Сашенька рассказывает страшные сказки. Такие страшные, что сама трясётся и ёжится от страха. Наш поезд едет сквозь бархатную тягучую мглу с фиолетовыми полями и чёрно-зелёными лесами. Куда мы едем - я не знаю, но уже понимаю, что мы от кого-то бежим. Это я поняла ещё вчера, когда мама много плакала и суетливо собирала огромный потёртый чемодан. Папа ей не помогал. Он очень много курил и смотрел в окно, словно ждал кого-то.
Я сижу на большой сумке, поставленной на вагонную полку, чтоб было выше. Мне так удобно, я могу болтать ногами, не задевая серого вагонного пола. Сашенька сидит напротив меня, наклонившись вперёд и держит мои ладони в своих. Руки у неё подрагивают, потому что она сама биться тех сказок, которые рассказывает. А мне смешно. Сашенька в два раза старше меня. Как это - в два раза, я не знаю, но папа, когда недоволен её поведением всегда наклоняет голову вбок, громко цокает, и говорит: "Александра, ты же в два раза старше Настасьи". Сашенька после этих слов становится, как шёлковая, а я очень злюсь, когда меня называют Настасьей. Дурацкое имя. Мне всегда было интересно - почему нельзя выбирать себе имя, которое больше нравится и менять его хоть каждый день - захотела - Анастасия, захотела - Елизавета, захотела - Григорием назвалась. Красота. Но Сашеньке я не говорю об этом. Она не поймёт - фантазия у неё скудная, на все мои идеи и предложения она цокает и склоняет голову вбок, совсем как отец.
Но сейчас Сашенька пытается рассказывать интересное. Про страшного генерала с одной ногой и его жену - старую ведьму. Она очень красивая и именно поэтому ведьма. Потому что не может нормальная женщина так выглядеть в её-то годы. Сашеньке я верю.
Ещё Сашенька рассказывает про придворного шута, который всегда грустил и много плакал, а на людях смеялся. Вот так - ртом смеётся, а из глаз слёзы ручьём. И никто не понимал - им смеяться, или плакать вместе с ним. Потом была сказка про маленькую девочку с волшебными туфельками, способными умчать её далеко-далеко, куда она сама захочет. Но эта сказка совсем не страшная, хотя руки Сашеньки всё равно дрожат, как на сильном ветру.
Сказки мне слушать уже давно надоело, но мне стыдно сказать об этом Сашеньке - она же старается. Когда в коридоре кто-то ходит, она начинает рассказывать тише, когда за окном начинают мелькать огни ночных станций - громче. Я пытаюсь высвободить руки из её дрожащих ладоней, но она не даёт - цепляется за мои пальцы судорожно, словно утопающий.
Я смотрю в окно. Там проносятся кляксы чёрных деревьев, обрывок фиолетового поля, край станции с фонарями-звёздами на палочках. Вдруг поезд резко въезжает в что-то тёмное, глухое и гулкое. "Тоннель" - думаю я. Я смотрю на Сашеньку. Она застывает, словно восковая кукла - рот полуоткрыт, глаза стеклянные, руки перестают трястись и сжимать мои пальцы. Я освобождаюсь от сестринских оков, спрыгиваю вниз и ещё раз смотрю на застывшую Сашеньку. Та сидит, наклонившись вперёд, словно я там ещё есть и слушаю её сказки. Открываю тяжёлую дверь в тамбур. Та поддаётся, но только со второй попытки, когда я сильнее надавливаю плечом. Иду вперёд по плохо освещённому коридору с красно-серой дорожкой вдоль тёмных окон. Поезд всё ещё едет по тоннелю. Колёса гулко бьются о рельсы, вагон слегка покачивает.
Открываю дверь в купе, где мама с папой и Олей. Мама сидит, закрыв лицо руками, словно плачет. Но ни всхлипа, ни подрагивания плеч, какие обычно бывают, когда мама старается плакать очень-очень тихо, чтобы мы её не услышали. Она не похожа на куклу, как Сашенька. Скорее, на статую плачущего ангела, которого поставили на могилу тёти Марии. Мама тогда очень много плакала, я боялась, что она совсем растает от слёз, и превратится в одни сплошные солёные ручьи. Тётю Марию убили злые люди - пришли посреди ночи и расстреляли, как собаку. Про собаку говорил папа. Мама только плакала и кричала на папу, чтобы он не говорил так.
Папа тоже застыл. С трубкой во рту, закинув голову назад. Он так часто сидит, когда думает. А думает он много, потому что папа очень умный. А Оленька вовсе похожа на фарфоровую куклу, которую мне подарили на прошлое Рождество - в своём розовом шёлковом чепце и розовом атласном платьице.
Мне вдруг становится очень страшно, а затем очень тоскливо. Так бывает, когда просыпаешься посреди ночи и кажется, что никого нет на всём свете, никто тебя больше не любит и тебе любить некого. Тогда тихонечко плачешь сначала в подушку, а потом зовёшь маму. Так и сейчас. Я начинаю тихо звать, но мама не слышит. Я зову громче, дотрагиваюсь до холодной маминой руки, закрывающей лицо. Вдруг мама начинает рассыпаться на маленькие горящие лоскуты. Такие бывают, если сжечь лист бумаги и отдать его ветру. Догорающие пепельные лепестки сначала облепляют весь мамин силуэт, а затем разлетаются по купе.
Я кричу. В голове бьётся мысль, что это, должно быть, кошмар. И что я сейчас сижу на потрёпанном чемодане в нашем купе с Сашенькой, просто заснула от её дурацких сказок. Я бегу, но слёзы, заполнившие глаза не дают различать дорогу. Я врезаюсь в приоткрытую дверь родительского купе, ударяюсь больно. Во сне не может быть так больно, Сашенька всегда говорила, что во сне всё не больно, даже умирать.
Я кое-как проскакиваю в тамбур, бегу вперёд, громко зовя маму. Запинаюсь, падаю и обдираю коленку. Коленка тут же начинает тлеть, словно вместо колена у меня уголёк. Я кричу ещё громче, поднимаюсь и пытаюсь бежать вперёд. Вдруг из одного из купе выходит невысокая женщина с кудрявыми белыми волосами и очень грустными глазами. Руки у неё от локтя чёрные и тлеют, как моя коленка. За её плечом показывается голова одноногого генерала. Я сразу его узнала - про него рассказывала Сашенька - высокий, суровый, с ногой-протезом на шарнирах с золотистыми шестерёнками и всякими заводными механизмами, абсолютно бесполезными при ходьбе.
Женщина прижимает меня к себе своими чёрными руками. Я утыкаюсь щекой в её атласное белое платье и тихонько плачу. Мне становится вдруг невыносимо грустно. Страх, гнавший меня через тамбур из маминого купе куда-то уходит, оставляя после себя только грусть и невыносимое, неподъёмное горе, прижимающее меня к полу, к земле, к этой странной тлеющей женщине. Хочется свернуться клубочком и уснуть. И больше не просыпаться. Никогда не просыпаться.
Где-от вдалеке залаял пёс. "Бомба" - шепчет кто-то у меня над ухом.
"Бомба", -соглашаюсь я. Поезд кренится вправо, резко тормозит, собирается, словно гармонь в руках уличного музыканта и с оглушительным грохотом лопается, разлетаясь на мелкие пепельные лоскуты, снопы света и клубы дыма.