Отвлеченно размышляла я, в сотый раз скользя взглядом по собственным ногам, обутым в аккуратные, отменной вычинки кожаные ботинки на шнуровке. Женщины моего класса и положения, за все время своего жалкого нищенского существования не удостаиваются чести носить обувь, подобную этой. Ерунда, что ботинки несколько велики, и если бы не тугой шнурок, обвязанный предусмотрительной мною вокруг лодыжки, то при каждом шаге спотыкалась бы. Ерунда ведь! От того, что я, собственно, теперь мало передвигаюсь. Чаще сижу. Ведь и камера подземная, где содержат меня, ничтожно мала, что бы можно было прогуливаться ею вдоль да поперек, и постоянная боль в пояснице, корректно намекает - лучше проводить свои последние деньки сидя.
Постойте, почему сразу "последние"? В некотором роде, с недавних пор, мне самой позволено решать, когда наступит день казни. Эту привилегию, как и замечательные ботиночки, мне даровал Его Величество, дай Господь ему крепкого здоровья и долгих лет жизни!
"Живи", сказал он мне, "...пока будешь писать для меня, живи". Снисхождение и хорошо заметное отвращение можно было прочесть на лице короля, когда он вызвал меня для недолгой беседы к себе в покои. Его Величество я видела впервые, и, чего кривить душою, несколько разочаровалась в том образе, который всю свою сознательную жизнь хранила в душе. Всегда казалось, владыка при своем положении и нелестных сплетнях, что ходят о нем по королевству среди дворян и черни, просто обязан выглядеть соответствующе. "Герой" в боях, "справедливый" судья - "защитник" крестьян и ремесленников, искушенный любовник-сердцеед, причина скандалов и самоубийств среди достойнейших дам дворянства.
Да где уж там! На обитом пурпурным бархатом табурете, в надменной, спорить готова, неудобной позе, застыл пятидесятивосьмилетний обрюзгший мужлан. Лоснящееся от перееданий широкоскулое лицо, с удручающими припухлостями над веками, выцветшие светло голубые глаза на выкате и такие неуместные, неестественно правильные, женственные губы. Рано постаревший гипертоник, с висками щедро тронутыми серостью седины, и тяжело вздымающейся от ускоренного сердцебиения грудью. Под атласом расшитого сверкающей нитью жилета, на котором пуговицы потрескивали при каждом вздохе короля, плохо скрывался огромных размеров живот.
"Золотые часы Лорда Чарльза, очень ценная вещь, ты понимаешь? За воровство тебе следует отсечь голову. И я бы не раздумывая, приказал привести приговор в исполнение, если бы случайно мне не попало в руки... вот это".
Смешно, должно быть - не имевшую до этого абсолютно никакой цены жизнь, спас обычный листок бумаги, на котором я утром, густо навела дешевыми чернилами новый стих. Единственное, на что годился мой примитивный разум- любовная поэзия. Не в пример остальному бедному классу, с детских лет прислуживая в лавке писаря, что при монастыре, я с годами обучилась грамоте, и в итоге, нашла себя в написании поэтических миниатюр. Видел бы кюре, о чем остальные стихи его подопечной, которую он так расхваливал порой, перечитывая монахиням по десятку раз вслух, очередное мое кроткое обращение к Владыке Небесному.
"У меня есть причина, даровать тебе временное помилование. Есть одна особа...- в момент, когда Его Высочество заговорило об этом, блеклую голубизну его глаз подернуло стальной рябью чистейшего, концентрированного вожделения, к этому предмету новой страсти. - Я ... глупо звучит, но при всем моем высоком статусе и положении, приходится добиваться ее взаимности. Кларисс всего то двадцать, молода, свежа, обворожительна... -голос короля опустился до торжественного шепота. Но тут же, осознавая, что выдает слабину, Его Величество, слетая на грешную землю с небес, взял себя в руки. - Твои стихи, женщина, помогут мне завоевать ее. Каждое утро к тебе в темницу будет являться человек с запискою от меня, в ней, будет указанна тема нового поэтического шедевра".
Но неужели, во всем королевстве не найдется человека, способного проделывать этот адский труд лучше меня, не поверю!? Попыталась было, докопаться до истины, как всегда беспардонная я.
"Если ты так скоро, хочешь выпустить душу из своего грязного тела, женщина, откажись от предложения, своего безмерно великодушного Повелителя!"
Инстинкт самосохранения не дал мне даже слова вымолвить, велев тут же броситься Его Высочеству под ноги, рассыпаясь в лживой благодарности.
...Но к чему я пришла теперь? Чем, обязана будет закончиться моя история? Грустно усмехнувшись, я поменяла положение своего тела, поднимаясь с пола, пересаживаясь с прогнившей местами циновки, на грубую каменную скамью, накрытую медвежьей шкурой. Грэг раздобыл эту меховую подстилку для меня, расслышав как то посреди ночи, истеричные рыдания - боль в спине не давала уснуть на твердой поверхности. Виновником этой самой боли, Грэг и являлся, чего уж тут скромничать.... Он уродился здоровенным детиной, и рос в таком окружении, которое могло научить его всему, кроме, разве что, нежного обращения с женщинами.
Постанывая от прострелов в основании копчика, я забралась на лаву с ногами, кое как умещая их в положении, удобном для того, что бы писать на коленях. Все это время, у меня под мышкою находилась дощечка, с прикрепленной к ней сургучом, листом дорогой, французской, ароматной бумаги. Час назад, в подземную темницу, да, прямо в этот зловонный, сырой ад спустился сам Его Величество. Вспоминать выражение его лица, у меня, без снисходительной насмешки просто не выходит. Растерян и разбит, будто мальчишка, проигрывающий последний раунд в серьезной битве. Многие, из произнесенных им слов, были лишними. Я все поняла и так.
"Последняя надежда на произведение, что ты обязана написать к обеденному часу. На этот раз, не восхваляй ее прелести, не вызывай восторга в груди этого жестокого серафима! Заставь разрыдаться, прочтя поэтическое творение, что назовешь, "Ненавижу". Пиши, что ненавидишь все, и мир, в котором родился я, и дом мой, и обет, что дан был мною, много лет назад своей супруге... пиши, что презираю день, когда свела судьба нас с юной девой! Пиши, и пусть из глаз Ее польются слезы, пойми она, как в грязь втоптала мою душу, и сердце вырвала с грудей! Всю собственную ненависть пропащей, вложи в поэзию, и покори Ее! О, женщина, рожденная в пороке, излей всю желчь свою на мир, что окружает, и пусть подумает Кларисс, что это истинное чувство растрощенного в щепки, влюбленного безумца короля!"
Его Высочество поднялся в свои покои, меня же в раздумье гнетущем оставив. Что ж, я никогда не считала себя благородной дамой, и что скрывать, всю жизнь провела в страшной нищете, пропитанной запахами трудового пота, протухших продуктов, и алкоголя, без которого существования не мыслили обхаживающие меня, порой, мужланы.
Я покосилась на ботинки - роскошную деталь поношенного, пыльно-серого гардероба. Это единственное, что пришло бы в голову назвать красивым на моем теле, включая, и собственно, само тело. "Женщина", произнес король, причем, с такой брезгливостью, что в пору было, в ответ, плюнуть ему в лицо. Я ощущала, как негодование закипает в тесноте груди, порождая, вместо необходимых строчек стиха, совсем иные фантазии, далеко не такие, какие хотел Его Высочество, что бы прочла Кларисс. Обида? Нет, на такое возвышенное чувство чистого и невинного создания, я, во всей своей низменной ущербности, попросту не способна. Злость, ярость, агония отчаянья.... И заново в сознании звучат слова монарха, "женщина, пропащая...".
Да что ты знаешь, лиходей! Да прожила бы юная Кларисс, хотя бы год той жизни, что мне предрек Господь! Юная, сказала я? Так разве не на год лишь только, я ее старше? А выгляжу, паршивей некуда.... Выгляжу, достойной тех выражений, которыми меня осыпал король, пытаясь передать мне, автору "его" стиха-шедевра, контраст между такой как я, и восхитительной Кларисс. О, небо и Земля, вы так расхожи!
Мокнув перо в чернила, причем, нерасторопно, едва не перекинув пузырек на колени, я навела первые строки стиха.... Жить мне теперь оставалось всего несколько часов.
"Себя не помня в дикости страстей, бушующих в больном, да старом сердце,
Его Высочество надумало скорей, за счет чужой, над юностью развлечься!
И жизнь моя поставлена на кон, когда пишу я дерзостные строки,
Но пораженье будет за царем, когда, ему, мир огласит упреки!
Я улицей воспитанная леди, в манерах усомниться в самый раз,
Но Вас прошу, Кларисс, ведь вы в ответе, за то, что б королю подать отказ,
В лоснящееся рыло старикана, измотанного похотью утех!
Лишь в Ваших силах растоптать тирана, и верю я, мой друг, Вас ждет успех!
Он приказал писать, что презираю, весь мир, под эти солнцем золотым,
И ярость, что меня переполняет, украсить красноречием пустым.
Но нету сил содействовать и дальше, тому, кто душу дьяволу продал,
Да, я грязна, грешна, я облик фальши - но истинное зло - наш Феодал!
Не мудрено, свет Божий ненавидит, на коем он - позорное пятно,
Продумал все, но только не предвидел, что мне однажды станет все равно!
Что страх ничтожный удалив с сознанья, на смерть себя тем самым обреку,
Но Вам, все ж передам сие признанья, и рассмеюсь, идя я на плаху!
Как можно ненавидеть эту жизнь?! Кларисс, не верьте, мир вокруг прекрасен!
Иллюзий не питаю я спастись, но знаю, Сир, один будет несчастен!
А я, вдыхая сырость подземелья, влюблено улыбаюсь в этот миг,
Влюблено, я пишу стихотворенье, от боли я издам влюбленный крик.
Болит спина, Кларисс, поскольку мой тюремщик, что ночь придет - насилует меня,
Он в адрес мой не отпускал насмешек, и я стремлюсь простить его, понять!
Я влюблена в моменты возбужденья, когда внутри меня огонь горит,
Я влюблена в короткие мгновенья, когда мой голос трепетно дрожит,
Я знаю, я уверенна, бесспорно - вкус "супа", что с помоев мне нальют,
Вкуснее, настоящее, любого, что королю к обеду подадут!
Он слепо все на свете ненавидит, и в глупой похоти своей скорбя,