Мартовский Александр Юрьевич : другие произведения.

Армейские рассказы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Как говорится, лучшие рассказы всех времен и народов. Благодаря этим рассказам в начале девяностых годов появилось мнение, что Петербург не какая-та деревня, а все-таки культурный город.

  АЛЕКСАНДР МАРТОВСКИЙ
  АРМЕЙСКИЕ РАССКАЗЫ
  
  
  ПИСЬМА СТАРОГО КОММУНИСТА
  
  Устроившись в воинскую часть на место самого младшего из инженеров, я унаследовал древний кульман с разбитой столешницей, кособокими полками, кирпичом вместо ножки.
  - Придется вам потерпеть, - заявило начальство. - На сегодняшний день государство испытывает большой дефицит в строительных материалах, не говоря о древесине или бумаге.
  Я согласился терпеть. Обстоятельства мои такие. И характер не из самых склочных. Как понимаете, мягкий характер, что не способен с места в карьер начать революцию.
  - Государственный путь, - это я понимаю.
  Хотя не моя идея, но все оттуда, откуда проводит политику правильное и терпеливое начальство. Путь извилистый, усыпанный чаще шипами, чем розами. Слишком нетерпеливых товарищей у нас многовато, а значит, хватает расходов на наши права и обязанности за счет государства.
  - Государственный интерес, - это я повторяюсь.
  Оно куда проще, если придется терпеть, сообразуясь с чем-то большим, чем собственные амбиции. Правильный выбор среди множества неправильных выборов приносит не только одни пряники. От нетерпимости к патриотизму, от несовершенной идеологии к совершенному восприятию окружающей среды, от старого к новому миру. А любая победа или любая удача даются с трудом, после многих усилий, мучений и пота.
  Я ни какой-то там раздолбай. Я понимаю государство, задачи и цели его, и все остальное, тем более невозможность растрачивать силы на разные пустяки, табуретки, столы, стулья. Душа моя не самая светлая. Значит, я понимал это дело каналами темной души и приветствовал без пощады. А чтобы не слишком скучать, вот тебе кульман, разбери от наследственной грязи.
  - Какое-никакое благо, - тот же источник, - Чтобы показать себя с правильной стороны, не заглядывай в чужой карман. А, показавши себя с правильной стороны, ты заслужишь уважение товарищей по работе. А, заслуживши уважение товарищей, ты станешь таким, как другие.
  Короче, я засучил рукава, я приступил к делу. Само мероприятие оказалось весьма интересным. Старая подшивка газет как номер один в моем списке. Она возвратила минувшие, то есть чертовски прекраснее дни Брежневщины из мрака небытия на вершины коммунистического застолья.
  - Съезд и стакан, - ей богу, я зачитался.
  Все прекрасное такое оно мимолетное. Вот мы съезжаемся, а вот разъезжаемся. Вот мы на сто процентов прорвались вперед, а вот туда же назад. Это непредсказуемые отчеты, это воздушные идеалы, это лучшие чувства вождя, это рапорт очередному съезду горячо презираемой тобой партии, это насмешка в каждой строке, что бежала-бежала и обогнала все прочее.
  - Конференция и ускорение, - опять-таки я.
  Оно поближе к концу, то бишь к концу Брежневщины. Можно подумать, не мысль, а металл. Или ускоренная мысль, что превратилась в металл. Собрались выдающиеся товарищи, побазарили на отвлеченную тему, типа наша непреходящая роль внутри судьбоносной эпохи, пошло ускорение. Мы извлекаем почти драгоценный металл, мы его формируем и выплавляем, чтобы затем претворить его в массу, во все эти серые лики и головы.
  А что такое серые головы? Расскажу как-нибудь в другой раз, под стакан водочки, под бутерброд с колбасой. А сегодня времени нет, продолжаем разборки. Что там у меня за ускорением? За ускорением драные шлепанцы. Воняют, шелушатся, слоятся, на ощупь во что-то попал. Не очень свежее, но очень липкое это что-то. Пальцы так и прилипли:
  - Царственная находка.
  Хотя скорее, просто наследство мое от прекрасного, чистого, светлого коммунистического прошлого. По недоразумению не понимаю наследство. По самоуверенной наглости, свойственной так или сяк молодежи, я отказался от шлепанцев в пользу помойного бака, как отказался затем от портрета вождя, стопки партийной литературы, цитатника в целофанированном переплете:
  - Пускай отправляются, куда следует. Как оно все устарело.
  Стыдно признаться, на место древних реликвий, способных украсить любую коллекцию мира, я засандалил спортивный костюм, пачку чистых листов, две тарелки, ложку и ножик, а еще чашку с раздолбанным краем:
  - У каждого мелкие глюки.
  Стыдно признаться, из груды полезных вещей я оставил себе только скоросшиватель 'Дело 614' плюс его содержимое. Скажем так, несколько не совсем опрятных листов под копирку находилось в скоросшивателе. И начинались листы всегда одинаково: 'Начальнику политотдела части Полковнику Врулеву А.А. от ветерана партии, войны и труда Каменева Леонида Обломыча'. Какого черта я такое дело оставил, даже сказать не могу. Не настолько у меня порочные наклонности, не такой паршивый характер.
  Потерпите лицемеры,
  Не устраивайте праздник.
  Не долбите на примерах
  Про поступок безобразный.
  Фимиам ваш распахучий
  Не приятнее навоза.
  Я не хуже и не лучше,
  Чем любая ваша роза.
  Но зато не лезу в лужи
  С напомаженной балдою.
  Я не лучше и не хуже
  Ваших доблестных героев.
  Короче, я заглянул в эту бездну.
  
  ПИСЬМО ПЕРВОЕ
  Товарищ полковник! Разрешите вас величать именно так, сообразуясь с устоявшимися традициями непобедимой советской армии, выдвигающими на первый план должность и звание человека, как основополагающую характеристику его личностных качеств, особенностей, заслуг, совокупность оценки народа и государства.
  Товарищ полковник, с этого дня не должно быть неясностей между двумя коммунистами. Ничего возрастного или отталкивающего. Ничего производственного и бытового. Нас двое, мы слиты в единый кулак, мы единица и только. А вы пожелали узнать, что это побудило меня, члена партии с сорок пятого года, пренебречь собственной выгодой, отбросить мелкие привилегии и вместо заслуженного отдыха отдаться работе в стенах родной части на благо отечества и благо народа. Извольте мой откровенный ответ. Я буду предельно краток, насколько мне позволяют скромность и совесть.
  Собственно говоря, никаких секретов сегодня. Достаточно посмотреть телевизор, развернуть газетный листок, послушать радио или выйти во двор, на кипящую жизнью улицу. Вы понимаете, ничего секретного и зашифрованного, так ясно - мы катимся в бездну. А сдерживающие факторы чтобы остановиться - они отсутствуют. Зато прочие факторы или черные силы при полном параде. Практически уничтожено завоевание трех поколений трудящихся, молодежь развратилась смрадным душком, повеявшим с запада, в умах стяжательство и корысть, забыто все лучшее, все прекрасное, чем жили, горели мы, истые ленинцы.
  Товарищ полковник, отец родной, поделюсь с вами тайной. Сегодня каждый боец на счету, на предопределенном ему месте. Я не имею права позорно бежать, то есть покинуть вверенный пост, не отдавшись борьбе до последнего вздоха, как завешал нам великий Ленин, учила, учит, вечно будет учить великая партия.
  Теперь вы знаете все. Можно сказать, заглянули в душу мою, вычерпали ее до конца и не обнаружили там нечто неподобающее или компрометирующее коммунизм. Вы знаете все, но не знаете главного, борьба потребует титанических усилий, чудовищного перенапряжения мысли, космического всплеска энергии. Слабым и хилым товарищам придется сойти, если забыто оружие, если затупились клинки перед боем.
  Я решил заточить клинок, пока враг в нерешительности, не развязал боевые действия и есть шанс подготовиться. Я решил заточить клинок, но бессилен без вашей помощи. Так прибавьте мне пороху, подкиньте огня пылкой груди пламенного (нисколько не преувеличиваю) и праведного (опять то же самое) революционера.
  Предоставьте путевку на юг, для закалки безжалостной стали.
  
  ПИСЬМО ВТОРОЕ
  Извините, что не писал по возвращении с юга. Думаю, долгий отчет о скитаниях в лоне врагов, исключительно населяющих благодатную область любимого нами отечества, опять-таки думаю и повторяю, этот отчет способен лишь растравить незажившие раны, не принеся ощутительной пользы партийному делу.
  Оставим отчет в стороне. Если нет пользы, значит, ее нет. Но, поправляя здоровье, я не забыл указать властям на известные недостатки в системе обслуживания, торговли, питания и чего-то еще, чего мне удалось откопать, растрясти, обезвредить во время моего так называемого 'отдыха'. Тут, надеюсь, полный порядок. Вовремя предупрежденные власти не откажутся (пусть только попробуют) нанести оплеуху всей этой шпане, негодяям, скотам и отбросам, порочащим честь, достоинство, кодекс строителя коммунизма и остальные прекрасные качества гражданина Союза Советских Социалистических Республик.
  Я гражданин! Но речь не о том. Я хорошо потрудился на юге, я выполнил долг, я восстановился (что и следовало доказать), то есть полностью восстановился для предстоящей работы за нищие и малообразованные души таких же малообразованных детей, поступивших в отдел с последним набором.
  Не желаю секретничать. Положение очень, очень серьезное. До сих пор не устранен отрицательный фактор, имеющий подавляющее значение при опохабливании святых идеалов, а также их замене на некий лубок, от которого сильно попахивает рукой запада. До сих пор гадит паркет, больше того, отравляет зловонным дыханием благоуханную атмосферу части, или еще точнее, засоряет мерзкими фразами чистый эфир и пользуется какой-никакой популярностью подлый ренегат-отступник, никогда не состоявший в облагораживающих рядах комсомола, никогда не стремившийся в комсомол - Дмитрий Долгопятов, по прозвищу Длинный. Извините за выражение, но к этому Долгопятову глупая (читай 'непроработанная') молодежь липнет, что скопище мушек на кучу отходов.
  Положение не из легких. Родина поручила мне две заблудших овечки Александра Тощего и Сергея Ворчунова, только из института с его опять-таки недозволенными свободами. Я не могу оставить овечек в кошмарном черном лесу, среди болотной жижи и топей без соответствующего наставления. Пускай овечки Тощий и Ворчунов (возьмите их на заметку) просто рвутся из стада. Это не я, это они запутались, кто они есть. Будучи овечками, они хотят доказать, что бараны с крутыми рогами. И доказывают это, предпочитая само толковище на ренегатском гадюшнике размеренным ритмам рабочей системы.
  Я понимаю, каждая вырванная у отщепенцев душа - маленькая победа справедливости над несправедливостью, общества над хаосом, коммунизма над идолом тьмы и еще нечто так-кое... А каждая утраченная душа - более чем поражение. Понимаю и порываюсь исправить подотчетный мне материал, либо разоблачить его, если утрачен последний шанс на нечто лучшее.
  Не волнуйтесь, товарищ полковник, я нахожусь в самом центре событий, обхаживаю, стерегу, принюхиваюсь и прислушиваюсь. Пока бесполезно, безрезультатно. При моем приближении заговорщики умолкают, начинают выделываться, точнее, выделывать постные, сплошь невинные рожи. На несчастье, понять разговор или что-то там из засады не представляет возможности. Тяжелое детство, самоотверженный труд, другие удары судьбы нанесли непоправимый ущерб всем моим органам. И слух пострадал в том числе. Требуется оперативная помощь врачей, наиболее осведомленных, наиболее грамотных в данном вопросе. Не секрет, товарищ полковник, лечение в наше время, особенно оперативное и дающее результаты, кое-чего стоит, кое во что обходится нам, простым смертным. Если бы с вами говорил спекулянт...
  Родина это не спекуляция. Нельзя спекулировать родиной. Вы понимаете, фонды социального стимулирования, премиальный, медицинский, черная касса и что-то еще создаются для определенных целей. Родина не подождет.
  И что такое сотня-другая рублей, если враг на пороге?
  
  ПИСЬМО ТРЕТЬЕ
  Спасибо, достойный друг, верный соратник по партии. Спасибо за помощь материального свойства, а пуще за помощь моральную. Каждый шаг дается мне нелегко, с болью, с кровью и желчью, и дальше не помню с какими потерями. В каждой точке пространства назревает истинный бой с хитрой продажной сволочью. Одному не справиться здесь без крепкой руки бескорыстных товарищей, без помощи нашей части и Родины.
  Война продолжается. Я на передовой. Я не стесняюсь в средствах. Я веду наблюдение и маневрирую, как оно должно. Все-таки опыт, все-таки ум. Гораздо умнее сдержаться за холодной, за непробиваемой маской, скрыть горячие чувства, скрыть опять-таки вековую ненависть к подлым врагам, выждать момент для удара. Место действия - офицерский сортир. Я работаю в отвратительных, антисанитарных, антигуманных условиях. Я не ропщу при этом. Можно принять нечистоты, если таким путем получаешь два или три шанса быть начеку, чуть ли не бок о бок с мерзопакостным ренегатом и его завербованной шайкой.
  Дух коммуниста не в силах сломить ни коварные происки негодяев, ни застывшая немощью плоть с менингитом, отитом, бронхитом, гастритом, ну и так далее. Ради интересов партии я пристрастился курить больше, чем следовало и, наконец, пообвык почитать отвратительный воздух параши за фимиам, воскуряемый нашим удачам. Ради интересов партии я готов рисковать не только удобствами, не только здоровьем, готов рисковать семьей, всем достоянием, нажитым за многолетнюю службу отечеству.
  Добрый мой друг, товарищ полковник, зная ваш ревностный пыл по защите основ коммунизма, ваше стремление быть всегда впереди, а еще точнее, не только быть, но и находиться на гребне коммунистического и мирового движения, зная все это, я понимаю - вам недосуг заниматься мелкими просьбами. Однако надеюсь, вы знаете, где и когда можно поставить точку.
  Следовательно, вы не обойдете меня в наградных к Октябрю, какой-никакой, но это наш и ваш праздник.
  
  ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ
  Любое дело стремится к развязке. Титанические усилия часто венчают успех, если не уступать никому, не жалеть никого, ползти на зубах (я повторяю, упорно ползти), пока своего не получишь. И это правильно. Как бы не был хитер ренегат, как бы не таился за маской порядочного гражданина, как бы не прятал коварные помыслы среди таких же коварных словечек, намеков и жестов - он все равно ренегат. А подобный товарищ когда-нибудь оплошает, покажет зубы и когти.
  Вы торопили меня, подгоняли без всякой на это причины, требовали фактов и результатов. Я вас не ругаю. Вам нужны эти факты, то есть нужна крамола определенного образца с подписью и печатью. А какая без подготовки крамола? Ну, разве грешки, за которые в морду не дашь, и вообще это глупость. Я так не работаю. Никакой суеты, долгие месяцы ожидания, слежка, высокий профессионализм, расслабуха, как называет ее молодежь, прыжок из засады.
  Вы торопили меня, но я не спешил. Неумолимый процесс неумолимо спускался на головы негодяев. Негодяи наглели, теряли, что вы называете 'стыд', а вместе с ним саму осторожность. Вот если бы раньше прыжок... Но это не про меня, выдающегося знатока человеческой натуры. Я выстрелил вовремя, потому что я не спешил. Я выстрелил из засады, чтобы поставить всех на колени. А не ожидали любезные? Так получайте! Это такое дерьмо, откуда не выбраться вам, то есть не выбраться никогда, как бы вы не кривлялись.
  Опять правильно. Ибо не я один подготовил засаду, ибо победила сама правда. А сегодняшний вечер запишут в анналы истории, красной нитью пройдется он по судьбе человечества. Это не просто вечер, но судьбоносный момент. Его уже не отнять никогда, он с нами, его сохранит навсегда человечество.
  Вот они, звездные кроки:
  - Слышал вождя? - в двенадцать часов сорок одну минуту пятнадцать секунд по московскому времени произнес подлый (попомните мое слово) Сергей Ворчунов.
  - Ну, - вместо ответа сказал Александр Тощий, затратив четыре секунды на подобную гадость.
  - Как он тебе?
  - Треп.
  - А возможно, он му...
  Нет, продолжать не решаюсь. Никакая бумага из самого прочного камня, сверхзакаленнейшей стали, легкого пластика не способна стерпеть столько чернухи, столько гнусной неправедной клеветы, огульную похабень такого порядка. Никакая бумага, или сверхпрочный материал, или космический сплав (что по вашей части) не выдержит второй слог в запрещенном слове и саму интонацию всего, что вы слышали. Я даже сказать не могу, как это разомкнулись уста недорезанной жабы с жалом змеи, как подобная мразь испохабила воздух не сдохнув.
  На бумаге выглядит страшно. На словах омерзительно. Можно добавить, травма на целую жизнь. А точнее инфаркт, после которого честные люди не выживают, а бесчестные веселятся. Или оставить, как оно есть? Не по-коммунистически оно получается, а еще совесть... Знаете, что такое совесть, товарищ полковник. Ну, конечно же, знаете. Значит, в сугубо личной беседе мы сможем нащупать противоядие молодежной агрессии. И после всего на покой. Как-нибудь отлежаться, как-нибудь облегчить душу, как-нибудь вылечить взрыв возмущенного сердца.
  Здесь путевка в Зеленогорск была бы очень уместна.
  
  ПИСЬМО ПЯТОЕ
  Двадцать четыре дня, проведенные в дебрях достойной нашей природы это не так мало. По крайней мере, природа наша, по крайней мере, достойная или цветущий сад во имя человека, на благо человека, никаких следов капиталистической сволочи. Такие вот двадцать четыре дня, а точнее двадцать четыре дня и двадцать три ночи привели мой расстроенный механизм в полный, точнее полнейший порядок, укрепили чего ему следовало, возвратили веру в доброе, светлое, лучшее.
  На лоне природы я много творил и надеюсь оставить стране многолетний свой опыт, как нечто для жизни:
  - Почитай мать не так как отца.
  - Отца не так как начальника.
  - Начальника не в ущерб партии.
  - Почитай только партию за начало начал, ибо суть она и венец нашей вселенной...
  Но об этом позднее. Спускаясь от горних высот, я чувствую гордость за верность борьбе, положившей основу правопорядка в коммунистическом государстве. Скажу между нами, все, что положено правильной государственной системе, оно в конечном итоге осуществляется. Пускай с опозданием на несколько дней, недель, даже месяцев, но порок устранен и если не вырван до основания, то жестоко наказан.
  Правопорядок все-таки больше, чем право. Несказанно рад принятым мерам к нахальному отроку, отвратительному прыщу Тощему за отчетный период (в мое отсутствие). Вы поступили по существу, грамотно, правильно и так далее, задержав очередное повышение этакой мерзости на пять советских рублей. Злобный пачкун обходится и так слишком дорого для государства. Он только пачкун, тем более злобный. Ничего не умеет, государственные награды не заслужил, тем более не выслужился перед более высоким начальством. Только пачкун, только вред, только накладка внутри государства. А сто двадцать целковых - предел для подобного (будем без матов) и аморального недоноска, противника светлого будущего, врага коммунизма.
  Я уповаю на наш общественный строй, совершивший акт справедливости. Так было, так будет, так есть, так обязано быть, от начала (или начала начал) все той же нашей системы. Недостойный товарищ обязан спускаться ниже и ниже, а достойный наоборот подниматься выше и выше. Недостойный - во прах, достойный - из праха. И не иначе.
  Акт совершен. Осталось его довести до конца, увеличив оклад настоящему правозащитнику партии.
  
  ПИСЬМО ШЕСТОЕ
  В нашем подлом и переменчивом мире жалость не лучшее оружие против врага, не желающего исправлять ошибки и отказаться от ереси. Каждый понимает, точнее, уверен, что сорную траву не достаточно вычистить сверху. На обнажившейся проплешине родится новый сорняк, не точно такой же, но более сильный, более наглый. Здесь надо рвать, рвать и рвать до полного уничтожения вместе с корнями.
  Товарищ полковник, не мне, конечно, уподобляться советнику или указывать путь вашему разуму, направленному рукой партии с единственной целью обнаружения истины в области лжи и обмана. Но иногда скромный, робкий совет скромного служащего стоит большого внимания.
  Вы проявили излишнюю мягкость, можно сказать, мягкотелость. Не нанесли справедливый удар, не сковырнули из комсомола предателя Тощего, а заодно его сотоварища Ворчунова. Они стоили этого, они этого добивались, они нарочно и очень нахально работали над этим, да еще с полной самоотдачей, в здравом рассудке. Это был план, коварство которого несоизмеримо, а все остальное просто на пользу врагу... Вы решили:
  - Исправятся.
  Я пытался вам возразить ненавязчиво очень, но строго:
  - Раньше реки повернут вспять, обмельчает Черное море, звезды станут камолыми, или превратятся в туман небеса, чем вся эта сволочь вернется обратно.
  И возразил:
  - На поводок сволочь.
  Но вы отмахнулись:
  - Со временем...
  Неправильная получилась сегодня беседа, с некоторым уклоном в неверную сторону. Но как истинный коммунист, я откликнулся на ваш руководящий призыв. Я попробовал мягкие методы и никакой силы. Ну, понимаете, мозговая атака, убеждение вместо принуждения, цитатник, живое слово, наставничество, русская речь... Я все это попробовал. Больше часа шла проработка. Никакой к себе жалости. Вырываюсь из жил, надрываю ослабевшие легкие, печенка шалит. А еще мудрость Ленина, мудрость Энгельса, мудрость Маркса. А еще пленумы, съезды, материалы и документы, самое лучшее на сегодняшний день, самое справедливое. Казалось, камень смягчится. В пику сердцам ренегатов.
  Они не исправились.
  Длинный сразу ушел, хлопнул дверью, преднамеренно (пометьте в блокнотике) зацепившись за косяк головешкой. Два негодяя остались, дабы прыгать, елозить, хамить... Тоже мне молодежь! Тоже мне человеки! Или будущее русское земли! Или наша опора на будущее! Или лучшее, что осталось у нас! Да мне просто тошно:
  - Свихнулся старик.
  - Несёт ахинею.
  За такое нельзя простить. Только кара рублем, только нищая жизнь без премий и без надбавок. На месяц, на квартал, на год...
  Можно в мою пользу.
  
  ПИСЬМО СЕДЬМОЕ
  Меры не помогают. Какой осел придумал заведомую хреновину о неприкосновенности молодых дарований? Приходит по данной задумке тюфтеля с институтской скамьи, приходит поганец, не желающий трудиться, не способный на что-либо полезное и вообще ни на что не способный. Ему зеленая улица: готовый стол, готовый оклад, условия для карьеры и роста:
  - Можешь спать, можешь плясать, можешь кушать и хрюкать - три года мы опекаем тебя, словно няньки в детском саду. Так опекаем, что не смеем единственный раз надавать по соплям. Мать моя, да что же это такое!
  Нет, я не осуждаю наш коммунизм. Все правильно, все как следует, все по закону. Но какой шизофреник придумал такие законы? Неужели Ленин придумал? Или Маркс? Или Энгельс? Неужели у них это есть? Или Сталин придумал? Да что вы мне говорите, это не Сталин, но гнида и гад, предоставивший молодежи права на преступнейшее безделье. Любой другой человек обязан держаться за место, бороться и побеждать. Плачу за добро, плачу за науку, за старших плачу и плачу по полной программе. Единственный раз проиграл, и где твое место?
  Нет, в нашей системе еще существует изъян, который мы сами по простоте душевной родили:
  - Лучшее детям.
  А в результате? Балуешь этих детей, развращаешь этих детей, превращаешь в духовных уродцев, желающих только брать, только рвать, только вкушать, чего другому не дадено. И никакой платы. Как же так? Я значит за плату, я расплачиваюсь своей кровью и жизнью самой. А развращенные дети за так. Не ценят, не понимают, не уважают. Подошел, ухватил, оторвал, обожрал, а не понравилось, выблевал. И в лицо своего государства, и на свою несчастную землю, и на головы тех, кто оставил все лучшее для тебя. А тебе не нравится, вкус не тот, и вообще надоело.
  Так дальше нельзя. Необходимо менять законы. На доброте, на всепрощении нашем гнездится зараза. Не притворяйтесь, товарищ полковник, вы знаете, что оно такое, откуда оно, по какому случаю, и будут жертвы еще, а почему, вы опять знаете. Зараза прилипчивая во всех отношениях, зараза против тех, кто вчера наслаждался душевным покоем, штудировал Маркса и верил в высшие принципы:
  - Труд создает человека.
  - Труд вознаграждается сам по себе.
  - Счастье, чтобы трудиться...
  А вместо всего этого некий Сергей Ворчунов, совершенно осклизлый тип, с длинными волосами, кошачьей мордахой, дурными повадками. Зараза берет верх. Милые добрые девушки, комсомолки до мозга костей, потеряли свою добродетель:
  - Хорошо погулять.
  - Хорошо поболтать.
  - Хорошо пофилонить.
  И где не появится пакостный донжуан, шепот губок да шелест юбок...
  Я просто измаялся. Исчезли славные денечки, растаяли правильные вечерочки, когда приглашали меня в так называемый молодежный коллектив, окружали и слушали. Такое вам не представить, до самозабвения слушали. О прошлом. О нашей войне. О моих подвигах в нашей армии. Кое-что о самой армии, то есть о пушках, о ружьях, солдатах и что-то еще. Но в основном слушали про мою героическую службу и мое интендантство. Более нет ничего. Остался один Ворчунов - центр внимания, вошь ничтожная, неуничтожаемая пакость под маской нового идола.
  Вот и решайте, как поступать. Не влепить ли ему строгача к Двадцать третьему февраля. Не поставить ли мне благодарность (естественно, в воспитательных целях). Пускай понимают скоты, кто герой, а на ком только маска.
  
  ПИСЬМО ВОСЬМОЕ
  С Ворчуновым пока разделались. Ходит, задравши хвост после славненькой взбучки, хорохорится петушком, но вокруг пообмякли курочки. Притихли они, сидят на шестах, из-под челок глазенками бегают, но молчат. Видно нравятся строгие меры.
  С Ворчуновым пока разобрались к ненависти врагов народа, к радости партии. Крупный и желчный гад нынче вращается там, где положено. А вокруг вакуум, можно сказать, изоляция, которую не пробьешь никакими подлыми средствами. Все-таки гад получил по заслугам. Думал у нас пошутить, поиграть хвостиком. А мы этот хвостик, а мы его хам. Пускай теперь шутит с такой-то отметкой.
  Ничего не скажу, отстояли мы коммунизм, как мужчины и как патриоты. Выигран важный бой, но оружие складывать рано. Новый, более сильный враг вырвался на арену. Зовут его Сашка. Отчество позабыл. Фамилия его Тощий. Раньше скрывался в подполье, раньше тихоня, теперь обнаружил себя и нанес удар по таким высотам, что из ноздрей слезы.
  Дайте таблетку заем. Все равно гадко и гнусно.
  Тощий черт совсем обнаглел, взялся за нашу гордость, за передовика производства, что-то такое по марксистско-ленинской подготовке и наш идеал - за комсомолочку Леночку. Лишь неделю назад числилась девонька среди лучших товарищей, на мерзкого Ворчунова не обращала внимание. Вся в делах, воя в работе. Чего не подкинешь, с радостью, с гордостью сделает: за себя, за руководителя, за зама руководителя, за зам зама руководителя. На всех хватало ее, и таланта, и трудолюбия, и души этой скромной и нежной. И мне старику доставалось опять же немножечко.
  Нынче сплошной кавардак. Целый день за ней наблюдаю. Сидит, молчит над пустым листом, в потолок смотрит. Иногда ручку возьмет, проведет нехотя линию, поставит несколько клякс да отбросит совсем. Снова молчит, глаза мертвые, душа скучная, работница никакая, И это пока не мелькнул Алексашка. Тут в девичьих глазах появляется блеск, вся подбирается словно кошечка, алеет, белеет, того гляди в обморок грохнется. А он вокруг:
  - Мур! Мур! Мур!
  Тьфу. Противно...
  И вот что спланировал я:
  - Жизнь меняется, незаметно, но жестко меняется, не признавая порой самых лучших наших законов, отвергая опять-таки лучшее в угоду мелочной суете и тому, что сиюминутно, а в будущем только обуза и мусор.
  Детки мои подросли. Внуки за ними тянутся, то ли доброе, то ли злобное племя. Какими будут они? Какое сердце зажжется под формирующейся оболочкой? А может вообще ничего? То есть, нет ничего. Ты поставил не на ту клеточку. Ты сражался не на той стороне. Ты защитил не тот лагерь. И вообще не туда занесло настоящего коммуниста, героя и славу России.
  А надо, чтобы туда. Не для этого я работал всю жизнь, чтобы в конечном итоге оказаться заложником в собственном доме, среди не знаю каких еще деток и внуков. Не для этого я старался, чтобы промахнуться единственный раз. Вы представляете, раз промахнешься - точно заложник. Нет семьи, уничтожено родовое гнездо, а ты посажен на цепь, ты страдаешь.
  Что говорить, тяжелая мысль, невыносимая, даже не уточняю какая, лучше не попадаться у нее на дороге, лучше уйти. Именно так, взять и уйти в сторону. А деток предоставить их собственной участи. Я же предупреждал, будет больно. Но прошлое теперь в стороне. У них своя участь и квартира своя. А у меня тоже самое, но в стороне.
  Разве не выбил я потом и кровью, разве не заслужил эту мелочь?
  
  ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ
  Товарищ полковник, вы меня удивляете!
  Сейчас, когда борьба с вражеской нечистью в полном разгаре, когда пушки заряжены, ракеты готовы к бою, пехота выбралась из укрытий, то есть самое время стрелять... Именно сейчас я натыкаюсь на множество новых препятствий, встречаю непонимание, и с какой стороны? Странно вы себя ведете, товарищ. Очень странно. На соратника вы непохожи. До заговорщика не доросли. Я не утверждаю, что назревает предательство или заговор. Скорее это ошибка. Но сколько можно еще ошибаться перед решающей схваткой?
  Мы взрослые люди, мы оба товарищи, партия у нас одна. Давайте судить трезво. Есть дела важные, а есть, которые подождут. Наше дело самое важное, оно подождало в свое время, и хватит. Пора его делать, а всякие шероховатости пора довести до конца. Они не стоят того, чтобы над ними ломаться. Они отвлекают от дела, как вы понимаете, они для оттока энергии, они все равно, что последний козырь врага. Отвлекаешься, запутываешься, потерял собственный козырь на вражеский козырь. А враг победил. Враг не упустит свое, если ты между пальцев устроил все дело.
  Поэтому предупреждаю, никаких отговорок. Вы говорите, я получал квартиру когда-то очень и очень давно. Сие есть отговорка. Вы говорите и отвергаете просьбу заслуженного коммуниста, потому что я получал что-то, не знаю когда. И вы на этом настаиваете.
  Но я не согласен. Я отвечаю, что получал на семью, от которой самое время отделаться. Заметьте, я отвечаю вам как человек добропорядочный, терпеливый, не совсем, чтобы склочный. Я не склочничаю, но отвечаю вам как человек. Хотя отвечать сегодня больше чем глупость. Разве сравнишь всякую материальную ерунду, хотя бы она и квартира, с чем-то большим. Например, с самой перестройкой. А как насчет русской земли? А как коммунизм? А как наше общество или будущее всех нас, то есть всех ленинградцев и русских?
  Товарищ полковник, вы жертва своей слепоты. Прозрейте! Прозрейте! Прозрейте! Неужели не видно, как трудится верный ваш раб, как выявляет подлейший из заговоров отщепенцев, скотов, ренегатов, как очищает Россию от мрази, от скверны и как спасет саму партию победившего коммунизма?
  Товарищ полковник, это просто абсурд, недостаточная проработка вопроса. Вы чего-то там упустили, где-то прошляпили правильное решение по причине большой занятости. Но не расстраиваетесь, оно поправимо. В личной беседе мы все утрясем. Без ошибок, без суеты, без обиды и боли.
  
  ПИСЬМО ДЕСЯТОЕ
  С нашими ребятишками полный порядок. Они созрели, сформировались, дошли до предела, за который не стоит заглядывать, чтобы взять ребятишек за попку. Я повторяю, порядок. Гаденькие, желанненькие, тепленькие... Ну что вам еще? Они дошли. Во-первых, неповиновение закону. Во-вторых, разгильдяйство. Дальше, режим. В-четвертых, разврат. Еще дальше, все на продажу. И это минимальное из зол, вытворяемых вышеозначенными Ворчуновыми, Длинными, Тощими во главе с новой бандершей Леночкой,
  Повторяю опять, минимальное. Берешь, ударяешь, конец. Только бы не ослабела рука... А рука ослабела. Я не суеверный, но это уже не рука. И кулак ослабел. Он не лучше других частей организма, он не кулак. И удары его не удары. Разве что легонькие шлепки. Ударной мощи конец. Молот, который сжимал настоящий неослабевший кулак, не опустится на предательскую голову. И голова ослабела. Но это моя голова. Она пожухла и ослабела, как только огонь перестал разжигать мое непокорное, партийное сердце.
  Не думайте, что вам читают лекцию по анатомии, здесь сама правда. Я болен, бесконечно и страшно болен. Я чувствую ломоту, опустошение, слабость, коих не чувствовал никогда за долгие-долгие годы. Я угасаю благодаря ничтожной мышиной возне из-за ничтожнейшей мелочи, мать ее так, из-за какой-то квартиры.
  Товарищ полковник, остановитесь пока не поздно, пораскиньте умишком, отбросьте дела менее важные, менее сложные и бездарные. Обратите суровый облик к тому, кто за преданность вам утратил свое дорогое здоровье, не выбивайте почву из-под основополагающих принципов партии, не доводите до сумасшествия, не казните без права настоящих героев!
  Рядом жуткий, алкающий мир, пропитанный новым поветрием. Рядом мир торгашей, продающих святые устои ради пары лишних монет, за кусок пирога, постного, горького и гавенного. В этом мире легко заблудиться, выставить другом врага, оттолкнуть, искромсать ну, кого бы ни следовало, и остаться таким одиноким, просто пустышкой в толпе бессердечных подонков.
  Не отвергайте меня. Кто за вами пойдет в изменившемся мире?
  
  ПИСЬМО ОДИННАДЦАТОЕ
  Вот и лето прошло. Короче становится день, короче становятся письма. Вы сами стремились сюда, понукали мое терпение, превозмогшее целую вечность.
  Вот и лето на свалке. Мерзопакостный Алексашка сумел пожениться. Леночка, бледный цветок (стыдно признаться) теперь называется Тощая. А вы что хотели? Чудесный тандем болтуна, хвастуна, ренегата с чистой производственной (мать ее) совестью. Чудесная связка, не представляю на зависть кому, на горе настоящим парням и девчонкам. А вы чего добивались? Колесо судьбы пушено, печать в паспорте, и куда повернет колесо, даже еж разберется, не то, что великий и мудрый товарищ в погонах со звездами.
  Этот не разберется. Неужели мешают погоны? Неужели звезды мешают? Ох, душно! Ох, не могу! Моя душа, оплеванная, униженная, уничтоженная... Больше ни под каким соусом не получается стоять на страже отечества через 'не могу'. Самый пакостный негодяй находит пристанище, больше того, получает жирный кусочек вместо ржавых гвоздей, вместо пули в затылок. Самый пакостный негодяй смеется над пулей. И если бы только один негодяй. Враги имеют общий язык, скрещиваются, пухнут, спеваются. Мы не сопьемся никак, мы точно враги, мы еще хуже.
  Какая гадость! Какая дрянь! Сколько отдано вами сил не на общее важное дело? Сколько создано вами позорного мусора не на радость отечеству? Сколько правильных душ вы обманули и оболгали, черт подери? Теперь торжествуйте! Такое по вашей части, это для вас. И еще торжествуйте! Старик доведен до инфаркта. Обгаженный, опозоренный, опороченный вами валяется на помойке последний оплот коммунизма. Даже последняя дрянь не прибьет старика. Ну а вы? Что такое вы есть? Торжествуйте!
  А еще берегитесь, товарищ полковник, Я живучий, я крепкий, я человек. Это вы барахло, а я человек. Обязательно встану, обязательно припаду к груди партии, обязательно во весь рост. Я еще не подох! Я еще молод! Впереди бесконечная ночь. Радуйтесь и берегитесь, товарищ полковник!
  
  ПИСЬМО ДВЕНАДЦАТОЕ
  У греха слишком много концов, чтобы спрятать эти концы или совсем уничтожить. Возможно, один спрячется, самый заметный и выпирающий. Ты его заметил, ты его предупредил, ты его заколотил, на замок, на засов, на железные скобы, на гвозди. Самый заметный и выпирающий отросток твоей подлой натуры больше не проскользнет никуда. Но не один, так другой проскользнет через щелочку.
  Вы попались, товарищ полковник. Не стройте из себя добродетель с невинными глазками. Не стучите об стол кулачонками с наплевательской мордочкой. Оно не поможет. Констатирую факт, теперь не поможет. Вы попались на такой щелочке, что не меньше нашего Невского проспекта с Дворцовой площадью. Вы залезли в такую область, где даже вам торчать не положено. Вы ухватили такой неподъемный кусок, что могла проглотить только партия. Дальше не продолжаю. Неужели ЭТО товарищ полковник?
  Впрочем, меня не надуете. Это вы самый и есть. Я знаю, о чем разговор, я готов ответить за каждое слово. Это точно товарищ полковник. Вот этот жулик и мот, перекрашенный негодяй, враг из врагов, пошлый и недорезанный шулер. Вот этот, не знаю, как вас еще называть, набивший большой канифас на общественных неудачах, разжиревший, разъевшийся на народном добре, на кровище народной.
  Пускай все узнают, кто негодяй. Куда почище кота Ворчунова, распутной Леночки, Алексашки-мерзавца, ренегата-отступника-инсинуатора Длинного. Они еще молодые, опомнятся, может, исправятся. Только не вы, товарищ полковник. Я не дам вам такого шанса, припечатаю к позорнейшему из столбов, растолку в порошок, изничтожу, расплющу, урою.
  Пусть свершится судьба. Знайте, мне все известно.
  
  ПИСЬМО ТРИНАДЦАТОЕ
  Встреча вновь ничего не дала. Надсмеялись над стариком, плюнули мне в глаза самой грязной, самой вонючей слюной, какая еще существует на свете. Вы, паршивый мальчишка, пинали меня, ветерана войны, ветерана труда, ветерана великой партии, отдававшего драгоценную жизнь, драгоценную плоть, драгоценную сущность свою за триумф коммунизма.
  Ничего! Ваш позорный триумф скоро станет триумфом покойника, превратится в пустые хлопки, а еще в веревку и мыло, и дырку от бублика. Ваш позорный триумф прекратит попирать нашу грешную и никакую там землю!
  Есть люди повыше, есть посильнее, есть настоящие верные люди на русской земле. Что не знают иного труда, чем трудиться для родины. Что не знают иной вершины, чем стоять перед родиной. Что не желают любви, кроме связанной с именем родины. Что ни о чем не заботятся, как только о родине. И для которых родина все равно, что наш коммунизм, а коммунизм, ну вы понимаете что... Есть такие товарищи. Я доползу, дотянусь, докопаюсь до них. На брюхе, на брюхе, на брюхе... Я доползу, чего бы ни стоило мне. Я дотянусь зубами до каждого горла.
  Истина победит. Пусть узнает страна про обиду мою, про квартиру мою, что досталась подонку, щенку, троглодиту. Досталась гнусному отпрыску вашему - лейтенанту Врулеву.
  
  ПИСЬМО ПОСЛЕДНЕЕ (В ОРИГИНАЛЕ)
  Москва.
  Кремль.
  Лично...
  И ДАЛЕЕ ЖИРНАЯ КЛЯКСА.
  
  - Чем страдаешь? - воскликнул веселый субъект по фамилии Долгопятов, по прозвищу Длинный.
  - Что читаешь? - воскликнул все он же, застукав меня, между прочим, за интересным занятием.
  Ничего особенного, но я смутился;
  - Сам не знаю пока.
  Письма лопнули в крепких ладонях!
  - Не читай эту чушь, не читай этот блуд маразматика. Все одно ничего не исправить, даже если захочется.
  Ренегат улыбнулся.
  - Старикашка много чудил, как и товарищ его, замполит. Нудный был тип, настоящий осколок прошлого.
  
  
  САЧКИ
  
  В годы счастливого 'застойного' детства было много и очень много приятных штуковин. Надежда на лучшее, уверенность в завтрашнем дне, коммунистический рай, идеалы самого коммунизма, враг на карачках, страна победителей и героев, научный прогресс, цивилизация технарей, молодым везде у нас дороги, интеллектуальный взлет молодежи. А против всего вышеупомянутого велилепия одна единственная хренотень и такая же отвратительная поганка:
  - Воинская обязанность.
  Последние пять-шесть-восемь годков до законного срока, установленного нашим архигуманным законодательством, я просыпался в холодном поту, рвал зубами подушку, стонал и кряхтел. А дело-то выеденного конца не стоило и все оно про военную службу:
  - Милый домик, родная кровать, три десятка ободранных книг. Как покину я вас? Как без вас протяну в потной грязной казарме?
  Я не боялся выскочить на троих с голыми руками. Я не боялся рискованных приключений с не самым определенным концом. Я не бежал от ударов и подставлял свою грудь под что полагается. А вот жопу не подставлял - не такое оно приятное место. И два года армейского счастья такое же место. А с ними само ожидание счастья, что превращало заведомо жизнь в ожидание ада:
  - На два года в тюрьму, утерять собственное лицо, запрятать в груди горячее буйное сердце, превратиться в отточенный штык чего-то чужого и злобного.
  Я скрежетал зубами. Ох, не тянуло туда, прямо в пасть к этому достославному монстру.
  С деревянным автоматом
  Лучше выскочу во двор,
  С вожделением солдата
  Братцу выстрелю в упор.
  Дернет он ногой упрямо:
  'Промахнулся дуралей'.
  И конфликт рассудит мама
  Милой выдержкой своей.
  Не тянуло шестачить на тупорылых поставщиков смерти.
  
  ***
  По мере приближения вожделенного часа, страх в душе нарастал. Может, я не правильно выражаюсь. Может, в душе поселился не то чтобы страх, но некое гаденькое чувство, которое чужому товарищу не откроешь, да и перед собой не очень приятно. Разве что соберешься с приятными мыслями определенный момент, и в словах утопил вот такое 'не очень':
  - Коммунистическое государство - истинный рай на земле. Коммунистический режим - наиболее прогрессивное направление. Коммунистические принципы - вроде клумбы с цветами. Черная рука способна испакостить рай, искрошить прогрессивное направление, отправить в помойку цветы. И вообще, какая клумба без сторожа?
  Кажется, я себя убеждал:
  - Коммунистическое государство несет для людей самое светлое, самое чистое счастье, требуя за это сущую малость. И вы понимаете, какая она малость? Два года, семьсот тридцать дней и ночей на благо народов земли, на твое, на мое государство.
  Получалось не так чтобы убедительно:
  - Молодые товарищи с разных окраин совдепии верят в советскую армию. А это не абы как. Холодный север, солнечный юг, близкий запад, дальний восток, даже чего-то там с чукчами - они верят. Что им разница в возрасте? Что им мордой не вышел? Что им национальный вопрос? Ей богу, они верят, они стремятся душой в ряды легендарной, непобедимой, несокрушимой советской армии. А еще они понимает, здесь и только здесь истинная школа жизни, здесь и только здесь делают человеков из сволочи.
  Чтобы быть убедительным, я перелопатил кучу томов, где и как полагается. У друзей, в библиотеке, в школе и на помойке. Я перечитал десятки, нет, сотни самых нечитаемых произведений о бесподобной нашей действительности, о тягостях или радостях воинской службы, об армии вообще, обо всем, что относится к данному чуду и феномену - 'советская армия'. Я не только перечитал, но я плакал вместе с героями, коих за разгильдяйство, за дебилизм и еще там за что-то отстранили от армии. Я радовался с каждым попавшим в армейский котел гражданином и выступал против каждого, кто под маминой юбкой. Как же под этой под маминой юбкой? И вообще, чужие приключения захватывали, бередили раны, вызывали честную зависть:
  - Хорошо быть таким, ловко орудовать кулаками, ловко пинать, стрелять, насаживать одновременно на штык по десятку противников. Хорошо за сто метров забросить гранату, чтобы расплавились танки и пушки в дерьмо. Или с одной торпедой уделать весь тихоокеанский флот и привести в повиновение Вашингтон, Нью-Йорк и Ванкувер от одного снарядика.
  К сожалению, мирная моя душа терпела подобные шутки разве что на бумаге. Выключив телевизор, отложив в сторону книгу, я возвращался к прежним сомнениям:
  - Как сачкануть армию?
  
  ***
  В тесном семейном кругу щекотливая тема поднималась сто тысяч раз по любой причине и без нее.
  - Ты сегодня сильнее, чем я, - куксился братик после дружеской потасовки, - Но в казарме тебя подомнут как стручек. Там за все тебя в жопу.
  - И тебя подомнут.
  - Я хитрее, я выкручусь.
  Не высовывай нос.
  Не шуми, не груби.
  На коварный вопрос
  Топором не руби.
  Притворись дурачком
  И обломком шута.
  Вместо сотни тычков
  Станешь другом скота.
  Чудище лжи дышало в лицо отвратительным смрадом.
  
  ***
  На переговорах с родителями ложь достигла вселенских размеров. Каждая неудачная оценка, незначительный переполох на школярской скамье, незначительный окрик из школы встречались все той же зловещей фразой:
  - Смотри дорогой - институт проворонишь.
  Отец любил вспоминать:
  - После войны солдатам жилось не совсем плохо, по крайней мере, не хуже других товарищей. Когда пустота в животе или дыры в карманах, солдатский кусок выглядит достаточно жирным, даже заманчивым. Не то чтобы быть работягой и жрать свои сопли.
  Отец любил размышлять:
  - Для человека, прежде всего для мужчины, вес в обществе или общественный авторитет суть номер один, а затем уже все остальное. Работяга он ничего не весит. Инженер весит чуть больше, но все равно не настолько, чтобы с подобной шестеркой считаться. Если служишь внизу, то есть на первой ступеньке общественной лестницы, ты всего лишь животное или самец. Только через две ступеньки, только вверх по общественной лестнице, только выше и выше, только стремление к звездам есть признак мужчины.
  Вывод напрашивался непроизвольно:
  - Служба в армии при нынешнем строе, как благородная цель для глупого мальчика. Кроме армии никакая отрасль коммунистической деятельности не дает стопроцентной гарантии, что достигнешь вот эти самые звезды.
  Правда, на каждый вывод свой штрих:
  - Офицерская служба.
  А до вышеупомянутой минуты только поэзия. Ах, она какая! Ох, она откуда! Ух, она зачем! Эх, ее не сдвинуть! Их, с ней не расправиться! И еще много-много приятностей. После чего опускался отец с небосклонов поэзии на грешную, на прозаичную землю, как будто крантик свой выключил. И наступал перелом, и появились в приятных речах замогильные нотки:
  - Будучи офицером, пришлось похлебать много грязи. Все из-за своенравия, тупости, злобы, непостоянства начальников. Гоняли, пинали и посылали, словно шестерку меня. Это значит, они посылали! Это значит, меня! Еще не выслужился, еще маленький офицер, еще рано, еще не готов. Иди пошестачь, а что дальше, посмотрим.
  Нравоучительный разговор завершался в стиле семидесятых:
  - Армия хорошо, а институт лучше.
  Теперь понимаете, что пьяные вопли товарища, его хвастовство перед подчиненными и заигрывание к начальникам выглядели не очень. Парни идут по стопам! Парни в нашу Мартовскую породу! Парни продолжат благое дело! Мелкая ложь оставляла кровавые следы в самом сердце.
  
  ***
  Не удивительно, что в некий прекрасный, некий солнечней день мы с братиком приступили закон, подстрекаемые добрым родителем.
  Писаны законы
  Только для болванов.
  Что грызут попоны,
  Свищут в балаганах.
  Пусть подобно шавкам
  За куски батрачат
  И поджавши лапки
  Над законом плачут.
  Коллективный поход в приписную комиссию, санкционированный педсоветом, комитетом комсомола, военруком школы и прочая, прочая, прочая... Именно данный поход омрачила крохотная хреновина - два закоренелых сачка по дороге слиняли с раздачи:
  - Не наш район! - это мой крик.
  - Неча лезть в пекло! - крик моего братца.
  Драгоценный родитель, ветеран драгоценной армии, член партии черт знает с каким стажем, практически верный раб партии (за нее перерву глотку!) наконец-то оказался на высоте:
  - Не спешите в законное рабство!
  И санкционировал этако безобразие:
  - Успеем под танки.
  Короче, всему свое время. А приписная комиссия погуляла без нас. И не представляю, как ей такое понравилось.
  
  ***
  Время вперед. Эпоха вперед, то ли вскачь, то ли бешеным шагом. Тысячи комсомольцев (в скобках читай - солдат) гнили на стройках века, счастливые, просветленные:
  - Кто оказал, что ушли времена Магнитки? Или покрылся пылью Турксиб? Или завяла, скуксилась молодость? Кто пустил маромойскую погань и чушь про измельчание человека? Спрашиваю вас, кто? И почему человек превратился в обрюзгшего мещанина и отвратительного мозгляка, лобызающего задний проход вредным каким-то там пережиткам в образе недобитого запада?
  Я не преуменьшаю про счастье:
  - Погляди, страна, какие мы крепкие, какие мы сильные, как прекрасно утюжим дерьмо с лучезарной улыбкой, без ропота, шмона и воя. Погляди, страна, на одухотворенные наши лица: сколько вокруг Толстых, Ньютонов, Бетховиных. Разве надеялся старый мир, насквозь агонизирующий, кровоточащий, скотский, разве надеялся он породить подобное чудо? Куда ему, чертову недоноску до наших рук, наших плеч, наших душ, бесконечно разумных, бесконечно великих.
  Я не прибавляю про тысячи. Голос эпохи рычал из приемников, брызгал слюной в уличном шуме, в реве машин, гуле стаканов, стоне металла. Коммунизм приближался, наваливался сокрушительной массой, душил, давил, искореняя подлую шваль, инакомыслие, неповиновение, отличный от нашего голос:
  - В любом механизме найдется брачок, притормаживающий работу всего механизма. В любой системе есть недоделки, которые просто так не заметишь, сразу так не исправишь.
  А впрочем, не все ли равно:
  - Наша цель - уничтожить брачок.
  А впрочем, какая разница:
  - Наша цель - к чертям недоделки!
  Ничего не скажу, прекрасное было время. Коммунистический рай. Коммунистическое чудо. Коммунистическая правда. Коммунистические справедливость и чистота. Только гнусным пятном, даже микроскопическим пятнышком или микроскопической червоточинкой два противных сачка обрыгали все это.
  
  ***
  К счастью, я не из 'культурных гуманитариев', я вообще инженер. Строил ракетно-космические комплексы, разрабатывал сборочные линии для танков и системы питания для подводных лодок, плюс нанотехнолгии и роботизация всей страны. А значит, не пишу завиральных рассказов для наших и ваших рабов, которые охренели от вашей 'культуры'. Я умиляюсь, когда умиляется, и матюгаюсь, когда матюгается. Но ни в коем случае разрешенное и культурное рабство. Я не люблю рабство. Тем более, не поддерживаю его. Тем более, никаких намеков на справедливость 'культуры', которая рабство. Мальчик семидесятых, юноша, восьмидесятых, интеллигент и технарь никогда не сдается, для него не существует вашего рабства.
  Значит и правосудия вашего не существует:
  - Тайное все равно явное.
  Это для вас:
  - Сколько не прячешься, черта лысого спрячешься.
  А засуньте себе в задницу:
  - Правда не умирает, только становится крепче.
  И держите, покуда возможно:
  - Неотвратимое возмездие не за горами...
  Ничего не знаю про ваши горы, знать не хочу. Вот когда наступит ваше возмездие, тогда наступит оно - это самое неотвратимое возмездие рабов и тиранов. Рабы умеют мстить. Только на месть способны тираны. К счастью, я ни то ни другое. Мне незачем раболепствовать, завираться, тем более окультуривать жизнь. Это я, это жизнь. Жизнь наполняет меня, я принимаю ее. Никакого перераспределения желаемого за действительное, только действительное. И пускай будет, что будет.
  Устала душа
  От лент кумача.
  Проникла парша
  В мозги Ильича.
  Туда заглянул:
  Не видно ни зги,
  Хоть вой 'караул' -
  Прогнили мозги.
  В период общего идиотизма два паршивых сачка жевали свой хлеб, глодали свою кость и не чувствовали никаких угрызений (мать его) ни в каком месте.
  
  ***
  Скользкий, весьма скользкий момент...
  С величайшим прискорбием придется заметить сотням советских писателей, членам союзов писателей, академикам от пера, членам-корреспондентам, остальным членам, что железный коммунистический способ вывести мразь из потемок на путь истинный в данном случае погорел раком и встал боком. Совесть дремала. При чем дремотная ситуация была одинаковой для любого из братьев.
  Младший товарищ, Михаил Юрьевич, совсем ребенок. Кино, прогулки по Невскому проспекту, фантастика и приключения. Никакой идеологии, стишки, рука друзей (не преступников), ответное рукопожатие. Никаких воплей, типа:
  - Гад! Вонючий предатель! Приспешник гнилого запада! Подлипала империализма!
  Старший товарищ, Александр Юрьевич, он и впрямь старший. Никакого кино, никаких приключений или прогулок по Невскому проспекту, никакой фантастики, к черту друзья. Еще бы стишки залудить к черту, тогда совершенно старший товарищ. Но простим среди прочих стишки. Всему виной романтическое настроение, любовный порыв, созерцательность и отрешенность от нашего мира в пользу чего-то ненашего и внеземного. Ей богу, это любовь. Но никакой отдачи от робкой возлюбленной, типа:
  - Долой ренегата!
  Один с друзьями гуляет, другой окунулся в любовь. А государственная культура унижена, она опоганена навсегда. Такого не может бить, об этом у нас не поется, не пишется, не рассказывается. Но это есть. Мир человеческий отнесся довольно плоско к факту страшной трагедии, можно добавить, отнесся по-детски. Не выявил, не обезвредил, не доложил.
  - Какая тут совесть?
  Мы с братиком не бледнели, не обливались кровавым поносом, не таяли на глазах, как полагается омерзительным тварям, как полагается пачкунам и скотам, совершившим самый чудовищный во вселенной подлог, самое грязное преступление против советского государства. Мы совершили, что совершили, и избежали кары за это, точно не было ничего, точно так и должно быть. Вот именно так, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
  - К черту совесть!
  Надеюсь, Фемида точила клинок. Надеюсь, желала воздать по заслугам двум негодяям. И не ее вина, что меч заржавел, что не вынут из ножен.
  
  ***
  Короче, случилось непоправимое. Настоящие граждане рвали глотку и жопу за свое государство: за землю русскую, за отечество русское, за прекрасный союз всех времен и народов, А тем временем два недобитых сачка проснулись студентами. Нет, ни какой-нибудь жалкой шараги, вроде техноложки, корабелки, лэтишки, психушки или университета благородных девиц. Что вы себе позволяете? Все-таки восьмидесятые годы, все-таки цивилизация технарей, все-таки монументальное, глобальное, повторяю для дураков и дебилов, весьма основательное образование. А это как минимум Политех. Еще раз повторяю - Ленинградский Политехнический Институт - все три слова с большой буквы. А для родителей просто чудо:
  - Не платили.
  - Не пресмыкались.
  - Хорошие мальчики.
  Короче, в необычайно удачливый день улыбнулась судьба недостойным собакам. Должна бы самым достойным, а она вот этим, а она улыбнулась. И вообще такое ощущение, в Политехе только сачки. После армии туда не очень-то попадают, опять же там недолго задерживаются. А вот эти собаки они очень. И что за цивилизация такая в наши восьмидесятые? Судьба улыбается недостойному, попирая ногами коммунистические устои. Испакощено советское общество, опозорен сам коммунизм, точно ты не раб, но хозяин.
  Вылили сопли
  В грязную тряпку.
  Общества вопли
  Взяли в охапку.
  Прямо в парашу
  С гноем спустили:
  'Это не наше,
  Мы не забыли'.
  Короче, ни с того ни с сего открылись ворота в счастливый, переполненный благостными ароматами мир - мир юношеских грез и ведений:
  - Отсюда начинается тропа к ослепительным звездам.
  - Институтская скамья - точно предбанник перед воротами рая.
  - Разве можно мечтать о большем?
  Отвечаю, нельзя. Мы и не мечтали. Гордо прошли сквозь толпу залитых слезами мордашек, политически грамотных, идейно подкованных, с правильным комсомольским мировоззрением, обладавших тысячью неоспоримых достоинств в духе светлого будущего, или строителя коммунизма, но оставшихся за бортом в угоду все той же цивилизация технарей, что поимела советскую армию.
  Как же так? Худшие из худших товарищей выплыли на поверхность.
  
  ***
  Даже искушенному во грехах негодяю дальнейшее может показаться невероятным. Это не то же самое, что предлагают наши писатели (от корня 'пись') за семьдесят лет коммунизма. Их писучая литература даже не коммунизм, а не ведаю что. Зато мы вопреки коммунистической литературе не возблагодарили судьбу, не раскаялись, не освистали пакостные наши грешки. Судите, рядите, рожайте, сажайте! Мы за этот самый разврат. Мы в него рвемся по уши или по самые яйца.
  Младший брат Михаил Юрьевич впервые за долгие годы улыбнулся старшему брату. Старший брат Александр Юрьевич впервые за еще более продолжительный период не обматюгал младшего, не набил ему морду. Я поступил, и ты поступил. Я в Политехе, и ты в Политехе. Я студент, и ты тоже. Все такое новенькое, все необычненькое, несколько часов как студенты, а уже развращаемся, расслабляемся, упиваемся где-то далеко-далеко от святыни своей. Вот тебе озеро. Вот поляна. Вот эти деревья. Вот сарайчики или домики на берегу. Вот родители (каких детей воспитали!). Вот стакан.
  - Эх-ма моя!
  Впрочем, стакан для отца. Ради такого случая скинул папаша погоны, всего на один день. И мундирчик свой скинул, чтобы не очень в глазах примелькался. А машину служебную наоборот - не скинул, но вызвал. Садитесь деточки! Катайтесь деточки! Мы по дремучим лесам. Мы в такие, мать-перемать, дебри, где одни скобари, грибники да лесничие. Там свое правило, это стакан. Поставил стакан, и делай что хочется:
  - У меня свои методы.
  Кто слушает, этот булькает, а ты по десятому разу:
  - У меня рука твердая.
  Все-таки наш папаша, а не какой-то слабак:
  - Возьму за глотку, вытряхну все гавешки, заставлю делать, что надо.
  Скобари слушают. Скобари понимают за чей оно счет. Да и папаша много чего понимает:
  - Сказал в институт, так и есть институт.
  Поленом не перешибешь:
  - Скажу в армию, так и есть армия.
  Но про армию он ничего не сказал. Карельский перешеек. Глухомань. Черта лысого потеряли, и не отыщется никогда. Да не надо нам лысого. Мессия у нас лысый, хватит нам одного. А вокруг глухомань. Скобарнутая, стаканутая, воистину русская, так ее так, глухомань. Кто-то про финнов пистончик вложил. Но воистину я не согласен, русская здесь завелась костка. Поглотила, заворожила, наградила и успокоила.
  Черт подери, за что такая награда?
  
  ***
  Собственно говоря, интересный вопрос. Некто пашет, последние жилы рвет, истекает кровавым гноем, изливается желчью. А ему - ничего! Верней - ничего хорошего. Только горечь, только боль за его подвиги.
  - Не спеши, дорогой. Очень тебе трудно. Зато детки твои или детки твоих детей, еще какие-то детки получат по полной программе полный набор удовольствий.
  Как вам такое понравится:
  - Не ропщи, дорогой. Не забудь, как на дереве не всегда созревают плоды, так и тебе не всегда их положено кушать.
  Это уже не смешно. Только тернии, только солома, только мусор какой-то и грязь. Некто пашет, пока еще слушает сказочки. А сказочки не просто занудные, но наставительные, но в приказном порядке, но распространяются теми самыми рожами, кои давно не пашут, а кушают. Ну, вы догадались, чего и кого они кушают? Ну, то самое, за которое некто жопу порвал и которое никогда ему не вкусить ни при каких обстоятельствах. Сказочнику да, а тебе никогда. Труд великий, конца его нет, награды опять-таки никакой. Только сказочки, только сказочник, только его рожа. А ты береги свою жопу.
  И возникает вопрос:
  - За что?
  Ладно, пускай наслаждается боров с сонными глазками, с депутатским значком на груди, с партийным билетом. Его выбирали, сам народ выбирал, и принципы его справедливые:
  - Кушай, сладенький, остальным все равно не хватает.
  Пускай наслаждается член, который цэка, обкома, райкома, теркома, месткома. Без наслаждения и чего-то еще, какой же он член? Разве что оскопленная палка:
  - Получи по полной программе.
  Наконец, пускай открывает хайло самый мелкий начальник. Не даром так притягательно, так влекуще, так поэтично само название, сама его должность:
  - Начальник...
  Но черт подери, я прямо спрошу:
  - Рыбалка, грибы, опьяняющий запах соснового бора... И это за что? Вы понимаете, это изменникам Родины.
  Они же изменники. Они оставили Родину. Они ее обманули. То есть сначала оставили, а затем обманули. Момент судьбоносный, а они именно так. Глазки врагов зыркают, а им наплевать. Глазки врагов злобные, а им кусок в горло. Желудок врагов ненасытный, а они ниже пояса. Все против Родины. Или не понимаете, они против? Это хочу, а это не буду, а сода наплевать, а вот тот ниже пояса.
  Что за торг, твою мать? Сегодня сие неуместно. Тощие наши, синюшного вида тела вполне могли послужить как затычка в бездонной прорехе армейских портов. Вы усмехаетесь, не могли. А я отвечаю, могли. Что за недоверие такое? Во-первых, затычка. Дальше, снаряд. В-четвертых, пушка, ракета и перехватчик. В-одиннадцатых, термоядерное устройство и бомба. А вместо этого нахальные недоделки, тунеядцы, очкарики, ну и так далее, на пресловутой природе, да еще сочиняют дрянные стишонки.
  Будь проказница добрей.
  Не скупись на ласки,
  Я пока не дуралей
  В проржавелой каске.
  И обрюзгший старшина
  Со своей парашей.
  Как продукт из гальюна
  Для любви не страшен.
  Душа жаждала мести.
  
  ***
  Хотя хорошая новость. Доброе коммунистическое общество не сразу отпустило добычу. То бишь оно отпустило добычу в песок и под сосны, а на следующий день опять прихватило за мягкое место. Так называется обратное действие общества. Но оно уже слишком обратное. Не шали! Не гуляй! Не вопи! А я буду гулять, а я буду вопить. Что мне твое действие на мое противодействие. А вот эдакий болт в твое общество.
  Все равно хорошая новость. Есть еще правда на русской земле. Пускай маленькая, пускай недобитая, но она есть. Сдал экзамены, вывесили на доску, погулял, а теперь в институт. Пришли сачки в институт оформляться. Если повезет, на шесть лет институт для них Альма-матерь. Но теперь настоящая матерь, а не какая-та перемать, и следует вести себя здесь по-хорошему.
  А как по-хорошему? И где приписное свидетельство? Каждый, вы понимаете, каждый заметил - его нет, то есть нет приписного свидетельства. Больше того, его нет, потому что не было никогда. У старшего братика Александра Юрьевича не было, и у младшего братика Михаила Юрьевича не было. Я повторяю вам, никогда. По таковой причине каждый заметил. Старший братик пролез без свидетельства, а младший следом за ним. Тоже мне старший! Тоже мне командир! Как же тут не заметить? Вот бюрократы их и заметили.
  Теперь сплошной мат. Ах, ты шпана бюрократская... Я значит вон какой худенький, ты значит вон в какие штаны не влезаешь! А если обделаешься, неужели не лопнут штаны? Они лопнут, да и сам ты кое-куда лопнешь, так что не пожалеет никто. В наши восьмидесятые годы смерть бюрократу! Мы не сволочь какая-та! Мы технари! Мы цивилизация технарей! Мы лучшее, что когда-либо существовало на русской земле. Ты думаешь, мы сачкуем? Нет, это сопротивляемся мы. Против вонючей твоей бюрократии.
  Слава богу, не помогло:
  - Где документ?
  Хлама такого много. Справка, выписка, характеристика, морда три на четыре. Но главного нет и не было, да и откуда ему взяться у гнусных скотов, осквернителей нашей отчизны.
  
  ***
  Бюрократическая раскладушка в работе:
  - Народ прогрессирует, общество развивается, благосостояние трудящихся повышается.
  И еще много всего интересного. В первую очередь про неблагонадежную молодежь, что из ранних, но из особенно гадких. Желаю пользоваться благосостоянием, но не желаю платить. Желаю ощипывать государство, но не желаю быть должником. Желаю кушать, но остальное вообще не желаю.
  А что на обед:
  - В годы социалистического строительства непобедимая красная армия пользовалась поддержкой народа.
  И еще много вкусненького. Пожалуй, про тот же народ, но на самом деле про общеармейское рабство. Вся история коммунизма, или социалистическое строительство, подтверждает необходимость принудительной армии. Ты еще мальчик, ты еще не дорос. Тебе бы в бирюльки играться, да на лошадке кататься. А для тебя такая красотища представлена. Бери автомат, бери гранату, погоны и звездочки. Бери и служи, покуда не запретили и не прогнали.
  А что на ужин:
  - Военная обязанность существовала, существует, будет существовать, если мы любим русскую землю.
  И еще много радостного, Что-то тут про любовь. Что-то основывается на чувствах маленьких, глупых и безобразных. Ах, поросенок! Ах, не шути! Шутишь ты про любовь. А любовь такая единственная в своем роде, такая священная по своему духу, не боюсь добавить, такая святая. Вот что значит любовь. Она вроде армии. Ее никто не отменил, никто отменять не собирается, не отменит вообще никогда. Так и запомни, мой ласковый мальчик.
  А еще на сон грядущий:
  - Покусился на нерушимое - пощады не жди.
  И конечно на завтрак:
  - Наехал на неколебимое - пощады не будет.
  Бюрократическая раскладушка покрутила товарищей, а вот раздавить не хватило силенок. Все-таки Брежневский коммунизм, самая последняя стадия, самая 'застойная', черт подери. Дедушка Брежнев - неправильный коммунист. Так можно, сяк можно, всяк можно. А Брежневский коммунизм тютелька в тютельку дедушка Брежнев:
  - Бог разберет.
  Нечего на бога пенять, но:
  - Случай особенный.
  И два паршивых сачка это Брежневские коммунисты. Ах, они не совсем чтобы состоят в коммунистической партии? Значит Брежневские комсомольцы. А комсомолец почти коммунист. Когда-нибудь в будущем, когда-нибудь после стакана, когда-то созреет... Ты поосторожнее обращайся с сачками. Все-таки частичка великого дедушки Брежнева.
  
  ***
  Вы еще не захлебнулись от негодования, не истекли пеной, не выплеснули поток исключительно бранный и злобный. Значит вы черствые, аполитичные люди! С другой стороны военком. Этот не упустил своего. Он не может быть черствым, тем более аполитичным товарищем. Ему по штату положено выполнять, бушевать и решаться. Вот только чего выполнять? Или где бушевать? Какого хрена решаться?
  Но привожу образчик речи товарища:
  - С каждым годом работать труднее и гаже. Несознательная молодежь есть бич нашего города. В других городах только сознательная молодежь, а наша сплошь несознательная. Мы ее упустили. Она плодится и размножается. Она грибок и зараза. Наше общество пока что здоровое, но грибок разъедает его снаружи, а зараза подтачивает изнутри. Того и глядишь выйдет больное общество, и умрет город.
  Дальше разрешается прослезиться, хотя военком человек занятый, на слезы времени нет:
  - Наша стране не единственная на плачете Земля. Есть враждебные нам государства и страны, населенные враждебными нам товарищами. Враждебные товарищи не могут никак успокоиться, что мы лучше, умнее, прекраснее их, что живем хорошо. Они живут плохо, а мы хорошо. Они подыхают, а мы выживаем и дальше живем. Это не так чтобы нравится, даже наоборот. Самый подходящий повод напасть и ударить. Вот только не просто напасть, а чтобы ударить в слабое место.
  Короче, место такое найдено:
  - Слабая у нас молодежь, поддающаяся она, согласна продаться. Следовало ужучить врага. Не желаю твои аморальные денежки! Не клюю на продажную идеологию! Засунь себе, знаешь куда, порнографию, пошлость, разврат! К черту твоих клиентов и диссидентов! Ты мне яркую тряпку, а я тебе в морду. Ты мне подпольный концертик, а я тебя раком. Ты мне фитюльку со всякими фиглями, а я тебя службой в рядах моей армии.
  Этот парень - майор. Говорит он неплохо, но мне кажется, перебарщивает, иначе бы был подполковник:
  - Так и только так мы сбережем свое государство. На традициях наших отцов, подражая всем ветеранам без исключения, по любви и беззаветной преданности служа в армии. Не я выдумывал службу. Сегодня без службы не обойтись. Враг обнаглелый, враг беспринципный и злой. Его фитюльки, его пропаганда, его порнография как оружие, не дающее сбоев. Каждый выстрел опять-таки в цель. Выстрелишь и попал. Если бы насмерть попал, а то не труп, но новый враг государства.
  В период Брежневщины такое поведение не очень воспринимается, хотя и не запрещается. Сорняки, отщепенцы, скоты, ренегаты... Повторяю, опять-таки наша костка пошла. Если бы эти двое да в единственном экземпляре... А то ведь длинная-длинная очередь. Как же тут не свихнешься? Как же тут не слетишь головой? Восьмидесятые годы, черт подери! Студенты, опять-таки черт! Как начинается студенческая пора, то распаляется товарищ майор. Говорит, говорит, говорит... Мама моя, сколько работы.
  Можно так заехать
  Нежными словами,
  Что прожрет прореху
  В головешке пламя.
  Или так повыжать
  Из идеи воду:
  Не успеешь выжрать.
  Скажешься уродом.
  Но даже лава, стекавшая с этих сладкоречивых сусал, даже она не искромсала сачковитые головы, не оставила глубоких ранений в непотребных сердечках и душках:
  - Я боролся долгие годы на этом посту, Я буду бороться, чего бы мне это не стоило. И вас заставлю бороться, как бы вы не рыдали, будущие товарищи бойцы. Я вас заставлю рыдать и бороться. Наша Родина в опасности! Наш коммунизм на веревочке! Наша система шатается! Безответственность, раз. Извращение, два. Разгильдяйство, три и четыре. Пост тяжелый, но я его вынесу, черт подери! Вместе с каждым, кто помешает построить мне коммунизм и обосрет мою Родину.
  А в ответ:
  - Шарманку заело!
  И что-то такое еще:
  - Дурачок, натяни пятачок!
  Точно он дурачок. Работа большая. Усилия сверхчеловеческие. Почти что литературный талант. По крайней мере, прекраснейшая дубинка против дерьма и пороков. Вот бы вдарить этой дубинкой! Да руки повязаны. Да не замахнуться. И удар не совсем настоящий.
  За всем следит институт:
  - Наше светлое будущее.
  Что дозволено с сосунками не распространяется на студентов.
  
  ***
  Вот, пожалуй, и все. Приписали к стройбату.
  Запоздалая, смешная, не нужная никому деталь. Вроде объяснительной:
  - В связи с переездом на другую квартиру не удосужился встать на учет...
  Имеешь право пописать, имеешь право смеяться, или какой-нибудь жест военкому под нос. Ты наше светлое будущее. Старший братец он светлое будущее, а младший совсем засветился, ну точно светик какой семицветик. А видал я стройбат! А видал я тебя! А видал твою армию! А видал твое государство! И еще всякий твой коммунизм! Его опять же видал. Знаешь где? Вот именно там. Видал и имел. Пока еще на бумаге. Но это восьмидесятые годы, но это цивилизация технарей, но это могильщик всего твоего коммунизма.
  А стройбат себе в задницу.
  Если ты ослепший крот
  И трусливей зайца,
  Или полный идиот
  И совсем без пальцев.
  Для такого тюфяка
  Выбор не богатый:
  Лом армейский да кирка,
  Тачка и лопата.
  Два непокорных сачка оказались явно не по зубам человеконенавистнической машине.
  
  
  СТАРИК
  
  Каждой эпохе, каждому времени, незначительному и заметному, присущи свои герои. В пеленках, в младенчестве грезило человечество смелыми рыцарями, восхваляло бойцов, несокрушимых, но справедливых. Блин-компот, мы же не обезьяны какие-то, но носители разума. Разум это такая сила, которую ты не тронь. Ибо разум и только разум влечет на стезю добродетели, может устроить куда интереснее будущее, чем самое интересное прошлое.
  Короче, пеленки истлели, рыцари откатились во прах, оставив после себя тоску неизвестно какого пошиба.
  Сгнил остов дракона
  За стеклом музея,
  Выцвели попоны.
  Латы поржавели.
  Меч, покрытый славой,
  Стал тупее ложки.
  На гербах трухлявых
  Задремала кошка.
  Среди груды пыли.
  Средь шматья бумаги
  Головы склонили
  Рыцарские стяги.
  Каждой эпохе присущи свои легенды.
  
  ***
  Смешно подумать, был я когда-то юным, неистовым, и полюбил спорт. Смешное юношеское увлечение, доходившее до идиотизма. Но, вспоминая его, я словно привязан к определенному месту, к определенной фигуре: то удаляюсь во мрак, то возвращаюсь обратно. И это уже не смешно. Фигура определенная. Куда не направишь свой взгляд, на что не напорешься и за что не уцепишься, одно и то же, черт подери. Перед тобой сухощавый, всегда неулыбчивый, строгий Старик. Он притягивает, он покоряет:
  - И зачем ты родился на свет? И зачем ты сюда проскользнул? Все тот же мечтатель, все тот же юнец, просто маленький-маленький мальчик.
  Я отбиваюсь. Мне тяжело, я уже вышел из нежного возраста, чтобы вот так разговаривать с тенью. Впрочем, пустая затея. Повсюду Старик. Он неулыбчивый, он не сдается:
  - Да посмотри на меня! На морщины, на шрамы мои, на шапку стальной седины. Посмотри, безобразный юнец. Это не для тебя. Этот путь за моими плечами.
  И я замираю. Мужества не хватило в который раз. Я опускаю голову, раздавленный многопудовой плитой чужих страданий и боли.
  - Да что ты такое? - снова Старик, - Только подумай, что ты вообще? Немного упрямства, немного души, немного мяса и кости. И что твоя сущность опять? Только подумай, а что такое она? Разве не куча картинок, бесконечно пустых, обесцвеченных, серых?
  Я не думаю, я не могу. Вот такой без мужества, видит бог, не могу. Что-то внутри не мое, что-то чертовски чужое, что-то из прошлого, Я не просил это прошлое, но оно не уходит, оно остается во мне. Понимаете, оно рядом, а я безуспешно пытаюсь поймать в какой-то несуществующей дали несуществующий призрак.
  - Для чего ты взлетаешь все выше и выше? Не делай этого. Оставайся в тени. Тень для тебя подходящее место. Оставайся и наслаждайся. Каждый крохотный пустячок, каждая мелочевка, каждая глупость и ерунда совершенно другие, когда их не видно.
  Я пытаюсь достать, то есть поймать уходящее прошлое, но руки скользят в пустоту. Старик отстраняет меня, как всегда недоступный, угрюмый.
  
  ***
  Было такое время на русской земле, время сильных спортивных клубов. И было такое общество 'Спартак', названное в честь одного свободолюбивого гладиатора. И было оно не так чтобы слишком свободолюбивым, но очень весомым в спортивном мире. И входили в подобное общество не только мафиозные футбольные москали, но многие другие товарищи. И был в Ленинграде клуб бега 'Спартак', входящий в то самое общество.
  Вороша прошлое, безжалостно истребляя ненужный хлам позабытого детства, отделываясь от вещей и идей, я оставляю несколько чистых страничек, а может быть клеточек, для своего клуба. Вы понимаете, это мой клуб? Его уже нет. Он скончался давно, он развалился под ударами времени, он исчез навсегда. Название осталось, жалкая пародия есть, но клуб исчез и заглох. Только я вспоминаю его с нежностью первой любви, и ласкаю память саму, как ласкают лишь женщин.
  Сонный Брежневский век превратил нас в ленивых дурнушек, втиснул в тесные рамки приличий, созданных в кабинетном чаду кабинетными крысами:
  - В развивающемся (или разваливающемся) коммунистическом обществе ты заранее обречен на счастье. Не надо ломаться, не надо бороться, опять же чего-то делать для счастья. Оно с тобой буквально с первого дня это счастье. Счастливые роды, счастливая школа, счастливая юность, счастливое возмужание, счастливая жизнь, счастливый закат. Все в свое время: однажды наступит, однажды тебя захлестнет, ты получишь в дозволенных дозах свое счастье.
  Да и вообще жизнь была как картинка:
  - Рождаюсь - радуюсь - умираю.
  Опять же не то, что в других государствах, где в середине страдание, муки, неверие в завтрашний день, неизлечимая боль, страх и позор, бесполезность всего сущего, ненужность тебя самого, конец мечты и любви, одно только горе и никакого, мать его, счастья. Наше государство не то и не так. Наше государство выработало правильную формулу. Не пожалело затрат, не пожалело лучших мозгов, и выработало. Или забыли? Все у нас для человека, все у нас во благо человека. Тем более какое-то счастье.
  - Работай, мой мальчик. Работай и снова работай. Не на хозяина, черт подери! Ты сам в государстве хозяин. Фабрики и заводы, поезда и автомобили, музеи и театры, мосты и дорога, вот этот домик, вон тот и вон тот... Они твои. Все здесь твое, только работай, мой мальчик.
  Коммунистическое государство после кровопролитных реформ (вспомнили дедушку Сталина) все-таки разобралось со своими благами и человеками. Чтобы елось и пилось, и на радостях спалось. Сонный Брежневский век превзошел какие угодно системы вашего хваленого запада, после чего достиг такой потрясающей высоты, где мы не будем теперь ни за что, никогда, ни в какую эпоху.
  - Кроме жратвы, кроме материального или животного благополучия нужно еще что-то, обязательно нужно.
  Этим что-то стал клуб для моей неуемной натуры.
  
  ***
  Клуб включал то ли шестьсот, то ли семьсот членов различного возраста (чуть не добавил 'национальности'). Бабушки, дедушки, зрелые граждане, неоперившаяся молодежь... Таковой была его цель - объединять и включать наиболее страстных своих почитателей и влюбленных в одно божество, которое вы называете 'Спорт', а мы называем 'Бег', и которое обладало значительной властью в восьмидесятые годы.
  Неподсудная знаниям.
  Порошкам и советам,
  Непонятная мания
  Расплескалась но свету.
  Въелась губками сочными
  В души хилых рептилий,
  Растоптала и скорчила,
  И себе подчинила.
  Черт его знает, сколько сердец занеслись в небеса от подобного 'Бега'?
  А сколько 'чайников' квакали хором?
  
  ***
  Есть такое мерзопакостное явление на здоровом пупе нашего спорта, что вредит ему не хуже происков функционеров и вообще подрывает основы основ как никакая граната и бомба. Это явление трудно постичь извне, не поварившись в спортивных кругах толику времени и не попробовав горькую смесь, имя которой 'чайники'.
  Для непосвященных, 'чайник' при переводе с жаргонного языка получается 'новичок'. Так же можно его называть 'новобранец', 'зеленый', 'мальчишка' или 'девчонка', 'дилетант', 'салабон', и так далее. Только не спутайте бывшего профессионала, переквалифицировавшегося в нынешнего любителя. Например, мастер спорта по боксу и третий юношеский разряд по бегу. Сие ни в коей степени 'чайник'.
  Опять разъясняю, спорт не имеет границ. Если ты занимался им в детстве серьезно (скажем, на мастера), то и в будущем это серьезно, даже если едва волочишь ноги. Существует спортивная этика. Существует мораль определенного уровня. Опять же взгляды на жизнь и действительность сугубо спортивные. А ты другой человек, ты пропитался насквозь своим спортом, ты никогда не потянешь на 'чайный прибор' как бы тебе не хотелось.
  Истинный 'дилетант' имеет свое лицо, совершенно неподражаемые черты характера:
  - Он излишне самоуверен, умелец сеять дурные советы, или сыпать дурацкими, непереводимыми выдержками из неизвестно каких там источников и неизвестно откуда подобранной литературы.
  - Он одет бесподобно, то есть по последнему писку спортивной моды, чаще всего в неодеванную и незастиранную форму, которая оригинал за сто баксов, а не подделка под штаты. Любит сочный, крикливый цвет или сочетание цветов, нечто среднее между раскраской павлина, змеи, какаду, ананасом и спелой тыквой.
  - В страшный холод, в палящий зной, под проливными дождями и порывами ураганного ветра это первый друг прессы. От объектива его не оттащишь, от журналистов не оторвешь. А разреши говорить, сам себе будешь гадок.
  - Ни один троглодит или истинный отпрыск природы не обожает так побрякушки. Ни один не способен на величайшие жертвы за самопальный значок и на величайшую битву за вымпелок из бумаги. Только 'чайник' нацепит подобную прелесть на грудь с непередаваемой грацией и уверенностью в себе, будет таскать этот мусор, как величайшие из реликвий.
  - Наконец, и это самое главное, редко увидишь 'чайников' переродившихся в мало-мальски способных спортсменов. Обычно они похожи на солнечных зайчиков, которые выскакивают из-за туч и нежатся с превеликой помпой в лучах горделивого чванства. Их действия вызывают усмешку, хотя скорее близки к сожалению.
  Опять ты кривляешься у мониторов,
  Значками бренчишь, рассыпаешь жаргон.
  Пленяешь киношников яростным вздором
  И яркою фирмой своих панталон.
  И мне снисходительно сверху кивая,
  Твердишь, что знакомы мы тысячу зим.
  Тебе я прощаю, но редко прощает
  Бестактную наглость дорога таким.
  Запомни, до старта осталось немного.
  Взорвет пистолет предрассветную мглу.
  Мы двинемся в путь, и покажет дорога
  Сегодня она благосклонна кому.
  И пылью рассыплется вся позолота
  Восторженных взглядов, дешевых похвал,
  Когда поползешь, истекая от пота,
  В надежде, чтоб кто-то тебя подобрал.
  Естественно, когда беговой бум пошел на попятную, падение нравов сказалось на стаде. С исчезновением телевидения и атрибутики со спортивных арен начался колоссальный отток 'чайников'. Клуб дал на этот раз трещину, испустил чудовищный хрип, развалился.
  
  ***
  И все же в клубе была группа, не такая как остальные. Ибо остальные просто группы. Первая оздоровительная, вторая оздоровительная, третья оздоровительная. Первая спортивная, вторая спортивная, третья... А здесь обособленная, отделенная от других за железным занавесом была группа. Самое время повесить колючку, подвести триста восемьдесят вольт, плюс надпись 'вход воспрещен' аршинными буквами. А хочется очень войти. Там настоящие парни, там прокопченные марафонцы, там герой на герое, там каждый сверхчеловек, и у каждого сверхмарафон, да еще не один за плачами.
  Ничего не скажу. Звездная группа:
  - Смотрите, люди Земли! Пожирайте нас взглядами! Мы самые крепкие, самые выносливые, самые смелые! Мы способны выдержать боль, какая вам и не снилась! Мы способны вытерпеть муки, от которых стошнит! Мы способны на все! Нет для нас ничего невозможного, ибо мы зажигаем звезды!
  Дальше из области легенд. Каждый клуб выдумывает свою легенду, хотя бы одну:
  - Смотрите, люди Земли, на последних из рыцарей! Восхищайтесь и радуйтесь, пока впереди героический век! Радуйтесь и восхищайтесь, пока на ваших глазах совершаются подвиги!
  Что говорить, для зеленых юнцов не было выше награды, чем толкаться под надписью 'вход воспрещен'. Все-таки для других воспрещен, а для тебя может как-то чего-то иначе:
  - Двадцать дней продолжалась лютая схватка. Двадцать ночей разрывались упругие мышцы. Двадцать дорог покорились во прахе...
  Так оно куда интереснее. Значит, застрял под надписью. Значит, схватился за чью-нибудь майку. Значит, слушаешь кого-нибудь из героев:
  - Сколько сломалось ребят, сколько ребят отступило, не выдержав бешеный темп. Задорных, еще молодых, полных силы и энергии. Сколько героев ушло, а казалось, вселенная им ниже пояса...
  И опять ничего не скажу. Каждое движение, каждый взгляд, каждое слово падали манной небесной на благодатную почву:
  - Другое дело Старик. В семьдесят лет очередная победа.
  Что говорить, для зеленых юнцов был Старик идеалом, самой лучшей, самой живой легендой.
  
  ***
  Семьдесят лет! Немногие в милом отечестве доживали до данного возраста, а если и доживали, вероятно ползком, на негнущихся рахитичных ножках:
  - Куда там бежать - доскрипеть бы последние метры!
  Семьдесят лет! Невероятный рубеж, не укладывающийся в голове. Глубокая, бесконечная дряхлость:
  - Слушай дедушка, это брось. Провонял трупным запахом комнату.
  Семьдесят лет! Все законы практически под чертой, вся природа склоняет к земле. Назад, назад, прямо в грешную землю.
  Ножки устали ходить,
  Ручки устали рубить,
  И от забот голова
  Перевирает слова.
  Жизнь беспробудно пуста.
  Все суета-маята.
  Не до каких-то побед,
  Все идиотство и бред.
  Природа ставила крест. Старик продолжал бегать.
  
  ***
  Я не встречал его в деле, к сожалению, ни единого раза. Ну, вы догадались, в святую святых, в Звездную группу не допускали юнцов. Вот именно таких, только оперившихся, только вылупившихся из гнезда, за их первый-второй марафон, черта лысого не допускали. Оно, пожалуй, и правильно. Ты ничтожный, ты мелкий, ты вроде песка под ногами, ты вроде никто и ничто, чтобы примкнуть к Старику, чтобы с ним провести хотя бы одну тренировку:
  - Трудись, мальчонка! Необходим результат. А еще километры, и километры, и километры... Вот когда наберешься их столько же, как у меня...
  Наши пути расходились. Ему хватало забот массово-организационного, организационно-спортивного или спортивно-массового характера. Ни дня на одном месте. Соревнование тут, соревнование там, соревнование сям. А еще Звездная группа:
  - Жаждет народ?
  От этого не отобьешься:
  - Не могу отказать.
  И дело первостатейное:
  - Можно выйти к народу.
  Лишь по большим праздникам богоподобный герой опускался в народные массы.
  
  ***
  Теперь о больших праздниках. Как вы понимаете, для праздника нужен яркий солнечный день, лучше всего День Победы. Я не преувеличиваю, в родном Ленинграде День Победы почти не бывает пасмурным, он всегда яркий. То же самое про наш клуб. Если день яркий, то и клуб яркий. Впрочем, какое-то время это не клуб, а гигантский улей с двумя матками или медведь в муравейнике. Все кипит, все шумит, каждый 'чайник' не на своем месте:
  - 'А' - сюда.
  - 'Бэ' - у помойки.
  - 'Вэ' - к трибунам.
  Вот и попробуй каждого установить на свое место. Когда такое обилие флагов, полных спортивных костюмов или неполных костюмчиков. Когда в глазах зарябило от маек, трусов, от дежурной улыбки на роже. Хотя бы без вышеупомянутой улыбки. Не такая великая важность, без нее бы мы обошлись. Ан не получается. Есть 'чайники', есть и киношники. Черт знает, кто за кем зарулил толпами, но и то и другое есть. А как киношники мимо улыбки?
  - Перестань косить!
  - Ну, просто дыра!
  - Лучше в экранчик, в экранчик.
  Еще музыка. Репертуар стопроцентный коммунистический. Он никогда не меняется, то есть вообще никогда. Просто задорная музыка. Оптимизм. Каждый спортсмен оптимист. Каждый с верой в завтрашний день. Каждый празднует, как положено, тем более за граммы, миллиметры, микросекунды. То есть борется, пока гремит музыка.
  А музыка смолкла, и перед нами Старик. Дальше самое главное.
  
  ***
  Один в этой необозримой толпе: растерявшейся, попритихшей, выпячивающей безобразные телеса, уродливую экипировку, вопиющие нелепости моды. Один среди ничтожных шутов возвышался Старик при полном параде.
  Плоскость мундира
  Словно струна.
  Словно сапфиры
  Жгут ордена.
  Мысли трепещут,
  Рвутся в полет.
  Каждая блещет,
  Каждая бьет.
  Если ошибся,
  Лучше не жить.
  Эдаку святость
  Нельзя повторить.
  И опять про неизгладимое нечто. Когда говорил Старик, дыхание застревало в горле, скупые мужские слезы текли по щекам.
  
  ***
  А он не стеснялся, что были слезы:
  - Приближается светлый и самый торжественный день, существующий на земле, во имя нашей земли и нашей многострадальной отчизны. Это не просто день, политый кровью народной, не просто момент, оплаченный миллионами судеб людских, не просто имя, которое просто пройдет. Это наша судьба, за которую каждый в ответе.
  А он говорил:
  - Время уносит последних бойцов, последних свидетелей беспримерного подвига беспримерной и самой правильной родины. Жестокое время, человеконенавистническое время, неумолимое время. Оно никогда не сдается. Оно подкралось к нам с остервенением пулеметной очереди и непреклонностью атомной бомбы. Оно уносит, а бойцы покидают отвоеванный ими мир и покидают с великой надеждой, что прошли сквозь страдание, боль, неимоверные утраты и муки не зря, что покончили навсегда с подлой заразой и унижением родины.
  А он продолжал говорить:
  - Старые надежды уходят от нас, рождаются новые надежды. Старая команда все ближе к земле, рождается новая команда. Старое поколение уже далеко, но где-то тут, где-то поблизости новое. А ведь это новое чертовски счастливое поколение. Оно не знает войны, оно не встречалось с кровавыми ужасами, оно не ловило хищный оскал смерти.
  Никаких комментариев:
  - Новое поколение не ценит наш мир. Получивши его в подарок от скромных, неприхотливых, весьма деликатных товарищей, от своих предков, люди среднего возраста и молодежь не понимают, чего они получили, тем более, не в курсе они, как велика цена существующего подарка.
  Старик говорил тихо, едва-едва шевелил губами: тонкими, жесткими, сжатыми в одну щель, немного хищными, немного скорбными. Старик говорил тихо, но держалась столь напряженная тишина, что каждое слово свинцовым дождем падало в души и выжигало глубокие раны:
  - Цена велика. Под стать должно быть наше признание. Пока процветает родная земля, пока на земле человечество, пока существует прогресс. Все наши мечты только тут и не меньше. Вся наша наука, и наше искусство, и наше будущее, и само общество русских.
  Раны не сразу затягивались:
  - Там, среди новых вершин, среди новых побед должна оставаться навеки вершина, открытая славными предками. Они пострадали за нас. Не за кого-нибудь, но за тебя, тебя и тебя, человечек. Они пошли на такое дело осознанно, чтобы было тебе, тебе и тебе хорошо. Они совершили героический поступок, и не считаются, между прочим, насколько он героический.
  Старик говорил. Мы аплодировали до боли в ладонях, аплодировали даже тогда, когда во второй, третий, четвертый раз слушали его правду. Почему бы и нет? Если проникновенная правда. Она о минувшей войне, о подвигах ленинградского гарнизона, о беспримерной отваге форта 'Красная горка', о скромном вкладе во все это самого Старика, как командира бесстрашных героев.
  Мы аплодировали от души, мы преклоняли колени, мы не могли поступить иначе. Да и что опять же 'иначе'? Красная площадь, повергнутые знамена, парад Победы, Москва. Оно впечатляет даже сегодня, даже сейчас, А кто участник означенной красоты, бросавший знамена своими руками. Разве он совершеннейшее ничто? Разве не впечатляет?
  Старик говорил, в кровь раздирая сердца. В нем было нечто от бога.
  
  ***
  Почти незаметно текло время. Я крепчал и мужал, я перескакивал через барьеры, становился все больше и больше пригодным к бегу на длинные дистанции. Не смотря на такую, мать ее, молодость, на короткие мои ножки и неказистый мой организм, что-то куда-то двигалось, что-то куда-то росло. А если честно, то километры росли, и результат не стеснялся в сторонке.
  - Третий, четвертый, пятый, шестой, - выписки из юношеской коллекции.
  Можно добавить, коллекция марафонская. Некоторые считают значки, или грамоты, или какой-нибудь приз, Я такое дело оставил. Много значков, много призов, много грамот - большая куча почти бесполезного барахла, ей самое место внутри дивана. Я считал марафоны.
  Пока ничего страшного:
  - Седьмой, восьмой, девятый, десятый...
  Не так оно плохо, если ты лучший среди самых худших. Клуб покидают 'чайники', клуб посещают 'чайники'. Звездная группа вообще не для них. Слишком ограниченная, слишком элитная, слишком такая и растакая Звездная группа. Она на своем небосклоне, она возвышается над русской землей, она над целой вселенной, она запрет среди 'чайников'.
  Но где-то есть незапрет. Ну, то самое есть, куда разрешили тебе прикоснуться. То самое рядом, обязательно есть, его чувствуют 'чайники'. Тем бюолее приходящие чайники. Не представляю, по какому принципу, но они чувствуют. Звездная группа все равно, что мечта. Подышать ее воздухом и то хорошо. А за трусы подержаться совсем здорово. Вы понимаете, в Звездной группе только Спорт с большой буквы и Спорт больших достижений. Вы догадались, в Звездной группе Старик, и подойти к нему метров на пять или шесть - величайшее чудо. Не говорю, поздороваться. Он все равно не ответит. Но хотя бы к нему подойти - так близко, что шрамы его ну вроде твои шрамы.
  Ах, растравил душу! Для 'чайников' свой уголок, свой герой, свое чудо, которое 'лучший из худших':
  - Расскажи, поделись опытом.
  Я никогда не отказывался. Я умею рассказывать. Всякие шутки и прибаутки, невинная ложь, опять же мальчишеская бравада плюс что-то такое, что за собой влечет восхищение:
  - Слыхали, он знает.
  А что такое он знает? Многочасовой тренировочный цикл, потогонка, сверхнапряжение, сверхконцентрация, жертвы... Да это знает любой марафонец. И почему жертвы? Настоящий марафонец ни чем не жертвует. Часик не поспишь, газетку не почитаешь, в ящик не заглянешь. Не велика разница! А вместо всего перечисленного ты человек, даже сверхчеловек. Ты марафонец!
  Хотя потерпите, у меня план. Самый стопроцентный марафонский план, или панацея для 'чайников'. Как они тренируются? Да никак не тренируются. От случая к случаю, от забора и до обеда. А я предлагаю свой план. Всего-навсего четыре тренировочных дня. Вы представляете, не семь, не шесть и не пять? Только четыре. Настоящая панацея для 'чайников'. Семь дней практически никто не выдерживает. Перетренировка, передозировка, болезнь. Шесть и пять тренировочных дней выдерживают немногие товарищи. То жена не пустила, то собачка облаяла. А я предлагаю умеренность и компромисс для жены и собачки.
  Пять дней слишком много, три дня слишком мало. Если три дня тренируешься, а четыре дня отдыхаешь, то тренировочный эффект никакой или почти минимальный. 'Чайник' так не умеет. 'Чайнику' чертовски нужен эффект, который в конечном итоге есть результат. Растяни подобное дело месяца на три, чтобы нет результата, и скурвился 'чайник'.
  А я добренький, я не такое могу:
  - Человеческий организм - самое уникальное, самое индивидуальное из созданий природы.
  Я еще со своей философией:
  - Каждый сам себе тренер, сам себе врач.
  Вполне нормальная философия:
  - Здесь не может быть ссылок на авторитеты.
  Но, не смотря ни на что - байки и сказки мои гуляли по клубу.
  
  ***
  Я возмужал. Вне всяких сомнений компания 'чайников' стала меня тяготить. Набежали тут всякие, хватаются за трусы, не продохнешь и не пернешь. А еще забодал марафон. Не так чтобы мощью своей забодал, но превратился в нечто совсем мелкотравчатое, просто в прогулку:
  - Скромные сорок два километра набили язык болтунам и болтушкам, никогда не боровшимся с ними и не пытавшимся их покорить.
  А дальше уже серьезно:
  - Скромные сорок два километра для сопливых детей, параноиков и маразматиков. Они что прогулочка перед едой. Лишнее вывел, желудок очистил, пора принимать пищу.
  Я чувствовал, что способен на большее.
  Наступают минуты
  Небывалых побед,
  И не знаешь откуда
  Сила рвется на свет.
  Просто плещется сила,
  Просто руки зудят,
  Напрягаются жилы
  И туда, и сюда.
  Напрягаются ноги,
  Сердце мечется в бой,
  И уходят тревоги,
  И доволен собой.
  Я чувствовал, мне по зубам самая Звездная группа.
  
  ***
  Но время шло. Я обращался к спортсменам и тренерам.
  - Познакомьте со Стариком.
  И даже с особым нахальством:
  - Познакомьте меня.
  Ничего не скажу, хватало природной наглости. Внешне скромненький мальчик, почти что цветок. Глазки такие, черт его понимает какие. Губки такие, черт его разбирается. И все личико, как у красной девицы на выданье. Но потолкайся немного, попробуй прощупать меня. Черт, между прочим, откуда чего набежало:
  - Я перспективная молодежь.
  Да кому нужна твоя молодежь? Может, в шестидесятые годы нужна, а в восьмидесятые годы она никому не нужна. Цивилизация молодежи в печенках. Все они с перспективой, все обалдели, всех бы за определенное место... А тут еще один выискался. Якобы кое-кого пора отправлять на покой. А ты спрашивал кое-кого, хочется ли ему на покой? И не спрашивал. Мое дело престиж, и за клуб чертовски обидно.
  Тут уже ни в какие ворота:
  - В первую очередь клуб.
  А парень не то чтобы намекает, он обнаглел. Из перспективных да ранних. Обнаглел, его мать. Клубные интересы! Клубная победа! Клубные бойцы на марафонской дистанции! Клуб всему голова! Опять же про ту дурацкую очередь в Звездную группу, про которую никто не слушает и никто не спрашивает, даже если кто намекает. Чешет парень по матушке. Обожаю свой клуб! Разорвусь за него! Все силы сюда! Все мое будет ваше! И никакой благодарности.
  Думал, кому-то нужна твоя благодарность? Да и кому ты нужен, черт подери? Скажи спасибо, что не прогнали:
  - Дело так не делаются.
  И не дали пинка:
  - Отстань с ерундой.
  А обращаются как с человеком:
  - Вот вернется Старик из Прибалтики.
  Я ругался, терпел и ждал, когда, наконец, он вернется.
  
  ***
  Что такое пробег по Прибалтике? Много дней, много этапов, более тысячи километров. Ничего не скажешь, героический пробег. Как про такое дело подумаю, сразу соглашаюсь, он по силам только звездной команде. И еще изнурительный пробег. Даже для закаленного бойца на вершине спортивной формы, то есть в его тридцать и сорок. Стартует боец, финиширует (если вообще финиширует) кусок мяса. А командор над мясом, ну разбираетесь кто. Нет, он не мясник, а командор и триумфатор пробега.
  Кажется, ничего особенного. Про триумф никто не базарил, не сомневался никто:
  - Скорее земля перестанет гудеть, скорее потухнет и скуксится Солнце, скорее Луна упадет на землю, чем прекратится победный бег лучшего из лучших, мужественнейшего из мужественных, благороднейшего из благородных представителей земли русской.
  А еще желтая пресса. Мы ее не просили, не разжигали, не призывали. Но она тут как тут. Со своими словечками, которые желтые. Со своей пачкотней, что такого же цвета. Со своей приставучестью, откуда не отпинаться, не отвертеться ни под каким соусом. Она точно здесь ваша желтая пресса. Тошнит, выворачивает, елей и дерьмо в одной чашке. А еще комплименты, где нежелательно их. Мы не отсюда, ребята. Мы не такие бойцы. Нас комплименты не подкупают, и неприличный жест на всю твою прессу.
  Но не пробьешься:
  - Только в нашем прекрасном отечестве. Только среди коммунистов и ветеранов. Только под руководством единственной партии. А еще, если идеология наша. И культура, и образ жизни, и человек, и все человечество, и будущее для людей...
  Пропускаю десяток страниц энд десяток статеек:
  - Только у нас и нигде либо существует возможность проверить себя до конца, выложиться в любом возрасте на сто целых и ноль десятых процента.
  А как выложиться:
  - Подожди вкусненькое!
  Это журналисты, если вы не запутались, тянут на сто:
  - Только в нашей газете.
  Тянут потянут, обгоняя друг дружку:
  - С места событий!
  И еще очень много такого, что можно не говорить, тем более не афишировать, пока его нет:
  - Правда и только правда!
  Но пробег позади, а правда не очень спешит, куда ее звали.
  
  ***
  Вспоминаю те странные дни и удивляюсь. Немного не по себе. Что-то такое в воздухе, что-то такое есть, а главного нет. Герои вернулись с победой. Каждый согласен, это победа! Опять-таки главного нет. Марафон к чертовой бабушке! Ах, простите, он называется сверхмарафон. Все равно к чертовой бабушке! Словно куренку свернули ему шею. И каждый знает, свернули! Но нет, как нет. Ребята счастливые, ребята довольные, похудели, почернели почти до костей. И все равно нет никакой информации, хоть ты сдохни под елкой.
  Спрашивается, как оно там? И не отвечается. Вопросов много, ответов на носик куренка. Да, собственно говоря, и этого нет. Вопросы бочками или бомбами, а ответы туда же в небытие. Ничего не знаем, ничего не решаем, спросите чего-то полегче. Таллинн стоит, Рига на месте, Вильнюс пока не упал. Вот про подобные вещи спросите, и каждый ответит вот 'как'. А остальное, оно не про нас. На тренировку пора и работать.
  И что за скромность такая?
  О каждом просвете
  На теле удачи
  Мы любим на ветер
  Визжать по собачьи.
  Мы любим поведать
  Другим на орехи
  О каждой победе,
  О каждом успехе.
  Странная штучка, черт подери! В России так не бывает. Видит бог, никогда не бывает. Однако самое странное, самое поразительное в данной истории чуть-чуть дальше. Ребята с нами, они тренируются, а командир бесследно пропал. Нет Старика, словно не было никогда и не надо.
  
  ***
  Дни странные, это правда. Их хватает. Первый, второй, девятый, четырнадцатый, двадцать девятый день. Они приходят, они уходят, они позади. Только самодовольные 'чайники' рядом. Припоминаете, кто всегда рядом? А кто накручивает свои десятки, пятерки и трешки? Язык на ушах, голова по самые яйца. Точно танцоры они накручивают, товарищи 'чайники', и кое-что накручивается кое-как:
  - Я его сделал.
  - Я ее сделала.
  А продолжение от конца списка:
  - В прошлом пробеге второй.
  - А я сразу - четвертый.
  Короче, у 'чайников' дело на лад, вполне хватает своих удовольствий без самой разсамой звезднутой группы:
  - Мы по себе, они по себе.
  Интерес к Прибалтийскому сверхмарафону постепенно затух. Хорошее дельце сверхмарафон, но он в прошлом. Мы заинтересовались вышеупомянутым мероприятием, мы отинтересовались в конечном итоге. Вместо прошлого теперь настоящее. То есть наше всамделишное настоящее. Не то, чтобы какая-та поэзия, только проза, только она. Сверхмарафоны, конечно, из легендарных и интересных мероприятий. Но для нас подойдут марафоны, а для кое-кого трешка, пятерка, десятка.
  Вот и затух интерес. Разве что сплетня какая:
  - Старик-то хо-хо.
  Или какая там ерундовина:
  - Старик закопался.
  Нехорошо оно, между прочим. Дерьмом отдает. Мне не нравится, и тебе, и ему. Даже черту лысому не так чтобы нравится. А сплетня все-таки сплетня. Подленькая она. Гаденькая она. Выскочила из засады, ударила и тихо-тихо скрылась обратно. А я не при чем. Это не я говорю, это все говорят. Ну, а если все говорят, значит чего-то не так. Попусту не говорят, если все.
  - Источник верный.
  И пошло по сусекам:
  - Старик-то в дерьме.
  Я не верил и от всего отбивался.
  
  ***
  Впрочем, не каждый день тренировки. Одна в среду, другая в субботу и для желающих в воскресенье. Или наоборот, левая тренировка в субботу. На левую тренировку приходят немногие. Все-таки два тренировочных дня почти подвиг, да и основная масса против субботы. Пришел, трусы натянул, бегаешь в одиночку.
  Разве что (потрясающий факт) по субботам Старик. Он вернулся. Еще более суровый, осунувшийся, угрюмый. Он с нами (опять потрясающий факт). Ему тяжело, видно как тяжело, чувствуется как тяжело. Что-то с ним не такое там происходит. Эк, его обломало по самые яйца! Но все-таки с нами старик. Он вернулся, он замкнутый, он непокорный.
  И еще версия:
  - Всему виной время.
  Более чем правильная версия. Время есть время, а годы есть годы. Как не сопротивляешься, когда-нибудь досопротивляешься до определенной черты. Время более сильный противник. Оно умеет окопаться в засаде, оно способно тебя подождать. Чтобы подобрался чертовски подходящий момент, когда и можно, и нужно, и выскочишь из засады, да так, что уже ничего не осталось.
  Следующая версия:
  - Всему виной старость.
  И опять ниже пояса. Старость есть старость. Невозможно вечно месить асфальт наравне с молодыми телятами. Молодые телята для того и рождаются, чтобы быть сменой предыдущим товарищам, и даже кого-то там превзойти. А старые товарищи не рождаются, только держатся, чтобы не превзошли. У вас своя свадьба, у нас свои похороны. Пока мы на страже, никто ничего не изменит.
  А с другой стороны, Старик вернулся назад. И мое уважение к патриарху окрепло.
  
  ***
  Это нормально. Это жизнь. Каждый сам за себя. Звездные ребята, 'чайники', тот маленький мальчик с большими амбициями. Повторяю для непонимающих, очень и очень нормально. Больше того, каждый в своей шкуре. Звездная группа прорвалась на те самые звезды. 'Чайники' пых-пых-пых. А мальчик за переход из одной группы в другую. То есть из своей спортивной группы под номером два, которая кстати что надо, в ту не повторяю какую группу, где все на ушах и нынче странные звезды.
  Для мальчика предупреждение:
  - Потерпи.
  Хотя и предупреждение запоздало.
  Почесав когтями
  Высохшие чресла,
  Плюнула статьями
  Пакостная пресса.
  Вылила помоев
  Добрые ушаты,
  Обрыгала гноем
  То, что было свято.
  К радости дебилов
  И себе на милость
  Радостно завыла:
  'Наконец отмылась'.
  Вы понимаете, в дураках мальчик. То было рано, а теперь поздно. Совсем идиот мальчик.
  
  ***
  Словно извиняясь за прежний елей, желтые газетенки стали упражняться в обратную сторону. При чем как-то разом. Не одна единственная, захолустная и дебильная газетенка в две полосы, но практически все газетенки, разделяющие правильную линию партии. Одна раскрутила, следующая забила, еще следующая через край. И пошли газетенки, точно кто-то кого подгоняет, точно сорваны тормоза. Я первый! Нет, я первый! Я лучший! Нет, я лучший! Ты только ты, а я это я! Чертовски мерзкие газетенки.
  Я читал извращенную мразь, сердце сжималось от боли:
  - Скрытое явление всегда становится явным. Но чтобы раскрыть какую-нибудь не совсем чистую тайну приходится многое претерпеть и хорошо поработать. Это вопрос профессионализма каждого из нас. Профессионал поработает и раскроет тайну, а непрофессионал поработает и закроет. Если бы поменьше непрофессионалов, которые стараются все закрывать, то лишатся работы профессионалы.
  Ну, как вам такое понравилось:
  - Доверяй, но иногда проверяй факты. Внешний вид из самых обманчивых. Даже седины обманывают. Даже награды и ордена. Нет ничего непроверяемого в существующем мире, все проверяемое. Если на три копейки не проверять факты, то и там могут скрыться разные жулики или фальшивые ветераны войны, мужества, спорта.
  И еще:
  - Мы верили одному так называемому 'ветерану', обожествляли его, ставили в первый ряд строителей новой, отличной от остальных, коммунистической формации, называли предвестником будущего, индивидуальностью, опередившей свой век и шагнувшей навстречу мечте, через пространство и время. Мы верили и заблуждались, глотали грязную ложь слегка наивными, может быть добрыми и доверчивыми сердцами. Мы получили сполна за свое заблуждение. Мы отплатим сполна за разбитую веру.
  
  ***
  Насчет платы вообще железно. Честные, принципиальные, кристально чистые журналисты сделали все возможное, дабы порок не ушел. По крайней мере, они закопались во всю поднявшуюся из глубин мерзость с таким наслаждением, точно тортик это или конфетка. А кто закопался, тот не сумел выйти обратно с чистыми ручками. Дерьма получилось настолько гигантская куча, что, зажимая нос, его не получилось оставить в покое:
  - Вам обещали рассказать о подвигах так называемого 'ветерана'. Обещанное выполняем. Хотя невозможно было представить, какого сорта эти так называемые 'подвиги'. Но справедливость одержала победу над несправедливостью, а добро изничтожило зло. И вот наш рассказ.
  Ничего не скажу, обалденный рассказ! Один из рассказчиков, фамилия его не упоминается, так как он тайный агент для подобного рода работенки и может быть использован в следующий раз в другом месте... Короче, один из товарищей отправился с группой спортсменов в Прибалтику. На самом деле, он либо спортсмен, либо функционер, либо водитель автобуса. Четвертого не дано, но, скрываясь, кое-чего заметил товарищ.
  А чего он заметил, читайте:
  - Первый этап - сорок восемь километров. Старик протрусил с факелом около километра и садится в автобус.
  - Второй этап - семьдесят один километр. Старик протрусил с факелом на последних трех километрах.
  - Третий этап - тридцать четыре километра. Старик не выходит из автобуса.
  - Четвертый мемориальный этап - два километра двести метров. Старик весь этап с факелом.
  - Пятый этап - девяносто шесть километров. Старик не выходит из автобуса.
  Я не продолжаю. Достаточно заглянуть в протокол, а сколько сделал Старик на начальных этапах, и все понятно:
  - Двести пятьдесят один километр двести метров.
  И еще кое-что. Маленькая ложь породила большую шишку. Товарищи журналисты не удовлетворились раскрытием так называемых 'подвигов' одного так называемого 'товарища', следовательно, их статьи стали жестче и 'подвигов' стало больше:
  - Старик не участвовал в Параде Победы, Его просто не было в Москве, быть не могло в этот день. Пожалуйста, документик, если не верите. Пожалуйста, справочка, номер такой исходящий. А что в нашей справочке? Так-так-так! Штрафной батальон. А что в документике? Беспримерная трусость, проявленная при командовании фортом 'Красная Горка'.
  Наши товарищи умеют копаться. Тем более в исподнем белье. Тем более выкапывать весьма интересные веши:
  - Старик не получал орденов за свою доблесть. Оно и понятно: ничего не совершив, ничего не получишь. Впрочем, медали он получал. Раз медаль, два медаль. Вот эту раз и эту два никто не отнимет. Медали значатся в наградном листе. Откуда, из какого сказочного мира, с какой звезды все остальное - пока остается загадкой.
  Честные граждане покарали злодея. Такая у них работа на шесть. И долг перед обществом выполнен.
  
  ***
  А дальше реакция того самого общества, которое не только взирает и дрыхнет по праздникам. Ну, вы припоминаете, вечером - в газете, утром - реакция. Нереагирующее общество как есть паразит. Ты не отреагировал, на тебя не отреагируют. Поэтому выбирай, либо реакция, либо антиреакция. Но последняя штука направлена в твой огородик, на твои яйца.
  Выбирать нечего. Что такое один 'ветеран', к тому же 'недостойный' против всего общества? Он ничто. Заседал в таком-то комитете, возглавлял такую-то комиссию, командовал такой-то командой. А на самом деле ни то, ни другое, ни третье. Черным по белому написано 'он растлевал молодежь'. Ну, вы разобрались: не заседал, не возглавлял, не командовал, а растлевал. Долой из комитета! Долой из комиссии! Долой из команды. Свято место... Ну и так далее. А на закуску из партии вон:
  - Отщепенец, мерзостный враг, скрывавшийся в наших рядах, авось не узнают.
  Все мы узнали. Впрочем, партия в курсе давно. Просто выжидала самая правильная в истории человечества партия, дабы побольше фактов и фактов. Молодежи нужны факты. Выгонишь просто так, пожалеет растлителя молодежь, переметнется на его сторону, возьмет под свои знамена, даже на щит. А тут тебе факты:
  - Советский спорт - не место для махинаций.
  И еще:
  - Только профессиональный спортсмен продается, и покупается, и махинируется.
  И в самую точку:
  - У них будешь гадом, сволочью, и кадушкой дерьма, лишь бы платили за это.
  А у нас клуб сказал свое слово.
  
  ***
  Я ушел из клуба. Почему я оттуда ушел? Разве было так плохо? Или кто ужучил за жопу меня? Или обиды какие от 'чайников'? Ничего не было. Повторяю, вообще ничего. Вполне послушные 'чайники', для самолюбия бальзам и розовая водичка. А тренировки не так чтобы безобидные, но даже очень и очень на пользу. Растешь, поднимаешься, матереешь, ты - марафонец.
  И это только начало. Клуб высочайшего класса. Раздевалки, душевые, тренажеры, кафе, стадион... И платишь один рубль в месяц. Вы представляете, только рубль! Жмотяга и крохобор умилится. Так не бывает! Фантастика! Ну, сплошной коммунизм! А почему бы и нет? Клуб почти коммунизм. Вот если бы рубль отменить ради какого-нибудь очень светлого праздника... Ладно, чего крохоборствуем, если и так полная чаша.
  А я ушел. Почему я такой? Не ищите чего-нибудь сверху того, что случилось. Все равно ничего не найдете.
  Я не строю мину
  На вчерашний дым.
  Не было причины
  Расставаться с ним.
  Как другие сеял
  Семена побед,
  Но на общем древе
  Вырос пустоцвет.
  И сегодня клуб для меня это Старик. А Старик точно живой перед глазами.
  
  ***
  Наконец мы добрались до финиша. Те же трусы, те же майки и флаг. Наш красно-белый с буковкой 'Эс'. Ну, вы понимаете, какой флаг? Или не понимаете? Ну, все равно наплевать. Просто наш флаг, к тому времени ему исполнилось пятьдесят лет, он всегда одинаковый, он всегда красно-белый. И банда киношников одинаковая:
  - Убери язык - в кадр не вмещается.
  Все оттуда. Мы все проходили. В прошлом году, в позапрошлом, в позапоза... Ничего новенького, одно старенькое. Все на месте, как оно есть. И эта рожа, и та, и другая. И эти кроссовки, и те, и еще. И этот гонор, и тот, и тем более... Все да не все. А Старик? Его нет. Маленький, сгорбленный человечек стоял перед строем.
  И речь какая-та странная со стороны:
  - Мы не раз выступали вместе, если так можно сказать. Кто на беговой дорожке среди настоящих парней, а кто-то в автомобиле среди призов и медалей.
  Ощущение точно в перевернутом зеркале. Раньше один говорил, остальные слушали. Теперь говорят остальные, та самая Звездная группа:
  - Пьедестал его дом родной.
  - Он организатор, он главный судья, он, не закончив дистанцию, первый.
  - Он всегда первый, даже если последний.
  - А мы только после него, даже если победа за нами.
  Много чего говорят. Гадость в словах. Странное удовлетворение. Нечто вроде отрыжки. Не говорят, но отрыгиваются. Старик перед строем. Раньше на нас, а сегодня мы на тебя. Вот это все на тебя. Вот это самое, что на нас оно вышло обратно. Ты думал, оно останется, а оно вышло, а оно через край. Каждого говорившего рвет наизнанку. Много в нем накопилось дерьма. Если не освобожусь, точно конец. А так оно льется, и льется, и льется. Колодец открыт. Сегодня наш праздник:
  - На лапу давал!
  - Награды по блату!
  - Нет у него товарищей!
  И кое-чего из области философии:
  - А несогласных тихо за задик и подальше из нашего клуба.
  Звездная группа отдала до последнего, что скрывала все предыдущие годы.
  
  ***
  Я застонал.
  Господи, повсюду одно и то же, одно и то же. Ненависть, злоба, поганая желчь в окружении нашей прекрасной, нашей гуманной, нашей высокоидейной морали. Ни капли тепла, ни лучика бледного света, самого квелого, самого робкого, такого желанного.
  Господи, когда уйдет этот мир, когда растворится во прахе или превратится в ту самую грязь, в ту самую мерзость, которую любит гнилой человечишко, в которой место ему, дабы не пачкал иные миры и не поганил гордое имя вселенной?
  Я залепил уши. Хотелось кричать:
  - Хватит!
  - Уймитесь скоты!
  - Где были вы раньше? Куда вы пропали?
  Хотелось кричать, но сдавленный шепот катился по тапкам, по майкам, по флагу:
  - Трусы, подлые трусы...
  И сердце сжимало жалостью к несчастному существу, затравленному, замордованному, одинокому перед взбесившемся строем.
  
  
  ВЕЛИКОЕ ОДЕССКОЕ ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ
  
  Много воды утекло с этой маленькой горки, что называется 'время'. Много прекрасного, много отвратительного превратилось опять-таки в воду и размазалось неизвестно зачем. Все мы стали старее и злее. Ты утерял оптимизм, и я его утерял. Ты перестал восхищаться какой-нибудь ерундой, и я то же самое. Ты не очень изображаешь наивность и прелесть, а я вообще бесполезная пыль под ногами.
  Многое не то и не так. Голова что одно непотребное место. Из непотребного места вроде бы кости торчат, а из головы мысли. Что хуже, что лучше - я не скажу. Мне оно ниже пояса. Слишком малое количество радостных мыслей, слишком большое количество все тех же костей. И ничего не припоминается. То есть совсем ничего, а не только какой-нибудь свет или радость в окошке.
  А ведь помнил когда-то... Воистину так. Голова не совсем работала, но у нее своя более или менее определенная программа. Некоторые фрагменты выбрасывались на помойку, чтобы не очень мешали создавать реалистические миры Александра Мартовского. Зато другие фрагменты не то чтобы никуда не выбрасывались, но даже, наоборот, получали зеленую улицу и переулочек. Желаете год? Называю. Желаете день? Без особого риска. Может быть, час и минуту и кое-какие секунды? Я это могу. Всё ваше трансформируется в наше посредством обыкновенных физических величин. Если желаете, значит могу. И вот уже не я, но вы в центре той потрясающей жизни:
  - На Одесской обсерватории остановились часы.
  Получилось не так интересно, но слушаем дальше:
  - Часы старые, хотя ходили они точно.
  Разрешаю кое-чего пропустить, затем опять слушаем:
  - Первый удар сломал часовой механизм. И хотя при этом никто не присутствовал, часы остановились и зафиксировали точное время.
  Вы не шумите. В годы моего детства разговор про точное время был из особо серьезных. Тогда любая поганка и вошка стояли за точность. Не умеешь соблюсти точность, значит ты ротозей. Детство такое, что каждый обязан был соблюсти точность. В первую очередь на обсерватории. Туда ребятишек назначили с хорошим окладом и премиальными, чтобы они соблюли. Кто не в курсе, как соблюдается точность, того назначают в другое место, черт его знает как далеко. А Одесская обсерватория потрясающее место. Здесь тебе не пустыня, не горы, не лес, не берлога или овраг. Здесь море в пяти минутах. Здесь полный сундук удовольствий.
  Я представляю, что бы случилось, не остановись часы вовремя. Ну, всякие там комиссии и вместо моря в пяти минутах море вопросов. А кто дежурил? А кто следил? А кто начальник? А кто отвечает? А кто ответит? И кого уроем в тот самый песок? Вы догадываетесь, в пяти минутах перенаселение, а в пустыне нет никого. Ну, как бы по коммунистически вышеописанное перенаселение превратить в расселение. А что Одессу трясло, так оно в самый раз и знак божий.
  А еще это жизнь. Можно ее не трогать. Все-таки планета у нас сумасшедшая, все-таки временами играется с собственной оболочкой, хотя не очень жестоко. При питекантропах было жестоко. А при неандертальцах наметился кое-какой положительный сдвиг на многие тысячи лет, если вычленить отсюда маленькую неприятность с Помпеями. И, наконец, наше время. Есть опять-таки умники, которые умудряются попасть в трупики. Но большинство не умничает, не попадается, не ищет на свою голову приключений. А пошел ты, ну знаешь куда... Большинство сегодня скучнее, чем старый еврей после пасхи.
  Другое дело город Одесса. Все-таки радостный город, обворожительный и сногсшибательный с любой стороны. Вот только земля его не сшибает. Обязана просто сшибать при подобном раскладе. Я одессит, я родился в Одессе, я кого угодно сшибу. А меня земля на три буквы. Ну, вроде родился плюгавый щенок. Ручки на брюшко, ножки под ручки. А я не щенок. Очень хочется, чтобы разок шибануло меня, на вред всем чурекам и черным.
  Впрочем, больше не хочется. В этот год, месяц, час, минуту, секунду Александр мартовский свое получил по полной программе. То есть получил стопроцентное удовлетворение до конца жизни. Не только обсерватория оказалась среди победителей. Одни часы грохнулись к черту, зато десять сотрудников выступили на десяти конференциях и симпозиумах с гордо поднятой головой. Отловили, не упустили, все в наших руках. Даже природа и время.
  Но я повторяю, не только они. Вся Одесса среди победителей. До настоящего момента каждый чурек ходил губки бантиком:
  - А вас долбануло?
  И из-под халатика нечто желтое:
  - А нас долбануло!
  Теперь убери свои мускулы. Не один ты такой поразительный. Одесситов не только от смеха долбает. Хотя в первую очередь их долбает от смеха, а уже во вторую от всякого прочего. Но на этот раз и нас долбануло, да так, что кое-кому разнесло и жопу и яйца.
  
  ***
  День великого торжества наилучшего на планете (одесского) разума наступил. При чем такое случилось внезапно, без какой-либо подготовки или предупреждения со стороны. Бог не шепнул сыновьям и дочуркам своим: 'Мужайтесь, дети, мужайтесь!' Бог промолчал. Видимо безбожные дети, даже в некоей степени нехристи, у него не на привилегированном положении. А еще маромойская костка, та самая, что распяла Христа на кресте, в неимоверных количествах расплодилась в Одессе. У нас чернявеньких хоть в асфальт заколачивай. А кто из них кто, то есть русский, хохол, маромой - черта с два разберешься.
  Вот и приходится выбирать:
  - Либо погибнет тысяча праведников, либо спасется один негодяй...
  А господь махнул лапкой:
  - Праведная душа обречена на мучения...
  Естественно при такой постановке вопроса, ни праведники, ни негодяи не ожидали чего-нибудь стоящего со стороны властелина вселенной. Мы с тобой так, а ты с нами сяк. Мы тебя каждый день берем ниже пояса, а ты обязан любить нас, удовлетворять и лелеять. Мы на тебя объявили охоту, а ты убегаешь от нас на карачках. И вообще после нас вся страна в унитазе.
  Естественно, неразумные детища предавались позорным утехам в грязных халупах своих. Прежде всего, блудничали и развратничали. Затем растлевали мозги. Затем набивали разбухшее чрево. Затем повторялся пройденный материал по второму и третьему кругу, и даже кто-то хвалил маромойство. Хотя постойте, не каждый хвалил маромойство. В Одессе быть маромоем не самая завидная участь. По крайней мере, в то время маромои скрывались и даже не обрезались, а не только меняли штамп в паспорте. Однако их кто-то хвалил. Кто-то незаметный, кто-то нам всем неизвестный, но кто-то своей похвальбой прогневавший бога.
  А ведь продали гады Христа... Начинаю зевать. Естественно, когда началось волшебство, неразумные детища не совсем чтобы оказались на пути просветления. А вот в дураках оказались практически все. Кто с куренкиной гузкой в зубах, кто с граненым стаканчиком или в объятиях блудницы. Даже тот, кто ругал маромоев. Впрочем, практически каждый ругал, и маромои себя между прочим, ругали, чтобы никто не подумал - они маромои.
  А там как всегда:
  - Говорят, шарахнуло баллов пять или шесть.
  - Не воняй! Приборы зашкалило.
  И опять ничего особенного:
  - Говорят, никаких разрушений.
  - Наглая пропаганда! Четверть города всмятку.
  Вполне предсказуемый беспредел:
  - Говорят...
  Не знаю, не знаю. Как бестолковый представитель русского населения города, как сопливый пацан, я ничего не заметил. Может оттого, что текли сопли? Уткнулся в свой ящик. А чего там показывают? Надо же, комедия. Надо же, не смешно. Надо же, баба какая. Надо же, позабыл, что за баба. Смотрю в пятнадцатый раз, и позабыл. Может оттого что в пятнадцатый раз? В четырнадцатый еще помнил, а в пятнадцатый позабыл. Скучная баба, дурная комедия, ящик, что куча дерьма. Пыхтит, кряхтит, тужится ящик. Вот его долбанем, вот он взорвется. Ах ты, мама моя! Не пора ли в кроватку?
  Теперь понимаете, кто такой ангелочек? Или с вашей позиции, кто у нас праведник? Всякое дерьмо кушаю. Родителей слушаю. Девчонок за жопу ни-ни. А в школе первый по всем предметам и всякое прочее, дай его боженька каждому. Далее начинается праведный сон. Это вместо бесовского ящика. Кто променяет ящик на сон? Отвечайте мне, кто? А вот я променял. Он пыхтит, воняет, мерцает, от него энергия зла. А я променял. За такое дело можно и боженьке сжалиться.
  - Говорят, все приснилось.
  - Нет, наш солнечный город с трудом устоял на ногах, точно святыня какая, точно в городе праведник.
  Дальше сами решайте, что было, что нет. Внезапный удар вытряхнул меня из кроватки.
  
  ***
  Первым делом я выскочил в коридор. Как был, так и выскочил - в семейных трусах до колен, в разорванной на спине майке. Даже шлепанцы свои не надел. Это уже в коридоре папашины шлепанцы. Они попались под ногу, их я надел. Левая нога в правый тапок, правая в левый. А там бы повернуть направо. Но из-за дурацкой путаницы в ногах, я повернул налево и оказался в большой комнате.
  - Черт подери!
  Только не подумайте, что ангелочек ругается. Ничего подобного, это ругается бабушка, продолжатель древнего рода русских князей, человек с голубой кровью. Люстра взбесилась на потолке, отчего ругается бабушка. Сервант точно команда укуренных клопов, а бабушка в маты. Ящики из серванта выпали, кто их поставит обратно? Посуда все там же рассыпалась, вот бабушка ставит и ставит. Кино, да и только. Одной рукой на сервант, другой ногой под сервант, а остальное, ну то, что еще не использовано, это в сервант. Затем все обратно.
  - Чертовы ироды! - теперь мамочка.
  Она на помощь, можно сказать, подлизывается к бабушке. С другой стороны 'ироды' - то есть студенты, которые живут этажом выше. Или точнее, это студентки. А к студенткам ходят студенты. Значит, придут не так чтобы рано, но аккурат в свое законное время. Значит, зарубят музон и вверх жопами. А ты, какого черта страдаешь?
  - Вот я их! - опять бабушка.
  - Не ты, а я! - теперь мамочка.
  Дальше сплошной мат. Какой была молодежь, какой стала сегодня. Или не то чтобы молодежь? Бабушка обижается на возрастные градации, бабушка не считает себя старенькой. Мамочка обидчивее куда более бабушки. Она почти еще девочка в свои сорок пять. То есть она совсем девочка. Одену туфельки, завяжу бантики, покажу суперкласс всем побирушкам и потаскушкам... Ладно, завтра покажешь. А сегодня сервант. Эк поехал от стенки до стенки.
  Зато отец у меня офицер.
  - Пора разобраться, - очень серьезное решение.
  Дом у нас офицерский. Его построили офицеры. Конечно, не собственными лапками, но зарплата была за дом офицерская. И папаша кое-чего получил, потому что он офицер, А кое-чего весьма солидная сумма, ибо лапки здесь не оплачиваются, так как солдатские лапки. Это которые строили, строили, строили. Зато построили дом офицеры, чтобы было кое-чего плюс квартира для каждого офицера.
  Хотя потерпите, при Брежневе немножко не так. То есть не все квартиры для офицеров, хотя они и построили. Вы думаете, какая-та часть для солдат? Нет, для солдат полная жопа бетона и грязи. Солдаты здесь не участвуют. Они только строили, но ничего не построили, тем более не получили кое-чего. А квартира в Одессе великая ценность и радость. А лучший в Одессе - он офицер. Ну и тот самый, вы понимаете кто, что картавит и с носом.
  - Христопродавцы проклятые! - кричит мамочка (текст отредактированный).
  - Бисово семя и племя! - теперь бабушка (тройная редакция).
  Вот так и ругаются. А папаша не устоял. А папаша свалился с копыт. Немножко влево, немножко вправо, его закрутило и понесло. Врезался в диван, сковырнул стул, по моим оголенным ногам прошлись его здоровенные ноги. Ах, болит одна ножка! Ох, еще и другая! Хорошо, если дверь рядом.
  - Напали враги! - это папаша.
  - Нап-пали, - за ним бабушка.
  - Ой-ай-ей, - и не вспомнить там кто.
  Сам не знаю, как очутился на улице. В майке, трусах, папашиных тапках и ватнике. Сам не знаю, откуда ватник. Но такое чувство, что точно папашин.
  Дом превратился в гудящий улей.
  
  ***
  Пускай себе гудит, даже трясется. Я употребляю штампы образца семидесятого года. Еще живой Брежневизм, еще в стране единая власть, еще не растоптано офицерство, еще маромойщина не вышла из своего подполья, чтобы окультуривать русскую землю. Вот именно, никакой культуры, которая маромойщина. Только наша земля, может быть, некультурная, но она наша. Обожаю русскую землю! Уважаю, черт подери! Преклоняюсь стотысячный раз! А необходимо стомиллионный, так будет стомиллионный. Зато в подполье сидит маромойщина. Пускай она дальше сидит. Ругань, вопли и визги, людской винегрет, жопа с ушами или клоака без дна. Все это было в тот потрясающий день, а рассказать про такое никак невозможно.
  - Людская толпа гудела, - получится рассказ ниже пояса.
  Какого черта гудела людская толпа? Гудят со стаканчиком или с рюмочкой. В тот день никакого стаканчика. Кто имел пресловутый стаканчик, тут же разбил на мелкие части или лишился переднего зуба. Кто не имел, но готовился в конечном итоге иметь, тому повезло больше. А еще помятые, освобожденные от самовлюбленности рожи, с нарочито сумасшедшими взглядами. Разве это 'толпа'? Хотя постойте, ваша взяла. Всякой бывает толпа, когда ее отодрали.
  - Они сопротивлялись, - получится слишком пошло.
  Какие такие 'они'? Или откуда приперлись 'они'? Твой или мой домик катится к чертовой бабушке, а ты организовываешь сопротивление. Ничего не скажу, приятная новость. Я не против сопротивления, если готовится подобная штучка против врага. Но откуда здесь враг? Без смешков, без приколов просто ответьте на определенный вопрос. Где этот враг? А вы его знаете? Или встречали? Или может, сорока его принесла на хвосте и спустила с небес тонкой струйкой на грешную землю?
  Дальше русская версия:
  - Начальник без брюк.
  И второй вариант:
  - Начальник в одном полотенце.
  Оно куда ближе к истине. Попробуйте в одном полотенце или без брюк. Ах, вы согласны попробовать за определенные денежки? Но вокруг не то чтобы море, не пляж, не лужайка, кустики, деревце. Только отсутствие брюк. Еще не ясно: полотенце присутствует, а брюки отсутствуют. Тем более за порогом не то чтобы жарко, но холодно даже для нашей чертовски теплой Одессы.
  Вот и я разболтался. Тема обильная, а перо мое человеческое, то есть русское. Несколько штришков, несколько картинок. Чего ты, дружище уводишь нормальных товарищей в сторону? Да я ничего. Или страшно тебе? Да опять ничего. Поговорить я великий мастер. Особенно если идет разговор из пустого в порожнее, а насчет страха я не совсем мастер. Страх не моя стихия во всех отношениях. Смотрю, слушаю, думаю. Небось испугался, дружок? Ну, как вам ответить? Я не успел испугаться. На сто процентов я ничего не успел. Левой тапкой направо, правой тапкой налево - вот и упущен главный момент - собственно, землетрясение к черту.
  
  ***
  На бельевой площадке паника куда больше и разговорчики один одного гаже. Что-то нечеловеческое в них, точнее, свинячее есть. Сколько не вслушиваюсь, не разобраться:
  - А скажите, пожалуйста.
  - Нет, вы сами скажите.
  - Лучше, вы сами.
  - Нет, я прошу.
  - Это я вас прошу.
  - А я первый, а я вас.
  - Нет, это я первый...
  Слава богу, еще культурные разговорчики. Что-то такое больше на 'вы', чем на 'ты'. Все неожиданно окультурились, никто никого не 'тыкает', только 'выкают'. Если бы меньше визжали. Но никак без нормального здорового визга, просто не получается, чтобы тихо, пристойно, достойно общались товарищи. Вот взахлеб получается. Каждый каждому что-то такое напаривает, чего нормальным здоровым умом не понять, а отвечать вообще никто не обязан:
  - Что оно было?
  - Это вы у меня спрашиваете?
  - Нет, это я у вас спрашиваю.
  - Или у вас?
  - Ничего подобного, я спрашиваю.
  - Точно вы, или я?
  - Мама моя, да кто у кого спрашивает?
  Хотя не ругайтесь, товарищи. Со временем неудобоваримая речь принимает вполне человеческую окраску. Мы из офицерского дома. Ты, я, вы и они. То есть из нашего офицерского дома. Соседний дом опять-таки офицерский. И напротив наши ребята. Не все конечно, но опять же из офицерского дома. А присутствие офицерской начинки суть мобилизованность, собранность, сосредоточенность, ну и так далее. Беспортошные офицеры собрали в кулак свою непреклонную волю, чтобы ответить врагам. И они конечно ответили:
  - Мы живем недалеко от враждебной с нами границы.
  Не представляю, что значит 'недалеко', но хорошо получилось. Про всяких там диверсантов, про ренегатов, про подземный атомный взрыв, про панику в наших рядах, про дезориентацию граждан, про стойкость истинного офицерства, про каждого кто на данной площадке стоит... А еще про каждого, кто не стоит. Были и такие, что развалились без всяких признаков жизни.
  Опять ладно. На развалившихся товарищей существуют у нас офицерские жены. Они не лыком повязанные, не гавнецом перемазанные. Только вслушайтесь - 'офицерские жены'. Не правда ли, прекрасно звучит? Вот и я говорю, прекрасно. Каждая жена, что орлица, спустившаяся с небес на многострадальную грешную землю. Ее роль потрясающая. Она не отступится никогда и даже в одном полотенце она не предаст офицера:
  - Нападение на мирное население...
  Опять хорошо получилось. Мирная Одесса. Мирные одесситы. Мирные одесситки. Никто никого никогда не подвергал капиталистической эксплуатации со всеми вытекающими отсюда последствиями. Вы понимаете, мы товарищи мирные. За чужое мы не хватаемся и от своего избавляемся. Только не таким способом, а мирным путем. Мы отдадим наше, чтобы оно стало ваше. Но только ненужное наше, но только по своей воле, но только когда нам приспичит подобная блажь. А так оно наше останется нашим на тысячи тысяч веков, и наигнуснейшее преступление устраивать весь этот шухер.
  Еще офицерские детки. А как вы подумали? Есть офицер, есть жена офицера, есть продукт офицерской любви, от которой со стопроцентной вероятностью появляются детки. Не могу пройти мимо, чтобы не озвучить реальный факт про любовь. Офицерские детки болтаются под ногами, или как ваш непокорный слуга Александр Мартовский в не совсем адекватном виде. Их превеликое множество. А может бомба? А может атомная? А может минуту назад понарошку? А может сейчас долбанет? Эти детки ждут не дождутся, когда долбанет. Все-таки мало долбало:
  - Вечер, наполненный кайфом...
  А ситуация взята под контроль. Офицер, его баба, ну и так далее. Каждый старается по мере сил и возможностей, скажем, для той потрясающей цели, чтобы поднялась над русской землей заря коммунизма.
  Только в сторонке ненаши товарищи.
  
  ***
  Чертов национальный вопросик. Одесса его решала, решала, решала, да так и не решила в гремучие семидесятые. И в восьмидесятые не решила. И никогда не решит. Он точно гремучий вопросик. Подкрались националисты к армейским загашникам, заняли кучу квартир в блочных особняках военного министерства, оттеснили армейцев в глубокую задницу!
  - Вам защищать нашу родину.
  Как защищать? И как это 'нашу'? То есть свою родину мы и так защищаем, но только свою, а ни в коей степени чью-то. Мы на своей земле, мы для своей родины. Или считаете, родина ваша? Вот это небо, вот это море, вот этот песочек, вот это деревце, вот этот домик. Неужели все ваше? И хрен собачий, что наше? Ну не пойдет. Не ваш этот солнечный город.
  А они говорят, что не наш. Наползли, заполонили, обороняются. Дом офицерский на столько-то процентов не офицерский, а маромойский. И как такое возможно? Строили солдаты, построили офицеры, пользуются маромои. Слава богу, не всем пользуются. Кое-чего для офицерства осталось. Какого черта кое-чего? А вот такого. Не разрешается для солдат, вот и наползли маромои.
  Я повторяю, дом офицерский. Но это название. Все-таки у нас Брежневизм, все-таки каждый человек почти человек. По крайней мере, офицер - человек, и националист - человек, А дом как награда для человеков. А еще умнее, сие пирожок. Берешь ножичек, берешь ложечку. Отрезаешь и кушаешь, кушаешь и отрезаешь. Тебе, тебе и тебе. Ну, вы разобрались, в доме живут человеки. С одной стороны защитники родины, с другой - сторонники родины. И те, и другие живут. Тем более, защитники родины защищают лупоглазых сторонников родины. Вот если бы солдат защищали. Ан, погодите. Разве солдат - человек? Вот именно, не человек, но солдат. Зато лупоглазые сторонники очень подходят под наших защитников родины. Даже офицерские отпрыски их защищают:
  - Враг подводит подкоп!
  - Враг взрывает картавых!
  
  ***
  Здесь, кажется, самое место вернуться обратно. Армия наша доблестная! Армия непобедимая! Армия величайшая из величайших и несокрушимейшая из остальных социалистических формаций на русской земле! Это минимум, чего я могу предложить. А по максимуму вы уже сами давно догадались. Да здравствует Советский Союз! Да здравствует государство из офицеров и офицеров! Да здравствуют танки, пушки, катюши и бомбы!
  Завтра в газетах появится кое-что и не только про армию. Но в первую очередь про нее, ибо всякие идеологические здравницы мы опускаем или пролистываем, как необходимое зло или дань современности. Первую страницу опускаем, вторую и третью пролистываем. Но на последней странице точно про армию и не только в разделе курьезов. Там сама правда. Офицеры на передовой! Офицеры в бою! Офицеры против врага! Ах, простите, это не враг, но стихия чуть-чуть пошутила. Все равно впереди офицеры:
  - Приказываю в огонь!
  И еще как впереди:
  - Надаем врагу по сопатке...
  Что на самом деле уже никого не волнует. В газетах именно так. Настоящие офицеры, несдающиеся офицеры, несгибаемые офицеры, борцы и бойцы. Они не сгибаются,они не сдаются, ей богу, они надают любой мелюзге 'по сопатке'. Той самой пухленькой ручкой, той самой разожравшейся ножкой, вот этими семейными трусами. Они дают и они надают. А что такое сопатка?
  Впрочем, вы знаете что:
  - Захер-махер, моя денюшки!
  Или не догадались еще:
  - Ой-вэй, мое золотце!
  Ну, теперь догадались. И пошло восхождение по обратной прямой, в чрево ужасного Левиафана, то есть я хотел сказать, монстра.
  
  ***
  Опять не в ту степь. Про человеческое достоинство. Про человеческий разум. Наконец, этика или мораль. Оно не так чтобы здорово, не так чтобы плохо. Человек всегда поступает 'не так чтобы'. При чем без разницы, каков человек. То ли он защитник, то ли он защищаемый, то ли сама Родина с большой и маленькой буквы. А вы считаете как-то иначе? Или человек высокоморальное существо? Или достоинство прежде всего, даже прежде чем денюшки?
  Неужели так вы считаете? Тогда поздравляю. Офицер без портов достоинство сохранил. И офицерша в ночнушке его сохранила, И офицерский мальчик в своих шлепанцах. И офицерская девочка... Неужели все сохранили? Не люблю, как шуршит, как звенит некая сволочь про варианты подобного сохранения? Я ненавижу сволочь с ее вариантами! Здесь величайшее зло! Потому ненавижу сволочь, что зло 'величайшее'. Да какое там ненавижу? Вот пристроюсь слева и справа, вот разорву, вот на мелкие части. Кто подсунул мне зло? Ах, никто не подсунул! Ах, гори синим пламенем всякая хрень, кроме правильной линии партии! Ах, пропадай, твою мать! Зато вечно в веках простоит моя Родина!
  А мы про какие-то денюшки. А мы про какое-то золотце. Каждый офицер голый, сирый и босый по определению. Даже трусы на нем из государственного кармана, и вон та страхолюдная тряпочка на его офицерше, и эти шлепанцы на их общем детеныше. Они честно трудились, они все отдали для Родины. И в первую очередь жизнью своей рисковали для Родины. Вот эта жизнь, то есть жизнь офицера, офицерши, офицеренка, как величайшее достояние русской земли. Офицер русский, жена его русская, детеныш ну как полагается. Они все отдали для русской земли. А вы говорите про панику голых придурков, про всякую хрень на площадке.
  Это начинает надоедать. Значит офицерство у нас квелое, а маромойство у нас расторопное? Первый раз тряхнуло, с кем не бывает. Зато во второй уже не бывает. Побежали товарищи, засуетились товарищи. Вот тебе 'захер-махер', а следом 'ой-вэй'. Бегают, суетятся, так что площадка дрожит, так что белье в клочья, а неустрашимые человеки в четвертой позиции:
  - Сара, к ноге!
  - Тише, Абраша!
  - Толкай телефизор.
  - Что ли с балкона толкать?
  - Нет, с холодильника...
  Нас таким не смутишь и вообще не возьмешь за одно нехорошее место. Мы неустрашимые, нам бы до утра продержаться при сложившихся обстоятельствах. Затем газеты, правильное понимание подвига, затем наша костка пошла на ваше неправильное маромойство. Люблю нашу костку. Все-таки сам офицерский детеныш. Папа мой офицер, мама моя офицерша, братец такой же, как я, выходец из офицерской семьи. Очень и очень люблю. Сказывается многолетнее общение с настоящими, неустрашимыми, верными делу партии защитниками моей родины. И не надо меня агитировать про другую какую-то родину, про другие какие-то подвиги. Мои герои в скромных офицерских погонах готовы на подвиг всегда. То есть вчера, сегодня и завтра. Вы и сами заметили, как готовы они. На площадке холодновато, а их в трусах и под тряпочкой черта с два проберешь. Вот что значит готовы.
  Дальше не продолжаю. Противно. Смотреть на подобную мерзость противно. Нет, не на офицеров и их толстопопых девчонок. На это дело приятно смотреть. А противно на то другое, которое ближе к дому, ну вы понимаете, черт подери! Или не понимаете? Ну, тогда еще две секунды мучений для благодарного человечества. Я сам побежал, я в центре событий, я фиксирую что происходит для вас, дорогие читатели:
  - Абраша, швыряй чемодан.
  - Ни за что.
  - Так тащи через двери.
  - Оно не проходит...
  А вы мне за это большое спасибо.
  
  ***
  Под утро взошло солнышко, человеки продрыхлись, а газеты свое написали. Насчет врага ни единого слова. До сих пор не доказано, был в данном случае враг или его не было. Никто не доказывал про существующего врага, потому его не было. А про землетрясение доказано. Даже очень и очень доказано:
  - Сейсмическая аномалия во чреве земли.
  Можно сказать и так. Аномалия или землетрясение. Никто тебя не осудит, никто по башке не прибьет за грехи наши тяжкие, исходящие из ниоткуда, то есть от матушки нашей природы. На официальный запрос официальный ответ. Газеты здесь быстренько-быстренько пробежались. Короче говоря, не бывает в Одессе землетрясение, а аномалия очень и очень бывает. На то она аномалия, чтобы в любом месте, не все ли равно где, даже в солнечном городе, даже в Одессе.
  Снова черт, такая у нас земля. Кто-то придумал, что земля нерусская. А я отвечаю, самая, что ни на есть русская. Одесса 'от и до' наш город. Поищи там хохла. Может быть, и найдешь, если примешь на грудь литр водки. А как насчет русского? То-то. Искать не понадобится. Я русский, ты русский, он русский. Ах, он не совсем русский. Он какой-то чернявенький, он картавит так его так. Но по паспорту 'русский'. Если не нравится, так одессит. А одессит всегда русский.
  Еще потерпите немного. Под утро обыкновенный день, так называемые 'будни', а никакой тебе праздник. Офицер на работу. Офицерша за покупками. Националист с националисточкой куда-нибудь поближе к своим пряникам. Я в школу. А в школе опять офицерские дети:
  - Охранял...
  - Нянчил...
  - Спасал...
  И опять то же самое. Разбитые окна, развороченные двери, мебель всмятку, телевизор вкрутую. У каждого телевизор. Да чем это он провинился? Да почему этот ящик и популярный такой? Мое телевизор, твое телевизор, е-мое телевизор. Чуть ли не каждый промучился ночь перед ящиком, чтобы враги не достали. Чуть ли не каждый с ним нянчился, как с годовалым ребенком, и уделил ему больше внимания, чем престарелому дедушке. Чуть ли не каждый спасатель вот этого ящика, который суть телевизор.
  Я начинаю звереть.
  По партийной версии
  Добрых комиссаров
  Враг провел диверсию
  Прямо с пылу-жару.
  Уронил блевотину
  На головки русые,
  Чтоб на радость родине
  Крепли наши мускулы.
  И душа геройская
  Яростно напарила
  Шутки маромойские,
  Извращений варево.
  А что в газетах? Да там сплошное вранье. Каждый знает, что там. Каждый читает газеты. И не надо ко мне придираться. В школе я тоже 'спасал телевизор'.
  
  ***
  Еще немного про школу. Мы тута все наболтались, наматюгались и наспасались, пока не пришел математик. Крутейший мужик! Его математика вообще не такая, как ваша. Его математика это уже нечто. Она как любимая женщина. С ней и сладостно и беспокойно. Сладостно, потому что она с нами. А беспокойно, потому что она не всегда ласкает, но иногда кусает, при чем остаются отметины.
  Хотя без приколов, есть идейка одна - крутейший мужик в любом варианте крутейший. Как бы нам его раскрутить? Нет, не на предмет математики. В своем предмете он точно крутейший, любого раскрутит. Вот тебе формула, вот еще формула и еще формула. А разобрался, вот тебе теорема, еще теорема, опять теорема. Все-таки математик и в то же время мужик - это не баба, которая математик и баба. На дурака не возьмешь, а попробовать очень охота.
  - Товарищ учитель.
  - Что такое, Мартовский? К доске?
  Я повторяю, крутейший товарищ. Но сегодня особенный день, сегодня утро особенное, сегодня все как один спасали и даже спасли телевизор, сегодня нас много.
  - Нет, не к доске.
  - Что такое? Приперло?
  Как бы тут выразиться поделикатнее:
  - Товарищ учитель, а вас трясло этой ночью?
  Наконец-то, учитель выронил мел:
  - Интересная мысль.
  Учитель захлопнул журнал:
  - Вроде бы не ворую, не спекулирую, не нарушаю закон.
  Еще пауза секунды на две или три.
  - Так вас трясло? - повторили вопрос.
  - Зачем? Почему? Только здоровый сон и прекрасный отдых.
  
  
  ИГРА В СОЛДАТИКИ
  
  НЕ ДОРОСЛИ
  С детства внушали нам ненависть к прочим народам. Тем, кто не преклонил головы перед коммунистическими божками, не запрыгал прыг-скок за товарищем с лысой разлысой макушкой, не побежал, испражняясь и блея о непонятных субстанциях с ужимками озабоченного телка, а построил житье не совсем, чтобы так положено по нашим законам, но немного иначе.
  - Это подонки! - первая заповедь советского времени.
  А первая припоминаете откуда? 'Правда', 'Комсомольская правда', 'Ленинградская правда', 'Смена', 'Известия', 'Труд'... Или никак не припомните? Союзом читали мы заповедь, всяк ее восхваляли в глаза, а за глаза не то чтобы восхваляли, даже наоборот. Но для непонимающих номер первый существует вторая заповедь:
  - Спят и видят, как раздробить наш Союз на кусочки.
  Здесь уже телевидение, радио, политпросвет, культура, писательская организация, съезд, массовый митинг и речь. Кому не нравится, сиди тихо, не каркай. Лучшие силы всегда у руля. Оттого они лучшие силы, что наловчились в рулевой подготовке, что проповедуют третий принцип:
  - А все мы будем рабами.
  Дальше не абы как, только учительские принципы. С одной стороны диплом, с другой лысина, диплом учительский, а лысина детская. Бьешь по лысине, вколачиваешься в нее, добиваешь недоразвитые мозги постольку, поскольку доразвитой информацией, и никакой пощады врагу ни с какой стороны. Чем более голова детская, тем более она зверская. Вовремя не вколотил, и прощай что под лысиной, в дураках взрослый детка с дипломом.
  Впрочем, умеют у нас вовремя. Неверующих мало, а верующих много. Не обязательно, чтобы верили в коммунизм наши верующие. Какой-то не такой коммунизм. Какой-то он нерусский, мама моя, и верить в него необязательно. Главное, выявляем и так же не пропускаем врагов. Не где-нибудь в извращенной Америке, или в Африке с черной жопой, или в Европе, которая спит. Америка, Африка и Европа у нас под контролем. Пора приниматься за наших недавних товарищей.
  Нет, ничего особенного. Снова выявляем, снова не пропускаем. Лавина омерзительной лжи как образ твоей и моей жизни. Называется 'ложь во спасение'. А ты строитель нового общества, ты обязан спасаться. Может, другой гражданин ничего не построил и никогда не построит. Может, он точно ангел живет. Но это не ты, это кто-то другой. А ты отправляйся, мой ласковый, по обычной дорожке:
  - Дайте в руки карабин.
  Или свесивши ножки:
  - Тяжеловато без автомата.
  Жизнь продолжается. На то твое детство, чтобы раскручивать будущее. Не важно, какое будущее. То ли подъем, то ли застой, то ли упадок и бесконечное скольжение в бездну. Твое будущее никакое без детства. А в детстве ну дайте паршивенькое ружьишко, дайте облезлый наган, дайте одеться в хэбэшную форму - и далее по морям и океанам 'всыпать отбросам не нашего общества'.
  Но ничего не давали:
  - Не доросли.
  Потому играли в солдатики.
  
  ЧЕСТЬ
  Не знаю, какими правдами или какими там полуправдами выпала нашей задрипанной школе такая удача, такая великая честь - быть часовым у Памятника Неизвестному Матросу (или просто у Памятника). В каком кабинете, не знаю, поставили жирную галочку на прошение нашей идейной общественности, а вместе с ней гербовую печать: 'Созрели, голубчики'.
  Прошлое покрывается мраком достаточно быстро. Вчера настоящее, сегодня прошлое, завтра совсем мрак. Кто-то бегал, кто-то лизал, кто-то давал определенные обязательства. Нет, не кривляйтесь, он не на лапу давал, а просто от чистой души. Одесса любит от чистой души. Зато от грязной она не любит, не уважает и морду набьет. Здесь не Тамбов, Петербург и Москва. Это наша Одесса.
  Короче, голубчикам выпала честь. Да такая, что будет похлеще поцелуя Мадонны или двух пинков Майклу Джексону. А честь кое-чего значит, тем более кое-чего вызывает в душе каждого настоящего гражданина и русского. Во-первых, переполох. Мальчишки, девчонки, учитель, халява, директор... То есть переполох сверху донизу и снизу доверху или в обратном порядке. Директор, прочие передаточные звенья, учитель, папа, мама, и честь... Во-вторых, поиски.
  А кого это вы заискались? Да, никого. Да, не твоего ума дело. Поиски не ограничиваются соплями из носа. Можешь ковыряться в носу, даже отправить полученный результат на новый форменный китель, даже чего-нибудь прорычать, скажем: 'На первый-второй рассчитайсь!' Это ты можешь, твое гражданское право. Но остальное находится выше, чем право. Отсюда в некоторой степени зависит судьба твоей драгоценной страны. И обороноспособность зависит, и слава, которой полна твоя родина.
  Кроме того, нельзя ошибиться. То есть ни в коей мере нельзя. Ошибаешься на тоненький волосок, и ошибка перерастает в огромнейший волос. А огромнейший волос в свою очередь существует не только для вывески, но закручивает, обвязывает, удавливает все прекрасное и безошибочное из твоего безошибочного прошлого, опять-таки саму честь может сделать позором и сукой на радость врагу человечества. А враг - это империалисты, их прихлебатели, пережиток проклятого прошлого, или та сволочь, что против тебя и меня, против нашего строя.
  Кроме того, нельзя промахнуться. Каждый у Памятника обязан быть крепче стали, умнее десятка философов, расторопнее тысячи слуг, невинней младенца. Каждый обязан познать марксизм-ленинизм, как катехизис или основополагающую идею правящей партии. А еще говорить штампами, читать и писать без заметных ошибок, не касаться неправедных тем, да и вообще представлять автомат, или робота, или машину. А иначе фамилия - Мухин!
  Тут никакого 'если бы', 'абы', 'кабы', 'а по сему' и 'хрен тебе в рожу'. Пролетарий не пролетает на мелочах. Пролетарий не шутит, не глумится по важному поводу. Пролетарий превыше ненаших идей и народов. А еще он не мастер вопить, как мой братик:
  - Марья Ивановна, можно в картишки?
  - Ты комсомолец?
  - Партийные тоже играют...
  Этот братик все время косил под буржуя. В детстве его уличили, но не добили ответственные товарищи. Гуманное государство! Гуманный строй! Сплошь гуманизм! А следовало добить. Вот так за заднюю ногу и об переднюю руку. Очень даже следовало. Чтобы непорочное естество пролетария оставалось извечно на русской земле. Чтобы никакой злобы, чтобы никакого разврата. Только пролетарий, который любит своих и не очень терпит чужих. Только он, что не пропустит вперед врага и вредителя, но не оставит стоять обездоленным брата:
  - Деревья какие-то хлипкие.
  - А тебе-то чего?
  - Негритос свалится...
  Пролетарий обязан, черт подери. И уже точно фамилия - Мухин!
  
  ПОПОЧКА
  Вообще трудновато увидеть врага. Этот гад хорошо прячется, даже дьявольски хорошо. Он самый благовоспитанный из всех существующих товарищей. Он улыбающийся, он почтителен к старшим и правильно распоряжается младшими. Он сама невинность и скромность. Он никогда не ругается, а если когда обосрется, так только розовым маслицем. Наконец, он умеет так рассуждать, что никто никогда ни за что не умеет:
  - Марксизм-ленинизм, как начало начал или перманентное суперучение современной диалектической философии, распространяется не взирая на происки шовинистов по окраинам нашей земли...
  А ведь это только начало. Друг не умеет так рассуждать. У него головка бобо. У него язык шишковатый. У него не все шарики накатили на ролики. Повторяю, друг это друг. Едва промахнулся - и поперхнулся. Он стыдится своей угловатости. Он вожделеет к твоей добродетели. Он считает свою добродетель за настоящее зло, а твою за великое чудо. А против такого 'великого чуда' не схватить за штанину врага, не вытащить за ушко да на донышко, не измазать и возопить:
  - Любуйтесь на этаку сволочь!
  Или еще круче:
  - Кто нагадил в родной муравейник?
  Или еще:
  - Сомневается кто?
  Друг, конечно, не сомневается. А врага не поймаешь. Труднейшая процедура, ибо врагу четырнадцать лет, анкета кристальная, происков никаких (хитрая бестия!), язык не хуже метлы и метет его мать, такого во сне не бывает:
  - Доброе у нас отечество! Процветающее отечество! За добро получило отечество процветание! Получило на зависть воем негодяям, скотам и подонкам, что никогда не имели отечество...
  А это не так чтобы середина. Это дедушка Ленин, или некто вроде него, например Энгельс и Маркс. Или вообще Коммунизм с большой буквы. Хотя не люблю с большой буквы. Как только выходят большая буква, сразу поворотик в близлежащие кусты, чего-то не так. Люблю, чтобы маленькая буква. И коммунизм, чтобы самый маленький коммунизм. Он тогда понятный, и человечный, и всякое прочее.
  Зато враг предпочитает побольше:
  - Тысячи лет возводили мы государство. Десятки веков разрабатывали государственный строй. Не одна эпоха, не одна цивилизация исчезли экспериментируя, прежде чем эксперимент оказался удачным...
  Хоть тресни, враг это враг. К словам не придерешься, видна подготовка. К делам не придерешься, потому что их нет. А несуществующее нечто опять же невидимое что-то. Вместо несуществующей материи все существуют на сто процентов. Вот вам портрет Александра Мартовского. Хороший мальчик, лучший ученик, гордость школы, глазки в землю и щечки аленькие. А что левую ногу с правой попутал - оно не беда. Для того поставили Попочку.
  Офигелым мозгам
  Есть большие резоны
  Подчиняться ногам,
  Как чеканить поклоны.
  Стукнешь раз о паркет,
  Стукнешь гулко, умело.
  Смотришь - разума нет,
  В миг душа отлетела.
  Попочка на все сто Попочка. Маленький, шустренький, грудь колесом, морда что твой пылесос и вообще ночью такое смотреть не желательно. Да и днем не хотелось бы. Он один, понимаете, только один, но зато какой Попочка? Поведет своим глазиком - мороз поперек морды. Гаркнет: 'Молчать?' - анализ в хранилище скиснет.
  А вы утверждаете, не все для блага людского. Оно точно, что все. Много таких Попочек. Много за школьными стенами. Попадаются, считай на каждом шагу: 'Я этот дурман...' А еще нравоучают, подправляют, подчищают, дабы не оступились детишки, не выросли неизвестно во что. Или не спешите, почему это неизвестно? Попочка бывший танкист, его за зверство из армии выгнали. И опять, какие вы прыткие! Попочка офицер, ему любое дело известно.
  Вот и вы успокоились. Если ребенок не тренируется, тем более не воспитывается, из него выйдет враг. И не так чтобы тайный, но самый что ни на есть явный враг. Мы про тайного врага в своем месте рассказывали. Сегодня тайный, завтра тайный, всегда тайный этот товарищ. Может никогда и не выстрелит он. Родился как враг и подох точно так же, а никто не заметил. Теперь два слова про явного:
  - Зачем эти муки?
  Вон как орет:
  - Зачем эти игры?
  Вон как воняет:
  - Зачем этот Памятник?
  Не обойдешься без Попочки. Он за любое словечко и вонь возьмет твою попочку, и между ног. Сегодня, завтра, всегда. И ты из явного становишься тайным врагом. Но никакого, мать его, мордобоя, братоубийственной войны, пролития праведной коммунистической крови. Наконец-то доехало, кровь не проливается, а детишки перевоспитываются.
  А что правдолюбца за зверство из армии выгнали - это всего лишь слушок. Думаю, Попочка сам его распустил. Знай наших!
  
  ДЕБЮТ
  Тупая муштра позади. Кто не выдержал, того нет. А кто выдержал, он среди нас готовый во всем подчиняться. Здесь не страх, не угрозы, не надругательство над человеком, над его личностью. Только по своей воле. Кто выдержал, тот готов к следующему действию. Он приодетый, отмытый до синевы, прилизанный, перечищенный и перештопанный. Короче, к тяжелому бою готов. Чувствуешь себя, что артист накануне дебюта. Я не спорю, паршивый артист. Поджилки трясутся, сопли ручьем, глазоньки красные-красные, а отступать некуда. Очень хочется отступить, принести офигенную справку с сотней ужасных печатей. Очень хочется прокукарекать простуженным голосом: 'Не повезло, не повезло', или просто забиться куда-нибудь в щель, дабы чего-нибудь не поганить трусливой мордашкой своей и самого себя не поганить.
  Но это из области фантастики. Не убежал, пока было можно, теперь поздно. Ты хотя маленький мальчик, даже не комсомолец, а так, но повторяю, на карте честь Родины. А честь не раскидывается на маленьких и больших. Она честь. Она единственная, она неповторимая, ты ее заложник и вдохновитель одновременно. Ты от нее зависишь, но и она в той же степени зависит от тебя. Как понимаете, отступать некуда.
  На плечах бушлат богатырских размеров. На макушке со звездочкой шапка, что постоянно съезжает на уши. На ногах сапоги, что наоборот не налезают туда. А еще брюки в гармошку. А еще рукавицы без пальцев. Какого черта вот это 'без'? Дайте один палец, хотя бы один, его так! Ведь в руках автомат - милый, любимый, желанный. В руках допотопный 'калашник' с заклепанным дулом.
  А что я вам говорил:
  - Отсюда начинается путь, который в мечту.
  Я не придуривался, когда говорил:
  - Отсюда начинается не просто игра, но выход из детства.
  И вообще я никогда не придуриваюсь:
  - Для кое-кого автомат больше жизни, а не какая-та к черту игрушка.
  Как вы понимаете, с игрушкой надо играться. Покрутил, поплевал, перегнул, бросил. Мать моя мама, желаю играться. Ну и играй в свое удовольствие, если такой маленький, если такой глупенький, если не вырос сегодня и по настоящий момент до нормального пацана, тем более до защитника родины. А у нас не игрушка. Мы не играемся, поймите, мы дебютируем во взрослую жизнь. Страшно, когда в первый раз. И во второй страшно, и в третий... Но в первый больше, чем во второй. А вдруг заподозрят, что это игрушка? А вдруг узнают, что дуло в заклепках, что сорван курок? А вдруг за ребенка тебя назовут? Чем бы душа не тешилась... А я не ребенок.
  Влип в историю. Вокруг всякая шушера, хотел сказать, сволочь. Во-первых, гости. Они сюда приезжают, таращатся, пытаются донести до твоего сведения нечто нечленораздельное, и обратно. На свое 'нечто' они обязаны получить что-то, чтобы по всему Союзу прославить наш город. Во-вторых, иностранные гости. Эти делают то же самое, но окончательный результат за семью замками. То ли они прославят, то ли они обругают наш город. Ты не знаешь, в какую сторону больше, в какую сторону меньше получится результат. В-третьих, своя публика. Я разделяю здесь молодежь, средний возраст и ветеранов. Молодежь скорее придуривается, чем восхищается идеологической победой коммунистического образа жизни над прочими образами на конкретном примере, полученном возле Памятника. Средний возраст скорее восхищается, чем придуривается. Среди ветеранов только придурство гипервселенских размеров.
  Подойдет ветеран:
  - Морда сопливая.
  Откроет хайло, в котором все тонет и стонет:
  - Продаешь коммунизм.
  Плюс всего с потрохами задрючит вонючими зубками:
  - Опозорил Россию.
  Что там еще? Был сосунок с автоматом. Нет сосунка с автоматом. Только один автомат: старый, гнилой и ненужный остался под стать ветерану:
  - Мы терпели лишения...
  Это про тот самый пионерский огонь, что не затухает в каждом из нас. Гори мой огонь! Гори не стесняйся! Во-первых, во-вторых и в-четвертых. Гости таращатся на огонь по определенной, практически однотипной программе. Иностранные товарищи всегда с охрененными объективами и фальшивой улыбочкой на вставных челюстях. Просто публика за здоровый Одесский юмор. Ветеран разберется в крамоле, может, морду набьет. Ты его продолжение, потому и набьет. Отвага, совесть и честь продолжаются на русской земле даже таким неправильным способом. А еще самое время чеканить шаги к Памятнику твоей и моей славы.
  - Р-раз, - нога до подбородка.
  - Дв-ва, - дробь вколачивается в плиты мемориальной аллеи.
  - Тр-ри, - селезенки куда-то там екнули.
  Все сердца замирают в ответ:
  - Раз-два-три. Раз-два-три...
  Не вздумай, сынок, ошибиться.
  
  НАРЯД
  Есть такая приятная цаца на все времена среди недоразвитых или забитых народов, есть такая штуковина из штуковин и выше всех прочих штуковин, как заместитель начальника по политчасти. 'Комиссар' - по научному называется, или несколько проще с привкусом царственной лабуды - называется 'замполит'. Естественно, очень правильная, одобренная государственными декретами цаца. Ты своими ножками поднимаешь престиж родины, ты своими ручками отгоняешь врагов от святыни, ты перед толпой не просто разыгрываешь комедию, но выполняешь правильный государственный долг. Тебя очень много, а ее очень мало. Если каждая цаца будет кривляться как ты, то, как правило, цацнется цаца, вместо 'мало' у нас будет нуль, и заменить важного идеологического работника будет некому даже за деньги.
  - Неправда, - комиссар скорчился, только упомянули про деньги.
  - Врагу не пройти, - следующий выход на сцену.
  - И живее всех живых, - это вы представляете про кого.
  А сам товарищ ужо знает, какую веревочку дернуть, где поднажать, куда надавить побольнее, дабы разная мелюзга не забывалась, но дергалась в такт или как приказали.
  Не шипи устало
  На труды чужие,
  Если платят мало -
  Надо так России.
  Если бьют по шее,
  В раны льют отраву
  Те, кто поумнее -
  Значит, бьют по праву.
  Понимают верно
  Все твои заботы.
  Так, поганец скверный,
  Не шипи до рвоты.
  Миссия комиссара все равно, что миссия дирижера и, повторяю в который раз, она поважнее твоей гребаной миссии. Ты всего-навсего заготовка, ты можешь не уловить кое-чего в правильном задании партии и правительства, или ошибаться по простоте душевной. А комиссар не ошибается, тем паче улавливает. Не только твою душу, но его, его и его, а если где непорядок, то по инстанции - Попочке.
  И это правильно. Ты отмотал смену, вернулся в каптерку довольный: 'Пора отдохнуть'. Ан не пора: 'Почему халтуришь, мой мальчик?' Или уверен, что это не так? Или сопротивляешься, что за грязные сплетни? Или во весь голос, героический ты такой разтакой? А ветеран Иванов нам бумагу принес, что халтуришь. Так кто разтакой? Ах, и голос пропал, и уверенность встала на место. Значит дрюкай, поганец, гальюн, чтобы жизнь не казалась раем.
  
  КАРАУЛ
  Ну, чего я там раскудахтался? О плохом опять, о плохом. Будто в самом дерьмовом отечестве или в самой затмившейся мерзости не отыскать несколько капель добра, прекрасных радужных капель. А ведь можно, черт подери! Я понимаю, я знаю, что можно. Это добро немножко игрушечное или картиночное. Раз картинка, другая картинка, три и четыре картинки. Однако это добро. Оно понемногу отыскивается и нам с тобой возвращается:
  - Все в руках человеческих!
  Истинно, в наших руках. Ежели с мордой раба посмотреть на армейскую жисть, а еще побольше да потяжельше нагрузить всяким хламом сопливые плечики - выйдет один результат. Ну, а если пофантазировать вместо того, чтобы с мордой... Автомат в заклепках - реальность. А автомат без всего - только фантазия. Отклоняем реальность и вытаскиваем фантазию. Холодная сталь, полный рожок, патроны, патроны, патроны... Соответственно, рядом гнилой отщепенец и враг. Это опять же фантазия, но она рядом. Пофантазировал, поставил на омерзительного империалистического отщепенца, мерзлее которого ты не встречал. Ох, куда залететь еще можно!
  Тем более на посту перед Памятником:
  - Скоро кончится школа. Скоро начнется самое главное. Скоро ответишь за светлую, непорочную и счастливую жизнь против грязной, ну и так далее сволочи.
  На посту хорошо думается, тем более с автоматом в руках:
  - Не люблю сволочь. Видеть ее не хочу. Вот если бы пострелять...
  А пострелять совершенно другое дело. В школе подобные мысли не так чтобы пресекаются, но и не так чтобы распространяются. Наши детишки законопослушные, очень хорошие, они по теории за Родину, за отечество, за великую русскую землю, они само совершенство, как сама жизнь. Разве что в карауле другие какие-то правила:
  - Бах-бах-бах.
  Тридцать минут в карауле. Не много, не мало, так решил комсомол для младшего братика. Только тридцать минут. Весна, солнышко припекает, кое-кого вытащили из норы да послали на солнышко. Может быть, братик отправлен туда, а может и нет. Кое-кто бросил копеечку в Вечный огонь. А это уже точно не братик.
  Тридцать минут на посту, очень хочется пострелять, ибо чем дальше, тем кажется больше, вокруг тебя сволочь.
  
  ХЛИПАКИ
  И конечно, в скобках приятно отметить предателей.
  В нашей любимой, прекрасной, желанной стране очень лелеют (не уточняю насколько) предателей. Пропади в какой-нибудь отвратительный день скопище этаких тварей - рухнет страна, наступит мрак беспросветный (не уточняю про хаос), затопит вселенская лабуда просторы Союза от края до края.
  - Кажется, можно смеяться?
  Ничуть. Демократия попыталась низвергнуть предателей, пускай номинально, но чтобы их не было никогда. Каждый предатель не есть предатель. То же самое отщепенец, изменник Родины, сбежавший за бугор, вернувшийся обратно, чтобы грабить Россию, ренегат, изгой и тюремная крыса. Я не продолжаю. Уравниловка произошла, а разная шушера уравнялась с категорией самых подкованных граждан. В результате сами видите что, не мне вам рассказывать:
  - Предатели явно нужны.
  Пускай это будет недемократический депутат с жирной мордой и жопой. Или маромойствующий гуманитарий, отрицающий явную роль славянизма в становлении и развитии нашей России. Или такой-сякой инженер, которого еще не выявили и не перевели в работяги. Или пацаненок тринадцати лет, что наложил в одно место, когда пришлось защищать это место:
  - Лучше всего пацаненок.
  Оно и лучше и проще на данный момент. А если хотите, как-то привычнее. За депутата закон. Гуманитарий кусается. Инженер затаился. А все они вместе великая сила. Тронешь депутата, и оскорбилось величие. Подставишь культурную шваль, и в туалете кучка бумаги. Подползешь к инженеру... Пока не придумал, что сделает инженер, но вышеупомянутый товарищ не промах в своем закутке, укус его - это смерть, или гной, или язвы.
  Вот и я уточняю:
  - Надежность прежде всего.
  А пацаненок надежней любого. Тем более тема изысканная, то есть понятная за предыдущие семьдесят лет коммунизма. От пацанвы растекается зло, и не только по капельке. От пацанвы разбегается неудовольствие, и не только в тумане. От пацанвы одни недостатки или порок. А что такое порок? А он то же самое, что вы без меня разобрали, что называется 'пацанва'. А кто не верит, давайте по пальцам:
  - Первый палец, как первый день, самый трудный.
  - Второй палец - пацаны разбегаются после первого.
  - Третий палец - это уже Попочка.
  - Четвертый палец - Попочка верещит.
  - Пятый палец - куда разбегаетесь вы, ну и так далее...
  Похоже, я вас убедил. Надо бы перетерпеть и не бросать ответственный пост. А если не получается? А если не терпится? А если желаемое разрекламировали за действительное? То есть не совсем, чтобы бросил ответственное место тринадцатилетний предатель, когда его бросил. А если действительное разрекламировали за желаемое? Сидел, сопел, матюгался маленький мальчик всего один день - и определили сразу в герои. Очень хочется, чтобы вот так сразу! Грудь колесом, кулачища огромные, язык до земли. Есть подобные особи, у которых язык до земли: 'Так сосунку надавал, едва оклимался!' Или: 'Чичас запилю на край шарика!'
  Но что такое язык? Вот и я говорю, что? Вздохи, ахи, шикарные взгляды, пока находишься в теплом уютном гнездышке, пока не вышибли из-под попки твоей землю. А только выскочил, а только выглянул, а только сделал чего-то и что-то, как между ножек остался язык. Но и ты не больше, чем крыса смердящая:
  - Ой, как страшно, уделали!
  Самое время вопить о предателях.
  
  ОБГАДИЛИСЬ
  Вослед за предательством хлипаков незримо спешит расплата.
  - Чем труднее солдатский хлеб, тем приятнее и почетнее.
  Это рвется из тапочек комиссар. Хотя не верю, какие у него тапочки? Тапочкой никого не забьешь, даже не запугаешь. А как насчет выдающейся речи дли особенно стойких рабов? Стойкие рабы пока не сбежали в период повального бегства. Они все там же, они на посту. Вот нестойкие, тех уже нет. А стойкие есть, эти обязаны вынести все, потому что они не сбежали.
  Так отрабатывается характер, о чем говорит комиссар. Его речь про этот самый характер. Он и вырабатывается и отрабатывается на определенном материале. Поэтому он выдающийся. То есть более чем выдающийся комиссар. А вы про кого подумали? Неужели вы про характер? Тогда продолжаю:
  - Залезаешь к мамочке под юбочку. Тепло, хорошо, а страна твоя в кровавые слезы.
  И еще один опус:
  - Иногда необходимо повоевать, чтобы народ не разорвало от жиру. Пускай уничтожит война миллионы ненужных существ, зато оставит несколько штук самых крепких и нужных.
  Против войны он, конечно, загнул, хотя и это не птичка из туалета:
  - Даже ядерная война не уничтожит всех до последнего. Кто-нибудь да останется.
  А тут мы почти согласились. Хлипаки за забором из фиговых справок дали деру не важно куда. Они верещат и геройствуют, а кто надо их слушает, может быть, слышит и уважает. Там другая земля, другая система, другие песни и пляски. Тут не то чтобы там. Если ты не сбежал, если держишься не смотря ни на что, значит, ишачил в полсилы в первую смену.
  И Попочка подтверждает:
  - В полсилы.
  Раз остался - терпи, не канючь слезами горючими. Ах, ты служба моя! Ох, ты ножки мои! Эх, ты спинка моя! Эх, моя разудалая! Еще представится возможность сбежать, но лучше не занимайся хреновиной. Не так оно страшно, как после первого дня, и второго, и третьего... Даже радостно. Удовольствие какое-то есть. Самые крутые сбежали. Самые крутые отправились к мамочке да под юбочку. А ты не крутой. А ты не сбежал. Показалась более или менее романтической служба твоя, вылечились спинка и ножки.
  Опять Попочка:
  - На войне ветераны дышали газами.
  К чему это он? А вот к чему. Из пяти караулов наскоро сколачиваем два. Один стоит, другой движется. Который движется, он обязан добраться до караулки, войти внутрь, там еще отоварить три или четыре минуты на туалет (все-таки мы не садисты), и обратно. Который стоит, он обязан только стоять, пока не вернется другой караул, который пока еще движется. Тогда происходит вполне предсказуемая театральная смена караула со всеми вытекающими отсюда последствиями.
  Вроде все просто. Но бывают накладки, тем более в конце рабочего дня. Ребята устали, ребята немножечко подтормаживают, как в некорректной компьютерной игре. Нога не так на асфальт ложится, и из сортира за три или четыре минуты палкой не выгонишь. Зато огонек у нас вечный. Он называется 'Вечный огонь'. Не только дымит, но коптит и воняет, и газ потихоньку выходит. А ты стоишь, стоишь, стоишь и стоишь. А газ выходит из этого 'вечного' огонька. Он выходит, выходит, выходит...
  Плюс репродукторы:
  - Это нужно не мертвым, это нужно живым!
  А если хлопнешься в обморок, дурья твоя голова, комиссар тут как тут по балде:
  - Негодяи!
  Попочка рядом:
  - Обгадились!
  
  КУХНЯ
  Давайте опять о приятном. Человек не способен веками валяться в дерьме, и чтобы ему не было за подобное удовольствие вообще никакого счастья. Он даже единственный день не способен валяться. Все-таки человек. Люблю счастье! Обожаю счастье! Хочу, хочу и хочу! Даже ползком, даже вот так на карачках, даже под развивающиеся знамена, даже на газовый эшафот... Только бы это счастье, только бы здесь, только оно. А какое, черт подери? Конечно же, вроде сладкой армейской кашицы, наше армейское счастье:
  - Ах, твоя мать, кашица!
  Я не пойду по пути социально близких поэтов, не стану пописывать расчудесных поэм об армейской жратве, тем более кровавой мочой на заборах или на плитах мемориальной аллеи. Хватит первопроходцев еще до меня, хватит счастливых мордах с алюминиевой ложкой в зубах и содержимым вышеупомянутой ложки где-нибудь в брюхе:
  - Ах, обалденный компотик!
  К черту армейское пойло. Каждый согласен, это помои и пойло. Особенно после мамочкиных неидейных харчей. Ну и что, если помои идейные, а пойло ой-е-е-ей. В домашней обстановке неидейное давит идейное, а от идейного потянет в кусты, да еще кое-что, да так скрючишься, что государство тебя не спасет со всей его идеологической машиной или величайшей политикой партии.
  Зато если мамочка далеко, уже никуда не потянет. И пойло не совсем чтобы пойло, но счастье. И помои не только помои, но нечто светлое и нечто большее. Про кусты рассуждать запрещается. На все про все у тебя две минуты, максимум три. За это время обязан схватить, сожрать, перепить, вымыть лапки и смыться.
  Ты пока не один. Ребята на Памятнике. Они голодные, они застоялись, они плюс газовая атака, они вспоминают тебя. Чувствуешь, как вспоминают? Ты не глухой, точно чувствуешь. Перепивая, хватая, заглатывая. Как эти губы твердят:
  - Пусть живет коммунизм!
  Сухие, ну все равно, что печеные губы:
  - Да здравствует родина!
  
  ЛУЧШИЙ УЧЕНИК
  Школа нас не забыла. Школа всегда рядом. Как же так? Век строительства коммунизма - и кто-то кого-то забыл? Сильные мира сего охраняют народную память в лучших традициях развивающегося коммунизма. Ты не забыл, тебя не забыли. Ты почесался, вокруг почесались. Ты окунулся делами в народ, а народ не так чтобы ответил другими делами, но притащил тебя к алтарю и распял там по правилам.
  Отсюда первое правило, сильного ненавижу, когда находится далеко, но обожаю его, когда близко. Раз не погнушался маленькой вошкой народ, значит ты сильный. Только слабые прячутся и гнушаются. А вдруг чего-то не так? А вдруг пятно белое? Или зубы желтые? Или волос седой? Или перхоть? Ну, понимаете, кто они слабые? Залез в уголок, засел на шесток, и молчок. А школа не смеет молчок. Кровь из носу, но среди сильных обязана застолбить свое лежбище школа.
  Хотя календарь ее жесткий:
  - Сегодня райком.
  - Завтра партком.
  - Послезавтра аллея.
  Но какая 'аллея' кое-кто уже позабыл. Может это субботник? Может дерьмо разгребать или кустики пересаживать? Нет, мы неделю назад разгребали, а еще за неделю высаживали. Значит другая 'аллея'. Так и припоминается план послезавтра. Спросили директора, проконтролировали завучей, каждый учитель обязан ответить на данный вопрос. И каждый учитель ответил. Или постойте, не так чтобы каждый. А Попочка где? А почему это он не ответил? Ах, исчез Попочка? Куда это, мать его мама, исчез? Учебный год продолжается, а ответственный товарищ не появляется. Все знают, какой ответственный Попочка. И что такое исчез? Пора поискать, чтобы другим неповадно.
  Короче, школа опять с нами:
  - А не маловато ли вас?
  Чувствуешь себя как на уроке:
  - Зато самые стойкие.
  Школа экзаменует:
  - И выглядите не очень.
  А мы согласны на школьный экзамен:
  - Зато на благо отечества.
  Все-таки вспомнили, все-таки не забыли, все-таки пришли посмотреть, все-таки здорово. Тебя сам директор боднул по плечу:
  - Лучший, поди ученик?
  И его по плечу:
  - Снова лучший.
  И случайно подвернувшегося детсадовца:
  - Опять-таки лучший, только какой-то он маленький.
  Визжат луженые глотки. Ну, знаете - 'Рад стараться' визжат. А еще что-то такое про службу твоей и моей родине.
  
  КОШМАРЫ
  Наша служба не совсем настоящая. Мы отрабатываем 'от и до' свой урок, а затем не то чтобы служба, но свобода на двести процентов. Настоящий солдат готов позавидовать нам, у него всегда служба, где не играет значения, отработан ли этот урок или нет. Настоящий солдат после урока (отработанного или неотработанного) экспортируется в казарму, а ненастоящий домой. Наигрался, накувыркался, навеселился, и будя:
  - Правила такие.
  А кто еще не поверил, могу повторить:
  - Если служба ненастоящая...
  Зато кошмары самые естественные, самые настоящие. Их не сравнишь с тем, что показывают по ящику. Там теплично-лубочный сиропчик. Все улыбаются, все восторгаются, все с чувством выполненного долга лезут в кроватку. Ничего не скажу, долг выполнен. Ты свое отработал, ты вернулся домой. Но так не хочется в эту кроватку. Сердце стучит, спина потеет, где-то внутри, скорее всего ниже пояса, неприятный такой холодок. Какого черта вернулся? Лучше бы там на аллее. Нога вверх, нога вниз. Нога вниз, нога вверх. А тут такая в жопу кроватка.
  Я не преувеличиваю. Десять часов, одиннадцать, двенадцать, первый час ночи. Никак не заснуть. И что такое? Долг выполнил. Отдался сам до конца. Себе никаких поблажек. Будьте счастливы, будьте довольны, мои дорогие товарищи! Не трогайте меня! Отпустите меня! Я живой человек, мне бы как-нибудь отдохнуть от счастливо отработанного дня. Ну, совсем немножечко отдохнуть. Ну, самую капельку. Мне бы скрючиться вон в тот неприметный комочек. Нет меня до шести. Вы понимаете, нет. Это не я, это кто-то другой, это мертвое тело.
  Опять не выходит. Едва отключился, и кто-то страшный стоит в твоем изголовье. А кто там стоит? Неужели не узнаешь? Это он самый, то есть твой лучший наставник, это есть Попочка. Но почему он такой черный? Да ты не спрашивай, он черный потому что он черный. А с ним еще кто? Или снова не узнаешь? Это наш комиссар, и опять-таки черный. Да почему он такой? Хотя не он, а она. Неужели не разобрался, комиссар у нас девушка, то есть она. Может по жизни приятная девушка, но здесь чернуха и черная.
  Пора просыпаться. Подремал две или три минуты, однако пора. Если ты не проснешься, будет еще хуже. Попочка с одной стороны, комиссар или комиссарша с другой. Схватили за ушки, придавили за ножки, трясут. Им очень нравится. А тебе? Ну, я не знаю, может тебе нравится. Кто-то вскочил на живот, кто-то пляшет, и сапожищами залудил по лицу. Внутренности твои лопнули, они во все щели, они вываливаются, бьют и трясут. Боль по всему телу, морда что жопа, ты не то чтобы человек... Ты растворился, ты выпал из существующей вселенной, ты выброшен в мировое пространство, ты никогда не вернешься обратно.
  Господи, неужели все правда? Неужели такое с тобой? И не верится, и оно происходит. Подремал минут десять, а отходить минут триста. Может быть до утра отходить. За десять несчастных минут поднимаешься с кроватки разбитый и изувеченный куда больше, чем за день маршировки. Может таблеточку какую? Может для сна? Но и это не помогает. После таблеточки чернее черного комиссар (простите, она комиссарша). После таблеточки Попочка дьявол.
  Господи, как еще вынести все? Лежу с открытыми глазами, не понимаю, не знаю.
  Вырастая из пеленок
  И вонючего тряпья,
  Из армейских распашонок
  Под ударами дубья:
  Не мечтай о тихом росте,
  Поумерь дурную прыть.
  Еще будут рваться кости
  И по-волчьи будешь выть.
  Зато какая закалка для истинного строителя коммунизма, для любвеобильной натуры, особенно если любовь не куда-нибудь, но на милое сердцу отечество.
  
  КОНЕЦ ЛЮБВИ
  Возможен, конечно, более интересный объект в виде толстоморденькой, толстозаденькой девушки. Хотя на этом я не настаиваю. Любая здесь девушка подойдет, то ли толстенькая, то ли худенькая, то ли фотомодель, то ли 'подросток без пальца'. Опять же на вкус или цвет... Один влюбился, другой удавился, остальные с вытянутыми носами наблюдают за первым и за вторым номером. А я говорю, хорошая штука любая.
  В четырнадцать лет вполне вероятно великое чувство не только к любимой Родине. Дорогое отечество не всегда выражается неким абстрактным понятием 'сер-сер-сер'. Здесь всего много и даже очень. Для кого домик, для кого садик, для кого холодильник с закуской и водкой, для кого письменный стол или книжный шкаф, для кого румяные щечки и пухлые губки. Хотя в который раз губки не обязательно пухлые, щечки не так чтобы очень румяные. Кому чего нравится: скелет, дохлятина, сушеная вобла... Или пускай на румяные щечки натянут бушлат, а на пухлые губки шапку и каску.
  Все равно хорошо. Я хотел рассказать о любви, которая не начиналась, но кончилась. Ибо для нее я не придумал начало. Для чего-то другого придумал, а для нее нет. Любовь была, или существовала всегда. Как очаровательная вселенная, как неувядающая природа, как теоретически доказанные вечность и бесконечность, как прочие недоказанные вещи, которые не смотря ни на что существуют всегда. Да и любовь, как вы догадались, не из самых доказанных, потому что существовала. А это уже кое-что. Я согласен вести разговор на самом высоком уровне про любовь, но сегодняшняя тема - кончина любви. А не нравится, так не взыщите.
  И какая кончина? Да самая обыкновенная. Ее обстановка - Памятник. Ее повод - медаль. Ну, вы из очень понятливых товарищей, медаль не просто дается за красивые губки, за пухлые щечки. Для какого-нибудь начальника вроде Попочки очень и очень просто дается любая медаль. А рабу возле Памятника не совсем чтобы так. Раб стоял, раб терпел, раб не сбежал и не предал нуждающееся в нем отечество. Впрочем, сбежавшему рабу ни за что не дается медаль. Какой-никакой плюс при нашем каком-никаком коммунизме. Если сбежал, на все сто никакая медаль. Ты раб, ты не имеешь права бежать без приказа начальника. Я уточняю, ни в коей степени не имеешь. Покуда начальник не приказал, подыхай где стоишь. А если в бегах, даже медом намазанный, не видать тебе этой медали.
  Я же эту медаль заслужил по всем правилам. Продержался, черт подери, до конца. А мне за энное количество дней непорочной службы - медаль. Маленькая, почти незаметная, из алюминия. Не то, что подружке моей. Ее большая медаль. Она у Памятника не стояла, она каблучков не сбивала, она большой человек. Или не понимаете, какой она человек? А если немножко мозгой шевельнуть? Или снова не понимаете? Она второй человек после Попочки:
  - На кухню сводить не хухры-мухры.
  - А что там хухры?
  - Это Памятник.
  Вот и получается: у нее большая медаль, у меня - маленькая, у нее за большие заслуги, у меня просто так. Она пахала, она вкалывала, она себя положила на остывающий алтарь отечества, она попку порвала свою. Я прохлаждался, я дурью страдал, я ничего такого-сякого не сделал. Разве что имя мое на всю школу гремит. Известное, черт подери, имя. Как за него не дать? За него и дали медаль.
  - За имя, черт подери!
  И это мне прямо сказала подружка.
  
  СПЛОШНОЙ АПЕЛЬСИН
  Ну, чего это я разболтался?
  Кажется, говорил, говорил, говорил... Зачем говорил, не сумею ответить. То ли язык колючий на нашу правильную действительность, то ли место такое шершавое, то ли просто устал. Молчать я устал. При коммунизме мы меньше молчали, чем оно получается сегодня, сейчас, в так называемое свободное демократическое время. При коммунизме колючий язык всегда попадал в шершавое место, а шершавое место всегда принимало колючий язык. Вот папаши с мамашами наши молчали. У них апельсин застрял в глотке, оттого и молчали. У нас ничего не застряло. При коммунизме мы еще чистенькие, светленькие, славненькие... Молчать в таком состоянии не возможно, даже если очень захочется.
  После коммунизма не то и не так. Боролись против молчания, а его-то и получили в конечном итоге. Каждый не своим голосом, каждый какую-то затянул лабуду, каждый тити-мити чего там хотите. Но словечко 'хотите' в лучшем варианте отражает удар в морду. Вы хотели добить коммунизм, и такое дело прошло. Теперь папаши с мамашами и мамаши с папашами вас добивают:
  - Сдохните, подлые.
  Оно мне не нравится. Говорил, говорил, говорил... Сегодня не разговариваю и не слушаю, и вообще ниже пояса. Пушки стреляют, снаряды летают, ребятишки калечатся, а затем дохнут. Дохлые у нас ребятишки, туда им дорога. А старики у нас крепкие. В свое время спас апельсин. Молчали, молчали и разболтались круче кого-либо, да так чтобы на всю Россию. Что ребятишки для них, они старики. Берегу свою шкуру. Защищаю свою жопу. Мое удовольствие выше всех твоих подвигов. А если не веришь, за мной моя армия.
  Но вопрос не исчерпан:
  - Смотря кому подыхать?
  Играть опять же найдется во что. Никаких там мягких материй и заводных кошечек или зайчиков. Мягкая материя смягчает нравы, а заводные кошечки (тем более зайчики) ослабляют завод. И это не лучшая пища для армии. Смягченный или ослабленный товарищ постарается пропустить между ног армию. Что-то не так про добро и про зло. Что-то он про любовь. Что-то про счастье, которое есть, и которого нет даже в стране побеждающей демократии. Он ослабился, он смягчился. Его скупая слеза не омоет форменный китель, тем более не очистит простые ботинки без каблуков, тем более не отразится в какой-нибудь маленькой, но до одури красненькой звездочке.
  - Вперед на врага!
  Оно бы можно, да я не доел апельсин. И автомат мой в кустах с заклепанным дулом.
  
  
  СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ
  
  В страшно нежном и беспокойном возрасте я оторвался на миг от игрушек, изображающих орудия бойни, я захотел сотворить книгу. Не очень плохую, не очень хорошую книгу, а настоящий шедевр, способный довести твое и мое человечество до загнивших печенок и, между прочим, направить его же в лоно великой истины. Что до самой истины, я смутно ее понимал. Какая-та сложная машина, или агрегат, или маленькая машинка, что собирает добро или мусор, затем прессует и в кубиках нам подает, а после кубиков получается нечто такое, что больше похоже на чудо.
  Но разве подобное чудо во всей своей наготе могло тормознуть мой проснувшийся разум? Нет, оно не могло. Это взрослые наставники полюбили такую-сякую хреновину, где все придумано, приукрашено и не из наших. Это взрослые товарищи расписались, не знаю про что. Их вселенная более чем абстрактная. Она даже не 'абстракция' в моем понимании, а скорее она злоба. То есть злоба озлобленных взрослых. Выпустили демона войны, дали ему развернуться, переносят наши обычаи в искаженном, в гиперпространственном естестве на какую-то нереальную почву. Наконец, размножают обычных скотов в виде бестий в скафандре.
  И это все старшее поколение, и это так называемые писатели, которым практически можется все. Они придумали грязь, они за войны и злобу, они раболепнее раболепного и паршивее гнусного, они как черные яйца на печень России. Но они в подходящем возрасте. И не только им можется, но поощряется. Да еще деньжата рекой. Хорошие в любом отношении денюшки!
  А у меня идея хорошая. Я подумал сделать как взрослые. Не представляю, какого черта я так? Мамочка предупреждала, не делай. Папочка настаивал, не влезай. Дедушка с бабушкой мне подарили Маркса и Энгельса. Ну не самих конечно, но их потрясающие труды. Вот прочтешь Маркса, тогда дело. Вот одолеешь Энгельса, значит, залез куда требуется. А я не купился на очень хороший подарок. И Маркс не при чем, и его жена Энгельс.
  Дело понятное, против моих так называемых взрослых наставников те еще взрослые учителя с большим стажем. Мои поощряет советом или примером, а у тех денюшки. При чем повторяю, хорошие денюшки! Велосипед можно купить. Знаете, мечта такая про этот велосипед. Чтобы обязательно спортивный. Чтобы трубка вместо колес. Чтобы шесть шестеренок. Чтобы огонек спереди и ручной тормоз сзади.
  Я так и подумал. Детская мечта она самая крепкая. Сажусь, педали наяриваю, чувство, сами догадаетесь, точно вывел корабль на просторы вселенной. А почему бы не точно? Век строительства коммунизма опять же походит на велосипед, тем более на корабль. Это век милитаризации всей страны в целом и каждого человека в отдельности. Но милитаризация только страны не очень похвальная штука. Вот если бы целой Земли, или Солнечной системы, иди всего космоса, или еще дальше...
  Вы не стесняйтесь в крепких выражениях, я так мечтаю. Земля превосходит нашу Россию, Солнечная система - опять же Земля и еще кое-что вместе взятые, космос как множество всевозможных систем, галактик и даже метагалактик. Чем интенсивнее я мечтаю, тем дальше уходит мечта, которая из самого детства. А дорожка перед уходящей мечтой не просто из фантиков или пуговок. Дорожка только вперед. Она прекрасная, черт подери, она светлая, она опять же мечта. У нее никакого прошлого. Только одно будущее, самое светлое будущее на уходящей дорожке.
  
  ***
  Я еще тот мальчик, что никогда ничего не откладывает в спичечный коробок. Если захотелось, то жопа в клочья, а будет сделано. Впрочем, вы понимаете, книжицу сочинить, не дерево посадить. Сажающий дерево все равно, что творец. Он подарил новую жизнь, он сделал нечто полезное, нечто очень хорошее. А сочинитель книжицы не больше чем сочинитель, в лучшем случае он сочинил только книжицу.
  Но проскочили. Я за своим столом, стопка бумажек, чернильная ручка в руке. Стол у меня своеобразный, если это вам интересно. Там всего много: носки, банановая кожура, огрызок яблока, четверть газеты, какие-то пуговицы с мясом, учебники все до единого, портфель, еще лампа без лампы. И бумажек у меня много. Они такие как стол, они из старых тетрадей. Там надорвал, здесь отсосал, еще без уголочка, но ладно. Ручка чернильная, когда заправляется, капает. А чернила грязные. С такой ручкой находятся на своем месте и стол, и все остальное.
  Теперь, с чего начинать? Если я подготовился к выдающемуся труду всей моей жизни, то начинать необходимо как полагается для подобного случая. А как оно полагается? Видит бог, я не знаю. Сама по себе моя подготовка есть подготовка старательного ученика. Раскопал пространство не более носового платочка и аккурат до такой степени, чтобы туда положить бумаженцию. Пространство есть, положить есть, чернила на взводе. Ты садишься, ну это на стул, а не на какие-то к черту чернила. Ты думаешь и начинаешь. А еще умнее, если не думаешь. Душа свободная, рука свободная. Душа как движитель руки, а рука как движитель души. Одно за другим тянется, а другое от одного не отворачивается. Ей богу, ты начинаешь.
  Хотя последний штришок. Буковки очень у тебя мелкие. Какие-то они маромойские буковки, то есть они не из нашей команды. А я люблю нормальные буковки, чтобы записывались с размахом, чтобы прочитывались без лупы. Здесь тебе не школа. В школе можно рассматривать собственное бумаготворчество сквозь микроскоп. А здесь вселенская мудрость пошла. Или не разобрался, она мудрость целой вселенной? Или полный кретин, раз великую мудрость пропустил через детские мелочи? Думаю, что кретинов среди нас не существует по определению. Кожура, огрызок, носки постепенно попали на пол, а локти на стол. Если локти как следует положить, то и буковки будут, как следует.
  
  ***
  Ладно, преодолели начало.
  Это не самый трудный вопрос. Если планируется произведение на тысячу с лишним страниц, никто тебя палкой не дрючит на первом этапе и за грудки не хватает, как подлого гада. Страницей больше, страницей меньше... Все достаточно просто, от простоты самое время свихнуться. А для непонимающих товарищей повторяю, главное никакой суеты.
  На сто десять или сто сорок страниц несколько сочных мазков. Это и есть начало. Точнее, не только начало, но полотно для разворачивающихся в дальнейшем событий. А какое оно полотно? Во-первых, мир новой (читайте 'невиданной') техники. Во-вторых, цивилизация думающих машин. В-четвертых, цивилизация человеков. В-одиннадцатых, неустойчивое общество, неустойчивые отношения, что-то такое на грани распада и в конечном итоге распад. В-семнадцатых, вышеозначенный распад как противостояние или противоборство двух агонизирующих систем, двух непримиримых образов жизни.
  Далее стоит остановиться подробнее. Для добропорядочной системы (читайте 'для коммунизма') никакие яркие краски не покажутся лишними. Все только в превосходных тонах: цветущие и счастливые лица, грандиозные достижения, не менее грандиозные идеи. Голубые, зеленые, красно-малиновые нашивки на рукавах, ну вроде погоны, комбинированная одежда цвета меркурианских песков заместо хэбэ, бляхи с мордахами космических кораблей заместо медалей. Даже чью-нибудь смерть живописать не иначе, как всенародное празднество, без содрогания немощной плоти, без блевотина, без пузырей, без истечения кала куда оно надо и глубже:
  - Перечеркнута жизни стезя за великое светлое будущее!
  Для них (гнилых империалистов) - только черный, точнее чернушный отварчик: злоба, отчаяние, ненависть вне пределов человеческой мысли. И никакого, абсолютно никакого просвета, даже крохотной цели, мельчайшей кротовой лазейки, куда способен протиснуться недоношенный лучик добра, правды и жизни. Тут нельзя перегнуть палку. Любое поползновение в сторону 'хорошо' это твой минус. Публика всхлипывает, публика нервничает, наконец, матюгается. Автор какой-то он не такой. Ничего не продумал, а что-то там на бумажку наделал как-как. Предвзятый товарищ, черт подери. Преступник какой-то, опять-таки черт. Сдерживает основные противоречия нашего времени, убивает истину, проституирует опять-таки неизвестно зачем. Мудозвон этот автор.
  Я так не хочу. Если фантастика в классическом виде суть маленькая реальность, то фантастика на тысячу страниц - большая реальность. Пускай получают они, то бишь гнилые империалисты и сочинители гнусных машин, пускай получают себе по заслугам. Да и машины на первое место. Пускай они за мошонку ужучат товарищей (по нашему 'человеков'), пускай заставляют их нищенствовать, голодать, в конечном итоге, поставили всех и скопом на путь бандитизма, гомосексуализма и скотоложства. Черт подери, это не наши, это чужие машины. Опять же не наши товарищи. Опять же какие они человеки? Монстр с клыками длиннее ножа, недочеловек из сточной клоаки, демон или вампир, и вообще... Мне страшно, мне жутко, я начинаю вопить, брыкаться, кусаться, моя жопа бантиком. Плюс безверие в завтрашний день:
  - Ждем не дождемся, когда мир окутает мерзость!
  Не жалейте черное, серое, грязное! Оно усилит контраст, столь желанный в романе.
  
  ***
  Но завершился первый этап, исписана банка чернил, испорчено больше десятка тетрадей, что так любовно сшивались из тех паршивых бумажек. Да и погода не та на дворе. Начинал жарким летом, а подошел к плаксивой и пакостной осени. Не уважаю я осень. Вот не уважаю и факт. Все она плачет, все она капает, все издевается над тобой. Сам становишься плаксивым и пакостным, как она. А еще отращиваешь длинные волосы, чтобы прикрыть пустоту внутри черепной коробки. На лето волосы подстригаются, оттого что полная черепная коробка, а к осени происходит обратный процесс. Вот и не люблю осень.
  Можно сказать, работал, но загремел в полосу отчуждения. Столько всего наворочано, а великий роман только в пеленках. Он вроде родился, а вроде и нет. Он вроде роман, а вроде пустое место. Вы понимаете, никакого действия, но борьба положений на высочайшем классическом уровне, так что Бальзак и Толстой отдыхают. Черная идея - белая идея. Черная одежда - белая одежда. Черное начало - белое начало. Черный оборот - белый оборот. Черные силы - белые силы. Черная борьба - белая борьба. Черный дьявол... Ну, вы разбираетесь, кто куда загремел. А я начинаю на стенку кидаться.
  Хватит, мой ласковый. Зачем это ты потерял столько времени? Лето прошло, осень пришла. Хватит идейничать, твою мать. Идеи в десятке тетрадей. Тот самый сочный мазок по вселенскому полотну. Совершивши мазок, не зацикливайся на нем ни при каких обстоятельствах, или останется только мазок. А что он значит, если в единственном экземпляре? Да ничего он не значит. Ты понимаешь, что он ничего. Никому не нужен мазок, который просто мазок. Пора себя побороть с полной на то ответственностью гражданина великого коммунистического государства и будущего строителя справедливого коммунистического общества, или ты проиграл уже на начальном этапе.
  Волей-неволей я соглашаюсь на выбор героев.
  
  ***
  Выбор героев? Здесь почти не работает голова, и мысли окучились где-нибудь сзади. Младенцу, воспитанному в нашем справедливейшем из справедливых, военизированном, пулеметизированном, бомбометательном обществе, яснее ясного ясно: есть герои положительные, есть герои отрицательные. Если с первой попытки не догадался, кто за кого, ты не расстраивайся, но вали дальше. Для того существует писатель, чтобы ориентировать читателя. А читатель опять-таки для того, чтобы по указке писателя пробиваться через всякие подляны или ловушки и не попадаться по мелочам, когда героев сортируют и метят.
  Встретите Ивановых-Петровых-Сидоровых, Это 'наши' на самый придирчивый взгляд. Думать нечего, сомневаться тем более, даже слюни я бы не посоветовал распускать на родные слюнявчики. Подобное священнодействие сейчас не ко времени, нет в нем никакого резона. Слушайте, глядите, запоминайте, воспринимайте чистейшей монетой - 'наши' как на подбор. Высокие, мускулистые, мощные, косая сажень в плечах, в пальцах силища непомерная. Все владеют приемами рукопашного боя, метко стреляют, управляют любой опоэтизированной механикой от карманного вездехода 'сортирбардачка' до космического супер 'сортирлайнёра'. Одно слово, шик-карные сверхчеловеки энд супермены. Сравните бесчисленные описания молодцов на первой, десятой, пятидесятой и прочих страницах... И что вы там отыскали? И что вы там разочли? И какая есть разница? Да никакой. Разве пилот Иванов белокурая (или русая) бестия, а шевелюра комдива Петрова покрылась космической перхотью.
  С врагами значительно проще. Попадутся в прожилках земли зловонные Борги да Морги - без преуменьшения это 'ихние'. Сильные, крепкие, коренастые, но не слишком, не очень. Истаскались ребятки. Прихоть какая-нибудь или порок или еще там чего, а это не так просто. Империализм заманивает, империализм сокрушает. Вчера еще молодой, вчера несгибаемый, вчера супермен, то есть боец экстракласса. А сегодня империализм, точнее, империалистическая гнилостность наложила на твою молодость неизгладимые шрамы. В 'наших' условиях (заметьте для образца) они изгладимые. Вчерашний шрам сегодня изгладился за правильные положительные поступки. Но это в 'наших' условиях. А про 'ихние' условия говорить противно: некто сверкает гладкой что стол черепушкой, у другого товарища две дюжины дырок на пальцах, третий просто без глаза. Дерутся плохо, стреляют плохо, остальное на том же уровне. Самый раз таких вот десяток хорошему молодцу разговеться за ужином:
  - Для тренировки.
  Вот и тренируются ребята, но уже 'наши', а не те 'ихние'. Враг ни в коей степени тренируется. Враг живет своей подлостью и разбоем. Империалистический строй опять же малина разбойников. Никакой справедливости, только разбой. Каждый империалист по сути своей враг. А еще хищник. Он хватает, чего попадется, даже если оно чужое. Он уничтожает, чего не в силах схватить, даже если оно свое. Его бы вообще отодрать под тринадцатый позвонок из романа. Но не могу. Светлое будущее слишком кислое, когда растянули светлую часть на столько светлых страниц. А вонючий империалист чертовски вонючий, чтобы шокировать слишком кислое будущее, которое светлое. И читатель всегда наготове. Посюсюкал над великолепными картинами своего государства, но держит наготове кулак, чтобы в необходимый момент ответить империалистической сволочи:
  - У нас разговор короткий.
  Или что-нибудь в том же духе. Ну, как это говорят выдающиеся бойцы, когда выводят мерзавцев и негодяев на чистую воду. Вы понимаете, штамп на штамп, плюс еще штамп. Чем больше штампов, тем лучше. Боец не сюсюкается, но выводит. И подобное дело на четыреста с лишком страниц. Да еще потому, что скоростной у нас парень. Если бы был тормозной, то и в семь сотен страниц не разберешься с врагами. А он скоростной. Делает, делает, делает - никаких тебе разговоров. Может раз или два или три на страницу, но все равно никаких. Да и каждое слово его есть цитата.
  А роман пострадал. Ежу понятно, он пострадал из-за скорости очень правильного героя. Какой-то куцый роман. Сто двадцать плюс четыреста - всего пятьсот двадцать страниц. Только разбежались творческие идеи в детской башке, только раскатали губу, а из-за кое-кого 'скоростного' пора заканчивать судьбоносное произведение всех времен и народов. Не хочу заканчивать, видит бог, не хочу. 'Скоростной' товарищ набил морду антигерою номер один, номер два, номер сто сорок два, номер две тысячи двадцать - и все. Он выдохся, он потерял свою форму. А я еще в форме, а я еще так и эдак могу, и не только бить морды.
  Идем дальше.
  Появляются из кровавых болот всякие Кацманы-Мацманы - маромойское племя, техногенное семя. Коварные, лупоглазые, двуличные, приспособляемые к боевой обстановке с поразительной быстротой, что-то вроде скорости механизированной черепахи. Они за 'наших', они за 'ваших'. А кто-то подумал, ему попались интеллектуальные весельчаки с пухлыми ножками, короткими ручками, огроменными лбами, яйцеобразной формой лица и животиком вроде пивного бочонка. Нет, они просто выскакивают между страниц для интриги и для тумана, путают крючковатыми пальцами карты героев, засоряют оружие, уничтожают шикарную технику, якобы так оно нужно и должно. А еще у них имидж такой: где покушал, там и нагадил, плюс читатель всегда в напряжении. По большому счету не плохо, когда в напряжении, тем более если всегда этот самый читатель. Хуже, если ненапряженный читатель. Ах, надоело! Ох, знаю! Ух, лабуда! Такой читатель не русский читатель. Пробежал, полистал, убежал. А ты его хвать за яйца:
  - Не знаешь, чего маромойчик выкинет?
  И пригвоздил ему яйца.
  
  ***
  На очередном повороте - сюжет. Я расправился с бандой героев и антигероев, я задание выполнил. Какого черта сюжет? А вот какого - каждый роман это дело имеет. Вы понимаете, каждый, и не только в тысячу с лишком страниц. Роман не читается абы как. Что-то в нем есть, что-то обязано быть, вышеупомянутое что-то - сюжет, пускай чертовски и очень банальный:
  - Некая черная сила (естественно, сила империалистическая) вознамерилась захватить мир.
  Работенка большая, а начинается она с мелочей. Кого-то запугивают пыльным, точнее, вонючим мешком, кому-то буравят мозги приятным броском кирпича, кто-то кряхтит или хрипит на гвоздях, прочие статисты вовсе несметным числом исчезают с арены. В общем, ничтожная суета, ну вы понимаете, всякие постмодернистские мелочи. Если их между делом исправить, вовсе не разовьется сюжет, а какой-нибудь мелкий сюжетец местного значения. А если их не исправишь, возможно, проскочит галопом читатель сквозь хитросплетенные мелочи. Поэтому середина: хочется исправлять, но не можется, и кто-то дурак дураком влип не в свое дело.
  А кто у нас влип, разрешите вопрос? Ну, конечно же, журналист или младший корреспондент какой-нибудь недоразвитой газетенки. На работе начальство затюкал тупыми прожектами, вот и послали парня подальше. А куда в наше время 'подальше'? Скажем, на Марс. Оно аккурат далеко и цивилизация там совершенно гнилая. Как вы понимает, через тысячу лет на Земле будет еще более или менее приличная цивилизация, а на Марсе каменный век. По международным правилам никаких коммунистов, капиталистов, фашистов, республик и государств с установленным или устоявшемся строем. А на самом деле война в джунглях. Прилетаешь, резвишься, развратничаешь, свинья свиньей и вообще позор для своей Родины, что с большой буквы.
  Но я пошутил. Наш корреспондент ни в коей мере позор. Он тот самый Иванов-Петров-Сидоров, о котором говорилось чуть выше. Внешне ничего особенного. Спортивная куртка, спортивные брюки, черные очки, кроссовки, перстень с печаткой, брелок на ремне, фотография мамы в карманчике. А мама такая молоденькая, почти девочка. Все думают, она девочка, с которой ну это самое дело герой. Ха-ха-ха! Все ошиблись, она мама, и вообще талисман, что спасает скромного мальчика от любой девочки, тем более от какой-нибудь шлюхи с вашего гнусного Марса.
  Этот не подведет. Простоватый снаружи, но гениальный внутри Петров-Иванов-Сидоров вооружен самым боеспособным, самым действенным, самым несокрушимым оружием. А его оружие - коммунистическая идеология плюс коммунистическая мораль. А коммунистическая идеология при любом рассмотрении такая идеология, ну вы соображаете какая, что каждой сволочи не поздоровится на узкой дорожке с нашим героем. Пускай на начальном этапе расследования гениальный Петров-Иванов-Сидоров словно ослеп, оглох, отупел, ничего не замечает, ничего не разумеет, а империалисты удачно скрывают следы - от этого сюжет только круче, и возрадовался писательским находкам читатель.
  Я читателя не обманываю. Мой журнальный товарищ или маленький корреспондент пока еще мальчик. Но в силу определенных обстоятельств из мальчика вырастает мужчина. Нет обстоятельств, есть мальчик. Есть обстоятельства, самое время переходить на другой уровень. А на Марсе всегда обстоятельства. Недорезанные империалисты зажрались. Они не только перестраховываются и подстраховываются, они из сторонников нехорошо пошутить над чем-нибудь очень святым, чем-нибудь очень хорошим. Шутка удалась или нет? Как вы понимаете, больше крови - пристойнее шутка. А что значит 'больше' это на усмотрение автора. То ли пуля в живот, то ли нож, то ли тесак и топор, то ли горячая курица в задницу, то ли разбитый хлебальник. За качество отвечает автор.
  Тут начинается священнодействие. Супермен не котенок и не щенок, супермен есть субстанция 'супер' даже в бочке, где прохудилась затычка. Он наилучшим образом раскрывает любые коварные происки самых коварных врагов. Он метелит направо, метелит налево, разворачивается и опять же метелит все тех же подонков, да так что превращаются в струпья и клочья их разъяренные рожи. И чтобы побольше ошметков лежало на голой земле, особенно перед тем, как покушаю кашицу аккуратненькой ложечкой из аккуратненькой мисочки. А еще трупы падают со страниц обильным потоком, усеивают окрестности миль на пятьсот, но наша родная звезда на это насрала:
  - Покуда поставлен вопрос, быть или не быть человечеству (во куда залетел), можно поставить не менее важный вопрос, какова себестоимость сотни-другой недорезанных паразитов, к тому же ненашего образа мысли и не из нашей команды?
  Постепенно приходит прозрение, Ломая барьеры, уничтожая запоры, попадая в ловушки, успешно минуя ловушки, Иванов-Петров-Сидоров после многочисленных приключений (продолжительность коих зависит только от терпеливости или изобретательности рассказчика) добирается наконец до подлючей поганки Берга-Борга-Морга и приканчивает поганку.
  Финал может быть, несомненно, двояким, либо наш обалденный любимец обалденно отбрасывает концы, но спасает при этом на все времена человечество. Либо замученный и истерзанный, с доброй сотней смертельных ранений в паху, остается корпеть и фиглярничать в назидание благодарным потомкам. Но в том или другом случае, он не уйдет на заслуженный отдых невежливым лопухом или кем-то еще, он обязательно выблюет желчи кусок, ну то самое, что вы называете 'речью'.
  
  ***
  Собственно говоря, ораторствует не сам победитель, но автор. Авторская идея на тысяче с лишком страниц получила право на существование. Автор здорово потрудился, он все равно, что герой Иванов-Петров-Сидоров, даже больше того. А прощальная речь как подарочек для читателей. Ты ее заслужил, если здорово потрудился и есть что сказать в конце книги:
  - Я умираю. Не плачьте, товарищи! Еще немного, и я покину вас навсегда. Глаза закроются, мрак затопит сознание, небытие победит, а бытие останется с вами, как память об нашей прекрасной Земле, об этих спасенных, праведных звездах.
  Неплохо оно получается:
  - Играйте траурный марш. Играйте за землю, за звезды. Я умираю, но я еще здесь. Я не могу увидеть спасенной Земли, но я ее чувствую. Да здравствует наша отчизна! Да здравствует наша свобода! Да здравствует наша Земля! Я умираю, но я победил. Нет, это мы победили, все мы победили. То есть живые и мертвые, то есть те, кто боролся за эти звезды и Землю.
  Дальше куда лучше:
  - Империалистическая сволочь она на коленях. Проклятые (они же империалистические) корабли никогда не поднимутся в космос, не будут тиранить пространство, в том числе грабить, терзать, убивать и насиловать граждан. Радуйтесь, граждане! Над миром взошла звезда коммунизма. Самая яркая, самая ослепительная, расчудесная и не помню какая звезда. Она взошла, она наколола своими лучами бешеный, непокорный, не желающий подчиняться идеям огрызок мирового пространства. Она это сделала, так ее так! Я умираю, но эта звезда не умрет. Она отомстит за меня, и каждый подлец будет кровью из глаз омывать ее чистое тело.
  Или еще лучше:
  - Не отступайте, товарищи. Радоваться не время и рано. Хватает врагов на Земле, хватает их во вселенной. Кто отступил, тот пропал. Бешеные гады стали умнее, они спрятались. И не только в старом сарае, на чердаке или в яме. Где деньги, там спрятались гады. Я умираю, но чувствую деньги. Отсюда главное зло, отсюда основа всего сволочизма и горя. Отсюда гидра, которую не уничтожить, пока не сожгешь до последнего членика. Отсюда опасность для всех народов Земли. Отсюда разврат, от которого мы превращаемся в обезьяну. А так же палочка-выручалочка империализма и могильщик великого коммунизма. Я умираю, но вам рановато еще на покой, рановато менять оружие на соху и орало. Есть работенка для вас. Кровавая, неприятная, трудоемкая, не для слабонервных и женоподобных товарищей, но она есть. Пока не ужучим поганую мразь и не выметем за пределы нашей вселенной.
  Наконец предсмертный шепот:
  - Долой деньги!
  И самый предсмертный:
  - Считайте меня комсомольцем.
  И еще самый-самый... Впрочем, не понимаю о чем. Мальчик вспомнил про маму.
  
  ***
  Далее можно передохнуть. Предлагается специальное упражнение. Это когда выбрасываю за окошко несколько тухлых яиц с определенной степенью вероятности на головы шебуршащейся публике. Но так, чтобы публика не заметила откуда пошли яйца, иначе весь кайф пропадет. А если она не заметила, можно представить ее в облике отвратительных империалистов, которым тухлые яйца есть наилучшая, между прочим, награда и по заслугам и за все последующие преступления против вселенной. А, представив, можно себя похвалить за удачное попадание или совсем неудавшийся промах. С первого раза ты не всегда попадаешь в намеченную цель, но на пятнадцатый или шестнадцатый день попадаешь всегда. А что оттуда в ответ, так это сразу давай в книгу!
  - Например, несколько слов о любви.
  Молочко выпиваю, слова очень шустро записываю. Сам не так чтобы профессионально натыркан в любви. Тринадцатилетний мальчишка, ну настоящий пацан с его юношеским максимализмом, и вдруг величайшая сила 'любовь'. Вам не тринадцать, вы представляете, что за сила тикая. А тринадцатилетний мальчишка не представляет, ему не дано. По крайней мере, пока не дано. Любовь и любовь. Я полюбил ее, она полюбила меня. Что-нибудь из арсенала цветов, пауков, бабочек, шаебочек, гаечек и других механизмов.
  А это любовь, она в любом романе присутствует. Лучше бы она отсутствовала. Так и проще и лучше и невежество свое перекрыл очередными мордобойными шутками. Никто не смеется, что ты невлюбленный мальчишка. Может ты очень и очень влюбленный, может ты не мальчишка. На титуле возраст твой не указан, считаем, его нет. А любовь отсутствует, потому что другой жанр твоя политическая фантастика. Если бы подобающий жанр, любовь бы присутствовала. А тут никакой, ее мама, любви. Жанр отрицает, ты отказался пачкать страницы.
  Короче, не повезло. Светлое будущее не отрицает любовь. Империалисты ее отрицают. Детишки в пробирках, генетика, кибернетика, электроника, автоматика. Сволочные империалисты за искусственный мир, но настоящий герой за естественный. Как это мир без любви? Нет, не согласен, только любовь. Еще не все понимаю в свои тринадцать с маленьким хвостиком, но кое в чем разобрался благодаря более умным товарищам. Вот смотрите словечко, оно иностранное, оно называется 'трах'. Так любят империалисты. Но я разобрался, черт подери. Три элемента для 'траха': девчонка, кирпич, хозяин или покровитель девчонки. Далее 'трах'. Хозяин бьет по балде эту самую дуру.
  Или что-то не так? Или я ошибаюсь? Ни в коем случае не может ошибаться писатель. Я уверен, юношеская интерпретация зарубежной любви со всеми ее словечками, если не самая оригинальная, то опять-таки самая правильная. Особенности жанра требуют. Как обойтись без 'траха', если всегда и везде супермогучий герой подхватывает недоношенную торфушку с головкою в кулачок, с ногами длиной в полэкватора. Она торфушка, а он герой. Она из стана врага, а он из нашего стана. Потому и подхватывает правильный парень подобное барахло, чтобы уделать врага во всех направлениях, чтобы надругаться над главной его идеологической святыней, то есть над проституцией и над его девками. Сегодня враг, завтра нечто иное. А 'иное' получается только таким образом, только через любовь, только через исправление проституирующих пережитков врага. Чтобы в девические мозги, невинные и плоскодонные, точно мозги солдафона, чего-нибудь хорошее трахнулось:
  - Милая, ты никак не поймешь удовольствие поменять лагерь.
  Или в развернутом виде:
  - Что угнетает, терзает, шпыняет тебя днем или ночью?
  Для такого случая можно поматюгаться:
  - Ах, проклятая частная собственность!
  А можно закосить под философа:
  - Эта слащавая цепь из поддельного серебра приковывает твои распрелестные ножки куда неположено и положено, ты у нее в рабстве.
  Лучше философ:
  - Порви эту цепь, раздай ее неимущим, отмучайся, отболей империалистической заразой и хворью. А после всего голая, босая следуй за мной, как за мессией с красным флагом, как за всей мечтой твоей жизни.
  Но красотка, пока недостаточно трахнутая, находится за пределами тупости. Для интереса долго канючит и жучит своего перевоспитателя (читайте 'правильного героя'), опять же сопротивляется истинной мудрости, подкладывает свинью или парочку дохлых собак не в тот лагерь. Все-таки капиталистическое образование, капиталистическое детство, капиталистическая мораль, капиталистический яд и звериный оскал капитала поимели слабую душу. Так что, прощаем ее, эту лапочку. Сволочь ее воспитала, сволочь ее развратила. Она настолько сама почти сволочь, что способна предать своего воздыхателя в грязные руки поганых скотов и даже не гавкнуть.
  Хотя с другой стороны, так еще интереснее. Товарищ влюбился. Его любовь чистая. Его помыслы совершенные. Его сердце горячее, а тело любвеобильное... А тут его облажали и придержали. Но это любовь. Капиталистическая дуреха не понимает, что это любовь. Лишь когда подлые, бесчеловечные империалисты воспользуются плодами антилюбви, то есть в натуре будут пытать молодого героя, рвать щипцами его белоснежное сочное тело, издеваться над детородными органами... Лишь тогда дуреха поймет, чего потеряла.
  Дальше крокодиловые слезы, гипервселенские вопли, закрученные ручки, выщипанные волосы и не только на голове. Хотя постойте, на других местах выщипанные волосы до того были выщипаны. Империалистический писк - 'эротикой' называется. Ну да ладно, из вашего ротика к черту ваша эротика. А дуреха она впрямь взбеленилась. Стреляет, мордует, хватает нежными пальчиками каждого империалиста за развратное горлышко. Вот тебе, вот тебе, вот тебе... Не беда, не крутая потеря. Любовь на уровне фола соприкасается с жертвенностью, особенно если тебя твои папа энд мама и так жестоко надрали в позорные империалистические годы детства.
  Зато какой обалденный финал! Какая идиллия!
  - Милый, прости, - упала новообращенная коммунистка на искромсанное тело героя. - Я поправилась. Коммунизм наше общее счастье!
  Затем берет автомат, затем вдребезги медный колпак бесноватого папочки Берга-Борга-Морга.
  
  ***
  После этакой потрясающей затошниловки изобразить межпланетную стычку двух звездолетов - мелочь пустячная. Капля слегка возбужденного разума. Ты просыпающийся разум слегка возбудил, а затем слегка отпустил. Он расширяется, он разрастается, он возвышается после кошмарного сна. Как в стародавние времена, в старых пиратских рассказах, переполненных ну не помню там чем, но иногда ой-ты как интересно.
  И у меня интересно. Не так чтобы перегнул палку, гигантоманией я не страдаю. Но космос тебе не корыто с песочком. Хотя и в космосе огнедышащие махины забрасывают друг друга снарядами, аннигилляционными струями, плазменной требухой: 'Трах-тарарах!', точно их поместили в корыто. Потому они и забрасывают, что слишком маленький космос. А еще самое время кое-кого подцепить на крючок. Один подцепил, другой подрулил, будто проделать подобные штучки с противником (миллиард мегатонн) то же самое, что на тренировках с бумажным корабликом все из того же корыта.
  Но я отвлекаюсь. Идет абордаж. Так и прут из щелей мордобои в своих разноцветных скафандрах. В красных - наши, в черных - конечно, враги. Начинается кутерьма, кто кому вмажет покруче, кто кому двадцать четыре пилюли засадит пониже пупка или как полагается всыплет. В дело попали ножи, далее палки, далее балки, либо обломки от умных машин с вкраплениями микрокорпускулярных схем заместо обыденных гвоздиков. На всякий пожарный не брезгуют прозаическим кулаком.
  - Раз, - разодран скафандр.
  - Два, - расплющена челюсть.
  - Три...
  Дьявол возьми, неужели во времена космического милитаризма не изобрели ничего лучшего, кроме обыкновенного мордобоя. Зато какие эффекты! Безжизненные тела покачиваются вокруг разрушенных монстров. Много-много черных скафандров. Среди них редкие крапинки более яркого цвета.
  - Они до конца сражались и умирали за Родину.
  Командир роняет скупую слезу. Приспускается красное знамя.
  
  ***
  Что там еще? Любовная сцена на грани незапрещенного фола. Схватка в глубоком-глубоком и очень глубоком космосе. Десятка два одиночных схваток между главным героем и всей облажавшейся сволочью. Отвлекающие маневры на втором этаже. Это когда Кацман-Мацман переходит в лагерь врага, предавая 'наших' ребят, а затем переходит обратно, предавая 'ихних' злодеев. Ну, вы понимаете, 'двойной агент' называется. Вроде прикольно, да все равно маловато для произволения гиперпространственного уровня.
  Я подсчитываю страницы. Получается восемьсот с хвостиком. Еще две сотни и можно идти на покой. Хотя две сотни в четыре раза поменьше, чем восемь, но как уловить эти две? Они самые трудные, они самые зверские, они не так чтобы очень нужны, но в плане они есть. Никто не тянул за язык, я подписывал план по своей воле, то есть по своему разумению перед началом работы. А теперь напоролся. Если бы на восемь сотен подписывал план, то пора на покой. Но подписывал на все десять. Вот и бегаю точно козел. Вот и растекаюсь точно карасик. А еще змея, крокодил, бегемот, обезьяна, множество самых дурацких животных.
  Что дальше, черт подери!? Есть одна мыслишка. Она не совсем сногсшибательная, но она потрясающая, если ее притянуть в коммунизм. Для империалистической сволочи опять же только мыслишка. Для коммунистического рая это уже идея. При чем идея со знаком минус. Ибо идею со знаком плюс я исчерпал на четыреста сорок процентов, остался один только минус. Но вышепредложенный минус - спасительная идея, тем более потрясающая. Мы на него потрясемся, а затем мы спасемся. И герой наш спасется, потому что имя идеи - 'сомнение'.
  У коммуниста что ли сомнение, твою мать? Да, у него. Но не в догматах главенствующей системы, не в марксизме и ленинизме, не в прелестях идеологической шелухи, разукрашенной строевой подготовкой от колыбели до очень уютного гробика, не в фанфарах с развернутыми знаменами. Упаси боже! Тут полнейший порядок: паренек верит слепо и свято, вам такой лапши понавешает, череп треснет, мозги расплескаются, в желудке будет сплошная помойка.
  Нет, надо найти чего-то похлеще и позабористее. Например, прохудились у мордобоя штаны во время последнего восхождения на империалистический эверест. Такое случается, даже если штаны просто так прохудились. А они не просто так. Предательская рука Кацмана здесь поработала на триста четвертой странице, когда еще Кацман был среди 'ихних', когда досаждал 'нашим'. А то, что штаны прохудились через пятьсот семнадцать страниц только судьба. Кацман развязал завязки, Кацман обрезал пуговицы, Кацман вытащил нитку. На четыреста семьдесят восьмой странице он вернулся в коммунистический лагерь. На шестьсот одиннадцатой завязал завязки, на шестьсот тринадцатой пришил пуговицы, а про нитку забыл. Вот же старый козел этот Кацман.
  Дальше чистая математика. Нитка вытягивается и вытягивается, штаны распускаются и распускаются. Они всего лишь штаны. Они не могут остановиться по своей прихоти. Может, они полюбили нашего бедного мальчика, который их носит, но остановиться не могут. Врагов много, а мальчик один. Началась катавасия, мордобой, каждый миллиметр чего-нибудь да значит для правильного политически подкованного уничтожения врага. А тут, между прочим, штаны. Мальчик оступился, споткнулся, попал в плен или чего-то сделал не так. Пострадали другие товарищи, имеются жертвы.
  - Господи, как же не повезло!
  Это судьба, это позор, это поганая жисть. Мальчик очень старался и вот обосрался. Дальше нетрудно размазать вещественные доказательства его кретинизма на множество маленьких глав и подглавок. А еще пригодятся пастельные тона с кладбищенским завыванием, точнее, с отмыванием принесенных в жертву товарищей. А еще слезки в аршин и великая душа в алмазах. Не могу! Не могу! Не могу! И не просите, черт подери! А еще компот из банановой кожуры с кровавым поносом, опять же бичевание страниц сорок пять - сорок шесть, прежде чем наложить на себя руки:
  - Зачем, зачем и зачем?
  И снова главы на три бичевание, тоскливый душегубный вой, веревка на шее несколько укрупненным планом. Осталось лишь узелок затянуть. Но в самый критичный момент к несчастному возвратится его же утраченный разум. И не абы как с бодуна. Разум он все равно, что Христос, только партийный Христос, выросший в период рассвета коммунистической формации в стране победившего коммунизма. Этот мальчик был комсомольцем, а пожелал умереть коммунистом. Но коммунистом ему умереть не дают. Не прошел предварительный отбор, не подавал заявление, и вообще никто не знает, что ты пожелал в своем грязном подвале. Посему не готов умереть мальчик:
  - Перестань, твою мать!
  А партийный Христос вдохновил слабака на великое дело:
  - Заплати кровью!
  Остальное - дело космической техники. Десятком более трупов, десятком менее - невелика разница.
  
  ***
  Впрочем, и для автора разницы никакой. Если не считать тех самых недостающих страниц, которые в конечном итоге нашли свое законное место, то есть будут оплачены, как полагается, весьма дорогими купюрами:
  - Милые денюшки.
  Как приятно они хрустят, как они радуют глазик и носик, какие во всем и всегда они милые. Можно себе шоколадку купить, а можно бутылочку. Можно велосипедом разжиться, а можно новенькой тачкой. И не важно, насколько ты взрослый или пацан. Для взрослого бутылочка, для тебя тачка. Или не помню чего, я запутался, но это уже на втором месте.
  С другой стороны ничего нового мной не показано в тысячестраничном романе. Денюшка как движитель современной литературы и вообще всего писательского прогресса. Кто написал меньше, тот получил меньше. Вот вам прогресс. Сколько не вчитываюсь в этих так называемых 'писателей' они близнецы-братья, и творения их близнецы. Разве что один написал меньше, а другой написал больше. Но что такое 'меньше', так его так? А что такое 'больше'? Или не понимаете что? У одного страниц меньше, а у другого их соответственно больше. Ни в коей мере талантов. По таланту все они близнецы, то есть все они бесталанные братья. Другое дело - страницы. А за каждую страничку своя денюшка.
  Как-то не очень выходит. Вроде достаточно мордовался c врагами отечества, но прибавляешь ащо мордобой к уже существующему, затем ащо - и опять недостаточно. Вроде уже захлебнулся в любви, но устроил наездик на более продвинутую любовь с некоторыми пикантными подробностями - и туда же по новому кругу. Вроде предательство такое гадкое... Да что ты заладил, да что занудил про предательство. Сама работа не очень. Не говорю, чтобы идея не очень. По определению идея как у других. Другие эксплуатируют такие же точно идеологические источники и разжирели. А ты заэксплуатировался с целой конюшней маленьких крылатых лошадок - и ни черта. Три месяца в душной комнате. Три месяца без свежего воздуха. Три месяца без друзей, без кино с телевизором. Это почти подвиг. Да какое 'почти'? Это есть подвиг. Сидел, пыхтел, накропал... Ту самую тысячу с лишком страниц. А что за такое за все? И не напоминайте про это.
  Враги захватили Парнас. Те самые отвратительные империалисты, против которых боролся твой гениальный Петров-Иванов-Сидоров. Собственно говоря, он не против подобных империалистов боролся. Борги-Берги-Морги на наш Парнас не пускаются. Они на своем Парнасе вонючую лапу сосут и вонючие баксы в вонючем порядке раскладывают. А мы на своем. Или точнее, мы под своим Парнасом, и даже во всеоружии. Граната, бомба, ракета, аэроплан, космолет, звездный охотник, межзвездный лазутчик, аннигилирующая установка, абсолютное оружие, тесак или нож. Мы не то чтобы сосунки, мы громыхаем оружием. И здорово громыхаем. Только получается, что мы сосунки. А на головку (сие факт) нам просто накакали.
  Ничего особенного, взяли вот так и накакали. Парнас высокий, особенно наш, на космическом корабле не доберешься, а на Пегасе тем более. Про велосипед уже не рассказываю. Бедный мальчик не получил вышеупомянутый велосипед (такое еще встречается). И шоколадку не получил (что встречается реже). Не то чтобы не дают, а просто не заметили мальчика. Которые с Парнаса, которые 'сер-сер-сер' - они не заметили. Парнас далекий еще более чем высокий. Облака разбиваются, дожди растекаются, солнышко от стыда спряталось. Все-таки русское солнышко, все-таки мы подрисовали его под нашу русскую мерку. А на пресловутом Парнасе всякие Кацманы-Мацманы. Вот-вот, маромойское племя, техногенное семя, много-много других пакостей. Покуда тринадцатилетний товарищ империалистов долбил, нетринадцатилетний товарищ туда проскочил. Хитрый все-таки нетринадцатилетний товарищ. Я его не осуждаю и за жирный пупок не хватаю. Раз проскочил, значит там твое настоящее место. Однако жалость берет:
  - Тысяча с лишком страниц.
  Горбатился точно поганый плебей, а 'Светлое будущее' так и подохло среди этой кучи бумаги.
  
  
  УХАЖЕР
  
  После второго стакана пишу о любви. По большому счету я не любитель подобной заразы, но как-то так получилось, что принял на грудь - сначала первый стакан, следом второй - и пишу о любви. После второго стакана получается не просто любовь, но прекраснейший период твоей и моей жизни среди более чем отвратительной мерзости. А еще это время, когда душа распускается в лучах нового, необычного, чуть сказочного, чуть первобытного чувства, когда вокруг все цветет, благоухает, когда рвется прямо на небо. А еще, когда каждый звук или взгляд приносит неслыханное наслаждение и становится чем-то на уровне чуда.
  Целый мир я тебе отдал,
  Целый мир лишь в одном дыханье,
  Каждый штиль, ураган и шквал,
  Взлет души и ее увяданье.
  Может я еще утаил
  Лишь кусочек какой, но это
  Самый мрачный кусочек был,
  Не достойный лучей рассвета.
  Он остынет в сердце моем,
  Тихо в думы мои вольется,
  И беспечным спокойным сном
  Он забудется - не проснется.
  А коснешься руками его,
  Так в руках твоих ничего.
  Я решил написать о любви с позиции увядающей юности, немножечко романтичной, немножко чужой бурному перестроечному веку. Вся современная мода показалась мне не того калибра. Все-таки я старомодный товарищ и даже очень. А перестроечный век новомодный. И любовь его новомодная. Ничего от Шекспира, Пушкина, Байрона. А я подумал, что следует изменить это 'от'. Может любовь не такая буря, как весь перестроечный век, но она, то есть только она способна вынести настоящую гамму страстей и ошарашить вселенную малым вздохом своим, единственным звуком и хрипом.
  Вообще-то, неплохая идея. Я взял карандаш, я задумался, я задремал. Старомодная любовь приходит из прошлого. Я поставил на более или менее отдаленное прошлое, но сколько с ним не ломался на самый что ни на есть лирический лад, мне не совсем повезло. Прошлое как есть прошлое. А любовь так и не вышла оттуда, не дала для души ничего кроме нескольких тривиальных сентенций.
  
  ***
  Мне двадцать пять. Моему Ромео всего восемнадцать. Он солдат. Он стоит на посту в той самой воинской части, где я работаю. Я инженер. Если хотите, проектировщик. Я проектирую автоматику на ракетно-космических комплексах, чтобы наша оборона укреплялась, а наши ракеты с четвертого раза взлетали. А так они не очень взлетают, да и оборона наша не очень. Как-никак вместо цветущего Брежневизма умирающая Брежневщина. А это не самое лучшее время для армии.
  Впрочем, армия еще в порядке. Инженер клепает проектики, солдат стоит на посту. Место чертовски хорошее, можно добавить, блатное. Не для инженера блатное. Восьмидесятые годы есть инженерный рай. Воинская часть есть инженерный ад. Как вы понимаете, воинская часть для военных, а военные у нас сплошь офицеры. Чтобы офицер служил в свое удовольствие в большом городе, а большой город он очень большой город и называется Ленинград... Вы все понимаете. Есть неблатные офицеры, есть блатные и очень блатные. Эти очень блатные офицеры работают (или служат) вместе со мной. Они не какой-то там инженерный состав, они не закопались в дурацких проектиках, они на страже нашего города.
  Трудно поверить, что сочетаются два понятия 'блатной' и 'стража'. Не представляю, как сочетаются подобные вещи, но результат перед вами. Вражеская шобла шныряет по городу под видом добропорядочных граждан, высматривает, вынюхивает, выведывают, где чего хреновато лежит, и туда забираются своей пакостной лапой. Для них ничего святого. Крупный завод, мелкий заводик, проектный институт, проектная лавочка, воинский гарнизон или вообще караулка. Главное вредить, вредить и вредить. И чтобы содрогался от ужаса город.
  Но город не содрогается в восьмидесятые годы. Брежнева унесли на кладбище. За ним Андропова и Черненко. Теперь Горбатый медведь. А город не содрогается все равно. Стареющая Брежневщина это расцветающая Горбачевка. Но расцветающая Горбачевка еще не совсем расцвела, еще не достигла критической точки. А слово 'блат' так хорошо отражает понятие 'стража'.
  Собственно говоря, врагов мы всех разогнали. Ищи не ищи, ни одного не найдешь. Лазутчики так же сюда ни ногой, тем более лапой. Хотя лазутчики планируются в девяностые годы. А раз планируются, рано пока благодушествовать. Тренировка, еще тренировка, опять тренировка. За неимением настоящего материала свой тренировочный подойдет. Это инженерный состав: зеленая молодежь, женоподобная сердцевинка, старые дамы.
  Кому не нравится, тот пособник врага. Трудовая дисциплина не может нормальному гражданину не нравиться. Опять же режим. Опять же недремлющее око коммунистической партии. Опять же сомневайся в каждом товарище и в первую очередь не будь себе враг. Опять же идеология каждый день. А идеология у нас солдафонская. Солдат мало: раз, два, три, четыре. Офицеров много: десять, двадцать, сорок, сто сорок. Остальные сплошь инженеры. А это не самый верный народ. Ну, еще про бабье, особенно про старое, как-нибудь разберемся. А вот молодежь...
  На вышеупомянутую молодежь положил глаз мой Ромео. Его 'кампф' называется. Высматриваю, отлавливаю, докладываю по инстанции. Все-таки несознательная молодежь. А каждый несознательный товарищ, застигнутый на месте преступления, есть увольнительные, поощрение в приказе, благодарность и все ближе день вожделенного отпуска.
  
  ***
  Хотя с другой стороны, каждый гражданин нашей социалистического государства служит, как может, или работает, как получается. Цель одна - коммунизм. Машина одна - армия. Кормушка одна - конкретная часть. Враг один - американер вонючий. В воздухе - перестройка. И мысли все насчет перестройки. Я скучаю за рабочим столом, Ромео скучает на вахте. Так полагается мне и ему. Столько-то часов отскучал, дальше свободен. Но столько-то часов все равно отскучал. Больше скучать разрешается, даже поощряется командованием и политотделом части, но меньше - ни в коем случае. Здесь не избавит никто от установленной законодательством отсиделовки, даже твоя перестройка.
  А скучать не то чтобы хочется, хотя полагается. Я проложил трубу на высоте две тысячи семьсот миллиметров от уровня пола. Я протянул провод в трубу, а на сгибе использовал металлорукав. Я подсоединил провод к разъему в каком-то ящике. А следовало не провод, но кабель. Я подсоединил кабель и удалил провод. А следовало не ящик, но шкаф. Я удалил ящик и рассчитал шкаф. А следовало коробку поставить, где труба заканчивается и металлорукав начинается. Я поставил коробку. И это мне надоело. После многократных перестановок чертеж получился какой-то дырявый, до омерзения грязный, даже похабный. Краешки залохматились, струпья, еще два пятна, еще дырка. Много чего следовало добавить сюда, а мне надоело. Самое время на воздух.
  Вы слыхали, воздух у нас не простой, в воздухе перестройка, Не желаешь, а перестраиваешься. Точнее подстраиваешься неизвестно куда. Никто не знает, что есть перестройка. Ее Мишка Горбатый придумал, когда трахался со своей Райкой. Видимо неудачно он трахался, а по закону обязан удачно. Вот и озверела Райка на Мишку, а Мишка в штаны наложил. Бегает такой недотраханный, мне его жалко. А Райка суровая баба. Может жалко ей Мишку, но в первую очередь доделай партийное дело свое до конца. Вот и задумался Мишка. Как же такое дело, если я не молоденький, а она очень старенькая? Задумался и сообразил. Сегодня все 'недотраханные' будут 'трахнутыми', все 'старенькие' будут 'молоденькими'. Так родилась перестройка.
  Но это не самый интересный вопрос. Мишка с Райкой себя ублажили, зато простые ребята скучают. Все-таки умирающая Брежневшина не совсем чтобы развивающийся Брежневизм, Брежнев построил социалистическое государство и перешел в коммунистическое государство. Мишка еще ничего не построил, но отменил коммунистическое государство и усомнился в строительстве социалистического государства. Не представляю, как сие понимать. Впрочем, понимаю через одно место. Если тебе не нравится Брежневизм, включаешь телевизор, где выступают по всем каналам Мишка и Райка. А если нравится, опять то же самое. Сегодня Мишка есть секретарь, а над Мишкой есть Райка.
  Дальше не очень скучно. Надоело работать, вышел в коридор, спустился по лестнице, поднялся по лестнице, снова спустился по лестнице, кое-кого поприветствовал, кое-кого нет. Наконец, вахта:
  - Куда это ты?
  А на вахте Ромео:
  - Постой.
  Пялит свинячии глазки свои:
  - Поболтаем.
  Глазки у него на сто процентов свинячии. И губки, и щечки, и пресловутый загривок, и подбородок, и шея, и плечи, и все остальное. Особенно зад. Настолько похож на свинью, что повернись туда-сюда задом Ромео, подумаешь, это свинья. А когда он в будке своей опять же подумаешь. Чертовски свиноподобный Ромео. Даже улыбается как свинья, даже разговаривает и причмокивает, даже носом по-свински поводит вот так. И имя у него какое-то от свиньи. Это я его называю Ромео.
  - Минутку...
  Почему бы не поболтать? Парень намаялся, а язык тяжеленный, вроде маленькая хрюшка. И слова тяжеленные. Что-то про неинтересную службу. Что-то про бесполезную жизнь. Что-то про настоящее утонувшее в прошлом, или про будущее без настоящего и вообще без просветов. А пожрать хочется. Мамочка не накормит, как армия. У Ромео блатная мамочка. Она сама жизнь, то есть та обалденная среди других польза, в которой сплошные просветы.
  Вот мы и поболтали. Минута долой, две минуты, еще и еще... Но не отпускает Ромео. Мамочка блатная, служба блатная, дома жратва. А тут чего-то не то и не так. Очень жрать хочется. Наливают вроде бы много в солдатской столовой, а жрать хочется. Ромео почти догадался, какое оно 'много', да не все наливают. Существует предатель, есть враг. Этот враг кое-чего отливает, чего тебе наливают. Может другим и не отливает. Другие его выявили, другие договорились. А Ромео не в силах найти. Он старается, он чертовски упорный солдат, он врагов всяких много нашел и предъявил по инстанции. Но этого отливальщика просто не воспринимает инстанция. Жрать хочется, чахнет Ромео.
  А мне просто так не убраться. Хрюшка схватил меня за плечо. Пальчики жирные и достаточно крепкие. Раскормила мама его или сам разожрался, не знаю. Все равно не удрать. Какое-то перестроечное настроение вокруг. Даже кэпэпэ называется 'вахта'. А караульный все равно, что вахтер, не разберешься, как он там называется. Меньше жри, но страну береги! Раньше думай о Родине, а потом о жратве! Нам хлеба не надо, давайте врага! Неделю поголодаем, но врага забодаем! И это все перестройка.
  - Извини...
  Я убегал, зарекаясь возвращаться назад привычной дорогой.
  
  ***
  Славненький поросенок для инженера, что кусочек колбаски на передний зубок. Инженер это волк, особенно, если на вахте торчит поросенок. Ты его не замечаешь, ты его избегаешь, ты на него облокотился. Время замерло между дедушкой Леликом и прогрессивным Михаилом Сергеевичем. Лелик теперь регрессивный, а Михаил Сергеевич сама звездочка в темной лужице. Хотя не каждому нравится лужица, но каждого заинтересовала звездочка. А что она такое? А зачем она? И какого черта все тебе надо? Вот именно, какого черта мы тут кувыркаемся и изгаляемся над великой русской землей? И кто предложит ответ на неразрешимый вопрос? Здесь я так же не в силах ответить.
  Тем более, славненький поросеночек. Могу добавить, голодненький поросеночек. Он голодает и отъедается. Сегодня голодный, завтра голодный и послезавтра голодный. Но послезавтра из дома прислали жратву для того самого завтра, следующего за послезавтра. А в том самом завтра за послезавтра совсем неподъемная жопа. Да что отсюда возьмешь? Вот именно что? И надо же, этот товарищ проснулся и хрюкнул.
  Не распишешь на годы
  Все поступки свои.
  Не уйдешь от природы,
  Не уйдешь от любви.
  Можешь пыжиться долго
  И кряхтеть в поясок -
  Не положишь на полку
  Чувства жирный кусок.
  Не зароешься в норы,
  Не нырнешь в унитаз,
  Если схватит за горло
  Вожделенный экстаз.
  А еще товарищ влюбился.
  
  ***
  Дама сердца, некая Жулька или как там ее, она из наших, она проверенная, она из воинской части. Двадцать один год. Монолитные формы. Одна рука, что твоя нога, а две руки, что твое туловище. Я не описываю ее животик, там уже не животик. Я не описываю ее попку, это не совсем попка. Я не описываю ее грудку, то же самое опять не совсем. Вполне подходящая, вполне нормальная дама. Но когда она бегает, слышно на другом конце части. А когда она прыгает, слышно на другом конце города.
  Черт откуси, я сказал 'подходящая дама'.Вы сами понимаете, для кого подходящая? Вы не слепые и не глухие. Есть дамы неподходящие, а есть подходящие. Неподходящая дама подходит неподходящему пацану, а подходящая дама подходит, куда неподходящая не подходит. Вот и весь сказ. Я даже запарился вам разъяснять. Но кажется, вы не совсем идиоты, кажется, кое в чем разобрались с божеской помощью.
  Петух любит курочку, песик собачку, котик кошечку, козел козочку, бегемот бегемотиху, а хряк хрюшечку. Вот она самая, что ни на есть любовь. Петух не полюбит собачку да хоть вы его розказните. И котик не так чтобы подходящая пара для козочки. Это природа любви. Вы не возражаете, разумная, рассчитанная навеки природа.
  Человек не совсем чтобы песик и котик и бегемот. Он куда более разнообразный, чем вышеупомянутые товарищи, он куда менее однобокий. Хотя иной человек точно великое множество самых несходных животных. И человек-песик почти то же самое, что человек-бегемотиха. Но только почти. В отдельно взятой стране, в отдельно взятом городе, по отдельно взятому пункту всякая любовь получается. Однако нечастая получается любовь, которая всякая. А частая, вы понимаете что. Человек-петух нашел курочку, человек-песик нашел собачку, человек-хряк... А раз понимаете, нечего так нецензурно шутить. Славненький поросеночек нашел свою хрюшку.
  
  ***
  Роман развивался стремительно. Еще вчера свинари выглядели совершеннейшими младенцами, топтались у проходной, и что-то такое про кулинарную книгу. Лангет натуральный. Бифштекс рубленый. Тефтели и фрикадели. Лусаха с овощами. Азу. Гуляш. Голубцы с мясом. Форшмак из говядины. Жаркое домашнее по-хохляцки. Филе в остром соусе. Солянка по-осетински. Пельмени сибирские. Блинчики с мясом.
  А еще чего-то такое про самый обыкновенный шалаш. Я подумал, шалаш из говядины. Но на самом деле он из травинок и веток. Это внутри его расположилась говядина. А еще телятина, баранина и свинина. Котлеты свиные отбивные. Грудинка свиная фри. Шашлык из свинины. Ветчина жареная с помидорами или луком. Купаты. Поросенок жареный с гречневой кашей. Эскалоп. Бигус польский. Пельмени по-китайски.
  Не говорю, мне подобное дело нравится. Скорее наоборот. Я бы лучше попробовал зайчика, или курочку, или гусочку. Но у них свои правила. Они конечно и этих не забывают. Чахохбили. Котлеты по-киевски. Бризоль по-одесски. Цыпленок табака. Рагу из потрохов. Крылышко. Печенка в соусе. Петушиные гребешки в сметане.
  Чем дальше в кулинарное дело вникаешь, тем становится гаже. На всякие салаты, на маринады уже не хватает терпения. Да и товарищи не ахти какие здесь знатоки. Едва посыпали перчиком, и разбежались товарищи. То есть опять за свое мясо, мясо и мясо. А надоело мясо, опять за свое сало, сало и сало. А сало чуть ниже жопы сидит, так опять пошло мясо. Ходить противно, слушать противно, смотреть противно. Впрочем, я ошибаюсь, смотреть хорошо. Нормальные ребятишки, вполне подходящие свинари. Один в свои восемнадцать, другая в двадцать один кое-чего кое-как понимают.
  Это я черта лысого не понимаю. Моя болевая точка - Михаил Сергеевич. Он чего-то задумал против любви. Или не совсем 'против', но любовь у него перестроечная. Тебе запрещается любить, как при Брежневе. Тебе разрешается любить, как при Мишке и Райке. А как они любят, это вопрос не из легких. Сам догадайся, они как. Главное, чтобы опустили чуть ниже пояса Брежнева. Старенький Лелик был нехороший любовник. И вообще он во всем нехороший, я уточняю, авторитет его ноль. Зато Мишка очень хороший. Не могу объяснить, в чем хороший, но все равно перестроившийся гражданин нашей родины обязан влюбляться и делать, как Мишка.
  Посмотри, свинари перестроились! Любуются и милуются. Ты с жирным мальчиком за две минуты общения переходил все границы идиотизма. А жирная девочка ну точно розочка с жирным мальчиком. Точнее, она не розочка, а настоящий розовый куст. Но этот куст еще лучше, чем розочка. Все-таки одной розочки мало, зато теперь в самый раз. Каждой девочке по такому бы мальчику, а каждому мальчику куст. Я уверен. Горбатые Мишка и Райка не станут ругаться.
  Вот начальство не очень довольное:
  - Распустился солдат.
  Не перестроилось в нашей части начальство:
  - Захирела служба.
  Все оно по-старинке:
  - Где нарушители?
  Не зря оно так. Нет нарушителей. Проходной двор наша часть. Хочу - захожу, не хочу - выхожу. А вынести можно хоть самого генерала. Ну, если не генерала, значит его секретаршу. Ну, если не секретаршу, значит его кабинет. Ну, если не кабинет, так содержимое кабинета. Многое можно вынести. Но и внести можно многое. Например, подрывное устройство. Бабах - одни осколки от части.
  А поросеночек не заметил:
  - Приди ко мне дорогая, развей тоску, и туда же печаль, и чего-то про одинокое сердце.
  Как не крути, кончилась служба.
  
  ***
  Это было вчера. А сегодня вчера развалилось на части и перешло в категорию прошлого. Вы понимаете, сегодня только сегодня. Самый взаправдашний сегодняшний день. Самый взаправдашний сегодняшний вечер. Самые взаправдашние сегодняшние чувства. Самое-самое, можно сказать, через самое. Кто не любитель таких рассуждений, разрешаю корзинку на голову, после чего удавиться от злобы. Только любитель имеет право эксплуатировать сегодня, тем более им наслаждаться по полной программе:
  - Приди ко мне дорогая.
  - Спешу к тебе дорогой...
  Ромео расцвел на глазах. Похоже не такой он тупой парень. Что-то в нем есть. Что-то особенное, что найдется в любом человеке, если его потрясти за откормленные ляжки. Я утверждаю, что-то свое. Другого товарища за это можно возненавидеть, а Ромео не меньше, чем возлюбить. Ну, вы догадались, возлюби ближнего своего. И Ромео в самый раз возлюбить, как того пресловутого ближнего. Вполне нормальный предмет для любви. Даже в городе на болотах подобные ближние попадаются. И главное, он отрубил по себе сук. Вот если бы оказался чужой сук, как оно чаще всего отрубается в нашем большом городе. Вы опять догадались, на что это я намекаю. Жирное вещество на тощей платформе, тощее вещество на жирной платформе. А Ромео рубил по себе, и отрубил. Нормальный парень Ромео.
  - Люблю тебя дорогая.
  - А я тебя и тебя...
  Еще один пунктик, который мы упустили. Как свинарек похудел. Вроде бы до вышеозначенного мероприятия не достаточно обжирался, но расширялся. Теперь обжорство на высшем уровне (смотри предыдущую главу), и похудел. За такое дело можно не только отделаться мордобитием. Попахивает Нобелевской премией и вагоном конкретных медалей. Все-таки переборол свое хобби свинарь. Хотя постойте, разве оно хобби? Нет, это не хобби, но сама жизнь. Больше того, трепещущая жизнь, потрясающая жизнь, возбуждающая, черт подери. Даже на окорок так не возбуждался Ромео. Даже на перестройку так не потел. И что такое окорок со своей перестройкой? Я спрашиваю вас, что? Вы ответить не можете, да и я застрял в нерешительности, как сопливый пацан, как придурок. Что-то новое сегодня, что-то необычайное, что-то не из той оперы.
  Под грудой мяса, под скопищем жира застучало в груди какое там ни наесть сердце.
  
  ***
  Да и Жулька изменилась к лучшему. Называет себя 'Жульетта'. Не нравится ей 'Жулька', так у нас собачек зовут и не просто собачек, но отвратительных мопсиков, А разве пухленькая девчонка в возрасте двадцать один год - мопсик? Нет, она не из того анекдота. Она не собачка, она не мопсик, она гражданин Советского Союза, она вообще человек, каких мало.
  А мне нравится. Был комсомол, нет комсомола. Была общественность, ее нет. Был образ жизни советский, где теперь образ? Повторяю вам, нравится, что не может не нравиться. Вот комсомол мне не нравится. Я комсомолец без стажа. Меня из комсомола вытурили пинками, при чем в перестройку, при чем в это же время, в этой же части. А ее никто не пинал, то есть эту девочку никто. Она апатичная, я активный. Она на хорошем счету, я на плохом. Она не перестраивалась, зато я перестроился и из активного комсомольца получился просто ренегат какой-то и враг народа.
  Но не спешите, товарищи. Жулька или Жульетта сегодня очень активная. Была пассивная комсомолка, была на хорошем счету, а теперь подурнела как комсомолка, потому что очень активная. Зато как девушка изменилась к лучшему. Истинный факт, кто мог подумать, что бывшая пассивная комсомолка без признаков пола (для комсомольца несущественная деталь) изменится к лучшему? Теперь она точно девушка, а не свинарка какая или хрюшенция и поросиха, черт подери. Были свинарь и свинарка. Существовали поросенок и прочее. Нынче этого нет. Весь базар по боку, а все свинарство в сортир. У нас на сегодняшний день один Ромео, одна Жульетта, и их большая любовь в большом городе.
  - Я изнемог от любви.
  - Ну а я то, а я то...
  Тощих потрепанных дам замучила зависть.
  
  ***
  Если по большому счету, каждый остался при своих. Я не попал на бесподобный праздник любви, но попал на свой праздник. А про мой праздник здесь не рассказывается. Это не перестройка, тем более не загнивающий Брежневизм в исполнении Мишки Горбатого, тем более не удовольствие для шизонутых бабочек. Бабочки летают, а праздник сам по себе. Так живет любой человек. Ты или я, или он, или простые ребята. Другое дело, если чужой праздник.
  На тропинке безлюдной
  Дуб тихонько стонал:
  Неприятно и нудно
  Корчил смерти оскал.
  А от этаких мыслей
  Он в конец офигел,
  И внезапно свалился
  На макушку тебе.
  Я придумал стихи для Жульетты по заказу Ромео, а он досказал для меня эту очень и очень тупую историю.
  
  ***
  Помните, папа - шишка, мама - шишка? Ну, те самые родители Ромео. Они пристроили его в большом городе в нашу воинскую часть. А мы договорились, что Ленинград - большой город. И часть у нас центральная. Так и называется - Центральный проектный институт. Что, собственно говоря, военная тайна. Для непосвященных она часть, но для посвященных она институт. Сюда не только офицеров по блату пристраивают, но и солдат по очень большому блату. Вот что такое 'воинская часть' для правильных защитников родины, вот что такое 'папа Ромео' и 'мама Ромео'.
  Дальше куда проще. Папа имеет денежки, мама имеет денежки. А ребеночек исхудал за последнее время. Ребеночку нужны денежки, даже очень нужны. Ну, так получи, чего нужно. Папа не жадный, мама еще добрее, чем папа. А раз 'получи' денежки, значит Ромео имеет денежки.
  Следующий пункт, вышеперечисленных дензнаков не так много. Может для инженера их много, но для влюбленного поросеночка не совсем. Во-первых, на жрачку. Во-вторых, на нектар. В-третьих, ребятки чтобы прикрыли. Теперь посчитайте, жрачка при коммунизме дешевая, но требуется шестикратный запас. Три порции для себя, три для нее. Мы уже не сопливые дети! И нектар не в одной бутылке. Плюс тот же самый нектар для прикрытия. Ежели не нальешь, ребята тебя не прикроют. Все-таки мы на службе, то есть ты и ребята, а не только эти ребята.
  Теперь умиляйтесь, товарищи. Добрый Ромео! Щедрый Ромео! Настоящий мужик! От любви не скрывается, за карман не хватается, против армии что-то такое затеял... А это дисбат. Стою на посту, сам нанектариваюсь, других нанектариваю. Думаете, папа поможет? Или мама? Или папа и мама вдвоем? Неужели настолько хреновая армия, что ничем не рискует Ромео?
  
  ***
  Теперь о любви. Место действия - спортивный зал. Конкретнее - раздевалка. Еще конкретнее - рваные маты. Действующих двое. Если действуешь в одиночку - оно называется рукоприкладство. Или я ошибаюсь? Как-то иначе оно называется. Но в одиночку действуют недоразвитые олигофрены с параноидальными наклонностями. Даже жрать одному невесело, тем более пить. А любовь на одного по большому счету вообще не любовь, но какое-то зверство.
  Но я не наставник для любящей молодежи, не преподаватель морального кодекса строителя коммунизма. Я отбрасываю стариковскую мораль, я разрешаю поросяткам резвиться, как им желательно. Одна сосисочка, другая сосисочка. Один пирожок, другой пирожок. Одно сальце, другое сальце. Один бутербродик, другой бутербродик. Одна колбаска, другая колбаска. Наконец, один-другой-третий-четвертый стакан. Похвалите мое олимпийское воздержание. Я никого ни за что никогда не пинал, тем более не покрывал матами. Эта конкретная молодежь не совсем воздержанная на своих колбасках и пирожках. Но ей можно. Все-таки солдат служит, а девчонка работает. И в блатной части солдатская служба есть служба, а работа опять же работа. Пусть же солдат отдохнет, пусть расслабится после работы девчонка.
  Впрочем, от еды немного тоскливо:
  - Пучит меня.
  И душно:
  - Где бы тут полежать?
  Тоскливо свинушечке, а душно ее свинарю. Одного душит неизвестное и весьма загадочное будущее, другую пучит вполне понятное прошлое. Хорошо попраздновала молодежь, хорошо расслабилась, хорошо полюбилась. Хотя не спешите с выводами, она еще не любилась, только попраздновала молодежь. До любви далеко. Может свинарю и кажется, что пришла большая-большая любовь, а свинушечке не так, чтобы кажется. Не стоило столько вбивать в себя вкусной и здоровой пищи, тем более столько вливать полезной и упоительной жидкости. Кое-кого одолела любовь, а кое-кого тупая материя. Не стоило, чтобы в подобном количестве распространялась материя на прекрасную, на одухотворенную сторону твоего бытия, что называется между нами 'любовь'.
  А что вы там говорите? Перестроечная любовь ничего не значит без жрачки. Может она и не значит, может она перестроечная. Но мы-то еще не совсем перестроились. Мы вступили на первый этап перестройки. Нас сюда затащил Мишка. А Мишку сюда подвела Райка. Вот если бы нас подвела Райка своими худыми корявыми пальчиками, тогда чего-нибудь, может, и вышло. Но нами руководил Мишка, послушавший свою Райку. А Мишка только передаточное звено всего механизма. Он, может быть, долго слушал, но хреновато послушал. Вот и получилась какая-та не такая любовь.
  Короче, 'духовная пища' не впрок. Пуговички затрещали на юбке.
  
  ***
  Стихи мои, созданные по заказу Ромео, так никто и не прочитал. А ведь не совсем плохие стихи. Мне как автору немного обидно. Я сочинил стихи в старом стиле, то есть в брежневском. Не важно, почему я их сочинил. Просто так получилось. Я чего-то там сочинял, я чего-то там сочинил. В результате получились стихи, они точно мои. Они не для одного человека, они для всех вас. Пользуйтесь, владейте, наслаждайтесь, любите. Ну и ладно, что брежневский стиль, но это для вас, это мой самый скромный подарок.
  Загадочна улыбка на устах
  И тысячи светильников светлей
  Сияет в переменчивых глазах,
  Играет благосклонностью твоей.
  И звезды покоренные тобой
  Разбили отголоски высоты.
  И новой ослепительной звездой
  Взрываешься и ослепляешь ты.
  А насчет сладкой парочки я даже говорить не хочу.
  Он ей врезал по морде.
  Она ему въехала в морду.
  
  
  ПАРТИЙНАЯ
  
  Жила-была цыпочка. Очень милая, очень красивая, без существенных мозолящих глаза недостатков, но до самого носа набитая достоинствами. И не только достоинствами, а сверхдостоинствами, каковыми славится русская наша земля, а так же бескрайние наши просторы и каковых не найти в прочем, то есть ненашем отечестве, среди басурманов (читай, некрещеных собак), то ли идолищ, то ли иной недорезанной сволочи.
  Жила вот такая красавица, на которой на сотню, на две, а может на двести пятнадцать процентов покоилась всепоглощающая благодать и чистая мечта Всевышнего. Вы хотите еще чего-то добавить к мечте? Вот вам простое, русофильское в каждой клетке лицо, не выражающее ничего, кроме гранита и дерева. Вы хотите еще и еще? Вот вам фигура опять-таки из гранита, из старого пня да вдобавок под плесенью. Вы хотите, черт знает что? Будет кожица вам, где бугры, бородавки и пятна лежали слоями, толпились рядами, гоняли друг друга в поисках лучшего места.
  Короче, милашка такая жила и не плохо совсем доживала четвертый десяток. При рассвете собственной красоты, собственного интеллекта, собственного и личного дара господа нашего. А чего ей не доживать, а чего не довольствоваться малым в большом, когда хватало всего прелестнице, когда она обладала такими усладами или наградами, что превосходили любые мечты, что обрубали ну самые крепкие души.
  Превосходство - великая вещь.
  Конечно, великая, если девушка при природной натуре своей отличается природным умом, кое-какими природными талантами плюс еще непонятно там чем, дополняющим все, что не может дополнить природа. И еще, если девушка знает о дедушке Ленине чуть ли не больше, чем сам замполит, его подхалимы и прочая шушера, в том числе... посмотрите не небо.
  Дальше можно не продолжать. Думаю, разобрался читатель какая прелестница. Когда говорили о ней, у товарищей слюньки текли, у идейных глаза разбегались, мурашки скакали по коже, а в башке разливалась такая ее благодать. Ну, и соответственные мечты на заданную тему. Те самые настоящие, правильные мечты (а вы что подумали?), от которых душа приходила в восторг, поднималась над миром душа и спешила на единение с дедушкой Лениным. Кто-то прошамкал, не бывает подобного единения, соединяется только с богом душа. Заткни свою пасть, может она и соединяется с богом, но очень похожим на дедушку Ленина. Только при данном процессе способна подняться душа ну так далеко, как невозможно в натуре подняться.
  Вот поверьте опять, дорогие мои, именно так поступала душа каждого из идейных товарищей. Первого, второго, восьмого... То есть каждого, кто отвечал всерьез за развитие молодежи в стране, за моральный облик солдата, за нашу прекрасную непобедимую армию. Никаких неправильных империалистических или предательских действий со стороны. Мы договорились честно и откровенно, как поднималась душа, как поднимала при этом иные, не менее важные органы. Но поднимала опять-таки в сфере, предложенной лучшей на свете системой и лучшими среди равных идеями партии:
  - Партия любит своих сыновей.
  - Партия любит своих дочерей.
  - Только добрые дети рождаются в партии.
  И поверьте опять, дорогие мои, эта поза могла продолжаться по нынешний день, эти взлеты могли без мандата работать на русской земле, окрылять потускневшую землю. Очень могли, я ничего не выдумываю. Но случилась маленькая авария.
  Бог располагает
  Человечьей слизью,
  Радостями рая
  И паскудной жизнью.
  Пробиваешь щели
  К счастью поцелуям,
  А на самом деле
  Бог тебя балует.
  Загниваешь сдуру,
  Ползаешь по дыркам,
  Бог из рваной шкуры
  Делает подтирку.
  Как оно полагается в русской литературе, попался тут один маразматик.
  
  ***
  Должен признаться, негативный элемент (это еще мягко сказано) появился не через распределитель, не из реторты сумасшедшего изобретателя, даже не из тюрьмы или с ближайшего кладбища. И прикид у него не самый кошмарный. И мордашка обычная с самыми обычными, слегка пожелтевшими зубками. И глазки обычные, а не так чтобы слепые от крови. И даже фуражка на голове та самая офицерская, а не шлем с рогами. Следовательно, никаких воплей, типа:
  - Не наш товарищ.
  Только правильное, партийное отношение, основывающееся на правильных документах партии и правительства не позднее какого-то там кучерявого года:
  - Товарищ капитан и так далее...
  Хотя с другой стороны парень попался шальной даже по эталонным меркам советской военщины, расположившейся на всем советском пространстве образца восьмидесятых годов. Я не применяю к нему другие мерки, чтобы ненароком не обидеть саму армию и оказаться той самой паршивой овцой, что гадит в родном гнезде. Поэтому все у нас тихо, цивилизованно, без указаний на дом престарелых или психушку. Что-нибудь типа:
  - Не копайся в траншее.
  А кому не понравилось, следующий этап:
  - Не кидайся под танки.
  А для наиболее продвинутых:
  - Не суйся на палку...
  Короче, в той самой воинской части, где работала та самая идеальная девушка, заступил на дежурство тот самый неправильный капитан 'и так далее', у которого были проблемы со сном и чайком во время дежурства. А если учитывать, что вышеозначенный капитан был не шибко образованным товарищем, по причине чего не разбавлялся классической литературой, то есть фантастикой, детективом и вампирятиной как другие товарищи, то дело вовсе пипец. Или точнее, шило в заду, с которым решил послоняться товарищ.
  Впрочем, мысли у него правильные. Что-то такое про наше несокрушимое государство, основанное на послушании и принуждении. Как вы понимаете, послушание проистекает из принуждения, а принуждение является той овеществленной дубиной, благодаря которой собственно культивируется послушание. А как же иначе? Не смотря на победную поступь коммунистического строя по русской земле, невозможно так просто, так сразу решить задачу стопроцентного врастания в коммунизм из той лабуды, что была у нас раньше. Много вокруг подлецов, много всяких взбесившихся гадиков. Чуть ослабил удар - уже совершенно другая политика. Не ударил - тебя ударили, ну и многие извращенные гадости. И что у нас получается? Или армия неспособна себя отстоять, или мощь показная, или нам предстоит пресмыкаться две тысячи лет перед теми, кто должен дрожать, пока всех не прикончат, пока не наступит порядок.
  Дальше куда веселее. Мысли не просачиваются в голову, если находишься в горизонтальном положении или перед ящиком с вампирятиной. Чтобы заставить мысли просачиваться, необходимы кое-какие соответствующие действия. Например, прогулка по территории части через каждые пол часа после закрытия части. Вышел, поправил фуражку, задумался. А зачем это существует наша великая армия? Правильный вопрос, точно зачем? Страна у нас великая, но неухоженная. То есть в том отношении неухоженная, что мусора здесь много. Не только физического мусора. В конечном итоге, физический мусор выгребается совком и метелкой. А есть другой мусор. Не знаю, сами догадаетесь, или требуется подсказка? Ладно, пускай подсказка. Существует такой идеологический мусор, с которым необходимо бороться. И не просто бороться, а до победного конца. Чтобы оно все как у людей. Победившему медали и пряники, проигравшему, сами знаете что, в лучшем случае удар по зубам палкой.
  Впрочем, я не сказал ничего новенького. Вышеупомянутый капитан пока еще никому не разбил зубы. А насчет палки мы договорились, что товарищ ее немножечко перегнул в то славное перестроечное время середины восьмидесятых. Зачем же так, ласковый наш? Все понимают, страна вышла на очередной виток перестройки под правильным руководством партии и правительства. Но ты не партия, тем более не правительство. Твое дело левое, сидеть, посапывать в две дырочки. А если какое место свербит, все равно продолжаешь сидеть. Ну, как бы объясниться с тобой поточнее, перестройка проводится наверху. Гнили там больше и соответственно всяческих гадостей. А внизу ничего не проводится, разве что одна говорильня. И не надо кривляться, типа наша система забыла устав, потеряла закон, распрощалась с приказами. Никто ничего не забыл. А если кому-то чего-то вдруг захотелось забыть, не твое мелкотравчатое дело. Вот вернешься с работы домой, там перестраивайся, пока не отбили желание. Дети небось у тебя гаденькие, а жена как всегда несознательная. Фронт работы определился на пятилетку вперед. Хватит всякой фигней заниматься.
  - А это еще что такое?
  Вышеупомянутый товарищ заглянул в писсуар, где обнаружил еще не вполне застарелый окурок. Отсутствие воды в писсуаре (кстати, определенная тема для размышлений) не остановило процесс тления. Как полагается, окурок выглядел не той свежести, чтобы принадлежать товарищам инженерам. Товарищи инженеры покинули расположение части еще задолго до появления данной улики. И это есть факт. Плюс кое-какие наводящие признаки. Во-первых, при прошлом обходе окурка в писсуаре не было. Во-вторых, мы уже говорили, он непростительно тлеющий, тот самый окурок. То есть это не просто окурок, но наглый вызов врага, совместимый разве что только с диверсией. Хотя потерпите, товарищи, вот вам диверсия. В писсуаре под номером два окурок под номером два, которого так же здесь не было и который, мать его, тлеющий. То есть идентичное повторение первого случая. А что такое опять повторение? А новый вызов бандитской машины, которая вовсе страх потеряла, ну и с вытекающими отсюда последствиями. Если учитывать, что рядом валялся третий окурок. И такая отрава была сродни предательству родины.
  - Караул! - закричал офицер.
  - Караул, - отозвалось эхо в сортире. Или у товарища ролики залетели один за другой, или ему показалось. Сие уже не вопрос. В жизни каждого из товарищей бывают такие моменты, в которые судьбоносность всего прочего зависит только от тебя самого. Никто на помощь не придет и так далее. Ты, можно сказать, попался. Тебя, можно сказать, подставили. Вот и доказывай, насколько любишь отечество.
  Так что не будем кривляться, но пожалеем подставленного товарища. Слава богу, что у него не случился родимчик, или чего похуже. Слава богу, не пришлось выметать трупик, запутавшийся в окурках. А насчет остального ситуация сложилась самая что ни на есть штатная. В жизни каждого законопослушного гражданина нашей прекрасной вечно развивающейся родины случаются штатные ситуации. То есть такого рода ситуации, когда невозможно спрятать подальше свои гражданские глазки, невозможно сделать вид, якобы ничего не случилось:
  - Погибает страна!
  Или еще лучше:
  - Погибает родная земля!
  Или на самом высоком уровне:
  - Погибает отечество!
  А то, что никто тебе не поможет, есть признанный факт. Только собственная инициатива, только четкая гражданская позиция, только борьба на всех уровнях. Не надо особенно извращаться, если один законопослушный товарищ, расследуя одно отвратительное преступление против одного человеколюбивого государства, в конечном итоге нашел караул (в полном составе) в объятиях вышеупомянутой партийной прелестницы.
  
  ***
  Продолжение, впрочем, последовало уже на другом уровне. Как вы понимаете, некоторые товарищи с маленькими (в данном случае капитанскими) звездочками заваривают кашу, а другие товарищи с более весомыми звездочками эту кашу расхлебывают. Поэтому уровень совершенно другой. Никаких эмоций, черт подери, вполне умеренная морда врага, и как можно меньше, точнее, по самой низкой оценке то самое преступление против русской земли, советского государства, всего человечества. Короче, на следующем этапе мы с вами попали в политотдел, куда вся эта хрень перекочевала по законам мирного времени.
  - Прекрасно, - сам замполит постучал по дереву, - Мы разворачиваем моральный облик строителя коммунизма. Мы подготавливаем материал для процветания новой коммунистической формации. Мы чувствуем, что подойдет, а что нет, чтобы вечно жил коммунизм. А кое-кто ничего не разворачивает, не подготавливает, не чувствует.
  - Нет, - сам себя поддержал замполит, - Как работать в такой обстановке? Мы боремся, вы боретесь, они... Поверьте на слово, никто не курит в сторонке. Жизнь в борьбе. Но маленький казус, нам мешают, нас оговаривают, нас притесняют разные неустановленные личности. Не в лучшей позиции коммунизм. Почему не в лучшей? Чем он провинился? Кому навредил в последнее время? Где моральный облик его? Я спрашиваю, где и когда? Мне право дано, так спросить. Чтобы выяснить правду.
  - А правда, - в который раз повторил замполит, - Правда великая вещь. От нее не спрячешься за красивыми фразами, ее не обманешь какой-нибудь очень солидной бумажкой. Она, что светоч. Она, что факел. Она, что заря над нашей грешной землей, над нашими ошибками и просчетами, над нашими мыслями и делами. Она своего добьется, потому что она правда.
  Что ответила милая девочка - вовсе не факт. Видимо девочка больше сопела да больше молчала, потупивши до партийной земли очень милые, очень партийные глазки. Видимо девочка больше кряхтела и больше потела, не представляя, где спрятать огромные руки, а так же прыщи на руках, и самый главный, самый естественный прыщ, то есть позор самого коммунизма. Спрятать так, чтобы не нагрубить замполиту.
  Да что вы мне говорите? В сложившейся ситуации о какой-либо грубости не может быть речи. Замполит и так попал в ситуацию, граничащую если не со всемирным потопом, то как минимум с паникой по поводу взрыва ядерной бомбы. Не дали выспаться, отложил газету, не заехал на совещание, не совещался. Ниточка потянула клубок. Чистые мысли перехлестнулись с нечистыми мыслями. Вы только подумайте, насколько в прекрасной, то есть в правильной голове правильного партийного работника могут перехлестываться всякие мысли.
  'Подлая маленькая букашка, - мысль номер один, - Еще офицер называется'.
  'Давить бы таких гадов, - мысль номер два, - Чтобы не поганили русскую землю и не мешали нормальным людям работать'.
  'Ну, вы только подумайте, - следующая мысль, - Как таких земля носит? Где таких придурков воспитывают?'
  Не утверждаю, что на данном фоне не попадалось чего-либо хорошего или приятного. Замполит чуть ли не с наслаждением подумал, есть одно блатное местечко в Биробиджане, как ни странно, туда именно исполнительный капитан требуется. Но приятная мысль оказалась только эта, только в единственном экземпляре. А дальше опять навалилась тоска, государственные заботы, необходимость мобилизоваться на триста тридцать процентов, чтобы не пострадала твоя и моя родина.
  Теперь понимаете, почему замполит был встревожен? Когда стреляют, не так тяжело. Мы представляем, каким макаром стреляют и кто стоит позади с автоматом. Конечно, есть труд нажимать на курок или менять обойму. Даже целиться некогда, если масса бежит не сплошными рядами, а в разные стороны. Но это вполне предусмотренный, вполне запланированный труд. Этому научили в нужном месте, в нужное время. А кто научит себя уберечь для родины? Я задаю вопрос, значит кто? Если осиротеет страна, если вырвут из рук автомат, если другому отправят обойму? Не тебе, черт возьми, не мозолистым этим рукам. Какому-то сопляку, что не нюхал, не знал, не любил. Что готовился сразу в Сибирь, в то самое блатное местечко.
  'Надо быть стойким, - решил замполит, - Надо держаться, пока есть патроны'.
  Решил и нырнул в бездну:
  - Когда родина развивается, когда она процветает, родину нельзя предавать, родине нельзя устраивать, скажем так, неприятности.
  Дальше маленькая речь про дедушку Ленина, что-то из сорок первого года, Леонид Ильич на белом коне и, наконец, перестройка. При сложившихся обстоятельствах вроде бы выкрутился замполит. По крайней мере, его мягкая политизированная речь не попахивала отчаянием загнанного в тупик зверя, готового умереть за свои привилегии. Можно сказать, нормальная партийная речь. Присутствовали здесь танки, присутствовали ракеты, еще мирное небо над головой, еще счастливая родина.
  Ничего не скажу, молодец:
  - Не родина существует для нас, мы существуем для родины.
  А еще замечательная реклама тому учебному заведению, где научили обыкновенного русского мужика быть таким удивительным человеком и замполитом. Нет, никакой философии. В тот самый момент, когда находится в опасности родина (а замполит примерно так и представил всю ситуацию сознательной девоньке), вот именно в тот самый момент видно, что ты за человек, или какая тварь спряталась под твоей шкурой. Можно, конечно, выпустить тварь, стреляющую из всех стволов, что ей попадаются под руку. А дальше?
  - Или-или, - сказал замполит.
  Человек со стороны, пожалуй, не понял его. Но хорошо разобралась партийная девушка.
  - А простым выговором отделаться нельзя?
  Нам бы ее наивность, черт подери. Если бы можно было отделаться простым выговором, разве бы устроил всю эту фигню замполит? Утренняя газета, чай, никаких опозданий на совещание, все бы продолжалось своим чередом. Нормальная человеческая жизнь, нормальный подход к тем судьбоносным задачам, которые решают наша партия (при чем партия на первом месте) и правительство на пути перестройки.
  - В нашей части иначе нельзя.
  - А в другой?
  - Там другая история.
  Если дело касается партии,
  То решается в общем легко,
  Без загвоздок с созданием хартии,
  Но с хорошею долей пинков.
  Если дело коммуны касается
  И персоны родной Ильича,
  Это дело достойно решается
  С привлечением сил палача.
  И вообще это дело достойное
  Для тебя, для меня, для него.
  Так не корчи в канаве покойника,
  Если вешать начнут за ребро.
  Ну и так далее.
  
  ***
  Впрочем, красавицу рассчитали задним числом, не коснувшись идейных запросов товарища. А потом она попадалась не раз в той же позе на том же месте. Но уже как обычная девка.
  
  
  НА РАССВЕТЕ
  
  Иван Иванович Сковорода лежал на своей кровати. Губы плотно сжатые, глаза раскрытые. За окном не происходило ничего особенного. Только тьма. Та самая - въедливая, липкая, непробудная Петербургская тьма, что бывает единственно в три часа ночи, когда любители клубничного телевидения отправляются на покой, а перебитые фонари не спешат зажигаться. Кроме того, за окном гулял ветерок. Можно сказать, не простой ветерок, а наш Петербургский, который кряхтит, свистит и рыдает особенно жутко среди абсолютного мрака. И нет на него большой надзирательской палки:
  - Гадкая-гадкая жизнь...
  Рядом жена. Не так чтобы из ласковых курочек, или нежный котеночек. Старуха жена. Не стесняюсь, препакостная старуха. Практически расползлась по кусочкам. Можно еще покрепче, она разложилась на атомы. В дневное время смотреть противно, глаза опускает Сковорода. А в ночное время слушать куда противнее. И на кой эта баба тебе? Страшная, дурно пахнущая, почти паровоз. В ночное время ей богу она паровоз. Подобные звуки живому существу не извлечь из своей упокоившейся утробы. А она рядом, а она может. До чего же противно:
  - Гнилая-гнилая судьба...
  Еще холод. Холодно, черт подери! Но как-то не по-настоящему холодно. Я бы не сказал, это внешний холод. Кровать мягкая, одеяло пуховое, снизу простынка, а под головкой подушка. И не спасает от холода. Он какой-то (я имею в виду холод) вообще не такой. Он поднимается от кончиков пальцев. Он распространяется по волосатому телу. Он проникает в округлившееся брюшко. Он угнездился внутри. Если бы внешний холод, натянул еще одеяло - и хватит. Но повторяю, он не такой холод. Он достает тебя изнутри, он пробрался в самое сердце.
  А там мировая тоска. Снова черт, почему так сжимается сердце? И для чего вот такая большая-большая вселенная с мириадами звезд, бесполезных, ненужных, далеких? Самая обыкновенная, между прочим, вселенная. Зачем тебе звезды? Ты понимаешь, они только мусор на потрясающей гипервселенской помойке. То есть они внешний мусор. А настоящая вселенная только внутри, где этот холод. По крайней мере, он настоящий, он неуничтожимый, он сама вечность, он пребывает всегда, этот холод. И ты от него не избавишься, даже если избавишься от всей прочей вселенной:
  - Тупое-тупое страдание...
  Затем приходит всякая хрень в голову. Смотришь и не видишь. Слушаешь и не слышишь. Глаза в темноте, голова в темноте. Кто-то подумал, это душа. Но это совсем не душа. Мы говорили, холод спустился в голову. Под черепной коробкой вое гадостное, все холодное. Даже слишком холодное, тем более гадостное. В подобных условиях мысли не собираются в определенной концентрированной точке пространства, но разрушаются. И разрушают их некие пакостные червячки, некие клопики с жадными чревами. Они напали, они разрушают. Раз - червячок, два - клопик. Раз - клопик, два - червячок. А ты все равно, что навозная куча с жирнющей пачкой мыслишек-могильщиков:
  - Годы, чертовы годы?
  
  ***
  Собственно говоря, все в прошлом. Настоящего нет, а прошлое есть. Существующее прошлое куда лучше, чем несуществующее настоящее, хотя бы потому, что оно есть. И Сковорода в прошлом. Молоденький, умненький, красивенький. Не какая-нибудь застарелая сковородка. Но сын своего отечества, своей партии, своего народа.
  Чего вы хотите? Существовало отечество, а вместе с ним партия и народ. Сегодня ничего этого нет. То есть отечество не существует. Да и партия где-то там далеко в жопе. Тем более, чертов народ. Даже его нет. Был когда-то народ, а теперь нет, не существует. И девку за потную ляжку никак не прижмешь. Будто так же не существует с потными ляжками девка.
  Я не верю. Девки они всегда будут, они всегда есть. Подобного барахла много, по определению, его завались. В отличие от бесстрашных солдат всякие барахляные девки опять-таки не проблема. Ты найди мне солдата и чтобы бесстрашный. Можешь не стараться, бесстрашный солдат остался опять-таки в прошлом. Или найди девку. Тут искать нечего. Раз, два, три, четыре, пять - вышла девка погулять. Подобного барахла выше ушей. Такое ощущение, что вокруг одни девки. Они точно остались, даже повылазили из щелей. Сочные, аппетитные, отдающие парным молочком с белковой гнильцой здорового тела. Это Сковорода залез в щель, понимаете, он не совсем, чтобы девка.
  Хотя опять сомневаюсь. Дряблый Сковорода, оплывший Сковорода, женоподобный Сковорода. Где твои мускулы? На языке какой-то последний мускул запутался. Где твоя сила? Она грызет по ночам поясницу. А волосы где? Даже в жопе паршивые волосы. А глаза? И этого нет. Что осталось от глаз хлопает, булькает, но никакого огня с мягким ленинским прищуром. Впрочем, и разума в глазах маловато.
  Навалилась чертова старость. Вот старости сколько угодно, ее весьма многовато против твоего маловато. Со стороны последняя стадия, называется 'дряхлость'. Но сопротивляется Сковорода, Не желаю дряхлеть, не желаю, опять не желаю. Ему бы молоденькую цыпочку (не путайте с девкой). Вон их сколько без дела на улице. Он для цыпочки подберет подходящее дело, ей понравится. Вы утверждаете, не понравится. Он утверждает, это не так. Бивший офицер, бывший партийный работник, бывший красавец и вообще 'бывший' не может не нравиться. Неужели прошлое не влечет за собой настоящее? Сковорода уверен, влечет. Сковорода из величайших почитателей прошлого. А цыпочка (не путайте с девками) почти 'нуль'. У нее нет настоящего, как и нет прошлого. Только Сковорода может сделать ее настоящее в отвратительном постперестроечном мире.
  Никто не согласен. Много всяких тварей на улице, а в кроватке совершенно неподходящая тварь. Старуха, мой господин! Черт подери, она точно старуха. Только посмотришь, так разберешься, насколько состарился Сковорода. Ну, разве молоденький позарится на такую старуху? Да какой там молоденький, старенький на нее не пойдет. Точно состарился Сковорода, а по правде он одряхлел. Крайняя стадия разложения хорошего материала на отстойные части. Насколько хороший был этот Сковорода, настолько сегодня он плох. Старуха, мой старичок! Да и сам ты точно старуха.
  - Может к потаскушке сходить?
  В некоторой мере, идея достойная. Пришел, заплатил, получил. За твои-то баксики тебя оттрахают и не унизят. Это ты наизгаляешься и унизишь. Что такое есть баксики? Величайший фетиш, черт подери! Величайший движитель, опять-таки черт! Здесь вам не сушеный советский рубль. Это точно величина. А потаскушка, что мусор, что грязь. Свистнул, вон они мечутся толпами. Ноги вытер, однако бегут. Жирные, сочные, жопастые и сисястые, сам президент таких не получит. А ты получи и отдай, чего полагается, и еще ноги.
  Все равно мерзко. Если бы они отдавали. Нет, не отдавались, опять-таки черт. Отдаваться они умеют. Профессиональная черта, можно добавить, работа такая. Они очень и очень умеют, только отдай баксики. А без баксиков ты для них мусор. Если желаете, старый вонючка и хрен. Чего еще за сардельку показываешь? Да такой сарделькой собачонка побрезгует. Форменное желе, студень, мыльный пузырь или вата без упаковки. Не позорься, мой дорогой. Над твоими причиндалами часа четыре работать, чтобы они три секунды играли. А так не играют без предварительной подготовки, но только звенят. И ты желаешь подобное дело без баксиков?
  Не обманывается Сковорода. Три часа ночи - подходящее время для истины. На своей кроватке, со своей старухой откуда обман? Его нет, как ничего нет. Продажная любовь есть, а уважения нет. К себе самому нет. Вот если бы обманывался Сковорода, если бы поверил, что мягкое желе можно перековать в твердое нечто путем каких-то там баксиков... Утром он точно обманывается, и целый день, и до трех часов ночи. А дальше с ним что-то не так. Все обманчивое превращается в истину.
  
  ***
  Сковорода хотел жить. Я не возражаю. Вполне разумное, вполне законное желание, к которому невозможно придраться. Жизнь одна. После смерти нет жизни, а до жизни нет смерти. Райскую сказочку выбили из твоей и моей головы в советское время. Раньше сказочка приукрашивала жизнь и отодвигала смерть. Но на самом деле она сказочка. Рай не существует, ад не существует, бог не существует. Так же как не существует любовь потаскушки. Верить разрешается, но этого не существует ни при каких обстоятельствах.
  А Сковорода хотел жить. Не меньше самой вселенной, которая вечная. Но вселенная никогда не рождалась, она никогда не умрет. А Сковорода в свое время родился, он допустил единственную ошибку и то не по своей воле, но единственная ошибка точно проклятие будет преследовать его до конца. Если однажды родился, значит, однажды умрешь. Но почему? Такой беспорочный! Такой человечный! Такой добродетельный! Такой не знаю какой человек, однако умнее и лучше всяческих шлюшек и потаскушек с их жаждой баксиков. Они останутся, когда тебя не будет на русской земле. Они опозорят, они испоганят твою любимую землю.
  Ах, если бы купить молодость! Сковорода не из бедных товарищей. Бывший офицер ни в коей степени замухрышка или тупой салабон. Государство о нем позаботилось. Сковорода охранял государство в определенный период своей очень правильной жизни, а теперь государство отдает долг. Вот что значит 'оно позаботилось'. На отданный долг квартира, машина, гараж, дача, всякие тряпки и шмотки, можно ужраться, даже укакаться, и на стриптизик сходить, и это самое, о чем сказано выше. Но время не попадает сюда. Время не есть долг, на единственную минутку не разорится перед тобой за всю твою беспорочную службу на государство.
  Было невыносимо. Сковорода как эталон человека. Эталон не для одного человека, но для всего человечества. Эталон существует, чтобы им пользовалось человечество. Ну, вы понимаете, все человеки стараются выглядеть, точно Сковорода или почти точно. Иван Иванович не какой-нибудь сучий выродок, но эталон. Кто-то сказал, мы от одной суки. Неправду кто-то сказал. Это вы от одной суки, а Иван Иванович эталон. За него обязаны жопу порвать остальные товарищи.
  Тем более молодежь. Недаром ломался Сковорода. Его теория, проповедуемая в светлое время, она полностью за молодежь. Вы только послушайте. Кто не рожает ребенка, тот все равно, что покойник. Ребенок опять же частица твоего 'я'. Не обязательно лучшая или худшая, но частица. Ты не родил ребенка, ты ничего не оставил на бренной земле. Ты родил ребенка, ты уже кое-что оставил. Оно и умирать не страшно. Родивший ребенка не совсем умирает, только неродивший умирает совсем. Как вы опять понимаете, неродивший в силу сложившихся обстоятельств потрох и поц, потому что он не родил ребенка. А родивший суть неумирающая величина, покуда еще не скончался ребенок.
  Я не отрицаю. Сковорода мастак рассуждать на философские темы. Но время дневное. Вокруг такие же пердуны и пердуньи. Наконец, бутылочка и стаканчик. Наконец, никто тебя не подстегивает, никто тебе не приказывает. Очень убедительный Сковорода, покуда время дневное. Ты родил ребенка, ребенок родил ребенка, ребенок ребенка родил ребенка... А что я вам говорю, очень убедительный товарищ. Ребенка в свое время родил и остальных убедил. Ему бы в Политотделе работать. Впрочем, там и работал Сковорода. Ну, если не совсем там, так почти рядом. Дверь его кабинета упиралась в Политотдел. Выхожу из своего кабинета, попадаю, сами догадайтесь куда. Вот и научился быть убедительным данный товарищ:
  - Ребенок - частица твоей души.
  Или куда интереснее:
  - Нация в детях.
  Но оставшись наедине, не такой уже убедительный Сковорода. Перед другими он убедительный, перед другими герой. А в три часа ночи героизм растворяется, героизм извращается в соответствующей пропорции. Все ваши 'частицы', все ваши 'нации' ничего не стоят в три часа ночи. Их не ищите, их попросту нет. А ребенок уже не чудо, но монстр. Он претендует на твое богатство. Он позарился на твою жратву. Он опять же может добраться до выпивки. И самое главное, не такой исключительной рядом с его личностью получилась твоя личность. Я повторяю, гнусный и дьявольски мерзкий ребенок.
  А еще не только он сам. А еще жена вышепредставленного ребенка. А еще ребенок ребенка. Тепленькая компашка подобралась и очень гаденькая. Окружили, замуровали, обгадили. Не отобьется Иван Иванович Сковорода, не выскользнет, черт подери, не спасет свою шкуру. И жизнь его не то чтобы больше, но меньше. Ах, если бы она больше! На единственный год, на единственный месяц, на неделю, на день или миг. Все отдам за единственный миг! Ребенка ребенка, жену ребенка и этого гада ребенка.
  
  ***
  Младший Сковорода по имени Вася походил на отца разве фамилией. Низкорослый, костлявый, с большими ступнями, с узловатыми, неинтеллигентными пальцами. Слегка сутулый, словно прибитый к земле, слегка кособокий, словно осчастливленный левым уклоном нашего государства. Младший Сковорода не суть победитель или герой в развивающемся демократическом государстве. Армия, коммунизм, патриотическое восприятие родины, слава и честь прошли мимо товарища. А что задержалось, так сущие крохи.
  - Абрамгутан, - сказал благородный отец, во всех отношениях недовольный столь отвратительной копией.
  Но легче не стало. Копия здесь, копия перед глазами, копия не меняется, не улучшается после того, как кто-то чего-то сказал, если даже сказавший - Иван Иванович. Слишком упрямая копия. Вот упрямится младший Сковорода ужо точно от старшего. Если бы не фамильное Сковородовское упрямство, тогда совсем чужой младший Сковорода, тогда мамочка его пригуляла. А так не откажешься, что он не совсем. Упрямый щенок, упрямый баран, упрямый козел... Далее ничего общего.
  Вася за бабами не гоняется. Вася любит жену. Вася женился однажды, второго раза не будет. Вася своей нареченной не изменял и ногами ее не топтал. Бабы у нас 'истерички', 'мозги куриные', 'просто дурочки'. Слог старшего Сковороды, а действия младшего. Люблю одну 'истеричку', обожаю одни 'мозги', упражняюсь с одной 'дурочкой'. Лучше бы он упражнялся со всеми (не так обидно), а он с одной. Это бесило отца куда больше, чем армия.
  Вася в армии не служил. Повторяю факт из биографии Сковороды-младшего. Он не инфантильный товарищ, он кандидат в мастера спорта. Пока еще не совсем мастер, но кандидат. И в армии не служил. Диплом его по большому счету отмазал от армии. После работы работа, после этой работы еще работа, так прошла армия. А диплом остался, а кандидатский значок при нем. Тренируется, истязается, не пьет, не курит, в соревнованиях выступает младший Сковорода. Шестое место на Кубке России не ахти какая величина, но старший Сковорода в бешенстве, можно сказать в панике:
  - Мой это сын или нет?
  Еще Вася любил сына и книги.
  
  ***
  В отличие от отца, Сковорода номер два не шпынял Сковороду третьего. Это еще один пунктик, на котором столкнулись интересы двух поколений. Сковорода-старший лучший воспитатель по всей России. Он человек лучший, он эталон, как же ему не быть лучшим в вопросах воспитания молодежи. А Сковорода-младший только поганец и губошлеп. Со своей ехидненькой улыбочкой вмешивается во все воспитательные процессы, пытается извратить гениальные методы Сковороды-старшего.
  Вот вам отцовская боль. Болит отцовское сердце, какого долбака воспитал. А хотелось, чтобы получился законопослушный товарищ. Страна у нас большая, в ней полно долбаков. Город Петербург (бывший Ленинград) не самый маленький город. Пускай вышезначенных особей здесь поменьше, чем среднестатистическая величина по стране, но они есть. Скажем точнее, на пять миллионов как минимум четыре с половиной миллиона попадают в статистику. И только одна половина миллиона, то есть пятьсот тысяч не долбаки. Но это уже не относится к Сковороде-младшему.
  Зато родитель страдает:
  - Слово старшего есть закон.
  И кровавые слезы из глаз:
  - Благодари за науку.
  А еще кровавые слезы из сердца:
  - Ничего так легко не дается, как оскорбить старшего.
  И может не выдержать сердце:
  - Ничего с таким трудом не замаливается...
  Короче, не повезло. Если бы Сковорода-младший не спорил, не ерничал, не кривлялся, и не молчал... А то молчит гадина. Ты его наставляешь, а он молчит. Соответственно, молча кривляется, ерничает, спорит. Вот это самое 'молча' хуже всего. Гадские вопли они не хуже, но лучше. Гадские вопли вполне понятные вопли. Только гадина завопил, значит, наука дошла. Все-таки ты не железный. Все-таки тебя можно дрюкнуть. Все-таки за тобой длинная полоска из всяких отбросов.
  Сковорода-младший молчит. Василий Иванович в некоторых вопросах куда сильнее Ивана Ивановича. Особенно в три часа ночи. До трех часов он возможно слабее. Иван Иванович себе доказал, он слабее. Но это до трех часов ночи. А в три часа не то и не так. В три часа Сковорода-младший не уменьшается, но разрастается в подсознании Сковороды-старшего. Не человек какой-то, но монстр. Его не достанешь обыкновенными методами, его не пробьешь обыкновенным оружием, его не заставишь сокрушительной силой отцовского слова. Он над тобой как скала. Другие товарищи победимые, а этот непобедимый товарищ. Другие товарищи сокрушимые, а этот несокрушимый во всех ипостасях. Сколько над ним не работал старший Сковорода, результат получился из самых дешевеньких. Плюс еще Сковорода-третий.
  Как подумал, вытошнило Ивана Ивановича. Пакостный 'третий номер' (внук называется) куда гаже, чем номер второй. На него не прикрикнуть в сердцах, не говорю, чтобы по морде ударить.
  - Дедушка, сыграем в разбойников?
  - Да какой я разбойник?
  - Ты гадкий, тебя расстреляют...
  Чувствуете, чье воспитание? Конечно же, не Сковороды-старшего. Сковорода-старший тут не при чем. Он работал, он здоровье почти загубил, он чертовски старался над интеллектуальным обликом внука. Ему бы ремень. Но как-то не можется против третьего Сковороды. И кроха, и вроде бы только внук. Вот если бы сын, тогда можется, а так слишком много защитников у сопляка. И с каждым днем все гаже и гаже.
  - Дедушка, подари перстенек?
  - Это не мой, это бабушкин.
  - А ты расстреляй бабушку...
  Лучше бы гада такого убил. Но опять же не на нем вина государственная. Сковорода знает, номер третий еще не совсем безнадежен. Просто между двумя номерами затесался номер второй, который совсем безнадежен. Если бы второго номера не было, если бы Сковороду-третьего отдали под абсолютную непререкаемую опеку Сковороды-старшего, то все вопросы решаются сами собой, и Сковорода-третий не только перевоспитывается, но очень и очень воспитывается в духе сталинского коммунизма. А почему 'сталинского'? Да потому что сталинский коммунизм воспитал в свое время Сковороду-старшего, а 'брежневский' коммунизм воспитал Сковороду-младшего. Если исключить брежневский коммунизм, покуда не поздно, и привлечь сталинский коммунизм, то со временем хороший мальчик станет честным мужчиной и человеком, ну совсем как его дедушка. А так:
  - Ну, когда ты помрешь, старый хрен?
  Сковорода не выдерживал:
  - Вася!
  Сковорода матюгался:
  - Сучий сынок!
  Сковорода нехорошо матюгался:
  - Отрыжка блевотины!
  И еще много такого, чего цензура не пропускает в прямую печать. Матюги переплетались с плевками. Плевки повисали на стенах, а матюги повисали на мебели. Плевки чертовски зловонные, да и матюги не очень-то отличаются чистотой и приличиями. Наконец, кровавый понос изо рта. Оно не настолько страшно, насколько невыносимо и дико. Я еще молодой, я еще не совсем дедушка, я еще не считаю себя стариком. И вдруг вонища такая, точно кровавый понос:
  - Чему научили ребенка?
  
  ***
  Вася молчал. Он настоящий ублюдок этот Вася. И его ребенок ублюдок, но пока что в проекте, пока не совсем настоящий. Сковорода знает, до восемнадцати лет все ублюдки ненастоящие. Государство определило такую границу, до которой нет неискоренимых последствий, а после которой последствия есть. Если не вылечишься за восемнадцать лет, ты настоящий ублюдок. А Вася точно не вылечился. Можно отшучиваться, можно себя обманывать, можно научные доводы и лженаучную белиберду выставлять за правильную политику государства. Я повторяю вам, можно. Только все вышеупомянутые приемчики превратились в ничто, когда тебе тридцать, когда далеко позади восемнадцать.
  Вася умеет молчать. Вы говорите, привычка. Я соглашаюсь, привычка. Иван Иванович чертовски болтливый товарищ. В свое время он уболтал Васю. Слова мне не скажи! Заткнись, мудазвон! Закрой свое рыло! Он слишком часто болтал и уболтал неправильного товарища. Политическая болтология Сковороды-старшего точно болезнь Сковороды-младшего. Младший Сковорода оказался без языка в результате родительских нравоучений Ивана Ивановича. А на следующем этапе старший Сковорода посеял контроль над политической стороной младшего.
  Как же иначе? Кто не болтает, тот не высказывается. Скрытный товарищ Василий Иванович. Иван Иванович открытый, а его второй номер очень и очень скрытный. Разведчик, враг, резидент, просто гадина. Что там у него за душой? Голову на отсечение, одна гадость. Ну, если не одна, так две или три гадости. Чертов Василий Иванович!
  Короче, молчит и думает, или думает и молчит второй номер. Мысли известные. Тряпка, дерьмо! Это против отца мысли. Считает отца тряпкой, считает дерьмом. По крайней мере, в подобной идеологической диверсии уверен Сковорода-старший. Или он не отец? Ну, конечно, отец. Кто разбирается в детках своих лучше папочки с мамочкой? Вот папочка и разбирается. Оч-чень разборчивый папочка, то бишь старший Сковорода. Посмотрел хозяйственным глазом, прикинул и уличил, о чем задумался детка.
  Все равно ничего утешительного. Вася молчал, молчит, будет молчать. Его молчание не то чтобы утешительное, оно унизительное. Оно унизило Ивана Ивановича. Утром, днем или вечером Вася молчит. А ночью, особенно после трех часов ночи, унижение достигает максимальной вершины. Называется, пик унижения. Иван Иванович не потаскушка какая. Против него действуют таким образом, точно он потаскушка. И ухмылочка гаденькая. Это у Сковороды-младшего на губах. Должна быть восторженная ухмылочка. Восторгайся, щенок! А она гаденькая. В чем опять же уверен великий Сковорода, и вам до него не добраться.
  Насчет Васи проехали. Хам. Если желаете, быдло. Никакими матюгами, никаким действием, никакой подлостью не достанешь родного отца, как достал ублюдочный Вася. И сопливый ублюдок его достал, и жена вышеупомянутого товарища. Поганая баба у младшего Сковороды, еще поганее бабы Сковороды-старшего. По крайней мере, старая Сковородиха только старая баба. К тому же блокадница. Ей за старость награда положена, и за блокаду, черт подери! У нас блокадница все равно, что солдат. Или берите выше, она офицер, пускай она баба.
  А жена Сковороды-младшего не совсем чтобы старая, даже немножко красивая. Сковорода-старший знает, она красивая, потому что она молодая, потому что она инженер. Есть что-то такое в лице при названии 'инженер', что облагораживает молодость, что не отталкивает старость. Вот если бы... Ну не продолжаю, жена молодая для молодого Сковороды, а старая страшная баба для старого. Вроде бы все правильно, или нет? В три часа ночи оно не совсем правильно. Не желаю старую бабу, видит бог, не желаю. И молодую не надо, опять тебе бог. Не такого возраста Сковорода, чтобы ломаться на всяких бабах. А Василий Иванович такого возраста. Даже подумать тошно. Каждый день может и хочет, и не один раз, и никто его не отталкивает.
  - Сосунок, твоя мать.
  Непереводимых слов много. Что про подлого гада, что про его бабу. Вопишь в пустоту, вопишь в пустоте. Никто не услышал, никто не заметил, никто не ответил. Только ехидная улыбочка, только она. И в глазах такое презрение, что страшно подумать, не то, что сказать. И сердце отца каменеет от страха.
  
  ***
  Господи, опять этот страх? Он всюду, он сопровождает лучшего из людей, он не отпускает ни за какие коврижки. С ним не справиться, мама моя. Он настолько въедливый, что не просчитаешь насколько. Вопли не помогают, угрозы, и мат. Домой совершенно не хочется. Вдали от дома какой-то другой страх, какой-то несущественный, какой-то расплывчатый. А здесь он жестокий и очень существенный. Концентрация его максимальная. Он уже не просто страшит, он убивает великого Сковороду, точно вонючую вошку.
  Да и что делать дома? Пресловутый домашний уют хуже каторги. Своя красотка, чужая красотка. Свой недоносок, чужой недоносок. В подобной компании все разваливается. Шуруп не вкрутить, гвоздь не влупить. Так и путаются мелкие гадики под ногами. Взялся за молоток, они путаются. Достал отвертку, они путаются. Взялся за гвоздь, снова они. Вынул шуруп, кто-то толкнул руку.
  Это называют хозяин в доме. Какой к черту хозяин? Я повторяю, какой? Любая строительная работа основана на аккуратности, на расчете. Какой тут расчет? Только примерился Сковорода, только крестик поставил, только выбрал замах... И опять вокруг шайка-лейка. Не мешай! Пошел вон! Круг-гом! Пока разберешься, забыл куда ставился крестик.
  Короче, одни развалины. Следы человеческой аккуратности присутствуют. То есть следы отвертки и молотка. Здесь подкрутил Сковорода-старший, а здесь ударил. Между прочим, настолько аккуратно он подкрутил и ударил, что остались следы. Сковорода-младший действует по следам Сковороды-старшего. Оно называется 'подтиральщик'. Впрочем, его стихия подтирать за другими, более умными товарищами, всякие сопли. Сковорода-старший опять же творец. Неважно, какой он творец, чего сотворил по большому счету, но первооснова любой домашней работы за ним. Сунулся, изматюгался, всех послал к чертовой матери, и убежал. Из этого мудозвонского дома куда-нибудь в достойное место. Например, на дачу. Например, по грибы. Например, на рыбалку. Сковорода-младший пускай подтирает. А то возится целый день со своим недоноском:
  - Что за штука?
  - Вроде бы гвоздь.
  - А уродина?
  - Вроде как молоточек.
  И полная жопа восторгов...
  А чего смешного, не понимает старший Сковорода. Дал задание, придумал работу, развернул правильно фронт, показал. Младший козел ничего не умеет. Косой какой-то козел. На него бы советскую армию! На него же коммунистический строй! И сталинизм! И дедушку Сталина! И всю репрессирующую систему! И лагерь для долбаков и козлов! Может тогда поумнеет козел. Хотя не думаю, он поумнеет.
  - Все испортил! - ругается Сковорода после рыбалки, грибалки и прочего.
  На шурупы, на гвозди один мат. Ничего не поручишь, ничего не оставишь, ничего не прикажешь. Я повторяю, один мат. Да еще четырнадцатиэтажный. А кое-кто слушает и молчит. Хотя бы отматюгался. Хотя бы чего-то сказал. Этажа на три, на четыре, не больше. Стоит и молчит. Взгляд такой тяжелый, такой пронизывающий, такой омерзительный. Ой-ей-ей, вынести невмоготу. В три часа ночи приснился, едва не лопнуло сердце.
  
  ***
  Василий Иванович читал книги. Можно сказать, еще один камень на мельницу Сковороды-старшего. Василий Иванович не только читал книги, но их покупал. А это уже ни в какие ворота. Нравится читать, для подобного времяпрепровождения существует библиотека. То есть существует бесплатное место, где бесплатно проводится время за всякой хреновиной. А за денежки только последний педрило читает хреновину. Не для этого предназначены денежки. Неужели не ясно, они не для этого. И время сегодня неподходящее, чтобы читать, тем более тратиться на дурацкие книги.
  За окошком дожди,
  Грозовая стена.
  Подыхают вожди,
  Подыхает страна.
  С перезвоном оков
  Отщепенцев ведут.
  Добивает врагов
  Исправительный труд.
  И садится клеймо
  На мордаху раба.
  За окошком темно,
  За окошком пурга.
  Василий Иванович читал исключительно классику, исключительно реализм, исключительно о России. Какой-то националист оказался младший Сковорода. Нет, чтобы от чтения развлекаться и умиляться, или пугаться и развращаться - ничего подобного, он избрал для себя мертвые книги. Так считает Иван Иванович, то бишь старший Сковорода. По теории старшего Сковороды - классика мертвецов создана для мертвецов. Может она красивая, но бестолковая классика. Она создана в прошлом веке, и в позапрошлом, и в позапоза. Это не коммунизм, не демократия, но нечто, не знаю что. Короче, мертвые книги.
  Василий Иванович не советуется с Иваном Ивановичем, он читает. И жена его. И ублюдок. Закрылись в своей комнатухе. Там тишина, хоть глаз выколи. Да и надо выколоть глаз, а лучше оба, а лучше у каждого, чтобы подобную гадость пресечь на корню,чтобы оставить без основополагающей платформы. Ребята бедные, совсем бестолковые. Вам бы сконцентрироваться на работе. Одной работы мало? Давайте вторую! Второй работы мало? Давайте еще! Все так делают, все рассредоточились по работам сейчас, то есть в наше демократическое постперестроечное время. Столько новеньких тряпочек, шмуточек, обжиралочек и опивалочек. Самим не хочется? Давайте сюда! Старший Сковорода на дерьмо не истратит!
  Никто ничего не дает. Закрылись поганые. Они умнее умного, они разборчивее разборчивого, они выдающаяся величина в куче дерьма. А что такое куча? Вот именно, что? Они не отвечают, они не выскакивают, они не вопят. Хотелось бы повопить. Хорошо поставленный голос Ивана Ивановича против извратившихся шептунов с молчунами. Но они не вопят. Тем более не выскакивают. Свой уголок, свой мирок, свои удовольствия, свое счастье.
  На пороге рассвет
  Непохожий на рай,
  Солнца крохотный след
  Держит душу за край.
  Открывает в душе
  Нерасхищенный клад.
  И бежит в неглиже
  К раю сумрачный ад.
  В три часа ночи и еж разберется, не для тебя это счастье.
  
  ***
  Потаскушная жизнь! Замудошная скука! Она разрывает сердце Ивана Ивановича. Вы понимаете, какое честное сердце. Вы не откажетесь в правильной формулировке, насколько оно настоящее. Сковорода-офицер жил и трудился только для нашей страны, только для самой великой, для самой любимой России. Он не маромойская морда какая, он человек. Вы понимаете, до чего человек? Самый умный, самый прекрасный, самый из самых, и выше целой вселенной. Ибо Россия выше вселенной. А Сковорода-офицер как спаситель России выше целой России.
  Есть от чего зарычать. Есть от чего проглотить зубы, выхаркнуть гной. Достойнее достойного непорочный Сковорода-офицер. Есть достойные человеки, но они не то чтобы он. Они себя привязали к достоинству нашей страны. Кое-где из одного кармана кое-что перекочевало в другой карман, и подобное купленное достоинство нынче играет на них. А Сковорода не платил карманными денежками, он расплачивался. Самый светлый, самый великий, самый значительный, самый человечный из всех. Он расплачивался своим светом, своим величием, жизнью самой. А это не купишь ни за какие деньги! А это приходит как дар, это дается внутри нашей бедной и самой лучшей России.
  Зато другое оно не дается. Вы разобрались, что значит другое? Именно так оно значит в сознании старшего Сковороды. Один день, один месяц, один год, один век. Вроде бы мелочь и чепуха. Но никак не дается. Сколько ты не ломаешься, сколько ты не страдаешь, сколько не бьешься мозгами об опостылевшую к черту кровать, тебе ничего не дается. Ублюдочный ребенок, ублюдочная невестка, ублюдочная жена. У них этого мало, но есть. И не может выдержать Сковорода. Ибо все они моложе самого, самого, самого.
  
  ***
  Так рождается облик врага. Как вы понимаете, облик врага не на пустом месте, не то чтобы сразу рождается. Он этап за этапом проходит рождественский путь. Ты, значит, вкалываешь, то бишь вкалываешь целую жизнь. Ты трудяга, ты праведник. А результатов тебе не видать ни под каким соусом. Сие для врага. Он придет, он сожрет, он не скажет спасибо.
  В три часа ночи все равно, что прозрение:
  - Отца родного готовы убить.
  И ботиночки с глаз уронил:
  - Чертова сволочь!
  И так далеко армия:
  - Господи, как она далеко...
  И как ее не хватает:
  - Стреляй!
  В три часа ночи много чего не хватает. Один автомат, один рожок, один приказ на всю банду. Вставляешь рожок, поднимаешь автомат, выполняешь приказ. Ничего особенного. Ты человек, ты главный над сволочью, ты для своей родины, ты выполняешь. И не ошибаешься никогда. Другие ошибаются. Они пробежали мимо, они чего-то услышали, чего-то приметили, чего-то не разобрали. Вся система их мимо. Только бы пробежать, только чего непотребное гавкнуть. Будто они разобрали приказ. Воспитывай молодежь! Оберегай молодежь! Уважай молодежь! И вообще для красного словца можно уделать за определенное местечко отца... Господи, да что происходит? Да как оно можно?
  Сковорода-старший не какой-то изверг и монстр. Он разумнейший из разумных, он справедливейший из справедливых товарищей. Но Родина требует. Родина повисла над пропастью. Тоненькая ниточка в любой момент оборвется. Та самая ниточка, что не дает упасть в пропасть. И эта ниточка Иван Иванович Сковорода. Видит бог, она оборвется. Затем хаос, кошмар, извращение всякой морали, деградация, неизлечимая болезнь, смерть без возврата. Разве трудно доехать, умрет Родина?
  А могильщики под рукой. В два часа ночи они не видны. Но немного позднее они проявляются и раскрываются. Младший Сковорода, баба его, Сковорода-третий, и опять-таки баба, которая рядом. Родина их накормила. Родина их воспитала. Родина их пощадила и не добила в определенный момент. Ну и что? Они не исправились ни на грош. Неужели не ясно, как ты относишься к старшему Сковороде, так ты относишься к Родине.
  
  ***
  Вместо автомата слова:
  - Я теряю здоровье.
  А слова глупые и совершенно дурацкие:
  - Я ишачу на вас.
  Больше того, никто их не слушает, и бегаешь точно собачка за каждым:
  - Захочу, не дам ничего.
  Как же тут не взбеситься? Репрессирующий орган запущен. Сковорода ничего не дает, но никто и не просит. Сковородиха сама отобрала под несмываемые помои. Старый засранец! Старый пачкун! Бабский угодник и шлюха! Почему сегодня вот так, а вчера было как-то иначе? Ты никому ничего не должен, а получается должен. Или добровольно отдашь, или такая веселая жизнь, что жопа перемешается с яйцами.
  Ну ладно, хотя бы одна Сковородиха. Сам ее распустил, сам ее поощрял в более светлое время, не научилась она вести себя правильно. Но этот паршивый щенок, но Василий Иванович, но придурошный Васька-караська, он то с какой стороны? Каждый укажет, щенок обязан вести себя правильно. Перед любимым папочкой, перед великим родителем, перед человеком величайшей души, перед лучшим из лучших. Он просто обязан. Подползаем, вылизываем, кланяемся. Все вышеперечисленные упражнения проделываются вместе со своей бабой и со своим пащенком:
  - Папочка, прости!
  Причем многократно:
  - Папочка, отдай!
  А уж отдать или нет, подумает Сковорода. Может, отдаст, может, не отдаст. Точнее, сегодня отдаст, а завтра пошлет. Если каждому давать... Хотя бы одна сволочь вела себя правильно.
  
  ***
  Больше нет сил. Сковорода чувствовал, как деревенеет некогда послушное тело. Сколько лет он испытывал это. В чужой или собственной (до отвращения мягкой) постельке к нему приходил страх. Неудержимый, гнетущий и бесконечный, точно сама бесконечность. Страх приходил на рассвете, заполонял естество едкой кашицей, трогал липкими пальцами, душил леденящим дыханием. Человек, такой деятельный, такой бешеный днем, превращался в гнилую колоду, безвольную, неспособную ни на что. Ты и действуешь в подобном состоянии ниже пояса. Ты и думаешь точно последний засранец. А вокруг бездна.
  Я не отрицаю, что бездна на сто процентов вокруг. Она называется 'Смерть на рассвете'. Ее придумали суки ученые. Нет, чтобы заниматься наукой и двигать прогресс. Нет, чтобы жизнь положить за Россию за матушку против извратившихся америкашек. Нет, чтобы приструнить молодежь. Сегодня ученые точно суки. На всякую лабуду раскрыли роток и грызут корешок. Истинная наука не дает корешок, а лабуда очень и очень дает. Что же такая за лабуда? Что за конфетка такая? Ты рожден для науки, ты поставлен ученым, родина на тебя потратилась - и что же? Бред какой-то, черт подери! А честному человеку и дико, и страшно, и больно:
  - Твоя планета находится в таком-то созвездии.
  Если бы только планета... Иван Иванович Сковорода в звездные штучки не верит, на провокацию не поддается. Но где бы не находилась планета, ты все равно встречаешь рассвет. Твой рассвет выше какой угодно планеты, выше любого созвездия. Он основополагающая точка. От него все отсчитывается, после него все проигрывается. Если ты не встречаешь рассвет, значит, ты проиграл и тебе не встретить закат. А чертовски хочется встретить. Ну, хотя бы для счастья отчизны своей. И чтобы не очень прыгала сволочь:
  - В первых лучах...
  Три часа ночи еще не совсем солнце. Но это гораздо хуже. Солнце взойдет. Оно обязательно поднимется над горизонтом, то есть заглянет в твое зарешеченное окошко. Оно обязательно достанет тебя в любом месте. На то оно солнце. Другое дело, каким оно достанет тебя. Или это великий Сковорода, или труп, встретивший 'Смерть на рассвете'?
  Именно, что на рассвете. Наука определила максимальную вероятность, когда получается труп. Днем вероятность почти никакая, то есть вообще минимальная. Ходит по улицам Сковорода. Рыбачит Сковорода. Еще подался в лесочек на очень червивый грибочек. Вероятность опять-таки минимальная. Не говорю ее нет, она есть. Скажем, семь или восемь процентов. А после полуночи поднимается вероятность. Скажем, процентов двенадцать. Но что такое двенадцать, восемь, четыре процента? Опять же ничто, если сказали ученые:
  - На рассвете.
  Лучше бы не сказали, мать его так. Лучше бы олимпийское спокойствие и философическое молчание со стороны бородатых придурков. Нет, не такое молчание, как у позорного Сковороды-младшего. Младший Сковорода точно позор для честной семьи. Он как-то особенно, он совсем ненаучно молчит. А необходимо научно молчать. Если молчишь научно, значит в твоей вселенной полный порядок. Научное молчание облагораживает и успокаивает любого страдальца, тем более Сковороду-старшего. Иван Иванович не против ученых. Он сам чертовски ученый. Но какого черта они не умеют молчать? И какого черта этот рассвет, который на девяносто девять процентов для тебя оказался последним?
  
  ***
  Нет, не согласен Сковорода. Бывший офицер не сдается вот так, он не уступит проклятой сволочи. Его рассвет обязательно будет, черт подери! Не такой еще чокнутый Сковорода, не такой еще дряхлый. Пятьдесят, шестьдесят, семьдесят... Вымирают боевые офицеры. Лучшие из лучших покидают грешную землю. Время не для лучших сегодня на русской земле, но для худших. А наплевать! Самый лучший Сковорода. Которые покидают, они сдались, они устали от невыносимых страданий, они ослабели от невыносимой борьбы. Семьдесят, шестьдесят, пятьдесят... Потому они покидают.
  Сковорода не устал. Сковорода всегда в форме. Сковорода не кривляется и не валится с ног из-за всякой хреновины. Ему страшно, согласен. Он в ужасе, ну и что? Он почти идиот в три часа ночи... Но он не сдается и никогда он не сдастся. Водка, бабы, грибалка, карась... Атлетический Сковорода. Здоровяк и машина для самой тяжелой работы. Он за Родину, он за отчизну свою, он за все государство русских людей, он ни в коей степени против. А что такое без этой машины твое государство?
  - Ледяное дыхание смерти, - вот что оно такое.
  Рассвет приближается, дыхание усиливается. Несколько минут, не больше, не меньше. Перетерпи такую ничтожную малость - и целый день твой. Только бы не заснуть! Только бы не провалиться в небытие! Только бы не упустить смерть! Она рядом, она зацепилась за первый солнечный лучик, она проскользнет в твою комнату, она заметит, ты спишь. Ну и не просыпайся теперь никогда. Легкая смерть! Счастливая смерть! Не так чтобы страшно, не так чтобы больно! Ты засыпаешь, ты не проснешься уже никогда. На рассвете твоя смерть. Она не тронула спящего, просто убила его. Засыпал человек, на рассвете мертвое тело.
  Да что вы шумите, товарищи? Во всеоружии Сковорода. Легкая смерть не его смерть. Пускай смерть будет страшная, извращенная, мерзкая, в муках и корчах. А мне наплевать! А пускай! Я обожаю тяжелую смерть. По крайней мере, это борьба. Ты не уступаешь, и она не уступит. Борьба ведется на проигрыш, но шанс еще есть. Страшная смерть, кошмарная смерть. Ее кровавый оскал. Ее костлявая поступь. Ее удары, похожие только на смерть. Но во всеоружии Сковорода. Ты приближаешься, ты накатываешься, ты здесь. Но и я здесь. Неужели не ясно, я здесь. Я не сплю, я поджидаю тебя. Просто так не возьмешь за грудки, не сделаешь грязью и тряпкой. Мы поборемся, ты и я. Неужели не ясно, насколько я подготовлен против тебя на рассвете?
  - Мы поборемся! - яростный крик.
  Это стало привычкой. Не смотря на чудовищную усталость, на какое угодно вам опьянение, на болезнь или бред, не смотря ни на что. Сковорода не сдается. Три часа ночи. Зимний рассвет запаздывает, весенний рассвет поспешает, летом белая ночь... Все равно три часа. Иван Иванович на своей кровати. Вы понимаете, что оно значит? Иван Иванович на посту, а пост боевой. Или не понимаете? Значит на боевом посту пресловутый Иванович. Губы плотно сжатые, глаза раскрытые. Лежишь, мандражируешь, ждешь. Что за окном? Где еще чертов рассвет? Где первый лучик дурацкого солнца:
  - Неужели он будет последним?
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"