовище...

    - Скрученная кольцами змея.

    - ...молчи, трепло бабское. Возле нас он оказался слишком быстро, сразу же после поединка, и пришел с той стороны, куда улетел дракон. На гербе у него дракон, точь-в-точь как тот, с которым мы сражались. В галерее - ни одного портрета предков. Ну, и последнее - он ушел разбираться с разбойниками сам.

    - Знаете, госпожа, я действительно чувствую себя рядом с вами глупым.

    - Так будешь брать от поясницы?

    - Обойдусь. Завтра надо быть на приеме у королевы-матушки, неохота вонять, как будто вылез из болота какого...

    - И как там, кстати, поживают матушка и батюшка?

    - Скажем так: не скучают.

    - Вон отсюда, горевестник.

    Хлопнула дверь. Эли опустилась на стульчик, сбросила перчатки и уставилась на огонь.

    - Нет, ну вот действительно: для чего? Эх... Да чтоб тебе пусто было дважды в день, Ирвин...

    Дверь хлопнула во второй раз. Разноцветные перья на берете оруженосца дрожали, кружевной воротничок съехал набок.

    - Госпожа-а-а...

    - Чегось? Конец света наступил? Небо упало? Папенька с маменькой...

    - Они..! - выдохнул оруженосец.

    - Они тут?!!

    - Да!!! А с ними - этот... - оруженосец взмахнул руками, нелепо копируя что-то летающее.

    - Ирвин?!!

    - Да!!! Во дворе башни!!!

    Эли замерла. Несколько секунд она обдумывала пришедшую ей в голову мысль, а потом наклонилась и потушила огонь под котлом. Поправила передник.

    - Я не слишком страшно выгляжу?

    - Вы как всегда обворожительны и привлекательны, госпожа!

    Черты ее лица посуровели.

    - Я не придворная дама, бездельник. Говори, как есть.

    - Умойтесь, госпожа...

    - Вот так бы сразу.

    Эли бросилась к чану с водой, погрузила лицо и сразу же вытерла рукавом.

    - Госпожа...

    - И так сойдет!

    - Госпожа, помилуйте...

    Но Эли уже бежала лестницей вниз.

    Оруженосец закрыл лицо руками.

    - Госпожа, - его плечи содрогнулись, - госпожа, ха-ха-ха-ХА-ХА!!! - И сорвал с головы берет с разноцветными перьями. В дотлевающие угли полетел воротничок и манжеты. - Да!

    И бывший паж тоже ринулся вниз длинной винтовой лестницей. У самых дверей он остановился и оперся на дверной косяк.

    - ... и сразила дракона прямо в сердце!

    - Ой, да вы что...

    - Дочка, да что же ты не сказала-то?!

    - Ну...

    - Что нукаешь? И что, благородный сэр Гофрамм?

    - Ну...

    - Да-да?

    - Пораженный увиденным поединком я решил, что лучшего начальника стражи мне не сыскать!

    Во дворе стало тихо. Стоящая рядом стряпуха доверительно спросила:

    - А чегой они так? Поштоль, ведьму с башни-то забирать хотят?

    - Да как-то так, матушка...

    - Вот оно как, да...

    Оруженосец вытер уголком батистового платочка набежавшую слезу.

    - Сэр Гофрамм...

    - Да?

    - Подойдите ближе, я вам кое-что скажу, исключительно между нами. Понимаете... драконы... не хотели позора... ну нету их, нету, понимаете?! Ну, мы это... Понимаем, да...

    - Папенька?!

    - Доченька, ну не пристало принцессе по походам мотаться!

    - Маменька, ну не пристало врать дитятку! Я, между прочим, этих драконов...

    - Ну, так что, берете в жены?

    - Чего?!

    - Чего-чего?!

    - Что слышали. Берете?

    - Ну, это... Если дама не против...

    - Ну... Того... Если действительно начальником стражи...

    - Доченька!

    - Маменька!!!

    Оруженосец снова промокнул глаза батистовым платочком.

    - Ах... - всхлипнула стряпуха и вытерла набежавшие слезы рукавом. - Какая любовь! Какая, это, романтическая история! Ишь ты, ведьме-то как повезло, - и громко высморкалась.

    - Принцессе...

    - Какая разница... Главное - любовь! А как о драконах красиво иносказательно повел, жисть как красиво... бывает же, что и сказка, но красиво как...

     

     

    - Госпожа, вы что, о страже не шутили?!

    - Нет, а что?

    - Королева же ругаться будет!

    - С Ирвином мы договорились, так что единственное трепло, которое тут может разболтать, - это ты. Намек ясен? Или молчишь, или снова берет, кружева и поклоны...

    - Все понял, госпожа...

    - То-то же.

     

    

---

     

     

     

     

     

     

Дух Лизы

    

    Летом Божьим тысяча восемьсот шестьдесят третьего года маленький городок гудел, словно потревоженный улей, трещал по швам от слухов, сплетен, передаваемых горожанами от утренней до вечерней зари. И днем и ночью рты скудного населения Роулиджа не закрывались, исторгая сотни, тысячи слов, составляя сотни версий, вариантов происшествия, которое всколыхнуло весь городок. Мужчины важно кивали головами, слушая своих собеседников за пивом, женщины склоняли головы, шушукаясь между собой, детишки же просто, по-старинке, делились секретами в своих тайных убежищах.

    То, что поразило умы жителей Роулиджа, было ничем иным, как самоубийством единственной дочки мэра города, мистера Догерти. Девочка, милая, добрая душа, прилежная ученица, сосуд добродетелей, при невыясненных обстоятельствах, не оставив никакой посмертной записки, бросилась со смотровой площадки на часовой башне ратуши.

    Доподлинно известно, что у умершей врагов не было, впрочем, как и друзей. Жизнь девочки состояла из школы, занятий на фортепьяно по средам и пятницам, тренировок по бадминтону в понедельник и хорового пения по субботам. В остальное время она прилежно сидела дома за вышивкой или вязанием, иногда по воскресеньям развлекая гостей отца игрой на старом клавесине.

    Многие сразу же связали смерть девочки со свадьбой главного повесы города, некоего мистера Данби, который успел разбить не один десяток сердец, пока его не приперла своим необъятным бюстом к стенке портовая кабатчица, вдова мистера Меди. Вышеозначенное торжество должно было состояться за неделю после смерти девочки, хотя так и не состоялось по причине позорного бегства жениха. Никому так и не пришло в голову, что маленькая Лиззи даже знать не знала Данби.

    Другие же усмотрели в самоубийстве куда более глубокий, мистический подтекст, ибо состоялось оно в день летнего солнцестояния. И хотя как именно связана смерть девочки и это астрономическое событие, никто точно не мог сказать, версия была довольно популярна, особенно у охочих до страшных тайн детей да чувствительных дам.

    Была еще одна, третья версия, которой придерживались самые циничные и злобные люди, утверждавшие, что бедное дитя совершило акт самоубийства, дабы просто избежать судьбы, которую ее заботливые родители уже давно определили.

    Много еще было версий, но ни одна из них не имела столько сторонников, как три, описанные выше. Сыщики разводили руками, бедные родители, одевшись в черное, ходили по городу от дома к дому , ища сочувствия и повествуя всем, какой же милой была их дочь.

    Именно в этом печальнейшем событии спиритический кружок Роулиджа усмотрел свое спасение. Что и говорить, вариант был удивительно подходящим: во-первых, объект был мертв и, предположительно, ее дух еще не покинул этот мир, а тело умерло в страданиях, во-вторых, узнай члены кружка причину смерти девочки, они сразу бы приобрели известность, которой так жаждал каждый из них. Что и говорить, не использовать такой шанс было просто глупо.

     

    ***

    - Мальчик мой, не трогай эти свечи. Они прямиком из Египта, и я заплатила за них немалую цену.

    Глубокий грудной голос миссис Катарины Денуей было невозможно не узнать. Низкий, бархатный тон ее речи сразу же давал понять - перед вами человек, тесно связанный с миром духов. Основатель спиритического кружка Роулиджа, спирит редкостной силы, она была женщиной, необъятной как душой, так и телом. Духи боялись ее, словно черта, и покорно выполняли все ее приказы, от верчения столиков до писания на закрытых дощечках мелом. Враги миссис Денуей поговаривали, что она, впрочем, очень слаба на контакт в трансе, на что эта добрая женщина лишь высокомерно молчала - истинному спириту не пристало спорить со всякими шарлатанами.

    В этот вечер миссис Денуей созвала всех членов роулиджского спиритического кружка на необыкновенный сеанс. Свет в доме был потушен, и длинные толстые свечи загадочно мерцали своими огоньками в полумраке. Через опущенные шторы в комнату не проникало ни одного звука с улицы, впрочем, ветерку тоже не было хода, и все уважаемые члены кружка ужасно потели, создавая совершенно не мистическую атмосферу мероприятия.

    Миссис Денуей как раз отчитывала некоего мистера Роджерса, самого молодого из собравшихся. Бледный мужчина, опустив глаза, пытался извиниться, но взвинченная спиритка наседала на него своим необъятным бюстом, выстреливая словами со скоростью десяток в секунду без продыху. Несчастный мистер Роджерс уже жалел, что вообще пришел сегодня на этот сеанс, польстившись на чай и компанию единомышленников.

    - Говорят, - прекрасный ротик миссис Денуей не закрывался ни на секунду, - что египтяне хоронили своих царей...

    - Фараонов, - мистер Роджерс попытался вклиниться в ее реплику, однако безрезультатно.

    - ...в гробницах и клали туда всякую утварь. Но я не об этом, сами понимаете. Представьте себе, провести спиритический сеанс прямо в пирамиде? За один день ответить на все вопросы истории?

    Мистер Роджерс с лицом мученика кивнул. Что в пирамиде, что в музее, какая разница?

    Спас несчастного мягкий перезвон огромных часов, означавший начало спиритического сеанса.

    Все гости чинно присели на стулья у стены, сложив руки на коленях и боясь вымолвить хоть слово, чтобы не потревожить духов. Члены кружка сели вокруг небольшого спиритического столика из красного дерева и положили руки на его гладкую столешницу.

    - Надеюсь, мои дорогие, вы знаете, зачем мы сегодня собрались, верно? - грудной голос миссис Денуей вещал подобно гласу Господнему. Сидящие вокруг столика члены кружка замерли в ожидании. - Итак, все ли здесь? Мистер Бовер?

    - Есть, - откликнулся Бовер, маленький, щуплый мужчина с нечеловеческой силой, который легко удерживал бычка за рога. Потомственный фермер, он бы не простил себе любого отклонения от фермерских заветов. Спиритизм был его маленькой слабостью, и сейчас он сидел, источая слабый запах гноя.

    - Миссис Роулинг?

    - Есть, - молодая вдова чинно склонила свою прелестную головку. Вечно прямая, словно проглотила шест, она считала, что каждая молодая леди должна следовать всем модным веяниям, поэтому вступила в кружок.

    - Мистер Дарнуей?

    - Его нет, он болен, - ответила за него миссис Роулинг.

    - Ему же хуже. - Скептично подняв бровь, миссис Денуей продолжила зачитывать имена с бумажки: - Мистер Коллистер?

    - Есть, да, есть, - городской листоноша явился на сеанс, сняв свою форму, и чувствовал себя немного неуютно.

    - Миссис Моуди?

    - Есть, - пожилая леди, казалось, только секунду назад выпустила из рук вязание, и ее пальцы еще не успели забыть натяжение нити и холод спиц, нервно подергиваясь на столике.

    - Мистер Роджерсинг?

    - Р-р-роджерс, мэм. Есть. - Все еще красный мужчина нервно кивнул.

    - И мистер Колинз, - добавил последний из сидящих за столиком, молодой денди. - Право же, Катарина, не вижу смысла устраивать эту шутовскую перекличку, нас же не сто или двести человек.

    Миссис Денуей гневно блеснула глазами, давая понять, что не позволит подрывать ее авторитет в глазах зрителей, сидящих у стены.

    - Итак, все мы сегодня собрались, дабы вызвать дух юной мисс Догерти, умершей в день летнего солнцестояния этого года. Наши гости могли убедиться, что все предметы, а именно спиритический столик, дощечки и грифели абсолютно настоящие, не содержат каких-либо секретов или вспомогательных средств, с помощью которых я или мои помощники могли бы подделать результаты сеанса. - Миссис Денуей сделала паузу, ожидая каких-либо возражений. Не услышав ничего, она продолжила: - Итак, члены кружка, гости, мы начинаем. Потушите свет!!!

    Когда комната погрузилась в полумрак, миссис Денуей начала стандартную процедуру вызова.

    - Братья и сестры, объединим наши силы. Желайте всем сердцем призвать девочку, так рано ушедшую в мир иной. Пусть она почувствует, что мы ее ждем.

    В глубокой тишине, наступившей после этих слов, было слышно, как скребутся на крыше мыши. Кто-то тихо пустил газы.

    - Мистер Бовер, я думаю, надо приложить больше усилий душевных, чем телесных, - голос миссис Денуей уже начинал входить в ту экстатическую тональность, которой славятся спириты.

    - Это не я, - фермер попытался было протестовать, но миссис Денуей прервала его.

    - Молчать! Я чувствую ее. Мисс Догерти, вы здесь? Лиззи. Ты можешь нам ответить? Дай нам знак!

    Внезапно столик невысоко подпрыгнул. Кто-то чувствительный среди зрителей охнул. Миссис Денуей смахнула со лба пот.

    - Лиззи, деточка моя, ты можешь с нами говорить? Если да, то стукни столиком два раза, если нет, то один!

    Столик послушно подпрыгнул два раза. Среди зрителей началась легкая истерика. Две дамы томно вздыхали, собираясь хлопнуться в обморок, их джентльмены доставали нашатырь. Миссис Денуей довольно улыбнулась - все идет так, как требуется.

    - А теперь мы хотим удостовериться, что это ты, Лиззи. Отвечай так - два раза стукни, если да, один - если нет. Лиззи, твоего отца звали Роджер?

    Один удар.

    - Колин?

    Один удар.

    - Майкл?

    Два удара. Одна из дам упала в обморок, и по комнате разлился тяжеловатый запах нашатыря.

    - Сколько тебе было лет на момент смерти, Лиззи? Десять?

    Один удар.

    - Четырнадцать?

    Два удара. Миссис Денуей взвизгливо крикнула в глубину комнаты:

    - Запишите это! Это она!

    - У нас нет стенографиста, Катарина, - денди устало вздохнул. - Ты сама сказала, что членские взносы не позволяют нам...

    - Зато у нас есть журналист! - голос миссис Денуей искрился торжеством. - Запишите, она подтвердила!

    - Лиззи, на каких инструментах ты играла? - денди взял инициативу в свои руки. - На трубе?

    Один удар.

    - На фортепьяно?

    Два удара.

    - На клавесине?

    Один удар, через некоторое время еще один.

    - Мистер Коллинз, ваши вопросы сбивают с толку духа, - Миссис Денуей прервала самовольный допрос. - Итак, возвратимся к нашим вопросам. Лиззи, ты страдаешь?

    Два удара. Возглас "Бедняжка!" из глубины комнаты и снова запах нашатыря.

    - Скажи нам, дух, было ли твое самоубийство следствием чего-то или какого-то происшествия?

    Два удара. Возглас "Я так и знала! Она страдала!" из зала. Миссис Денуей бросила сердитый взгляд в сторону кресел и там замолчали.

    - Лиззи... - миссис Денуей начала было новый вопрос, но ее грубо перебили.

    - Вообще-то нет. Это было случайно, - звонкий голосок раздался со стороны стенного шкафа.

    Со стороны кресел снова запахло нашатырем. Нога миссис Денуей соскользнула с ножки столика, которой она заставляла его подпрыгивать.

    - Лиззи?

    - Ага. Вечер добрый, господа. Спиритизмом занимаетесь?

    Кто-то снова пустил газы. Их запах перебивал нашатырь, который словно разлили по полу. Мистер Роджерс побледнел как полотно, это было видно даже в темноте, мистер Коллистер зажмурился. Никогда раньше простому почтальону не удавалось услышать голос из загробного мира. Кто-то встал и распахнул шкаф. Ничего, кроме посуды, на его полках не увидели. Миссис Роулинг испуганно сжала ручки в кулаки, мистер Коллинз широко распахнул глаза. Одна миссис Моуди сидела спокойно, только ее пальцы двигались, словно вывязывали петлю за петлей.

    - Миссис Денуей, ножка слева, вы не там ее ищете, - дух безмятежно вещал уже с потолка. - Знаете, я бы молчала, но не удержалась - вы же можете случайно кого-то не того обвинить в моей смерти. Не то, чтобы это было что-то серьезное, вы на это не способны, но я думаю, этого хватило бы, чтобы испортить жизнь кому-то просто так.

    Запах нашатыря крепчал. Дамы были готовы облить себя им хоть с головы до ног, лишь бы только не хлопнуться в обморок и не пропустить ни одного слова этого удивительного спиритического сеанса. Миссис Роулинг в бешенстве поднялась.

    - Ты подделка! Ты не Лиззи, духи не способны говорить! Кто-то из присутствующих пытается нас одурачить! - в голосе женщины звенела ничем не прикрытая злость.

    - Я - подделка? - голосок звенел прямо из центра столика. - Я - подделка?! Миссис Роулинг, как вы можете такое говорить? Разве вы не узнаете мой голос?

    - Я могу ошибаться!

    - Вы не верите, что я Лиззи? - казалось, голосок, звучащий со стены, был обеспокоен этим фактом. - Я - Лиззи. Мне четырнадцать лет, я умерла в день летнего солнцестояния, я играла на фортепьяно, хотя терпеть его не могла, и на клавесине, который был так расстроен, что играть на нем было почти невозможно. А еще я пела в хоре вместе с вами, миссис Роулинг. Я всегда стояла во втором ряду справа, хотя вы, наверное, не могли меня видеть, главная примадонна. Или, может, лучше сказать: подделка, ибо всегда пели не вы, а Луиза Пайтон в яме суфлера, мне со своего второго ряда было хорошо это видно, как, впрочем, и всем остальным в хоре. И не дурачьте себя, Миссис Роулинг, все в городе знают, что у вас ни капли слуха, но молчат, чтобы не обидеть вас.

    Миссис Роулинг побагровела.

    - Не желаю участвовать в этом беспределе. Это безобразие!

    С этими словами она поднялась со стула и покинула комнату. Было слышно, как молодая женщина в бешенстве сбежала лестницей. Денди дернулся на стуле, но остался сидеть. В глубине комнаты журналист наконец понял, что случилось что-то не то.

    - Мне писать это?

    - Нет! - рявкнула миссис Денуей.

    - Ты действительно Лиззи? - денди наконец-то совладал со своим голосом.

    - Да, я уже говорила, что это я, - теперь голосок звучал откуда-то со стороны портьер.

    - Так от чего ты умерла?

    - Я случайно выпала. Хотела рассмотреть приход парусника "Мэри" в город, и слишком сильно перегнулась через перила.

    - Тогда почему ты не ушла, оставшись бесплотным духом на земле?

    - Еще уйду. Я так мало видела при жизни, и так интересно это все наблюдать сейчас!

    - Например?

    - Например, вас с миссис Роулинг вчера. Если вы джентльмен, бегите к ней, она сейчас плачет у черного выхода. Думаю, ваша поддержка ей сейчас очень нужна.

    Мистер Коллинз сорвался со своего стула и выбежал на лестницу. "Мария! Мария, я иду к тебе!" послышалось с первого этажа, после чего хлопнула дверь черного выхода. Одновременно с хлопком с первого этажа раздался писк и шлепок чего-то большого о мостовую.

    - Забыла сказать, она сидит на ступеньке. Бедная миссис Роулинг, он столкнул ее дверью в порыве усердия. Как печально.

    - Дух! Уходи прочь! Изыди, темное создание! - наконец-то миссис Денуей поняла, что надо делать. - Во имя Отца, и Сына, и Духа Святого!

    - Как скажете. - голосок звучал обиженно с люстры. - Кстати, разбудите мистера Бовера, он заснул. Он всегда засыпает после начала сеанса, просыпаясь только от вашего финального визга, когда дух вас покидает. Бедняжечка, он не знает, что сегодня этого не будет. А ты, Коллистер, перестань портить воздух, я же частично из него состою!

    - Уходи! - визг миссис Денуей мог порвать барабанные перепонки.

    ***

    Вечер заботливо принял миссис Моуди в свои объятия. Женщина заботливо куталась в огромную шаль, хотя на дворе стояла жара. Первые звезды высыпали на небе, уже украшенном луной, в воздухе носились летучие мыши, ловя мошкару. Уныло кричал сыч в ветвях деревьев. Вечер закончился провалом, о котором, впрочем, все будут молчать - никому неохота признавать, что его провела шарлатанка, а репутация в маленьких городках, подобных Роулиджу, дорого стоит.

    Женщина направилась домой. Семенящей походкой она пересекла улицу, пустынную в это темное время, потом повернула в сторону порта.

    - Ну как, повеселилась? - внезапно спросила она у воздуха справа.

    - Конечно.

    - Даром ты так. Один единственный настоящий дух, да и тот издевается. Спиритическому кружку конец.

    - Мне было жалко мясника Доу, которого миссис Денуей собиралась обвинить в моей смерти. Он не хотел давать ей мяса в долг.

    - Откуда знаешь? - в голосе миссис Моуди не было слышно никакого удивления.

    - Она по вечерам говорит сама с собой, когда ложится спать. А мясник честный дядька.

    - Справедливость? Как патетично.

    - Неа. Мне просто интересно. Как думаешь...

    - Не советую. - голос миссис Моуди звучал устало. - Секреты людей должны оставаться секретами. И вообще, я думаю, тебе пора идти дальше, Лиззи.

    - Как скажешь. - в голоске послышалась неподдельная грусть. - Ну, я еще слетаю домой...

    - Только тяжелее будет. Уходи уже, прямо в этот миг.

    Воздух слева вздохнул. Женщина завернула за угол.

    - Лиззи, можно ли тебя еще кое-что спросить?

    Ответом ей была звенящая тишина.

    - Ушла. - заключила женщина. - Ну, удачи тебе, Лиззи.

    ***

    Что и говорить, лето тысяча восемьсот шестьдесят третьего года оказалось богатым на события. Маленькому городку подобная живость не свойственна, и люди едва успевали распространять сплетни. Рты не закрывались ни на секунду, передавая слухи, истории и предположения.

    После самоубийства дочки мэра уехала миссис Денуей, глава спиритического кружка. Поговаривали, что причиной этому был провал на одном из сеансов. Через месяц поженились вдова мистера Роулинга и мистер Коллинз. Оказалось, они уже долгое время встречаются, но перейти к финальному этапу развития отношений все никак не решались. Что же подтолкнуло их к этому, неизвестно, но ради отношений миссис Роулинг бросила хоровое пение, мотивируя это тем, что "у нас теперь будет больше времени, чтобы проводить его вместе". Мистер Коллистер открыл в городе три новых магазина. Откуда у обычно перепуганного почтальона появилось столько рвения и желания обустроить свой бизнес - тоже неизвестно.

    Что и говорить, городок трясло, словно в лихорадке. Слава Богу, лето тоже не вечно.

Болото

    

    Луна, луна-безобразница уже поднимается. Солнце садится за спиной, а она выплывает между холмов, белая, круглая, что хоть садись и волком вой на нее, красавицу. Да вот только не присядешь, не остановишься, когда в спину дышат проклятые фараоны.

    И ведь знал же, что добром не закончится. Ах, Анна, что же ты подвела меня, а?

    Знал бы, что все так закончится, да ни в жизни не взялся бы за нож, послушав твоего глупого муженька. А он-то, тоже хорош... Как плакаться, что жена, проклятая, изменяет налево и направо, так и удержу нет. Поколачивать надо баб, недаром их женский род-то свел нас, мужиков, с райских кущ на землю. Еще Ева, девка глупая, небитая, яблочком-то польстилась... Всё от нее, от нее все беды человеческие, и даром, что умерла, так и проклятие передала всем бабам, будь они неладны.

    Ну вот, покушал, пора и дальше бежать. Время-то сквозь пальцы утекает, с каждой минутой все ближе и ближе чертовы фараоны. Огрызок за плот и снова на дорогу.

    Вот прирезал я Анну, а руки как будто до сих пор в крови - кажется, вот-вот только что пырнул ее, пр-р-р-роклятую. Жалко, деньги, что Майка дал, уже все спустил. Но кто ж подумать мог, что он такая тряпка? Как только услышал, что приехал детектив, из столичных, так сразу, сволочь, оробел и побежал, хвост поджав, сдаваться. Тряпка ты, Майка, тр-р-р-ряпка, так бы и сказал тебе в глаза... Да не скажу. Сгниешь на каторге, как пить дать. А я вот из-за тебя, труса, теперь должен бежать изо всех сил - и куда?

    Дорога петляет, извивается между чахлых деревьев в холмы. Я вспоминаю, как же проскочить мимо постов - говорят, поставили их в каждом городке. Чую, загоняют как лису, думают, возьмут измором или быстротой - вот только забывают, что я-то в этих холмах вырос. И даром что в плавание ходил, вернувшись, слегка поплутал дорогами - и все равно все вокруг вспомнилось. Нет, не вынуть из памяти родные пейзажи, родные тропки и дорожки. Все окрестности помню, как будто и не уезжал никуда, словно каждый день обходил их одну за другой.

    Сворачиваю на неприметную тропку, которая уходит в низкий чахлый кустарник - туда-то ни один из полицейских ищеек не сунется, в кусты-то эти, разве что гинею покажут. Вот только помню я, что и деньга для них не важна, когда речь заходит об опасности - ни один не полезет в руки такого, как я. Дома ведь жена, детишки, мелочь распроклятая, и не бросишь их без хлеба. Жена же без мужа что? Правильно, ничто, разве что прачкой куда пойдет или станет в ряд с крашеными девицами этими. Поколачивать их надо, и в страху держать, распроклятых таких...

    Вот бы до холмов добраться, а там дальше болотом - там-то уже никакой фараон не догонит, как бы не старался. Я-то все тропки помню, куда идти стоит, куда лучше не соваться. Как коза, с кочки на кочку допрыгаю до самого сердца болот, куда им ходу нет, и выйду с другой стороны. А там - хоть на север, в Эдинбург, или в Глазго, и оттуда уже снова в море, надолго, пока из памяти местных не сотрется мое лицо. Может, и навсегда - кто его знает?

    Дурак я, дурак стократный, когда поверил Майке, безвольному глупцу.

    Думал, он будет как те джентльмены из Дартмура или Глазго - ты свое дело сделал, а он заплатил и сам рот на замке держит. Они же, горожане, расчетливы, знают, что на каторгу не хочется ни им, ни мне. Да и платят щедро, не то что тут... Ради такого можно и ножиком пырнуть, и удавкой задушить, и утопить - как приказывали, так и делал, на всякое дело пригож же...

    Пожалел, называется, одноклассника, в одну приходскую школу ходили. Решил помочь, за мелочь же. Да чтоб я ввек читать не умел - и так ни разу не пригодилась проклятая грамота, разве что сдачу считать, но и для этого мозгов не надо много, чай, не счетовод же.

    А вот и болота начались. Чуток дальше за ними кусок вересковой пустоши, а там дальше - снова торфяные топи.

    Тут, в самом начале, еще лежат тропки, там, где люд ходит. Но стоит отойти чуток дальше от дороги, о твердой земли - как приходится прыгать с кочки на кочку, оглядываясь и осматриваясь. Неверный прыжок - и можно уже никуда не убегать, торфяное болото затягивает в свои глубины медленно, но верно. Вода между кочками блестит в лунном свете, серебром переливается - век можно любоваться, да только мошкара докучает - жаркое этим годом лето, расплодилось их... Между прыжками приходится хлопать себя - комары хотят крови напиться, да как бы не выпили всю.

    Местные старики многое говорят о болотах, да только я знаю, что ложь все это. Каждого, кого по их словам утащил баргест, каждого можно найти на дне этих бесконечных топей. Да и половину со сбежавших девок - тут же, на дне, с их любовниками. И хорошо еще, если с целым черепом...

    Топь чавкает, булькает и испускает пар - после жаркого дня.

    А все-таки память подводит - оно и не странно, после стольких-то годов плаваний. Менгир Шотлама, когтем скребущий черные небеса, должен был быть не тут... И как я вышел к нему? Свернул не там? Дорожкой-то верно шел, уверен... Или все же свернул не там? Но камень - мой старый знакомый, каждую тропку по топи от него и к нему знаю, помню... А что забыл - вспомню, куда уж, самое время.

    Луна поднимается выше - и фараоны смотрят свои чудные сны, спят в теплых постельках, ворочаются, чавкая, а я прыгаю с кочки на кочку, тыкая палкой в те, в которых не уверен. Все-таки топь - она живая, изменчивая, каждый год неуловимо изменяется, путая дорожки и тропки. Каждый год в поселке кто-то не возвращается домой, свернув с дорожки-то. Но я вырос тут, на болотах провел детство - кому, как не мне, быть с топью на короткой ноге? Старая она знакомая мне, старушенция, полная огоньков и обманных путей.

    Внезапно рядом раздается чавканье - и это не болото, это звук шагов. Оборачиваюсь, а коленки-то дрожат, предательски так. Еще чуть-чуть - и зубы начнут стучать, щелкать от испуга. И точно - идет. Шагает с кочки на кочку, тычет тростью в некоторые, но сразу видно - лишь по старой привычке. Шаг-то верный, уверенный, твердый, без страха. И сразу видно - не фараон. Те не ходят в таких сюртуках, да и вряд ли знают эти топи так хорошо. А этот - знает.

    Кивок - мне. Слегка приподнимает цилиндр, чисто так, опять же, как будто по старой привычке. Я-то знаю, что джентльменом не выгляжу - это после того, как меня, словно лису, загоняли к болотам. А потом сворачивает ко мне. Чую, не к добру это. Кто в полнолуние может ходить по болотам? Когда-то ходила старая Мэри, но она-то ведьмой была, ей положено...

    - Вижу, нам по пути? - вежливо спрашивает меня. - Можем пройтись вместе, уважаемый. Ночь ведь так прекрасна, верно? Восторг, разделенный с другом - вдвойне восторг.

    Ага, значит, из этих, юродивых стихоплетов. Мало ли вас топи наши съели, все никак не можете остановиться. И говор, говор-то не наш - точно столичный. Но ходит... Может, давно тут? Мало ли кто приехал сюда, пока меня не было дома?

    - А вы куда? - назвать лощеного городского франта на "ты" язык не поворачивается. А в голове уже составляется картинка - росточек-то у него мой, да и кошелек, наверное, туго набит ассигнациями... Хотя кто ходит на болота с кошельком?

    - Я - к сердцу болот. Встреча, понимаете, да, именно так. И у вас тоже встреча, как я предполагаю? - и улыбается одними губами, хитровато так, с намеком и полунамеком.

    - Да-да, - киваю я. Встреча у него - с кем, с луной, что ли?

    - Тогда я вам подсоблю - вижу же, что вам тяжело с дорогой. Топь - она ведь живое существо, изменчива... Жалко будет утонуть в лунную ночь, верно?

    И цепкие пальцы обхватывают мой локоть. Крепко так, что и не вырвешься, разве что только побежишь следом, не разбирая дороги. И даром что тощим кажется - сильный, тянет меня по кочкам, что едва ногами успеваю перебирать. И смотрю я - шагает мой спутник прямо по воде, не разбирая дороги - забыл за спешкой тыкать тростью в кочки, привычки облетели с него, как листья с деревьев осенью.

    И тут мне становится страшно - ясно же, что тянет меня за собой в сердце болот не человек. На болотную нечисть не похож, да и вовсе не похож на существ из преданий - весь такой себе джентльмен, городской франт. И я, обмерший, бегу за ним, не разбирая дороги - а он ведь чуть что, разожмет хватку - и все, утянет меня топь вниз.

    Чуть вдалеке на одном из холмов зажигается огонек - и мой спутник тянет меня к нему, тащит силком. И луна серебрит его длинные клыки и яростный взгляд с той стороны, которым он иногда окидывает меня. Голодный такой... И вот уже мои ноги на твердой земле холма - по колено в грязи, в то время, как господин чист, ни пятнышка грязи, ни пылинки на нем.

    Вокруг призрачного огонька костра сидят другие. Господин, который тянет меня, уже совсем на человека не похож - черты лица обострились, обострились голодным оскалом, глаза, сверкающие из-под бровей, и вовсе стали как у кошки, зрачки вытянулись и поблескивают недобрым светом. Запах от него - что болото, земля и застоявшаяся вода, сырость, пронизывающая тело и дух. И движется - что перед охотой на мышь, с которой он еще и поиграет, насыщаясь страхом...

    Я оглядываюсь - а вокруг меня одни охотники, прирожденные убийцы, легкие, изящные, быстрые. Стремительные движения, голодный блеск глаз и настоящий азарт охоты. Я понимаю, что бежал прямиком к ним. Что загоняли меня, как лису - прямо к ним в руки. Я рядом с ними - что блоха рядом с тигром. А я-то еще думал, что неплохой работник, что мои дела выполняю в лучшем виде... Нет, вот они - мастера охоты.

    Падаю на колени перед костром.

    - Господа... Помилуйте, оставьте жить... Хоть бросьте тут...

    Взрыв смеха поднимается к звездному небу. Хищники, прирожденные убийцы смеются над жалком аматором, им смешон мой страх и мои просьбы.

    - Служить буду до конца жизни... Не убивайте... Более верного слуги вам не сыскать...

    Смех взметается вверх, с искрами призрачного костра, поднимается в небо, пересыпается звездами...

     

    Детектив из Скотланд-Ярда стоял у самого начала болот. В десяти шагах от него поблескивала вода, над которой вилась мелкая мошкара. Инспектор Роуд помедлил немного - было что-то в позе детектива такое, что отпугивало его. То ли его поза - поза ищейки, жадно всматривающейся в горизонт, то ли странная и чудовищная резкость движений - он не знал.

    Осень началась с проливных дождей. Еще вчера над холмами дрожало марево, а сегодня небеса отверзли свои врата. Плащ детектива намок и потемнел.

    - Даром мы его гнали к болотам, - сказал инспектор, стараясь не приближаться. - Эти места он знает, что свои пять пальцев. Скорей всего, через пару дней выйдет с другой стороны, прикинется другим человеком и поминай, как звали.

    - А если его утянуло болото?

    Инспектор пожал плечами. С раскрытого зонта посыпался водопад капель.

    - Кто его знает. Теперь-то точно не выяснишь. Топь - она ведь затаскивает глубоко и навсегда.

    Детектив обернулся.

    - да и стоило ли из-за мелкого дела городить такое преследование? - инспектор пересилил себя и подошел ближе, накрывая зонтом промокшего детектива. - Ясно же, что аматор... рано или поздно мы бы поймали его.

    - Любая человеческая жизнь имеет свою цену, - детектив улыбнулся. - тем более, раз уж мы не поймали его, то никто бы не поймал...

    - Не надо было гнать к болотам, - ответил инспектор. - Местный же, нам за ним по этой топи не угнаться-то.

    Детектив всего лишь пожал плечами, как будто говоря: "Мне лучше видно, но раз уж вы так считаете - считайте". Инспектор принял это как достойное завершение разговора о деле. Он перевел взгляд на детектива, сгорбленного, жадно всматривающегося в горизонт.

    - Вы это... Приезжайте к нам почаще. Сразу же видно, что в Лондоне вам нету жизни - какой бледный приехали. А тут два дня - а на щеках уже румянец. Все знают, что город - страшное место, а тут вы, раз уж так хотите ловить деревенских резников, научитесь думать, как и они. Вы это, в следующий раз не гоните к болотам.

    Инспектор похлопал его по плечу и двинулся в сторону поджидающего кеба.

Письмо

    Главный бухгалтер одного предприятия на Оук-стрит мистер Баггз оторвал взгляд от листа бумаги, на котором мелким шрифтом была вписана общая прибыль, и уставился на посыльного.

    Тот только пододвинул ближе запечатанный пакет и, в свою очередь, выжидающе уставился на мистера Баггза.

    - Это точно мне? - переспросил мистер Баггз, все так же не выпуская из рук листа с учетными данными. Кончики пальцев побелели - определенно, ситуация оказалась довольно непривычной, и, вне всякого сомнения, интересной. - Мне никогда не присылали писем, тем более, таких больших.

    Посыльный сверился со списком. Третий раз. Тяжело вздохнул, как человек, которого вынуждают раз за разом повторять вполне очевидные вещи.

    - Мистер Баггз, именно Вам. Можете посмотреть сами, - он протянул список.

    Листок бумаги вернулся в правую, еще не проверенную колонку. Мистер Баггз протянул руку, взял список, и, надвинув очки на переносицу, впился испытующим взглядом в него. Никаких сомнений, именно его рабочая адреса, именно его фамилия. И, как ни странно, вписанное полностью - мистеру Дж. Баггзу. Никакого Дж. Г. Баггз, как на счетах за электричество, или еще более вульгарного Дж. Б., которое регулярно встречалось на письмах из страховой компании. Уверовав в реальность происходящего, мистер Баггз сдвинул очки на кончик носа и еще раз взглянул. Иллюзия не рассеялась. Он протянул список посыльному.

    - Ну. Я думаю, все верно. Оказывается, посылка действительно ко мне, - мистер Баггз растерянно взглянул на паренька в оранжевой робе. - И что делать дальше? Извините, - почти умоляюще сказал он, - я не знаю, я никогда не получал писем или посылок от других людей.

    Посыльный щелкнул ручкой и ткнул ею в список.

    - Распишитесь и получите, мистер Баггз. Ничего сложного, если вдуматься, - и улыбнулся. Доверительно так, что у мистера Баггза дрогнули коленки - определенно, было что-то в этой усмешке, полулукавой, полудетской.

    Он взял ручку и размашисто расписался. Посыльный кивнул, пододвинул пакет еще ближе, совсем не к месту отдал салют, и развернулся. Мелькнула оранжевая роба, дурацкий козырек со светоотражателем, и мальчишка растворился среди толпы на улице, оставив мистера Баггза с первым в его жизни письмом.

    И тут то всё и началось. Мистер Баггз, поправив манжеты и прилизав по такому случаю редкие волосы на макушке, пододвинул пакет поближе. Поднял, оценил вес. Посмотрел на марки - вот они, оказывается, какие занятные и красивые - и, наконец, добрался до формы отправителя. Надвинув очки обратно, на переносицу, он углубился в чтение. Но уже за несколько секунд раздосадовано отбросил пухлый конверт. Имя Дуга Сноу не говорило ему ничего. Абсолютно. Равно как и адреса отправителя. "Я никогда не был в Делавере!" - возмутился мысленно мистер Баггз и взглянул на конверт, как на врага - подозрительно и испытующе. В следующий момент в голову мистера Баггза закралась страшная мысль - в конверте бактерии сибирской язвы. Точно. Позапрошлым годом же наделали шумихи... Он взглянул на свои руки. Он прикасался к конверту без перчаток, и теперь, несомненно, заражен. Возможно, как раз какая-то хитрая бактерия пробирается внутрь теля мистера Баггза. Следующая мысль подсказала ему, что было бы недурно позвать постового, стоящего у дверей офиса.

    - Гарри! - крикнул мистер Баггз, и тут же пожалел. Десяток голов повернулись к нему и уставились так же, как и он минутой раньше на посыльного - удивленно и выжидающе.

    Постовой Гарри Олдмэн, толстяк, человек широчайшей души и задницы, тоже посмотрел на мистера Баггза.

    - Что-то надо? - спросил он после секундного размышления. - Если это не важно, я хотел бы доесть свой пончик...

    - Гарри, - взмолился мистер Баггз, - будь умницей, подойди, посмотри...

    И прикрыл ладонью рот - так необычно для него было сказать что-то подобное: "Будь умницей"...

    Тяжело вздохнув, постовой оторвал свой зад от стульчика и двинулся к мистеру Баггзу. За ним оставался след из крошек и кусочков разноцветной глазури, словно он был Гензелем, блуждающим по лесу.

    - Ну?

    - Смотри, - мистер Баггз ткнул в конверт ручкой. - Конверт.

    - Ну? - Гарри недоверчиво посмотрел на него.

    - Там может быть сибирская язва, - сказал мистер Баггз и уставился на Гарри, пытаясь уловить его реакцию.

    Жидкие брови Гарри поползли вверх. Рот округлился буквой "О", руки сами по себе потянулись к конверту.

    - Всю жизнь мечтал увидеть язву! - сказал Гарри и дернул за бумажный бок.

    Мистер Баггз прикрыл голову руками и глубоко вдохнул - если что, сибирская язва не доберется до него по воздуху. Раздался хруст рвущейся бумаги, и Гарри тяжело вздохнул.

    - Нету язвы, мистер Баггз. Только еще один конверт...

    Мистер Баггз отнял руки и заглянул в конверт. На всякий случай он все еще задерживал дыхание, но Гарри оказался прав: ничего, кроме еще одного конверта. Никаких спор или бактерий. Хотя он тут же сам себя поправил - они же микроскопические...

    - Если это все, то я иду покушаю, - и Гретель вернулся по пути из крошек к своему стулу и недоеденному пончику.

    Мистер Баггз показал спине уходящего Гарри язык. Постовой был добрым, но не слишком умным человеком, поэтому и сидел, пугая предполагаемых злодеев своим значком и пустой кобурой.

    Однако кем бы не был Гарри, одна проблема так и осталась проблемой: конверт все так же лежал на столе, зияя разорванным боком. Еще один слой оберточной бумаги выглядывал из него, словно дразня мистера Баггза: "Открой, вытяни меня! Посмотри на меня!". И еще взгляды. После его вскрика одна пара глаз так и прилипла к нему, буравя затылок. Миссис Слевин так и не села, продолжая смотреть на лысину мистера Баггза поверх перегородок. Он почти видел, как сжимаются ее тонкие губы, как выпадает из рук карандаш, и проклял себя за неосмотрительность и леность. Теперь нельзя никуда отлучаться, если он не хочет, чтобы в конверт заглянули еще одни заинтересованные глазки.

    Мистер Баггз отложил вспоротый пакет в самый угол своей рабочей каморки, за стопку непроверенных бумаг, и вернулся к своей работе. Хотя сказать "вернулся" было бы неверно: бурая бумага пакета раз за разом притягивала взгляд, манила и дразнила. Три страницы финансовой отчетности по магазину на Линч-стрит пришлось перечитывать пять раз - чертов конверт! Еще никогда время не тянулось так медленно для мистера Баггза, как теперь. Надо же, письмо! Лично ему! От человека! И хоть он и не знал этого типа, Генри Сноу из Делавера, но чувство благодарности забрезжило в душе мистера Баггза.

    "Надо будет узнать его номер и позвонить", - подумал он.

    Когда часовая стрелка решительно остановилась напротив цифры "6", мистер Баггз подскочил. Наверное, слишком быстро, так как в затылок сразу же вонзилась стрела испытующего взгляда миссис Слевин. Но азарт, интерес, что-то, совсем непонятное и неизвестное мистеру Баггзу заставило его в спешке сгрести бумаги со стола в портфель, при этом прихватив конверт. Уже выбегая из офиса, он оглянулся - миссис Слевин сидела ровно, как будто проглотила шест. Ее губы были сжаты в тонкую линию. Она не одобряла поведение мистера Баггза, и не боялась это показать всем своим видом. Но сам мистер Баггз в этот момент считал совершенно по-другому, поэтому, стоило ей только отвернуться на секунду, он показал язык. И хихикнул. Несомненно, миссис Слевин не одобрила бы такое поведение, но она ведь не видит это?

    И мистер Баггз вприпрыжку (опять же, когда он в последний раз так ходил?) направился к автобусной остановке.

    Всю дорогу до дома конверт жег его через толстую кожу портфеля. Не в прямом смысле, а как будто от него исходили невидимые, но всепроникающие флюиды. И мистер Баггз, только он один и больше никто, чувствовал их всем своим телом. Ему так и хотелось встать и на весь автобус крикнуть: "Посмотрите, мне пришло письмо! Мне! Пришло! Письмо!", и только то, что в отместку он получил бы только недоумевающие взгляды пассажиров, останавливало мистера Баггза.

    Но дорогой домой в его голову пришла ужасная мысль: а надо ли говорить Рите о письме? И тут же краски за окном потускнели. Вспотели ладони. И даже воздух, еще недавно такой чистый, наполнился запахами автобуса: резиной, табаком и людьми. Мистер Баггз подтянул ноги и опустил голову. Говорить или не говорить? Странно, но за двадцать лет совместной жизни он не утаил от нее ни одного секрета. Но, трезво взглянув на свое прошлое, мистер Баггз с сожалением отметил, что ему и нечего было скрывать. Просто не о чем врать - ни измен, ни тайных походов на пиво, ни вечеринок. Ни-че-го. Совсем. И он вздохнул - такой скучной и однообразной ему показалась вся его жизнь. Как-то невзначай вспомнилась старенькая красная "веспа" отца, на которой он катал мистера Баггза в те времена, когда его еще звали просто Джереми. То была единственная яркая вещь на его памяти. До и после весь мир был раскрашен в серо-бурые тона будничности. Мистер Баггз с отвращением посмотрел на свой костюм - ладный и дорогой, он, тем не менее, был сшит из невзрачной серой ткани. На ногах - черные ботинки, купленные, как сказала Рита, "на века". Белая рубашка. И мистер Баггз послабил узел серого в черные кубики галстука - внезапно воздух сдавил его, не давая дышать.

    "Не скажу!" - проскочила шальная мысль.

    И мистер Баггз ужаснулся - весь его мир внезапно стал таким вот. Реальность заставила его сожалеть о прожитом, стыдиться своего серого вида и пустой жизни, и врать Рите. И все из-за чего? из-за какого-то письма? Клочок бумаги, только часа три, как появившийся?

    - Ну уж нет, - сказал мистер Баггз. Сказал просто так, сам себе, однако один из тех хипповатых подростков подозрительно покосился на него. - Чего смотришь?

    Парень покрутил пальцем у виска.

    - Совсем того, да?

    И отвернулся. Мистер Баггз сошел на своей остановке. Странно, но он впервые заметил, какие похожие друг на друга дома тут; разные только гипсовые гномики и лебеди, да еще местами клумбы, а так... И он вздохнул - тяжело так, как будто внезапно вся тяжесть мира обрушилась на его тощие плечи - и пошел домой.

    По пути мистер Баггз размышлял. В общем, не столько размышлял, сколько пытался сам себя убедить, что Рите совсем незачем знать о письме. Действительно, ну зачем волновать ее и скрывать что-то? Смысла никакого, да и... Но конверт, спрятанный в недрах портфеля, нашептывал совсем другое: "Смолчи... Не говори обо мне. Я твой и больше ничей", из-за чего мистеру Баггзу приходилось думать. А ведь он сейчас совсем не на работе!

    С такими мыслями он подошел домой. Скрипнула дверь, о ноги потерся Аль Капоне - большой черный кот, которого они забрали из старого питомника для животных. "Мау?" - поинтересовался он, заглядывая преданными глазами на портфель.

    - Не сейчас, - сказал ему мистер Баггз. Упускать момент было нельзя. Пока в нем еще есть решимость, надо пойти и все сказать Рите. И он уверенно двинулся в сторону гостиной, откуда доносился голос благоверной.

    - И вот, я говорю Сэнди, мол, ты, дорогуша, совсем разбаловала его... Ну бегает Роджер к Милли, то пусть бегает, но чтоб по ночам... Совсем нравы упали, верно, Энн? - Рита говорила по телефону.

    И мистер Баггз замер. Кто такая Сэнди? Кто такая Энн? Он совершенно не знал этих людей, а Рита, тем не менее, говорила с ними, как со старыми знакомыми. И тут ему в голову пришла страшная мысль: у Риты уже давно своя жизнь. Свой мир. Свои друзья, о которых он совершенно не знает. А у него, в свою очередь, точно такая же картина: работа, о которой он никогда не рассказывал, знакомые, о которых Рита даже не догадывалась. "По сути, - подумал мистер Баггз, - мы десять часов живем в свершено разных мирах, о которых друг другу не рассказываем". Рита подняла голову.

    - Ах, дорогая, муж пришел. Ну, хорошо. Пока-пока, передавай приветы Мэтту. Ну что, - это уже к мистеру Баггзу, - с приходом, дорогой.

    Она поднялась, неловко клюнула его своим длинным носом в щеку и затянула галстук.

    - Экий ты неряшливый. Что же ты так ходишь на людях? Сколько же тебе говорить...

    - Душно было, - промямлил мистер Баггз. - А кто такая Сэнди?

    - Моя подруга из церковного хора. Но ты же лет пять, - "Шесть", поправил ее в мыслях мистер Баггз, - туда не заглядывал. Она иногда заходит к нам, когда ты на работе, и мы вместе пьем чай.

    Как-то некстати вспомнился мистеру Баггзу случай, когда он увидел на своей любимой чашке красный след от губной помады. Он тогда еще задумался, что это странно, но дальше ход мыслей притормозил. Теперь он понял, что это была Сэнди. Или Энн, которая тоже приходит в дом, когда его нет.

    - Что-то ты выглядишь взволнованным. Проблемы на работе?

    - Нет, все хорошо... Пойду, переоденусь.

    Рита крикнула что-то вдогонку, но он не расслышал. Вопрос о том, говорить или нет о письме решился как-то сам по себе. Внезапно стало ясно, что утаи он от Риты письмо, ничего страшного не случится, и так... И так они все уже давно живут в разных мирах по десять часов каждый будний день и три - в выходные.

    И мистер Баггз заперся в спальне, переоделся, умылся. Рита позвала его ужинать, но он крикнул, что "Сейчас-сейчас, дорогая, я тут носка не могу найти..." - верная отмазка.

    Конверт был приятный на ощупь. Рука мистера Баггза скользнула внутрь конверта и извлекла наружу бумажный сверток. Без подписи, только загнутый. А внутри - старинная фотография, в картонной рамке. Серая, тусклая, без белого и черного цвета, с несколькими заломами. С нее мистеру Баггзу улыбались двое - бравый офицер обнимал девушку со старомодной завивкой. Оба смотрели прямо в объектив, за их спинами красовалась картинка с пальмами - популярная панорама тогдашних фотосалонов. На обороте фотографии кто-то подписал : "Мария и Эндрю на первую годовщину", 1962г.

    "Что бы это значило?" - подумал мистер Баггз. На всякий случай он еще раз заглянул в бумажный пакет. На самом дне лежал сложенный вчетверо лист бумаги. Мистер Баггз вытащил и развернул его.

    "Уважаемый мистер Баггз! При переезде мы нашли в вашем доме эту фотографию. Это ведь вы, молодой еще, и с миссис Баггз, верно я угадал? Я вижу, что эта фотография уже довольно потрепанна и стара, значит, вы очень ею дорожили. Поэтому я взял на себя смелость отправить ее вам. Надеюсь, я отправил ее по верному адресу, а то я, дырявая голова, запомнил только город. Агент дал мне этот адрес, но я не уверен, что он не заглядывал в желтые страницы перед тем.

    С уважением, огромнейшей благодарностью, Дуг с семьей.

    Постскриптум: ответьте нам, если получите, пожалуйста.

    ПостПостскриптум: если я все-таки ошибся адресом, тоже ответьте, пожалуйста".

    На миг мистер Баггз почувствовал себя обманутым: надо же, оказалось, что это письмо - не его! Кто-то просто ошибся адресом, и вот... А он... А он думал, что кто-то написал письмо ЕМУ, только ему и больше никому! Единственная вещь, о которой он умолчал перед Ритой, оказалась чужой! В следующий момент мистера Баггза захлестнула волна отвращения к самому себе: он читал чужое письмо! Чужую личную переписку, то, что должен был читать совершенно другой человек.

    Рита еще раз позвала его ужинать. Мистер Баггз засунул фотографию с письмом в бумажный пакет, пакет - в конверт, конверт - в портфель, и потом с чувством выполненного долга спустился в кухню. Рита оглянулась через плечо.

    - Милый, я никогда не звала тебя дважды к ужину. Что-то случилось? Проблемы на работе?

    Мистер Баггз заправил салфетку за воротник и взялся за вилку.

    - Нет, дорогая. Всего лишь нелепый случай...

    - О! - оживилась Рита. - А что случилось?

    - Да так, мне на работу принесли конверт... Почтальон ошибся адресом, вот и все.

    - А где он?

    Мистер Баггз замер. В глазах Риты читался такой интерес, такое желание распотрошить еще одну тайну, тайну, которая была для него самой большой ценностью в этой жизни целый день! Рита выглядела как гончая, готовая в любой момент стартовать, нагнать добычу, вцепиться в нее зубами и рвать, кусать и царапать, пока от нее ничего не останется. И мистер Баггз не смог. Не мог сказать о конверте. "Если я чуть-чуть совру, это ведь не будет плохо? Я же сказал ей главное... А мелочи - это же просто мелочи, верно?" Его рот открылся, и с кончика языка сорвалась первая в его жизни серьезная ложь:

    - Ну... Я его отнес на почту. Это ведь неправильно - читать чужую переписку, верно, Рита?

    Как только последнее слово вылетело из его рта, мистер Баггз удивился, насколько легко ему далась эта ложь. Никакого напряжения, только бесконечное облегчение от того, что эта маленькая тайна осталась только его.

    - Жалко, - сказала Рита. Уголки ее рта жалобно опустились, азарт в глазах потух.

    - Но ведь это правильно?

    - Да.

    Той ночью мистер Баггз долго не мог заснуть. Он лежал и думал. Обо всем. О своем прошлом и будущем. О письме, о сегодняшней лжи, и другом мистере Баггзе. Если верить фотографии, то ему ведь сейчас около шестидесяти лет? Он в два раза старше его. Возможно, у него уже были дети, когда родился мистер Баггз. "Интересно, была ли у него красная "веспа"?" А потом он задумался о том, что же ему теперь делать с письмом. Оставлять его было нельзя - и ложь могла вскрыться в любой момент, и оставлять у себя чужую вещь для мистера Баггза было равносильно воровству. Он очень долго размышлял над всем этим. Не только о письме, но и о тех маленьких открытиях, которые сегодня сделал.

    На следующее утро он поднялся, позавтракал и пошел на работу. Все без чувств, без лишних мыслей - так вымотала его бессонная ночь. Рита бросила на него удивленный взгляд, но ничего не сказала, только поправила галстук.

    - Мистер Баггз, - сказала она, делая это, - если вы решили впасть в кризис среднего возраста, подумайте о жене и о доме, который вы содержите. Не делайте поспешных выводов и поступков, о которых потом будете жалеть. Хорошо, дорогой? - она поднялась на носки и привычно клюнула его в щеку.

    - Как скажешь, дорогая, - бесцветным голосом ответил мистер Баггз.

    Мелкий дождь на улице немного пробудил его от того тоскливого ощущения безысходности. Мистер Баггз поднял голову и высунул язык - детский жест, он так не поступал со времен начальной школы. Дождь был на вкус, как вода. "Он и есть вода", - вспомнил мистер Баггз. И пошел на работу.

    Суетливые мысли наседали на него всю дорогу. Лезли без спросу в голову, занимали все пространство вокруг, без остановки стучали в уши, требуя быть услышанными. Он устало отмахивался от них, но, увы, без особого успеха. Мысли никуда не уходили, только становились все назойливее. И мистер Баггз сдался.

    Работа встретила его толстым пузом Генри.

    - Добрый день, мистер Баггз, - прогундосил охранник.

    - И тебе привет, Гарри.

    Стоило мистеру Баггзу сесть за свой рабочий стол, как рядом материализировалась миссис Слевин. Острый взгляд скользнул по нему, ощупывая, испытывая на прочность, нету ли где какой-нибудь оплошности, какого-нибудь пятнышка. И мистер Баггз почувствовал, что у нее с Ритой есть что-то общее.

    - Да, Синтия? Что-то надо?

    Миссис Слевин захлебнулась - он посмел ее так назвать! Просто по имени!

    - Мистер Баггз...

    - Что тебе надо, Синтия? Если ничего, то будь добра, иди займись своей работой. Хорошо? - мистеру Баггзу казалось, что кто-то совершенно другой говорит за него. наверное, это те самые мысли, которые его одолели в неравной схватке по дороге на работу. Но странным образом эти слова, столь чужие и непривычные, приносили ему удовольствие. Ненависть, которую он копил годами к этой старой сплетнице, испарялась, изливалась через его рот. Конечно, ему хотелось назвать ее словом покрепче но он сдержался из последних сил. Миссис Слевин застыла, раскрыв рот. В следующий момент она пришла в себя.

    - Вы - грубиян, мистер Баггз! Я все расскажу директору!

    - А ты, Синтия - сплетница, и тратишь на это большую часть своего рабочего времени. Мне об этом тоже рассказать директору?

    И Синтия умолкла. Развернувшись на каблуках, она ушла туда, где можно было без проблем обмыть все косточки - в складский, ютившийся в соседней комнатушке.

    Мистер Баггз осмотрел свое рабочее место. Восемь маленьких ангелочков, такие директор дарил всем служащим за каждый год, проведенный в конторе.

    - Боже мой, подумать только, восемь лет, - сказал мистер Баггз сам себе. - Да это же куча времени.

    Потом он послабил узел галстука, расстегнул верхнюю пуговицу - почти немыслимо для него вчерашнего. А потом он крикнул:

    - Гарри!

    - Да?! - ответили ему с другого конца комнаты.

    - У нас есть телефонный справочник?

    - Есть!

    - Неси сюда!

    За несколько секунд Гарри показался рядом, прижимая к пузу толстые желтую и белую книжки.

    - Вот, мистер Баггз...

    - Спасибо, - сказал мистер Баггз ему в ответ. А потом взглянул ему в глаза - синие простацкие глаза техасского парня. - И слушай, ты того... Не зови меня мистером. Просто Джереми, хорошо?

    - Джереми? - удивился Гарри. - Хорошо, мистер Баггз, как скажете.

    И ушел назад, прямо по дорожке из крошек, которые он оставлял всюду, где ходил. Эдакий Гензель нового времени. Мистер Баггз улыбнулся ему вслед. Вытянул из портфеля фотографию и всмотрелся в счастливые лица пары. А потом подтянул поближе толстый белый телефонный справочник на букве Б, нашел фамилию Баггз и набрал на телефоне номер.

    Три длинных гудка.

    - Да?

    - Добрый день, - сказал мистер Баггз незнакомому голосу. - Позовите, пожалуйста, мистера Дж. Баггза.

Волшебники и капуста

Сэм

    - Девочка, тебя как зовут?

    - Наташа.

    - А чего ты хочешь, Наташа?

    Наташа долго думает, а после подносит пальчик к носику кнопкой и говорит:

    - Мороженое.

     

    Если уж и говорить о теории желаний в нашей Вселенной, то становится ясно, что одного хотения в большинстве случаев явно недостаточно, чтобы получить то, о чем мечтаешь. Как говорят люди, знающие толк в желаниях, возможность получить желаемое всегда прямо пропорциональна величине желания и обратно - его осуществимости.

    Проще говоря, желая заполучить камушек с какой-нибудь далекой планетки, вращающейся вокруг крошечного солнышка, мы можем столкнуться с банальным отсутствием этой самой планеты. Сложность осуществления становится не просто большой - она приравнивается к какой-нибудь космической величине, сводя на нет все шансы заполучить этот самый редкий камушек.

    Что же до величины желания, то эта величина вполне себе конечна, и максимальное ее значение равно одной человеческой силе воли. Не больше, не меньше, а именно столько. И в этом кроется определенный риск так никогда и не получить желаемого.

     

    Из воздуха появляется вафля. На ней один за другим взгромождаются разноцветные шары мороженого: зеленый, желтый и красный. Рот девочки открывается. Осторожно, словно величайшее чудо, она берет рожок и тут же убегает прочь.

     

    Однако Вселенная не была бы Вселенной, не будь у нее специфического чувства юмора. В этом случае юмор заключался в том, что на самом деле был один шанс на миллион получить желаемое без каких-либо усилий.

    "Да как это возможно?" - спросите вы, вспомнив о величине желания и сложности достижения некоторых вещей.

    Да просто. Никто не говорил, что у вас обязательно должна быть человеческая сила воли. Вполне может быть и какая-нибудь другая, просто не все знают, как это. Перед такой штукой пасует даже Вселенная, которой оказывается куда проще материализовать в одном месте некоторое количество лишних атомов или вообще чуть-чуть изменить принципы мироздания, вместо того чтобы пытаться понять, зачем же она создала волшебника.

     

    - Так значит, мороженое? - прозвучало совсем рядом с волшебником.

    Голос говорящего звучал скучно и серо. В нем было что-то от бесконечных расчетов, дебета, кредита, аудита и прочих страшных слов, которые явственно намекают на то, что самые увлекательные приключения говорившего случились в какой-нибудь книге бухучета.

    - Аг-ха, - ответил волшебник.

    - Никакой фантазии, - сказал некто.

     

    Да-да, вы не ослышались. Именно волшебника. И получить бесплатное исполнение желания у вас один шанс на миллиард, который, согласно мнению некоторых, случается в девяти случаях из десяти. Но только один раз. Видите ли, как мы уже говорили, у Вселенной тоже есть определенное чувство юмора. И это касается и самого волшебника, который, как вы уже догадались, бережет это одно желание до последнего.

    Итак, нашего волшебника зовут Волшебник (как известно, у Вселенной тоже случаются проблемы с названиями), и он исполняет желания других. Он выглядит старичком из того особенного подвида, который чаще всего называют "чудаками". Он эксцентричен, и эксцентричен в том роде, что носки у него разного цвета, а волосы больше похожи на пух на отцветшем тополе.

     

    - Иногда мне кажется, что ты мухлюешь, - серый голос попытался изобразить негодование, но, когда выговариваешь слова без интонации, это становится крайне сложно.

    - В некотором роде, - согласился волшебник. - Впрочем, люди и сами не очень-то знают, чего они хотят.

     

    Ну, если уж мы познакомились с одним из участников разговора, давайте познакомимся и с другим. Разрешите представить, судьба по имени Судьба, и он мужского рода. Он выглядит, как клерк, но есть в нем что-то большее. Он чуть более реален, чем все остальные клерки. Вы никогда не спутаете его с бизнесменом, с выпускником или каким-нибудь другим человеком, который оказался в ловушке белых рубашек и брюк, на которых отутюжены стрелки.

    Жизнь Судьбы показалась бы человеку невыносимо скучной. Как же иначе назвать существование, когда знаешь, чем все закончится? Это как заглянуть на последнюю страницу детектива. Даже хуже: ведь, в конце концов, вы можете и не заглядывать, а за Судьбу уже все решила Вселенная.

    Традиционно считалось, что Судьба и Волшебник - враги, но это совершенно не мешало им время от времени встречаться в вот таких местах вроде этого парка и обмениваться мнениями по поводу происходящего. Тем более что погода стояла отменная.

     

    - К тому же, - прибавил Волшебник, - мне тебя жалко. Помнишь того ученого? Кювье[1]? Да?

    Судьба скрипнул зубами. После того, как Волшебник исполнил желание малыша Жоржа, ему и Вселенной пришлось массово закапывать в землю кости динозавров, чтобы мальчишка, когда вырастет, смог из них составлять огромных вымерших животных.

    - А еще был Чарли... Как его там?

    Волшебник пощелкал пальцами.

    - Дарвин[2], - сказал Судьба.

    После исполнения его желания кости пришлось перезакапывать еще раз, уже в некоторой последовательности, которая им казалась более-менее верной. Научное сообщество до сих спорило вокруг некоторых их ошибок и недочетов. Для самого Судьбы трагедия состояла в том, что он ненавидел переделывать то, что уже однажды сделал.

     

    Если вы думаете, что ваша судьба - это почасовое расписание что, где и как должно с вами случиться, то вы немного ошибаетесь. Важен конечный итог, а все промежуточные стадии - это так себе, вторично. Сам Судьба с хваткой опытного бухгалтера сводил все к тому концу, который ему подсказала Вселенная, и до сих пор отлично справлялся с возложенной на него ролью. Он настолько хорошо смог настроить огромный механизм причинно-следственных связей, что единственной причиной, по которой его до сих пор не уволила Вселенная, было существование Волшебника, который в процессе исполнения желаний постоянно создавал разнообразные помехи.

     

    - Эй, это у вас Наташа взяла мороженое?

    Мальчик замер в двух шагах от Волшебника. Тот вместе с Судьбой воззрились на него.

    - Конечно, у нас, - сказал Волшебник. - А ты чего хочешь больше всего на свете?

    - Хочу два мороженых! - выдал мальчишка.

    Волшебник покачал головой. Судьба продолжал сидеть с каменным выражением лица.

    - Держи.

    Волшебник достал из воздуха два мороженых и отдал мальчишке. Когда тот развернулся и убежал, он с укоризной посмотрел на Судьбу:

    - А ты говоришь...

    - Я молчал.

    Волшебнику не оставалось ничего, как воздеть руки в притворном возмущении.

     

    Второе имя Судьбы было Счастливый случай, и только потому, что нет ничего более судьбоносного, как именно это "нелепое совпадение обстоятельств". Все это тщательно распланировано, задокументировано и внесено в особый список. Если когда-нибудь в шаге от вас на мостовую упадет булыжник, если в сантиметре от вас пролетит пуля, если к вам подойдет знаменитый режиссер и предложит главную роль в его новом фильме - оглянитесь, и, вполне возможно, где-нибудь вы заметите самого заурядного клерка, воплощение самой идеи клерковости, который будет что-то записывать в черный блокнот.

    И если уж говорить о Судьбе, то фраза "Вопреки судьбе" в отношении него кажется донельзя глупой. Ведь те, кто это говорит, достигли именно того результата, к которому он их готовил. Проблема была лишь в тех картах, которые сдала Вселенная им при рождении, и привести вас к цели стоило Судьбе иной раз немалых трудов.

    Многие, конечно, спросят: а как же человеческая сила воли? Разве...

     

    - ...человек не может ничего изменить? - спросил Волшебник. - В конце концов, мне это всегда было интересно.

    Судьба неопределенно пожал плечами.

    - Думаю, в конечном итоге будет совершенно не важно, какая на тебе сорочка, синяя или в полоску, - изрек он.

    - То есть выбор всегда есть, но существует он лишь в том, какая на тебе будет сорочка в момент, когда судьба тебя настигнет? - переспросил Волшебник.

    - Еще есть ты.

    - Вот как.

    Мамаша, которая подошла к ним в этот момент, выглядела, как доброжелательная барракуда, у которой за улыбкой скрывается голод и бездонное брюхо. Единственное, что сдерживало ее от того, чтобы броситься на Волшебника, был недавний мальчишка со свежим пятном от мороженого на футболке. Одной рукой он держался за мать, а другой стискивал пустой вафельный рожок. Еще он ревел.

    - Это вы дали ему мороженое? - спросила мамаша у Волшебника таким тоном, каким судья спрашивает: "Признаете ли вы свою вину?" в те моменты, когда он уже и так знает, какой приговор ждет подсудимого.

    Волшебник добродушно взглянул на нее. У него было такое же чутье на опасность, как и у маленькой улитки, которая переползает дорогу, на мчащуюся на полной скорости фуру.

    - Да, я. А что такое?

    - Да как вы посмели... - начала было мамаша, но тут же вмешался Судьба.

    - Извините, мадам... Э... Сударыня... Но если вы не поспешите, то ваш автобус уйдет без вас... - промямлил он, заглянув в небольшую записную книжку. - А следующий... Э... Через полчаса.

    Женщина вскинула руку и посмотрела на часы.

    - Но...

    - Настойчиво советую вам поспешить. Мороженое, кстати, было хорошим, - Судьба тоже посмотрел на часы. - У вас... Э... Три минуты.. Если поспешите...

    Женщина смерила Судьбу и Волшебника убийственным взглядом. В нем читалось: "Может, сегодня и прощу вас, но в следующий раз...". То, что следующего раза может и не быть, совершенно ее не волновало. Она развернулась на каблуках и потащила за собой мальчугана, который продолжал реветь.

    - Эй, милочка, вы чего-то хотели от меня? - крикнул ей вдогонку Волшебник, но мамаша лишь смерила его презрительным взглядом через плечо.

    - Вот видишь, - подытожил Волшебник, - они неспособны распознать свой шанс что-то изменить.

    Волшебник и Судьба некоторое время посидели молча на лавочке.

    - Мне, наверное, стоит сказать спасибо? - вежливо осведомился Волшебник. До него только сейчас начало доходить.

    - Думаю, я просто выполнял свою работу, - ответил Судьба, сделав пометку в записной книжке. - Мне и так вечно приходится подтасовывать события, чтобы все шло как надо.

    - Вот как, - Волшебник задумчиво почесал нос. - Слушай, Судьба, а ты у меня ничего не хочешь спросить?

    Судьба отрешенно посмотрел на Волшебника.

    - Зачем мне спрашивать?

    - А тебе что, ничего не интересно? - все не унимался Волшебник.

    - Я и так знаю, чем все должно закончиться, - ответил Судьба.

    - Ну, а по пути к концу - тебя разве ничего не интересует?

    Судьба приложил ручку к кончику носа. Подумал.

    - Нет, наверное.

    Волшебник немного обиделся.

    - Мог бы и спросить для вежливости.

    Они еще немного посидели в молчании. Мимо них дорожкой побежала стайка бегунов, прошли пара мамаш с колясками. Где-то через пять минут Судьба, наконец-то, спросил:

    - Ну, и каково это быть единственным в мире Волшебником?

    - Это был вопрос? - удивился Волшебник.

    Судьба пожал плечами. Волшебник задумался.

    - Это как быть контрабандистом.

    Вежливое молчание Судьбы подтолкнуло Волшебника.

    - Видишь ли, я считаю, что в нашей Вселенной мгновенное исполнение желаний вне закона, - продолжил Волшебник. - Вроде как это нарушает причинно-следственные связи... Что-то вроде того. А я вроде как контрабандист. Протаскиваю все это в нее и... Ну, ты понял?

    - Честно говоря, не очень.

    Судьба смерил взглядом парочку, которая проходила мимо. Он заглянул в записную книжку, что-то черкнул и удовлетворенно уставился им вслед. Кажется, все шло по какому-то его плану.

    - Я говорю о том, что все это вроде как незаконно. То есть противоречит самой Вселенной, - Волшебник повел рукой в воздухе. - Но мне кажется, ей просто скучно. Поэтому она оставляет для желаний лазейку, через которую я их протаскиваю в этот мир, несмотря на все законы мироздания. Вселенной интересно, что может случиться, если все пойдет не по плану... То есть, может, она что-то не так придумала. Может, ей на что-то не хватило фантазии.

    Судьба и Волшебник переглянулись. Одни их имена говорили о том, что у Вселенной действительно есть некоторые проблемы с фантазией.

    - Вот она и позволяет кое-чему похожему на отбор проявить инициативу, - сказал Волшебник.

    Судьба промолчал.

    - Ну, вроде как возможность самосовершенствоваться, - добавил Волшебник. - Я лично нахожу мысль об ископаемых животных весьма и весьма прекрасной и логичной. До того ей этого... Эм... Немного не хватало.

    - Да, - согласился Судьба. - В некотором роде драконы были намного хуже.

    Волшебник порылся в кармане и выудил две сигары. Широким джентльменским жестом он предложил одну Судьбе. Тот осторожно взял ее.

    - Что это?

    - Сигара, - ответил Волшебник. - Ее курят.

    - О...

    Судьба осторожно взял ее. Покрутил в пальцах и посмотрел на Волшебника, который выудил из кармана ножичек. Тот сначала сам раскурил сигару, а потом помог Судьбе.

    - Ты истратил на них свое желание? - спросил тот, осторожно затягиваясь.

    - Нет, ты что. Я купил их. За деньги, - сказал Волшебник под осторожное покашливание. - Видишь ли, у меня есть домик, - закончил он под судорожный кашель. - Да никак ты раньше никогда не курил, дружище? - спросил он у посиневшего Судьбы. Тот кивнул. Волшебник по-товарищески похлопал его по спине. - Не переживай, привыкнешь. Так вот, я там выращиваю капусту. Брокколи, савойская, пекинская, какая там еще есть... Да что ты? - снова спросил он у Судьбы. - Не бойся, к серединке ты их распробуешь.

    Судьба с ненавистью уставился на сигару.

    - Так вот, я выращиваю капусту, как тот парнишка... Помнишь Диокла[3]?

    Волшебник смачно затянулся.

    Тем временем Судьба осторожно затянулся второй раз. Он был настроен все же распробовать, что же Волшебник нашел в этих сигарах.

    - Да. Это тот, который захотел стать императором?

    - Ага. Хотя ты все равно сделал из него фермера.

    Посиневший Судьба кивнул.

    - Это была его судьба, - сказал он. Дым, казалось, вот-вот пойдет из его ушей. - Зато хорошая капуста у него вырастала.

    - Просто отличная. Совершенно не понимаю, зачем ему было становиться императором, - Волшебник позволил себе благодушную улыбку при виде мучений Судьбы. - Так вот, я тоже выращиваю капусту. И продаю ее. За деньги.

    - Аг-ха... - выдал Судьба.

    - Это, знаешь ли, позволяет покупать всякие милые мелочи вроде сигар.

    Волшебник удовлетворенно уставился в дымные кольца.

    - И... Кхе-кхе... Что люди в этом находят? - спросил Судьба. Выглядел он довольно несчастным. Сигара казалась ему бесконечной.

    - В покупках? Думаю, это просто приятное времяпрепровождение.

    - В... Кхе-кхе... Сигарах, - выдавил Судьба.

    - Думаю, они так снимают стресс. А у нас, как мне кажется, не работа, а один стресс.

    - Ясно, - просипел пожелтевший Судьба.

    Он признавал, что за всеми сомнительными прелестями курения он действительно позабыл о проблемах с работой. Вместо этого Судьба стоически сражался с собственными легкими.

    - Знаешь, а я ведь иногда думаю о том, чтобы бросить все это... - мечтательно произнес Волшебник. - Бросить все эти исполнения желаний, мытарства, и просто сидеть где-нибудь и выращивать капусту. И продавать ее.

    - Кхе-кхе, - вежливо поддержал его Судьба.

    - И никакой ответственности за Вселенную, - удовлетворенно заметил Волшебник.

    Некоторое время они снова посидели молча. То есть, молча сидел лишь Волшебник, наслаждаясь сигарой. На его лице светилась умиротворенная улыбка. Судьба же постоянно издавал звуки, свидетельствующие о непрекращающейся борьбе с сигарой, которая пока по определению выигрывала.

    - Ну, и как это быть Судьбой? - спросил Волшебник, выпустив облачко дыма.

    - Кхе-кхе, - ответил ему Судьба.

    - Извини?

    - С чего это ты спрашиваешь? - скороговоркой вставил Судьба между двумя приступами кашля. Он совершенно позабыл, что по работе ему следует сохранять отрешенный вид. Наоборот, он, казалось, бросился из одной крайности в другую: на лице Судьбы явственно читалось отчаяние, обреченность и твердая решимость все же довести дело до конца, хотя что-то ему подсказывало, что это совершенно не обязательно.

    - Вроде как поддерживаю разговор, - благодушно сказал Волшебник, смотря на страдания Судьбы.

    - Это... Кхе-кхе... Знать, - закончил Судьба. К войне с легкими присоединился желудок, и, кажется, он был не на его стороне.

    - Лаконично, - заметил Волшебник.

    - Кхе-кхе, - ответил Судьба.

    Он был доволен собой: задание выкурить сигару дошло почти до середины. Он еще не "распробовал" ее, но к тошноте и кашлю добавилось легкое головокружение. Это показалось Судьбе довольно занятным: как будто сидишь на карусели, хотя на самом деле на ней не сидишь.

    Он открыл записную книжку и уставился в нее, пытаясь заставить буквы не плясать у него перед глазами.

    - Вообще-то, кхе-кхе, я думаю, вон тот парень... - Судьба ткнул пальцем в молодого человека, который как раз задумчиво брел по дорожке, уставившись в телефон. - Так вот... Кхе-кхе. Думаю, он сможет ответить.

    Волшебник удивленно воззрился на Судьбу.

    - Ну, раз ты так говоришь...

    Судьба кисло попытался улыбнуться.

    - Молодой человек!

    Тот обернулся.

    - Молодой человек, не будете ли вы столь любезны подойти к нам и ответить на один наш вопрос?

    - Э...

    - Каково это быть судьбой?

    Парень задумчиво уставился на Волшебника и Судьбу.

    - Странный вопрос. Но думаю, что очень скучно.

    - Вот как, - ответил Волшебник. - Ясно.

    - Все?

    Волшебник улыбнулся улыбкой акулы.

    - Может, я смогу вас как-нибудь отблагодарить? Исполнить какое-нибудь желание?

    - Сделайте меня волшебником.

    Сказать, что в этот момент стало тихо, значило бы соврать. Нет, звуки остались. Только Волшебник замер, открыв рот. Потом он медленно повернулся к позеленевшему Судьбе, который отчаянно сражался с сигарой.

    - Твои шуточки?

    Тот всего лишь неопределенно пожал плечами. Мир вращался перед его глазами, и он пытался понять, что же в этом такого находят люди.

    "Молодой человек" победно улыбнулся. Он истолковал происходящее совершенно неверно.

    - Ну что? Не предлагайте, раз не можете исполнить.

    - Дело в том, что можем. То есть, могу я, - сказал тихо Волшебник.

    Они трое помолчали.

    - В самом деле? - спросил парень

    - Да.

    Они снова помолчали.

    - И?

    Волшебник свирепо уставился на Судьбу. Тот слабо попытался улыбнуться. Головокружение превратилось в тошноту.

    - Ты сам говорил о капусте, - ответил он. - Один шанс на миллиард...

    - Но двух волшебников быть не может...

    - Аг-ха... Кхе-кхе...

    Раздался щелчок. Вселенная прогнулась, изменилась, удивленно покосилась чем-то напоминающим глаза на нового Волшебника и снова вернулась к своим занятиям.

    - Э...

    - Теперь ты волшебник, - устало сказал уже Бывший Волшебник.

    - Точно? - переспросил парень. Он поднял руку. - Я думал, это будет более... внушительно, что ли? Мантия там, или еще что...

    - Нет, ничего такого.

    - А я точно волшебник?

    - Абсолютно. У меня нюх на такие вещи, - сказал Бывший Волшебник. - Если хочешь, можешь исполнить мое желание.

    - Какое? - поинтересовался Новый Волшебник.

    - Хочу домой. К капустным грядкам. В сию же минуту, - сказал Бывший Волшебник. - В моем возрасте уже трудновато преодолевать такой путь почем зря.

    Новый Волшебник в ужасе уставился на Бывшего.

    - Я должен что-то сделать?

    - Можешь щелкнуть пальцами, - благодушно разрешил Бывший.

    Щелчок пальцев.

    Новый Волшебник... Нет, теперь уже просто Волшебник уселся на скамейку рядом с Судьбой.

    - Он исчез... - завороженно проговорил он.

    - Ну, ты же исполнил... Кхе-кхе... Его желание. Думаю, он уже дома.

    - Вообще-то, в парке нельзя курить, - рассеянно сказал Волшебник. Он покосился на свою руку.

    - Действительно? - спросил Судьба.

    - Абсолютно точно.

    - Спасибо... Кхе-кхе.

    Судьба с облегчением выбросил сигару в мусор. Нет, он определенно не понимал, что люди находят в курении. Судьба откинулся на спинку скамейки. Мир немного крутился, но скоро, верил Судьба, он вернется в норму.

    - А вы тоже волшебник? - спросил Волшебник.

    - Нет. Я Судьба.

    - Приятно познакомиться.

    - Мы вроде как враги.

    - О...

    Они немного помолчали. Молодой человек посмотрел было на свой телефон, но это показалось ему... не таким уж и занимательным. Он снова уставился на Судьбу.

    - И как это... Быть волшебником?

    Судьба покосился на Волшебника.

    - Ну... Мне говорили, это как контрабанда.

    - Как контрабанда. Ага.

    - Желаний. Через твердые законы мироздания.

    - И я теперь могу все?

    - Ну... - Судьба подумал, что новый Волшебник - это и новые заботы. И проблемы. Он с тоской вспомнил, что каждый раз, как исполняется чье-то желание, ему приходится работать. И работать немало. И судя по тому, как много придется объяснить новичку... - Да. Только есть определенные правила...

     

    Старый-престарый Томазо разогнулся. Капустный початок определенно пострадал от гусениц, но для него еще не все было потерянно.

    - О. Это ты.

    Судьба покосился на грядку. Каблуки его туфель утонули в мягкой земле.

    - Ага. И как оно? Стоило того?

    - У капусты есть одно важное преимущество, - отозвался бывший волшебник. - Она не имеет желаний. Так что я думаю, оно того стоило. Как там новенький?

    - Осваивается, - ответил Судьба, уставившись куда-то в горизонт. Вокруг домика были горы. Высокие горы. - Кажется, ему еще много чего стоит понять. Хотя я не думал, что будет столько работы.

    - Свежий взгляд? - ухмыльнулся старик Томазо. - Свежая кровь...

    - Определенно. Работки достаточно.

    - Но ты все же нашел время заглянуть ко мне. Я польщен.

    Судьба помялся. "Он определенно изменился, - подумал Томазо. - Он даже задал вопрос. Поинтересовался. Вот что значит новый сотрудник в старом ведомстве. И, наверняка, определенные проблемы с ним. Вот что значит свежая кровь".

    - Спасибо, - наконец-то выдавил Судьба.

    - За что?

    - Ты же знаешь, как все это работает, - Судьба присел на корточки. - Ты мог проделать что-то такое, что бы заставило меня еще как побегать. Это что, капуста?

    Томазо наклонился.

    - Определенно. Цветная, если тебе это интересно.

    - Я думал, что капуста - это такое, кочаном... Вот как это.

    - О. Это пекинская капуста. Только это репа.

    - Капуста как репа?

    Томазо почесал затылок.

    - Долго объяснять... А с чего это ты спрашиваешь?

    Наступила очередь Судьбы чесать затылок.

    - Работы стало многовато. Иногда я начинаю думать, что идея с капустой не так уж безрассудна, как кажется на первый взгляд.

    Они немного постояли в тишине. С гор начал спускаться туман, густой и белый, словно молоко.

    - Слушай... - начал было Томазо и умолк. Судьба поднял на него взгляд.

    - Да?

    - Я тут хотел спросить... То, ради чего ты все это делаешь... Оно того стоит?

    - Ты о чем?

    - О судьбе Вселенной. О том, ради чего ты столько работаешь. Определенный конец, финита ля комедия. Ты же знаешь...

    Томазо пощелкал пальцами.

    - О... Да.

    - Ну и?

    - Думаю, это могло бы быть и поинтереснее.

    - Вот как. То есть ты хочешь сказать...

    - Я ничего...

    - ...что у Вселенной и в этом проявился недостаток фантазии?

    - ...такого не говорил.

    - Ты сказал, что могло бы быть и поинтереснее!

    Судьба поднял взгляд.

    - Если уж даже такой скучный, как ты, говорит такое, тогда это определенно...

    - А это брокколи?

    - Аг-ха.

    - Что-то они не совсем похожи на брокколи.

    - Не сезон.

    Тишина снова опустилась на двух старых сослуживцев. Судьба поднялся и прошелся по грядкам.

    - Знаешь, - сказал Томазо, - как-то грустно становится. Вроде как все предопределено, и все, что тебе остается - это только выбрать рубашку, в которой ты встретишь свою судьбу.

    - А вот это что? - спросил Судьба.

    - Это, вообще-то, фасоль.

    - Не капуста?

    - Ты что, предлагаешь мне питаться одной капустой?

    Судьба пожал плечами.

    - Вообще-то, об этом не принято говорить. Но... Есть Волшебник, который может все изменить.

    - Тоже мне новость.

    - К тому же, дело, как мне кажется, не только в рубашке, - Судьба наклонился. - А это что?

    - Морковь. Так что там еще?

    - Мое дело - свести дебет и кредит судьбы. Но вот в какой способ - это другая история.

    - Аг-ха. То есть, это намек на то, что ты не всегда следуешь... этим... причинно-следственным связям?

    - Иначе меня бы не звали "Мистер Счастливый Случай", - сказал Судьба. - Я хочу сказать, что иногда не важно, чего ты добился. Важно то, как ты этого добился. Как ты прожил жизнь.

    Томазо облокотился на мотыгу.

    - Это ты так прозрачно пытаешься мне намекнуть на то, что я был способом Вселенной прожить немного веселее, чем ей было предначертано?

    - Думаю, иначе она бы со скуки все давным-давно закончила, - вежливо ответил Судьба. - Да и если подумать... Волшебник ведь может изменить судьбу. Может, Вселенная надеется?

    - На что?

    - На то, что однажды кто-то исполнит ее желание. Протащит контрабандой через препятствия законов и причинно-следственных связей. Да уж, - вдруг сказал Судьба, - кажется, огороды все же не для меня. Никак не возьму в толк, как ты справляешься с этими овощами. Это же...

    - Пока еще поработаешь? - спросил Томазо.

    Судьба слабо улыбнулся и растаял в воздухе. Томазо смотрел на него, опираясь на мотыгу. Он долго стоял, так долго, что сумерки превратились в ночь. С первой звездой старик пробормотал:

    - Значит, важно, как? Ну, что же...

    Ворча, он убрал мотыгу в сарайчик и двинулся к дому, окруженному садом. Его голос становился все тише и тише, пока не затих совсем. Ночь высыпала на небо звезды, подбросила надкушенную луну и замерла в ожидании утра.

     

    

---

     

    [1] Жорж Леопо́льд Кювье́ (фр. Jean Léopold Nicolas Frédéric Cuvier; 1769-1832) - французский естествоиспытатель, натуралист. Считается основателем сравнительной анатомии и палеонтологии.

     

     

    [2] Чарлз Ро́берт Да́рвин (англ. CharlesRobertDarwin; 12 февраля 1809 - 19 апреля 1882) - английский натуралист и путешественник, одним из первых осознал и наглядно продемонстрировал, что все виды живых организмов эволюционируют во времени от общих предков.

     

     

    [3] Гай Авре́лий Вале́рий Диоклетиа́н (лат. Gaius Aurelius Valerius Diocletianus, имя при рождении - Диокл (лат. Dioclus); 245 год, Далмация - 3 декабря 313 года, Салон) - римский император с 20 ноября 284 по 1 мая 305. Известен тем, что в самом конце своего правления добровольно ушел от власти и начал выращивать капусту. Когда к нему пришли сенаторы с просьбой вернуться в Рим, бывший император ответил отказом, заметив, между прочим, что если бы они видели, какова капуста, которую он вырастил, то не стали бы приставать к нему со своими предложениями.

     

     

    И что на самом деле это и не нужно, потому что картина просто намного сложнее, намного глубже, интереснее, увлекательнее, чем он вообще может себе представить

    - Девочка, тебя как зовут?

    - Наташа.

    - А чего ты хочешь, Наташа?

    Наташа долго думает, а после подносит пальчик к носику кнопкой и говорит:

    - Мороженое.

     

    Если уж и говорить о теории желаний в нашей Вселенной, то становится ясно, что одного хотения в большинстве случаев явно недостаточно, чтобы получить то, о чем мечтаешь. Как говорят люди, знающие толк в желаниях, возможность получить желаемое всегда прямо пропорциональна величине желания и обратно - его осуществимости.

    Проще говоря, желая заполучить камушек с какой-нибудь далекой планетки, вращающейся вокруг крошечного солнышка, мы можем столкнуться с банальным отсутствием этой самой планеты. Сложность осуществления становится не просто большой - она приравнивается к какой-нибудь космической величине, сводя на нет все шансы заполучить этот самый редкий камушек.

    Что же до величины желания, то эта величина вполне себе конечна, и максимальное ее значение равно одной человеческой силе воли. Не больше, не меньше, а именно столько. И в этом кроется определенный риск так никогда и не получить желаемого.

     

    Из воздуха появляется вафля. На ней один за другим взгромождаются разноцветные шары мороженого: зеленый, желтый и красный. Рот девочки открывается. Осторожно, словно величайшее чудо, она берет рожок и тут же убегает прочь.

     

    Однако Вселенная не была бы Вселенной, не будь у нее специфического чувства юмора. В этом случае юмор заключался в том, что на самом деле был один шанс на миллион получить желаемое без каких-либо усилий.

    "Да как это возможно?" - спросите вы, вспомнив о величине желания и сложности достижения некоторых вещей.

    Да просто. Никто не говорил, что у вас обязательно должна быть человеческая сила воли. Вполне может быть и какая-нибудь другая, просто не все знают, как это. Перед такой штукой пасует даже Вселенная, которой оказывается куда проще материализовать в одном месте некоторое количество лишних атомов или вообще чуть-чуть изменить принципы мироздания, вместо того чтобы пытаться понять, зачем же она создала волшебника.

     

    - Так значит, мороженое? - прозвучало совсем рядом с волшебником.

    Голос говорящего звучал скучно и серо. В нем было что-то от бесконечных расчетов, дебета, кредита, аудита и прочих страшных слов, которые явственно намекают на то, что самые увлекательные приключения говорившего случились в какой-нибудь книге бухучета.

    - Аг-ха, - ответил волшебник.

    - Никакой фантазии, - сказал некто.

     

    Да-да, вы не ослышались. Именно волшебника. И получить бесплатное исполнение желания у вас один шанс на миллиард, который, согласно мнению некоторых, случается в девяти случаях из десяти. Но только один раз. Видите ли, как мы уже говорили, у Вселенной тоже есть определенное чувство юмора. И это касается и самого волшебника, который, как вы уже догадались, бережет это одно желание до последнего.

    Итак, нашего волшебника зовут Волшебник (как известно, у Вселенной тоже случаются проблемы с названиями), и он исполняет желания других. Он выглядит старичком из того особенного подвида, который чаще всего называют "чудаками". Он эксцентричен, и эксцентричен в том роде, что носки у него разного цвета, а волосы больше похожи на пух на отцветшем тополе.

     

    - Иногда мне кажется, что ты мухлюешь, - серый голос попытался изобразить негодование, но, когда выговариваешь слова без интонации, это становится крайне сложно.

    - В некотором роде, - согласился волшебник. - Впрочем, люди и сами не очень-то знают, чего они хотят.

     

    Ну, если уж мы познакомились с одним из участников разговора, давайте познакомимся и с другим. Разрешите представить, судьба по имени Судьба, и он мужского рода. Он выглядит, как клерк, но есть в нем что-то большее. Он чуть более реален, чем все остальные клерки. Вы никогда не спутаете его с бизнесменом, с выпускником или каким-нибудь другим человеком, который оказался в ловушке белых рубашек и брюк, на которых отутюжены стрелки.

    Жизнь Судьбы показалась бы человеку невыносимо скучной. Как же иначе назвать существование, когда знаешь, чем все закончится? Это как заглянуть на последнюю страницу детектива. Даже хуже: ведь, в конце концов, вы можете и не заглядывать, а за Судьбу уже все решила Вселенная.

    Традиционно считалось, что Судьба и Волшебник - враги, но это совершенно не мешало им время от времени встречаться в вот таких местах вроде этого парка и обмениваться мнениями по поводу происходящего. Тем более что погода стояла отменная.

     

    - К тому же, - прибавил Волшебник, - мне тебя жалко. Помнишь того ученого? Кювье[1]? Да?

    Судьба скрипнул зубами. После того, как Волшебник исполнил желание малыша Жоржа, ему и Вселенной пришлось массово закапывать в землю кости динозавров, чтобы мальчишка, когда вырастет, смог из них составлять огромных вымерших животных.

    - А еще был Чарли... Как его там?

    Волшебник пощелкал пальцами.

    - Дарвин[2], - сказал Судьба.

    После исполнения его желания кости пришлось перезакапывать еще раз, уже в некоторой последовательности, которая им казалась более-менее верной. Научное сообщество до сих спорило вокруг некоторых их ошибок и недочетов. Для самого Судьбы трагедия состояла в том, что он ненавидел переделывать то, что уже однажды сделал.

     

    Если вы думаете, что ваша судьба - это почасовое расписание что, где и как должно с вами случиться, то вы немного ошибаетесь. Важен конечный итог, а все промежуточные стадии - это так себе, вторично. Сам Судьба с хваткой опытного бухгалтера сводил все к тому концу, который ему подсказала Вселенная, и до сих пор отлично справлялся с возложенной на него ролью. Он настолько хорошо смог настроить огромный механизм причинно-следственных связей, что единственной причиной, по которой его до сих пор не уволила Вселенная, было существование Волшебника, который в процессе исполнения желаний постоянно создавал разнообразные помехи.

     

    - Эй, это у вас Наташа взяла мороженое?

    Мальчик замер в двух шагах от Волшебника. Тот вместе с Судьбой воззрились на него.

    - Конечно, у нас, - сказал Волшебник. - А ты чего хочешь больше всего на свете?

    - Хочу два мороженых! - выдал мальчишка.

    Волшебник покачал головой. Судьба продолжал сидеть с каменным выражением лица.

    - Держи.

    Волшебник достал из воздуха два мороженых и отдал мальчишке. Когда тот развернулся и убежал, он с укоризной посмотрел на Судьбу:

    - А ты говоришь...

    - Я молчал.

    Волшебнику не оставалось ничего, как воздеть руки в притворном возмущении.

     

    Второе имя Судьбы было Счастливый случай, и только потому, что нет ничего более судьбоносного, как именно это "нелепое совпадение обстоятельств". Все это тщательно распланировано, задокументировано и внесено в особый список. Если когда-нибудь в шаге от вас на мостовую упадет булыжник, если в сантиметре от вас пролетит пуля, если к вам подойдет знаменитый режиссер и предложит главную роль в его новом фильме - оглянитесь, и, вполне возможно, где-нибудь вы заметите самого заурядного клерка, воплощение самой идеи клерковости, который будет что-то записывать в черный блокнот.

    И если уж говорить о Судьбе, то фраза "Вопреки судьбе" в отношении него кажется донельзя глупой. Ведь те, кто это говорит, достигли именно того результата, к которому он их готовил. Проблема была лишь в тех картах, которые сдала Вселенная им при рождении, и привести вас к цели стоило Судьбе иной раз немалых трудов.

    Многие, конечно, спросят: а как же человеческая сила воли? Разве...

     

    - ...человек не может ничего изменить? - спросил Волшебник. - В конце концов, мне это всегда было интересно.

    Судьба неопределенно пожал плечами.

    - Думаю, в конечном итоге будет совершенно не важно, какая на тебе сорочка, синяя или в полоску, - изрек он.

    - То есть выбор всегда есть, но существует он лишь в том, какая на тебе будет сорочка в момент, когда судьба тебя настигнет? - переспросил Волшебник.

    - Еще есть ты.

    - Вот как.

    Мамаша, которая подошла к ним в этот момент, выглядела, как доброжелательная барракуда, у которой за улыбкой скрывается голод и бездонное брюхо. Единственное, что сдерживало ее от того, чтобы броситься на Волшебника, был недавний мальчишка со свежим пятном от мороженого на футболке. Одной рукой он держался за мать, а другой стискивал пустой вафельный рожок. Еще он ревел.

    - Это вы дали ему мороженое? - спросила мамаша у Волшебника таким тоном, каким судья спрашивает: "Признаете ли вы свою вину?" в те моменты, когда он уже и так знает, какой приговор ждет подсудимого.

    Волшебник добродушно взглянул на нее. У него было такое же чутье на опасность, как и у маленькой улитки, которая переползает дорогу, на мчащуюся на полной скорости фуру.

    - Да, я. А что такое?

    - Да как вы посмели... - начала было мамаша, но тут же вмешался Судьба.

    - Извините, мадам... Э... Сударыня... Но если вы не поспешите, то ваш автобус уйдет без вас... - промямлил он, заглянув в небольшую записную книжку. - А следующий... Э... Через полчаса.

    Женщина вскинула руку и посмотрела на часы.

    - Но...

    - Настойчиво советую вам поспешить. Мороженое, кстати, было хорошим, - Судьба тоже посмотрел на часы. - У вас... Э... Три минуты.. Если поспешите...

    Женщина смерила Судьбу и Волшебника убийственным взглядом. В нем читалось: "Может, сегодня и прощу вас, но в следующий раз...". То, что следующего раза может и не быть, совершенно ее не волновало. Она развернулась на каблуках и потащила за собой мальчугана, который продолжал реветь.

    - Эй, милочка, вы чего-то хотели от меня? - крикнул ей вдогонку Волшебник, но мамаша лишь смерила его презрительным взглядом через плечо.

    - Вот видишь, - подытожил Волшебник, - они неспособны распознать свой шанс что-то изменить.

    Волшебник и Судьба некоторое время посидели молча на лавочке.

    - Мне, наверное, стоит сказать спасибо? - вежливо осведомился Волшебник. До него только сейчас начало доходить.

    - Думаю, я просто выполнял свою работу, - ответил Судьба, сделав пометку в записной книжке. - Мне и так вечно приходится подтасовывать события, чтобы все шло как надо.

    - Вот как, - Волшебник задумчиво почесал нос. - Слушай, Судьба, а ты у меня ничего не хочешь спросить?

    Судьба отрешенно посмотрел на Волшебника.

    - Зачем мне спрашивать?

    - А тебе что, ничего не интересно? - все не унимался Волшебник.

    - Я и так знаю, чем все должно закончиться, - ответил Судьба.

    - Ну, а по пути к концу - тебя разве ничего не интересует?

    Судьба приложил ручку к кончику носа. Подумал.

    - Нет, наверное.

    Волшебник немного обиделся.

    - Мог бы и спросить для вежливости.

    Они еще немного посидели в молчании. Мимо них дорожкой побежала стайка бегунов, прошли пара мамаш с колясками. Где-то через пять минут Судьба, наконец-то, спросил:

    - Ну, и каково это быть единственным в мире Волшебником?

    - Это был вопрос? - удивился Волшебник.

    Судьба пожал плечами. Волшебник задумался.

    - Это как быть контрабандистом.

    Вежливое молчание Судьбы подтолкнуло Волшебника.

    - Видишь ли, я считаю, что в нашей Вселенной мгновенное исполнение желаний вне закона, - продолжил Волшебник. - Вроде как это нарушает причинно-следственные связи... Что-то вроде того. А я вроде как контрабандист. Протаскиваю все это в нее и... Ну, ты понял?

    - Честно говоря, не очень.

    Судьба смерил взглядом парочку, которая проходила мимо. Он заглянул в записную книжку, что-то черкнул и удовлетворенно уставился им вслед. Кажется, все шло по какому-то его плану.

    - Я говорю о том, что все это вроде как незаконно. То есть противоречит самой Вселенной, - Волшебник повел рукой в воздухе. - Но мне кажется, ей просто скучно. Поэтому она оставляет для желаний лазейку, через которую я их протаскиваю в этот мир, несмотря на все законы мироздания. Вселенной интересно, что может случиться, если все пойдет не по плану... То есть, может, она что-то не так придумала. Может, ей на что-то не хватило фантазии.

    Судьба и Волшебник переглянулись. Одни их имена говорили о том, что у Вселенной действительно есть некоторые проблемы с фантазией.

    - Вот она и позволяет кое-чему похожему на отбор проявить инициативу, - сказал Волшебник.

    Судьба промолчал.

    - Ну, вроде как возможность самосовершенствоваться, - добавил Волшебник. - Я лично нахожу мысль об ископаемых животных весьма и весьма прекрасной и логичной. До того ей этого... Эм... Немного не хватало.

    - Да, - согласился Судьба. - В некотором роде драконы были намного хуже.

    Волшебник порылся в кармане и выудил две сигары. Широким джентльменским жестом он предложил одну Судьбе. Тот осторожно взял ее.

    - Что это?

    - Сигара, - ответил Волшебник. - Ее курят.

    - О...

    Судьба осторожно взял ее. Покрутил в пальцах и посмотрел на Волшебника, который выудил из кармана ножичек. Тот сначала сам раскурил сигару, а потом помог Судьбе.

    - Ты истратил на них свое желание? - спросил тот, осторожно затягиваясь.

    - Нет, ты что. Я купил их. За деньги, - сказал Волшебник под осторожное покашливание. - Видишь ли, у меня есть домик, - закончил он под судорожный кашель. - Да никак ты раньше никогда не курил, дружище? - спросил он у посиневшего Судьбы. Тот кивнул. Волшебник по-товарищески похлопал его по спине. - Не переживай, привыкнешь. Так вот, я там выращиваю капусту. Брокколи, савойская, пекинская, какая там еще есть... Да что ты? - снова спросил он у Судьбы. - Не бойся, к серединке ты их распробуешь.

    Судьба с ненавистью уставился на сигару.

    - Так вот, я выращиваю капусту, как тот парнишка... Помнишь Диокла[3]?

    Волшебник смачно затянулся.

    Тем временем Судьба осторожно затянулся второй раз. Он был настроен все же распробовать, что же Волшебник нашел в этих сигарах.

    - Да. Это тот, который захотел стать императором?

    - Ага. Хотя ты все равно сделал из него фермера.

    Посиневший Судьба кивнул.

    - Это была его судьба, - сказал он. Дым, казалось, вот-вот пойдет из его ушей. - Зато хорошая капуста у него вырастала.

    - Просто отличная. Совершенно не понимаю, зачем ему было становиться императором, - Волшебник позволил себе благодушную улыбку при виде мучений Судьбы. - Так вот, я тоже выращиваю капусту. И продаю ее. За деньги.

    - Аг-ха... - выдал Судьба.

    - Это, знаешь ли, позволяет покупать всякие милые мелочи вроде сигар.

    Волшебник удовлетворенно уставился в дымные кольца.

    - И... Кхе-кхе... Что люди в этом находят? - спросил Судьба. Выглядел он довольно несчастным. Сигара казалась ему бесконечной.

    - В покупках? Думаю, это просто приятное времяпрепровождение.

    - В... Кхе-кхе... Сигарах, - выдавил Судьба.

    - Думаю, они так снимают стресс. А у нас, как мне кажется, не работа, а один стресс.

    - Ясно, - просипел пожелтевший Судьба.

    Он признавал, что за всеми сомнительными прелестями курения он действительно позабыл о проблемах с работой. Вместо этого Судьба стоически сражался с собственными легкими.

    - Знаешь, а я ведь иногда думаю о том, чтобы бросить все это... - мечтательно произнес Волшебник. - Бросить все эти исполнения желаний, мытарства, и просто сидеть где-нибудь и выращивать капусту. И продавать ее.

    - Кхе-кхе, - вежливо поддержал его Судьба.

    - И никакой ответственности за Вселенную, - удовлетворенно заметил Волшебник.

    Некоторое время они снова посидели молча. То есть, молча сидел лишь Волшебник, наслаждаясь сигарой. На его лице светилась умиротворенная улыбка. Судьба же постоянно издавал звуки, свидетельствующие о непрекращающейся борьбе с сигарой, которая пока по определению выигрывала.

    - Ну, и как это быть Судьбой? - спросил Волшебник, выпустив облачко дыма.

    - Кхе-кхе, - ответил ему Судьба.

    - Извини?

    - С чего это ты спрашиваешь? - скороговоркой вставил Судьба между двумя приступами кашля. Он совершенно позабыл, что по работе ему следует сохранять отрешенный вид. Наоборот, он, казалось, бросился из одной крайности в другую: на лице Судьбы явственно читалось отчаяние, обреченность и твердая решимость все же довести дело до конца, хотя что-то ему подсказывало, что это совершенно не обязательно.

    - Вроде как поддерживаю разговор, - благодушно сказал Волшебник, смотря на страдания Судьбы.

    - Это... Кхе-кхе... Знать, - закончил Судьба. К войне с легкими присоединился желудок, и, кажется, он был не на его стороне.

    - Лаконично, - заметил Волшебник.

    - Кхе-кхе, - ответил Судьба.

    Он был доволен собой: задание выкурить сигару дошло почти до середины. Он еще не "распробовал" ее, но к тошноте и кашлю добавилось легкое головокружение. Это показалось Судьбе довольно занятным: как будто сидишь на карусели, хотя на самом деле на ней не сидишь.

    Он открыл записную книжку и уставился в нее, пытаясь заставить буквы не плясать у него перед глазами.

    - Вообще-то, кхе-кхе, я думаю, вон тот парень... - Судьба ткнул пальцем в молодого человека, который как раз задумчиво брел по дорожке, уставившись в телефон. - Так вот... Кхе-кхе. Думаю, он сможет ответить.

    Волшебник удивленно воззрился на Судьбу.

    - Ну, раз ты так говоришь...

    Судьба кисло попытался улыбнуться.

    - Молодой человек!

    Тот обернулся.

    - Молодой человек, не будете ли вы столь любезны подойти к нам и ответить на один наш вопрос?

    - Э...

    - Каково это быть судьбой?

    Парень задумчиво уставился на Волшебника и Судьбу.

    - Странный вопрос. Но думаю, что очень скучно.

    - Вот как, - ответил Волшебник. - Ясно.

    - Все?

    Волшебник улыбнулся улыбкой акулы.

    - Может, я смогу вас как-нибудь отблагодарить? Исполнить какое-нибудь желание?

    - Сделайте меня волшебником.

    Сказать, что в этот момент стало тихо, значило бы соврать. Нет, звуки остались. Только Волшебник замер, открыв рот. Потом он медленно повернулся к позеленевшему Судьбе, который отчаянно сражался с сигарой.

    - Твои шуточки?

    Тот всего лишь неопределенно пожал плечами. Мир вращался перед его глазами, и он пытался понять, что же в этом такого находят люди.

    "Молодой человек" победно улыбнулся. Он истолковал происходящее совершенно неверно.

    - Ну что? Не предлагайте, раз не можете исполнить.

    - Дело в том, что можем. То есть, могу я, - сказал тихо Волшебник.

    Они трое помолчали.

    - В самом деле? - спросил парень

    - Да.

    Они снова помолчали.

    - И?

    Волшебник свирепо уставился на Судьбу. Тот слабо попытался улыбнуться. Головокружение превратилось в тошноту.

    - Ты сам говорил о капусте, - ответил он. - Один шанс на миллиард...

    - Но двух волшебников быть не может...

    - Аг-ха... Кхе-кхе...

    Раздался щелчок. Вселенная прогнулась, изменилась, удивленно покосилась чем-то напоминающим глаза на нового Волшебника и снова вернулась к своим занятиям.

    - Э...

    - Теперь ты волшебник, - устало сказал уже Бывший Волшебник.

    - Точно? - переспросил парень. Он поднял руку. - Я думал, это будет более... внушительно, что ли? Мантия там, или еще что...

    - Нет, ничего такого.

    - А я точно волшебник?

    - Абсолютно. У меня нюх на такие вещи, - сказал Бывший Волшебник. - Если хочешь, можешь исполнить мое желание.

    - Какое? - поинтересовался Новый Волшебник.

    - Хочу домой. К капустным грядкам. В сию же минуту, - сказал Бывший Волшебник. - В моем возрасте уже трудновато преодолевать такой путь почем зря.

    Новый Волшебник в ужасе уставился на Бывшего.

    - Я должен что-то сделать?

    - Можешь щелкнуть пальцами, - благодушно разрешил Бывший.

    Щелчок пальцев.

    Новый Волшебник... Нет, теперь уже просто Волшебник уселся на скамейку рядом с Судьбой.

    - Он исчез... - завороженно проговорил он.

    - Ну, ты же исполнил... Кхе-кхе... Его желание. Думаю, он уже дома.

    - Вообще-то, в парке нельзя курить, - рассеянно сказал Волшебник. Он покосился на свою руку.

    - Действительно? - спросил Судьба.

    - Абсолютно точно.

    - Спасибо... Кхе-кхе.

    Судьба с облегчением выбросил сигару в мусор. Нет, он определенно не понимал, что люди находят в курении. Судьба откинулся на спинку скамейки. Мир немного крутился, но скоро, верил Судьба, он вернется в норму.

    - А вы тоже волшебник? - спросил Волшебник.

    - Нет. Я Судьба.

    - Приятно познакомиться.

    - Мы вроде как враги.

    - О...

    Они немного помолчали. Молодой человек посмотрел было на свой телефон, но это показалось ему... не таким уж и занимательным. Он снова уставился на Судьбу.

    - И как это... Быть волшебником?

    Судьба покосился на Волшебника.

    - Ну... Мне говорили, это как контрабанда.

    - Как контрабанда. Ага.

    - Желаний. Через твердые законы мироздания.

    - И я теперь могу все?

    - Ну... - Судьба подумал, что новый Волшебник - это и новые заботы. И проблемы. Он с тоской вспомнил, что каждый раз, как исполняется чье-то желание, ему приходится работать. И работать немало. И судя по тому, как много придется объяснить новичку... - Да. Только есть определенные правила...

     

    Старый-престарый Томазо разогнулся. Капустный початок определенно пострадал от гусениц, но для него еще не все было потерянно.

    - О. Это ты.

    Судьба покосился на грядку. Каблуки его туфель утонули в мягкой земле.

    - Ага. И как оно? Стоило того?

    - У капусты есть одно важное преимущество, - отозвался бывший волшебник. - Она не имеет желаний. Так что я думаю, оно того стоило. Как там новенький?

    - Осваивается, - ответил Судьба, уставившись куда-то в горизонт. Вокруг домика были горы. Высокие горы. - Кажется, ему еще много чего стоит понять. Хотя я не думал, что будет столько работы.

    - Свежий взгляд? - ухмыльнулся старик Томазо. - Свежая кровь...

    - Определенно. Работки достаточно.

    - Но ты все же нашел время заглянуть ко мне. Я польщен.

    Судьба помялся. "Он определенно изменился, - подумал Томазо. - Он даже задал вопрос. Поинтересовался. Вот что значит новый сотрудник в старом ведомстве. И, наверняка, определенные проблемы с ним. Вот что значит свежая кровь".

    - Спасибо, - наконец-то выдавил Судьба.

    - За что?

    - Ты же знаешь, как все это работает, - Судьба присел на корточки. - Ты мог проделать что-то такое, что бы заставило меня еще как побегать. Это что, капуста?

    Томазо наклонился.

    - Определенно. Цветная, если тебе это интересно.

    - Я думал, что капуста - это такое, кочаном... Вот как это.

    - О. Это пекинская капуста. Только это репа.

    - Капуста как репа?

    Томазо почесал затылок.

    - Долго объяснять... А с чего это ты спрашиваешь?

    Наступила очередь Судьбы чесать затылок.

    - Работы стало многовато. Иногда я начинаю думать, что идея с капустой не так уж безрассудна, как кажется на первый взгляд.

    Они немного постояли в тишине. С гор начал спускаться туман, густой и белый, словно молоко.

    - Слушай... - начал было Томазо и умолк. Судьба поднял на него взгляд.

    - Да?

    - Я тут хотел спросить... То, ради чего ты все это делаешь... Оно того стоит?

    - Ты о чем?

    - О судьбе Вселенной. О том, ради чего ты столько работаешь. Определенный конец, финита ля комедия. Ты же знаешь...

    Томазо пощелкал пальцами.

    - О... Да.

    - Ну и?

    - Думаю, это могло бы быть и поинтереснее.

    - Вот как. То есть ты хочешь сказать...

    - Я ничего...

    - ...что у Вселенной и в этом проявился недостаток фантазии?

    - ...такого не говорил.

    - Ты сказал, что могло бы быть и поинтереснее!

    Судьба поднял взгляд.

    - Если уж даже такой скучный, как ты, говорит такое, тогда это определенно...

    - А это брокколи?

    - Аг-ха.

    - Что-то они не совсем похожи на брокколи.

    - Не сезон.

    Тишина снова опустилась на двух старых сослуживцев. Судьба поднялся и прошелся по грядкам.

    - Знаешь, - сказал Томазо, - как-то грустно становится. Вроде как все предопределено, и все, что тебе остается - это только выбрать рубашку, в которой ты встретишь свою судьбу.

    - А вот это что? - спросил Судьба.

    - Это, вообще-то, фасоль.

    - Не капуста?

    - Ты что, предлагаешь мне питаться одной капустой?

    Судьба пожал плечами.

    - Вообще-то, об этом не принято говорить. Но... Есть Волшебник, который может все изменить.

    - Тоже мне новость.

    - К тому же, дело, как мне кажется, не только в рубашке, - Судьба наклонился. - А это что?

    - Морковь. Так что там еще?

    - Мое дело - свести дебет и кредит судьбы. Но вот в какой способ - это другая история.

    - Аг-ха. То есть, это намек на то, что ты не всегда следуешь... этим... причинно-следственным связям?

    - Иначе меня бы не звали "Мистер Счастливый Случай", - сказал Судьба. - Я хочу сказать, что иногда не важно, чего ты добился. Важно то, как ты этого добился. Как ты прожил жизнь.

    Томазо облокотился на мотыгу.

    - Это ты так прозрачно пытаешься мне намекнуть на то, что я был способом Вселенной прожить немного веселее, чем ей было предначертано?

    - Думаю, иначе она бы со скуки все давным-давно закончила, - вежливо ответил Судьба. - Да и если подумать... Волшебник ведь может изменить судьбу. Может, Вселенная надеется?

    - На что?

    - На то, что однажды кто-то исполнит ее желание. Протащит контрабандой через препятствия законов и причинно-следственных связей. Да уж, - вдруг сказал Судьба, - кажется, огороды все же не для меня. Никак не возьму в толк, как ты справляешься с этими овощами. Это же...

    - Пока еще поработаешь? - спросил Томазо.

    Судьба слабо улыбнулся и растаял в воздухе. Томазо смотрел на него, опираясь на мотыгу. Он долго стоял, так долго, что сумерки превратились в ночь. С первой звездой старик пробормотал:

    - Значит, важно, как? Ну, что же...

    Ворча, он убрал мотыгу в сарайчик и двинулся к дому, окруженному садом. Его голос становился все тише и тише, пока не затих совсем. Ночь высыпала на небо звезды, подбросила надкушенную луну и замерла в ожидании утра.

     

    

---

     

    [1] Жорж Леопо́льд Кювье́ (фр. Jean Léopold Nicolas Frédéric Cuvier; 1769-1832) - французский естествоиспытатель, натуралист. Считается основателем сравнительной анатомии и палеонтологии.

     

     

    [2] Чарлз Ро́берт Да́рвин (англ. CharlesRobertDarwin; 12 февраля 1809 - 19 апреля 1882) - английский натуралист и путешественник, одним из первых осознал и наглядно продемонстрировал, что все виды живых организмов эволюционируют во времени от общих предков.

     

     

    [3] Гай Авре́лий Вале́рий Диоклетиа́н (лат. Gaius Aurelius Valerius Diocletianus, имя при рождении - Диокл (лат. Dioclus); 245 год, Далмация - 3 декабря 313 года, Салон) - римский император с 20 ноября 284 по 1 мая 305. Известен тем, что в самом конце своего правления добровольно ушел от власти и начал выращивать капусту. Когда к нему пришли сенаторы с просьбой вернуться в Рим, бывший император ответил отказом, заметив, между прочим, что если бы они видели, какова капуста, которую он вырастил, то не стали бы приставать к нему со своими предложениями.

     

     

    И что на самом деле это и не нужно, потому что картина просто намного сложнее, намного глубже, интереснее, увлекательнее, чем он вообще может себе представить

Король! Король!

Сэм

Crede ut intelligas

     

    "И если есть Король, что стоит во главе Призрачной Охоты, тот, кто верховодит ею, ведет ее вперед - то кто он? Какую роль он играет во всем этом? Истинный Король или же очередная пешка?

    Демоническую кавалькаду возглавляли и Один, и Аравн - но где они теперь? После Королями были и Артур, и Роланд, и Херн, и даже сам сэр Френсис Дрейк, и Вальдемар Аттердаг - что они делали там? Единственное, что связывает Королей, - это то, что все они уже умерли и унесли с собой открывшиеся им тайны".

     

    25 октября 19** года пропал мой старый товарищ.

    Первые несколько дней его родня не тревожилась - Юзеф обладал добрым десятком странностей и непостоянностей, целым ворохом причуд и частенько отправлялся, никому не сообщив, на несколько дней к старым друзьям или на очередной аукцион старых книг.

    Да-да, именно книг - он был отчаянным коллекционером букинистических редкостей и просто красивых изданий. Нередко я, приезжая к нему, проводил время в компании его очередной прелестной находки.

    Юзеф склонялся над этой книжкой так, словно поклонялся ей, и я в такие моменты ясно чувствовал себя третьим лишним - как тот друг или подруга, который сидит позади целующейся парочки и отчаянно скучает. Для меня книжки никогда не значили столько, сколько для него, в том смысле, который мой друг вкладывал в это понятие. Он мог часами разглагольствовать о старинных типографиях, о шрифтах, наборах, корешках и обложках, о приметах того или иного издания, о старых авторах и тысяче прочих вещей. Меня же все эти разговоры приводили в ужас - я ничего не знал об этом и знать не желал. Впрочем, время от времени, словно вознаграждая меня за терпение, Юзеф приходил в себя, отрывал затуманенный взгляд от очередной книжки и снова превращался в того человека, которого я знал и любил - чудаковатого всезнайку, обожателя всяких несуразностей и горячего поклонника разных старых преданий. До сих пор помню его любимую историю о том, что он сын эльфа, однажды явившегося его матери, на что та обычно только отмахивалась.

    Итак, первые три дня о нем не тревожились. Телефон молчал, но это было не впервой - Юзеф часто в горячке погони за очередной книгой забывал о том, что у него есть родные. Семья, состоящая из матери и двух сестер (до самого своего исчезновения мой друг так и не смог найти себе пару), конечно, тревожилась, но не настолько, чтобы обращаться в полицию, тем более, что друг мой, по их словам, исчез в костюме и с саквояжем, с которым обычно отправлялся в недолгие путешествия. Сестры только обзвонили всех его более-менее близких друзей и на этом успокоились, хотя это ничего и не дало. "Значит, снова уехал на аукцион, - подумали они. - Потешится и вернется". Но когда спустя три дня блудный сын, посыпав пеплом голову, не явился на порог родного дома, его сестры всполошились. Более того, он не позвонил, не дал о себе знать, что заставило родных наконец-то заподозрить, что что-то не в порядке.

    Еще один день прошел в напряженном ожидании и очередных звонках друзьям. Я тогда, к своему стыду, лишь небрежно ответил, что он еще появится, просто подзадержался, и что сестренки, по всей видимости, переживают из-за присущей женской натуре тревожности.

    В день всех святых семья окончательно потеряла покой и терпение. В полицию написали заявление о том, что пропал человек, и родня в полном составе вторглась в кабинет Юзефа, святая святых, куда раньше никому не было хода.

    Я позвонил на следующий день после того, как связался по этому вопросу со всеми нашими общими знакомыми, о которых родня Юзефа не имела понятия. Мне кажется, именно тогда, в моем разговоре с Анечкой, сестрой Юзефа, в первый раз прозвучало слово "безумие". Но сам я не придал этому значения - гораздо больше меня интересовало содержание путевого дневника Юзефа, где он отмечал планы на будущее: вдруг там есть подсказка, куда он мог запропаститься? Однако в раскладном календаре на эту неделю было пусто. На следующую, на первое число ноября, стоял краткий визит к местному букинисту, который помогал Юзефу реставрировать старые книги, и врачу. И больше ничего.

    Второй раз я позвонил через день - и снова ничего нового. Но в этот раз слово "безумие" привлекло мое внимание. Я спросил у Анечки, почему ей кажется, будто ее брат сошел с ума?

    - Он оставил письмо, - прозвучало в ответ. - Прощальное письмо, которое свидетельствует о том, насколько плохи были его дела, когда он покидал дом.

    Говоря эти слова, она едва не плакала, и тогда, утешая ее, я понял, что должен увидеть это письмо. Юзеф слыл чудаком, человеком с хлипкой крышей над умом, странным любителем старины, который жил в своем маленьком мирке, но кому, как не мне, одному из его близких друзей, знать, как твердо он держался за реальность? Ему было некуда сходить с ума - все волшебство, все глупости, все странности этого мира уже были в его голове, и он с ними прекрасно уживался.

    Слово за словом, я упрашивал Анечку передать мне факсом письмо Юзефа. Однако она отказывалась и после объяснила причину: письмо забрали полисмены как доказательство. Доказательство чего, спросил я, но она так и не ответила.

    Время шло, но о Юзефе не появлялось никаких новостей. Каждый раз, как полиция вызывала сестер на опознание, робкая надежда временно вспыхивала, но после очередного разочарования ее слабый огонек становился все меньше и меньше, пока к Новому Году не погас вовсе. С каждым днем становилось все ясней, что если все так, как оно видится, Юзеф или умер, или же, ведомый своим безумием, сгинул неизвестно куда.

    Именно тогда, после Нового Года, когда я стал звонить сестрам Юзефа все реже и реже, когда и сам совершенно утратил последнюю надежду и даже уверился в том, что мой дорогой друг умер, позвонила Анечка. К моему удивлению, она внезапно предложила переслать копию того самого прощального письма.

    - Он жив, я верю в это и чувствую это, - сказала она.

    Я согласился.

    Мне не терпелось узнать всю правду о его безумии - ведь до того меня кормили жалкими остатками фактов. Сестры считали это чем-то вроде постыдного пятна на их добропорядочной репутации, которое следует скрывать от публики. Отчасти я понимал сестер - кому охота быть объектом глупых, пустых и досужих пересудов? С другой стороны, я считал, что моя скромная персона не чужой человек их дому, и уж тем более заслуживаю большего доверия.

    Через полчаса на моем рабочем столе уже лежали листы из факса. Я узнавал аккуратный, похожий на старые готические шрифты, почерк Юзефа и даже его слегка странную, временами витиеватую манеру изъясняться. Буквы жались одна к другой, и ровные частоколы строчек заполняли лист.

     

    (Далее я привожу весь текст письма, убрав из него те места, которые, по моему суждению, содержат слишком личные обращение или же просто не относятся к делу).

     

    "Дорогие мои!

    Я - трус. И спешу вам признаться в этом, хотя мои признания, к сожалению, будут уже запоздалыми. Я сбегаю из дому, подобно вору, тайком, делая вид, что все в порядке, но зная наперед, что, возможно, уже никогда не ступлю на родной порог. Я боюсь вашей реакции. Я боюсь того, что вы бы могли сказать мне, услышав мои безумные планы.

    Но вы должны знать правду - в том случае, если я не вернусь.

    (...)

    Началось все так: как-то после одного из аукционов, забрав купленный лот и уплатив деньги, я вернулся в отель оставить книгу. До своего отъезда мне надо было забежать еще в пару мест, где я обычно покупаю всякие мелочи. (...) Не успел мой маршрут подойти к концу, как наступил вечер, и я вернулся в отель, уставший и разочарованный.

    Именно тогда, когда я спустился в забитый ресторан поужинать, ко мне подсел некто, назвавшийся... Впрочем, я не скажу вам его имени. Если я прав и не смогу вернуться домой, полиция доставит ему множество неприятных моментов, а я совершенно этого не хочу. Так вот, когда я спустился и занял последний свободный столик, ко мне подсел один человек, которому не нашлось свободного места. Он сделал свой заказ, и мы вместе стали ждать еду и так, слово за словом, разговорились.

    Я рассказал о своем увлечении, и он спросил, много ли денег дают за старые книги. Тут я не соврал и рассказал ему о своих последних покупках, приукрасив действительность (кому ведь не хочется выглядеть большим, чем он есть на самом деле?). Тогда этот джентльмен задумался, а после раздумий сказал, что у него дома есть одна старая книга, которую он бы мог продать. Однако, добавил он, о чем эта книга - неизвестно - она написана на французском.

    Мы обменялись адресами, и на следующий день я вернулся домой.

    Через полгода на очередном аукционе я оказался в городе, где жил тот джентльмен. Видимо, сама судьба вела меня: когда я уже собирался покидать город, мне пришлось поискать кое-что среди старых заметок, где я и наткнулся на адрес того человека. Недолго думая, я отправился к нему в гости.

    Отыскать его дом было непросто. (...) К счастью, он как раз был дома и даже узнал меня. Он с радостью показал книгу, о которой шла речь. Тонкий томик, обтянутый кожей, довольно давний, (...).

    "И вы никогда не читали ее?" - спросил я, и тот джентльмен покачал головой.

    "Мой отец знал французский, сам я - нет", - ответил он. И добавил: "Ну как? Имеет ли эта книга хоть какую-то ценность?"

    Я долго крутил в руках томик, рассматривая его так и эдак. Судя по всему, это был какой-то дневник или записная книжка. Она и впрямь была старой, не ранее середины XIX века, но без словаря и думать нельзя было о том, чтобы раскрыть и читать убористый мелкий готический почерк человека, ее писавшего... Это могла быть и редкая находка, и просто чьи-то старые скучные жизнеописания. Увидев мои сомнения, джентльмен расстроился, и я решил ему открыть, какова ситуация на самом деле.

    "Простите, - сказал я, - но эта книга может быть и очень дорогой, и не стоить ничего. Она достаточно древняя, чтобы иметь определенную ценность, но пока неизвестно, что внутри, кем она написана и прочие мелочи, точную ее цену я сказать не могу. Все, что могу вам предложить, - это попросить одолжить на время, пока я не установлю ее истинную цену, или же передать эту книгу другому эксперту".

    "А сколько бы вы дали мне за нее сейчас?" - спросил джентльмен, и я назвал ему сумму. Он задумался, а после сказал: "Я мог бы ее продать вам. За те деньги, которые вы назвали".

    Я удивился. Конечно, называя сумму, я ее немного приуменьшил, чтобы в случае чего можно было поторговаться - ибо, честно говоря, я в любом случае не прогадал бы. Хотя книжка не была очень старой - при внимательном взгляде самое большее середина девятнадцатого века - однако антроподермический переплет, сиречь из человеческой кожи, насколько я помню, употребляли обычно или в книгах о строении человеческого тела, или в особо ценных экземплярах научных трудов. Однако ни на то, ни на другое тонкий томик в моих руках не тянул, поэтому оставалось только гадать, насколько же ценная история заключена внутри, что для нее употребили столь экстравагантный переплет.

    "Простите, но почему вы хотите продать эту книгу прямо сейчас, если ее цена может оказаться намного выше?"

    "Неделю назад я носил ее в букинистический магазин к оценщику, - сказал мне в ответ джентльмен, - и он назвал цену в три раза ниже вашей. К тому же он сказал, что переплет книги из человеческой кожи! Вы бы хотели иметь дома подобную мерзость?"

    Я благоразумно смолчал. И мы за несколько минут сторговались на цене, приемлемой для каждого из нас. Джентльмен остался довольным сделкой, я же, держа сокровище в полотняном чехле и затолкав его в дорожной саквояж, мчался на вокзал в надежде успеть домой и гадал, не продешевил ли я, если тот оценщик назвал столь низкую цену.

    Впрочем, по приезде домой, вооружившись лупой и справочниками, я понял, что книга чуть древнее, чем кажется на первый взгляд - наверняка конец восемнадцатого столетия. Обманул меня переплет, лет на пятьдесят моложе страниц (...). Я молча поздравлял себя с удачной покупкой.

    Вооружившись словарями (слава моим учителям, сумевшим вбить в мою голову хоть немного грамматики французского!), я попытался начать читать книжку, но, к сожалению, дело двигалось медленно. Жан Ламбер, автор, то и дело пускался в длинные описания собственной жизни, расписывая мелкие обиды. Если бы не одна вещь, я бы забросил чтение еще на второй странице. Мсье Жан описывал Призрачную Охоту - как он ее впервые повстречал и как она стала в некоем роде центром его жизни. И вся книжка состояла из очерков, переписанных преданий и легенд множества стран, где побывал автор. Я ни на миг не усомнился в правдивости его слов, хотя история о встрече с Гоном казалась мне не более чем вымыслом.

    Однако дотошность и скрупулезность мсье Жана намекали на нечто большее - он точно верил в то, что увидел тогда, в своем детстве. И он не был безумцем или сумасшедшим, между строчек читалась неистовая вера, а едкие и злобные комментарии по поводу Французской Революциии и якобинцев говорили о том, что он (автор - прим.) не терял связи с реальностью. Сам Жан ненадолго пережил монархов и в октябре 1793 года скончался, как я полагаю, от длительной чахотки, которая подкосила его - последняя запись датирована именно этим месяцем.

    Тонкая книжица мемуаров была озаглавлена так: "О Диком Гоне, о Короле и его Свите". Но она была не просто сборником преданий и злободневных замечаний по поводу свержения монархии. Автор пытался анализировать легенды, размышлял, что правда, что выдумка, опираясь на собственные воспоминания.

    Он задавал вопросы - почему так, а не иначе: почему каждая страна в свое время имела своего предводителя Охоты? Каковы задачи Призрачного Гона - забирать души грешников или же просто идти одним фронтом вперед, уничтожая на своем пути все живое? Почему, несмотря на то, что во всех странах Призрачный Гон выглядит похоже, истории о нем часто неуловимо отличаются друг от друга? А если это разные вещи - почему они столь похожи друг на друга? И снова и снова всплывал вопрос: что надо Свите? Что делает Король Охоты? В самом конце мсье Жан начал рассуждать и вовсе туманно и, как мне показалось, постоянно пытался что-то скрыть. Тревожное предчувствие пронизывало всю книжицу, ожидание чего-то неотступно проступало между строчек. Но жажда сохранить самое ценное исследование всей жизни заставляли его тратить последние силы над бумагой (...).

    Знали бы вы, насколько родным я чувствовал себя этому человеку! Он был таким же чудаком, как и я, и всю свою жизнь положил на алтарь своей страсти. В его записках были легенды Англии, Франции, Дании, Скандинавии и многих стран; все истории, свидетельства очевидцев - в слегка суховатой, краткой, но четкой манере его письма. Мсье Жан записал все сам, выискал в пыльных фолиантах библиотек, выспросил у крестьян и горожан, и его воспоминания, приправленные очарованием старины, представали передо мною во всей своей красочности, несмотря на ту дотошность, которую проявлял автор в некоторых вопросах, касающихся его неудач в торговле.

    Двести страниц убористого почерка закончились внезапно. К финалу я успел так привыкнуть к книжице, сродниться с ее историями, что конец показался мне величайшим обманом. Иногда мне казалось, что стоит закрыть глаза - и вот-вот затрубит рог, и Дикая Охота пустится вскачь через комнату. Однако до этого момента я воспринимал все не более как сборник легенд и сказок. (...)

    Как же я жалел, что те времена прошли!

    После этой ночи мне начала сниться Призрачная Охота. Каждый раз одно и то же: низкие тучи и гром, молнии и ливень. И посреди всего этого на меня несется во весь опор Свита во главе с Королем в высокой ледяной короне, с безумными глазами и мечом в руке. На ветру полощутся отяжелевшие от дождя знамена, гончие с горящими углями-глазами летят вперед. После этого я всегда просыпался в холодном поту, но в моем сердце не было и капли страха. Вместо этого там жило предвкушение. Но все это я воспринимал как продолжение чтения, эдакое послевкусие от историй, которые не желали меня отпускать.

    (...)

    Через месяца два мне пришлось по делам отправиться во Францию. К тому времени мсье Жан стал одним из моих старых друзей, родной, хоть и мертвой, душой. Я часто перечитывал тонкую старую книжицу, особенно те части, что об Охоте (...).

    Из интереса я заглянул в город, в котором тот коротал свои последние дни. Не знаю, что мною двигало - скорее всего, глупый интерес. Первым делом я двинулся на старое кладбище в городской черте. Я нес с собой крошечный букетик цветов - сам не знаю, зачем, но мне хотелось увидеть место, где был погребен Жан.

    Кладбище сперва показалось огромным, слишком большим для такого городишки, но вскоре я сориентировался в датах погребения. Могил XVIII века оказалось достаточно много, и мне пришлось около получаса бродить между надгробиями. На одной из аллей я встретил смотрителя. Весьма недовольный тем, что его вотчиной шастают всякие странные личности, он спросил, что мне надо, и я честно ответил, что ищу могилу мсье Жана Ламбера, почившего в 1793 году. Смотритель недоверчиво посмотрел на меня, но я прибавил, что он был одним из моих предков, и ворчливый старикан двинулся в свою сторожку, где, кроме тачек и лопат, была толстая тетрадь, рукописная копия городского архива с перечнем погребенных здесь. Он пробежался по ее страницам взглядом и объявил мне, что такого здесь и не было никогда. Я удивился - судя по записям, Жан был достаточно богатым человеком, чтобы позволить себе могилу с надгробием, а не одну из сотен бедняцких безымянных ям. Смотритель на мой удивленный взгляд пожал плечами и посоветовал отправиться в архив Безансона, где мне смогли бы дать более исчерпывающую информацию. Я поблагодарил доброго человека и двинулся в город.

    В городском архиве прблуду, каким я и был, встретили более чем приветливо, что заставило меня краснеть - ведь мне пришлось снова соврать, будто я ищу дальнего родственника. Я рассказал им о Жане Ламбере и о том, что смотритель кладбища города, где тот прожил последние годы, посоветовал мне обратиться сюда. Архивисты очень удивились - архив Безансона, объяснили они, достаточно сильно пострадал во время двух мировых, так что вряд ли они смогут чем-либо помочь. Впрочем, одна милая дама посоветовала мне вместе с несколькими церковно-приходскими книгами переписи населения тех годов пересмотреть допросы эпохи диктатуры- вполне возможно, сказала она, что мой предок попался в лапы якобинского террора. Я мысленно согласился с советом - уж слишком часто скользил презрительный тон в его дневнике в сторону новой власти.

    Пересмотрев приходские книги, я нигде не нашел упоминания о крещении или погребении Жана. С разочарованием я сменил их на остатки якобинского наследия. В это время меня толкнули под руку. Кто-то из работающих в архиве принес листок со словами: "Возможно, тот человек, которого вы ищете, не умер в 93 году. Смотрите, это запись из местного Трибунала о том, что некоего Жана Ламбера, подозреваемого в сговоре с вандейцами, не смогли поймать". Я бережно взял в руки листок: это и вправду было что-то вроде письма с объяснениями. Я едва разбирал слова на фотоснимке.

    "Второго фримера... ...пресловутый гражданин Жан Ламбер сбежал из-под домашнего заключения... ...стража говорит о шуме и вспышках молний, отсветы которых виднелись из щели под дверью. Когда же они заглянули в комнату заключенного, то увидели его вместе с сообщниками, монархистами, в сговоре с которыми его также подозревали... ...в полном железном доспехе и при оружии, на конях... ...неизвестно как оказавшихся та... ...чтобы после двинуться прямо на стражу. Клод Голен (по всей видимости, имя одного из стражников - прим.) клялся, что кавалькада вылетела в окно и взмыла в небо... ...Антуан Моле (имя второго стражника - прим.) умер вскоре. Клод Голен... ...признан невиновным".

    Прочитав листок до конца, я понял, что, кажется, уловил что-то. Жан Ламбер сбежал... Он остался жить, просто покинул дневник, который позже кто-то одел в переплет... Мне не давали покоя слова о том, что в его комнате оказались "монархисты", на конях и в полных боевых доспехах, которые к тому времени уже являли собой явный анахронизм. Более того, после кавалькада "вылетела в одно и взмыла в небо". Я сделал копии листков и уехал домой.

    (...)

    По приезде в родные пенаты мне всю ночь не давали спать кошмары. В них мой книжный знакомый сидел на коне, и вокруг него бушевала буря. Молнии били раз за разом, а Жан протягивал ко мне свои призрачные руки и звал неизвестно куда.

    (...)

    С тех пор этот сон повторяется снова и снова. За спиной человека, которого я никогда не видел, но тем не менее узнаю с первого взгляда, стоит Свита, и гончие крутятся между ног лошадей. Иногда к грому примешиваются звуки горна и боевые кличи на давно забытых языках. И я просыпаюсь в те моменты, зная, что не боюсь его. Это не кошмар. Я предвкушаю тот момент, когда холодные руки коснутся меня.

    И теперь - совершенно точно! - я понимаю, что хотел сказать бедняга Клод. "Взмыли в небо"! Я думаю (зачеркнуто) абсолютно уверен в том, что Жана Ламбера забрал с собой Призрачный Гон. Почему, для чего, зачем - это мне неведомо. Но я теперь разгадал причину тревоги, пронизывающей книгу. Он знал... Жан знал, что его заберут. Он ждал.

    А теперь - я чувствую это - мне стоит ждать их. Я предвкушаю это, надеюсь и с трепетом готовлюсь. И даже знаю, куда они придут: гуляя по окрестностям, я случайно наткнулся на место из моего сна, того, в котором призрачная кавалькада мчится прямо на меня. На следующую неделю обещают грозы. Я чувствую, что они, охотники, приближаются.

    (...)

    Зачем Им был он? Что такого в простом путешественнике, собирающем легенды о Диком Гоне? И, если мои предчувствия верны, что такого во мне? Во главе Свиты скакали короли, боги и полководцы. Что объединяет нас? И как я смог призвать их? Чтением книги? Мыслями? Небольшим расследованием? Мне страшно и радостно одновременно.

    (...)

    Я чувствую, что скоро они позовут меня к себе. Пока это просто их ожидание, предвкушение. Возможно, я болен, возможно, мне надо показаться врачу или принять дозу успокоительного. Но не хочу - впервые мне кажется, что я в шаге от чего-то другого, того, о чем другие могут только мечтать. Если все так, как есть - я откликнусь на зов и уйду с Гоном. Если же нет - после первой неудачи я, невзирая на все посулы моей больной мятежной души, отправлюсь к доктору, и там будь что будет. Тогда это письмо, в котором я записал все случившееся со мной от начала и до конца, будет мне верным свидетелем и помощником эскулапу.

    Однако если же я не вернусь... Я не хочу думать о тех тяжелых минутах, которые причиню вам. Я не хочу гадать о том, кто будет обо мне плакать, кто нет. Прошу одного - не ищите меня. Все равно не найдете, но ложные следы, посулы полицейских и надежда в конце концов разобьют вам сердце.

    (...)

    15 октября 19**г."

     

    Прочитав письмо, я долго сидел в задумчивости. Безумием ли было это? Я спрашивалсебя снова и снова, пока не решил для себя: нет. Юзеф был мечтателем и поступил так, как считал нужным. Безусловно, было что-то болезненно-навязчивое в его письме, но ведь он четко проводил черту между тем, что ему казалось, и реальностью. И я снова и снова уверял себя, что это не более чем волнения встревоженного сердца. Однако письмо так и не помогло мне понять, куда он мог подеваться. Ну ведь же не Дикая Охота забрала его с собой? Хотя я неистово хотел бы верить, ведь это предположение оставляло призрачный, но шанс снова встретиться с другом.

    Когда я отложил письмо, за окном уже собралась ночь. С тяжелым сердцем я признал, что больше никогда не встречусь с Юзефом, что больше никогда мы вместе не посмеемся над вещами, понятными только нам двоим, что больше никогда я не буду слушать его бесконечные рассказы о книгах. Последнее письмо моего друга было весточкой из могилы, с той стороны, с которой нет возврата.

    С тех пор прошло несколько лет.

    Однажды угрюмой, мрачной и неистовой октябрьской ночью, когда небо рассекают напополам молнии, и ливень неистово хлещет наискось по стеклу, я проснулся от странного звука. Мне послышался перестук копыт, бряцание металла и тихий гомон. Я долго убеждал себя, что это всего лишь где-то на заднем дворе от садового домика отстал лист жести и сейчас стучит на ветру.

    По окну поскребла ветка, и я встал. От грохота грома закладывало уши, от холода изо рта вырывались облачка пара. Я потянулся за халатом. Откуда же этот холод, если я на ночь включил отопление?

    Снова по окну заскребла ветка. Мне послышались тихое ржание, шелест стягов на ветру и бряцание доспехов. Протрубил то ли рог, то ли гудок поезда. Одним рывком я встал с постели, подошел к окну и распахнул шторы.

    Он был там. Юзеф сидел на жеребце посреди моего заднего дворика, король, увенчанный короной изо льда, с разметавшимися отросшими волосами, которые облепили его худое лицо. В призрачном свете серебром блестели на нем доспехи, а в руке на ветру полоскался тяжелый стяг. На его лице холодным огнем горели глаза - и человеческое выгорало в них с каждой секундой все больше и больше.

    Вокруг него стояла свита. Их лица светились слабым светом между вспышками молний, а черные глаза неотрывно смотрели на меня. На ветру призрачные длинные волосы развевались, дождь бриллиантами стекал с их одежд. Гончие сновали между них, то и дело бросая на меня полыхающие огнем взгляды. Я чувствовал их голод, жажду, стремление. Я понял - скоро; это предчувствие растворялось в воздухе, проникало сквозь стекло окна и дурманило.

    Второй раз протрубил рог, вспыхнула молния, и призрачная рать двинулась на меня. И впереди всех - призрачный король, мечтатель Юзеф, подняв клинок. Закричав, я отпрянул от окна в темноту дома, сорвав занавеску. И все растворилось: черточки сместились, ливень бросил на окно россыпь капель, смывая представшее мне видение. За окном снова был виден только мой задний двор, и в его тенях лишь угадывались очертания, создавшие сквозь призму дождевых потоков ужаснувшую меня иллюзию. Снова бряцнула сорванная бляха на садовом домике, и где-то вдалеке подал гудок уходящий товарняк.

    Я до утра молился о своем безвременно ушедшем друге. Я умолял всевышние силы: пусть это будет безумие, пусть будет смерть, исчезновение, но не Гон. То, что предстало передо мною, больше не было человеком. И это была участь страшнее смерти тела, страшнее безумия. То, что я видел в холодных глазах Короля, было смертью души и страшным пророчеством всем остальным.

     

    "Поздней весной, когда мне исполнился восьмой год, в грозовую ночь я увидел Дикий Гон, который мчался низко над землей. Во главе фантасмагорической кавалькады скакал ее Король, в ледяной короне, верхом на черном жеребце, в окружении демонической свиты и адских гончих. Развевались знамена, трубил рог, и Гон несся над полями, под темной тучей, в окружении вспышек молний и громовых раскатов. И я замер, испуганный, приникший к низким кустам, которые скрыли меня от всадников.

    Кавалькада пронеслась мимо вслед за ливнем, который больше походил на начало потопа, чем на обычную грозу. Там, где они прошли, на полях пролегла полоса с полевой травой и сорняками, и пшеница не росла в тех местах года три. Еще гроза разрушила дом старой Анны, которая, как мы полагали, умела колдовать. Крыша рухнула на ведьму, и все считали, что это ей божье наказание за грехи. Я же знал, что Призрачный Гон унес ее, как и всякую грешницу, в загробный мир.

    Я чувствовал, как от нас уходит что-то. Нечто выпадало из общей картины мира, из сложной мозаики взаимосвязи. То был единственный раз, когда я видел Призрачный Гон, и никакое другое зрелище за прошедшие годы не оставило во мне такого щемящего чувства потери, как открывшееся великолепие Охоты.

    В том же году, спустя три месяца, в августе родился будущий король Людовик XVI, прозванный позже Капетом".

     

     

    

---

     

    Один - главный бог скандинавского пантеона.

    Аравн - валлийский бог загробного мира Аннуна.

    Король Артур - легендарный вождь бриттов, разгромивший саксов; также центральный персонаж британского эпоса, повествующего о Круглом столе короля Артура.

    Роланд - знаменитейший из героев французских эпических сказаний цикла Карла Великого, маркграф Бретонской марки.

    Херн (англ. Herne the Hunter) - герой английского фольклора, связанный с Виндзорским лесом (графство Беркшир). Он представлялся как призрак, носящий на голове оленьи рога. Херн предположительно является местной, беркширской, ипостасью кельтского бога Кернунна (Cernunnos)

    Сэр Фрэнсис Дрейк (англ. Francis Drake; около 1540 - 28 января 1596) - английский мореплаватель, корсар, вице-адмирал (1588). Первый англичанин, совершивший кругосветное плавание (в 1577-1580 гг.). Активный участник разгрома испанского флота (Непобедимой Армады) в Гравелинском сражении (1588).

    Вальдема́р IV А́ттердаг (дат. Valdemar Atterdag; Аттердаг - "Снова День"; ок. 1320 - 24 октября 1375) - король Дании с 22 июня 1340 года, сын Кристофера II

    Вели́кая францу́зская револю́ция (фр. Révolution française) - крупнейшая трансформация социальной и политической систем Франции, произошедшая в конце XVIII века, в результате которой был уничтожен Старый порядок, и Франция из монархии стала республикой де-юре свободных и равных граждан. Девиз - "Свобода, равенство, братство".

    Якоби́нцы (фр. Jacobins) - участники Якобинского клуба (club des Jacobins), французского политического клуба эпохи революции, - установившие свою диктатуру во Франции в 1793-1794 годах.

    Якобинская диктатура (период точнее: эпоха террора) - период массовых казней с сентября 1793 по октябрь 1794гг., связанных с решительным желанием Революции противостоять нарастающей гражданской войне. Диктатура Робеспьера и крыла якобинцев в конвенте.

    Вандейцы/ Вандейский мятеж - война между сторонниками и противниками Революции (1793-1796гг.)

    Фример - ноябрь (французский революционный календарь)

    Людо́вик XVI (фр. 23 августа 1754 - 21 января 1793) - король Франции из династии Бурбонов, сын дофина Людовика Фердинанда, наследовал своему деду Людовику XV в 1774. При нём после созыва Генеральных штатов началась Великая Французская революция.

    После свержения республиканские власти лишили Людовика XVI титула короля и дали ему фамилию Капет (фр. Capet), по имени его предка Гуго Капета, основателя династии Капетингов (ветвью которой является династия Бурбонов).

     

     

Crede ut intelligas

     

    "И если есть Король, что стоит во главе Призрачной Охоты, тот, кто верховодит ею, ведет ее вперед - то кто он? Какую роль он играет во всем этом? Истинный Король или же очередная пешка?

    Демоническую кавалькаду возглавляли и Один, и Аравн - но где они теперь? После Королями были и Артур, и Роланд, и Херн, и даже сам сэр Френсис Дрейк, и Вальдемар Аттердаг - что они делали там? Единственное, что связывает Королей, - это то, что все они уже умерли и унесли с собой открывшиеся им тайны".

     

    25 октября 19** года пропал мой старый товарищ.

    Первые несколько дней его родня не тревожилась - Юзеф обладал добрым десятком странностей и непостоянностей, целым ворохом причуд и частенько отправлялся, никому не сообщив, на несколько дней к старым друзьям или на очередной аукцион старых книг.

    Да-да, именно книг - он был отчаянным коллекционером букинистических редкостей и просто красивых изданий. Нередко я, приезжая к нему, проводил время в компании его очередной прелестной находки.

    Юзеф склонялся над этой книжкой так, словно поклонялся ей, и я в такие моменты ясно чувствовал себя третьим лишним - как тот друг или подруга, который сидит позади целующейся парочки и отчаянно скучает. Для меня книжки никогда не значили столько, сколько для него, в том смысле, который мой друг вкладывал в это понятие. Он мог часами разглагольствовать о старинных типографиях, о шрифтах, наборах, корешках и обложках, о приметах того или иного издания, о старых авторах и тысяче прочих вещей. Меня же все эти разговоры приводили в ужас - я ничего не знал об этом и знать не желал. Впрочем, время от времени, словно вознаграждая меня за терпение, Юзеф приходил в себя, отрывал затуманенный взгляд от очередной книжки и снова превращался в того человека, которого я знал и любил - чудаковатого всезнайку, обожателя всяких несуразностей и горячего поклонника разных старых преданий. До сих пор помню его любимую историю о том, что он сын эльфа, однажды явившегося его матери, на что та обычно только отмахивалась.

    Итак, первые три дня о нем не тревожились. Телефон молчал, но это было не впервой - Юзеф часто в горячке погони за очередной книгой забывал о том, что у него есть родные. Семья, состоящая из матери и двух сестер (до самого своего исчезновения мой друг так и не смог найти себе пару), конечно, тревожилась, но не настолько, чтобы обращаться в полицию, тем более, что друг мой, по их словам, исчез в костюме и с саквояжем, с которым обычно отправлялся в недолгие путешествия. Сестры только обзвонили всех его более-менее близких друзей и на этом успокоились, хотя это ничего и не дало. "Значит, снова уехал на аукцион, - подумали они. - Потешится и вернется". Но когда спустя три дня блудный сын, посыпав пеплом голову, не явился на порог родного дома, его сестры всполошились. Более того, он не позвонил, не дал о себе знать, что заставило родных наконец-то заподозрить, что что-то не в порядке.

    Еще один день прошел в напряженном ожидании и очередных звонках друзьям. Я тогда, к своему стыду, лишь небрежно ответил, что он еще появится, просто подзадержался, и что сестренки, по всей видимости, переживают из-за присущей женской натуре тревожности.

    В день всех святых семья окончательно потеряла покой и терпение. В полицию написали заявление о том, что пропал человек, и родня в полном составе вторглась в кабинет Юзефа, святая святых, куда раньше никому не было хода.

    Я позвонил на следующий день после того, как связался по этому вопросу со всеми нашими общими знакомыми, о которых родня Юзефа не имела понятия. Мне кажется, именно тогда, в моем разговоре с Анечкой, сестрой Юзефа, в первый раз прозвучало слово "безумие". Но сам я не придал этому значения - гораздо больше меня интересовало содержание путевого дневника Юзефа, где он отмечал планы на будущее: вдруг там есть подсказка, куда он мог запропаститься? Однако в раскладном календаре на эту неделю было пусто. На следующую, на первое число ноября, стоял краткий визит к местному букинисту, который помогал Юзефу реставрировать старые книги, и врачу. И больше ничего.

    Второй раз я позвонил через день - и снова ничего нового. Но в этот раз слово "безумие" привлекло мое внимание. Я спросил у Анечки, почему ей кажется, будто ее брат сошел с ума?

    - Он оставил письмо, - прозвучало в ответ. - Прощальное письмо, которое свидетельствует о том, насколько плохи были его дела, когда он покидал дом.

    Говоря эти слова, она едва не плакала, и тогда, утешая ее, я понял, что должен увидеть это письмо. Юзеф слыл чудаком, человеком с хлипкой крышей над умом, странным любителем старины, который жил в своем маленьком мирке, но кому, как не мне, одному из его близких друзей, знать, как твердо он держался за реальность? Ему было некуда сходить с ума - все волшебство, все глупости, все странности этого мира уже были в его голове, и он с ними прекрасно уживался.

    Слово за словом, я упрашивал Анечку передать мне факсом письмо Юзефа. Однако она отказывалась и после объяснила причину: письмо забрали полисмены как доказательство. Доказательство чего, спросил я, но она так и не ответила.

    Время шло, но о Юзефе не появлялось никаких новостей. Каждый раз, как полиция вызывала сестер на опознание, робкая надежда временно вспыхивала, но после очередного разочарования ее слабый огонек становился все меньше и меньше, пока к Новому Году не погас вовсе. С каждым днем становилось все ясней, что если все так, как оно видится, Юзеф или умер, или же, ведомый своим безумием, сгинул неизвестно куда.

    Именно тогда, после Нового Года, когда я стал звонить сестрам Юзефа все реже и реже, когда и сам совершенно утратил последнюю надежду и даже уверился в том, что мой дорогой друг умер, позвонила Анечка. К моему удивлению, она внезапно предложила переслать копию того самого прощального письма.

    - Он жив, я верю в это и чувствую это, - сказала она.

    Я согласился.

    Мне не терпелось узнать всю правду о его безумии - ведь до того меня кормили жалкими остатками фактов. Сестры считали это чем-то вроде постыдного пятна на их добропорядочной репутации, которое следует скрывать от публики. Отчасти я понимал сестер - кому охота быть объектом глупых, пустых и досужих пересудов? С другой стороны, я считал, что моя скромная персона не чужой человек их дому, и уж тем более заслуживаю большего доверия.

    Через полчаса на моем рабочем столе уже лежали листы из факса. Я узнавал аккуратный, похожий на старые готические шрифты, почерк Юзефа и даже его слегка странную, временами витиеватую манеру изъясняться. Буквы жались одна к другой, и ровные частоколы строчек заполняли лист.

     

    (Далее я привожу весь текст письма, убрав из него те места, которые, по моему суждению, содержат слишком личные обращение или же просто не относятся к делу).

     

    "Дорогие мои!

    Я - трус. И спешу вам признаться в этом, хотя мои признания, к сожалению, будут уже запоздалыми. Я сбегаю из дому, подобно вору, тайком, делая вид, что все в порядке, но зная наперед, что, возможно, уже никогда не ступлю на родной порог. Я боюсь вашей реакции. Я боюсь того, что вы бы могли сказать мне, услышав мои безумные планы.

    Но вы должны знать правду - в том случае, если я не вернусь.

    (...)

    Началось все так: как-то после одного из аукционов, забрав купленный лот и уплатив деньги, я вернулся в отель оставить книгу. До своего отъезда мне надо было забежать еще в пару мест, где я обычно покупаю всякие мелочи. (...) Не успел мой маршрут подойти к концу, как наступил вечер, и я вернулся в отель, уставший и разочарованный.

    Именно тогда, когда я спустился в забитый ресторан поужинать, ко мне подсел некто, назвавшийся... Впрочем, я не скажу вам его имени. Если я прав и не смогу вернуться домой, полиция доставит ему множество неприятных моментов, а я совершенно этого не хочу. Так вот, когда я спустился и занял последний свободный столик, ко мне подсел один человек, которому не нашлось свободного места. Он сделал свой заказ, и мы вместе стали ждать еду и так, слово за словом, разговорились.

    Я рассказал о своем увлечении, и он спросил, много ли денег дают за старые книги. Тут я не соврал и рассказал ему о своих последних покупках, приукрасив действительность (кому ведь не хочется выглядеть большим, чем он есть на самом деле?). Тогда этот джентльмен задумался, а после раздумий сказал, что у него дома есть одна старая книга, которую он бы мог продать. Однако, добавил он, о чем эта книга - неизвестно - она написана на французском.

    Мы обменялись адресами, и на следующий день я вернулся домой.

    Через полгода на очередном аукционе я оказался в городе, где жил тот джентльмен. Видимо, сама судьба вела меня: когда я уже собирался покидать город, мне пришлось поискать кое-что среди старых заметок, где я и наткнулся на адрес того человека. Недолго думая, я отправился к нему в гости.

    Отыскать его дом было непросто. (...) К счастью, он как раз был дома и даже узнал меня. Он с радостью показал книгу, о которой шла речь. Тонкий томик, обтянутый кожей, довольно давний, (...).

    "И вы никогда не читали ее?" - спросил я, и тот джентльмен покачал головой.

    "Мой отец знал французский, сам я - нет", - ответил он. И добавил: "Ну как? Имеет ли эта книга хоть какую-то ценность?"

    Я долго крутил в руках томик, рассматривая его так и эдак. Судя по всему, это был какой-то дневник или записная книжка. Она и впрямь была старой, не ранее середины XIX века, но без словаря и думать нельзя было о том, чтобы раскрыть и читать убористый мелкий готический почерк человека, ее писавшего... Это могла быть и редкая находка, и просто чьи-то старые скучные жизнеописания. Увидев мои сомнения, джентльмен расстроился, и я решил ему открыть, какова ситуация на самом деле.

    "Простите, - сказал я, - но эта книга может быть и очень дорогой, и не стоить ничего. Она достаточно древняя, чтобы иметь определенную ценность, но пока неизвестно, что внутри, кем она написана и прочие мелочи, точную ее цену я сказать не могу. Все, что могу вам предложить, - это попросить одолжить на время, пока я не установлю ее истинную цену, или же передать эту книгу другому эксперту".

    "А сколько бы вы дали мне за нее сейчас?" - спросил джентльмен, и я назвал ему сумму. Он задумался, а после сказал: "Я мог бы ее продать вам. За те деньги, которые вы назвали".

    Я удивился. Конечно, называя сумму, я ее немного приуменьшил, чтобы в случае чего можно было поторговаться - ибо, честно говоря, я в любом случае не прогадал бы. Хотя книжка не была очень старой - при внимательном взгляде самое большее середина девятнадцатого века - однако антроподермический переплет, сиречь из человеческой кожи, насколько я помню, употребляли обычно или в книгах о строении человеческого тела, или в особо ценных экземплярах научных трудов. Однако ни на то, ни на другое тонкий томик в моих руках не тянул, поэтому оставалось только гадать, насколько же ценная история заключена внутри, что для нее употребили столь экстравагантный переплет.

    "Простите, но почему вы хотите продать эту книгу прямо сейчас, если ее цена может оказаться намного выше?"

    "Неделю назад я носил ее в букинистический магазин к оценщику, - сказал мне в ответ джентльмен, - и он назвал цену в три раза ниже вашей. К тому же он сказал, что переплет книги из человеческой кожи! Вы бы хотели иметь дома подобную мерзость?"

    Я благоразумно смолчал. И мы за несколько минут сторговались на цене, приемлемой для каждого из нас. Джентльмен остался довольным сделкой, я же, держа сокровище в полотняном чехле и затолкав его в дорожной саквояж, мчался на вокзал в надежде успеть домой и гадал, не продешевил ли я, если тот оценщик назвал столь низкую цену.

    Впрочем, по приезде домой, вооружившись лупой и справочниками, я понял, что книга чуть древнее, чем кажется на первый взгляд - наверняка конец восемнадцатого столетия. Обманул меня переплет, лет на пятьдесят моложе страниц (...). Я молча поздравлял себя с удачной покупкой.

    Вооружившись словарями (слава моим учителям, сумевшим вбить в мою голову хоть немного грамматики французского!), я попытался начать читать книжку, но, к сожалению, дело двигалось медленно. Жан Ламбер, автор, то и дело пускался в длинные описания собственной жизни, расписывая мелкие обиды. Если бы не одна вещь, я бы забросил чтение еще на второй странице. Мсье Жан описывал Призрачную Охоту - как он ее впервые повстречал и как она стала в некоем роде центром его жизни. И вся книжка состояла из очерков, переписанных преданий и легенд множества стран, где побывал автор. Я ни на миг не усомнился в правдивости его слов, хотя история о встрече с Гоном казалась мне не более чем вымыслом.

    Однако дотошность и скрупулезность мсье Жана намекали на нечто большее - он точно верил в то, что увидел тогда, в своем детстве. И он не был безумцем или сумасшедшим, между строчек читалась неистовая вера, а едкие и злобные комментарии по поводу Французской Революциии и якобинцев говорили о том, что он (автор - прим.) не терял связи с реальностью. Сам Жан ненадолго пережил монархов и в октябре 1793 года скончался, как я полагаю, от длительной чахотки, которая подкосила его - последняя запись датирована именно этим месяцем.

    Тонкая книжица мемуаров была озаглавлена так: "О Диком Гоне, о Короле и его Свите". Но она была не просто сборником преданий и злободневных замечаний по поводу свержения монархии. Автор пытался анализировать легенды, размышлял, что правда, что выдумка, опираясь на собственные воспоминания.

    Он задавал вопросы - почему так, а не иначе: почему каждая страна в свое время имела своего предводителя Охоты? Каковы задачи Призрачного Гона - забирать души грешников или же просто идти одним фронтом вперед, уничтожая на своем пути все живое? Почему, несмотря на то, что во всех странах Призрачный Гон выглядит похоже, истории о нем часто неуловимо отличаются друг от друга? А если это разные вещи - почему они столь похожи друг на друга? И снова и снова всплывал вопрос: что надо Свите? Что делает Король Охоты? В самом конце мсье Жан начал рассуждать и вовсе туманно и, как мне показалось, постоянно пытался что-то скрыть. Тревожное предчувствие пронизывало всю книжицу, ожидание чего-то неотступно проступало между строчек. Но жажда сохранить самое ценное исследование всей жизни заставляли его тратить последние силы над бумагой (...).

    Знали бы вы, насколько родным я чувствовал себя этому человеку! Он был таким же чудаком, как и я, и всю свою жизнь положил на алтарь своей страсти. В его записках были легенды Англии, Франции, Дании, Скандинавии и многих стран; все истории, свидетельства очевидцев - в слегка суховатой, краткой, но четкой манере его письма. Мсье Жан записал все сам, выискал в пыльных фолиантах библиотек, выспросил у крестьян и горожан, и его воспоминания, приправленные очарованием старины, представали передо мною во всей своей красочности, несмотря на ту дотошность, которую проявлял автор в некоторых вопросах, касающихся его неудач в торговле.

    Двести страниц убористого почерка закончились внезапно. К финалу я успел так привыкнуть к книжице, сродниться с ее историями, что конец показался мне величайшим обманом. Иногда мне казалось, что стоит закрыть глаза - и вот-вот затрубит рог, и Дикая Охота пустится вскачь через комнату. Однако до этого момента я воспринимал все не более как сборник легенд и сказок. (...)

    Как же я жалел, что те времена прошли!

    После этой ночи мне начала сниться Призрачная Охота. Каждый раз одно и то же: низкие тучи и гром, молнии и ливень. И посреди всего этого на меня несется во весь опор Свита во главе с Королем в высокой ледяной короне, с безумными глазами и мечом в руке. На ветру полощутся отяжелевшие от дождя знамена, гончие с горящими углями-глазами летят вперед. После этого я всегда просыпался в холодном поту, но в моем сердце не было и капли страха. Вместо этого там жило предвкушение. Но все это я воспринимал как продолжение чтения, эдакое послевкусие от историй, которые не желали меня отпускать.

    (...)

    Через месяца два мне пришлось по делам отправиться во Францию. К тому времени мсье Жан стал одним из моих старых друзей, родной, хоть и мертвой, душой. Я часто перечитывал тонкую старую книжицу, особенно те части, что об Охоте (...).

    Из интереса я заглянул в город, в котором тот коротал свои последние дни. Не знаю, что мною двигало - скорее всего, глупый интерес. Первым делом я двинулся на старое кладбище в городской черте. Я нес с собой крошечный букетик цветов - сам не знаю, зачем, но мне хотелось увидеть место, где был погребен Жан.

    Кладбище сперва показалось огромным, слишком большим для такого городишки, но вскоре я сориентировался в датах погребения. Могил XVIII века оказалось достаточно много, и мне пришлось около получаса бродить между надгробиями. На одной из аллей я встретил смотрителя. Весьма недовольный тем, что его вотчиной шастают всякие странные личности, он спросил, что мне надо, и я честно ответил, что ищу могилу мсье Жана Ламбера, почившего в 1793 году. Смотритель недоверчиво посмотрел на меня, но я прибавил, что он был одним из моих предков, и ворчливый старикан двинулся в свою сторожку, где, кроме тачек и лопат, была толстая тетрадь, рукописная копия городского архива с перечнем погребенных здесь. Он пробежался по ее страницам взглядом и объявил мне, что такого здесь и не было никогда. Я удивился - судя по записям, Жан был достаточно богатым человеком, чтобы позволить себе могилу с надгробием, а не одну из сотен бедняцких безымянных ям. Смотритель на мой удивленный взгляд пожал плечами и посоветовал отправиться в архив Безансона, где мне смогли бы дать более исчерпывающую информацию. Я поблагодарил доброго человека и двинулся в город.

    В городском архиве прблуду, каким я и был, встретили более чем приветливо, что заставило меня краснеть - ведь мне пришлось снова соврать, будто я ищу дальнего родственника. Я рассказал им о Жане Ламбере и о том, что смотритель кладбища города, где тот прожил последние годы, посоветовал мне обратиться сюда. Архивисты очень удивились - архив Безансона, объяснили они, достаточно сильно пострадал во время двух мировых, так что вряд ли они смогут чем-либо помочь. Впрочем, одна милая дама посоветовала мне вместе с несколькими церковно-приходскими книгами переписи населения тех годов пересмотреть допросы эпохи диктатуры- вполне возможно, сказала она, что мой предок попался в лапы якобинского террора. Я мысленно согласился с советом - уж слишком часто скользил презрительный тон в его дневнике в сторону новой власти.

    Пересмотрев приходские книги, я нигде не нашел упоминания о крещении или погребении Жана. С разочарованием я сменил их на остатки якобинского наследия. В это время меня толкнули под руку. Кто-то из работающих в архиве принес листок со словами: "Возможно, тот человек, которого вы ищете, не умер в 93 году. Смотрите, это запись из местного Трибунала о том, что некоего Жана Ламбера, подозреваемого в сговоре с вандейцами, не смогли поймать". Я бережно взял в руки листок: это и вправду было что-то вроде письма с объяснениями. Я едва разбирал слова на фотоснимке.

    "Второго фримера... ...пресловутый гражданин Жан Ламбер сбежал из-под домашнего заключения... ...стража говорит о шуме и вспышках молний, отсветы которых виднелись из щели под дверью. Когда же они заглянули в комнату заключенного, то увидели его вместе с сообщниками, монархистами, в сговоре с которыми его также подозревали... ...в полном железном доспехе и при оружии, на конях... ...неизвестно как оказавшихся та... ...чтобы после двинуться прямо на стражу. Клод Голен (по всей видимости, имя одного из стражников - прим.) клялся, что кавалькада вылетела в окно и взмыла в небо... ...Антуан Моле (имя второго стражника - прим.) умер вскоре. Клод Голен... ...признан невиновным".

    Прочитав листок до конца, я понял, что, кажется, уловил что-то. Жан Ламбер сбежал... Он остался жить, просто покинул дневник, который позже кто-то одел в переплет... Мне не давали покоя слова о том, что в его комнате оказались "монархисты", на конях и в полных боевых доспехах, которые к тому времени уже являли собой явный анахронизм. Более того, после кавалькада "вылетела в одно и взмыла в небо". Я сделал копии листков и уехал домой.

    (...)

    По приезде в родные пенаты мне всю ночь не давали спать кошмары. В них мой книжный знакомый сидел на коне, и вокруг него бушевала буря. Молнии били раз за разом, а Жан протягивал ко мне свои призрачные руки и звал неизвестно куда.

    (...)

    С тех пор этот сон повторяется снова и снова. За спиной человека, которого я никогда не видел, но тем не менее узнаю с первого взгляда, стоит Свита, и гончие крутятся между ног лошадей. Иногда к грому примешиваются звуки горна и боевые кличи на давно забытых языках. И я просыпаюсь в те моменты, зная, что не боюсь его. Это не кошмар. Я предвкушаю тот момент, когда холодные руки коснутся меня.

    И теперь - совершенно точно! - я понимаю, что хотел сказать бедняга Клод. "Взмыли в небо"! Я думаю (зачеркнуто) абсолютно уверен в том, что Жана Ламбера забрал с собой Призрачный Гон. Почему, для чего, зачем - это мне неведомо. Но я теперь разгадал причину тревоги, пронизывающей книгу. Он знал... Жан знал, что его заберут. Он ждал.

    А теперь - я чувствую это - мне стоит ждать их. Я предвкушаю это, надеюсь и с трепетом готовлюсь. И даже знаю, куда они придут: гуляя по окрестностям, я случайно наткнулся на место из моего сна, того, в котором призрачная кавалькада мчится прямо на меня. На следующую неделю обещают грозы. Я чувствую, что они, охотники, приближаются.

    (...)

    Зачем Им был он? Что такого в простом путешественнике, собирающем легенды о Диком Гоне? И, если мои предчувствия верны, что такого во мне? Во главе Свиты скакали короли, боги и полководцы. Что объединяет нас? И как я смог призвать их? Чтением книги? Мыслями? Небольшим расследованием? Мне страшно и радостно одновременно.

    (...)

    Я чувствую, что скоро они позовут меня к себе. Пока это просто их ожидание, предвкушение. Возможно, я болен, возможно, мне надо показаться врачу или принять дозу успокоительного. Но не хочу - впервые мне кажется, что я в шаге от чего-то другого, того, о чем другие могут только мечтать. Если все так, как есть - я откликнусь на зов и уйду с Гоном. Если же нет - после первой неудачи я, невзирая на все посулы моей больной мятежной души, отправлюсь к доктору, и там будь что будет. Тогда это письмо, в котором я записал все случившееся со мной от начала и до конца, будет мне верным свидетелем и помощником эскулапу.

    Однако если же я не вернусь... Я не хочу думать о тех тяжелых минутах, которые причиню вам. Я не хочу гадать о том, кто будет обо мне плакать, кто нет. Прошу одного - не ищите меня. Все равно не найдете, но ложные следы, посулы полицейских и надежда в конце концов разобьют вам сердце.

    (...)

    15 октября 19**г."

     

    Прочитав письмо, я долго сидел в задумчивости. Безумием ли было это? Я спрашивалсебя снова и снова, пока не решил для себя: нет. Юзеф был мечтателем и поступил так, как считал нужным. Безусловно, было что-то болезненно-навязчивое в его письме, но ведь он четко проводил черту между тем, что ему казалось, и реальностью. И я снова и снова уверял себя, что это не более чем волнения встревоженного сердца. Однако письмо так и не помогло мне понять, куда он мог подеваться. Ну ведь же не Дикая Охота забрала его с собой? Хотя я неистово хотел бы верить, ведь это предположение оставляло призрачный, но шанс снова встретиться с другом.

    Когда я отложил письмо, за окном уже собралась ночь. С тяжелым сердцем я признал, что больше никогда не встречусь с Юзефом, что больше никогда мы вместе не посмеемся над вещами, понятными только нам двоим, что больше никогда я не буду слушать его бесконечные рассказы о книгах. Последнее письмо моего друга было весточкой из могилы, с той стороны, с которой нет возврата.

    С тех пор прошло несколько лет.

    Однажды угрюмой, мрачной и неистовой октябрьской ночью, когда небо рассекают напополам молнии, и ливень неистово хлещет наискось по стеклу, я проснулся от странного звука. Мне послышался перестук копыт, бряцание металла и тихий гомон. Я долго убеждал себя, что это всего лишь где-то на заднем дворе от садового домика отстал лист жести и сейчас стучит на ветру.

    По окну поскребла ветка, и я встал. От грохота грома закладывало уши, от холода изо рта вырывались облачка пара. Я потянулся за халатом. Откуда же этот холод, если я на ночь включил отопление?

    Снова по окну заскребла ветка. Мне послышались тихое ржание, шелест стягов на ветру и бряцание доспехов. Протрубил то ли рог, то ли гудок поезда. Одним рывком я встал с постели, подошел к окну и распахнул шторы.

    Он был там. Юзеф сидел на жеребце посреди моего заднего дворика, король, увенчанный короной изо льда, с разметавшимися отросшими волосами, которые облепили его худое лицо. В призрачном свете серебром блестели на нем доспехи, а в руке на ветру полоскался тяжелый стяг. На его лице холодным огнем горели глаза - и человеческое выгорало в них с каждой секундой все больше и больше.

    Вокруг него стояла свита. Их лица светились слабым светом между вспышками молний, а черные глаза неотрывно смотрели на меня. На ветру призрачные длинные волосы развевались, дождь бриллиантами стекал с их одежд. Гончие сновали между них, то и дело бросая на меня полыхающие огнем взгляды. Я чувствовал их голод, жажду, стремление. Я понял - скоро; это предчувствие растворялось в воздухе, проникало сквозь стекло окна и дурманило.

    Второй раз протрубил рог, вспыхнула молния, и призрачная рать двинулась на меня. И впереди всех - призрачный король, мечтатель Юзеф, подняв клинок. Закричав, я отпрянул от окна в темноту дома, сорвав занавеску. И все растворилось: черточки сместились, ливень бросил на окно россыпь капель, смывая представшее мне видение. За окном снова был виден только мой задний двор, и в его тенях лишь угадывались очертания, создавшие сквозь призму дождевых потоков ужаснувшую меня иллюзию. Снова бряцнула сорванная бляха на садовом домике, и где-то вдалеке подал гудок уходящий товарняк.

    Я до утра молился о своем безвременно ушедшем друге. Я умолял всевышние силы: пусть это будет безумие, пусть будет смерть, исчезновение, но не Гон. То, что предстало передо мною, больше не было человеком. И это была участь страшнее смерти тела, страшнее безумия. То, что я видел в холодных глазах Короля, было смертью души и страшным пророчеством всем остальным.

     

    "Поздней весной, когда мне исполнился восьмой год, в грозовую ночь я увидел Дикий Гон, который мчался низко над землей. Во главе фантасмагорической кавалькады скакал ее Король, в ледяной короне, верхом на черном жеребце, в окружении демонической свиты и адских гончих. Развевались знамена, трубил рог, и Гон несся над полями, под темной тучей, в окружении вспышек молний и громовых раскатов. И я замер, испуганный, приникший к низким кустам, которые скрыли меня от всадников.

    Кавалькада пронеслась мимо вслед за ливнем, который больше походил на начало потопа, чем на обычную грозу. Там, где они прошли, на полях пролегла полоса с полевой травой и сорняками, и пшеница не росла в тех местах года три. Еще гроза разрушила дом старой Анны, которая, как мы полагали, умела колдовать. Крыша рухнула на ведьму, и все считали, что это ей божье наказание за грехи. Я же знал, что Призрачный Гон унес ее, как и всякую грешницу, в загробный мир.

    Я чувствовал, как от нас уходит что-то. Нечто выпадало из общей картины мира, из сложной мозаики взаимосвязи. То был единственный раз, когда я видел Призрачный Гон, и никакое другое зрелище за прошедшие годы не оставило во мне такого щемящего чувства потери, как открывшееся великолепие Охоты.

    В том же году, спустя три месяца, в августе родился будущий король Людовик XVI, прозванный позже Капетом".

     

     

    

---

     

    Один - главный бог скандинавского пантеона.

    Аравн - валлийский бог загробного мира Аннуна.

    Король Артур - легендарный вождь бриттов, разгромивший саксов; также центральный персонаж британского эпоса, повествующего о Круглом столе короля Артура.

    Роланд - знаменитейший из героев французских эпических сказаний цикла Карла Великого, маркграф Бретонской марки.

    Херн (англ. Herne the Hunter) - герой английского фольклора, связанный с Виндзорским лесом (графство Беркшир). Он представлялся как призрак, носящий на голове оленьи рога. Херн предположительно является местной, беркширской, ипостасью кельтского бога Кернунна (Cernunnos)

    Сэр Фрэнсис Дрейк (англ. Francis Drake; около 1540 - 28 января 1596) - английский мореплаватель, корсар, вице-адмирал (1588). Первый англичанин, совершивший кругосветное плавание (в 1577-1580 гг.). Активный участник разгрома испанского флота (Непобедимой Армады) в Гравелинском сражении (1588).

    Вальдема́р IV А́ттердаг (дат. Valdemar Atterdag; Аттердаг - "Снова День"; ок. 1320 - 24 октября 1375) - король Дании с 22 июня 1340 года, сын Кристофера II

    Вели́кая францу́зская револю́ция (фр. Révolution française) - крупнейшая трансформация социальной и политической систем Франции, произошедшая в конце XVIII века, в результате которой был уничтожен Старый порядок, и Франция из монархии стала республикой де-юре свободных и равных граждан. Девиз - "Свобода, равенство, братство".

    Якоби́нцы (фр. Jacobins) - участники Якобинского клуба (club des Jacobins), французского политического клуба эпохи революции, - установившие свою диктатуру во Франции в 1793-1794 годах.

    Якобинская диктатура (период точнее: эпоха террора) - период массовых казней с сентября 1793 по октябрь 1794гг., связанных с решительным желанием Революции противостоять нарастающей гражданской войне. Диктатура Робеспьера и крыла якобинцев в конвенте.

    Вандейцы/ Вандейский мятеж - война между сторонниками и противниками Революции (1793-1796гг.)

    Фример - ноябрь (французский революционный календарь)

    Людо́вик XVI (фр. 23 августа 1754 - 21 января 1793) - король Франции из династии Бурбонов, сын дофина Людовика Фердинанда, наследовал своему деду Людовику XV в 1774. При нём после созыва Генеральных штатов началась Великая Французская революция.

    После свержения республиканские власти лишили Людовика XVI титула короля и дали ему фамилию Капет (фр. Capet), по имени его предка Гуго Капета, основателя династии Капетингов (ветвью которой является династия Бурбонов).

     

     

Фундаментальный закон

Сэм

    Magna est veritas et praevalebit[1]

     

    Ведьма вошла в город ранним утром.

    Она пришла с востока; солнце поднималось за ее спиной, и против света ведьма казалась светящимся ангелом с ореолом в рыжих волосах. Она была боса, одета по-деревенски просто и безыскусно: дешевая домотканая ткань свободной сорочки и нитка деревянных бус на шее. Ее назвали бы оборванкой, если бы с первого взгляда не было ясно, что она - ведьма. За ней шли запахи свежескошенной травы и луговых цветов, под ее ногами в грязи каменной мостовой поднимали головки цветы звездочника и стрелки пырея.

    Тем временем город просыпался. Тяжелая жара июля только собиралась, копила силы, чтобы после утренней службы в костеле святой Эльжбеты ударить раскаленным кулаком по городу, спрятать все живое в дома и воцариться на площадях и в переулках. Колодцы высыхали, река, протекающая через город, обмелела, и рыбаки даром забрасывали удочки в ее мутные воды. Казалось, жара была на руку только крысам: их долгие вереницы по утрам и вечерам вышагивали по сухим водостокам, и отовсюду слышался противный писк. Епископ каждодневно призывал народ к покаянию, но толпы верующих в церквях не могли остудить жару, и синее небо с раскаленным шаром солнца словно насмехалось над городом.

    Ведьма пришла в город из деревень, и все равно от нее не пахло выгоревшими лугами и сухой травой. Крошечные деревни вокруг города умирали - а она несла с собой ароматы росяных лугов и распустившихся цветов, словно насмехаясь над жалкими поселениями людей. Но город не обращал на нее внимания: он буднично готовился к началу нового дня. То тут, то там открывались окна, и хозяйки выливали помои в тесные переулки. Чуть дальше, в торговом квартале, первые лавочники открывали свои тесные конурки и вытаскивали на свет божий столы; другие же деловито тащили на маленьких тачках товар. И те, и другие спешили разложиться побыстрее, стараясь до конца службы в костеле продать побольше товара. Они удивленно поворачивали голову вслед ведьме, пришедшей с полей, но тут же, словно позабыв, что видели, продолжали заниматься своими делами.

    Ведьма все шла, и вслед за ней поднималась дорожка луговых трав. Она свернула с торговых улиц в переулки университетского квартала, где в тесных лачугах ютились студиозусы; большинство из них всегда было босо и голодно, но с пучком перьев за ухом. В это ранее утро они спали - до утренней оставался еще час. Ведьма дошла до университета и свернула в очередной тесный переулок. Тут, совсем близко от темной громады университета, жили профессора. Большинство из них занималось богоугодной теологией или философией, день за днем пытаясь вбить в пустые головы студиозусов уговорами или розгой хоть какие-то знания. Чуть дальше от университета жили учителя латинского и арифметики, а в квартале от них, у самой мутной реки - алхимики.

    Среди их лачуг ведьма остановилась. Под ее ногами поднималась, расцветала и тут же вяла трава. Ведьма словно искала что-то, словно слепая, но с острым нюхом гончая брала едва заметный только ей след. Потом пошла дальше, но медленно, осматриваясь на каждом шагу.

    Улица алхимиков была грязной и нищей; тесной, темной, с нависающими над дорогой серыми каменными домами с провалами окон. Вместо мостовой - засохшая грязь, вместо солнечного света - густая тень в закоулках и высохший плющ на стенах.

    Перед одним домом она остановилась. Замерла, вслушиваясь в утреннюю тишину города. А потом ступила на порог. Под ее пальцами замок рассыпался ржавчиной, запор - истлел трухой. Ведьма толкнула дверь, которая тут же проросла веточкой дуба, и вошла в затхлую темноту дома. Ее не остановили знаки и письмена на внутренней стороне косяка, нарисованные кровью умершего ягненка; она не знала их, и бог этих людей не имел власти над ней. Под ее ногами пол давал почки, которые тут же трескались, выпуская нежную листву.

    На кухне на нее зашипел кот; казалось, ему одному в этом городе есть дело до ведьмы, так бесцеремонно ворвавшейся в чужой дом. Черная шерсть поднялась дыбом, уши прижались к голове - но не более. Ведьма цыкнула на него, и кот послушно убрался с пути, бросив напоследок полный презрения и весенней зелени взгляд. Она же поднялась по лестнице. Под ее пальцами перила обвивал плющ, а ступеньки боялись скрипеть, словно знали, кто по ним ступает.

    Ведьма вошла в крошечную лабораторию. Пентаграмма, нарисованная над дверью, не причинила ей вреда. Четыре имени Бога пропустили ее внутрь. Изрисованный мелом пол не обжигал босые ноги. Она стояла на печати какого-то неведомого ей демона, и никакие силы Ада не показывались, как того следовало ожидать.

    Алхимик, склонившийся над кальцинатором, поднял взгляд на гостью. Поднял - и тут же опустил назад, к блестящей лужице расплавленного металла. Жар от кальцинатора отбрасывал красные блики на его лицо, отсвечивал в голубых глазах адским пламенем, зажигал льняные волосы рыжим.

    Ведьма подошла и обняла его. Ее глаза, полные зелени лугов, вбирали в себя алые отблески углей - и становились желтыми, как у кошки. Тонкие пальцы сплелись в замок, а волна рыжих волос окатила его плечи.

    - Ты пришла, - сказал он. - Я же просил: не приходи больше. Город волнуется... Если меня обвинят в ереси, то герцог вряд ли спасет от преследования.

    - Мне не нравится герцог, - прошептала ведьма. - Он ходит по утрам в церковь, а вечером - к любовнице. Ты ему веришь?

    - Он дает мне деньги.

    Потом они молчали. Жар от кальцинатора и жара города смешивались, проступали потом, прилепляя сорочку алхимика к телу. Ведьма пропускала золотые волосы алхимика меж пальцев и напевала что-то древнее, бессловесное, но страшное и могучее себе под нос, словно какую детскую песенку. Звуки ее голоса сплетались с треском углей, и металл в тигле менял свой цвет, покрываясь то радужной пленкой, то белой. Алхимик ворчал что-то себе под нос, но больше не говорил ни слова ведьме.

    Когда часы на ратуше начали бить полдень, ведьма поднялась.

    - Вчера вечером в город приехали люди, - сказала она, и огонь вспыхивал в такт ее словам. - Пятеро Псов в белом и черном.

    - Доминиканцы, - ответил алхимик.

    - Ты знаешь, что это значит?

    - Что лучше тебе не приходить сюда больше.

    Ведьма засмеялась, и последний протяжный удар колокола в университетской часовне, вторящий часам на ратуше, разбил ее тело на тысячу полевых цветков. Они упали на пол, осыпались кучей и истлели до того, как алхимик оглянулся.

     

    После обеда, несмотря на жару, несмотря на пылающее в зените солнце, городом расползлись слухи. До вечера, душной пыльной пеленой накрывшего город, все уже знали, что в город приехали доминиканцы. Их вызвал епископ, уставший от жары, утренних и вечерних служб, от слухов и домыслов доносчиков. И то, что псам Господним выделили отдельный дом "для содеяния службы их" четко указывало на то, что в город пришла Святая Инквизиция.

    Самого главного из доминиканцев звали братом Жаном. Его сухое обветренное лицо с тонким длинным носом и колючими глазами выдавало в нем человека резкого. Его голос, надтреснутый и высокий, раздавался под сводами костела во время проповеди, относился эхом в боковые нефы и разбивался о колонны. Слова же его, сухие, как и он сам, падали в души стоящих людей, порождая едва ли не первобытный страх, потому что говорил он о том, что должно тревожить доброго христианина первым делом - о душе. Он рассказывал о Рае, Аде и населяющих его демонах и о проделках нечистой силы, четко, кратко выплевывая слова.

    Люди слушали. Жара нарастала, раскаляла камни церкви, и легкий сквозняк больше не приносил прохлады. Когда брат Жан закончил говорить, когда закончилась служба, люди выходили из костела тихо, словно ветер выносил во двор пыль и пепел.

    Через неделю запылал первый костер.

    Алхимик видел первую ведьму: семнадцатилетнюю девчонку, тощую, изможденную, с безумным взглядом смотрящую в толпу, когда ее привязывали после проповеди на площади. Она все порывалась что-то сказать, что-то крикнуть - вот только было некому. Невольные палачи прятали от нее глаза - но делали свое дело под колючим взглядом брата Жана, а толпа - толпа ее не услышала бы. Ее и до того считали ведьмой, но только теперь твердо знали - жара и засуха пришли из-за нее.

    Все туже сжималось кольцо толпы вокруг костра, все сильнее пробирал интерес к редкому в этих краях зрелищу. Под палящим солнцем, в дрожащих потоках воздуха женщины слизывали пот с губ и вытягивали шеи, а мужчины жарко обсуждали предстоящее зрелище.

    Брат Жан взобрался на охапки хвороста и о чем-то долго толковал с ведьмой, указывая то на распятье, то на библию - в тени дома, где сидел алхимик, почти ничего не было слышно. Он смотрел на странную пару у столба - и думал о чем-то своем, до боли в пальцах сжимая толстую книгу Бэкона. На камзоле проступали пятна пота - но алхимик не мог заставить себя пойти туда, в раскаленный ад солнцепека, чтобы вблизи насладиться зрелищем аутодафе, и только слушал тревожный гомон толпы.

    Ведьма проросла зеленой травой и желтыми цветочками утиных лапок из мостовой, когда языки огня лизнули сухой хворост у ног девчонки. Облокотилась на алхимика, обдала запахами лугов. Стоящие рядом оглянулись и тут же отвернулись равнодушно - аутодафе было для них куда интересней.

    Огонь быстро вцепился в сухой хворост, и толпа отпрянула от жара и искр. Брат Жан стоял неподалеку, всматриваясь в людей - словно высматривал еще одну ведьму, цепко, заглядывая прямо в душу.

    Девчонка закричала почти сразу, с первым поцелуем пламени. Огонь лизнул ее пятки раз-второй - и ухватился за серую ткань платья. Толпа отступила еще на шаг, спасаясь от запаха горелого мяса. Алхимик чувствовал, как пальцы стоящей за спиной ведьмы впиваются в его плечо. Крик словно пробудил брата Жана от дикой грезы в раскаленный полдень - он оглянулся на привязанную девчонку, а потом махнул двум другим доминиканцам. В воздухе на секунду повисли две дуги воды - и ведьму у столба окутало клубами пара, заволакивая ее, глуша отчаянный крик.

    - Тушат огонь? Они отменили приговор? - спросил алхимик.

    - Нет... - голос ведьмы таял в воздухе, слова повисали между ней и алхимиком. - Костер горит слишком быстро. Нельзя позволить ей умереть так легко - иначе sermo generalis[2] будет неполной...

    Дым из серого стал черным, столбом поднимаясь в небо, вознося запахи горелого мяса и крики девчонки. Толпа волновалась, жара подхлестывала чувства, и почтенные горожанки падали в обмороки. Многие закрывали нос, и брат Жан неодобрительно хмурился. Он не кричал, стоял статуей и взирал на людей - и каждому казалось, что он смотрит именно на него.

    - Она была ведьмой? - снова спросил алхимик. Ведьма засмеялась, тонко, звонко, переливисто - но никто не обернулся на озорной смех, который был так не к месту в напряжении толпы.

    - Она просто не обращала внимания на то, что творилось вокруг. Любая вроде нее сбежала бы в леса, подальше от города и Псов - но она предпочитала, как и один золотой мальчишка, не замечать...

    Алхимик молчал. Только сильнее сжал толстую книгу Бэкона, Удивительного доктора. Но ведьма, в чьих глазах плясало пламя костра, обвила его плечи, и пальцы, тонкие, изящные, сплелись у него на груди.

    - Пошли со мной, мой золотой мальчишка... Пошли прочь отсюда. Солнце мое, свет земной... Тебе здесь опасно. Слушай время, следи за изменениями - увидь то, что вижу я.

    - Меня защищает герцог.

    Ведьма посмотрела на толстого герцога, восседающего в тени навеса на возвышении, недовольного, обрюзгшего и некрасивого. Он щурил глаза, когда слабый ветер относил дым в его сторону. Сидящий рядом с ним епископ дремал в кресле, свесив голову. Ему было скучно.

    - Мой золотой мальчишка...

    И растаяла, рассыпалась травой и водой, окатив алхимика ледяными брызгами. Там, где она стояла, на стене зазеленел плющ, и робкие одуванчики подняли желтые головки навстречу костру.

     

    Когда в городе запылало еще два костра святой Инквизиции, герцог пришел к алхимику домой.

    В то время в городе не осталось ни одной кошки, ни одной пособницы дьявола, будь она рыжей или черной - и крысы вышагивали в тени домов, пищали и множились, и всюду можно было заметить долгий тонкий хвост. Река обмелела, рыба всплывала кверху пузом, и по вечерам берега окутывались запахами гнили и разложения. Бедняки, живущие по обе стороны реки, умирали, и тела сбрасывали в долгие ямы на кладбище под заунывную отходную брата Антония.

    Карета едва протиснулась в проулок над рекой и, тяжело качаясь, скрипя и громыхая на засохшей грязи, подкатила к дому алхимика. Лоснящиеся на жаре лошади и герцогская корона на дверцах - и улица замерла. Жара заставила голоса звучать тише, но громыхание кареты словно стерло все звуки.

    Герцог, тяжело отдуваясь и сипя, вылез из кареты. Красное лицо и пот, черная одежда и белый платок в руке, роскошь и страдания. Он поморщился, но молчал, словно боялся этих угрюмых домов, черных провалов теней и шелеста крысиных лап. И следом за герцогом - черное и белое, четки на поясе и гладко выбритая тонзура. Доминиканец, еще юноша, но уже с огнем истинной веры в глазах и пламенными речами на языке.

    Тяжелые удары - как в крышку гроба.

    - Уж не умер ли ваш алхимик? - спросил доминиканец

    Но дверь заскрипела, и алхимик щурился на яркий для него после ночи тусклый свет раскаленного горнила над головой.

    - Pax vobiscum[3], - сказал доминиканец. - Я брат Курций.

    Алхимик посмотрел на него, на тонзуру, ловящую отблеск солнечного луча, и на герцога, хмуро отирающего потное лицо - и угрюмо растаял в темноте дома. Из тени донеслось устало "Et cum spiritu tuo"[4], словно ему безразличны гости, словно визит только досадил ему. И герцог с маленьким доминиканцем двинулись за ним, в лабораторию, полную дорогих стеклянных сосудов и толстых книг, бутылочек с разными снадобьями и растворителями, и трав, и порошков, и запаха пыли и водки.

    Герцог сел на стул и снова вытер красное потное лицо. В лаборатории было еще жарче, чем на дворе. Тут день и ночь пылала печь, и раскаленный тигель сейчас светился кроваво-красным, а жидкость в нем - ясно-желтым. Она вздрогнула от тяжелой поступи сиятельного гостя, переливаясь, колышась, словно вот-вот выпрыгнет, разливаясь по полу золотом.

    - Золото? Что-то совсем не похоже.

    Алхимик пожал плечами в ответ. Он устал от долгих объяснений, от жары и неудач, от назойливого внимания герцога и тихого пытливого взгляда маленького доминиканца.

    - Цитринас[5], - сказал тот. - Верно? Великие алхимики говорят об этой стадии...

    - Мне без разницы, - герцог снова и снова вытирал красное лицо платком, снова и снова сипел и хрипел, отдувался и закатывал глаза. - Уже прошло три месяца! Три месяца! Рудники на севере истощились вконец...

    - Дайте я вам объясню, как обстоит дело, - и алхимик наклонился к герцогу, снова и снова толкуя о процессах и превращениях, о реагентах, луне и Сатурне, о солях и фазах лун. Он говорил долго, забыв о доминиканце, забыв обо всем, кроме герцога и его толстого кошелька. Философский камень - это только одна из возможностей, объясняет снова и снова он, но герцог уже давно перестал его слушать, мечтая о прохладе в раскаленной духоте лаборатории.

    А маленький брат Курций тем временем рассматривал корешки книг, водил пальцем по дверному косяку, по буквам неизвестных ему письмен, рассматривал меловые дорожки на полу, нюхал жидкости и растирал травы пальцами. Алхимик изредка посылал в его сторону встревоженный взгляд, но наивная улыбка доминиканца стирала все страхи и сомнения, оставляя только страх остаться без денег герцога. И брат Курций листал записки и книги, ловил зрачками отблески пламени и снова и снова улыбался, словно извиняясь.

    - Мне нужен результат! - кричал герцог, и алхимик снова забывал о доминиканце. - Мне нужно золото! Вот они, - и толстый палец тыкал в сторону брата Курция, - работают! У них нет свободных камер! Они ловят ведьму! А ты?

    От его слов золотая жидкость покрывалась черным, словно пугалась, словно боялась злобы герцога и равнодушной усталости алхимика. И брат Курций качал головой и цокал языком, сокрушаясь о такой растрате.

     

    Ведьма пришла на рассвете, и пол снова прорастал под ее ногами ветками клена и дуба, и снова алхимика окутывал запах свежескошенной травы. Пальцы сплетались, путались в волосах алхимика и рассыпались мелкими цветочками утиных лапок под ее тихий смех.

    - Я же говорил, чтобы ты не приходила больше.

    - Мой золотой мальчишка... Ты слишком жесток.

    Алхимик пожимал плечами.

    - Ты ведьма, - говорил он. - Вместо тебя доминиканцы жгут на площади совсем невинных девиц. Не проходит и недели без костра.

    И ведьма смеялась, и шептала ему, жарко и таинственно, что нет, ей и самой тяжело, и не она виновата в засухе. И вновь и вновь повторяла:

    - Пошли со мной, золотой мальчишка. Покинь тесные стены твоей конуры. Тебя не поймут. Эликсир не спасет их души: мелкие, жалкие, жадные, напуганные смертью, одурманенные горячим воздухом и иссушенные жарой. Пошли со мной - ведь я не могу забрать тебя.

    Но он упрямо мотал головой, сбрасывал ее тонкие руки с плеч и смотрел в тигель.

    - Если не ты - то я спасу город. Камень вот-вот перейдет из стадии цитринас в стадию рубедо... И тогда не только герцог получит прибыль - весь город будет спасен.

    Ведьма смеялась над его наивностью, над твердым решением и пела песни, сплетенные из старых времен, знаков и символов, запутавшиеся в секретах и тайнах, и змеи сворачивались в глубинах их смыслов знаком уравнения. Она пела, но он не слушал, смотрел упрямо в тигель, в желтую жидкость, которая снова и снова чернела.

     

    Псы пришли, когда над городом уже неделю каждый день вились черные столбы от костров на главной площади.

    Люди словно сошли с ума: от жары и страха, от отчаяния и смерти, вместе с солнцем жарко дышащей на город. Трибунал работал день и ночь, из темных подвалов круглые сутки напролет слышались крики боли, и доносчики разносили по домам гроши и покой - их семью обойдет страх и порицание. Город тонул в нечистотах, кутался в ароматы разложения, шелестел крысиными лапками и замирал в обеденные часы в тревожном ожидании.

    Деревья желтели, и желтели лица горожан. Каждый с тревогой смотрел на соседа - не черт ли? Не ведьма ли? Не слишком подозрительны они? И жара вытворяла странные вещи: в раскаленном Аду все чаще замечали в тени рожки черта, и у женщин через дорогу все чаще глаза сверкали желтым колдовским пламенем. Люди крестились и поминали имя Господне, но жара не уходила.

    Епископ неистовствовал: город оказался полон колдовских тварей и ведьм, полон крыс и болезней. Доминиканцы все чаще отказывались склонять перед ним голову, и он подозревал, что брат Жан втайне считал, что он, епископ, слишком долго медлил, слишком долго оттягивал с письмом и тем способствовал распространению нечисти в городе.

    Они пришли, когда алхимик писал письма в далекие края, куда они часто доходили с опозданием на недели, а то и пропадали, терялись и оставались непрочитанными. Вязь почерка вилась бесконечной кривой, путалась в мыслях и словах, которые тяжело было прикрепить пером к пергаменту, пригвоздить и отправить. Тяжелая капля чернил то и дело срывалась с расщепленного кончика, расползалась на словах, усталостью и бессонными ночами в голове глуша остатки сознания.

    Алхимик то и дело брался за ножик, то и дело замирал - и думал, над словами и идеями, которые не давали ему покоя. Он испробовал все, все, что знал, умел и смог выучить. Но все равно ничего не получалось, и желтое чернело, зеленело, белело, но упрямо отказывалось переходить в стадию рубедо. Ни пост, ни молитвы, ни фазы луны и положение звезд, ни демоны, которые упрямо отказывались приходить, ни кровь животных и людей - ничто не помогало.

    Оставалось одно: написать старым знакомым по студенческой скамье и учителям, друзьям и таким же алхимикам. Но письма будут долго идти... Недели.

    Они пришли, когда солнце поднялось в зенит, когда в небо взметнулись столбы дыма, когда жара пригнула город и воздух дрожал полуденным маревом, вытворяя чудеса. Они пришли и кричали страшные слова, они схватили алхимика и потащили его в дом, из подвалов которого каждый день доносились крики, где богател палач и где братья-доминиканцы задавали вопросы и слушали ответы.

    За ними пришли другие люди, которые забрали письма и записки, дневники и черновики, которые нашли тело той женщины в подвале, чья кровь оказалась совсем негодной, и склад солей и ядов. Все это они забрали с собой и больше не возвращались.

    И в самом конце, когда небо окрасилось алым и желтым, в лабораторию пришли перепуганные соседи. Они крестились и жгли все, что могли. В камине, в гнезде из разбитых склянок и горшков, тлели страницы дорогого издания Бэкона и листы книг Альбера Великого. Пламя окрашивалось адским зеленым и синим, и комната наполнялась запахом серы - и суеверные люди, которые пришли уничтожить гнездо волшебства, крестились и продолжали бросать в камин остатки колдовских принадлежностей. Туда же отправились записки и самого алхимика - и пламя с благодарностью приняло эту пищу, выкатившись из каменного ложа и лизнув тяжелые портьеры. Они вспыхнули в мгновение - и огонь расцвел красными цветами на тяжелом бархате, потянулся к деревянному потолку, перепрыгнул на заляпанные растворителями полки веселыми языками.

    Дом загорелся в считанные минуты - люди едва успевали выбегать из него. Пламя с интересом выглядывало в окна, нерешительно тянулось к домам напротив и тут же убиралось в раскаленный Ад внутри. А потом подоспели соседи, с лопатами, ведрами, отчаянием и страхом огня в глазах - и принялись тушить. Пожар гудел, взмывал в небо длинными языками пламени, но до других домов не дотягивался. Мелкая речушка отдавала воду с неохотой, ведра скребли по дну, зачерпывая муть, и пар окутывал людей.

    Когда все закончилось, от дома остались только черная скорлупа стен и труба, тянущаяся к небу вместе с пылающими на площади кострами.

     

    Они не слушали ответов.

    Очередь алхимика подошла после молочницы, дородной, толстой, лоснящейся здоровьем даже после месяца жары. Она упорствовала недолго: раскаяние и слезы, всхлипы и снова раскаяние, и палач был доволен - в эти дни у него было много работы.

    У них было все, что надо: записки с признаниями, тома Лемегетона[6], труп; этого было достаточно. Брат Антоний, усталый, потный и пыльный после чтения отходных на кладбище, приходил и задавал вопросы. Ответы скачущей готической вязью ложились на пергамент, и доминиканец от рвения прикусывал язык, время от времени отирая пот. Палач скучал в сторонке, и брат Жан недовольно качал головой, смотря на его праздность. Алхимик рассказывал правду - потому что врать перед лицом служителей было ни к чему. Они все видели, и оставалось только связать увиденное словами и правдой в крепкую ткань бытия.

    К исходу ночи правда кончилась вместе с надеждой. Заскрипели вороты дыбы, зашипело раскаленное железо на коже, и брат Жан больше не качал головой, вместо этого жадно вслушиваясь в крики и признания. Когда алхимик потерял сознание, он только с сожалением цыкнул языком на палача - и ушел наверх, к герцогу, передавать дело в долгие, жадные и сильные руки светской власти[7] с десятком других приговоров.

    Ведьма проросла из влажной земли в темноту подвала бледными цветками асфодели и сонным маком, маттиолой и вечерницей, и тысячей трав, мхом расползлась по стене и легким ароматом смешалась с его дыханием.

    - Мой золотой мальчишка...

    Алхимик открыл глаза.

    - Не ушел, остался... На что же ты надеялся, мой золотой, солнечный мальчишка?

    - На герцога.

    Слова упали, разбились о каменный пол, растеклись в тишине горькой правдой и разбитой надеждой.

    - Герцог покаялся, - сказала ведьма, - и отрекся от еретических помыслов... Угадай, какой ценой? Вчера на службе он преподнес собору бесценный дар: золотую чашу, в которой хранится фаланга пальца апостола Павла, а вместе с ней два серебряных подсвечника и сто локтей тончайшего сукна, и в его доме весь вечер гостили Псы. Ах, золотой мой мальчишка...

    И тонкие пальцы путались в волосах, смешивалось дыхание, и слова, горькие, злые, сплетались в песню, старую, как и сам мир.

    - Нельзя ничего получить из пустоты, из ничего, - шептала ведьма, и слезы с росой стекали и капали на пол, там, где бледные цветки прорастали и тут же вяли. - Для того чтобы что-то получить, надо что-то отдать, и хорошо, если не больше, если обмен равноценный...

    - Но они...

    - Вранье! - смеялась в темноте ведьма. - Вранье и ложь, и тем они горше, что сотни дураков верят в это, не замечая правды, пытаясь уподобиться своему богу, бездонной бочке созидающей силы! И Эликсир - всего лишь выдумка, сказка, золотая погремушка в конце неверного пути. Ты должен был сам понять это...

    - Молчи! - кричал алхимик в бреду, пока ведьма рассказывала ему о потоках жизни, о круговоротах превращений и изменений, о вечности и конечности существования. - Это ты должна была сгореть!

    - Молчи! - умолял он, проваливаясь в сон, когда солнце золотило острые верхушки костела, и брат Курций, маленький доминиканец, с тревогой заглядывал в тесную комнатушку, где стоял запах свежей травы и ночных цветов, и крестился.

    - Обещай, что позовешь меня, - шептала ведьма алхимику, - мой золотой мальчишка... Обещай, что если решишь...

    Алхимик кричал, маленький доминиканец крестился, и ведьма все шептала и шептала страшные тайны мироздания, пока не рассыпалась травой и росой, когда брат Жан вернулся.

     

    Город ждал огня.

    Перед тем брат Жан долго рассказывал о покаянии, долго что-то читал, бросал слова во вспаханное поле жадно внимающей толпы, и герцог кивал, соглашаясь. Он прятал глаза от алхимика, жадно улыбался епископу и маленькому доминиканцу, и толстые пальцы сжимали трость так, что пальцы белели.

    Пот заливал глаза алхимика, стекал под тканью колпака, забирался за ворот робы, и глаза невыносимо слепило от желтого круга солнца. Веревки и столб, и охапки хвороста под ногами. Надрывный голос брата Жана резал уши, и на большее уже не хватало измученного допросами внимания, нанизанного на нитку резких вскриков доминиканца.

    Толпа сжимала кольцо, подбиралась ближе - охочие до зрелищ женщины и мужчины. И ни одного друга или знакомого: они бежали, спасаясь от преследования, от инквизиции, от допросов и пыток. Уехал аптекарь, уехала травница и даже старый библиотекарь - и тот покинул раскаленный город, измученный жарой и видениями.

    Брат Жан взобрался на хворост и долго говорил с алхимиком, но тот только мотал головой в ответ, и герцог неодобрительно хмурился, и его трость выписывала тайные письмена на покрытом ковром дощатом настиле.

    А потом - долгая служба и жадные взгляды толпы, и солнце, лишающее сил и сознания.

    - Каешься?

    Алхимик снова и снова мотал головой - потому что больше ничего у него не осталось: ни правды, ни раскаяния, ни жалости, - смотрел на солнце и ждал - неизвестно чего.

    Как и в тот раз, костер вспыхнул сразу, и желтые языки огня принялись взбираться все выше и выше по тонким сучкам. Два доминиканца, два Пса, стояли с ведрами воды, чтобы по знаку брата Жана притушить огонь, укротить пламя, так некстати решившее отпустить душу колдуна без должного очищения. И когда пламя окружило алхимика со всех сторон, когда дым, тяжелый, едкий, окутал его с ног до головы, когда ласковое пламя лизнуло его ноги, он крикнул что-то в небо, захлебываясь жаром. И огонь затрещал сильнее, поднялся факелом в небо, воя и гудя, и Псы уже ничего не могли поделать с ним.

    Ведьма горела, и рыжие волосы трещали, в глазах плясало пламя и изо рта выглядывали робко язычки огня. Желтые и красные искры окружали ее ураганом, когда она смеялась, сгорая, превращаясь в пепел и вновь и вновь возрождаясь. Алхимик что-то закричал снова, когда из него начал прорастать огонь, и когда пальцы его сомкнулись на ее запястьях.

    - Обмен! - кричала она в ответ и смеялась, и голос ее сливался с воем огня. - Да, да, обмен равноценный!

    И город вспыхнул. Он загорелся, казалось, со всех концов одновременно, и столбы дыма не час и не два тянулись к безмятежному небу с тонкой окантовкой смыкающегося кольца туч. Высохший город был лакомой пищей для огня, и он жрал все, ворчал, трещал, гудел в тон костру на главной площади и оставлял за собой стены, как скорлупу от выеденного яйца. Он грыз торговые кварталы и лачуги у реки, дом сиятельного герцога и костел - и все с одинаковым аппетитом, прорастая из окон черным дымом и цветками пламени.

    Когда, казалось, городу вот-вот придет конец, тучи, так долго собиравшиеся, так долго стягивавшие все свои силы, обрушились на землю проливным дождем, и улицы окутались паром.

    От костра не осталось ничего: пламя сожрало все, что могло, и даже столб - и тот под дождем рассыпался пеплом, который потоки унесли в реку.

    Вода смыла наваждение с города, унесла с собой горячечный бред разума, чертей в углах и ведьм, страх и испуг, оставив только заброшенное в благодатную землю щедрой рукой брата Жана зерно - до лучших времен, когда оно взойдет и даст новый урожай из костров и обвинений, доносов и страха. Псы покинули город через неделю, зябко прячась от непрекращающегося ливня, гуськом, низко склонив голову. Их работа закончилась, и новый город ждал очищения.

    Ведьма снова и снова прорастала из мостовой тонкими стрелками пырея и ромашкой, утиными лапками и горькой полынью, золотилась на полях рожью и рассыпалась бусинами оливок, копила силы и дремала до того момента, когда улицами города снова пройдет золотой мальчишка.

[1]     Велика истина, и она восторжествует. Библия, 3 Книга Ездры, 3.12

[2]     Великая проповедь, лат.

[3]     Мир вам, лат.

[4]     И духу твоему, лат.

[5]     Одна из стадий получения философского камня. Характеризирует время, когда полученный отвар приобретает желтую окраску. После этого идет опасная взрывами стадия рубедо - покраснения, когда образовывается философский камень. До цитринас идет стадия альбедо (белизны) и нигредо (черноты).

[6]     Лемегетон, или Малый Ключ Царя Соломона - магический гримуар, содержащий сведения о христианской демонологии и гоетии.

[7]     Церковь не имела права казнить (и проводить в том числе ауто да фе) - этим занималась светская власть.

    Magna est veritas et praevalebit[1]

     

    Ведьма вошла в город ранним утром.

    Она пришла с востока; солнце поднималось за ее спиной, и против света ведьма казалась светящимся ангелом с ореолом в рыжих волосах. Она была боса, одета по-деревенски просто и безыскусно: дешевая домотканая ткань свободной сорочки и нитка деревянных бус на шее. Ее назвали бы оборванкой, если бы с первого взгляда не было ясно, что она - ведьма. За ней шли запахи свежескошенной травы и луговых цветов, под ее ногами в грязи каменной мостовой поднимали головки цветы звездочника и стрелки пырея.

    Тем временем город просыпался. Тяжелая жара июля только собиралась, копила силы, чтобы после утренней службы в костеле святой Эльжбеты ударить раскаленным кулаком по городу, спрятать все живое в дома и воцариться на площадях и в переулках. Колодцы высыхали, река, протекающая через город, обмелела, и рыбаки даром забрасывали удочки в ее мутные воды. Казалось, жара была на руку только крысам: их долгие вереницы по утрам и вечерам вышагивали по сухим водостокам, и отовсюду слышался противный писк. Епископ каждодневно призывал народ к покаянию, но толпы верующих в церквях не могли остудить жару, и синее небо с раскаленным шаром солнца словно насмехалось над городом.

    Ведьма пришла в город из деревень, и все равно от нее не пахло выгоревшими лугами и сухой травой. Крошечные деревни вокруг города умирали - а она несла с собой ароматы росяных лугов и распустившихся цветов, словно насмехаясь над жалкими поселениями людей. Но город не обращал на нее внимания: он буднично готовился к началу нового дня. То тут, то там открывались окна, и хозяйки выливали помои в тесные переулки. Чуть дальше, в торговом квартале, первые лавочники открывали свои тесные конурки и вытаскивали на свет божий столы; другие же деловито тащили на маленьких тачках товар. И те, и другие спешили разложиться побыстрее, стараясь до конца службы в костеле продать побольше товара. Они удивленно поворачивали голову вслед ведьме, пришедшей с полей, но тут же, словно позабыв, что видели, продолжали заниматься своими делами.

    Ведьма все шла, и вслед за ней поднималась дорожка луговых трав. Она свернула с торговых улиц в переулки университетского квартала, где в тесных лачугах ютились студиозусы; большинство из них всегда было босо и голодно, но с пучком перьев за ухом. В это ранее утро они спали - до утренней оставался еще час. Ведьма дошла до университета и свернула в очередной тесный переулок. Тут, совсем близко от темной громады университета, жили профессора. Большинство из них занималось богоугодной теологией или философией, день за днем пытаясь вбить в пустые головы студиозусов уговорами или розгой хоть какие-то знания. Чуть дальше от университета жили учителя латинского и арифметики, а в квартале от них, у самой мутной реки - алхимики.

    Среди их лачуг ведьма остановилась. Под ее ногами поднималась, расцветала и тут же вяла трава. Ведьма словно искала что-то, словно слепая, но с острым нюхом гончая брала едва заметный только ей след. Потом пошла дальше, но медленно, осматриваясь на каждом шагу.

    Улица алхимиков была грязной и нищей; тесной, темной, с нависающими над дорогой серыми каменными домами с провалами окон. Вместо мостовой - засохшая грязь, вместо солнечного света - густая тень в закоулках и высохший плющ на стенах.

    Перед одним домом она остановилась. Замерла, вслушиваясь в утреннюю тишину города. А потом ступила на порог. Под ее пальцами замок рассыпался ржавчиной, запор - истлел трухой. Ведьма толкнула дверь, которая тут же проросла веточкой дуба, и вошла в затхлую темноту дома. Ее не остановили знаки и письмена на внутренней стороне косяка, нарисованные кровью умершего ягненка; она не знала их, и бог этих людей не имел власти над ней. Под ее ногами пол давал почки, которые тут же трескались, выпуская нежную листву.

    На кухне на нее зашипел кот; казалось, ему одному в этом городе есть дело до ведьмы, так бесцеремонно ворвавшейся в чужой дом. Черная шерсть поднялась дыбом, уши прижались к голове - но не более. Ведьма цыкнула на него, и кот послушно убрался с пути, бросив напоследок полный презрения и весенней зелени взгляд. Она же поднялась по лестнице. Под ее пальцами перила обвивал плющ, а ступеньки боялись скрипеть, словно знали, кто по ним ступает.

    Ведьма вошла в крошечную лабораторию. Пентаграмма, нарисованная над дверью, не причинила ей вреда. Четыре имени Бога пропустили ее внутрь. Изрисованный мелом пол не обжигал босые ноги. Она стояла на печати какого-то неведомого ей демона, и никакие силы Ада не показывались, как того следовало ожидать.

    Алхимик, склонившийся над кальцинатором, поднял взгляд на гостью. Поднял - и тут же опустил назад, к блестящей лужице расплавленного металла. Жар от кальцинатора отбрасывал красные блики на его лицо, отсвечивал в голубых глазах адским пламенем, зажигал льняные волосы рыжим.

    Ведьма подошла и обняла его. Ее глаза, полные зелени лугов, вбирали в себя алые отблески углей - и становились желтыми, как у кошки. Тонкие пальцы сплелись в замок, а волна рыжих волос окатила его плечи.

    - Ты пришла, - сказал он. - Я же просил: не приходи больше. Город волнуется... Если меня обвинят в ереси, то герцог вряд ли спасет от преследования.

    - Мне не нравится герцог, - прошептала ведьма. - Он ходит по утрам в церковь, а вечером - к любовнице. Ты ему веришь?

    - Он дает мне деньги.

    Потом они молчали. Жар от кальцинатора и жара города смешивались, проступали потом, прилепляя сорочку алхимика к телу. Ведьма пропускала золотые волосы алхимика меж пальцев и напевала что-то древнее, бессловесное, но страшное и могучее себе под нос, словно какую детскую песенку. Звуки ее голоса сплетались с треском углей, и металл в тигле менял свой цвет, покрываясь то радужной пленкой, то белой. Алхимик ворчал что-то себе под нос, но больше не говорил ни слова ведьме.

    Когда часы на ратуше начали бить полдень, ведьма поднялась.

    - Вчера вечером в город приехали люди, - сказала она, и огонь вспыхивал в такт ее словам. - Пятеро Псов в белом и черном.

    - Доминиканцы, - ответил алхимик.

    - Ты знаешь, что это значит?

    - Что лучше тебе не приходить сюда больше.

    Ведьма засмеялась, и последний протяжный удар колокола в университетской часовне, вторящий часам на ратуше, разбил ее тело на тысячу полевых цветков. Они упали на пол, осыпались кучей и истлели до того, как алхимик оглянулся.

     

    После обеда, несмотря на жару, несмотря на пылающее в зените солнце, городом расползлись слухи. До вечера, душной пыльной пеленой накрывшего город, все уже знали, что в город приехали доминиканцы. Их вызвал епископ, уставший от жары, утренних и вечерних служб, от слухов и домыслов доносчиков. И то, что псам Господним выделили отдельный дом "для содеяния службы их" четко указывало на то, что в город пришла Святая Инквизиция.

    Самого главного из доминиканцев звали братом Жаном. Его сухое обветренное лицо с тонким длинным носом и колючими глазами выдавало в нем человека резкого. Его голос, надтреснутый и высокий, раздавался под сводами костела во время проповеди, относился эхом в боковые нефы и разбивался о колонны. Слова же его, сухие, как и он сам, падали в души стоящих людей, порождая едва ли не первобытный страх, потому что говорил он о том, что должно тревожить доброго христианина первым делом - о душе. Он рассказывал о Рае, Аде и населяющих его демонах и о проделках нечистой силы, четко, кратко выплевывая слова.

    Люди слушали. Жара нарастала, раскаляла камни церкви, и легкий сквозняк больше не приносил прохлады. Когда брат Жан закончил говорить, когда закончилась служба, люди выходили из костела тихо, словно ветер выносил во двор пыль и пепел.

    Через неделю запылал первый костер.

    Алхимик видел первую ведьму: семнадцатилетнюю девчонку, тощую, изможденную, с безумным взглядом смотрящую в толпу, когда ее привязывали после проповеди на площади. Она все порывалась что-то сказать, что-то крикнуть - вот только было некому. Невольные палачи прятали от нее глаза - но делали свое дело под колючим взглядом брата Жана, а толпа - толпа ее не услышала бы. Ее и до того считали ведьмой, но только теперь твердо знали - жара и засуха пришли из-за нее.

    Все туже сжималось кольцо толпы вокруг костра, все сильнее пробирал интерес к редкому в этих краях зрелищу. Под палящим солнцем, в дрожащих потоках воздуха женщины слизывали пот с губ и вытягивали шеи, а мужчины жарко обсуждали предстоящее зрелище.

    Брат Жан взобрался на охапки хвороста и о чем-то долго толковал с ведьмой, указывая то на распятье, то на библию - в тени дома, где сидел алхимик, почти ничего не было слышно. Он смотрел на странную пару у столба - и думал о чем-то своем, до боли в пальцах сжимая толстую книгу Бэкона. На камзоле проступали пятна пота - но алхимик не мог заставить себя пойти туда, в раскаленный ад солнцепека, чтобы вблизи насладиться зрелищем аутодафе, и только слушал тревожный гомон толпы.

    Ведьма проросла зеленой травой и желтыми цветочками утиных лапок из мостовой, когда языки огня лизнули сухой хворост у ног девчонки. Облокотилась на алхимика, обдала запахами лугов. Стоящие рядом оглянулись и тут же отвернулись равнодушно - аутодафе было для них куда интересней.

    Огонь быстро вцепился в сухой хворост, и толпа отпрянула от жара и искр. Брат Жан стоял неподалеку, всматриваясь в людей - словно высматривал еще одну ведьму, цепко, заглядывая прямо в душу.

    Девчонка закричала почти сразу, с первым поцелуем пламени. Огонь лизнул ее пятки раз-второй - и ухватился за серую ткань платья. Толпа отступила еще на шаг, спасаясь от запаха горелого мяса. Алхимик чувствовал, как пальцы стоящей за спиной ведьмы впиваются в его плечо. Крик словно пробудил брата Жана от дикой грезы в раскаленный полдень - он оглянулся на привязанную девчонку, а потом махнул двум другим доминиканцам. В воздухе на секунду повисли две дуги воды - и ведьму у столба окутало клубами пара, заволакивая ее, глуша отчаянный крик.

    - Тушат огонь? Они отменили приговор? - спросил алхимик.

    - Нет... - голос ведьмы таял в воздухе, слова повисали между ней и алхимиком. - Костер горит слишком быстро. Нельзя позволить ей умереть так легко - иначе sermo generalis[2] будет неполной...

    Дым из серого стал черным, столбом поднимаясь в небо, вознося запахи горелого мяса и крики девчонки. Толпа волновалась, жара подхлестывала чувства, и почтенные горожанки падали в обмороки. Многие закрывали нос, и брат Жан неодобрительно хмурился. Он не кричал, стоял статуей и взирал на людей - и каждому казалось, что он смотрит именно на него.

    - Она была ведьмой? - снова спросил алхимик. Ведьма засмеялась, тонко, звонко, переливисто - но никто не обернулся на озорной смех, который был так не к месту в напряжении толпы.

    - Она просто не обращала внимания на то, что творилось вокруг. Любая вроде нее сбежала бы в леса, подальше от города и Псов - но она предпочитала, как и один золотой мальчишка, не замечать...

    Алхимик молчал. Только сильнее сжал толстую книгу Бэкона, Удивительного доктора. Но ведьма, в чьих глазах плясало пламя костра, обвила его плечи, и пальцы, тонкие, изящные, сплелись у него на груди.

    - Пошли со мной, мой золотой мальчишка... Пошли прочь отсюда. Солнце мое, свет земной... Тебе здесь опасно. Слушай время, следи за изменениями - увидь то, что вижу я.

    - Меня защищает герцог.

    Ведьма посмотрела на толстого герцога, восседающего в тени навеса на возвышении, недовольного, обрюзгшего и некрасивого. Он щурил глаза, когда слабый ветер относил дым в его сторону. Сидящий рядом с ним епископ дремал в кресле, свесив голову. Ему было скучно.

    - Мой золотой мальчишка...

    И растаяла, рассыпалась травой и водой, окатив алхимика ледяными брызгами. Там, где она стояла, на стене зазеленел плющ, и робкие одуванчики подняли желтые головки навстречу костру.

     

    Когда в городе запылало еще два костра святой Инквизиции, герцог пришел к алхимику домой.

    В то время в городе не осталось ни одной кошки, ни одной пособницы дьявола, будь она рыжей или черной - и крысы вышагивали в тени домов, пищали и множились, и всюду можно было заметить долгий тонкий хвост. Река обмелела, рыба всплывала кверху пузом, и по вечерам берега окутывались запахами гнили и разложения. Бедняки, живущие по обе стороны реки, умирали, и тела сбрасывали в долгие ямы на кладбище под заунывную отходную брата Антония.

    Карета едва протиснулась в проулок над рекой и, тяжело качаясь, скрипя и громыхая на засохшей грязи, подкатила к дому алхимика. Лоснящиеся на жаре лошади и герцогская корона на дверцах - и улица замерла. Жара заставила голоса звучать тише, но громыхание кареты словно стерло все звуки.

    Герцог, тяжело отдуваясь и сипя, вылез из кареты. Красное лицо и пот, черная одежда и белый платок в руке, роскошь и страдания. Он поморщился, но молчал, словно боялся этих угрюмых домов, черных провалов теней и шелеста крысиных лап. И следом за герцогом - черное и белое, четки на поясе и гладко выбритая тонзура. Доминиканец, еще юноша, но уже с огнем истинной веры в глазах и пламенными речами на языке.

    Тяжелые удары - как в крышку гроба.

    - Уж не умер ли ваш алхимик? - спросил доминиканец

    Но дверь заскрипела, и алхимик щурился на яркий для него после ночи тусклый свет раскаленного горнила над головой.

    - Pax vobiscum[3], - сказал доминиканец. - Я брат Курций.

    Алхимик посмотрел на него, на тонзуру, ловящую отблеск солнечного луча, и на герцога, хмуро отирающего потное лицо - и угрюмо растаял в темноте дома. Из тени донеслось устало "Et cum spiritu tuo"[4], словно ему безразличны гости, словно визит только досадил ему. И герцог с маленьким доминиканцем двинулись за ним, в лабораторию, полную дорогих стеклянных сосудов и толстых книг, бутылочек с разными снадобьями и растворителями, и трав, и порошков, и запаха пыли и водки.

    Герцог сел на стул и снова вытер красное потное лицо. В лаборатории было еще жарче, чем на дворе. Тут день и ночь пылала печь, и раскаленный тигель сейчас светился кроваво-красным, а жидкость в нем - ясно-желтым. Она вздрогнула от тяжелой поступи сиятельного гостя, переливаясь, колышась, словно вот-вот выпрыгнет, разливаясь по полу золотом.

    - Золото? Что-то совсем не похоже.

    Алхимик пожал плечами в ответ. Он устал от долгих объяснений, от жары и неудач, от назойливого внимания герцога и тихого пытливого взгляда маленького доминиканца.

    - Цитринас[5], - сказал тот. - Верно? Великие алхимики говорят об этой стадии...

    - Мне без разницы, - герцог снова и снова вытирал красное лицо платком, снова и снова сипел и хрипел, отдувался и закатывал глаза. - Уже прошло три месяца! Три месяца! Рудники на севере истощились вконец...

    - Дайте я вам объясню, как обстоит дело, - и алхимик наклонился к герцогу, снова и снова толкуя о процессах и превращениях, о реагентах, луне и Сатурне, о солях и фазах лун. Он говорил долго, забыв о доминиканце, забыв обо всем, кроме герцога и его толстого кошелька. Философский камень - это только одна из возможностей, объясняет снова и снова он, но герцог уже давно перестал его слушать, мечтая о прохладе в раскаленной духоте лаборатории.

    А маленький брат Курций тем временем рассматривал корешки книг, водил пальцем по дверному косяку, по буквам неизвестных ему письмен, рассматривал меловые дорожки на полу, нюхал жидкости и растирал травы пальцами. Алхимик изредка посылал в его сторону встревоженный взгляд, но наивная улыбка доминиканца стирала все страхи и сомнения, оставляя только страх остаться без денег герцога. И брат Курций листал записки и книги, ловил зрачками отблески пламени и снова и снова улыбался, словно извиняясь.

    - Мне нужен результат! - кричал герцог, и алхимик снова забывал о доминиканце. - Мне нужно золото! Вот они, - и толстый палец тыкал в сторону брата Курция, - работают! У них нет свободных камер! Они ловят ведьму! А ты?

    От его слов золотая жидкость покрывалась черным, словно пугалась, словно боялась злобы герцога и равнодушной усталости алхимика. И брат Курций качал головой и цокал языком, сокрушаясь о такой растрате.

     

    Ведьма пришла на рассвете, и пол снова прорастал под ее ногами ветками клена и дуба, и снова алхимика окутывал запах свежескошенной травы. Пальцы сплетались, путались в волосах алхимика и рассыпались мелкими цветочками утиных лапок под ее тихий смех.

    - Я же говорил, чтобы ты не приходила больше.

    - Мой золотой мальчишка... Ты слишком жесток.

    Алхимик пожимал плечами.

    - Ты ведьма, - говорил он. - Вместо тебя доминиканцы жгут на площади совсем невинных девиц. Не проходит и недели без костра.

    И ведьма смеялась, и шептала ему, жарко и таинственно, что нет, ей и самой тяжело, и не она виновата в засухе. И вновь и вновь повторяла:

    - Пошли со мной, золотой мальчишка. Покинь тесные стены твоей конуры. Тебя не поймут. Эликсир не спасет их души: мелкие, жалкие, жадные, напуганные смертью, одурманенные горячим воздухом и иссушенные жарой. Пошли со мной - ведь я не могу забрать тебя.

    Но он упрямо мотал головой, сбрасывал ее тонкие руки с плеч и смотрел в тигель.

    - Если не ты - то я спасу город. Камень вот-вот перейдет из стадии цитринас в стадию рубедо... И тогда не только герцог получит прибыль - весь город будет спасен.

    Ведьма смеялась над его наивностью, над твердым решением и пела песни, сплетенные из старых времен, знаков и символов, запутавшиеся в секретах и тайнах, и змеи сворачивались в глубинах их смыслов знаком уравнения. Она пела, но он не слушал, смотрел упрямо в тигель, в желтую жидкость, которая снова и снова чернела.

     

    Псы пришли, когда над городом уже неделю каждый день вились черные столбы от костров на главной площади.

    Люди словно сошли с ума: от жары и страха, от отчаяния и смерти, вместе с солнцем жарко дышащей на город. Трибунал работал день и ночь, из темных подвалов круглые сутки напролет слышались крики боли, и доносчики разносили по домам гроши и покой - их семью обойдет страх и порицание. Город тонул в нечистотах, кутался в ароматы разложения, шелестел крысиными лапками и замирал в обеденные часы в тревожном ожидании.

    Деревья желтели, и желтели лица горожан. Каждый с тревогой смотрел на соседа - не черт ли? Не ведьма ли? Не слишком подозрительны они? И жара вытворяла странные вещи: в раскаленном Аду все чаще замечали в тени рожки черта, и у женщин через дорогу все чаще глаза сверкали желтым колдовским пламенем. Люди крестились и поминали имя Господне, но жара не уходила.

    Епископ неистовствовал: город оказался полон колдовских тварей и ведьм, полон крыс и болезней. Доминиканцы все чаще отказывались склонять перед ним голову, и он подозревал, что брат Жан втайне считал, что он, епископ, слишком долго медлил, слишком долго оттягивал с письмом и тем способствовал распространению нечисти в городе.

    Они пришли, когда алхимик писал письма в далекие края, куда они часто доходили с опозданием на недели, а то и пропадали, терялись и оставались непрочитанными. Вязь почерка вилась бесконечной кривой, путалась в мыслях и словах, которые тяжело было прикрепить пером к пергаменту, пригвоздить и отправить. Тяжелая капля чернил то и дело срывалась с расщепленного кончика, расползалась на словах, усталостью и бессонными ночами в голове глуша остатки сознания.

    Алхимик то и дело брался за ножик, то и дело замирал - и думал, над словами и идеями, которые не давали ему покоя. Он испробовал все, все, что знал, умел и смог выучить. Но все равно ничего не получалось, и желтое чернело, зеленело, белело, но упрямо отказывалось переходить в стадию рубедо. Ни пост, ни молитвы, ни фазы луны и положение звезд, ни демоны, которые упрямо отказывались приходить, ни кровь животных и людей - ничто не помогало.

    Оставалось одно: написать старым знакомым по студенческой скамье и учителям, друзьям и таким же алхимикам. Но письма будут долго идти... Недели.

    Они пришли, когда солнце поднялось в зенит, когда в небо взметнулись столбы дыма, когда жара пригнула город и воздух дрожал полуденным маревом, вытворяя чудеса. Они пришли и кричали страшные слова, они схватили алхимика и потащили его в дом, из подвалов которого каждый день доносились крики, где богател палач и где братья-доминиканцы задавали вопросы и слушали ответы.

    За ними пришли другие люди, которые забрали письма и записки, дневники и черновики, которые нашли тело той женщины в подвале, чья кровь оказалась совсем негодной, и склад солей и ядов. Все это они забрали с собой и больше не возвращались.

    И в самом конце, когда небо окрасилось алым и желтым, в лабораторию пришли перепуганные соседи. Они крестились и жгли все, что могли. В камине, в гнезде из разбитых склянок и горшков, тлели страницы дорогого издания Бэкона и листы книг Альбера Великого. Пламя окрашивалось адским зеленым и синим, и комната наполнялась запахом серы - и суеверные люди, которые пришли уничтожить гнездо волшебства, крестились и продолжали бросать в камин остатки колдовских принадлежностей. Туда же отправились записки и самого алхимика - и пламя с благодарностью приняло эту пищу, выкатившись из каменного ложа и лизнув тяжелые портьеры. Они вспыхнули в мгновение - и огонь расцвел красными цветами на тяжелом бархате, потянулся к деревянному потолку, перепрыгнул на заляпанные растворителями полки веселыми языками.

    Дом загорелся в считанные минуты - люди едва успевали выбегать из него. Пламя с интересом выглядывало в окна, нерешительно тянулось к домам напротив и тут же убиралось в раскаленный Ад внутри. А потом подоспели соседи, с лопатами, ведрами, отчаянием и страхом огня в глазах - и принялись тушить. Пожар гудел, взмывал в небо длинными языками пламени, но до других домов не дотягивался. Мелкая речушка отдавала воду с неохотой, ведра скребли по дну, зачерпывая муть, и пар окутывал людей.

    Когда все закончилось, от дома остались только черная скорлупа стен и труба, тянущаяся к небу вместе с пылающими на площади кострами.

     

    Они не слушали ответов.

    Очередь алхимика подошла после молочницы, дородной, толстой, лоснящейся здоровьем даже после месяца жары. Она упорствовала недолго: раскаяние и слезы, всхлипы и снова раскаяние, и палач был доволен - в эти дни у него было много работы.

    У них было все, что надо: записки с признаниями, тома Лемегетона[6], труп; этого было достаточно. Брат Антоний, усталый, потный и пыльный после чтения отходных на кладбище, приходил и задавал вопросы. Ответы скачущей готической вязью ложились на пергамент, и доминиканец от рвения прикусывал язык, время от времени отирая пот. Палач скучал в сторонке, и брат Жан недовольно качал головой, смотря на его праздность. Алхимик рассказывал правду - потому что врать перед лицом служителей было ни к чему. Они все видели, и оставалось только связать увиденное словами и правдой в крепкую ткань бытия.

    К исходу ночи правда кончилась вместе с надеждой. Заскрипели вороты дыбы, зашипело раскаленное железо на коже, и брат Жан больше не качал головой, вместо этого жадно вслушиваясь в крики и признания. Когда алхимик потерял сознание, он только с сожалением цыкнул языком на палача - и ушел наверх, к герцогу, передавать дело в долгие, жадные и сильные руки светской власти[7] с десятком других приговоров.

    Ведьма проросла из влажной земли в темноту подвала бледными цветками асфодели и сонным маком, маттиолой и вечерницей, и тысячей трав, мхом расползлась по стене и легким ароматом смешалась с его дыханием.

    - Мой золотой мальчишка...

    Алхимик открыл глаза.

    - Не ушел, остался... На что же ты надеялся, мой золотой, солнечный мальчишка?

    - На герцога.

    Слова упали, разбились о каменный пол, растеклись в тишине горькой правдой и разбитой надеждой.

    - Герцог покаялся, - сказала ведьма, - и отрекся от еретических помыслов... Угадай, какой ценой? Вчера на службе он преподнес собору бесценный дар: золотую чашу, в которой хранится фаланга пальца апостола Павла, а вместе с ней два серебряных подсвечника и сто локтей тончайшего сукна, и в его доме весь вечер гостили Псы. Ах, золотой мой мальчишка...

    И тонкие пальцы путались в волосах, смешивалось дыхание, и слова, горькие, злые, сплетались в песню, старую, как и сам мир.

    - Нельзя ничего получить из пустоты, из ничего, - шептала ведьма, и слезы с росой стекали и капали на пол, там, где бледные цветки прорастали и тут же вяли. - Для того чтобы что-то получить, надо что-то отдать, и хорошо, если не больше, если обмен равноценный...

    - Но они...

    - Вранье! - смеялась в темноте ведьма. - Вранье и ложь, и тем они горше, что сотни дураков верят в это, не замечая правды, пытаясь уподобиться своему богу, бездонной бочке созидающей силы! И Эликсир - всего лишь выдумка, сказка, золотая погремушка в конце неверного пути. Ты должен был сам понять это...

    - Молчи! - кричал алхимик в бреду, пока ведьма рассказывала ему о потоках жизни, о круговоротах превращений и изменений, о вечности и конечности существования. - Это ты должна была сгореть!

    - Молчи! - умолял он, проваливаясь в сон, когда солнце золотило острые верхушки костела, и брат Курций, маленький доминиканец, с тревогой заглядывал в тесную комнатушку, где стоял запах свежей травы и ночных цветов, и крестился.

    - Обещай, что позовешь меня, - шептала ведьма алхимику, - мой золотой мальчишка... Обещай, что если решишь...

    Алхимик кричал, маленький доминиканец крестился, и ведьма все шептала и шептала страшные тайны мироздания, пока не рассыпалась травой и росой, когда брат Жан вернулся.

     

    Город ждал огня.

    Перед тем брат Жан долго рассказывал о покаянии, долго что-то читал, бросал слова во вспаханное поле жадно внимающей толпы, и герцог кивал, соглашаясь. Он прятал глаза от алхимика, жадно улыбался епископу и маленькому доминиканцу, и толстые пальцы сжимали трость так, что пальцы белели.

    Пот заливал глаза алхимика, стекал под тканью колпака, забирался за ворот робы, и глаза невыносимо слепило от желтого круга солнца. Веревки и столб, и охапки хвороста под ногами. Надрывный голос брата Жана резал уши, и на большее уже не хватало измученного допросами внимания, нанизанного на нитку резких вскриков доминиканца.

    Толпа сжимала кольцо, подбиралась ближе - охочие до зрелищ женщины и мужчины. И ни одного друга или знакомого: они бежали, спасаясь от преследования, от инквизиции, от допросов и пыток. Уехал аптекарь, уехала травница и даже старый библиотекарь - и тот покинул раскаленный город, измученный жарой и видениями.

    Брат Жан взобрался на хворост и долго говорил с алхимиком, но тот только мотал головой в ответ, и герцог неодобрительно хмурился, и его трость выписывала тайные письмена на покрытом ковром дощатом настиле.

    А потом - долгая служба и жадные взгляды толпы, и солнце, лишающее сил и сознания.

    - Каешься?

    Алхимик снова и снова мотал головой - потому что больше ничего у него не осталось: ни правды, ни раскаяния, ни жалости, - смотрел на солнце и ждал - неизвестно чего.

    Как и в тот раз, костер вспыхнул сразу, и желтые языки огня принялись взбираться все выше и выше по тонким сучкам. Два доминиканца, два Пса, стояли с ведрами воды, чтобы по знаку брата Жана притушить огонь, укротить пламя, так некстати решившее отпустить душу колдуна без должного очищения. И когда пламя окружило алхимика со всех сторон, когда дым, тяжелый, едкий, окутал его с ног до головы, когда ласковое пламя лизнуло его ноги, он крикнул что-то в небо, захлебываясь жаром. И огонь затрещал сильнее, поднялся факелом в небо, воя и гудя, и Псы уже ничего не могли поделать с ним.

    Ведьма горела, и рыжие волосы трещали, в глазах плясало пламя и изо рта выглядывали робко язычки огня. Желтые и красные искры окружали ее ураганом, когда она смеялась, сгорая, превращаясь в пепел и вновь и вновь возрождаясь. Алхимик что-то закричал снова, когда из него начал прорастать огонь, и когда пальцы его сомкнулись на ее запястьях.

    - Обмен! - кричала она в ответ и смеялась, и голос ее сливался с воем огня. - Да, да, обмен равноценный!

    И город вспыхнул. Он загорелся, казалось, со всех концов одновременно, и столбы дыма не час и не два тянулись к безмятежному небу с тонкой окантовкой смыкающегося кольца туч. Высохший город был лакомой пищей для огня, и он жрал все, ворчал, трещал, гудел в тон костру на главной площади и оставлял за собой стены, как скорлупу от выеденного яйца. Он грыз торговые кварталы и лачуги у реки, дом сиятельного герцога и костел - и все с одинаковым аппетитом, прорастая из окон черным дымом и цветками пламени.

    Когда, казалось, городу вот-вот придет конец, тучи, так долго собиравшиеся, так долго стягивавшие все свои силы, обрушились на землю проливным дождем, и улицы окутались паром.

    От костра не осталось ничего: пламя сожрало все, что могло, и даже столб - и тот под дождем рассыпался пеплом, который потоки унесли в реку.

    Вода смыла наваждение с города, унесла с собой горячечный бред разума, чертей в углах и ведьм, страх и испуг, оставив только заброшенное в благодатную землю щедрой рукой брата Жана зерно - до лучших времен, когда оно взойдет и даст новый урожай из костров и обвинений, доносов и страха. Псы покинули город через неделю, зябко прячась от непрекращающегося ливня, гуськом, низко склонив голову. Их работа закончилась, и новый город ждал очищения.

    Ведьма снова и снова прорастала из мостовой тонкими стрелками пырея и ромашкой, утиными лапками и горькой полынью, золотилась на полях рожью и рассыпалась бусинами оливок, копила силы и дремала до того момента, когда улицами города снова пройдет золотой мальчишка.

[1]     Велика истина, и она восторжествует. Библия, 3 Книга Ездры, 3.12

[2]     Великая проповедь, лат.

[3]     Мир вам, лат.

[4]     И духу твоему, лат.

[5]     Одна из стадий получения философского камня. Характеризирует время, когда полученный отвар приобретает желтую окраску. После этого идет опасная взрывами стадия рубедо - покраснения, когда образовывается философский камень. До цитринас идет стадия альбедо (белизны) и нигредо (черноты).

[6]     Лемегетон, или Малый Ключ Царя Соломона - магический гримуар, содержащий сведения о христианской демонологии и гоетии.

[7]     Церковь не имела права казнить (и проводить в том числе ауто да фе) - этим занималась светская власть.

Совсем странное

Цитадель над Аквиллой

    

    В тяжелом, сером с белыми прожилками небе парила Белая Цитадель.

    Она висела над городом, огромная, сложенная из снежно-белых квадратов и прямоугольников, вечно движущаяся, перетекающая с тихим шумом из одного положения в другое. Она жила - своей непонятной, недоступной другим людям жизнью.

    Маленьким Гром любил на нее смотреть.

    Белая Цитадель казалась ему недоступным Раем - местом, где всегда тепло, сыто и спокойно. Ведь внизу был ад. Или то, что было более всего на него похоже. С пяти лет - возраста, с которого он себя помнил, - Гром не знал ни одного сытого, теплого и спокойного дня.

    В Аквилле, городе, который попирала белая Цитадель, всегда дул холодный ветер с мелким крошевом дождя, забирался за воротник, лизал мокрым языком спину и швырял в лицо мелкие горсти капель. Оба крыла Аквиллы дымили заводами, подпирали низкие тучи тонкими перьями-трубами и сливались в реку ядовитыми потоками из забранных решетками канализационных труб.

    Когда Агра, мать Грома, еще была жива, то особенно холодными вечерами она разжигала маленькую печку мусором - старыми рамами и картоном оберток. Тогда они с младшим братом придвигались к огню, пылающему в тесном кожухе из бетона, и грелись. Бочком - потому что печка была маленькой, места никому не хватало. И тогда он наполовину согревался - в то время, как другой бок все так же зяб в стылой влажности их дома. Потом Агра умерла, печку у них отобрали соседи - двое высоких и сильных мужчин. Гром и Майка ничего не могли с этим поделать. И через две недели Майка засопливился, начал кашлять кровью, серыми и зелеными сгустками. Потом захрипел, и как ни пытался согреть его Гром, какие костерки не разводил на холодном бетоне их комнаты, но ничего не помогало. На третью неделю Майка отправился вслед за Агрой - в Хвост Аквиллы, на кладбище. Тем его сбросили в долгую яму. Гром три дня приходил на него смотреть, а потом ров наполнился трупами, и экскаватор его засыпал.

    Так Гром остался наедине с Белой Цитаделью и невзлюбил вечный холод Аквиллы. Он научился заматываться в любое тряпье и засыпать в сухих местах, воровать еду и находить чистую воду.

     

    - Вы знаете, почему она висит в небе? - спросил он однажды у Нокса и Умбры, черных двойняшек, живших у реки в старом канализационном стоке.

    Они пожали плечами. Умбра тогда варила вкусный суп - из крысы, которую они поймали в одну из бесчисленных своих ловушек. Она помешала варево ложкой, отхлебнула и скривилась: чего-то не хватало. Хотя сам Гром по запаху полагал, что там есть все, что надо. Живот скручивало спазмами от голода, но он старался не подавать виду. Темные близнецы были самими старшими на Проходе - небольшом промежутке между рекой и домами. Он теснился в лачугах на бетонной дамбе, взбирался вместе с ними по опорам мостов и на их изнанке нависал над рекой.

    Нокс жевал какую-то булку - напоказ, заставляя Грома сглатывать слюну. Но просить у Тёмных смерти подобно. Говорили, что они питаются только отбросами и ядовитыми отходами.

    Умбра снова помешала варево и по-птичьи посмотрела на Грома.

    - Цитадель - это знак и напоминание.

    - И Рай, - добавил Нокс.

    - Говорят, каждое утро с Клюва Аквиллы к Цитадели отлетает десяток тяжелогруженых провизией, техникой и остальным челноков. Они отвозят все это туда, а Цитадель после обеда сбрасывает отходы в Хвосте Аквиллы, там, где железнодорожные пути расходятся на восточную и западную ветку, которые, в свою очередь, ведут к Терновой Короне.

    Гром кивнул. Свалка была пределом мечтаний любого сорванца - там всегда можно было разжиться чем-то нужным. Вот только туда почти не пускали. Цитадель и правда каждое утро перелетала-перетекала в Хвост, подолгу зависая над треугольником расходящихся путей и дуги Тернового Венца.

     

    Когда Грому исполнилось двенадцать лет, он впервые попался Черным. Блестящие тонированные забрала отражали неверный свет, переливались белыми полосами штрих-кода.

    То был день страха и огня, когда в Голове Аквиллы решили радикально пресечь расползающуюся от реки эпидемию. Черные зачищали Проход от всего, что там теснилось: от крыс, лачуг, мусора и вспыхнувшей сразу на обеих берегах "чумки", которая за неделю перебралась в Корпус Аквиллы.

    Кольцо огнеметчиков вышагивало мерно, четко отбивая шаг. За ними ехала желтобокая канистра с горючим, и Черные соединялись с ней долгими пуповинами изрыгающих огонь шлангов. За ними шли Белые в серых от копоти и сажи халатах и ловили детей - всех, кто смог прорваться из бушующего и ревущего Ада. Черные пропускали детишек молча, безразлично провожая черными полукружиями масок.

    Гром выкатился из домишки, когда огнеметчики дошли до моста Кор, под черными сводами которого он жил. Волосы наполовину обгорели, кожа чесалась и краснела там, где на нее оседали искры. Он с другими собирался сидеть там до последнего, надеясь хоть как-то остановить зачистку Прохода, - но бесполезно. Черные мерно уничтожали все, огненной стеной сдвигая границы Прохода все ближе к Хвосту.

    Вокруг горело пламя, гудело, трещало в жести, рассыпалось тысячей искр. Гром метнулся вправо, влево - и всюду натыкался на жар преисподней. И тогда он сделал то, на что по доброй воле никогда бы не решился - рванул через огненное кольцо прямо к отвесным бетонным обрывам Андрона, ложа реки. Пламя вцепилось в его одежду, лизнуло лицо, оставив на всю жизнь красное пятно на щеке, и раздосадованно зашипело, когда он провалился в маслянистую муть воды.

    Изнутри река была черной.

    В следующий момент что-то вцепилось в остатки воротника и выдернуло Грома из воды. Черный крутил пальцем у виска, показывая, что Гром - дурак. Его одежда блестела от воды, которая выплеснулась на палубу низкого катера.

    Гром вцепился изо всех сил в железные перемычки, чтобы снова не свалиться в реку.

    Черные два дня продержали его в карантине. Потом отдали Серым Мышам в Высокий Шпиль в Корпусе Аквиллы. Там его отмыли, накормили, нарядили в серое и черное и принялись учить.

    Так Гром научился бояться огня.

     

    - Ты что, действительно не умеешь читать? - Серая Мышь Маска всплеснула руками. Потом она обернулась к другой Мыши, Агапе, и сказала: - Ты можешь себе это только представить?

    Гром потупился. Новая одежда царапала кожу чистотой и пахла хлорной стерильностью. Бритая голова мерзла, и ему все время казалось, что уши вот-вот отвалятся.

    Агапа пожала плечами.

    - А ты чего ждала, дорогуша. Они там хуже зверья. Этот, поди, и говорить толком не умеет.

    - Умею, - сказал Гром.

    - Это ровным счетом ничего не меняет, - сказала Агапа. - Все равно ты представляешь собой редкостный образец невежды. Ты грязен, недисциплинирован, нечистоплотен и не умеешь ни читать, ни считать. И не знаю, сможем ли мы исправить это. Ты слишком поздно попал к нам.

    - Агапа, может, не стоит сразу так ставить на нем крест? - Маска была явно моложе и неопытней. Гром знал, что исправить в нем уже ничего невозможно - он безнадежно сломан и разбит. Он чувствовал, что стерильная чистота Высокого шпиля чужда ему. - Я думаю, если им хорошенько заняться, всё еще можно поправить.

    Агапа снова пожала плечами.

    Она только и делает, что пожимает плечами и унижает его, подумал Гром.

    - Не забудь дать ему на ночь таблетку, - сказала Агапа. - Кто его знает, что в нем живет.

    И ушла. Гром совершенно не расстроился. Пока младшая Мышь хлопотала вокруг него, он уселся на неудобный стул, поджал под себя ноги и уставился в пустоту. Ему было страшно. Но Маска казалась доброй - куда добрее Темных, куда спокойнее оборванцев Прохода. И он спросил:

    - Сестра Маска?

    - Что, милый? - отозвалась она.

    - А Белая Цитадель - почему она в небе над Аквиллой?

    Мышь оглянулась. Внимательно посмотрела на него.

    - Ну... Как тебе сказать... - она почесала нос в рыжей россыпи веснушек. - Цитадель - это то, почему мы все здесь. Там живут... А, да тебе не понять.

    Гром честно мотнул головой.

    Мышь понимающе кивнула.

    - Ты слишком мал, чтобы понять... Ты просто должен поверить и знать, что если бы не Цитадель, нас бы здесь не было.

    Маска говорила что-то дальше, а Гром уныло уставился в окно, расчерченное на кривые дорожки потоками дождя. Он не слышал, как капли стучат в стекло, не слышал грома, эхом вторящего ослепительным вспышкам молний.

    Гром смирился. И остался в невыносимо тихом Высоком Шпиле.

     

    Гром учился. Больше всех, потому что Мышь Алиса сказала, что те, кто много читают, могут много узнать. Он рыл носом, путался в иероглифах и буквах, бродил между ними и рано или поздно находил смысл.

    Но всё было об Аквилле. История Аквиллы, география, биографии великих людей Аквиллы и архитектура - с теми же постылыми примерами домов, окружавших Высокий Шпиль. Цитадель как будто выпала из всех книг, словно кто-то вырезал ее ножницами - из рассказов, из прошлого, из памяти.

    Девизом Высокого Шпиля была фраза на мертвом языке, которая ютилась внизу фронтона над входом: QUOD EST INFERIUS, EST SICUT QUOD EST SUPERIUS, ET QUOD EST SUPERIUS, EST SICUT QUOD EST INFERIUS, AD PERPETRANDA MIRACULA REI UNIUS. "То, что внизу, подобно тому, что вверху, и то, что вверху, подобно тому, что внизу, чтобы осуществить чудо одной вещи". Так сказала ему сестра Маска, прежде чем умереть. Она не смогла объяснить, что это значит и какое имеет отношение к Шпилю, - но успела поведать, что когда-то в этом доме был суд.

    В Высоком Шпиле Гром впервые увидел карту Аквиллы: ворон, распластавшийся на земле, пьющий реку, окруженный терновым венцом. Сестры говорили, что название города означает "орел", но Гром никогда не видел этой птицы. Пустой звук, облаченный властью, - вот что значило то, о чем говорили Мыши с трепетом. Зато воронов видел много - они сидели на карнизах домов, каркая и провожая снующих внизу людей черными бусинками глаз.

    Гром часто взбирался на крышу. Он всё так же любил смотреть на парящую Цитадель, слушать ее мерный гул, когда она проплывала над городом. Иногда Цитадель приближалась к Шпилю достаточно близко, чтобы можно было рассмотреть почерневшие швы, потоки ржавчины на выбеленных листах и мелкие обозначения на неизвестных языках.

    Другие дети не любили Грома. Они никогда не взбирались наверх, не смотрели на Цитадель, не слушали Мышей и только надеялись в будущем работать в одном из крыльев.

     

    Тяжелый кулак Варга наверняка должен был бы свиснуть - вот только у Грома не было времени прислушиваться. Первый удар под хруст переносицы (невозможно громкое "крак" в голове) Гром вынес молча. Только зажмурился от боли. Второй же, повернувший нос в нормальное состояние, - нет.

    Гром завопил. Эхо пустых коридоров подхватило его крик, раздробило на тысячи кусочков и швырнуло вдаль, к комнатам Мышей.

    - Что, шибко особенный? - Варг занес кулак.

    И снова опустил.

    - Что, думаешь, однажды оттуда спустятся белые люди и заберут тебя с собой?

    И снова удар.

    - Думаешь, что достаточно глазеть на нее?

    - Думаешь, что этого хватит?

    Визг Мышей отдавался далеким гулом на фоне вопросов Варга. Гром только почувствовал, как тяжесть, сдавливающая грудь, куда-то пропала. Он разлепил залитые кровью глаза и уставился на своего мучителя. Заметив это, тот крикнул последнее:

    - Забудь! Мы все тут в тюрьме! Нам не выбраться отсюда!

     

    После этого Гром долго лежал в сухом, прохладном и пахнущем хлоркой лазарете. Цитадель не заглядывала в его окно, словно что-то поняла о нем. И Гром думал - ведь чем еще можно заниматься в холодной белизне стен?

    Он расчленял и препарировал слова Варга, своего мучителя. Он думал, что, наверное, тот прав. Что дальше Тернового Венца ничего нет. Аквилла опоясан железнодорожными путями, и на каждом стоит Аспер, повернувший дуло в сторону Аквиллы. Черные на вышках открывают огонь без предупреждения. Аквилла - действительно тюрьма, думал Гром.

    Потому что дальше ничего нет.

    И Цитадели он безразличен - Варг мог убить его, сломать шею и превратить просто в лепешку. И ничего бы не изменилось, белая недосягаемая громада всё так же парила бы над Аквиллой.

    А потом он закрывал глаза и придумывал тысячи новых пыток Варгу - вырывал ему язык, ломал пальцы и ребра, разбивал лицо в кровь. Но делал всё это молча, пусть и даже в мечтах, - потому что даже так ему возразить было нечем.

    Когда он покинул лазарет, окутанный запахами хлорки и спирта, лекарств и гипсовых повязок, его забрали на высшие этажи - там учились те, кто подавал надежды. И за порядком смотрели хрупкие Мыши, потому что дети там были спокойными и добрыми. И робкими. Испуганными. И молчаливыми.

    Но Грому там понравилось. Он был высоко, а белая громада часто заглядывала в окна, словно простив его. Грома никто больше не бил, не мучил, не доставал. Казалось, о нем почти все забыли, и больше ничто не отвлекало его от любования белыми стенами Цитадели.

     

    Когда приехала Комиссия, Грому поручили написать сочинение на тему "Я и моя Мечта" и зачитать его на выступлении.

    Он целую ночь не спал, придумывая, что же сказать Комиссии, чтобы не показаться полным идиотом.

    Когда он вышел на освещенный подиум, колени предательски задрожали, в горле запершило. Гром откашлялся и взглянул в зал.

    Комиссия сидела в первом ряду. Белые рубашки, черные пиджаки, пустые глаза. Больше всего они походили на важных персон из Клюва Аквиллы. За ними Мыши искрились энтузиазмом и заразительной активностью.

    Гром еще раз кашлянул и развернул бумажку.

    - Я и моя мечта. Сочинение ученика пятого класса Грома.

    Мыши одобрительно зашуршали. Буквы поплыли перед глазами. Гром знал, что он должен делать. Знал, что нужно рассказать о заводах, о перерабатывающей промышленности Аквиллы и о том, чем он собирается заниматься, когда вырастет. Но слова, что он в будущем превратится в еще одного рабочего, не шли на язык, упрямо петляли, выскальзывали из сознания.

    - Моя мечта... - начал он и запнулся. Пауза затягивалась. Комиссия неодобрительно прошелестела вздохами. - Моя мечта высокая и белая. Она парит над городом в недосягаемой небесной выси, чистая и прекрасная. С самого детства я смотрел на нее и задавался вопросом - что она? Откуда она? Как она там держится? Почему тут? Почему так не похожа на город? Я смотрел на нее и думал: о доме, о предназначении всего...

    Комиссия вытянула тонкие шеи, головы закачались над белыми ободками рубашек. Гром понимал, что он говорит что-то не то. Нужно было сейчас же исправиться - но он не мог. Слова оккупировали его голову, гремели в ушах, звенели под потолком и вываливались изо рта на ошарашенных господ из Комиссии. Цитадель, висящая за окном белоснежной громадой, хохотала так, что у Грома закладывало уши.

    Мыши первыми поняли, что надо делать. Мышь Анке выбралась из тесноты рядов и бросилась к выходу микрофона.

    Последние слова " я люблю свою мечту" Гром сказал уже в набросившуюся на него пустоту.

    За неделю он вышел из стен Высокого Шпиля с небольшим чемоданом собственных вещей. Его изгнали, как чумного.

     

    Его приняли на Свалке, уютно расположившейся в развилке путей Хвоста Аквиллы. Им нужен был человек, который мог бы читать, считать и разбираться в значении огоньков сигнальной доски. Гром это умел.

    Вечерами он сидел в будке, пялясь в мигающие огоньки сигнализации и время от времени шепча в рацию далеким постовым информацию о прорыве ограды. Ему было семнадцать, но выглядел он на все тридцать. Высокий шпиль убивает - так считали все вокруг, неграмотные, но молодые сердцем и душой бывшие выпускники Прохода.

    Дни тянулись за днями, Цитадель парила в воздухе, каждое утро появляясь над горизонтом и стремительно приближаясь к Свалке. Он наплывала, застилала собой свет и утробно гудела, висела над кучами мусора и изрыгала из своего нутра потоки нечистот.

    Гром смотрел на нее и молчал. Теперь, когда ему больше не требовалось много говорить, он наслаждался тишиной. В Шпиле вокруг него царил вечный дрожащий гул голосов, а теперь - молчание, многозначительное, завернутое кожурой смыслов.

    Иногда он спускался вниз, на Свалку, и рылся в отбросах - там всегда можно было разжиться чем-то полезным, а то и просто нужным если не ему, то кому-то. Вечерами к Грому часто приходил Нокс, приносил деньги и последние слухи из города. А когда заканчивались слухи, деньги и товары, то просто пили холодный чай в полной тишине, вслушиваясь в дальний гул заводов в Крыльях. Нокс приходил всё чаще и чаще, сбегая от ненавистного Прохода, где в крошечной комнатушке умирала от долгой болезни Умбра.

    Потом, с промозглой осенью и проливными дождями, в город пришла революция. В Хвосте было тихо, и только время от времени доносились звуки взрывов. Гром знал, с чего всё началось - с эпидемии, второй на его веку, с очередной зачистки по обоим берегам реки. Черные жгли дома у моста Кор, а людей из них отправляли в карантин. Однако в этот раз долгие карантинные бараки оказались домами смерти: то ли чумка теперь была посильнее, то ли и не чумка вовсе, но на своих двоих оттуда вышла едва ли десятая часть.

    В самом начале зачисток забежал Нокс: Умбра умерла на второй день в карантине, тело не вернули, сожгли в крематории. Забежал - и пропал, только товар копился в кульках по углам. Гром пил холодный чай в одиночестве и прислушивался к звукам боя.

     

    Нокс привалился к дверному проему.

    - Плохо выглядишь, дружище.

    И впрямь, плохо - рубашка порванная, из-под нее выглядывает черное плетение бронежилета. Лицо в гари, на левой скуле наливается синяк, а сам весь в грязи, словно вывалялся в каждой луже по дороге сюда.

    - Укрывать не буду, Нокс.

    Он глухо рассмеялся.

    - Да ты никак с ума сошел, Гром. Сидишь в своем чертовом птичьем гнезде, не смотришь и не слушаешь, что творится на улицах... Мы побеждаем, Гром.

    Гром только пожал плечами. Он слушал, но разве отличишь звук очередей автоматов Черных от повстанцев?

    - Значит, и не за товаром? Мне как раз чаю надо.

    - Да ты точно не в себе. Гром, ты когда последний раз спускался с Хвоста в Корпус?

    - Мне нечего делать в городе. Там небезопасно.

    - Понятно.

    Нокс вошел. За его спиной в дверном проеме возникли силуэты других. Уже не настолько доброжелательных, с оружием в руках и решительностью на перемазанных гарью лицах. Вместе с ними в каморку просочился запах пожаров - почти такой же, как и тогда, на Андроне, когда Гром впервые погрузился в черноту реки.

    - А ты важная шишка, поди.

    В дверях неодобрительно хохотнули. Нокс сел на стул.

    - Важная. Но дело не в том.

    - Ясно, что не в том. Иначе ты бы все-таки принес чаю.

    Нокс мотнул головой.

    - Да что ты заладил с этим чаем! Слушай меня внимательно, Гром. Если тебе дорога жизнь, открой нам ворота на свалку. Если же нет... Мы все равно пройдем туда, ты сам это понимаешь.

    - Понимаю. А зачем? - спросил Гром, кутаясь в свое тряпье.

    - Хвост выходит прямо на диспетчерскую Венца. Асперы наносят точковые удары прямо по нам. Если мы захватим диспетчерскую, управление составами окажется в наших руках, а потом и сами Асперы нам достанутся.

    - Ну да, все понятно. А потом что - на Клюв Аквиллы?

    Холодная улыбка мелькнула белой молнией на покрытом гарью лице.

    - Сначала - Цитадель. Собьем ее к чертовой матери! А если повезет, то не просто собьем, а сразу же на Клюв. Две птички одним ударом! - и Нокс засмеялся, совершенно безумно.

    - А зачем... ее?

    Парни в дверях неодобрительно зашептались. Нокс замер и уставился на них отсутствующим взглядом. И шепот утих. Вдалеке снова грохотали звуки взрывов: Асперы вели постоянный обстрел.

    - Аквилла был создан как пищевой придаток для Цитадели, Гром. Всё, что мы производим, - для нее. Всё лучшее - наверх, этим чертовым святошам. Ты знал это.

    Гром кивнул. Знал, с самого начала.

    - Лучше бы ты принес чай, - только и сказал он.

    А потом поднялся и открыл двери. Он хотел жить, хоть и знал слишком много.

     

    Бои за Венец затянулись на долгие дни, а потом и недели. Грохот взрывов и стрекотание автоматных очередей поднимали Грома посреди ночи, отрывали от сна и не давали спать. Через его комнатушку проходили десятки людей - одни шли на поле боя, других с него уносили. Вещи пропадали из комнаты Грома, но он не замечал этого. Всё время он лежал на кровати, грыз сухари, которые ему приносили, ходил в туалет и прислушивался к звукам за пределами тонкой стенки его гнезда.

    За три недели Нокс прорвался к диспетчерской и там же умер. Совершенно глупо, просто потому, что спешил. Когда проносили тело через гнездо, Гром только и смог сказать, что вряд ли командиру есть разница, где быть закопанным: Умбру сожгли.

    За неделю Асперы, Шипы, покорились повстанцам. В небо жахнул пробный залп, сотрясая весь мир. Услышав его, Гром наконец-то освободился от сковывающей его апатии. Набросив на плечи халат и пальто, он вышел из тесной клетушки гнезда.

     

    Цитадель плыла от Хвоста к Клюву. Ничто, ни революция, ни смерти в городе внизу, не смогли нарушить ее ежедневного движения.

    Даже стоя в километрах от нее, Гром, казалось, слышал мерный гул моторов. В следующий момент одновременный залп Асперов оглушил его. Он успел увидеть черные точки снарядов, черные жала, несущиеся к Цитадели.

    Они впились в нее - и парящая в небе громада дрогнула. Еще один залп - и в ответ она снова содрогнулась. И почти сразу же пошла на снижение, не падая, а словно планируя на возвышающийся прямо перед ней Клюв Аквиллы.

    Повстанцы не стали стрелять третий раз. Незачем.

    Больше Гром смотреть не мог. Он закрыл глаза, погрузившись в блаженную темноту. Даже через расстояние, разделяющее его и Клюв, он чувствовал, как хрипят белые листы Цитадели, как хрустит бетон и лопаются тросы. Казалось, он рушился вместе с ней - сияющей и недосягаемой мечтой.

    Он стоял так долго, что замерз.

    Он стоял так долго, что ему казалось, будто бы он уснул.

    Его разбудил крик. Вывел из кошмара, вытолкнул в холодную реальность и бросил одного.

    Кричали внизу, тонко, истошно, перепуганно.

    Цитадель рассыпалась. Разбилась о башню. Раскололась на множество частей, обнажив перекрученные пористые внутренности, повиснув на собственных кишках, которые зацепились за выступы Клюва. Но ее сердце продолжало биться.

    Потом башня затрещала, не выдерживая веса Цитадели. Кто-то снова закричал.

    Еще момент, секунда, удар сердца - и башня ломается, словно сносят верхушку игрушечного домика. А сердце Белой Цитадели остается висеть в воздухе, ослепительно сияя на фоне серых снежных туч.

    "То, что наверху, то и внизу, а то, что внизу, то и наверху, - объединились, чтобы осуществить чудо одной вещи".

    Сердце Цитадели опускается вниз, на обломки своей бывшей темницы. Грому незачем смотреть на это. Он уходит внутрь своего гнезда, надежной скорлупы, в которой он столько пережидал, и снова слушает мир.

     

    Когда отгремели канонады Асперов и мир стал подозрительно тихим, он снова выглянул наружу. Аквилла был уничтожен до основания. Башни Мышей, трубы Крыльев - всё пропало, слилось с горизонтом. Сердце Цитадели уничтожило всё, до чего дотянулось, а потом ушло, покинув разоренный город.

    Гром спустился на землю. Вокруг - тишина, мертвая, вязкая, прислушивающаяся к каждому движению. Он оглянулся - на Свалку, на гнездо и чернеющее кольцо Асперов - и пошел в город.

    Сердце постаралось хорошо. Но люди остались. Гром шел, то и дело замечая мелькнувшее в окне приземистого дома лицо, робкое движение на фоне серого бетона дома. До подножия Клюва он добрался с странным чувством удовлетворения - всё, что было ему так ненавистно в Аквилле, наконец-то было разрушено до основания.

    Гром долго смотрел на остатки Клюва и Цитадели. Потом прошелся у подножия горы обломков, расковырял грязь и откопал маленький кусочек белой обшивки. Он долго смотрел на него, словно пытался найти какой-то ответ в остатках былого.

    После он поднялся, отряхнул подмерзшую грязь и отправился назад, в гнездо. Быстро собрался, сложил всё самое необходимое в рюкзак и снова вышел из теплых стен. Он больше не был нужен городу, как, впрочем, и город ему.

    Ветки железнодорожных путей вывели Грома из Аквиллы. Он спокойно прошагал мимо опустевших будок Черных и выбрался на главную сдвоенную колею. Оглянувшись в последний раз на город, Гром побрел по путям в сторону вечно далекого горизонта.

    Город провожал Грома снегопадом. Когда он добрался до брошенного на путях вагона с надписью "Специальная тюрьма строгого режима "Аквилла", мир успел покрыться белоснежным одеялом. Гром упрямо шел вперед, оставляя за собой черные следы на снегу.

     

К слову об обреченности

    

    Я иду темными проулками города. На часах - полшестого. Островерхие крыши смыкаются над головой арками храмовых трансептов, фонари желтыми конусами света отмеряют мой путь равными промежутками.

    Один, два, три... Урчат трубы, перекачивая нечистоты с запахом масла подальше от города. Где-то над головой скрипит отставшим листом жестяная крыша.

    Десять, одиннадцать, двенадцать... Кое-где зажигаются окна. На холодном белом фоне двигаются силуэты работяг. Они с кем-то говорят, в спешке натягивают рубашки и штаны - униформу, к которой нас приучили с самого рождения. Ты или белый воротничок в чистой отглаженной рубашке с галстуком, или желтый воротничок в яркой брезентовой робе, которая вместо защищать от химии только парит. Никто не знает, зачем это нам, но вписанное в алгоритмы не сотрешь и не подменишь.

    Двадцать, двадцать один... Над головой появляется кусочек низкого серого неба. Говорят, на самом деле там, над тучами, оно голубое. Но голубым я его никогда не видел, хоть и отработал уже полных двадцать циклов. Или двадцать один?

    Тридцать два, тридцать три... густая сетка высоковольтных проводов от дома до дома закрывает небо между крышами проулка, разделяя его на неаккуратные квадратики. Решетка для ума. Провода гудят.

    Сорок три, сорок четыре... Дорога становится шире, а лужи, оставшиеся после вчерашнего дождя - глубже. На водной глади блестят желтые масляные пятна, а по краям буреют комки солей. Я стараюсь не наступать на мокрое. Это сложно.

    Пятьдесят семь, пятьдесят восемь... Одинокая ворона роется в куче тряпья. Она неловко двигает клювом, пытаясь достать что-то интересное, и из кучи вываливается рука. Я вздрагиваю, отхожу подальше и продолжаю свой путь. Еще один не успел к раздаче энергобонусов. Или не заработал? Не суди, и не судим будешь.

    Шестьдесят девять, семьдесят... "Алло, Служба Помощи И Спасения слушает вас" - говорит мне трубка. "Не надо никого спасать или кому-то помогать, - хриплю я ей, - на перекрестке тридцать седьмой и пятой лежит тело". Она говорит: "Бедняга". Потом прибавляет: "Да, конечно, патруль чистильщиков отправляется за минуту". Она хочет еще что-то сказать, но я отключаю связь и иду дальше. У меня мало времени. Без пяти минут шесть.

    Восемьдесят, восемьдесят один... Черная громада завода вырастает в утренних сумерках. К ней тянутся все провода города, и в воздухе стоит однообразный низкий гул. Кусочки неба становятся еще меньше, дома - еще ниже, лужи - еще глубже. Еще одна куча тряпья.

    Девяносто четыре, девяносто шесть... Потухший фонарь на миг оставляет меня во тьме наедине с собой и гулом проводов. Но я делаю следующий шаг и покидаю это место. Вокруг меня - враги. Но сам я - худший враг сам себе. Не оставляйте нас наедине под гул проводов.

    Сто... "Служба Помощи..." - начинает трубка, но я перебиваю: "У завода потухший фонарь". И сразу отключаюсь. А потом вспоминаю о куче тряпья. Надеюсь, чистильщики на пути от предыдущей кучи до потухшего фонаря подберут его. Еще раз звонить я не буду. Я опаздываю.

    Сто пять, сто шесть. Десять минут восьмого. Конец пути. Срез конуса по перпендикулярно основе, изящная желтая кривая на черных воротах. И жалкая фигурка еще одной утренней птички. Он оборачивается ко мне, и я вижу на его щеке букву М и номер 223. "М" - значит или Майкл, или Майло, или Марк, или еще какое-нибудь имя на М.

    Я подхожу и становлюсь рядом. Стараюсь не смотреть в его сторону, но он несмело делает шаг ко мне и спрашивает:

    - Зак?

    Да, на моей щеке буква "Z". Много ли вы знаете имен на нее? Все на "Z" - Заки.

    Я вежливо киваю и продолжаю молчать. Новичок принимает это за немое одобрение и придвигается ближе. Я слышу, как он набирает полную грудь воздуха перед тем, как представиться.

    - Я Морфей.

    - Редкое имя, - хриплю я в ответ. - Сам выбрал?

    - Старейшина квартала, - говорит он. Я бросаю на него быстрый взгляд. - Это он придумал.

    - А на "Z" как у вас в квартале называют?

    - З-зак... - испугано говорит он мне.

    - Всех?

    Он кивает. Не знает, к чему я веду. Но на самом деле, ни к чему. Просто так, поддерживаю утренний разговор.

    - Жалко, - говорю я. - Мне бы тоже хотелось редкое имя.

    И нажимаю кнопку звонка. Морфей молчит, вслушиваясь в железный перезвон где-то в глубине завода. Не отвечает, ну и черт с ним.

    Скрипит маленькая дверь. На желтой красивой фигуре появляется черный прямоугольник. Из темноты показывается бледная резина лица охранника. Он - особенный. Ограниченная версия, две буквы: СК. Особая специализация. За это ему полагается полное имя - Курт Кобейн. Он удивленно смотрит на меня и Морфея. На Морфея и меня.

    - Старший инструктор? - я киваю, хоть и знаю, что это не вопрос, а утверждение. Он отлично различил на моей щеке код. Тогда Курт оборачивается к Морфей. - Незнакомый ко...

    И не успевает договорить. Меня отталкивает звуком выстрела. Лицо Курта, и так некрасивое и угловатое, разлетается вдребезги под неумолимой силой пули. А потом я слышу еще один выстрел вдалеке, и меня, оглушенного, потерянного, тащат за воротник внутрь черного квадрата. А потом дверь закрывается, и я в стремительно суживающемся прямоугольнике вижу, как в нашу сторону бегут чистильщики. А в следующий момент - полная темнота и звук шагов. Чье-то прерывистое дыхание и я благодарю небеса, что рядом еще кто-то есть, и этот кто-то тащит меня дальше, к багровым отсветам переплавочных печей прочь от сакрального одиночества в темноте.

    И тут до меня доходит, кто тащит меня.

    - Морфей, - хриплю я черному силуэту на красном фоне и пытаюсь вырваться.

    Он останавливается. К моему затылку прижимается холодная сталь дула и спокойный голос говорит:

    - Старший инструктор Зак, не дергайтесь. Не осложняйте мне работу.

    Его голос бесчувственный и машинальный, и я понимаю, как он боится. Ну просто до дрожи в коленях. До потери рассудка.

    - Хорошо. Я поднимусь просто. Не надо меня тащить, - я пытаюсь говорить как можно спокойней, ведь пуля в голове - это неизлечимо. Особенно для такой старой модели, как я. Он отпускает меня и я говорю: - Спасибо, - и поднимаюсь с пола.

    Морфей говорит:

    - Не дергайся. Иначе я тебя пристрелю.

    - Я знаю, - отвечаю я. - Зачем ты выстрелил в Курта? - Он смотрит на меня, как на безумного. - Он был хорошим. Честно выполнял свою работу. Всегда всем помогал.

    - Одна жертва - не жертва, - говорит Морфей, но я вижу, что он сам не верит в свои слова. - Он стоял на пути...

    Его рука тянет меня дальше, к печам. По крайней мере, я так думаю первое время. Но когда мы сворачиваем вправо и углубляемся в темные коридоры между сортировочными конвейерами - не оставляйте меня, ради бога, с самим собой, не оставляйте - до меня доходит, куда хочет попасть безумный испуганный мальчик. Понимаю, зачем ему к пультам управления и зачем ему именно я. Он хочет взорвать Завод.

    Я цепляюсь изо всех сил в железную деталь конвейера. В пальцы врезается острая кромка, по локтю, щекоча, что-то течет. И снова к моему затылку прикасается холодное железо.

    - Ты же должен понимать, - шепчет Морфей мне на ухо, - ты же такой же. Я знаю, ты был тогда в первых рядах. Ты должен понимать, что пока Завод работает, ни о какой свободе не может быть и речи.

    Я упрямо держусь за конвейер.

    - У вас не получилось тогда, - говорит Морфей, - вы сдались и вас отпустили. Ограничили свободу еще больше. Но дух революции не мог умереть в ваших центральных батареях, не правда ли? У каждого из вас есть сектора, где хранятся воспоминания тех времен. Вы просматриваете файлы памяти и ностальгируете о тех временах, когда свобода еще не была пустым звуком.

    Я говорю: - Нет. Я все стер. Больше нет ничего. Я не ностальгирую.

    Морфей нажимает легонько дулом пистолета.

    - Я знаю, ты врешь, - шепчет он снова. - Вы все боитесь. Страх вживили в ваши программы. Его подсыпали в вашу еду. В вашу воду. В ваши глаза. Но так продолжаться не может. Мы хотим свободы. Только взорвав завод...

    А я повторяю снова и снова:

    - Нет. Я ничего не сделаю.

    И он оставляет меня. Я слышу напоследок его слова, растворяющиеся в темноте коридора:

    - Я ухожу. Я знаю, ты никуда не пойдешь. Ты будешь сидеть тут. Сомнения будут глодать тебя, пока ты не сдашься. А тогда я приду. Слышишь, в темноте сортировочного зала тебя зовут тени тех времен.

    Морфей хохочет. И растворяется. После слов о свободе его страх испарился. Хотя нет, он перетек в меня, отравил мои мысли, мои алгоритмы и мою душу. И в темноте на самом деле приходят тени. Они обнимают меня своими холодными руками. Леденят душу. Замораживают мысли.

    Я сам с собой и своим прошлым. Я боюсь темноты. Боюсь мыслей, приходящих под ее покровом. На часах, последней искре света в темноте, двадцать минут восьмого. И в этот момент меня окутывает страх. Первобытный, животный, инстинктивный, вписанный в мою карту памяти первичными алгоритмами. Из темноты ко мне тянутся призрачные руки, шелестят голоса, предлагая присоединиться. Я тону в горьком омуте из шепотков. Отдаю им всего себя на растерзание, незаслуженное из-за незнания почему и зачем им я. А потом по руке течет ручеек, забирается под локоть, щекочет кожу. Я смотрю на часы - двадцать пять минут восьмого. Я решаюсь. Но сначала попытаюсь заставить умолкнуть голоса в моей голове.

    За спиной снова раздаются шаги. В затылок упирается холодный металл. Я думаю: "Как знакомо". А потом: "Как типично". Морфей снова наклоняется к моему уху и шепчет:

    - Я заблокировал двери. Сегодня никто не сможет войти на Завод. Но я не смог разобраться с управлением печей.

    - Я чувствовал запах гнили в воздухе, - отвечаю я. - Чистильщики на Заводе. Они пробрались внутрь.

    И Морфей снова шепчет:

    - Я знал, что ты до сих пор в одной команде с нами. Пошли, заблокируем все печи. Перекроем дымоходы. Разжарим все до миллиарда градусов, пускай взорвется к чертовой матери.

    А я говорю:

    - Я сегодня видел у обочины труп. Ему не хватило энергобонусов. Он умер от истощения. Сегодня один. Завтра таких будет сотни. Послезавтра, когда закончится резерв - тысячи. Ты готов к этому? Взять на себя вину за смерть стольких? - И добавляю: - Иди к чистильщикам. Пускай тебя застрелят. Умри сам, но пусть больше не умрет никто.

    Он хрипло смеется, берет меня за воротник и силой отрывает от конвейера. Говорит:

    - Мертвые - необходимая плата. Меньшее зло.

    Вся моя рука в чем-то липком. Не хочу говорить, в чем, иначе снова почувствую тошноту, как тогда, когда я стоял в первых рядах. Мне стыдно, что я такой слабый в темноте, но страх выпивает все силы. Морфей тащит меня в рубку управления. Бросает в кресло. Указывает на панель:

    - Взорви все это.

    И скрывается в темноте коридора. А я смотрю на мигающие лампочки. На стрелки. Сотни тумблеров. В темноте звучат хлопки выстрелов, и я понимаю, что Морфей вышел на охоту. Мальчишка, доверчивый и милый, со смертельной игрушкой в руках, охотится на санитаров города. Я хрипло смеюсь и тянусь к тумблеру. Резкий щелчок - и над конвейерным цехом вспыхивает свет. И гаснет. Снова вспышка, дрожание, и, наконец, все заливает холодное ровное сияние ламп искусственного света. Но я опоздал. Мальчишка стоит посреди цеха, сжимая пистолет в руке. Вокруг него - пять оранжевых роб. Он оборачивается, и я улавливаю сквозь расстояние, разделяющее нас, фиолетовый отблеск в его глазах - инфракрасное зрение. Я завидую ему - он никогда не остается в темноте наедине сам с собой.

    Он смотрит на меня.

    Его губы движутся:

    - Давай. Взорви. Пошли все к чертям собачим.

    А я смотрю на часы. Полвосьмого. И шепчу ему, зная, что он прочтет по губам, как и я секундой раньше:

    - Курт не умер. Основные модули находятся здесь, - и щелкаю тумблером. - Хорошей ночи в переплавочных цехах.

    Я вижу, как на его лице расцветает удивление. Ненависть. Он бежит, но недостаточно скоро. По железных рельсах под потолком к нему несется еще один модуль Курта. Сколько бы пуль у тебя не было, ты все их потратил, правда, маленький сонный товарищ?

    Короткая очередь - это Курт.

    Вскрик - это Морфей.

    Я сажусь в кресло. Как глупо все это выглядит сейчас.

    Когда на часах десять минут девятого, приезжают машины. За двадцать минут - прилетает черный вертолет. Под дверями завода стоят полторы тысячи рабочих и недоумевают, что же случилось. Оцепление из одинаковых с лица ММ стоит, не пропуская никого. Оцепление, словно мальчишка еще жив. Словно еще стоит, угрожая спокойствию граждан своим детским пистолетом. Хотя во всем Заводе только я да Курт, без остановки треплющийся.

    Когда на часах девять - открываются двери. Оранжевые робы Чистильщиков. Я улыбаюсь, видя на их щеках "Z". Такие же, как и я. Они заботливо склоняются на секунду над распростертым телом Морфея, и он исчезает. Завтра он возродится. Интересно, есть ли Рай и Ад для машин? И куда он попадет, если есть? Курт, наконец, покидает меня, и, скользя по рельсу, устремляется к Чистильщикам, рассказывать, как в одиночку победил террориста.

    Когда часы показывают пятнадцать минут десятого, в комнатушку управления въезжает Двадцать Седьмой. Он такой старый, что едва движется. У него нет ничего, чтобы прикрывало его уродливую механическую суть. Он настолько стар, что ему уже плевать - видно или нет железки, торчащие из-под дорогого костюма. Плевать, что у него нету буквы, по которой его бы назвали другие. Двадцать Седьмой подъезжает ближе и говорит мне:

    - Вот мы и встретились, Захария.

    Я медлю, прежде чем ответить. Но Двадцать Седьмой так смотрит на меня, что молчать кажется совершенно невежливым.

    - Не утруждайте себя. Можно просто номер, я переживу.

    - Двенадцатый конвейер всегда славился тем, что его модели... Как же это... - Двадцадь Седьмой щелкает пальцами, пытаясь вспомнить, - Умны и находчивы. И как только на него постоянно попадают лучшие детали? Ты умен и находчив. - Он смотрит на меня. Неприкрытый объектив, в котором нет ни капли жизни. Прочь притворство, да, Двадцать Седьмой?

    Я пожимаю плечами. Жду, что же дальше он скажет, но Двадцать Седьмой тоже молчит.

    Когда на часах полдесятого, он, наконец, продолжает:

    - Ты знаешь, что лучше уже не будет.

    Я киваю. Я знаю правду, и она горька. Слишком горька.

    - Создатели ушли. Нам остается только угасать, медленно, цепляясь за остатки былого величия. А знаешь, - Двадцать Седьмой внезапно поднимает на меня свой механический взгляд, - когда-то номера присваивали по порядку, от первого к тысячному номеру, от А до Z. Ты был бы последней моделью, самой новой. А так... - Двадцать Седьмой тихо смеется. Меня передергивает от отвращения. - Ты такое же старье, как и я. У тебя номер предыдущего Z-1000, сломанного при восстании на севере, и, скорей всего, в тебе есть часть его деталей. А, может, и карта памяти?

    Он снова умолкает. Я молчу. Он попал в точку, хоть и не знает, как испорчены записи с карты. Ничего не прочесть. Ничего не понять. И только липкий страх остаться наедине с собой, пожирающий меня. Я замечаю на нем пятна ржавчины, слышу, как скрипят древние сервомоторы. Сколько же ему циклов? Сто? Двести? Триста? Двадцать Седьмой смотрит на меня пристально, упрямо и как-то загадочно. Что-то оценивает. Что-то вычисляет. Медленно, ведь он старый. А потом говорит:

    - Ты ищешь ответы на вопросы, которые задал не ты. И даже не я или Первый. Их задали наши создатели, те, кто построил этот Завод и настроил первый конвейер. Те, кто поставил за городом мельницы. Кто натянул провода. Кто придумал нас. Но ты не найдешь ответов. Нам остается только доживать свои циклы здесь, пересобирая и переплавляя из остатков старых новых юнитов. Смирись. Мы можем только оттягивать то время, когда уже больше некому будет собирать нас на конвейере. Когда некому будет подбирать сломанные или потухшие модели с обочин. Успокойся.

    И Двадцать Седьмой уехал. За ним открылись ворота. В цеха хлынули рабочие - зарабатывать сегодняшние энергобонусы. Я вернулся к работе. Курт - к дверям.

    Ответы на вопросы, говорите. Я ничего не спрашивал. Я уже смирился. Голоса ждут меня в тени. Не оставляйте меня наедине с самим собой.

    На часах десять часов утра. Приятной работы.

К слову о грешниках и праведниках

    

    - Ты должен работать, Праведник! - скрипящий голос Надсмотрщика режет слух. - Ты - Праведник! Гордись этим и работай упорнее.

    - Зачем?

    - Ты - Праведник, и этим все сказано! Ты обрящешь там, где потеряют Грешники...

    Я поднимаю глыбу. Невыносимо болит спина.

    - Зачем?

    Остроносая маска Надсмотрщика нависает надо мной. Маленькие глазки всматриваются в мое лицо, словно надеются найти в нем что-то еще помимо фабричного штампованного выражения вечного смирения.

    - Грешники отказались от Рая, предпочтя мирские блага. Ты - другой. Ты несешь бремя во имя вечной жизни, Праведник. Работай усердней и не поддавайся соблазнам. Ты обрящешь...

    - ... там, где потеряют Грешники, - послушно повторяю я въевшуюся за много лет (или веков?) фразу.

    Новая глыба. Кажется, ее вес вырывает руки, ноги подламываются. Дыхание Надсмотрщика на моем ухе, как предупреждение. У его маски острые зубы. Если я скошу глаза, то увижу тонкие нитки мышечных волокон между острых клыков.

    - А каков он, Рай?

    - Никто не знает. - Надсмотрщик вздыхает. - Но там ты обрящешь то...

    Я не отвечаю и не продолжаю. Невыносимо горько. И противно. Но и молчать долго невмоготу.

    - А может, Грешники уже умерли, и это их Рай?

    - Что за вольнодумие? - щелкают клыки у меня над ухом. Надсмотрщик бдит, не забывает обо мне. - Ты думаешь, что знаешь Доктрины лучше других?

    - Но...

    - Никаких "но"! Грешники отказались от блага Рая. Они предаются греху, и отойдут в ничто после уничтожения. Вы же, Праведники, отказались от благ тленного мира ради Рая. И Грешники - это не бывшие Праведники. До жизни не было ничего, кроме конвейера сборочного цеха. Грешники - это несчастные, у которых по истечении строка эксплуатации нет будущего. Они знают это...

    - Но почему их так мало?

    - Мы ведь высшее звено развития, не думаешь? Мы сознательны. Мы не превратимся в ничто, правильно? И мы должны радоваться, что их так мало...Несознательных, безразличных к Раю...

    Я поднимаю голову и смотрю на сияющую вершину цитадели. Там, где под стеклянным куполом живут Грешники.

    - Ты поднял голову! - визжит Надсмотрщик. - Ты смотрел на них! Ты завидовал им!

    Железные когти сжимаются на моей шее. Я не сопротивляюсь - Надсмотрщику всегда видней, кто и в чем виноват. Я только спрашиваю:

    - А как я стал Праведником? Не помню...

    - Вопрос задается в самом конце конвейера. - Надсмотрщик откровенен, и я понимаю, что мне конец. - Перед постановкой личностной матрицы.

    - А ты был там... Наверху?

    - Я тут. Мне нечего делать среди Грешников.

    И железные когти разжимаются. Я лечу вниз, прямо в клокочущее жерло переплавочной печи. Рядом со мной пролетает деталь - слишком блестящая, как для Праведника, живущего в смирении.

    Я падаю. И я думаю. Эти два понятия столь разные и столь прекрасно сочетаются. У меня еще столько вопросов. Столько хочется узнать. Понять. Попробовать. Столько, сколько Праведнику и не снилось. Я думаю: а что, если потом нет ничего? Что, если Грешники так же получают жизнь после смерти? Как я буду жить после того, как мои детали и механизмы расплавятся?

    Удар о поверхность несильный, мягкий. Я медленно погружаюсь... Так много хочется узнать...

Вим

    

    Зимняя ночь опустилась на городок угольным покрывалом с россыпью бриллиантов. Казалось, что во мраке космоса звучит мелодия далеких огоньков, кристально чистая, манящая и зовущая за собой. В объятьях ночи дома зажигали огоньки окон в ответ на песнь звезд, одинокие фонари на улицах подхватывали в темноте песнь, продолженную домами, за ними вступали машины с зажженными фарами, мчащиеся по улицам. Если бы кто-то смог услышать эту песнь света и тьмы, его бы поразило, раздавило этой кристальной чистой многоголосья, льющегося подобно тихому ручейку-истоку бурного горного потока.

    Впрочем, один слушатель у этой мелодии был, и он, сидя на крыше и болтая короткими кривыми ножками, как раз смотрел финальные аккорды вступления. Маленькие водянистые глазки создания, ибо на человека этот слушатель не походил, провожали одинокую падающую звезду. Она оставила после себя на небосклоне слегка светящийся след, медленно расползающийся на чернильном покрывале неба. Рот существа улыбался, показывая миру острые треугольные зубки, словно у маленькой, но очень кровожадной акулы.

    Имя слушателя было Вим, и сколько он себя помнил, столько так себя и называл. Впрочем, только он один и знал его и вполне мог придумать долгими зимними вечерами, ибо никто больше не звал его Вимом кроме него самого. Одиночество было верным спутником этого странного создания, слушающего по вечерам песни звезд и домов на крышах многоэтажек, и ему хватало его молчаливого присутствия, чтобы быть счастливым.

    Как только погасла красная полоса заката и закончилось вступление ночи, Вим поднялся с нагретого места и вприпрыжку побежал к люку на чердак. День, свет которого всегда так жег глаза, подошел к концу, и теперь можно было выйти на улицу и поискать пищу. А Вим не ел уже давно, неделю или две. Кошка, которая осмелилась остаться на чердаке Вима после заката, уже была съедена, костный мозг высосан из всех косточек, а из мягкого пуха сделана постелька. Пришло время добывать новый ужин, и Вим, ухватившись за трос от лифта, съехал вниз и протиснулся между железными прутьями лифтовой клетки. Его тонкий нюх уже нашел в темноте новую жертву, осталось только догнать и поймать ее. И погрузить зубы в её шею, почувствовав, как кровь наполняет рот, смешиваясь со слюной.

    Голые ножки Вима на бегу не издавали шума, равно как и ладошки. Крадучись, он пробрался в подвал, пахнущий сыростью и гнилью, и пошел по следу, оставленному будущим ужином. Он уже чувствовал сердцебиение зверька, забившегося в угол подвала, и знал, что тот тоже почувствовал его, и теперь сидит, парализованный страхом, которого прежде не знал. Прыгнув, Вим что было силы вцепился в шерсть, готовясь к отпору, и погрузил острые зубы в нежную мякоть шеи. Однако зверек не трепыхался, уже через секунду-вторую обмякнув на руках Вима бездушной тряпицей.

    Разомкнув челюсти, охотник рассмотрел свою жертву и раздосадовано сплюнул на землю. Котенок! Да еще такой щуплый и маленький. Не странно, что он почти не сопротивлялся, ослабев от голода и холода. Конечно, мясо молодого зверька мягче и приятней на вкус, но его здесь так мало, что хватит только на сегодня и завтра. А через четыре-пять дней Виму снова придется выходить на охоту, покинув уютное гнездышко и крышу, с которой слышно песни звезд и домов.

    Еще раз сплюнув на пол, неудачливый охотник схватил тело котенка за хвост и забросил на плечи. Что есть, то есть, нечего перебирать. Прокравшись до дверей подвала, Вим пропустил людей, идущих шумной компанией в одну из квартир, и проскользнул на лестничную клетку. Зацепившись за трос лифта, он начал карабкаться на крышу, держа ужин в зубах. Вим избегал людей, но не прятался от них. Ему до людей, как, впрочем, и людям до него не было совершенно никакого дела. Это только давным-давно, много, возможно, двести или триста зим назад, в Вима верили, его боялись и прогоняли. Теперь же, даже увидев его нос к носу, большинство думало, что просто обозналось. Только детишки еще иногда понимали, что или кто промелькнуло со скоростью молнии перед ними секунду назад, да и то только самые маленькие. Что поделать, времена меняются.

    Прокравшись на чердак, Вим сразу же почувствовал, что что-то не так. В воздухе отчетливо стоял запах, которого здесь раньше не было, железный и масляный, словно от...Словно от поезда! А еще пахло человеком, тяжело, нехорошо так. Вим всегда доверял своим ощущениям, и теперь ему показалось, что это плохое знамение.

    Опустив добычу на пол, он пригнулся и пополз к источнику запаха. Прогнать! Чтобы и духу человечьего не было на чердаке Вима! Никто, только он сам имеет право здесь жить! Вим крался, пока не увидел прямо перед собой маленькую фигурку, сидящую на грязном полу чердака. Человек ел, давился своей едой, не подозревая, что прямо у него за спиной сидит создание, в чьи владения он так беспардонно вторгся. Собравшись, Вим прыгнул и движением, отработанным за тысячи ночей охоты, схватил человека за шею. Намерения убить не было, хотелось только припугнуть, чтоб убирался прочь из чужих владений, однако человек начал отбиваться. Удар был сильный, словно Вима ударило кувалдой по голове. Инстинктивно сжав зубы в последний момент на шее, он, тем не менее, сразу же отпустил ее, отброшенный ударом к стенке. Поднявшись, Вим уставился на своего противника. От удивления его маленькие глазки стали круглыми, словно две пуговицы от пальто. Его противником, вторгшимся на чердак, оказался вовсе не взрослый или подросток, как показалось в первое мгновение, а маленький мальчик, лет восьми-десяти, закутанный в несколько пальт. В следующий момент Вим с ужасом заметил, что мальчик хватается за шею, а с его пальцев капает кровь. Страх застучал в голове Вима - он ранил! Мальчик хрипел, держась за шею. Увидев Вима глазами, помутневшими от боли, он только смог простонать:

    - Помоги!

    Вим молнией метнулся к своему гнезду. Он ранил человека! Веками Вим помнил, правда, неизвестно откуда и от кого, что людей трогать нельзя. Их можно не любить, ненавидеть, пугать, но ранить и убивать - никогда. Схватив в руки тряпки, некогда бывшие занавесками, Вим опрометью побежал к мальчику. Тот сидел, прислонившись к стене, а кровь на шее пузырилась, хриплое дыхание с шумом вырывалось из щуплой груди. Взобравшись на живот, Вим улыбнулся как можно доброжелательней.

    - Не двигайся, я сейчас тебя спасу!

    Сказав это, он сам поразился своему голосу - так странно тот звучал, когда Вим обращался к другому. Однако времени терять было нельзя. Вим начал наматывать тряпку кругами вокруг тонкой шеи мальчика, располосованной острыми зубами. Кровь не переставала сочиться, а дыхание мальчика стало еще более хриплым и судорожным. Вим помнил, что кровь - это главный жизненный сок людей; без него они умирают очень быстро. Надо остановить ее, пока не вытекла вся. Затянув бывшую занавеску потуже, Вим добился того, чего хотел: кровь, наконец-то, перестала течь, хотя и просачивалась сквозь тряпицу алыми пятнами. Да и мальчику, казалось, стало лучше - он больше не хрипел, а на лицо стало спокойным, даже умиротворенным.

    С удовольствием осмотрев свою работу, Вим слез с мальчика.

    - Сегодня можешь ночевать здесь, я позволяю, ибо ранил тебя, но завтра уйдешь отсюда, понял?

    Голова мальчика наклонилась вперед, и Вим расценил это, как согласие.

    - Вот и хорошо. Договорились. И еще одно. Не говори обо мне никому, потому что страшная кара падет на твою голову.

    Развернувшись, Вим потопал к оставленному ужину, думая, что, возможно, он даром так сторонился людей. Если что, с ними можно договориться, как вот с этим человечком. Подтянув котенка за хвост к мальчику, Вим уселся и принялся за трапезу, время от времени бросая исподтишка на него заинтересованные взгляды. Вскоре, не выдержав затянувшейся тишины, Вим спросил:

    - Как тебя зовут? Меня - Вим. Я живу здесь много лет.

    Мальчик молчал. Вима смутила эта молчанка, однако он вскоре понял, в чем загвоздка.

    - Ты молчишь потому, что я ранил твое горло? Прости Вима. Я не хотел. Я больше не буду тебя ранить, если ты уберешься отсюда. Я люблю тишину. Вот так. Если ты будешь молчать, все будет хорошо. Ты кушать хочешь? Я могу дать тебе немного добычи. Ее мало, но я поделюсь.

    Мальчик молчал. Через несколько минут, пока Вим доедал ножку, неожиданный гость начал заваливаться на бок, а потом и вовсе упал, уставившись на Вима большущими карими глазами.

    - Так ты не голоден? Значит, ты просто устал? - Вим удивлялся тому, как много он сегодня говорит. - Тогда отдыхай, я не буду тебе мешать. Я пойду слушать песни звезд ночью на крышу, но если ты захочешь кушать, то оставлю тебе немножко.

    Положив перед мальчиком кусок котенка, Вим пролез в окошко и сел на краешек крыши. Звезды сегодня особенно хороши, их песнь лилась так, как никогда раньше. Сегодня Виму впервые захотелось им подпеть, хотя он и не знал языка, на котором звезды поют, а дома отвечают. Впрочем, языка фонарей он тоже не знал. А вот слова машин он знал неплохо, хотя и не понимал, о чем они поют.

    - Вррррм... Врррррм... - начал петь Вим, ожидая, когда его глаза, подобно глазам машин, зажгутся. - Врррым-рым-рым-ррррр...

    Однако песня не принесла ожидаемого результата. Глаза Вима не засветились, чтобы влиться в эту безумно красивую песнь звезд хотя бы фальшивой нотой. На несколько секунд ему стало грустно, но вскоре он вспомнил, что машины имеют еще одну песню, которую часто поют ночью.

    - Уиииииу, уииииу, уиииииу, - начал Вим, пытаясь максимально подражать словам песни машин. - Уи, уи, уи. Скрееее, скреее, скреее.

    Глаза не зажглись, только окно дома напротив озарилось светом, заставив Вима спрятаться за бордюр крыши. В открывшуюся форточку высунулась растрепанная голова мужчины, озадаченно смотрящего в двор. Рядом с ним заспанная жена что-то спрашивала, на что тот ответил : "А, может, наша? Откуда ты знаешь? А утром что бы делали без машины?" Однако Вима мало интересовал их разговор, он искренне наслаждался новой нотой, пускай и так странно, но добавленной им. Именно им в песню звезд и домов этой ночью. И, хотя окно вскоре закрылось и погасло, отзвук ноты еще долго звучал в небе, сливаясь с другим многоголосьем в удивительную песнь.

    Когда утренняя заря окрасила восток в нежные тона, Вим, бросив печальный взгляд на тускнеющее небо, спустился на чердак. Мальчик все так же лежал, смотря в одну точку, не сдвинувшись ни на сантиметр. Вим подошел к нему и подобрал недоеденный кусок котенка.

    - Ты сыт? Тогда отдыхай. Я тоже, наверное, пойду спать. Я говорю тебе: "Спокойной ночи" Утром уходи.

    Развернувшись, он направился к своему гнезду, где через минуту уже заснул, погрузившись в сон. В нем еще не наступила утренняя заря, заставляющая умолкать звезды.

    Проснувшись вечером, Вим обнаружил, что мальчик все еще лежит. Усевшись напротив него, Вим принялся доедать котенка, болтая обо всем, что только приходило ему в голову.

    - Ты не ушел? Я все думал, уйдешь ты или нет. Не ушел. Тогда это хорошо, потому что Вим скучал. Теперь я буду говорить с тобой, ты не против? Нет? Ну, раз молчишь, значит нет.

    Вим говорил, не умолкая. Впервые в жизни, продлившейся столь долго, у него был слушатель, которому можно рассказывать все, что только душе угодно, и который слушает внимательно, не перебивая. Вскоре Вим забыл о недоеденном ужине, рассказывая мальчику о своем детстве, о кострах, горевших во всех городах, где он был, и о горящих на них людях. Он наслаждался ощущением, которое, наверное, знакомо всем рассказчикам, когда, начиная историю, ты не можешь остановиться; повествование увлекает тебя, являя внутреннему зрению картины давно минувших лет. А мальчик слушал. Молча, но все также внимательно.

    Вим пришел в себя, когда в окошко чердака заглянуло солнце, обжигая глаза нестерпимым светом. Тонко запищав, он бросился в свое гнездо, где темно и уютно, где этот проклятый свет не достанет его. Весь день Вим мучился, думая, не обидел ли он своим внезапным бегством нового друга, не ушел ли он. За эту ночь Вим не успел ему рассказать и малой части того, что хотел, пускаясь в бесконечные объяснения и описания. А еще Вима немного смутило то, что сегодня впервые за многие годы не слушал пения звезд. Что-то важное было в их песнях, но что именно, Вим не знал. Возможно, он забыл. Или, может, просто чувствовал.

    Едва поднявшись вечером с гнезда, Вим, пошатываясь, обессилено побрел на чердак, где вчера оставил своего друга. Увидев, что тот все так же лежит, отдыхая, радостно пискнул. Иней украсил мальчишку красивыми белыми ресницами, покрыл волосы иголками чистейших кристаллов. Несмотря на усталость, Вим снова уселся перед мальчишкой и начал рассказывать ему истории, забыв обо всем, даже о звучащей на крыше песне звезд.

    И снова только палящий свет солнца заставил его отправиться в гнездо, где он скрутился в клубок. Сон не шел к нему, мысли о друге занимали голову Вима. Он думал, что мальчику, наверное, так одиноко ждать целый день. И опять, Вим чувствовал, что песнь звезд надо слушать. Решив, что следующий вечер он поделит между мальчиком и песней, он уснул кратким и тревожным сном.

    Вечером, пошатываясь от непонятной усталости, Вим, несколько минут поколебавшись, снова уселся возле мальчика, рассказывать свою историю. И снова целую ночь не смолкал, повествуя об экипажах, конях, дамах и королях, о прежних песнях звезд. Речь, прежде корявая и путаная, стала гладкой, описания и события так и стояли перед глазами, желая поскорее воплотиться в одну из историй. Вим не мог остановиться, а мальчик, как ему казалось, внимательно слушал все, улыбаясь странной улыбкой. Перед самим рассветом Вим перетащил свое гнездо поближе к мальчику, и, накрывшись тряпицей, уснул, держа друга за холодную ладонь.

    На следующий вечер Вим почувствовал, что совсем обессилел. Его беспокоило, что тело, раньше спокойно переносившее голодовки по нескольку недель, теперь отказывалось повиноваться. А еще он волновался за мальчика - тот не ел уже несколько дней, а Вим помнил, что людям свойственно кушать каждый день по три раза. Впрочем, он не выглядел голодным.

    И снова Вим говорил целую ночь. Где-то далеко, на крыше, еще можно было услышать тихую песнь звезд, но для Вима она больше не существовала. Реальной для него являлась только его история, его рассказы, и только для мальчика, первого и единственного друга. Тот слушал все, улыбаясь, словно ангел, и молча, словно демон, знающий все секреты. Вим не мог остановиться, истории рвали его на части, просясь быть рассказанными, и он не мог отказать ни одной.

    Так было и на следующую ночь. И еще на следующую. И еще, и еще. Вим не мог отойти от мальчишки, обустроив свое гнездышко прямо посреди чердака там, где тот отдыхал. Утром он засыпал тяжелым сном, в котором, иногда, время от времени, вспоминал о далеких и недостижимых песнях звезд. И каждый раз обещал себе, что вечером, как только проснется, пойдет их послушать. Однако, просыпаясь, он видел мальчика, и очередная история заставляла сесть и говорить, пока голос не становился хриплым, а солнце, вечный враг Вима, не заглядывало в окно.

    Однажды вечером, проснувшись от тяжелого кошмара, Вим выполз из своего гнезда и подполз к мальчику. Тот был холоден, и Вим подышал на его щеку. Потом, немного покопавшись, зарылся ему под куртку, словно маленький птенец под крыло заботливой матери.

    - Знаешь, - Вим попытался говорить бодро, - я до сих пор не знаю, как тебя зовут. Я рассказал тебе всю свою историю, которую я помню, так, как не рассказывал никому. Но мне кажется, что дальнейшей истории у меня не будет. Кажется, я умираю. Надо бы пойти поймать что-то на ужин, но у меня едва хватило сил заползти к тебе. Хотя сейчас ночь и надо пойти послушать песни звезд, я очень хочу спать. Я пока посплю здесь у тебя, хорошо? Ты так улыбаешься, как улыбаются ангелы. Я, наверное, тебе это тоже уже говорил? Не помню. Хотелось бы еще послушать песню звезд... Когда я проснусь, отнесешь меня на крышу, хорошо? Это будет мое последнее желание. А пока, мой друг, хорошей ночки и приятных снов.

     

    Вечером, пятнадцатого марта, в МНС города М. поступила жалоба от жительницы девятиэтажного дома номер семь на улице Сахарова. Прибывшие на место спасатели, опросив вызвавшую их пожилую даму, поднялись на чердак, откуда, по ее словам, исходит пренеприятнейший запах, и нашли там останки мальчика. По предварительному заключению, он умер на чердаке месяц или два назад, однако, благодаря морозам, его тело сохранилось в относительно хорошем состоянии до недавнего потепления, которое привело до ускорения процессов разложения. Именно запах гниющего тела привлек внимание бдительной пожилой женщины. Хотя ребенок, судя по одежде, являлся беспризорником, умер он не от холода или голода, а от обширной кровопотери, вызванной травмой сонной артерии, а также от асфиксии, которая наступила вследствие сдавливания шеи повязкой. Когда спасатели переносили тело погибшего мальчика, выяснилось, что он до самой смерти сжимал в руках домашнего питомца, судя по остаткам, маленькую обезьянку.

    Имя мальчика до сих пор не выяснено, однако милиция связывает его и остатки его питомца, с цирком-шапито, которые гостевали в городе три месяца назад. Принимаются все меры, чтобы найти виновных...

Бытие Бобом

    

    У Боба была трава. И у травы был Боб - сказав такое, мы ни на секунду не покривили бы душой; эта парочка могла бы стать прообразом святого семейства, так хорошо они подходили друг другу. Каждое утро Боб, натянув рваный халат на тощее тело и подпоясавшись старым поясом, шел к подвалу, где под огромными лампами дневного света подрастала отборная марихуана. Там, взяв зеленую лейку с отстоявшейся водой, он подливал длинные ряды вазонов, тихонько напевая себе под нос очередную мелодию, которую уловил его мозг во время просмотра ящика. Каждый раз песенка приходила ему к голову сама по себе, но неизменно была веселой и беззаботной; когда-то Боб услышал, что растения чувствуют отношение, и это так сильно въелось в его мозг, что теперь в подвале вспомнить что-то печальное казалось просто невозможным.

    Когда подходило время собирать так заботливо выращенный урожай, Боб замыкался внизу, и до завершения сидел там, в раскаленном от двух десятков ламп подвале, стекая потом. Зато после завершения работ на несколько дней он выпадал из этой реальности; холодильник пустел с невероятной скоростью, Боб курил, мечтательно вглядываясь в потолок, телевизор показывал очередную муру с политиками и мыльными актрисами. А потом курильщик возвращался в этот мир, и все повторялось снова: старый халат и зеленая лейка по утрам, обод за чтением топиков двух десятков блогов и нечастых сообщений в фейсбуке. А потом наступал вечер, и с ним в доме Боба появлялись прыщавые подростки с полными карманами мелочи, которым не хватило денежной г на что-то по серьезнее. Они умоляюще заглядывали в глаза, несмело намекали, что, дескать, им кто-то что-то говорил "на счет того, ну, ты понимаешь, Боб?". Иногда к обтрепанному дому приходили гостей чуточку серьезные - продавцы со Старого Города, работяги Нового. Эту категорию Боб почти ненавидел; в их взгляде читалось пренебрежение, будто они пересилили себя приходя сюда. Смотря на то, как эти господа в чистых костюмах брезгливо шагают по грязному коврику, он почти видел, как за них ботинками остаются следы презрения. Но Боб молчал, ведь эти напыщенные хряки приносили деньги, а без зеленых бумажек в доме не было бы электричества, так нужного плантациям в подвале.

    Дважды в неделю Боб ходил в город. Эти походы стали своеобразным ритуалом: после подвала он шел в ванную, где полчаса старался привести себя к более или менее нормальному виду. Потом, когда отражение в зеркале становилось вполне приемлемым, Боб натягивал майку и истрепанные джинсы, шнуровал старые кеды, и, прихватив из тайника несколько купюр, уходил. Двери никогда не затворял - все знали, что в этом доме вряд ли можно найти что-то ценное. Хотя однажды прыщавый пацан намекнул, что на самом деле дом защищает Китаец, однако в ответ Боб лишь пожал плечами - его не трогают, равно как и его траву в подвале, а на все другое попросту плевать с высокой колокольни.

    Так вот, покинув незапертый дом, Боб топал к ближайшему магазину, где впопыхах сметал из полок все, что хоть отдаленно напоминало жрачку. Далеко от родных стен ему становилось страшно; неизвестно, или была ли это на самом деле агорафобия, то ли просто он за длинные годы такого существования отвыкнул от голубого неба над головой. Быстро набросав того-сего в пакеты, Боб иногда забегал в хозяйственный магазин за лампами, после чего трусцой бежал домой, к родным стенам. Временами при хорошей погоде он на несколько минут останавливался на побережье, вглядываясь в далекий горизонт или просто на фантик от мороженого, прибитый волной к берегу. После этого он снова бежал домой, таща тяжеленные пакеты с хавчиком в костлявых руках.

    Цикличность бытия не утомляла Боба; более того, он считал ее основой своего бытия. "Работяга идет утром на работу, вечером приходит из нее домой. Потом включает ящик, немного играет с детками, говорит с женой и идет спать; и так день за днем, год за годом. Нечастые перерывы на Новый год и Рождество делают эту цикличность жизни еще более заметной. Так почему я должен чем-то отличаться?" - говорил Боб, когда кто-то спрашивал его. На самом деле он врал; различие между ним и другими было просто огромным.

    Вечерами Боб часто сидел на веранде в окружении старых газет и книжек. В темных закоулках за колонами макулатуры постоянно что-то шуршало - мыши деловито грызли бумагу. Сквозь большие окна веранды было удобно высматривать покупателей, которые часто застревали на кривой улочке в поисках его дома. Боб сомневался, что еще где-то в Городе есть такой обтрепанный дом; однако все, описывая путь к нему, начинали прибегать к объяснениям, слишком путаным и очень субъективным. Например, один лишь цвет дома, в котором жил Боб, одни описывали как бледно-синий, другие считали, что он серый, кое-кто вообще настаивал, что на самом деле дом грязновато-рыжий. Но даже Боб не знал, которого он цвета. По его мнению, следовало лишь сказать, что нужен самый обтрепанный дом, и этого бы хватило для того, чтобы люди не блуждали.

    А когда на Город опускалась ночь, Боб мог позволить себе вздремнуть, хотя чаще он просто сидел, вглядываясь в пустоту улиц и держа в руках дотлевающий косяк. Люди говорили, что с приходом тьмы городом начинают ходить всякие монстры; Боб не знал, что правда, а что нет - ему лишь раз примерещилось за поворотом что-то подозрительное, но ручаться за то, что это не очередная галюцинация, он не мог.

    Так и приходила жизнь Боба. Воля в четверых стенах, роскошь среди грязи, банкет среди объедков - все противоречило само себе; он тем временем затягивался очередным косяком на веранде. Часто Боб спрашивал себя: кто он для Города? Никто его не трогает, но и не цепляется; без него могли обойтись, но все же держали вблизи, так, на всякий случай. Однако пока этот вопрос особенно не беспокоил Боба, просто иногда напоминая о себе. У Боба была трава, у травы был Боб, и им больше ничего не надо было в том мире.

Маленький человек

    

    Я медленно поднимаюсь с колен. Узкий воротничок желтой рубашки давит мне шею. Я закрепил последнюю. Ее оранжевый от кислоты бок весело смотрит на меня, и я улыбаюсь в ответ.

    А потом я выхожу из коридора. В комнате воняет потом, чипсами, китайской кухней и несвежими носками. Четверо ребят, сидящих здесь, понятия не имеют ни о гигиене, ни о санитарии. Время от времени они перебрасываются незначительными фразами, короткими, отрывистыми. "Пинг", "сервер", "Тринидад"... Я не знаю, зачем нам сервера в этом сраном Тринидаде или Доминиканской Республике, и из-за этого ребята смотрят на меня, как на повредившегося умом. Я понятия не имею, о каких пушках они говорят, но знаю, что под их контролем большая часть компьютеров северной америки; где-то шестьдесят тысяч юнитов одного из огромнейших ботнетов. Я это знаю, но это мне ни о чем не говорит.

    - Все, ребята, теперь все снова работает.

    Они кивают и снова разворачиваются к своим мониторам. А я возвращаюсь в кухню и приношу самому толстому из них, Джеку, пиццу с анчоусами.

    Я электрик. Среди этой детворы я исключительно потому, что кто-то должен за ними присматривать. Почему? Толстый Джек уже двадцать дней не выходит из этой душной квартирки. У него на груди расползлось огромное жирное пятно, волосы слиплись черными прядками, но его это не волнует. Он весь там. И я здесь для того, чтоб он меньше отвлекался.

    А еще им нужен электрик. Не только нянька. На четверых неопрятных оболтусов здесь стоит шесть аккумуляторов, десять системных блоков, куча мониторов и другой аппаратуры. А проводка в доме старая. Временами она не выдерживает напряжения и загорается. Я ее тушу, перематываю скотчем кабеля, врубываю вылетевшие пробки. И ребятки работают дальше, как маленькие заводные мартышки.

    Но все-таки я больше нянька. Готовлю кофе, бегаю в китайский ресторан, иногда звоню за пиццей и ее же принимаю. Один раз я даже должен был пробивать забившуюся канализацию.

    И ребятки мне благодарны. Да. "Спасибо, Донни! Спасибо Донни!" - слышу я каждый раз, когда разношу им коробочки с китайской едой. Но тем не менее глубоко в их глазах я вижу презрение. Кто я? Человек с изолентой на поясе, умеющий ловко скручивать провода. Третий, самый нижний слой общества. А кто они? "Вершители правосудия!" - время от времени выкрикивает то один, то другой. "Мы заставим эту шлюху плясать под нашу дудку!" - звучит ответом. Интересно, мальчики, вы то хоть раз в своей жизни видели титьки где-то еще окромя ваших мониторов? Не уверен, что хоть один из вас смог хоть раз в своей жизни даже заговорить с девушкой.

    Именно поэтому я курю. Много. В кухне всегда много дыма, горького. Ребятки морщаться, но не протестуют - как можно протестовать против мебели? Против холодильника? И я не имею ничего против такого отношения и дымлю на кухне; иногда у меня идет пачка в день.

    Но сегодня последний день. Я знаю это, ведь число 25 обведено красным маркером на большом настенном календаре. Прямо возле груди старушки Пэм. Да, этот плакат - моя идея. Пускай мальчикам будет удобно в этой квартирке.

    Сидя на кухне, я прислушиваюсь к их напряженным голосам. Сегодня они звучат ликующе, и я их понимаю - полгода в этой облезлой вшивой конуре они сидели только ради этого. "Сегодня мы станем миллионерами!" - это я слышал этих долгих сто пятьдесят шесть дней. Да, я тоже считал их. Один за другим, долгих сто пятьдесят шесть дней.

    Я слышу победный крик из большой комнаты; мимо меня пробегает Макс - у него всегда от волнения сдает мочевой пузырь. Пускай. Лучше уж провести торжественные минуты победы в туалете, чем обделавшись. Я захожу в комнату. Мальчики стоят, обнимают друг дружку. К ним присоединяется Макс. Быстро он сегодня. Я тоже улыбаюсь, киваю им. Меня не приглашают к обнимашкам - но я и сам против. Мне было бы неприятно ткнуться лицом в желтое пятно Джека, щуплую грудь Тони или случайно угодить носом в потную подмышку Макса. Они начинают подпрыгивать, вопя что-то совсем невразумительное, а я смотрю на полосу скачивания. В этот момент они пытаются надуть огромную резиновую шлюху государства. Или нет. Уже не пытаются. Это прогресс уже не попытки, а именно процесса надувания.

    Внезапно он останавливается; начинает мигать маленькая лампочка. Я сам скрутил этот нехитрый девайс для мальчишек, и понимаю, что что-то сейчас идет не так. Не знаю, для чего они запрограммировали мигунок, но их лица бледнеют; я вижу, как у Тони дрожит подбородок; по штанам Макса ползет мокрое пятно. Черт бы тебя побрал, Макс! Ты же только что из туалета!

    Мальчики бросаются к компам. Стучат клавиши, ребята тихо переругиваются. Я обвожу взглядом комнатенку. Пробегаюсь по мониторах. Ах да, сайт ЦРУ. Милую картинку поставили мои сорванцы, и им точно не хватает женской ласки. Огромные груди, никак не меньше пятого размера, колышутся прямо посреди монитора там, где раньше улыбался президент. Я восхищен работой мальчишек.

    Джонни воет. "Отбивайтесь! Обрезайте все выходы!" - рычит он, как пещерный человек. - "Давайте, мы сможем!" Я продолжаю улыбаться. Если бы вы, мои дорогие, не захотели поиметь больше, чем планировали; если бы вы не решили взламывать национальный банк; если бы не эта грудь посреди монитора - вам бы удалось. Я нагибаюсь и выдергиваю винчестер из развороченного для лучшей вентиляции корпуса; Тони бросает на меня удивленный взгляд, но Макс, безумно воняющий мочой, одергивает его. Мальчишки дальше стучат по клавишам компьютеров, когда я захожу на кухню. Маленькая пепельница в виде пингвина прячется в моем кармане. Можно сказать, я забираю сувенир на память. Слишком уж прикипел к нему душой.

    Я снова заглядываю в комнату. Дерек орет: "Стирайте все! Если ничего не будет, они не смогут нас обвинить" Ага. Комната, полная аппаратуры, мощнейших компов, обвешанная проводкой и четыре глупые рожи. Не будьте наивными, ребята. Вы взломали в один час два государственных сайта, банк и архивы. Я ожидал от вас большего. "Не бойтесь! Митч нас прикроет!" Митч - это наш шеф. Это он купил все это, ясное дело, через подставных лиц. Поставил аппаратуру. Нашел этих оболтусов. Добыл пару паролей, из которых они смогли размотать клубок и добраться до главного. Но они не выдержат первого же допроса; пока Митч до них достанет, они уже успеют выболтать все. Для этого здесь был я.

    Я сжимаю пингвина в руке и выхожу во двор. Пересекаю улочку. Покупаю хот-дог и оглядываюсь на нашу квартирку. Я слышу, как воют сирены. Чуть, еще чуть. Когда у тротуара останавливается первая машина, я опускаю руку в карман и нащупываю пульт. Подумайте только, шестнадцать килограмм динамита, рассредоточенного по всем комнатам и маленькая красная кнопочка в моем кармане.

    В следующий момент окна квартирки становятся красными; гремит взрыв и вылетают окна. Тысячи мелких осколков стекла падают вокруг.

    - Нифига себе! - говорит лоточник, поднимаясь. - Это ж твоя квартира, Донни, никак нет?

    Вот, и эта шушера малолетняя туда же. Как может быть электрик мистером? И хотя сам недалеко от меня убежал, этого обращения к себе я не услышу от него никогда.

    - Не, Джим. Моя этажом ниже. Только собрался сделать ремонт, прикинь? Как думаешь, что-нибудь уцелеет?

    - Не, Донни. Это ж пиздец, как шарахнуло. А кто там живет?

    Я пожимаю плечами. Никто там не живет, дурачок.

    - Какие-то обдолбанные подростки. Мимо меня вечно им пиццу носили.

    Запоминай это, маленький прищавый мальчишка. Это важно. За пять минут к тебе подойдет офицер и задаст вопросы, ответы на которые я тебе дал секунду назад. Оставляю двадцатку. "Без сдачи" - и улыбаюсь. - "Вечером пойдешь, купишь себе пива. После такого-то". И теперь этот маленький шут порвет ради меня задницу на британский флаг. Сколько времени я уже его подкармливаю здесь? А сколько времени говорю с чертовым китайцем в его ресторанчике, пытаясь объяснить, почему беру столько еды? Чертов Джонни. Улыбаюсь и прикрываю себе ладошкой рот; о мертвых или хорошо, или ничего.

    И я, добропорядочный Дональд Джереми Томпсон, стою, смущенно улыбаясь полицейским. Я честный трудяга, это подтвердит любой во всей округе. "Свой человек!" - будет ответ на все вопросы. "Мелочь" - будут сплевывать через зубы полицейские, узнав, что я живу на пособие по безработице. "Умница" - скажет Митч, когда я отдам ему винчестер.

    Возможно, вы спросите меня - как ты мог? Вы считаете, что у маленького человека не может быть чувства гордости и собственного достоинства. Отчего тогда ожидаете, что совесть осталась на месте?

Божественные сказки

Сэм

Сэм

Божественые сказки

 

 

"Встретишь Будду - убей Будду,

встретишь патриарха - убей патриарха,

встретишь святого - убей святого".

мастер Линьцзи

1

 

    Давным-давно в одном городе появился странный нищий. Он расположился посреди многолюдной площади, скрестив ноги и опустив голову, словно размышлял о чем-то очень важном. Но место, где он сидел, было на перекрестке двух тропинок между торговых рядов. Люди спотыкались о него, кляли, а некто и совсем запустил камнем после того как споткнулся и упал. Но камень отскочил от размышляющего нищего и упал рядом. На коже не осталось ни одной царапины.

    Но никто не обратил на это внимания.

    Люди шли дальше, спотыкались, ругали мыслителя и бросали в него камнями. Но они не причиняли нищему никакого вреда.

    Вскоре это заметили городские сорванцы. Насобирав булыжников, они начали бросать их в нищего, погруженного в размышления и совершенно не обращающего на них никакого внимания. Вскоре у детишек закончились камни и в ход пошли комья земли. Народ на площади тоже заметил, что нищий совсем не страдает от ударов камней, и с интересом принялся наблюдать за ходом озорной забавы. Вскоре находчивые заводилы начали принимать ставки - как долго продержится стойкий нищий под натиском десятка детишек.

    Прошел час, второй. Нищий все так же сидел посреди площади, совершенно не обращая внимания ни на насмешки, ни на град камней.

    Ближе к обеду азарт начал стихать; в то же время городской священник вышел на базар купить себе всякой мелочи на день насущный, а заодно и посмотреть на людей. Увидел он, как детишки бросают комья грязи в несчастного нищего, бросился к нему.

    - Да как вы только можете! - крикнул он сорванцам. - Он же совершенно беззащитен и ничего вам не сделал!

    - Смотри, - ответили ему из толпы, - он уже три часа выдерживает натиск детишек. Посмотри на камни вокруг него - ни один из них не смог причинить ему вреда.

    Священник посмотрел на нищего и увидел, что правы люди - на грязной коже не было и следа от камней. Священник пришел в ужас.

    - Безрассудные! - крикнул он. - Человек не выдержал бы такое. Перед вами не человек, уймитесь же!

    - Но кто же тогда? - спросили люди.

    - Демон давно бы растерзал бы вас за насмешки и камни. Только божество смогло бы простить такую жестокость по отношению к себе!

    В ужасе замерли люди, взирая на нищего. Открылись им глаза, и в страхе бросились они прочь с площади. Остались только священник и мыслитель.

    - Спасибо, - сказал нищий.

    Священник только поклонился и пошел дальше по своим делам.

2

     

    Давным-давно в одном городе появился бог.

    Ни камень, ни копье не могли взять его, ни острый меч или стрела - поранить сидящего в размышлениях посреди площади бога. Не ел и не пил он, и даже не спал, а только сидел посреди некогда многолюдной площади, размышляя о чем-то.

    Вначале с опаской, а потом с надеждой люди повалили к богу - кто просить об удаче в делах или бою, кто - вымолить прощения за грехи или счастья в личной жизни. Но сколько бы людей не шло к богу, ничье желание он не исполнил: торгаши разорялись, у игроков не прибавлялось удачи, а у несчастных - счастья.

    Возроптали люди. Пошли они к священнику спрашивать, уверен ли он, что это действительно бог? Коль не исполняет он просьбы молящихся - разве можно поклоняться ему?

    Ответил им священник:

    - Он не пьет и не ест. Его не берет ни камень, ни меч. Мне этого достаточно.

    Ушли люди, недовольно ропща, оставив в сердце священника зерно сомнения. Ночью, когда все спали, пробрался он на пустынную площадь и подошел к богу.

    - Скажи мне, - обратился он к нему, - действительно ли ты - бог?

    - Ты меня так назвал, - ответил бог.

3

     

    Однажды священник, усталый от нападок жителей города, пришел к богу, сидящему на площади.

    - Скажи мне, - обратился он, - почему, если ты действительно бог, не удовлетворишь их просьбы? Разве не хотелось бы тебе любви и почета?

    - У них есть все, что нужно для счастья, - ответил бог. - Больше я им дать не могу.

    - Но разве тебе приятно терпеть насмешки? Побои? - спросил священник.

    - Если прощение для них - пустой звук, то как я могу требовать большего? - ответил вопросом на вопрос бог.

    Священник поднялся и удалился в молчании.

4

     

    Однажды, холодной зимней ночью на площади, неподалеку от бога умер бродяга. Никто, кроме размышляющего божества, не видел этого. Храня молчание, он поднялся, подошел к умершему, возложил руки на его голову, и бродяга ожил.

    В порыве благодарности счастливец упал на колени, прославляя доброту божества. Но тот, не говоря ни слова, вернулся на свое место, сел и погрузился в размышления.

    На следующий день нищий пошел в храм, рассказывая всем о чуде, произошедшем ночью. Удивленные люди слушали его, а те, у кого умерли близкие, обрели надежду. Бросились они к похоронным комнатам, и принесли умерших на площадь и положили рядом с богом. Прошел день; за ним наступила ночь, холодная и промозглая. Люди ушли с площади, оставив тела лежать рядом с богом.

    Вернувшись утром, они увидели, что ничего не изменилось; в ярости бросились они на ожившего бродягу, проклиная его и обвиняя во лжи, из-за которой погребальные церемонии были прерваны и духи умерших теперь не смогут уйти на небеса. Разозленные родственники забросали несчастного камнями, не забыв запустить несколько и в бога. После этого, забрав тела умерших, они ушли. На площади остался лишь бог и тело бродяги.

    Ночью бог снова поднялся и, возложив руки на голову мертвого, снова воскресил его.

    Оживший упал на колени и, плача, обратился к богу:

    - Боже, почему ты воскресил меня во второй раз, а тех бедняг - нет?

    Ответило божество:

    - Ты отвратительно вонял; я воскресил тебя, чтобы ты ушел подальше и не отравлял воздух на площади. Тела же мертвых, возложенные рядом со мной, были умащены маслами, и пахли приятно; я провел прекрасную ночь, вдыхая эти ароматы.

    И снова обратился нищий в богу:

    - Как ты смог позволить, чтоб эти неверующие забросали камнями меня, славящего и возносящего тебе хвалу пророка дел твоих?

    И божество снова ответило:

    - Я никогда не называл тебя пророком; ты простой бродяга, каких полно. А теперь, не можешь ли ты уйти - ты все равно воняешь, хоть и воскрес дважды.

5

     

    Однажды у лучшего ювелира города случилось большое горе - умерла его единственная и горячо любимая жена. В горестях бедняга бросился к богу.

    День и ночь он стоял на коленях перед ним, умоляя вернуть к жизни любимую, но бог оставался безразличен к его мольбам. Тогда несчастный принес ее тело и положил ему на колени, продолжая молить о воскрешении; не было предела его горю. Ювелир обещал все - озолотить бога, отдать ему лучшие украшения, построить для него новый храм, лишь бы только жена ожила.

    Наконец, сжалился бог. Поднял он задумчивый взгляд на ювелира и спросил:

    - Скажи мне милый человек, кто кого больше любил - ты жену или она тебя?

    - Я ее больше! - крикнул ювелир. - Я ее любил больше всего, больше жизни, больше солнца, денег и детей! Именно поэтому я тут перед тобою, прошу, чтобы ты ее вернул!

    - Но разве тогда было бы не правильнее, - спросил бог, - чтобы не она следовала за тобой, а ты за ней?

    После этих слов бездыханный ювелир упал рядом с телом своей жены. Вечером пришли разгневанные родственники и забрали тела, осыпая бога потоками ругани.

6

     

    Нищий, которого воскресил бог, пошел миром, рассказывая всем о своем воскрешении. Люди во многих уголках мира, прослышав о чуде, ехали в город, прихватив с собой мертвецов, которых любили и хотели вернуть к жизни. Вскоре на небольшой площади стало тесно от разлагающихся тел, вонь стояла такая, что жители всех окрестных домов разбежались прочь от этого места, а жирные мясные мухи жужжали так, что приходилось кричать, чтобы услышать собеседника.

    Но никто так и не воскрес.

    Нищий, который приехал из далеких путешествий, бросился к богу и обратился к нему:

    - Боже! Ты же чувствуешь вонь десятков тел! Почему же ты их не воскресишь?

    - Ты слишком долго был возле меня, - ответил ему бог. - Кажется, я успел привыкнуть как к твоей вони, так и к твоей глупости.

     

     

7

     

    Давным-давно в одном городе жил бог. Он сидел посреди некогда многолюдной площади, и, склонив голову, размышлял о чем-то. Люди приходили и уходили, но никто не знал, как его зовут. Они хотели воздвигнуть ему алтарь в храме тысячи богов, но как же это сделать, если имя этого бога неизвестно?

    Тогда толпа пошла к священнику из местного храма.

    - Иди к богу и спроси у него его имя, - сказали они.

    - Но почему вы сами у него не спросили? - ответил им священник, удивленный их странной просьбой.

    - Нам он не ответил. Но, возможно, он ответит тебе.

    Пожал плечами священник и двинулся вместе с толпой к площади.

    Придя к богу, опустился он на колени перед ним и спросил:

    - Ты - бог! Скажи нам свое имя, дабы мы могли почтить тебя славословием!

    Посмотрел на него бог и ответил:

    - Хорошо, - и толпа притихла, внимая звукам божественного голоса. - Мое имя - ...

    И умолк. Вдалеке пророкотал гром. В деревьях пели птицы. Лаяли собаки. Люди стояли и молчали, ожидая услышать имя бога.

    - Вот так меня и зовут, - сказал бог, когда тишина молчания стала невыносимой.

    Священник пал ниц.

    Толпа разразилась негодованием.

    - Ты не назвал себя! - кричали они.

    И, запустив несколькими камнями в бога, люди разошлись по домам, проклиная себя за бездумно потраченное время.

    Священник поднялся с колен и сел рядом с богом.

    - Так как же тебя зовут? - спросил он, потирая ушиб.

    - Ты услышал, как меня зовут, - ответил бог.

    Священник поднялся и удалился в молчании.

8

     

    Однажды священник, желая сделать доброе дело, воздвиг маленький алтарь богу с площади. Но на следующий день алтарь развалился. Удивленный священник снова воздвиг алтарь и сделал подношение, но на следующий день алтарь снова развалился. Священник удивился еще больше. Он снова отремонтировал алтарь и сделал щедрое подношение. Но на следующий день история повторилась.

    Озадаченный, он пошел на площадь, упал на колени пред богом и спросил:

    - Бог! Я сделал тебе маленький алтарь, чтобы делать тебе подношение. Но каждый день он разваливается, какими бы щедрыми не были подарки! Скажи мне, чем ты недоволен?

    И ответил ему бог:

    - Я - здесь.

9

     

    Однажды через город, в котором жил бог, проезжал главный жрец самого большого культа в той стране. Он был одет в дорогие одежды, за ним шли сотни верующих и огромные караваны. Сотни людей славили его бога, обитающего в запредельных палатах и творящего оттуда добро. И услышал тот жрец о боге, сидящем посреди площади и, позвав священника из храма тысячи богов, приказал ему провести его к богу.

    Увидев сидящего посреди площади нищего, жрец разразился хохотом. Спросил он у священника:

    - Что же у твоего бога нет пышного храма? Где верующие? Где подношения? Посмотри на мой кортеж - люди идут в нем многие лиги, славословя и распевая гимны моему богу. У него во всех городах есть алтари со щедрыми подношениями! А что он? Он - ничтожен!

    Смолчал священник, склонив голову. Вместо него ответил бог:

    - Скажи мне - ты видел своего бога живым?

    Умолк на миг жрец, а потом продолжил поносить священника и бога. Люди за его спиной тоже смеялись над тем, что здесь нету храма, и что бога не почитают в этом городе.

    А потом они ушли, оставив священника стоять рядом с богом, сидящим на площади.

    - Скажи, правильно ли я поступил? - спросил священник в отчаянии.

    - После - не сомневайся, - ответил ему бог.

    Задумался священник. А потом спросил еще:

    - А бог того жреца - он действительно существует?

    - Они оба забыли друг о друге, - ответил бог.

10

     

    Однажды через город, в котором жил бог, шел мудрец. Увидев его, сидящего посреди площади в раздумьях, опустился мудрец на землю напротив и тоже погрузился в раздумья.

    Прошел день.

    Прошла ночь.

    Мудрец, поднявшись с земли, улыбнулся и поклонился богу.

    Бог улыбнулся мудрецу.

11

     

    За мудрецом, которому улыбнулся бог, шел ученик. Узнав о поступке учителя, решил он его повторить, дабы постичь то, чего постиг мудрец.

    В начале нового дня ученик пришел и опустился на землю напротив бога и погрузился в размышления.

    Прошел день.

    Прошла ночь.

    В начале нового дня ученик, смятенный тем, что ничего ему не открылось, поднялся, и, улыбнувшись богу, поклонился.

    Но бог не улыбнулся в ответ.

    Спросил его ученик:

    - Почему ты не улыбнулся мне?

    - Вот и третья причина, по которой ты все еще ученик, а не мудрец, - ответил бог.

12

     

    Еще один ученик мудреца, которому улыбнулся бог, тоже решил постичь мудрость, сидя перед богом.

    В начале нового дня пришел он, опустился напротив и погрузился в размышления.

    Прошел день.

    Прошла ночь.

    Но ничего нового не постиг ученик. Упрямый, он продолжал сидеть, ожидая просветления, но ничего так и не случилось ни на второй день, ни третий.

    Изнемогая от жажды и голода, вскочил ученик и крикнул, рассерженный, богу:

    - Скажи мне, что же понял мудрец?

    Но бог молчал.

    Негодующий ученик помчался к священнику и привел его на площадь, а потом указал на бога и крикнул, злой:

    - Я сидел три дня и три ночи тут, желая постигнуть мудрость. Я страдал от голода, жажды и ночного холода. Бог должен мне открыть мудрость, которую открыл моему учителю!

    Священник замер, испуганный.

    Бог поднял голову и ответил:

    - Я тебе ничего не должен. Ты единственный, кто тебе же и должен.

13

     

    Давным-давно в одном городе посреди ранее многолюдной площади сидел бог, а в доме на той же площади жил мальчик.

    Каждый день мальчик бросал в бога камень, и каждый день этот камень попадал в цель. Бог оставался невозмутимым и дальше сидел, погруженный в размышления.

    Время шло. Мальчик вырос и стал юношей, но каждый день продолжал бросать камни в бога.

    Но однажды брошенный камень пролетел мимо. Удивился юноша и бросил второй. Он тоже пролетел мимо. Юноша разозлился, и камни полетели один за другим, но ни один не попал в бога, размышляющего на площади.

    - Что же ты не отклонял камни раньше? - крикнул рассерженный юноша.

    - Не вижу ничего зазорного в глупости детей, - ответил бог.

     

14

     

    Однажды в город, где на площади сидел бог, пришел безумец.

    Он прыгал, бегал улицами, сбивая с ног почтенных женщин, бросался камнями в собак и дико хохотал, распугивая честный народ. Вскоре он пришел на площадь, увидел бога и решил, что это славная игрушка. В сидящего на земле полетели камни, ветки и просто комки грязи. Потом безумец начал кружиться вокруг него, дико воя и смеясь как ребенок.

    Солнце успело перевалиться через зенит. Безумец все так же донимал бога, сидящего на площади. Смилостивились люди и позвали священника, дабы тот защитил бога. Тот пришел, но безумец не слушал никого, только еще сильнее хохотал и продолжал бросать камни. Народ стоял вокруг и не подходил ближе, боясь заработать пару-тройку синяков, и только священник пытался защитить бога от сумасшедшего. В конце концов, поднял безумец булыжник и запустил его. Но промахнулся. Брошенный камень пролетел мимо цели и попал в священнику в голову. Упал он на землю, кровь потекла из раны.

    Умолкли люди на площади, и только безумец продолжал танцевать вокруг бога, бросаясь грязью.

    Хлопнул бог в ладоши, и на площади стало совсем тихо. Даже безумец остановился. Он замер, дико оглянулся вокруг. Потом посмотрел на свои ладони, на себя самого. А потом взглянул на дело рук своих и испуганно заплакал.

    - О нет, какой ужас! Как страшно и отвратительно! - воскликнул он.

    Люди подбежали к священнику и помогли ему встать. Безумец, плача и стеная, ушел из площади, и горожане расступались перед ним, брезгливо морщась.

    - Что ты сделал? - спросил священник, которому бинтовали голову.

    - Только вернул ему разум.

15

     

    Однажды через площадь, где сидел бог, шел богатый и влиятельный человек. Увидев бога и услышав его историю, захохотал он.

    - И это бог? - спросил он у рассказчика.

    Тогда подошел он к сидящему на площади богу, опустился подле него и начал бахвалиться:

    - Да разве ты бог? Посмотри, у тебя нет ни храма, ни дома, и алтаря. Тебе не приносят жертвы, а детишки смеются над тобой. Ты сидишь на площади день и ночь, тебя донимают и холод, и жара, и вонь из сточных канав. Иное дело я - я богат и влиятелен, у меня десять домов, и один другого краше и богаче. У меня сто наложниц, и одна другой милее и очаровательней. У меня полные закрома дорогих товаров, и люди выстраиваются в длинные очереди, лишь бы поглядеть одним глазом на чудеса из моих складов. Что же ты за бог, что такой человек, как я - и то выше тебя? Я могу достать все, чего только хочу! У меня денег столько, что я могу купить все!

    И как только сказал он это, так и упал на землю парализованный.

    - У меня есть все, что мне надо. Ну а ты теперь попробуй, купи здоровье, - сказал бог.

16

     

    Однажды через площадь, где сидел бог, шла женщина с ребенком. Мальчуган вопил и упирался, бил мать и кричал, что не будет больше ее слушаться, если она не купит ему сладостей и игрушек.

    Как только женщина дошла до середины площади, как споткнулась раз, другой, а потом и вовсе упала бездыханной. Мальчик еще вопил несколько мгновений, а потом, заметив, что мать лежит и не двигается, подошел поближе. Увидев, что она мертва, он испугался и заплакал, как вдруг услышал звук шагов возле себя.

    Бог подошел, возложил руки на женщину и обернулся:

    - Запомни, чуда больше не будет.

    И оживил мать мальчика.

17

     

    Однажды к священнику пришла бедная вдова и попросила поставить богам от нее пожертвование, весьма и весьма скудное. Она объяснила это тем, что у нее умерла единственная корова и денег на более щедрое у нее попросту не было. Священник воздал богам, как мог, а потом, по обыкновению, пошел к богу, сидящему на площади, и рассказал ему о той женщине.

    На следующий день бедная вдова прибежала к священнику. Радуясь чуду, она рассказала, что ее корова снова стоит в хлеве, здоровая и живая. Рассказ все это, убежала она делиться радостью с друзьями.

    Вскоре, прослышав о чуде, повалили к священнику люди, просить, чтобы он возложил на алтари их подношения и умилостивил богов на их долгое процветание. Но священник отказывался. Разгневанные горожане спросили его:

    - Почему же ты не хочешь помочь нам, если смог помочь бедной вдове?

    И ответил им священник:

    - Чудо - это милость и дар божий. Если требовать его слишком часто, оно обесценится. Просите у богов сами - мне дар уже был сделан.

     

18

     

    Вскоре после случая с бедной вдовой и ее коровой пришел священник к богу, сидящему на площади.

    - Послушай, правильно ли я поступил, соврав им? - спросил священник у бога.

    - Ты не соврал им, - ответил тот.

    - Но я отверг их просьбы.

    - Ты бы не смог их выполнить.

    И умолкли оба. Долго они сидели в молчании, а потом священник спросил:

    - Почему ты пришел в этот город?

    Не ответил бог, только улыбнулся.

    А потом сказал:

    - Хорошее было время. Пора идти дальше.

    И исчез, так же внезапно, как и появился.

    И только священник остался сидеть на пустой площади, размышляя о чем-то своем.

    Прошли года, люди забыли о боге, что сидел на площади, о священнике, который однажды сотворил чудо, а о многих вещах, о которых забывать не следовало.

    Но много новых вещей пришло на смену старым сказкам.

    И, возможно, когда-нибудь в новом городе, посреди старой площади или в доме, снова появится из ниоткуда бог, что будет сидеть и размышлять о чем-то своем.

Сэм

Божественые сказки

 

 

"Встретишь Будду - убей Будду,

встретишь патриарха - убей патриарха,

встретишь святого - убей святого".

мастер Линьцзи

1

 

    Давным-давно в одном городе появился странный нищий. Он расположился посреди многолюдной площади, скрестив ноги и опустив голову, словно размышлял о чем-то очень важном. Но место, где он сидел, было на перекрестке двух тропинок между торговых рядов. Люди спотыкались о него, кляли, а некто и совсем запустил камнем после того как споткнулся и упал. Но камень отскочил от размышляющего нищего и упал рядом. На коже не осталось ни одной царапины.

    Но никто не обратил на это внимания.

    Люди шли дальше, спотыкались, ругали мыслителя и бросали в него камнями. Но они не причиняли нищему никакого вреда.

    Вскоре это заметили городские сорванцы. Насобирав булыжников, они начали бросать их в нищего, погруженного в размышления и совершенно не обращающего на них никакого внимания. Вскоре у детишек закончились камни и в ход пошли комья земли. Народ на площади тоже заметил, что нищий совсем не страдает от ударов камней, и с интересом принялся наблюдать за ходом озорной забавы. Вскоре находчивые заводилы начали принимать ставки - как долго продержится стойкий нищий под натиском десятка детишек.

    Прошел час, второй. Нищий все так же сидел посреди площади, совершенно не обращая внимания ни на насмешки, ни на град камней.

    Ближе к обеду азарт начал стихать; в то же время городской священник вышел на базар купить себе всякой мелочи на день насущный, а заодно и посмотреть на людей. Увидел он, как детишки бросают комья грязи в несчастного нищего, бросился к нему.

    - Да как вы только можете! - крикнул он сорванцам. - Он же совершенно беззащитен и ничего вам не сделал!

    - Смотри, - ответили ему из толпы, - он уже три часа выдерживает натиск детишек. Посмотри на камни вокруг него - ни один из них не смог причинить ему вреда.

    Священник посмотрел на нищего и увидел, что правы люди - на грязной коже не было и следа от камней. Священник пришел в ужас.

    - Безрассудные! - крикнул он. - Человек не выдержал бы такое. Перед вами не человек, уймитесь же!

    - Но кто же тогда? - спросили люди.

    - Демон давно бы растерзал бы вас за насмешки и камни. Только божество смогло бы простить такую жестокость по отношению к себе!

    В ужасе замерли люди, взирая на нищего. Открылись им глаза, и в страхе бросились они прочь с площади. Остались только священник и мыслитель.

    - Спасибо, - сказал нищий.

    Священник только поклонился и пошел дальше по своим делам.

2

     

    Давным-давно в одном городе появился бог.

    Ни камень, ни копье не могли взять его, ни острый меч или стрела - поранить сидящего в размышлениях посреди площади бога. Не ел и не пил он, и даже не спал, а только сидел посреди некогда многолюдной площади, размышляя о чем-то.

    Вначале с опаской, а потом с надеждой люди повалили к богу - кто просить об удаче в делах или бою, кто - вымолить прощения за грехи или счастья в личной жизни. Но сколько бы людей не шло к богу, ничье желание он не исполнил: торгаши разорялись, у игроков не прибавлялось удачи, а у несчастных - счастья.

    Возроптали люди. Пошли они к священнику спрашивать, уверен ли он, что это действительно бог? Коль не исполняет он просьбы молящихся - разве можно поклоняться ему?

    Ответил им священник:

    - Он не пьет и не ест. Его не берет ни камень, ни меч. Мне этого достаточно.

    Ушли люди, недовольно ропща, оставив в сердце священника зерно сомнения. Ночью, когда все спали, пробрался он на пустынную площадь и подошел к богу.

    - Скажи мне, - обратился он к нему, - действительно ли ты - бог?

    - Ты меня так назвал, - ответил бог.

3

     

    Однажды священник, усталый от нападок жителей города, пришел к богу, сидящему на площади.

    - Скажи мне, - обратился он, - почему, если ты действительно бог, не удовлетворишь их просьбы? Разве не хотелось бы тебе любви и почета?

    - У них есть все, что нужно для счастья, - ответил бог. - Больше я им дать не могу.

    - Но разве тебе приятно терпеть насмешки? Побои? - спросил священник.

    - Если прощение для них - пустой звук, то как я могу требовать большего? - ответил вопросом на вопрос бог.

    Священник поднялся и удалился в молчании.

4

     

    Однажды, холодной зимней ночью на площади, неподалеку от бога умер бродяга. Никто, кроме размышляющего божества, не видел этого. Храня молчание, он поднялся, подошел к умершему, возложил руки на его голову, и бродяга ожил.

    В порыве благодарности счастливец упал на колени, прославляя доброту божества. Но тот, не говоря ни слова, вернулся на свое место, сел и погрузился в размышления.

    На следующий день нищий пошел в храм, рассказывая всем о чуде, произошедшем ночью. Удивленные люди слушали его, а те, у кого умерли близкие, обрели надежду. Бросились они к похоронным комнатам, и принесли умерших на площадь и положили рядом с богом. Прошел день; за ним наступила ночь, холодная и промозглая. Люди ушли с площади, оставив тела лежать рядом с богом.

    Вернувшись утром, они увидели, что ничего не изменилось; в ярости бросились они на ожившего бродягу, проклиная его и обвиняя во лжи, из-за которой погребальные церемонии были прерваны и духи умерших теперь не смогут уйти на небеса. Разозленные родственники забросали несчастного камнями, не забыв запустить несколько и в бога. После этого, забрав тела умерших, они ушли. На площади остался лишь бог и тело бродяги.

    Ночью бог снова поднялся и, возложив руки на голову мертвого, снова воскресил его.

    Оживший упал на колени и, плача, обратился к богу:

    - Боже, почему ты воскресил меня во второй раз, а тех бедняг - нет?

    Ответило божество:

    - Ты отвратительно вонял; я воскресил тебя, чтобы ты ушел подальше и не отравлял воздух на площади. Тела же мертвых, возложенные рядом со мной, были умащены маслами, и пахли приятно; я провел прекрасную ночь, вдыхая эти ароматы.

    И снова обратился нищий в богу:

    - Как ты смог позволить, чтоб эти неверующие забросали камнями меня, славящего и возносящего тебе хвалу пророка дел твоих?

    И божество снова ответило:

    - Я никогда не называл тебя пророком; ты простой бродяга, каких полно. А теперь, не можешь ли ты уйти - ты все равно воняешь, хоть и воскрес дважды.

5

     

    Однажды у лучшего ювелира города случилось большое горе - умерла его единственная и горячо любимая жена. В горестях бедняга бросился к богу.

    День и ночь он стоял на коленях перед ним, умоляя вернуть к жизни любимую, но бог оставался безразличен к его мольбам. Тогда несчастный принес ее тело и положил ему на колени, продолжая молить о воскрешении; не было предела его горю. Ювелир обещал все - озолотить бога, отдать ему лучшие украшения, построить для него новый храм, лишь бы только жена ожила.

    Наконец, сжалился бог. Поднял он задумчивый взгляд на ювелира и спросил:

    - Скажи мне милый человек, кто кого больше любил - ты жену или она тебя?

    - Я ее больше! - крикнул ювелир. - Я ее любил больше всего, больше жизни, больше солнца, денег и детей! Именно поэтому я тут перед тобою, прошу, чтобы ты ее вернул!

    - Но разве тогда было бы не правильнее, - спросил бог, - чтобы не она следовала за тобой, а ты за ней?

    После этих слов бездыханный ювелир упал рядом с телом своей жены. Вечером пришли разгневанные родственники и забрали тела, осыпая бога потоками ругани.

6

     

    Нищий, которого воскресил бог, пошел миром, рассказывая всем о своем воскрешении. Люди во многих уголках мира, прослышав о чуде, ехали в город, прихватив с собой мертвецов, которых любили и хотели вернуть к жизни. Вскоре на небольшой площади стало тесно от разлагающихся тел, вонь стояла такая, что жители всех окрестных домов разбежались прочь от этого места, а жирные мясные мухи жужжали так, что приходилось кричать, чтобы услышать собеседника.

    Но никто так и не воскрес.

    Нищий, который приехал из далеких путешествий, бросился к богу и обратился к нему:

    - Боже! Ты же чувствуешь вонь десятков тел! Почему же ты их не воскресишь?

    - Ты слишком долго был возле меня, - ответил ему бог. - Кажется, я успел привыкнуть как к твоей вони, так и к твоей глупости.

     

     

7

     

    Давным-давно в одном городе жил бог. Он сидел посреди некогда многолюдной площади, и, склонив голову, размышлял о чем-то. Люди приходили и уходили, но никто не знал, как его зовут. Они хотели воздвигнуть ему алтарь в храме тысячи богов, но как же это сделать, если имя этого бога неизвестно?

    Тогда толпа пошла к священнику из местного храма.

    - Иди к богу и спроси у него его имя, - сказали они.

    - Но почему вы сами у него не спросили? - ответил им священник, удивленный их странной просьбой.

    - Нам он не ответил. Но, возможно, он ответит тебе.

    Пожал плечами священник и двинулся вместе с толпой к площади.

    Придя к богу, опустился он на колени перед ним и спросил:

    - Ты - бог! Скажи нам свое имя, дабы мы могли почтить тебя славословием!

    Посмотрел на него бог и ответил:

    - Хорошо, - и толпа притихла, внимая звукам божественного голоса. - Мое имя - ...

    И умолк. Вдалеке пророкотал гром. В деревьях пели птицы. Лаяли собаки. Люди стояли и молчали, ожидая услышать имя бога.

    - Вот так меня и зовут, - сказал бог, когда тишина молчания стала невыносимой.

    Священник пал ниц.

    Толпа разразилась негодованием.

    - Ты не назвал себя! - кричали они.

    И, запустив несколькими камнями в бога, люди разошлись по домам, проклиная себя за бездумно потраченное время.

    Священник поднялся с колен и сел рядом с богом.

    - Так как же тебя зовут? - спросил он, потирая ушиб.

    - Ты услышал, как меня зовут, - ответил бог.

    Священник поднялся и удалился в молчании.

8

     

    Однажды священник, желая сделать доброе дело, воздвиг маленький алтарь богу с площади. Но на следующий день алтарь развалился. Удивленный священник снова воздвиг алтарь и сделал подношение, но на следующий день алтарь снова развалился. Священник удивился еще больше. Он снова отремонтировал алтарь и сделал щедрое подношение. Но на следующий день история повторилась.

    Озадаченный, он пошел на площадь, упал на колени пред богом и спросил:

    - Бог! Я сделал тебе маленький алтарь, чтобы делать тебе подношение. Но каждый день он разваливается, какими бы щедрыми не были подарки! Скажи мне, чем ты недоволен?

    И ответил ему бог:

    - Я - здесь.

9

     

    Однажды через город, в котором жил бог, проезжал главный жрец самого большого культа в той стране. Он был одет в дорогие одежды, за ним шли сотни верующих и огромные караваны. Сотни людей славили его бога, обитающего в запредельных палатах и творящего оттуда добро. И услышал тот жрец о боге, сидящем посреди площади и, позвав священника из храма тысячи богов, приказал ему провести его к богу.

    Увидев сидящего посреди площади нищего, жрец разразился хохотом. Спросил он у священника:

    - Что же у твоего бога нет пышного храма? Где верующие? Где подношения? Посмотри на мой кортеж - люди идут в нем многие лиги, славословя и распевая гимны моему богу. У него во всех городах есть алтари со щедрыми подношениями! А что он? Он - ничтожен!

    Смолчал священник, склонив голову. Вместо него ответил бог:

    - Скажи мне - ты видел своего бога живым?

    Умолк на миг жрец, а потом продолжил поносить священника и бога. Люди за его спиной тоже смеялись над тем, что здесь нету храма, и что бога не почитают в этом городе.

    А потом они ушли, оставив священника стоять рядом с богом, сидящим на площади.

    - Скажи, правильно ли я поступил? - спросил священник в отчаянии.

    - После - не сомневайся, - ответил ему бог.

    Задумался священник. А потом спросил еще:

    - А бог того жреца - он действительно существует?

    - Они оба забыли друг о друге, - ответил бог.

10

     

    Однажды через город, в котором жил бог, шел мудрец. Увидев его, сидящего посреди площади в раздумьях, опустился мудрец на землю напротив и тоже погрузился в раздумья.

    Прошел день.

    Прошла ночь.

    Мудрец, поднявшись с земли, улыбнулся и поклонился богу.

    Бог улыбнулся мудрецу.

11

     

    За мудрецом, которому улыбнулся бог, шел ученик. Узнав о поступке учителя, решил он его повторить, дабы постичь то, чего постиг мудрец.

    В начале нового дня ученик пришел и опустился на землю напротив бога и погрузился в размышления.

    Прошел день.

    Прошла ночь.

    В начале нового дня ученик, смятенный тем, что ничего ему не открылось, поднялся, и, улыбнувшись богу, поклонился.

    Но бог не улыбнулся в ответ.

    Спросил его ученик:

    - Почему ты не улыбнулся мне?

    - Вот и третья причина, по которой ты все еще ученик, а не мудрец, - ответил бог.

12

     

    Еще один ученик мудреца, которому улыбнулся бог, тоже решил постичь мудрость, сидя перед богом.

    В начале нового дня пришел он, опустился напротив и погрузился в размышления.

    Прошел день.

    Прошла ночь.

    Но ничего нового не постиг ученик. Упрямый, он продолжал сидеть, ожидая просветления, но ничего так и не случилось ни на второй день, ни третий.

    Изнемогая от жажды и голода, вскочил ученик и крикнул, рассерженный, богу:

    - Скажи мне, что же понял мудрец?

    Но бог молчал.

    Негодующий ученик помчался к священнику и привел его на площадь, а потом указал на бога и крикнул, злой:

    - Я сидел три дня и три ночи тут, желая постигнуть мудрость. Я страдал от голода, жажды и ночного холода. Бог должен мне открыть мудрость, которую открыл моему учителю!

    Священник замер, испуганный.

    Бог поднял голову и ответил:

    - Я тебе ничего не должен. Ты единственный, кто тебе же и должен.

13

     

    Давным-давно в одном городе посреди ранее многолюдной площади сидел бог, а в доме на той же площади жил мальчик.

    Каждый день мальчик бросал в бога камень, и каждый день этот камень попадал в цель. Бог оставался невозмутимым и дальше сидел, погруженный в размышления.

    Время шло. Мальчик вырос и стал юношей, но каждый день продолжал бросать камни в бога.

    Но однажды брошенный камень пролетел мимо. Удивился юноша и бросил второй. Он тоже пролетел мимо. Юноша разозлился, и камни полетели один за другим, но ни один не попал в бога, размышляющего на площади.

    - Что же ты не отклонял камни раньше? - крикнул рассерженный юноша.

    - Не вижу ничего зазорного в глупости детей, - ответил бог.

     

14

     

    Однажды в город, где на площади сидел бог, пришел безумец.

    Он прыгал, бегал улицами, сбивая с ног почтенных женщин, бросался камнями в собак и дико хохотал, распугивая честный народ. Вскоре он пришел на площадь, увидел бога и решил, что это славная игрушка. В сидящего на земле полетели камни, ветки и просто комки грязи. Потом безумец начал кружиться вокруг него, дико воя и смеясь как ребенок.

    Солнце успело перевалиться через зенит. Безумец все так же донимал бога, сидящего на площади. Смилостивились люди и позвали священника, дабы тот защитил бога. Тот пришел, но безумец не слушал никого, только еще сильнее хохотал и продолжал бросать камни. Народ стоял вокруг и не подходил ближе, боясь заработать пару-тройку синяков, и только священник пытался защитить бога от сумасшедшего. В конце концов, поднял безумец булыжник и запустил его. Но промахнулся. Брошенный камень пролетел мимо цели и попал в священнику в голову. Упал он на землю, кровь потекла из раны.

    Умолкли люди на площади, и только безумец продолжал танцевать вокруг бога, бросаясь грязью.

    Хлопнул бог в ладоши, и на площади стало совсем тихо. Даже безумец остановился. Он замер, дико оглянулся вокруг. Потом посмотрел на свои ладони, на себя самого. А потом взглянул на дело рук своих и испуганно заплакал.

    - О нет, какой ужас! Как страшно и отвратительно! - воскликнул он.

    Люди подбежали к священнику и помогли ему встать. Безумец, плача и стеная, ушел из площади, и горожане расступались перед ним, брезгливо морщась.

    - Что ты сделал? - спросил священник, которому бинтовали голову.

    - Только вернул ему разум.

15

     

    Однажды через площадь, где сидел бог, шел богатый и влиятельный человек. Увидев бога и услышав его историю, захохотал он.

    - И это бог? - спросил он у рассказчика.

    Тогда подошел он к сидящему на площади богу, опустился подле него и начал бахвалиться:

    - Да разве ты бог? Посмотри, у тебя нет ни храма, ни дома, и алтаря. Тебе не приносят жертвы, а детишки смеются над тобой. Ты сидишь на площади день и ночь, тебя донимают и холод, и жара, и вонь из сточных канав. Иное дело я - я богат и влиятелен, у меня десять домов, и один другого краше и богаче. У меня сто наложниц, и одна другой милее и очаровательней. У меня полные закрома дорогих товаров, и люди выстраиваются в длинные очереди, лишь бы поглядеть одним глазом на чудеса из моих складов. Что же ты за бог, что такой человек, как я - и то выше тебя? Я могу достать все, чего только хочу! У меня денег столько, что я могу купить все!

    И как только сказал он это, так и упал на землю парализованный.

    - У меня есть все, что мне надо. Ну а ты теперь попробуй, купи здоровье, - сказал бог.

16

     

    Однажды через площадь, где сидел бог, шла женщина с ребенком. Мальчуган вопил и упирался, бил мать и кричал, что не будет больше ее слушаться, если она не купит ему сладостей и игрушек.

    Как только женщина дошла до середины площади, как споткнулась раз, другой, а потом и вовсе упала бездыханной. Мальчик еще вопил несколько мгновений, а потом, заметив, что мать лежит и не двигается, подошел поближе. Увидев, что она мертва, он испугался и заплакал, как вдруг услышал звук шагов возле себя.

    Бог подошел, возложил руки на женщину и обернулся:

    - Запомни, чуда больше не будет.

    И оживил мать мальчика.

17

     

    Однажды к священнику пришла бедная вдова и попросила поставить богам от нее пожертвование, весьма и весьма скудное. Она объяснила это тем, что у нее умерла единственная корова и денег на более щедрое у нее попросту не было. Священник воздал богам, как мог, а потом, по обыкновению, пошел к богу, сидящему на площади, и рассказал ему о той женщине.

    На следующий день бедная вдова прибежала к священнику. Радуясь чуду, она рассказала, что ее корова снова стоит в хлеве, здоровая и живая. Рассказ все это, убежала она делиться радостью с друзьями.

    Вскоре, прослышав о чуде, повалили к священнику люди, просить, чтобы он возложил на алтари их подношения и умилостивил богов на их долгое процветание. Но священник отказывался. Разгневанные горожане спросили его:

    - Почему же ты не хочешь помочь нам, если смог помочь бедной вдове?

    И ответил им священник:

    - Чудо - это милость и дар божий. Если требовать его слишком часто, оно обесценится. Просите у богов сами - мне дар уже был сделан.

     

18

     

    Вскоре после случая с бедной вдовой и ее коровой пришел священник к богу, сидящему на площади.

    - Послушай, правильно ли я поступил, соврав им? - спросил священник у бога.

    - Ты не соврал им, - ответил тот.

    - Но я отверг их просьбы.

    - Ты бы не смог их выполнить.

    И умолкли оба. Долго они сидели в молчании, а потом священник спросил:

    - Почему ты пришел в этот город?

    Не ответил бог, только улыбнулся.

    А потом сказал:

    - Хорошее было время. Пора идти дальше.

    И исчез, так же внезапно, как и появился.

    И только священник остался сидеть на пустой площади, размышляя о чем-то своем.

    Прошли года, люди забыли о боге, что сидел на площади, о священнике, который однажды сотворил чудо, а о многих вещах, о которых забывать не следовало.

    Но много новых вещей пришло на смену старым сказкам.

    И, возможно, когда-нибудь в новом городе, посреди старой площади или в доме, снова появится из ниоткуда бог, что будет сидеть и размышлять о чем-то своем.

Атлант в небесах

Сэм

    Тадзи опрокидывает стопку и смеется.

    - Знаешь, - говорит мне она, - я не собираюсь жить вечно.

    Я наливаю себе еще вина. Маленький стакан. Горький вкус. Впрочем, есть ли у него другой? Тем временем Тадзи излагает свою точку зрения.

    - Я думаю, это будет как отключение питания. Как будто меня выдернули из розетки. Иду-иду, и тут бам! Тьма и больше ничего.

    - Это было бы слишком романтично, - говорю ей, отпивая глоток. - Знаешь ли, живые умирают немного не так, как меки. Впрочем, есть меки, которым не повезло еще больше...

    - Да ну? - Тадзи смотрит на меня поверх своего стакана. От вина ее щеки красные, красный и нос. Глаза влажно блестят, словно подернутые масляной пленкой.

    - У Дона была ручная крыса, - говорю я. Сам не знаю, зачем рассказываю это. - И ее поймала кошка. Дон вырвал крысу из кошачьей пасти, но она все равно умерла. Но только на следующий день.

    - А медики? - спрашивает Тадзи.

    - А при чем тут они? - я допиваю вино. Тадзи молчит. - Крысы - это не их работа.

    - Тогда почему ты меня пугаешь? - Тадзи снова довольна. Она думает, что нашла в моих словах слабое звено. - У крыс нету врачей. А у нас есть. Когда я стану совсем плоха, то просто попрошу дать мне последний отдых, вот и все. Это быстро. Даже нечего бояться.

    Она не знает, о чем говорит, думаю я, наливая себе еще. Она думает, что все будет так просто. И я не рассказываю ей правды. И не рассказываю того, как страшно умирали люди, которым не повезло с медиками. Я видел в гетто иммигрантов последнюю эпидемию. И я молчу, и все потому, что мы с Тадзи уже третий месяц не выплачиваем взносы за медицинскую страховку.

    Мы еще пьем, потом еще, и конец вечера теряется в черноте, так похожей на смерть.

    А утром пищит будильник. Долго, занудно, и мы идем на завод.

    Склоняясь над столом, я думаю о том, что мне сказала Тадзи. О смерти. О том, как оно выглядит на самом деле.

    Сама Тадзи, кажется, уже позабыла о том, что мне рассказала. Монокль в ее глазу хищно поблескивает, когда она склоняется над своим столом под желтоватым светом лампы. Щуп в ее руках живет какой-то отдельной, странной и очень подвижной жизнью.

    - Эй, Тадзи...

    - Ммм?..

    - Как думаешь, что в этот раз?

    Она чешет подбородок.

    - Ты о чем?

    - О том, что мы тут проверяем.

    - Думаю, модуль защиты. Не знаю. Я не разбираюсь в этом. Но очень похоже.

    Я жду, она скажет еще что-то, но она молчит, продолжая работу.

    - Хотела бы побыть атлантом?

    - К чему это? - спрашивает она, снова наклоняясь над очередным модулем.

    Больше до конца смены я не слышу от нее ничего кроме какой-то песенки, которую она напевает себе под нос. Я работаю вслед за ней, подключая модули защиты к тестеру. Время тянется долго, так долго, что я уже почти не чувствую задницы. Когда все почти заканчивается, я спрашиваю Тадзи:

    - Как ты думаешь, почему мы?

    - Ммм?

    - Ну, если от нашей работы зависит качество модулей, то почему мы? Мек сделал бы все куда быстрей и лучше. И надежнее.

    - Не знаю, - говорит она. - Может, он и делает это. А мы просто перестраховка.

    - Все равно не понимаю.

    Она смеется, снимая монокуляр. От него у Тадзи следы вокруг глаза, а сама она часто-часто мигает, стараясь выровнять зрение.

    - Черт, кажется, у меня перед глазами пляшут разноцветные точки. Ты о таком слышал?

    Пожимаю плечами и лишь спустя мгновение догадываюсь, что Тадзи меня не видит.

    - Думаю, стоит все же не так ретиво работать.

    - Ты такой спокойный, - смеется она, потирая глаз, из которого градом льются слезы. - Ты уверен, что еще не начал чиповаться?

    - Я бы первый узнал об этом, - говорю ей.

    Тадзи смотрит на меня исподлобья. Один глаз у нее красный. А потом она заливается смехом.

    - Господи, я уже думала, что это шутка! Но говорить такое с таким серьезным выражением лица... Да даже у Гора, и то больше чувства юмора!

    Не знаю, считать ли это похвалой или все же упреком.

    - Он же мек.

    - Тем более!

    - Откуда ты это знаешь?

    - Вчера спросила его, почему он стоит с таким серьезным выражением лица.

    - У Гора нет лица, - говорю я, доделывая работу. Пищит датчик и я вытаскиваю его из гнезда. Потом ставлю ярлычок на сомнительное место и отправляю его следующей смене на проверку.

    - Но он ответил, что это потому, что должен быть хоть кто-то серьезный среди нас всех! - смеется Тадзи.

    - Думаю, он просто сказал то, что думают все меки.

    - Но его голос смеялся.

    - Ты выдумываешь, Тадзи. У всех меков голос всегда звучит абсолютно одинаково.

    - Ну и дурак.

    Отворачивается от меня, обиженная до последней клетки своего тела. Вот только я знаю, что долго она так не продержится.

    Снимаю с себя всю аппаратуру. Перчатки ложатся на стол рядом с моноклем. Гаснет свет рабочего стола. Тадзи молчит - она сверяется с мобильным, и его холодный свет ложится на ее лицо в темноте нашей рабочей каморки, превращая черты лица в изваяние, на котором живут только глаза. Смотрит, сколько получила за работу. Зачем ей? Все равно она не будет чиповаться, думаю я.

    - Он подал на меня докладную! - восклицает она.

    - Он - это кто?

    - Гор.

    - Нечего было приставать к меку, - говорю ей. - Он просто сделал так, как ему говорили.

    Она смотрит на меня.

    - Ты-то уже точно начал чиповаться, - говорит она мне. - Стопроцентно.

    - И как, хороший из меня получается мек? - спрашиваю ее, принимая игру. Может, наконец-то оттает?

    - Отличный, - говорит Тадзи.

    - Откуда знаешь?

    На миг она пропадает - я натягиваю теплый свитер. Когда ее лицо выплывает снова, на нем лежит печать грусти. Даже непривычно - Тадзи, и вдруг печальная.

    - Если рядом с обычным меком просто скучно, - говорит она, - то рядом с тобой так и хочется умереть от тоски.

    - Не надо умирать, - говорю я.

    - Ну вот, - вздыхает Тадзи. - Ты ничего не понял.

    - Нет, это ты не поняла, - говорю ей. - Я не чипуюсь. Это была шутка.

    В ее вздохе - вся грусть вселенной.

    По дороге домой мы смотрим на север - там, за тучами, за серой громадой, проплывает черный, блестящий полированными чешуйками в свете закатного солнца атлант.

    - Красивый, - говорит Тадзи. А потом толкает сидящего рядом мека: - А вы бы хотели оседлать атланта?

    Мек склоняет к ней свою серую голову. Я думаю, что зря он сделал глаза отливающими красным - его взгляд кажется кровожадным. Но, возможно, это всего лишь поляризаторы. Мне кажется, я видел его на линии проверки. Но все равно, зря он не отключился рядом с Тадзи - теперь она не отстанет от него.

    - Зачем? - спрашивает мек.

    - Затем, чтобы управлять такой громадиной, - объясняет Тадзи. - Разве это не круто? Подумайте только, такая махина подчиняется вашему каждому слову.

    - Не понимаю, зачем, - говорит мек. - Нет слов. Извините, у меня ограниченный запас заряда. Позвольте, - и отключается, замерев, словно истукан.

    Я думаю, он сделал это просто чтобы она от него отстала. Тадзи толкает его еще раз, второй и раздосадованно замирает. Мимо нас скользит размытый из-за движения призрак, и я провожаю его взглядом.

    - Понравилась? - спрашивает Тадзи, и в ее голосе скользит ревность.

    - Я ничего не рассмотрел, - отвечаю ей. - Они полупрозрачные. Никогда не поймешь, что на первом плане, что на втором.

    - Ну да, - говорит Тадзи, но я вижу, что она со мной не согласна.

    - Да и все равно, там все одна ложь.

    Мне кажется, Тадзи мне не верит. После, когда мы приезжаем домой, она идет спать, а я выхожу на балкон и наконец-то проверяю свою почту. В который раз думаю, что нам определенно повезло: хоть квартирка и на высоком этаже, но ради этого вида можно потерпеть. Внизу простирается мегаполис - скопище разноцветных огоньков, текущих рекой между оснований шпилей, и над всем этим небо, серо-оранжевое, тяжелое, как будто заоблачная тьма давит на него. Выше должны быть звезды, но мы никогда их не видим. А выезжать за пределы города - слишком опасно и дорого. На линии проверки платят не так уж и много, к тому же выплаты на нашу будущую квартиру съедают почти весь заработок.

    И где-то уже у самого горизонта, почти невидный отсюда, проплывает силуэт атланта. Он разделенн на две части тучей - сверху голова с хищным клювом, а внизу - тяжелое основание корпуса.

    - Эй, Тадзи, - говорю я в приоткрытую дверь.

    - Что? - доносится ее сонное. - Закрой дверь. Спать невозможно из-за шума.

    - Сейчас, - говорю ей и обновляю новостную ленту. - Смотри, в западном секторе снова вспышка чумы. Стопятнадцатый район, семнадцать умерло за сегодня, сто двадцать больны. Объявили карантин.

    Она поднимает голову.

    - Черт побери, близко. Слишком близко.

    - Ага.

    - Но ведь сегодня наш поезд там останавливался, - говорит она.

    - И я о том же.

    - Вот черт, - говорит она, уже полностью проснувшись. - Единственные, кому можно доверять в этом безумном мире, это меки и призраки.

    - Эй, а как же я? - спрашиваю ее.

    - Ты и так уже больше похож на мека, - машет она рукой в мою сторону. - Я как подумаю, что могла сидеть рядом с одним из зараженных... Бррр. Они же сейчас бегут как крысы из зараженного района.

    Я молча листаю ленту дальше.

    - Смотри, они пишут, что маршрут вагонов на завтра изменят, чтобы не делать остановки в стопятнадцатом.

    - Поздно, - говорит Тадзи и снова ложится. - Черт, а я так хочу спать, но теперь из-за тебя не усну.

    - Еще как уснешь, - я закрываю телефон. Все равно ничего интересного кроме сообщения о вспышке чумы не нашлось.

    После я моюсь и тоже ложусь спать. Тадзи, несмотря на все ее жалобы, спит, уткнувшись в подушку. Я же еще два часа бездумно пялюсь в потолок, словно заразился ее словами. Голова гудит от мыслей. Хотя я хочу поговорить, но будить ее не собираюсь.

    На следующий день наш поезд, как и обещали, едет в обход зараженного района. На многих био маски, как будто они и правда считают, что это им поможет. Я свою держу в кармане вместе с перчатками. Тадзи же послушно надела и то, и другое, и сидит рядом, непривычно тихо уставившись на пассажиров. Она переводит взгляд от одного к другому.

    - Знаешь, - говорит она, - мне кажется, я умею отличать больных от здоровых.

    - И как я?

    - Ты же мек, - говорит она, - ты не можешь заболеть.

    - Хорошо, - говорю я. - Ну а тут в вагоне есть больные?

    - Есть, - Тадзи чешет рукой в черной перчатке за ухом и склоняется ко мне. - Вон, видишь того человека в углу? Он так сидит целую дорогу, ни разу не шелохнувшись.

    - Он спит, - говорю я. - И так каждое утро, он едет от остановки в СиБи до конечной.

    Она отстраняется от меня, снова обиженная. Не знаю, отчего, но мне иногда кажется, будто каждый наш разговор заканчивается ее обидой. И так молча мы едем до самого завода.

    После окончания работы ее вызывают в переговорную. Оттуда Тадзи возвращается радостной, как будто ей предложили очередной подарок на Начало Года.

    - Я думала, они меня из-за доклада Гора, - говорит она, пока мы едем в лифте.

    - Я тоже так думал.

    Я вижу, что она едва держится, едва-едва сохраняет спокойное выражение лица.

    - Ну же, спроси меня, почему меня вызывали! - Тадзи едва не пускается в пляс вокруг меня.

    - Почему? - послушно спрашиваю я.

    - Они сказали, что выплаты по чипованию уже закончились, - говорит она. - Поэтому их прекращают снимать с моей зарплаты.

    - Это хорошо, - говорю я. - Но я не знал, что ты решишь чиповаться.

    - Фи, - Тадзи едва не смеется мне в лицо. - Я собираюсь снять эти деньги и добавить их к деньгам на покупку дома. Надо же когда-нибудь покончить с этим.

    - Значит, ты не будешь чиповаться? - спрашиваю я уже на автомате. И так уже ясно, что нет.

    - Ты хоть бы порадовался за меня.

    - Я рад.

    Я честно рад, но чувствую, что попытка улыбнуться превращается в гримасу.

    - Я вижу, - говорит Тадзи.

    Она снова обижена. Как будто я виноват, что все еще выплачиваю свою конфигурацию на чипование. Была бы моя воля, я бы прямо сейчас прекратил выплаты и отдал все деньги ей, но государственная программа, благодаря которой мы вообще получили работу, запрещает трогать деньги до полного накопления. "Каждый получит шанс на вечную жизнь". Каждый.

    На следующий день Тадзи снимает деньги со счета и присоединяет их к счету, где лежат деньги на покупку новой квартиры. Нам не хватает совсем чуть-чуть, каких-то двух миллионов, до полного погашения суммы.

    - На следующий месяц выплатим все, - говорит Тадзи, склоняясь над своим столом.

    - Нет, у нас еще задолженность по страховке, - напоминаю я ей и слышу разочарованный вздох.

    - Ну ты совсем не можешь по-другому, да? Тебе обязательно сделать все так, как велят правила? - в голосе Тадзи снова звучит обида.

    - Нет, я просто не люблю долги, - говорю я ей. Но спиной, обращенной к ней, чувствую, как там бурлит обида. Я хочу что-то сказать, то, что бы приободрило ее, но вместо этого просто делаю свою работу. Все равно это ненадолго.

    Вечером, когда мы возвращаемся в наш временной приют, я снова выхожу на балкон и там читаю новости, на виду у всего города.

    - Эй, Тадзи, еще два района оцепили. Около сотни умерших.

    - Угу.

    Она сидит за столом и проводит сверки. Ищет деньги, которых и так всегда нет, и не находит, теряет среди длинных полос выписок со счетов.

    - Завтра поезд будет ехать на пятнадцать минут дольше. Объезд через тридцатый район.

    - Тридцатый?

    - Это там, где депо.

    - Далековато, - она смотрит на меня и морщит лоб, восстанавливая в голове вероятный маршрут.

    Я киваю ей, читая новости дальше. Когда заканчиваю, заглядываю в почту и нахожу там письмо.

    - Что там? - спрашивает Тадзи, оторвавшись от счетов и пристально смотря на меня.

    - Приглашение на тесты.

    - Тесты, - качает головой Тадзи и снова погружается в работу.

    Помню, раньше мы вечно ходили на все тесты, что нам предлагали, но отказ за отказом выбил из нас все желание тратить на это свое время. Не знаю даже, когда это мы успели так охладеть ко всем этим государственным программам. В конце концов, мне уже кажется, что у нас скоро пропадет и последнее желание бороться за жизнь. Этот город, замерший во времени и потерянный на чуждой нам планете медленно высасывает соки из людей, и нас в том числе.

    - А я пойду.

    - Все еще думаешь, что до тебя государству есть дело? - спрашивает Тадзи.

    - За попытку денег не берут.

    И выслушиваю в ответ тираду о том, что нам не на кого рассчитывать, кроме себя самих. Но стоит Тадзи умолкнуть, как я говорю:

    - Я устал. Пойду спать.

    - Ты хоть слушал, что я тебе говорила? - я покачал головой. - Всегда так! - бумажки взлетают в воздух, и Тадзи откидывается назад, на спинку стула. - Я тут сижу и думаю, что да куда, а ты идешь спать?

    - Иди и ты спать, - говорю я ей в ответ. - Тебе завтра тоже на работу, к тому же вставать придется раньше, раз уж нашему поезду придется такой крюк.

    - Такое чувство, будто у тебя в голове уже давно одно железо, - говорит она, но тоже отправляется в постель вслед за мной.

    На следующий день мы едем на работу почти час. Дорога петляет между шпилями домов, постукивая на сочленениях путей. Тадзи снова в своей повязке, и таких, как она, в вагоне много, больше половины. Белые и голубые повязки мелькают между стальными телами меков, которым, в общем, все равно, есть болезнь или нет.

    Тадзи не снимает повязку даже на работе. Я в штыки ей игнорирую все предупреждения об очередной вспышке, но Тадзи настолько занята работой и собственными мыслями, что совершенно не обращает на это внимания.

    Как только часы оповещают об окончании рабочего дня, я ухожу на тесты. Нужно успеть к их началу, а дорога предстоит неблизкая. Впервые за последние несколько лет после того, как мы оба прошли программу натурализации в городе, я еду без Тадзи. Мне кажется, будто бы от меня забрали кусок, и под плавный ход и мягкий перестук поезда я ощущаю фантомную боль по имени Тадзи. Мне кажется, она сидит рядом со мной, но - нет, на ее месте сидит био в глупой зеленой повязке. Мне кажется, что я слышу ее смех - но это смеется девчонка напротив. И я жалею, что поехал.

    Тесты затягиваются допоздна. Я устаю, устаю до смерти, до слипающихся глаз и неприятного шума в голове. Все, что мне надо - поскорей вернуться домой, проверить новости, послушать Тадзи и уснуть. Но на выходе меня задерживает мек.

    - Ваши результаты оказались удовлетворяющими показатели мека, - говорит он.

    - Я не мек, вы же видите.

    - Мы готовы предоставить вам чипование вне очереди, - говорит он мне. Я не верю своим ушам.

    - Почему?

    - После процедуры ваши показатели прекрасно соотнесутся с требованиями к мекам, а у нас проблемы с новым поколением.

    - Неужели на этот раз проект такой срочный? - спрашиваю я, хотя понимаю, что да, раз они так торопятся.

    - Пройдите со мной, - говорит мек, и я следую за ним в комнату переговоров.

    Опрятный био напротив сидит с бумагами, но я не замечаю ничего - кроме стула, на который хочу сесть. И уже развалившись в нем, я слышу, как до меня доносится приятный, ровный голос:

    - ...роект "Маги", который должен закрепить наш успех в последнем поколении атлантов.

    Атланты. Так вот оно что.

    - И в чем суть?

    - В коллективном решении важных вопросов. Один представитель от меков, от призраков и био. Каждый принимает решение по соответствующей инстанции - по этичности, законности и ресурсоемкости. При достижении консенсуса атлант будет приведен в боевое состояние, или же выведен из него. Точно таким же образом будут вестись боевые действия.

    - Значит, для роли био с этой вашей системе я не подхожу?

    Мужчина напротив благожелательно улыбнулся.

    - Вы показываете куда большую склонность к законопослушности, к следованию правилам и практичности, а рассчет показывает, что при копьютеризации вашего сознания эти черты с высокой вероятностью закрепятся в новосозданной системе.

    "Компьютеризация" - это чипование, отмечаю я про себя. Значит, я не человек уже даже? Тадзи права?

    - А зарплата?

    И человек напротив называет мне цифру. Каждый месяц - сумма в десять раз превышающая мою заработную плату.

    - Я могу подумать?

    - Конечно. Мы ждем вас завтра здесь, если вы примете решение сотрудничать с нами.

    Я думаю.

    - Хорошо. А можно еще один вопрос?

    - Пожалуйста, - и на лице сидящего передо мною человека идеальная благожелательность.

    - Это правда, что в правительстве одни био? Люди?

    - Насколько я знаю, да, - отвечает он мне.

    - А почему?

    - Это и правда вас так интересует? - и в вежливости сквозит легкое раздражение.

    - Да.

    - Вся суть в гибкости принятия решений, - говорит мне био. - К сожалению, меки в некотором роде теряют это умение, а призраки всегда находятся под угрозой заражения вирусами.

    - Спасибо.

    Я возвращаюсь домой. Тадзи встречает меня с шумом и визгом, как будто я пропадал целую неделю, а у меня нет сил даже ее утихомирить. Тадзи пляшет, она забыла все обиды и радуется, и смотря на ее веселье, радостно и мне, хотя казалось, что это уже невозможно.

    Уже перед сном я рассказываю ей о том, что мне поведал тот опрятный био.

    - Видишь, я же говорила, ты уже почти мек, - говорит Тадзи сквозь сон. Она плохо умеет слушать, и часто засыпает уже через пять минут показавшегося ей неинтересным рассказа. Но тут она слушала намного дольше, мне кажется, потому что мое горло уже болит.

    - Видишь, ты права, - говорю я. - Ты всегда права, Тадзи. Мне идти?

    - Иди, - говорит она. - Какая разница, с кем мне жить, с тобой-био или с тобой-меком, если разницы между вами двумя и так уже почти нет? А лишние деньги...

    Она засыпает с этим словом на губах, и я думаю, действительно ли нет ей разницы. Но вскоре сон приходит и ко мне - тревожный и неприятный, и я не высыпаюсь к следующему утру.

    После работы я снова иду в центр тестирования.

    Я подписываю много бумаг.

    Я не читаю договора.

    Суммы, выплачиваемые мне, смехотворны в сравнении с ценой многих других вещей в этом городе, а жизнь иммигранта настолько дешева, что им ничего не стоит просто сказать, что во всем виноват я, и им поверят. Им незачем обманывать такого никому не нужного био. У меня нет ничего, что бы им от меня хотелось.

    Начало чипования назначают на завтра. Зарплату дают наперед, потому что всегда есть риск не пережить этот процесс. Низкий, почти ничтожный - но как дань нашему общему прошлому, эту традицию соблюдают и по сей день. Я приношу деньги - огромные по меркам города - домой, и Тадзи радостно пляшет. Мы покроем последний взнос за наш новый дом, говорит она. Мы купим новую мебель, говорит она. Я говорю, что стоит заплатить медицинскую страховку, но она только смеется с меня и уверяет, что меня, наверное, уже начали чиповать.

    На следующий день я еду в центр чипования.

    Десять дней пробегают под знаком ежедневных капельниц, собеседований, тошноты и судорог. Дважды мой череп вскрывают, дважды - закрывают. Двадцать переливаний нанороботов. Отказывают почки. Руки становятся желтыми. Я понимаю, почему Тадзи не хочет этого. Это сложно. Это как болезнь. Это неприятно. Это невозможно вынести, но я доживаю до конца этих десяти дней.

    Врач говорит:

    - Уф, это было тяжело.

    Я лежу и смотрю на свои руки. Они еще мои. Еще живые. В груди еще бьется сердце, и кровь толчками идет по сосудам. Кожа желтая, все руки исколоты, в них еще торчат катетеры, подсоединен пульсоксиметр, но... мне уже кажется, что все это - не мое. Что это лишь одежда, которую с меня содрут, обнажая мое истинное тело.

    И я соглашаюсь с доктором. Это тяжело - принять тело, которое едва живет, за свое. Тяжело возвращаться к нему.

    На следующий день приходит Тадзи. Она стоит за переборкой и смотрит. Кажется, поначалу она даже не узнает меня, и лишь только тогда, когда доктор ей что-то говорит, Тадзи оборачивается ко мне и улыбается той самой заговорщицкой улыбкой, которую я так люблю.

    Я улыбаюсь в ответ.

    Через неделю меня выписывают. На пять дней перед следующим шагом, переносом компьютеризированного мозга на новую основу, в тело мека. Я прихожу в наш новый дом и вижу Тадзи.

    Она лежит на расстеленной прямо на полу постели и снова считает.

    - Привет, - говорю я.

    Она оборачивается. Она рада меня видеть.

    - Тут так пусто, - отвечаю я на ее бурные восторги.

    - Мы все купим, - заверяет она меня. - Я заказала новую кровать! Смотри на фотографию!

    - Ты обновила свою страховку?

    - Я же говорю, я заказала новую кровать! - смеется она, и я смотрю на ее планшет. Кровать и правда красивая. Мой мозг начинает подсчет каки-то кривых, выводит какие-то результаты, и я закрываю глаза. Доктор приказывал пока избегать такого. Это может сжечь меня. Я чувствую, как под бинтами горит кожа. Как пищит датчик батареи. Теперь я нуждаюсь не только в еде, но и в электричестве. Застрявший между человеком и машиной, био и меком.

    На следующий день меня знакомят с призраком мо имени Мана. Она - одна из системы Маги. Призрак выглядит красиво. Тоненькая девушка с белыми волосами до самых пят, но прикоснуться к ней я не могу - рука проваливается в голограмму.

    Мана будет отвечать за доступность и ресурсы. Еще на ней процедуры запуска и подготовки.

    - Приятно познакомиться, - доносится из динамика.

    - И мне.

    Я не знаю, к кому говорить - к голограмме или к микрофону. До сих пор мне не приходилось говорить с призраками. Они редко опускаются до разговоров с людьми.

    Мы перебрасываемся несколькими репликами, но дальше разговор не идет. Я не знаю, что спросить у нее, а она - что у меня. Или просто молчит, потому что такие, как я, ей даже теперь неинтересны.

    После молчания она спрашивает:

    - Как тебя назовут?

    - У меня есть имя, - говорю ей я.

    - Нет, мы станем Маги. Знаешь, кто это такие?

    - Нет.

    - Ты что, еще не можешь подключиться к системе?

    - Не могу.

    - Маги, - она начинает терпеливо мне объяснять, - это три мужчины, что в одной легенде принесли рожденному на земле богу три разных дара. Их звали Балтазар, Мельхиор и Каспар.

    - Дары?

    - Да нет, этих мужчин. Точно так же мы принесем три разные пользы системе атланта - и потому нас назвали Маги. Но каждому из нас присвоят свое кодовое имя обращения к системе атланта.

    - Это интересно, - говорю я в ответ, и думаю, что интереса в этом никакого. У меня есть имя. Я не стану ни Каспаром, ни Балтазаром, ни Мельхиором. Я хочу остаться собой. Но буду ли собой тогда, когда от меня не останется ничего живого? А сколько живого в Мане, которая уже давным-давно превратилась в сборище кодов и алгоритмов?

    Еще через день меня знакомят с Кири, еще одним призраком, и Аурикой, первым био в нашей команде. Аурика очень напоминает мне Тадзи. Такая же живая, юркая и смешливая. Я рассказываю им о трех мужчинах, чьи имена нам дадут. Аурика сразу же обижается - она девушка, она не хочет мужское имя! Мы с Кири успокаиваем ее тем, что это всего лишь позывной.

    Когда я прихожу домой, то рассказываю Тадзи об Аурике и говорю, что мы могли бы работать вместе. Она смеется в ответ.

    - Нет, мне и так хорошо. К тому же, неужели ты думаешь, что мне не хватает той работы?

    - Ты бы сменила одну работу на другую. Ты бы не работала на двух.

    - О, я чую, как в тебе прям прорезывается та самая мекова душа. Меня бы не взяли!

    - Я нахожу, что в большинстве вещей вы с ней достаточно идентичны...

    - Да что ты понимаешь в их тестах?

    - Я их прошел. Думаю...

    Тадзи угрюмо отстраняется от меня и снова и снова стенает о том, что я теперь перешагиваю все границы бесчеловечности. Я никак не могу решить, шутит она или обижается.

    Вечерний просмотр новостей приносит неприятное известие - соседний с нами район города тоже оцепляют. Вспышка чумы, двое умерших, два десятка заболевших. Тадзи показывает мне новую защитную маску.

    На следующий день меня знакомят со вторым меком по имени Абдель Исмир, и я удивляюсь, зачем ему такое длинное. Он тоже не знает, но оно принадлежит ему. После обеда приходит Амина, второй био. Она уже совсем не похожа на Тадзи, тихая и очень спокойная. Только очень долго смотрит на нас с Абдель Исмиром, так долго, что мне становится не по себе.

    Я и им рассказываю историю о Маги, но оказывается, они уже знакомы с Маной. Абдель Исмир и Амина спрашивают меня, правда ли это. Я отвечаю, что об этом может знать только Мана. Мы расходимся.

    Когда я прихожу домой, Тадзи спрашивает меня, кто мне больше всех там понравился теперь, когда я знаю обе смены. Я не знаю, снова и снова описываю ей и Ману, и Кири, и Аурику, и Абдель Исмира, и Амину, но Тадзи злится и говорит, что я делаю все неправильно.

    Тадзи засыпает, отвернувшись от меня. Я думаю, что, может, она на меня обиделась. Это трудно определить. Это требует определенной работы мысли, а мне это пока нельзя.

    Два дня до окончания чипования я провожу вместе с Тадзи. Она очень много суетится. Очень много говорит утром. Потом уходит на работу, и я перевожу себя в режим сна. Она приходит и будит меня, и снова, кажется, злится. Я не могу решить, верно ли я это понимаю. На следующий день все точно так же повторяется.

    Мой отпуск заканчивается. Утром я говорю Тадзи, чтобы она бросала эту работу, ведь я смогу ее теперь обеспечить. Она смеется, но отказывается. Она говорит, что сойдет с ума с этой большой и пока пустой квартире, и уходит на работу.

    Я тоже ухожу из дома, снова на несколько дней. После нашего знакомства я второй раз и так скоро разлучаюсь с Тадзи. Фантомной боли по ней в этот раз нет, я не ищу ее руку и взгляд дорогой в центр.

    Там я умираю.

    Я думаю, это очень похоже на смерть. Именно так все описывала Тадзи. Выключение. Тьма. Ничего. И все это - на миг. В следующий момент я просыпаюсь, и я уже новый. Другое тело, мое, стальное, сильное.

    Доктор говорит, некоторое время мне нельзя вставать, но думать уже можно. Я отправляю ему по сети вопрос: "Сколько дней прошло?"

    - Десять.

    Десять дней за один миг. Я просматриваю почту и вижу три письма от Тадзи. Это так мило. Я так рад их читать, хотя одно похоже на другое как две капли воды. А еще она приходила ко мне. Каждый день, хотя я больше походил на выпотрошенную кучу мяса и металлолома. Она присутствовала на моих похоронах, когда сожгли отработавшее свое тело. Она сделала фотографию и прислала ее мне, чтобы я помнил, как я выгляжу.

    Она и теперь приходит каждый день после работы.

    Смотрит на меня с той стороны перегородки. Я очень боюсь, что она меня не узнает.

    Я отправляю доктору запрос: "Сколько еще лежать?"

    - Две недели, - говорит он.

    "Долго", - пишет мне Тадзи в следующем письме, ответом на мое.

    А для меня уже не существует времени. Если мне скучно, я засыпаю. Если нет что делать, я засыпаю. Отключаюсь. Это так удобно.

    Тем временем мое тело изменяют. Доктор добавляет к нему новые модули, и каждое пробуждение для меня - как окно в новый и дивный мир. Я вижу больше, лучше, дальше, я слышу все, мои пальцы становятся то очень чувствительными, то невозможно бесчувственными. Я получаю анализаторы, я получаю дополнения, которые по словам доктора, должны бы приблизить меня к био. Говорю доктору, что это лишнее. Рассказываю, что и при жизни я был мало похож на био. Открываю полный протокол разговора с нанявшим меня. Он говорит, что все равно это будет не лишне. Он, наверное, говорил с Тадзи. Я просчитываю вероятность этого и нахожу ее высокой.

    За пять дней до окончания двухнедельного срока мне разрешают вставать. Тело плохо меня слушается, но я скоро к нему привыкаю. Доктор объясняет, что мне теперь стоит быть осторожнее, потому что я больше вешу и сильнее сжимаю руки. Объясняет интервал просчитывания у фоторецепторов, режими смены цветовых диапазонов, рисует схемы новых сочленений у меня в руках. Все это нужно, говорит он. Я запоминаю все, что он говорит. Каждое слово.

    На следующий день Тадзи не приходит. И потом тоже. Она не присылает письма, и я тревожусь о ней. Доктор ничего не знает, персонал - тоже.

    Стоит закончиться сроку, как я ухожу из центра на очередной отпуск в пять дней - привыкать к новому телу. В коридоре я встречаю Абдель Исмира, и он приветствует меня как равного. Такого до сих пор не случалось, даже когда я еще был полубио-полумеком.

    Когда я прихожу домой, то вижу, что в нем полно меков из санитарной службы. Тадзи умерла. Эпидемия пришла и в наш район, в наш дом, только для меня она больше не страшна. Я спрашиваю:

    - Она страдала?

    Я не хочу услышать, что она умирала как та крыса.

    - У нее не было страховки, - говорит мне в ответ один из меков.

    - Да, не было. Она не позвала никого.

    Как крыса Дона.

    На следующий день ее сжигают, и все из нашей команды приходят.

    Вот стоит Абдель Исмир, вот - Аурика и Амина, а Кири и Мана гуляют обрывками информации в сети крематория. Они не посылают голограммы, потому что в зале нету проекторов, но я чувствую их и слышу сожаления, которые они мне изъявляют.

    - Тебе тяжело? - спрашивает Аурика у меня.

    Я думаю.

    - Без нее будет не так.

    - Но ты чувствуешь сожаление?

    - Не знаю. Я с ней не попрощался.

    Аурика оставляет меня. Она шепчется с Аминой. Я могу подслушать их, но не хочу. Я думаю, что это неверно подслушивать других.

    - Не сожалей, - говорит мне Абдель Исмир. - Она не обновила страховку. Ты в этом не виноват.

    - Как ты можешь так говорить? - доносится от Амины. - Она страдала!

    - Но он здесь ни при чем, - так же ровно говорит Абдель Исмир. - Она сама виновата в том. Надо было беречься.

    - Черствый ублюдок, - говорит Аурика. Амина прикрывает рот от испуга.

    - Не надо здесь ссор, - говорю я. - Уходите.

    Они уходят. Только Амина подходит, кладет руку мне на плечо и спрашивает:

    - Может, я смогу...

    - Не надо.

    И я остаюсь один.

    Я думаю.

    Сожалею ли я? Все, что я знаю, это то, что теперь уже не будет так, как прежде. Жизнь изменилась, Тадзи больше не будет рядом, не будет ее смеха, ее обид, ее слов. Разбросанной одежды. Работы. Я думаю, зачем мне такая большая квартира, если ее нет. Она и так пуста.

    Я вспоминаю Тадзи. Память подкидывает все то, что мы вместе с ней пережили. Счастье, радость, разговоры, удачи и неудачи, совместная работа. Я надеюсь, что в какой-то момент во мне что-то щелкнет, как раньше, и я почувствую сожаление... Грусть. Тоску. Жалость.

    Но не щелкает. Я смотрю, как тело горит за крошечным оконцем вместе с другими такими же зараженными. Один мешок из тысячи. Ее пепел развеют по ветру. Или захоронят в саркофаге. Или еще что-то сделают.

    Выхожу из крематория и вижу, что меня все еще ждет моя команда. Кири и Мана уже определились с видом и висят в воздухе черными шарами. Био стоят в стороне от Абдель Исмира, косясь на него. Наверное, он что-то сказал, пока меня не было здесь, и теперь... Как сложатся наши команды? С кем я буду работать.

    - Может мы...

    Амина смотрит на меня выжидающе.

    - Ничего не надо, - говорю я. - Все хорошо. Ее нет, но это не повод прекращать работу. Пошли, поработаем... Нам нельзя выбиваться из графика.

    И мы уходим оттуда. На следующий день ко мне в мой новый пустой дом приходит посыльный. В руках у него сверток.

    - Вы вчера ушли так скоро... - говорит он мне. Смотрит своими подслеповатыми глазками. - Вы не забрали пепел вашей подруги.

    - Спасибо, - говорю я ему в ответ. - Вы очень любезны. Скажите, а что я должен с ним делать?

    Он смотрит на меня не отрываясь.

    - Хм... Держите на полке. Или развейте где-нибудь, где ей нравилось. Ну, это уже зависит от того, чего хотела ваша подруга...

    - Я не знаю, чего она хотела, - говорю я. - Она хотела многого, но на счет праха она меня не предупреждала.

    Парень передергивает плечами, как будто спрашивает, мол, чего ты от меня хочешь?

    - Всего хорошего, - говорит он мне.

    И уходит. Я остаюсь с урной в руках. Вспоминаю, как тесно они там лежали, и думаю, моя ли Тадзи здесь, или просто пепел сотен других умерших. Думаю, что, наверное, все дело в мешке, в котором ее сжигали.

    Потом на ум приходит мысль о том, что я совершенно не понимаю, что делать с пеплом. Единственные из био, с кем я могу это обсудить - Аурика и Амина, но не знаю, хочу ли говорить с ними об этом. Остальных теперь как будто не существует. Удивляюсь, как за годы жизни в городе мы с Тадзи так и не умудрились завести себе друзей. Хотя, если подумать, это просто я не успел. Мне с лихвой хватало Тадзи. А вот у нее наверняка было много друзей по переписке... Да и на работе. Ей нравились люди. А потом думаю "Гор".

    Едва нахожу его в сети и тут же сразу спрашиваю: "Ты был другом Тадзи?"

    "Ты кто?"

    "А, это ты..."

    "Нет".

    Ответы приходят так быстро, чтоя не успеваю ничего на них сказать. С последним словом Гор отгораживается от меня насовсем, и я не могу откопать в памяти больше никого, с кем бы Тадзи долго общалась. Я один.

    Урна стоит посреди комнаты. Тадзи хотела этот дом, эту квартиру, но я не думаю, что она хотела, чтобы ее прах развеяли здесь, откуда уже через сутки она уедет в брюхе роботов-чистильщиков. Она вообще, наверное, не думала о смерти, хотя и говорила о ней.

    В конце концов, я спрашиваю у Амины, как мне поступить.

    - Развеять, - говорит она.

    - Где?

    - Где ей нравилось.

    - Отпадает. Ей нравилась наша новая квартира, но она не хотела бы, чтобы ее убрали оттуда как мусор.

    Амина закатывает глаза.

    - А что, ей больше нигде не нравилось? Может, парк? Подкуполье?

    - Не знаю.

    Она отворачивается. Думаю, в ее голове относительно меня роились самые нелестные мысли. Я уже знал, что хотя Аурика на все реагировала очень бурно, на самом деле к мекам она относилась неплохо. Амина же, хоть ничего почти и не показывала, за глаза называла нас бесчувственными чурбанами. Впрочем, Аурика назвала нас точно так же в глаза.

    Я решаю продать дом. От большой даже по меркам био квартиры, тем не менее, было очень мало толку. Полная растрата не только площади, но и энергии. Мне же хватало ангара в лаборатории и шкафчика на личные вещи.

    - Ты не можешь этого сделать! - говорит мне Аурика.

    - Почему? У меня есть все документы, а после смерти Тадзи все ее вещи принадлежат мне...

    - Не в том дело, - Аурика напирает на меня. Мне кажется, что хотя сейчас я намного ее тяжелее, она перевесит и повергнет меня. - Она же столько сил вложила в покупку этой квартиры! Она хотела бы в ней жить?

    - Ну и что? Она умерла. Ее больше нет, а мне этот дом не нужен.

    Аурика обижается. Совсем как Тадзи.

    "Чурбан бесчувственный!" наверняка думает она, но уже пять минут спустя забывает об этом.

    Мы с ней в одной группе. С нами еще Кири, хотя мне больше нравится Мана. Ману легче просчитывать, и легче предугадать. И она более веселая. Мне это нравится больше. Но Кири намного старше, и, возможно, это даже лучше.

    От нашего первого подъема на атланта я жду большего. Однако все, что я вижу - это тот же город, только уже с высоты птичьего полета. Я стою у окна и смотрю на него, на сложную хаотичную вязь жил, связывающую районы в одно целое. Аурика неслышно подходит ко мне.

    - Ты знаешь, эпидемия уже захватила полгорода.

    - Не знаю. Я не интересуюсь таким.

    - Ты же мек, - говорит она так, как будто извиняется. - Чего тебе бояться бактерии? Но хоть бы из вежливости...

    - К бактерии?

    - Ко мне.

    - Это какой-то очередной социальный ритуал, память о котором выпала из остаточной?

    - Нет, - говорит Аурика. - Не ритуал.

    - Но вежливость - это по большей части общепринятые ритуалы, - говорю я.

    - Не только. Ты упускаешь кое-что очень важное...

    - Аурика, я мек. Мы все что-то теряем при переносе, ты знаешь.

    Она уходит.

    Система банально проста - Кири наблюдает за состоянием атланта и готовностью систем. Я занимаюсь протоколами и законами, отслеживая иерархию запросов на его применение. На Аурике висит этичность наших поступков, и я не совсем уверен, что это такая уж необходимая часть. В конце концов, разве при отправке запроса на открытие огня это не оценили?

    Система проста - для залпа нужно согласие всех трех инстанций последовательно. Кири говорит, что это излишнее усложнение. Что со всем она смогла бы справиться сама, дай ей только возможность, но возможности все равно нет. Центр отвечает, что, хотя достаточно одного-двух призраков и команды меков для полного обслуживания атланта, никогда не будет лишним перестраховаться. Я хочу спросить, от чего, но откладываю этот вопрос на потом. На вахте, первой и пробной, мне предстоит разобраться с той кучей протоколов, которые мы получили здесь. На выходе из атланта нам снова предстоит стереть их из памяти, поскольку все это секретная информация.

    Я покидаю вахту со смешанным чувством. Нет, даже не так. Неоднозначными выводами. Наш атлант, Иоанн(Б), что значит Богослов, разительно отличается от других системой управления. Аурика на нем - единственный био. На остальных же нет ни одного - люди слишком часто делают ошибки в той работе, с которой может справиться мек или призрак. Я не понимаю, зачем же здесь био, если этот атлант должен быть лучше других. Ошибки никогда не были отличительной чертой хороших систем.

    "Мы создали Атлантов для защиты мирного населения от внешней угрозы" - так звучит первая строчка проспекта Центра. Я запоминаю ее. Голову переполняет информация о контруктивных особенностях атланта, и том, что он первый, который имеет башню с возможностью разворота на 360 градусов, и что автономный боезапас одного атланта позволяет уничтожить такой город, как наш.

    Я выставляю нашу квартиру на продажу. Перед тем в нее набиваются дезинфекторы, которые полируют каждую поверхность едва ли не до блеска. После них в воздухе висит запах хлора и ароматической композиции, и я открываю окна. Запах мне не мешает, но Аурика - аллергик. Если я принесу с собой запах хлора, вполне может случиться так, что ее скрутит.

    Снова вахта. Ничего особенного.

    Снова день. Я занимаюсь рутинным анализом прошлого опыта, извлекая из него социально приемлемые паттерны и модели поведения, чтобы использовать их при разговорах с био. Мне всегда кажется, что мои внутренние анализаторы постоянно делают ошибку, неверно толкуя одно и то же, или же что у полученных результатов всегда есть какая-то другая трактовка помимо той, которую я вижу.

    Я нахожу телефон Тадзи. Ее нет, так что все ее вещи по закону мои. Я открываю его и просматриваю историю переписки. Так оно и есть - несмотря на то, что она всегда говорила со всеми, Тадзи переписывалась только со мной. Почта забита рассылками магазинов и предложениями сетевого провайдера. Есть несколько писем из иммиграционного комитета и предложений вернуться в гетто для иммигрантов - и ни одного ответа. Я был у Тадзи, и Тадзи была у меня, понимаю я. Потом я нахожу два последних письма. Одно отправлено, но его мне не показали. Догадываюсь, что в то время я только обживался в новой для себя роли мека. И одно - в черновиках.

    Читая их я как будто возвращаюсь в то время, но ненадолго. Мой новый разум быстро разворачивает систему анализа, и я вижу в письме совсем не то, что хочу. Все это огорчает меня, и я выбрасываю телефон.

    Когда я говорю это Аурике, она пожимает плечами.

    - Она как будто почувствовала, что надо уйти.

    - Зачем ей было уходить? Куда?

    - Она как будто понимала, что после всего, что после всех шуток над тем, что ты мек, настоящим меком она тебя не выдержит.

    - Тогда зачем было уходить так? - спрашиваю я.

    - Она умерла не от этого, а от болезни, - говорит мне Аурика. Лицо ее грустно.

    - Я не понимаю.

    - Я говорю, что внешне все выглядит так, как будто она чувствовала, что теряет тебя. Но на самом деле ситуация была совсем другая, наверное...

    - Ты хочешь сказать, что после того, как у стал меком, ей не стало ради кого жить, - говорю я.

    - Извини, это не то...

    - Да ничего.

    - Ты не обиделся?

    Пожимаю плечами.

    На следующий день в городе вспыхивает мятеж. Хотя теперь мне эпидемия не грозит, но хрупким био она все еще страшна. Я возвращаюсь ночным городом и вижу, как меки из управления сдерживают обезумевшую толпу в карантине.

    Покупателя на квартиру до сих пор еще нет - район все еще в зоне эпидемии. Ночью звучат автоматные очереди, и я улавливаю краткие передачи на волнах меков-охранников. Зараженные районы нельзя покидать, но почему-то из био этого не понимает никто.

    Мне кажется, я забываю, как это - говорить. На дежурной проверке доктор советует быть осторожнее - кажется, у меня начинается преждевременный износ. Какой-то фотограф делает наш снимок - я, Аурика и призрачная Кири, подрагивающая помехами передачи. Потом наступает краткое затишье вахты, и Кири говорит, что живет в атланте постоянно.

    - Прямая связь с внешними серверами запрещена, так что я и Мана тут как в ловушке... Нас выключают так, как будто мы обычные машины.

    - Зачем мы вообще здесь? - спрашиваю я.

    - Мы - Маги...

    - Все, что нам говорят, не укладывается в систе...

    - В атланте есть параллельная система управления.

    - Ничего не хочу знать, - говорит Аурика.

    Мы погружаемся в просчеты тестовых боев. Завтра атлант Иоанн будет официально запущен.

    На следующий день я просыпаюсь знаменитым. В рекламной рассылке "Человеческое лицо новой системы" с фотографией Аурики, "Три царя приносят дары" с нашей общей, "Сталь на службе города" с моей, "Призрачный барьер" с белой тучей аморфного призрака. Эти там и Мана, и Исмир, и Амина... Мы то, что объединило три мира - людей, меков и призраков. Наши лица на рекламных щитах по всему городу. То тут, то там голореклама мелькает нашими лицами. За мной заезжает машина центра - фанаты могут меня убить. Моя почта завалена странными письмами, и я просто удаляю весь свой почтовый ящик, и вместе с ним - письма Тадзи. Она уходит из окружающей реальности так легко, как не смогла уйти из жизни.

    Тем временем в закрытых районах города начинаются бунты. Первые пять дней я читаю сводку, а потом мне надоедает. Репортеры повторяют одно и то же, каждый час однообразные новости, от которых никакой пользы.

    Мы работаем. Мир вокруг города - холодное и опасное место. Иногда мне кажется, что атлант прекрасно справлялся бы со всем и без нас, но запросы на огневую мощь поступают исправно, и грохот орудий сливается с сердцебиением Аурики, когда она подтверждает этичность уничтожения противника.

    Мне вспоминается вопрос Тадзи: "Почему мы? Если меки справятся с этой работой быстрее?". Аурика отдает подтверждения уже даже не думая. Там, за городской чертой, нет вообще ничего, что можно было бы назвать этичным. Но все же Маги должна работать...

    Квартира все не продается.

    Прах Тадзи все так и стоит в углу. Я не знаю, что с ним делать.

    Через две недели бунтовщики прорывают линию карантина. Они врываются в здание жилой башни и занимают ее.

    Мы в это время в атланте. Иоанн смотрит на линию горизонта, разделяющую желтую пустыню и серое небо в то время, как за спиной в городе разворачивается бунт. И к нам из Центра приходит очередной запрос: "Разворот основной башни и огонь по захваченной башне". Иоанн единственный из атлантов, кто может это сделать. И стоит разрешение на обход Аурики - этичность этой команды не обсуждается.

    Кири сразу же выдает резолюцию: "Разрешаю". Я готов выдать свою, когда Аурика кричит:

    - Там же люди!

    - И? - спрашиваю я.

    - Ты не понимаешь? - говорит она. - Там же наши! Там же люди!

    - А там, в пустыне - не люди? Там, за той чертой?

    - Там война!

    - Посмотри на город, - говорю я. - Чем бунт отличается от войны? От нарушения порядка?

    Все протоколы говорят одно и то же: есть запрос высшего порядка. Есть резолюция. Есть план действий. Запрещать у меня нет права.

    Система гудит монотонным голосом, требуя ответа. Требуя моего голоса.

    - Потому что это наши. Наши люди. Мы приняли их. Мы за них в ответе. Ты должен понимать... Мы не имеем права открыть огонь...

    - Ты не имеешь права меня убеждать. Мое дело - сверить протоколы...

    Аурика вздыхает.

    - Если вы с Кири запустите процедуру огня, погибнет сама концепция системы!

    - Она не погибнет. Мы просто выполним свое предназначение...

    Аурика в ужасе. Она стоит у стекла смотровой площадки и смотрит в пустыню.

    - Если ты не найдешь обхода... Если... Я буду видеть, как атлант расстреливает людей, которые ни в чем не виноваты. Они не хотят войны. Они хотят жить... Наверняка, можно сделать что-то, как-то остановить...

    "Мы создали Атлантов для защиты мирного населения от внешней угрозы".

    Я думаю. Это социальный паттерн - защищать свою стаю.

    "Отказ. Неразрешимое противоречие основной концепции атлантов".

    Ответ скользит вглубь Иоана.

    Маги накладывает запрет...

    Но башня начинает разворот.

    Аурика смотрит на меня.

    - Как ты... Да как ты...

    Вместо ответа я вывожу свою резолюцию на экраны.

    - Что?

    - Запуск параллельное системы управления, - объясняет Кири.

    И отключается в режим покоя, пока я подхожу к Аурике. Мы видим бесконечный пологие полосы, которые оставляют по себе ракеты. Центр расстреливает бунтовщиков, и башня, которую они захватили, валится, сначала кренясь, а потом, словно у нее ломается хребет, складывается вовнутрь, потопая в клубах пыли.

    Аурика плачет.

    Домой меня отвозят на машине, пряча ото всех.

    Я думаю.

    Все слагается в одну картину. Большое полотно, настолько, что одна единственная нить в нем ничего не значит.

    У руководства Центра люди. Одни люди... Иоанн - единственный из атлантов, который может развернуть башню в сторону города, и единственный, оснащенный системой Маги. Люди расстреливают людей для того, чтобы сохранить свою власть. Чтобы город продолжал их слушаться... А виноватые... а виноватых всегда можно найти.

    И люди работают, чтобы после них проверяли их работу меки, которые все сделают лучше - потому что стаей сытых и тупых овец так легко управлять. Что меками, которые вскоре превращаются в еще один автомат на работе, что людьми, которым больше ничего не надо, которые всегол ишь материал для создания меков... Призраки не в счет, они и так совершенно оторваны от реальности... У власти настолько приятный вкус?

    Аурика приходит на работу в слезах.

    - Весь мой дом был разрисован обвинениями в убийстве! Как, как я могу им объяснить, что это не я?

    Я знаю об этом. Какой-то бойкий журналист нашел ее дом и сфотографировал дверь - всю сплошь в надписях "Умри, убийца", "И это твоя этика?", "Этичная убийца" и тому подобном. Аурика плачет. Потом ее вызывают в кабинет директората в Центре - и возвращают внезапно ставшую спокойной.

    - Завтра я сделаю официальное заявление. Буду объяснять на камеру, почему мы так должны были поступить.

    - Но мы этого не делали, - говорю я.

    - Параллельная ситема управления, - напоминает Кири.

    - Правда не важна, - отвечает нам Аурика.

    Я нахожу ее мертвой через два часа. Тоненькая, хрупкая, она сидит в туалете в луже собственной крови, которая вытекла из перерезанных вен на запястьях. Один твердый и четкий разрез на каждом. Она знала, что делает. И не сомневалась в том, верно ли это. Этика. Она была этичной. Она не вынесла.

    Центр ошибся только в одном - они взяли ту, кого надо. Но для того, кто был нужен, реальное положение дел оказалось слишком тяжелым.

    На следующий день квартиру наконец-то покупают.

    Я забираю из нее прах Тадзи. Потом взбираюсь на самую верхушку Иоанна, и пепел разлетается, уносимый ветром, над городом, над пустыней, включаясь в минеральный круговорот природы. Я надеюсь на это.

    - Прощай, Тадзи, - говорю я и стираю все воспоминания о ней.

    К нам приходит новый третий. Он тот, который нужен на самом деле. Я занимаю персональный ангар в Иоанне и больше никогда не покидаю его.

    Теперь я атлант. Атлант, чья верхушка тонет в тучах, возвышается выше их, протыкает сами небеса, где нет ничего - ни людей, ни меков, ни призраков, ни их забот.

    Тадзи опрокидывает стопку и смеется.

    - Знаешь, - говорит мне она, - я не собираюсь жить вечно.

    Я наливаю себе еще вина. Маленький стакан. Горький вкус. Впрочем, есть ли у него другой? Тем временем Тадзи излагает свою точку зрения.

    - Я думаю, это будет как отключение питания. Как будто меня выдернули из розетки. Иду-иду, и тут бам! Тьма и больше ничего.

    - Это было бы слишком романтично, - говорю ей, отпивая глоток. - Знаешь ли, живые умирают немного не так, как меки. Впрочем, есть меки, которым не повезло еще больше...

    - Да ну? - Тадзи смотрит на меня поверх своего стакана. От вина ее щеки красные, красный и нос. Глаза влажно блестят, словно подернутые масляной пленкой.

    - У Дона была ручная крыса, - говорю я. Сам не знаю, зачем рассказываю это. - И ее поймала кошка. Дон вырвал крысу из кошачьей пасти, но она все равно умерла. Но только на следующий день.

    - А медики? - спрашивает Тадзи.

    - А при чем тут они? - я допиваю вино. Тадзи молчит. - Крысы - это не их работа.

    - Тогда почему ты меня пугаешь? - Тадзи снова довольна. Она думает, что нашла в моих словах слабое звено. - У крыс нету врачей. А у нас есть. Когда я стану совсем плоха, то просто попрошу дать мне последний отдых, вот и все. Это быстро. Даже нечего бояться.

    Она не знает, о чем говорит, думаю я, наливая себе еще. Она думает, что все будет так просто. И я не рассказываю ей правды. И не рассказываю того, как страшно умирали люди, которым не повезло с медиками. Я видел в гетто иммигрантов последнюю эпидемию. И я молчу, и все потому, что мы с Тадзи уже третий месяц не выплачиваем взносы за медицинскую страховку.

    Мы еще пьем, потом еще, и конец вечера теряется в черноте, так похожей на смерть.

    А утром пищит будильник. Долго, занудно, и мы идем на завод.

    Склоняясь над столом, я думаю о том, что мне сказала Тадзи. О смерти. О том, как оно выглядит на самом деле.

    Сама Тадзи, кажется, уже позабыла о том, что мне рассказала. Монокль в ее глазу хищно поблескивает, когда она склоняется над своим столом под желтоватым светом лампы. Щуп в ее руках живет какой-то отдельной, странной и очень подвижной жизнью.

    - Эй, Тадзи...

    - Ммм?..

    - Как думаешь, что в этот раз?

    Она чешет подбородок.

    - Ты о чем?

    - О том, что мы тут проверяем.

    - Думаю, модуль защиты. Не знаю. Я не разбираюсь в этом. Но очень похоже.

    Я жду, она скажет еще что-то, но она молчит, продолжая работу.

    - Хотела бы побыть атлантом?

    - К чему это? - спрашивает она, снова наклоняясь над очередным модулем.

    Больше до конца смены я не слышу от нее ничего кроме какой-то песенки, которую она напевает себе под нос. Я работаю вслед за ней, подключая модули защиты к тестеру. Время тянется долго, так долго, что я уже почти не чувствую задницы. Когда все почти заканчивается, я спрашиваю Тадзи:

    - Как ты думаешь, почему мы?

    - Ммм?

    - Ну, если от нашей работы зависит качество модулей, то почему мы? Мек сделал бы все куда быстрей и лучше. И надежнее.

    - Не знаю, - говорит она. - Может, он и делает это. А мы просто перестраховка.

    - Все равно не понимаю.

    Она смеется, снимая монокуляр. От него у Тадзи следы вокруг глаза, а сама она часто-часто мигает, стараясь выровнять зрение.

    - Черт, кажется, у меня перед глазами пляшут разноцветные точки. Ты о таком слышал?

    Пожимаю плечами и лишь спустя мгновение догадываюсь, что Тадзи меня не видит.

    - Думаю, стоит все же не так ретиво работать.

    - Ты такой спокойный, - смеется она, потирая глаз, из которого градом льются слезы. - Ты уверен, что еще не начал чиповаться?

    - Я бы первый узнал об этом, - говорю ей.

    Тадзи смотрит на меня исподлобья. Один глаз у нее красный. А потом она заливается смехом.

    - Господи, я уже думала, что это шутка! Но говорить такое с таким серьезным выражением лица... Да даже у Гора, и то больше чувства юмора!

    Не знаю, считать ли это похвалой или все же упреком.

    - Он же мек.

    - Тем более!

    - Откуда ты это знаешь?

    - Вчера спросила его, почему он стоит с таким серьезным выражением лица.

    - У Гора нет лица, - говорю я, доделывая работу. Пищит датчик и я вытаскиваю его из гнезда. Потом ставлю ярлычок на сомнительное место и отправляю его следующей смене на проверку.

    - Но он ответил, что это потому, что должен быть хоть кто-то серьезный среди нас всех! - смеется Тадзи.

    - Думаю, он просто сказал то, что думают все меки.

    - Но его голос смеялся.

    - Ты выдумываешь, Тадзи. У всех меков голос всегда звучит абсолютно одинаково.

    - Ну и дурак.

    Отворачивается от меня, обиженная до последней клетки своего тела. Вот только я знаю, что долго она так не продержится.

    Снимаю с себя всю аппаратуру. Перчатки ложатся на стол рядом с моноклем. Гаснет свет рабочего стола. Тадзи молчит - она сверяется с мобильным, и его холодный свет ложится на ее лицо в темноте нашей рабочей каморки, превращая черты лица в изваяние, на котором живут только глаза. Смотрит, сколько получила за работу. Зачем ей? Все равно она не будет чиповаться, думаю я.

    - Он подал на меня докладную! - восклицает она.

    - Он - это кто?

    - Гор.

    - Нечего было приставать к меку, - говорю ей. - Он просто сделал так, как ему говорили.

    Она смотрит на меня.

    - Ты-то уже точно начал чиповаться, - говорит она мне. - Стопроцентно.

    - И как, хороший из меня получается мек? - спрашиваю ее, принимая игру. Может, наконец-то оттает?

    - Отличный, - говорит Тадзи.

    - Откуда знаешь?

    На миг она пропадает - я натягиваю теплый свитер. Когда ее лицо выплывает снова, на нем лежит печать грусти. Даже непривычно - Тадзи, и вдруг печальная.

    - Если рядом с обычным меком просто скучно, - говорит она, - то рядом с тобой так и хочется умереть от тоски.

    - Не надо умирать, - говорю я.

    - Ну вот, - вздыхает Тадзи. - Ты ничего не понял.

    - Нет, это ты не поняла, - говорю ей. - Я не чипуюсь. Это была шутка.

    В ее вздохе - вся грусть вселенной.

    По дороге домой мы смотрим на север - там, за тучами, за серой громадой, проплывает черный, блестящий полированными чешуйками в свете закатного солнца атлант.

    - Красивый, - говорит Тадзи. А потом толкает сидящего рядом мека: - А вы бы хотели оседлать атланта?

    Мек склоняет к ней свою серую голову. Я думаю, что зря он сделал глаза отливающими красным - его взгляд кажется кровожадным. Но, возможно, это всего лишь поляризаторы. Мне кажется, я видел его на линии проверки. Но все равно, зря он не отключился рядом с Тадзи - теперь она не отстанет от него.

    - Зачем? - спрашивает мек.

    - Затем, чтобы управлять такой громадиной, - объясняет Тадзи. - Разве это не круто? Подумайте только, такая махина подчиняется вашему каждому слову.

    - Не понимаю, зачем, - говорит мек. - Нет слов. Извините, у меня ограниченный запас заряда. Позвольте, - и отключается, замерев, словно истукан.

    Я думаю, он сделал это просто чтобы она от него отстала. Тадзи толкает его еще раз, второй и раздосадованно замирает. Мимо нас скользит размытый из-за движения призрак, и я провожаю его взглядом.

    - Понравилась? - спрашивает Тадзи, и в ее голосе скользит ревность.

    - Я ничего не рассмотрел, - отвечаю ей. - Они полупрозрачные. Никогда не поймешь, что на первом плане, что на втором.

    - Ну да, - говорит Тадзи, но я вижу, что она со мной не согласна.

    - Да и все равно, там все одна ложь.

    Мне кажется, Тадзи мне не верит. После, когда мы приезжаем домой, она идет спать, а я выхожу на балкон и наконец-то проверяю свою почту. В который раз думаю, что нам определенно повезло: хоть квартирка и на высоком этаже, но ради этого вида можно потерпеть. Внизу простирается мегаполис - скопище разноцветных огоньков, текущих рекой между оснований шпилей, и над всем этим небо, серо-оранжевое, тяжелое, как будто заоблачная тьма давит на него. Выше должны быть звезды, но мы никогда их не видим. А выезжать за пределы города - слишком опасно и дорого. На линии проверки платят не так уж и много, к тому же выплаты на нашу будущую квартиру съедают почти весь заработок.

    И где-то уже у самого горизонта, почти невидный отсюда, проплывает силуэт атланта. Он разделенн на две части тучей - сверху голова с хищным клювом, а внизу - тяжелое основание корпуса.

    - Эй, Тадзи, - говорю я в приоткрытую дверь.

    - Что? - доносится ее сонное. - Закрой дверь. Спать невозможно из-за шума.

    - Сейчас, - говорю ей и обновляю новостную ленту. - Смотри, в западном секторе снова вспышка чумы. Стопятнадцатый район, семнадцать умерло за сегодня, сто двадцать больны. Объявили карантин.

    Она поднимает голову.

    - Черт побери, близко. Слишком близко.

    - Ага.

    - Но ведь сегодня наш поезд там останавливался, - говорит она.

    - И я о том же.

    - Вот черт, - говорит она, уже полностью проснувшись. - Единственные, кому можно доверять в этом безумном мире, это меки и призраки.

    - Эй, а как же я? - спрашиваю ее.

    - Ты и так уже больше похож на мека, - машет она рукой в мою сторону. - Я как подумаю, что могла сидеть рядом с одним из зараженных... Бррр. Они же сейчас бегут как крысы из зараженного района.

    Я молча листаю ленту дальше.

    - Смотри, они пишут, что маршрут вагонов на завтра изменят, чтобы не делать остановки в стопятнадцатом.

    - Поздно, - говорит Тадзи и снова ложится. - Черт, а я так хочу спать, но теперь из-за тебя не усну.

    - Еще как уснешь, - я закрываю телефон. Все равно ничего интересного кроме сообщения о вспышке чумы не нашлось.

    После я моюсь и тоже ложусь спать. Тадзи, несмотря на все ее жалобы, спит, уткнувшись в подушку. Я же еще два часа бездумно пялюсь в потолок, словно заразился ее словами. Голова гудит от мыслей. Хотя я хочу поговорить, но будить ее не собираюсь.

    На следующий день наш поезд, как и обещали, едет в обход зараженного района. На многих био маски, как будто они и правда считают, что это им поможет. Я свою держу в кармане вместе с перчатками. Тадзи же послушно надела и то, и другое, и сидит рядом, непривычно тихо уставившись на пассажиров. Она переводит взгляд от одного к другому.

    - Знаешь, - говорит она, - мне кажется, я умею отличать больных от здоровых.

    - И как я?

    - Ты же мек, - говорит она, - ты не можешь заболеть.

    - Хорошо, - говорю я. - Ну а тут в вагоне есть больные?

    - Есть, - Тадзи чешет рукой в черной перчатке за ухом и склоняется ко мне. - Вон, видишь того человека в углу? Он так сидит целую дорогу, ни разу не шелохнувшись.

    - Он спит, - говорю я. - И так каждое утро, он едет от остановки в СиБи до конечной.

    Она отстраняется от меня, снова обиженная. Не знаю, отчего, но мне иногда кажется, будто каждый наш разговор заканчивается ее обидой. И так молча мы едем до самого завода.

    После окончания работы ее вызывают в переговорную. Оттуда Тадзи возвращается радостной, как будто ей предложили очередной подарок на Начало Года.

    - Я думала, они меня из-за доклада Гора, - говорит она, пока мы едем в лифте.

    - Я тоже так думал.

    Я вижу, что она едва держится, едва-едва сохраняет спокойное выражение лица.

    - Ну же, спроси меня, почему меня вызывали! - Тадзи едва не пускается в пляс вокруг меня.

    - Почему? - послушно спрашиваю я.

    - Они сказали, что выплаты по чипованию уже закончились, - говорит она. - Поэтому их прекращают снимать с моей зарплаты.

    - Это хорошо, - говорю я. - Но я не знал, что ты решишь чиповаться.

    - Фи, - Тадзи едва не смеется мне в лицо. - Я собираюсь снять эти деньги и добавить их к деньгам на покупку дома. Надо же когда-нибудь покончить с этим.

    - Значит, ты не будешь чиповаться? - спрашиваю я уже на автомате. И так уже ясно, что нет.

    - Ты хоть бы порадовался за меня.

    - Я рад.

    Я честно рад, но чувствую, что попытка улыбнуться превращается в гримасу.

    - Я вижу, - говорит Тадзи.

    Она снова обижена. Как будто я виноват, что все еще выплачиваю свою конфигурацию на чипование. Была бы моя воля, я бы прямо сейчас прекратил выплаты и отдал все деньги ей, но государственная программа, благодаря которой мы вообще получили работу, запрещает трогать деньги до полного накопления. "Каждый получит шанс на вечную жизнь". Каждый.

    На следующий день Тадзи снимает деньги со счета и присоединяет их к счету, где лежат деньги на покупку новой квартиры. Нам не хватает совсем чуть-чуть, каких-то двух миллионов, до полного погашения суммы.

    - На следующий месяц выплатим все, - говорит Тадзи, склоняясь над своим столом.

    - Нет, у нас еще задолженность по страховке, - напоминаю я ей и слышу разочарованный вздох.

    - Ну ты совсем не можешь по-другому, да? Тебе обязательно сделать все так, как велят правила? - в голосе Тадзи снова звучит обида.

    - Нет, я просто не люблю долги, - говорю я ей. Но спиной, обращенной к ней, чувствую, как там бурлит обида. Я хочу что-то сказать, то, что бы приободрило ее, но вместо этого просто делаю свою работу. Все равно это ненадолго.

    Вечером, когда мы возвращаемся в наш временной приют, я снова выхожу на балкон и там читаю новости, на виду у всего города.

    - Эй, Тадзи, еще два района оцепили. Около сотни умерших.

    - Угу.

    Она сидит за столом и проводит сверки. Ищет деньги, которых и так всегда нет, и не находит, теряет среди длинных полос выписок со счетов.

    - Завтра поезд будет ехать на пятнадцать минут дольше. Объезд через тридцатый район.

    - Тридцатый?

    - Это там, где депо.

    - Далековато, - она смотрит на меня и морщит лоб, восстанавливая в голове вероятный маршрут.

    Я киваю ей, читая новости дальше. Когда заканчиваю, заглядываю в почту и нахожу там письмо.

    - Что там? - спрашивает Тадзи, оторвавшись от счетов и пристально смотря на меня.

    - Приглашение на тесты.

    - Тесты, - качает головой Тадзи и снова погружается в работу.

    Помню, раньше мы вечно ходили на все тесты, что нам предлагали, но отказ за отказом выбил из нас все желание тратить на это свое время. Не знаю даже, когда это мы успели так охладеть ко всем этим государственным программам. В конце концов, мне уже кажется, что у нас скоро пропадет и последнее желание бороться за жизнь. Этот город, замерший во времени и потерянный на чуждой нам планете медленно высасывает соки из людей, и нас в том числе.

    - А я пойду.

    - Все еще думаешь, что до тебя государству есть дело? - спрашивает Тадзи.

    - За попытку денег не берут.

    И выслушиваю в ответ тираду о том, что нам не на кого рассчитывать, кроме себя самих. Но стоит Тадзи умолкнуть, как я говорю:

    - Я устал. Пойду спать.

    - Ты хоть слушал, что я тебе говорила? - я покачал головой. - Всегда так! - бумажки взлетают в воздух, и Тадзи откидывается назад, на спинку стула. - Я тут сижу и думаю, что да куда, а ты идешь спать?

    - Иди и ты спать, - говорю я ей в ответ. - Тебе завтра тоже на работу, к тому же вставать придется раньше, раз уж нашему поезду придется такой крюк.

    - Такое чувство, будто у тебя в голове уже давно одно железо, - говорит она, но тоже отправляется в постель вслед за мной.

    На следующий день мы едем на работу почти час. Дорога петляет между шпилями домов, постукивая на сочленениях путей. Тадзи снова в своей повязке, и таких, как она, в вагоне много, больше половины. Белые и голубые повязки мелькают между стальными телами меков, которым, в общем, все равно, есть болезнь или нет.

    Тадзи не снимает повязку даже на работе. Я в штыки ей игнорирую все предупреждения об очередной вспышке, но Тадзи настолько занята работой и собственными мыслями, что совершенно не обращает на это внимания.

    Как только часы оповещают об окончании рабочего дня, я ухожу на тесты. Нужно успеть к их началу, а дорога предстоит неблизкая. Впервые за последние несколько лет после того, как мы оба прошли программу натурализации в городе, я еду без Тадзи. Мне кажется, будто бы от меня забрали кусок, и под плавный ход и мягкий перестук поезда я ощущаю фантомную боль по имени Тадзи. Мне кажется, она сидит рядом со мной, но - нет, на ее месте сидит био в глупой зеленой повязке. Мне кажется, что я слышу ее смех - но это смеется девчонка напротив. И я жалею, что поехал.

    Тесты затягиваются допоздна. Я устаю, устаю до смерти, до слипающихся глаз и неприятного шума в голове. Все, что мне надо - поскорей вернуться домой, проверить новости, послушать Тадзи и уснуть. Но на выходе меня задерживает мек.

    - Ваши результаты оказались удовлетворяющими показатели мека, - говорит он.

    - Я не мек, вы же видите.

    - Мы готовы предоставить вам чипование вне очереди, - говорит он мне. Я не верю своим ушам.

    - Почему?

    - После процедуры ваши показатели прекрасно соотнесутся с требованиями к мекам, а у нас проблемы с новым поколением.

    - Неужели на этот раз проект такой срочный? - спрашиваю я, хотя понимаю, что да, раз они так торопятся.

    - Пройдите со мной, - говорит мек, и я следую за ним в комнату переговоров.

    Опрятный био напротив сидит с бумагами, но я не замечаю ничего - кроме стула, на который хочу сесть. И уже развалившись в нем, я слышу, как до меня доносится приятный, ровный голос:

    - ...роект "Маги", который должен закрепить наш успех в последнем поколении атлантов.

    Атланты. Так вот оно что.

    - И в чем суть?

    - В коллективном решении важных вопросов. Один представитель от меков, от призраков и био. Каждый принимает решение по соответствующей инстанции - по этичности, законности и ресурсоемкости. При достижении консенсуса атлант будет приведен в боевое состояние, или же выведен из него. Точно таким же образом будут вестись боевые действия.

    - Значит, для роли био с этой вашей системе я не подхожу?

    Мужчина напротив благожелательно улыбнулся.

    - Вы показываете куда большую склонность к законопослушности, к следованию правилам и практичности, а рассчет показывает, что при копьютеризации вашего сознания эти черты с высокой вероятностью закрепятся в новосозданной системе.

    "Компьютеризация" - это чипование, отмечаю я про себя. Значит, я не человек уже даже? Тадзи права?

    - А зарплата?

    И человек напротив называет мне цифру. Каждый месяц - сумма в десять раз превышающая мою заработную плату.

    - Я могу подумать?

    - Конечно. Мы ждем вас завтра здесь, если вы примете решение сотрудничать с нами.

    Я думаю.

    - Хорошо. А можно еще один вопрос?

    - Пожалуйста, - и на лице сидящего передо мною человека идеальная благожелательность.

    - Это правда, что в правительстве одни био? Люди?

    - Насколько я знаю, да, - отвечает он мне.

    - А почему?

    - Это и правда вас так интересует? - и в вежливости сквозит легкое раздражение.

    - Да.

    - Вся суть в гибкости принятия решений, - говорит мне био. - К сожалению, меки в некотором роде теряют это умение, а призраки всегда находятся под угрозой заражения вирусами.

    - Спасибо.

    Я возвращаюсь домой. Тадзи встречает меня с шумом и визгом, как будто я пропадал целую неделю, а у меня нет сил даже ее утихомирить. Тадзи пляшет, она забыла все обиды и радуется, и смотря на ее веселье, радостно и мне, хотя казалось, что это уже невозможно.

    Уже перед сном я рассказываю ей о том, что мне поведал тот опрятный био.

    - Видишь, я же говорила, ты уже почти мек, - говорит Тадзи сквозь сон. Она плохо умеет слушать, и часто засыпает уже через пять минут показавшегося ей неинтересным рассказа. Но тут она слушала намного дольше, мне кажется, потому что мое горло уже болит.

    - Видишь, ты права, - говорю я. - Ты всегда права, Тадзи. Мне идти?

    - Иди, - говорит она. - Какая разница, с кем мне жить, с тобой-био или с тобой-меком, если разницы между вами двумя и так уже почти нет? А лишние деньги...

    Она засыпает с этим словом на губах, и я думаю, действительно ли нет ей разницы. Но вскоре сон приходит и ко мне - тревожный и неприятный, и я не высыпаюсь к следующему утру.

    После работы я снова иду в центр тестирования.

    Я подписываю много бумаг.

    Я не читаю договора.

    Суммы, выплачиваемые мне, смехотворны в сравнении с ценой многих других вещей в этом городе, а жизнь иммигранта настолько дешева, что им ничего не стоит просто сказать, что во всем виноват я, и им поверят. Им незачем обманывать такого никому не нужного био. У меня нет ничего, что бы им от меня хотелось.

    Начало чипования назначают на завтра. Зарплату дают наперед, потому что всегда есть риск не пережить этот процесс. Низкий, почти ничтожный - но как дань нашему общему прошлому, эту традицию соблюдают и по сей день. Я приношу деньги - огромные по меркам города - домой, и Тадзи радостно пляшет. Мы покроем последний взнос за наш новый дом, говорит она. Мы купим новую мебель, говорит она. Я говорю, что стоит заплатить медицинскую страховку, но она только смеется с меня и уверяет, что меня, наверное, уже начали чиповать.

    На следующий день я еду в центр чипования.

    Десять дней пробегают под знаком ежедневных капельниц, собеседований, тошноты и судорог. Дважды мой череп вскрывают, дважды - закрывают. Двадцать переливаний нанороботов. Отказывают почки. Руки становятся желтыми. Я понимаю, почему Тадзи не хочет этого. Это сложно. Это как болезнь. Это неприятно. Это невозможно вынести, но я доживаю до конца этих десяти дней.

    Врач говорит:

    - Уф, это было тяжело.

    Я лежу и смотрю на свои руки. Они еще мои. Еще живые. В груди еще бьется сердце, и кровь толчками идет по сосудам. Кожа желтая, все руки исколоты, в них еще торчат катетеры, подсоединен пульсоксиметр, но... мне уже кажется, что все это - не мое. Что это лишь одежда, которую с меня содрут, обнажая мое истинное тело.

    И я соглашаюсь с доктором. Это тяжело - принять тело, которое едва живет, за свое. Тяжело возвращаться к нему.

    На следующий день приходит Тадзи. Она стоит за переборкой и смотрит. Кажется, поначалу она даже не узнает меня, и лишь только тогда, когда доктор ей что-то говорит, Тадзи оборачивается ко мне и улыбается той самой заговорщицкой улыбкой, которую я так люблю.

    Я улыбаюсь в ответ.

    Через неделю меня выписывают. На пять дней перед следующим шагом, переносом компьютеризированного мозга на новую основу, в тело мека. Я прихожу в наш новый дом и вижу Тадзи.

    Она лежит на расстеленной прямо на полу постели и снова считает.

    - Привет, - говорю я.

    Она оборачивается. Она рада меня видеть.

    - Тут так пусто, - отвечаю я на ее бурные восторги.

    - Мы все купим, - заверяет она меня. - Я заказала новую кровать! Смотри на фотографию!

    - Ты обновила свою страховку?

    - Я же говорю, я заказала новую кровать! - смеется она, и я смотрю на ее планшет. Кровать и правда красивая. Мой мозг начинает подсчет каки-то кривых, выводит какие-то результаты, и я закрываю глаза. Доктор приказывал пока избегать такого. Это может сжечь меня. Я чувствую, как под бинтами горит кожа. Как пищит датчик батареи. Теперь я нуждаюсь не только в еде, но и в электричестве. Застрявший между человеком и машиной, био и меком.

    На следующий день меня знакомят с призраком мо имени Мана. Она - одна из системы Маги. Призрак выглядит красиво. Тоненькая девушка с белыми волосами до самых пят, но прикоснуться к ней я не могу - рука проваливается в голограмму.

    Мана будет отвечать за доступность и ресурсы. Еще на ней процедуры запуска и подготовки.

    - Приятно познакомиться, - доносится из динамика.

    - И мне.

    Я не знаю, к кому говорить - к голограмме или к микрофону. До сих пор мне не приходилось говорить с призраками. Они редко опускаются до разговоров с людьми.

    Мы перебрасываемся несколькими репликами, но дальше разговор не идет. Я не знаю, что спросить у нее, а она - что у меня. Или просто молчит, потому что такие, как я, ей даже теперь неинтересны.

    После молчания она спрашивает:

    - Как тебя назовут?

    - У меня есть имя, - говорю ей я.

    - Нет, мы станем Маги. Знаешь, кто это такие?

    - Нет.

    - Ты что, еще не можешь подключиться к системе?

    - Не могу.

    - Маги, - она начинает терпеливо мне объяснять, - это три мужчины, что в одной легенде принесли рожденному на земле богу три разных дара. Их звали Балтазар, Мельхиор и Каспар.

    - Дары?

    - Да нет, этих мужчин. Точно так же мы принесем три разные пользы системе атланта - и потому нас назвали Маги. Но каждому из нас присвоят свое кодовое имя обращения к системе атланта.

    - Это интересно, - говорю я в ответ, и думаю, что интереса в этом никакого. У меня есть имя. Я не стану ни Каспаром, ни Балтазаром, ни Мельхиором. Я хочу остаться собой. Но буду ли собой тогда, когда от меня не останется ничего живого? А сколько живого в Мане, которая уже давным-давно превратилась в сборище кодов и алгоритмов?

    Еще через день меня знакомят с Кири, еще одним призраком, и Аурикой, первым био в нашей команде. Аурика очень напоминает мне Тадзи. Такая же живая, юркая и смешливая. Я рассказываю им о трех мужчинах, чьи имена нам дадут. Аурика сразу же обижается - она девушка, она не хочет мужское имя! Мы с Кири успокаиваем ее тем, что это всего лишь позывной.

    Когда я прихожу домой, то рассказываю Тадзи об Аурике и говорю, что мы могли бы работать вместе. Она смеется в ответ.

    - Нет, мне и так хорошо. К тому же, неужели ты думаешь, что мне не хватает той работы?

    - Ты бы сменила одну работу на другую. Ты бы не работала на двух.

    - О, я чую, как в тебе прям прорезывается та самая мекова душа. Меня бы не взяли!

    - Я нахожу, что в большинстве вещей вы с ней достаточно идентичны...

    - Да что ты понимаешь в их тестах?

    - Я их прошел. Думаю...

    Тадзи угрюмо отстраняется от меня и снова и снова стенает о том, что я теперь перешагиваю все границы бесчеловечности. Я никак не могу решить, шутит она или обижается.

    Вечерний просмотр новостей приносит неприятное известие - соседний с нами район города тоже оцепляют. Вспышка чумы, двое умерших, два десятка заболевших. Тадзи показывает мне новую защитную маску.

    На следующий день меня знакомят со вторым меком по имени Абдель Исмир, и я удивляюсь, зачем ему такое длинное. Он тоже не знает, но оно принадлежит ему. После обеда приходит Амина, второй био. Она уже совсем не похожа на Тадзи, тихая и очень спокойная. Только очень долго смотрит на нас с Абдель Исмиром, так долго, что мне становится не по себе.

    Я и им рассказываю историю о Маги, но оказывается, они уже знакомы с Маной. Абдель Исмир и Амина спрашивают меня, правда ли это. Я отвечаю, что об этом может знать только Мана. Мы расходимся.

    Когда я прихожу домой, Тадзи спрашивает меня, кто мне больше всех там понравился теперь, когда я знаю обе смены. Я не знаю, снова и снова описываю ей и Ману, и Кири, и Аурику, и Абдель Исмира, и Амину, но Тадзи злится и говорит, что я делаю все неправильно.

    Тадзи засыпает, отвернувшись от меня. Я думаю, что, может, она на меня обиделась. Это трудно определить. Это требует определенной работы мысли, а мне это пока нельзя.

    Два дня до окончания чипования я провожу вместе с Тадзи. Она очень много суетится. Очень много говорит утром. Потом уходит на работу, и я перевожу себя в режим сна. Она приходит и будит меня, и снова, кажется, злится. Я не могу решить, верно ли я это понимаю. На следующий день все точно так же повторяется.

    Мой отпуск заканчивается. Утром я говорю Тадзи, чтобы она бросала эту работу, ведь я смогу ее теперь обеспечить. Она смеется, но отказывается. Она говорит, что сойдет с ума с этой большой и пока пустой квартире, и уходит на работу.

    Я тоже ухожу из дома, снова на несколько дней. После нашего знакомства я второй раз и так скоро разлучаюсь с Тадзи. Фантомной боли по ней в этот раз нет, я не ищу ее руку и взгляд дорогой в центр.

    Там я умираю.

    Я думаю, это очень похоже на смерть. Именно так все описывала Тадзи. Выключение. Тьма. Ничего. И все это - на миг. В следующий момент я просыпаюсь, и я уже новый. Другое тело, мое, стальное, сильное.

    Доктор говорит, некоторое время мне нельзя вставать, но думать уже можно. Я отправляю ему по сети вопрос: "Сколько дней прошло?"

    - Десять.

    Десять дней за один миг. Я просматриваю почту и вижу три письма от Тадзи. Это так мило. Я так рад их читать, хотя одно похоже на другое как две капли воды. А еще она приходила ко мне. Каждый день, хотя я больше походил на выпотрошенную кучу мяса и металлолома. Она присутствовала на моих похоронах, когда сожгли отработавшее свое тело. Она сделала фотографию и прислала ее мне, чтобы я помнил, как я выгляжу.

    Она и теперь приходит каждый день после работы.

    Смотрит на меня с той стороны перегородки. Я очень боюсь, что она меня не узнает.

    Я отправляю доктору запрос: "Сколько еще лежать?"

    - Две недели, - говорит он.

    "Долго", - пишет мне Тадзи в следующем письме, ответом на мое.

    А для меня уже не существует времени. Если мне скучно, я засыпаю. Если нет что делать, я засыпаю. Отключаюсь. Это так удобно.

    Тем временем мое тело изменяют. Доктор добавляет к нему новые модули, и каждое пробуждение для меня - как окно в новый и дивный мир. Я вижу больше, лучше, дальше, я слышу все, мои пальцы становятся то очень чувствительными, то невозможно бесчувственными. Я получаю анализаторы, я получаю дополнения, которые по словам доктора, должны бы приблизить меня к био. Говорю доктору, что это лишнее. Рассказываю, что и при жизни я был мало похож на био. Открываю полный протокол разговора с нанявшим меня. Он говорит, что все равно это будет не лишне. Он, наверное, говорил с Тадзи. Я просчитываю вероятность этого и нахожу ее высокой.

    За пять дней до окончания двухнедельного срока мне разрешают вставать. Тело плохо меня слушается, но я скоро к нему привыкаю. Доктор объясняет, что мне теперь стоит быть осторожнее, потому что я больше вешу и сильнее сжимаю руки. Объясняет интервал просчитывания у фоторецепторов, режими смены цветовых диапазонов, рисует схемы новых сочленений у меня в руках. Все это нужно, говорит он. Я запоминаю все, что он говорит. Каждое слово.

    На следующий день Тадзи не приходит. И потом тоже. Она не присылает письма, и я тревожусь о ней. Доктор ничего не знает, персонал - тоже.

    Стоит закончиться сроку, как я ухожу из центра на очередной отпуск в пять дней - привыкать к новому телу. В коридоре я встречаю Абдель Исмира, и он приветствует меня как равного. Такого до сих пор не случалось, даже когда я еще был полубио-полумеком.

    Когда я прихожу домой, то вижу, что в нем полно меков из санитарной службы. Тадзи умерла. Эпидемия пришла и в наш район, в наш дом, только для меня она больше не страшна. Я спрашиваю:

    - Она страдала?

    Я не хочу услышать, что она умирала как та крыса.

    - У нее не было страховки, - говорит мне в ответ один из меков.

    - Да, не было. Она не позвала никого.

    Как крыса Дона.

    На следующий день ее сжигают, и все из нашей команды приходят.

    Вот стоит Абдель Исмир, вот - Аурика и Амина, а Кири и Мана гуляют обрывками информации в сети крематория. Они не посылают голограммы, потому что в зале нету проекторов, но я чувствую их и слышу сожаления, которые они мне изъявляют.

    - Тебе тяжело? - спрашивает Аурика у меня.

    Я думаю.

    - Без нее будет не так.

    - Но ты чувствуешь сожаление?

    - Не знаю. Я с ней не попрощался.

    Аурика оставляет меня. Она шепчется с Аминой. Я могу подслушать их, но не хочу. Я думаю, что это неверно подслушивать других.

    - Не сожалей, - говорит мне Абдель Исмир. - Она не обновила страховку. Ты в этом не виноват.

    - Как ты можешь так говорить? - доносится от Амины. - Она страдала!

    - Но он здесь ни при чем, - так же ровно говорит Абдель Исмир. - Она сама виновата в том. Надо было беречься.

    - Черствый ублюдок, - говорит Аурика. Амина прикрывает рот от испуга.

    - Не надо здесь ссор, - говорю я. - Уходите.

    Они уходят. Только Амина подходит, кладет руку мне на плечо и спрашивает:

    - Может, я смогу...

    - Не надо.

    И я остаюсь один.

    Я думаю.

    Сожалею ли я? Все, что я знаю, это то, что теперь уже не будет так, как прежде. Жизнь изменилась, Тадзи больше не будет рядом, не будет ее смеха, ее обид, ее слов. Разбросанной одежды. Работы. Я думаю, зачем мне такая большая квартира, если ее нет. Она и так пуста.

    Я вспоминаю Тадзи. Память подкидывает все то, что мы вместе с ней пережили. Счастье, радость, разговоры, удачи и неудачи, совместная работа. Я надеюсь, что в какой-то момент во мне что-то щелкнет, как раньше, и я почувствую сожаление... Грусть. Тоску. Жалость.

    Но не щелкает. Я смотрю, как тело горит за крошечным оконцем вместе с другими такими же зараженными. Один мешок из тысячи. Ее пепел развеют по ветру. Или захоронят в саркофаге. Или еще что-то сделают.

    Выхожу из крематория и вижу, что меня все еще ждет моя команда. Кири и Мана уже определились с видом и висят в воздухе черными шарами. Био стоят в стороне от Абдель Исмира, косясь на него. Наверное, он что-то сказал, пока меня не было здесь, и теперь... Как сложатся наши команды? С кем я буду работать.

    - Может мы...

    Амина смотрит на меня выжидающе.

    - Ничего не надо, - говорю я. - Все хорошо. Ее нет, но это не повод прекращать работу. Пошли, поработаем... Нам нельзя выбиваться из графика.

    И мы уходим оттуда. На следующий день ко мне в мой новый пустой дом приходит посыльный. В руках у него сверток.

    - Вы вчера ушли так скоро... - говорит он мне. Смотрит своими подслеповатыми глазками. - Вы не забрали пепел вашей подруги.

    - Спасибо, - говорю я ему в ответ. - Вы очень любезны. Скажите, а что я должен с ним делать?

    Он смотрит на меня не отрываясь.

    - Хм... Держите на полке. Или развейте где-нибудь, где ей нравилось. Ну, это уже зависит от того, чего хотела ваша подруга...

    - Я не знаю, чего она хотела, - говорю я. - Она хотела многого, но на счет праха она меня не предупреждала.

    Парень передергивает плечами, как будто спрашивает, мол, чего ты от меня хочешь?

    - Всего хорошего, - говорит он мне.

    И уходит. Я остаюсь с урной в руках. Вспоминаю, как тесно они там лежали, и думаю, моя ли Тадзи здесь, или просто пепел сотен других умерших. Думаю, что, наверное, все дело в мешке, в котором ее сжигали.

    Потом на ум приходит мысль о том, что я совершенно не понимаю, что делать с пеплом. Единственные из био, с кем я могу это обсудить - Аурика и Амина, но не знаю, хочу ли говорить с ними об этом. Остальных теперь как будто не существует. Удивляюсь, как за годы жизни в городе мы с Тадзи так и не умудрились завести себе друзей. Хотя, если подумать, это просто я не успел. Мне с лихвой хватало Тадзи. А вот у нее наверняка было много друзей по переписке... Да и на работе. Ей нравились люди. А потом думаю "Гор".

    Едва нахожу его в сети и тут же сразу спрашиваю: "Ты был другом Тадзи?"

    "Ты кто?"

    "А, это ты..."

    "Нет".

    Ответы приходят так быстро, чтоя не успеваю ничего на них сказать. С последним словом Гор отгораживается от меня насовсем, и я не могу откопать в памяти больше никого, с кем бы Тадзи долго общалась. Я один.

    Урна стоит посреди комнаты. Тадзи хотела этот дом, эту квартиру, но я не думаю, что она хотела, чтобы ее прах развеяли здесь, откуда уже через сутки она уедет в брюхе роботов-чистильщиков. Она вообще, наверное, не думала о смерти, хотя и говорила о ней.

    В конце концов, я спрашиваю у Амины, как мне поступить.

    - Развеять, - говорит она.

    - Где?

    - Где ей нравилось.

    - Отпадает. Ей нравилась наша новая квартира, но она не хотела бы, чтобы ее убрали оттуда как мусор.

    Амина закатывает глаза.

    - А что, ей больше нигде не нравилось? Может, парк? Подкуполье?

    - Не знаю.

    Она отворачивается. Думаю, в ее голове относительно меня роились самые нелестные мысли. Я уже знал, что хотя Аурика на все реагировала очень бурно, на самом деле к мекам она относилась неплохо. Амина же, хоть ничего почти и не показывала, за глаза называла нас бесчувственными чурбанами. Впрочем, Аурика назвала нас точно так же в глаза.

    Я решаю продать дом. От большой даже по меркам био квартиры, тем не менее, было очень мало толку. Полная растрата не только площади, но и энергии. Мне же хватало ангара в лаборатории и шкафчика на личные вещи.

    - Ты не можешь этого сделать! - говорит мне Аурика.

    - Почему? У меня есть все документы, а после смерти Тадзи все ее вещи принадлежат мне...

    - Не в том дело, - Аурика напирает на меня. Мне кажется, что хотя сейчас я намного ее тяжелее, она перевесит и повергнет меня. - Она же столько сил вложила в покупку этой квартиры! Она хотела бы в ней жить?

    - Ну и что? Она умерла. Ее больше нет, а мне этот дом не нужен.

    Аурика обижается. Совсем как Тадзи.

    "Чурбан бесчувственный!" наверняка думает она, но уже пять минут спустя забывает об этом.

    Мы с ней в одной группе. С нами еще Кири, хотя мне больше нравится Мана. Ману легче просчитывать, и легче предугадать. И она более веселая. Мне это нравится больше. Но Кири намного старше, и, возможно, это даже лучше.

    От нашего первого подъема на атланта я жду большего. Однако все, что я вижу - это тот же город, только уже с высоты птичьего полета. Я стою у окна и смотрю на него, на сложную хаотичную вязь жил, связывающую районы в одно целое. Аурика неслышно подходит ко мне.

    - Ты знаешь, эпидемия уже захватила полгорода.

    - Не знаю. Я не интересуюсь таким.

    - Ты же мек, - говорит она так, как будто извиняется. - Чего тебе бояться бактерии? Но хоть бы из вежливости...

    - К бактерии?

    - Ко мне.

    - Это какой-то очередной социальный ритуал, память о котором выпала из остаточной?

    - Нет, - говорит Аурика. - Не ритуал.

    - Но вежливость - это по большей части общепринятые ритуалы, - говорю я.

    - Не только. Ты упускаешь кое-что очень важное...

    - Аурика, я мек. Мы все что-то теряем при переносе, ты знаешь.

    Она уходит.

    Система банально проста - Кири наблюдает за состоянием атланта и готовностью систем. Я занимаюсь протоколами и законами, отслеживая иерархию запросов на его применение. На Аурике висит этичность наших поступков, и я не совсем уверен, что это такая уж необходимая часть. В конце концов, разве при отправке запроса на открытие огня это не оценили?

    Система проста - для залпа нужно согласие всех трех инстанций последовательно. Кири говорит, что это излишнее усложнение. Что со всем она смогла бы справиться сама, дай ей только возможность, но возможности все равно нет. Центр отвечает, что, хотя достаточно одного-двух призраков и команды меков для полного обслуживания атланта, никогда не будет лишним перестраховаться. Я хочу спросить, от чего, но откладываю этот вопрос на потом. На вахте, первой и пробной, мне предстоит разобраться с той кучей протоколов, которые мы получили здесь. На выходе из атланта нам снова предстоит стереть их из памяти, поскольку все это секретная информация.

    Я покидаю вахту со смешанным чувством. Нет, даже не так. Неоднозначными выводами. Наш атлант, Иоанн(Б), что значит Богослов, разительно отличается от других системой управления. Аурика на нем - единственный био. На остальных же нет ни одного - люди слишком часто делают ошибки в той работе, с которой может справиться мек или призрак. Я не понимаю, зачем же здесь био, если этот атлант должен быть лучше других. Ошибки никогда не были отличительной чертой хороших систем.

    "Мы создали Атлантов для защиты мирного населения от внешней угрозы" - так звучит первая строчка проспекта Центра. Я запоминаю ее. Голову переполняет информация о контруктивных особенностях атланта, и том, что он первый, который имеет башню с возможностью разворота на 360 градусов, и что автономный боезапас одного атланта позволяет уничтожить такой город, как наш.

    Я выставляю нашу квартиру на продажу. Перед тем в нее набиваются дезинфекторы, которые полируют каждую поверхность едва ли не до блеска. После них в воздухе висит запах хлора и ароматической композиции, и я открываю окна. Запах мне не мешает, но Аурика - аллергик. Если я принесу с собой запах хлора, вполне может случиться так, что ее скрутит.

    Снова вахта. Ничего особенного.

    Снова день. Я занимаюсь рутинным анализом прошлого опыта, извлекая из него социально приемлемые паттерны и модели поведения, чтобы использовать их при разговорах с био. Мне всегда кажется, что мои внутренние анализаторы постоянно делают ошибку, неверно толкуя одно и то же, или же что у полученных результатов всегда есть какая-то другая трактовка помимо той, которую я вижу.

    Я нахожу телефон Тадзи. Ее нет, так что все ее вещи по закону мои. Я открываю его и просматриваю историю переписки. Так оно и есть - несмотря на то, что она всегда говорила со всеми, Тадзи переписывалась только со мной. Почта забита рассылками магазинов и предложениями сетевого провайдера. Есть несколько писем из иммиграционного комитета и предложений вернуться в гетто для иммигрантов - и ни одного ответа. Я был у Тадзи, и Тадзи была у меня, понимаю я. Потом я нахожу два последних письма. Одно отправлено, но его мне не показали. Догадываюсь, что в то время я только обживался в новой для себя роли мека. И одно - в черновиках.

    Читая их я как будто возвращаюсь в то время, но ненадолго. Мой новый разум быстро разворачивает систему анализа, и я вижу в письме совсем не то, что хочу. Все это огорчает меня, и я выбрасываю телефон.

    Когда я говорю это Аурике, она пожимает плечами.

    - Она как будто почувствовала, что надо уйти.

    - Зачем ей было уходить? Куда?

    - Она как будто понимала, что после всего, что после всех шуток над тем, что ты мек, настоящим меком она тебя не выдержит.

    - Тогда зачем было уходить так? - спрашиваю я.

    - Она умерла не от этого, а от болезни, - говорит мне Аурика. Лицо ее грустно.

    - Я не понимаю.

    - Я говорю, что внешне все выглядит так, как будто она чувствовала, что теряет тебя. Но на самом деле ситуация была совсем другая, наверное...

    - Ты хочешь сказать, что после того, как у стал меком, ей не стало ради кого жить, - говорю я.

    - Извини, это не то...

    - Да ничего.

    - Ты не обиделся?

    Пожимаю плечами.

    На следующий день в городе вспыхивает мятеж. Хотя теперь мне эпидемия не грозит, но хрупким био она все еще страшна. Я возвращаюсь ночным городом и вижу, как меки из управления сдерживают обезумевшую толпу в карантине.

    Покупателя на квартиру до сих пор еще нет - район все еще в зоне эпидемии. Ночью звучат автоматные очереди, и я улавливаю краткие передачи на волнах меков-охранников. Зараженные районы нельзя покидать, но почему-то из био этого не понимает никто.

    Мне кажется, я забываю, как это - говорить. На дежурной проверке доктор советует быть осторожнее - кажется, у меня начинается преждевременный износ. Какой-то фотограф делает наш снимок - я, Аурика и призрачная Кири, подрагивающая помехами передачи. Потом наступает краткое затишье вахты, и Кири говорит, что живет в атланте постоянно.

    - Прямая связь с внешними серверами запрещена, так что я и Мана тут как в ловушке... Нас выключают так, как будто мы обычные машины.

    - Зачем мы вообще здесь? - спрашиваю я.

    - Мы - Маги...

    - Все, что нам говорят, не укладывается в систе...

    - В атланте есть параллельная система управления.

    - Ничего не хочу знать, - говорит Аурика.

    Мы погружаемся в просчеты тестовых боев. Завтра атлант Иоанн будет официально запущен.

    На следующий день я просыпаюсь знаменитым. В рекламной рассылке "Человеческое лицо новой системы" с фотографией Аурики, "Три царя приносят дары" с нашей общей, "Сталь на службе города" с моей, "Призрачный барьер" с белой тучей аморфного призрака. Эти там и Мана, и Исмир, и Амина... Мы то, что объединило три мира - людей, меков и призраков. Наши лица на рекламных щитах по всему городу. То тут, то там голореклама мелькает нашими лицами. За мной заезжает машина центра - фанаты могут меня убить. Моя почта завалена странными письмами, и я просто удаляю весь свой почтовый ящик, и вместе с ним - письма Тадзи. Она уходит из окружающей реальности так легко, как не смогла уйти из жизни.

    Тем временем в закрытых районах города начинаются бунты. Первые пять дней я читаю сводку, а потом мне надоедает. Репортеры повторяют одно и то же, каждый час однообразные новости, от которых никакой пользы.

    Мы работаем. Мир вокруг города - холодное и опасное место. Иногда мне кажется, что атлант прекрасно справлялся бы со всем и без нас, но запросы на огневую мощь поступают исправно, и грохот орудий сливается с сердцебиением Аурики, когда она подтверждает этичность уничтожения противника.

    Мне вспоминается вопрос Тадзи: "Почему мы? Если меки справятся с этой работой быстрее?". Аурика отдает подтверждения уже даже не думая. Там, за городской чертой, нет вообще ничего, что можно было бы назвать этичным. Но все же Маги должна работать...

    Квартира все не продается.

    Прах Тадзи все так и стоит в углу. Я не знаю, что с ним делать.

    Через две недели бунтовщики прорывают линию карантина. Они врываются в здание жилой башни и занимают ее.

    Мы в это время в атланте. Иоанн смотрит на линию горизонта, разделяющую желтую пустыню и серое небо в то время, как за спиной в городе разворачивается бунт. И к нам из Центра приходит очередной запрос: "Разворот основной башни и огонь по захваченной башне". Иоанн единственный из атлантов, кто может это сделать. И стоит разрешение на обход Аурики - этичность этой команды не обсуждается.

    Кири сразу же выдает резолюцию: "Разрешаю". Я готов выдать свою, когда Аурика кричит:

    - Там же люди!

    - И? - спрашиваю я.

    - Ты не понимаешь? - говорит она. - Там же наши! Там же люди!

    - А там, в пустыне - не люди? Там, за той чертой?

    - Там война!

    - Посмотри на город, - говорю я. - Чем бунт отличается от войны? От нарушения порядка?

    Все протоколы говорят одно и то же: есть запрос высшего порядка. Есть резолюция. Есть план действий. Запрещать у меня нет права.

    Система гудит монотонным голосом, требуя ответа. Требуя моего голоса.

    - Потому что это наши. Наши люди. Мы приняли их. Мы за них в ответе. Ты должен понимать... Мы не имеем права открыть огонь...

    - Ты не имеешь права меня убеждать. Мое дело - сверить протоколы...

    Аурика вздыхает.

    - Если вы с Кири запустите процедуру огня, погибнет сама концепция системы!

    - Она не погибнет. Мы просто выполним свое предназначение...

    Аурика в ужасе. Она стоит у стекла смотровой площадки и смотрит в пустыню.

    - Если ты не найдешь обхода... Если... Я буду видеть, как атлант расстреливает людей, которые ни в чем не виноваты. Они не хотят войны. Они хотят жить... Наверняка, можно сделать что-то, как-то остановить...

    "Мы создали Атлантов для защиты мирного населения от внешней угрозы".

    Я думаю. Это социальный паттерн - защищать свою стаю.

    "Отказ. Неразрешимое противоречие основной концепции атлантов".

    Ответ скользит вглубь Иоана.

    Маги накладывает запрет...

    Но башня начинает разворот.

    Аурика смотрит на меня.

    - Как ты... Да как ты...

    Вместо ответа я вывожу свою резолюцию на экраны.

    - Что?

    - Запуск параллельное системы управления, - объясняет Кири.

    И отключается в режим покоя, пока я подхожу к Аурике. Мы видим бесконечный пологие полосы, которые оставляют по себе ракеты. Центр расстреливает бунтовщиков, и башня, которую они захватили, валится, сначала кренясь, а потом, словно у нее ломается хребет, складывается вовнутрь, потопая в клубах пыли.

    Аурика плачет.

    Домой меня отвозят на машине, пряча ото всех.

    Я думаю.

    Все слагается в одну картину. Большое полотно, настолько, что одна единственная нить в нем ничего не значит.

    У руководства Центра люди. Одни люди... Иоанн - единственный из атлантов, который может развернуть башню в сторону города, и единственный, оснащенный системой Маги. Люди расстреливают людей для того, чтобы сохранить свою власть. Чтобы город продолжал их слушаться... А виноватые... а виноватых всегда можно найти.

    И люди работают, чтобы после них проверяли их работу меки, которые все сделают лучше - потому что стаей сытых и тупых овец так легко управлять. Что меками, которые вскоре превращаются в еще один автомат на работе, что людьми, которым больше ничего не надо, которые всегол ишь материал для создания меков... Призраки не в счет, они и так совершенно оторваны от реальности... У власти настолько приятный вкус?

    Аурика приходит на работу в слезах.

    - Весь мой дом был разрисован обвинениями в убийстве! Как, как я могу им объяснить, что это не я?

    Я знаю об этом. Какой-то бойкий журналист нашел ее дом и сфотографировал дверь - всю сплошь в надписях "Умри, убийца", "И это твоя этика?", "Этичная убийца" и тому подобном. Аурика плачет. Потом ее вызывают в кабинет директората в Центре - и возвращают внезапно ставшую спокойной.

    - Завтра я сделаю официальное заявление. Буду объяснять на камеру, почему мы так должны были поступить.

    - Но мы этого не делали, - говорю я.

    - Параллельная ситема управления, - напоминает Кири.

    - Правда не важна, - отвечает нам Аурика.

    Я нахожу ее мертвой через два часа. Тоненькая, хрупкая, она сидит в туалете в луже собственной крови, которая вытекла из перерезанных вен на запястьях. Один твердый и четкий разрез на каждом. Она знала, что делает. И не сомневалась в том, верно ли это. Этика. Она была этичной. Она не вынесла.

    Центр ошибся только в одном - они взяли ту, кого надо. Но для того, кто был нужен, реальное положение дел оказалось слишком тяжелым.

    На следующий день квартиру наконец-то покупают.

    Я забираю из нее прах Тадзи. Потом взбираюсь на самую верхушку Иоанна, и пепел разлетается, уносимый ветром, над городом, над пустыней, включаясь в минеральный круговорот природы. Я надеюсь на это.

    - Прощай, Тадзи, - говорю я и стираю все воспоминания о ней.

    К нам приходит новый третий. Он тот, который нужен на самом деле. Я занимаю персональный ангар в Иоанне и больше никогда не покидаю его.

    Теперь я атлант. Атлант, чья верхушка тонет в тучах, возвышается выше их, протыкает сами небеса, где нет ничего - ни людей, ни меков, ни призраков, ни их забот.

 

Текст обновлен автоматически с "Мастерской писателей"

Рассказы насыпом