Какие бы цели в своем жизненном пути я себе не ставила, как бы не направлялась к ним и что бы не преодолевала, как бы не выносила стремительные, меняющие друг друга жизненные неурядицы, никогда не наступало великого удовлетворения. Приближался вечер и, как часы, мне изнутри задавался один и тот же вопрос, удовлетворена ли я... И каждый раз я с грустью и с неизменным постоянством отмечала, что все есть, все в своей мере благоприятно или нет, но ничего не поделаешь, по большому счету все едва касается меня, моего смысла. Предчувствие великого дела, дела всей моей жизни, не угасало, мутило, постоянно напоминало о себе, не давая никаких точных ориентиров, не суля ни материальных, ни нравственных благ, ни славы, ни признания, ни умиротворения. Среди всех я была глубоко одинока, ибо ничто не могла приблизить к своему сердцу, зная лишь дочь великой своей удачей, но не привязанная ни к родителям, ни к мужу, ни к благам, ни к страданиям, ни с кем никогда свою жизнь не обсуждая, никого не вводя в свой мир. Мир материальный во всем своем многоцветье, сулящий бесконечно много, привлекал крайне слабо, ибо ничего, что было на уровне телесных чувств, меня никак не соблазняло, как и мое тело, начинающее потихоньку увядать, что почему-то замечала только я в свои почти тридцать лет и была в великой досаде, что надо это тело поддерживать, приукрашивать, преподносить обществу, подчиняясь его законам и давно осознав, что мир на этом стоит, за это и благословляет... Но миру этого было и есть мало. Многими и многими глазами он мерит твою одежду, твою обувь, как часто ты это меняешь и есть ли у тебя то или это. Да ничего не было. Ни золота, ни одежды, ни обуви, ни внешности... Служить в этом миру, ублажать в этом его глаза, опираться на эти мнения... - это страдания. Ибо мир может быть и достаточно грубым, если здесь усмотрит прореху и всегда и с большим удовольствием укажет тебе на твое место, ибо нравственность мира в какой-то мере неотъемлема от его глаз, служа условностям материального мира и отношений, тому, на чем этот мир стоит извечно.
Могла бы сказать, что ничто не могло воистину порадовать меня в этом бытии в плане глубоко духовном, где все остальное оказалось бы на своем месте. Но, не зная Бога, далекая тогда от религии, я не могла знать и то, что высшее удовлетворение произрастает от долгого неудовлетворения, ибо оно выливается в напряженный труд в себе в плане развития себя неустанного до качеств, ведущих в религию, в ту духовную среду, где все, посвященное только Богу, становится смыслом и более не возникает вопросов о смысле жизни, ибо он найден... Но на тот период он мною найден не был, хоть и предчувствовался, но невыразительно во внутренних метаниях и смятениях и никак не желал принять давлеющий внешний мир, от которого хотелось укрыться, будучи в нем, за перегородкой своей невидимости. Все чаще и чаще, устремляясь в себя, я понимала, что моему внутреннему состоянию более всего будет соответствовать старость, время, когда никому нет дел до твоей внешности, одежды, мнений, лица... Старость виделась мне величайшей свободой, когда не надо красить глаза, лицо, не думать о брошенных взглядах на скудную одежды и разбитую или стоптанную обувь, когда можно будет располагать временем неограниченно, ни от кого не зависеть и... делать дело своей жизни... Может быть, писать... Ибо это желание, как великое предчувствие, не проходило никак, но усиливалось, садя за стол и увлекая внутренними событиями, которые невесть откуда берясь, жили во мне самостоятельной бурной и насыщенной жизнью, желая своего рождения, свой выход во вне, наслаждая этим процессом творения несказанно. Но помимо этого не проходящего внутреннего мира ощущений, потоком рвущегося из меня без корректировки, как есть, никуда не возможно было деться от предчувствия труда по специальности. Необычные, очень сильные энергии наслаждения, природа которых мне была тогда неизвестна, исходили от труда. Труд всегда рассматривался мной, как великое внутреннее творчество, великое созидание рук, как радость ума; познав горение в труде, будучи прядильщицей или швеей, я принимала труд, как великое благо, будь то труд умственный или внутренний, или физический, но интеллектуальный труд, труд высоконравственный, труд - отдача, труд - жизнь, труд - творение - было единственным моим лучшим пониманием о труде, моим опытом труда, моим ожиданием от труда. Как-то не входили сюда общение с другими людьми, излишние связи или многословие, но я, мой внутренний мир и непосредственно деяния, как и профессиональное общение в рамках самого труда. Все окружающие меня люди в моем понимании никак не должны были влиять на мой труд, ибо это был серьезный процесс, в котором я не понимала, как можно расслабиться, отвлечься, быть вне его и вне поставленной в труде цели. На работу я приходила раньше всех, и приходилось простаивать под дверью ни раз и ни два, но систематически по двадцать, тридцать минут, ничего из этого не извлекая и ничего не имея возможности поделать со своим рвением. Но на этом оно и заканчивалось. Научная среда сектора в труде не бурлила, и ожидания мои становились и тягостными и неустранимыми. Сектор возглавлял Василий Иванович Хрипунов, худощавый, лет тридцати пяти, он был достаточно умный человек, однако словоохотливый, красноречивый, лояльный и слишком миролюбивый и покладистый из вне, никогда не проявляя давление или волю, но сплачивая всех своим обаянием, разумными диалогами и неким снисхождением, ибо научная жизнь со всеми своими рогатками и борьбой за место под солнцем смягчила его, а вернее научила применяться чуть ли ни к каждому, становиться на его ступень и играть роли на самом деле ему чуждые по интеллекту и положению. Что-то не очень ладилось у него с верхним начальством, отчего он как бы искал укрытие у своих подчиненных и очень дорожил хорошим человеческим отношением к себе и в этой связи легко уговаривался, шел на мировую, старался ни с кем не конфликтовать, оберегал себя от партийного комитета и не очень гонял тех своих подчиненных, которые более проявляли рвение на общественных работах, нежели по прямому назначению. Работая в подчинении у него, Кролев Евгений, имея свою цель, предложил, рекомендовал меня принять на работу, убедив в моих деловых качествах, насколько они ему были видны. Так я оказалась в РНИИРСе, заведении серьезном, авторитетном и безупречном. Сектор был расположен на втором этаже в небольшой продолговатой комнате, скорее похожей на вузовскую аудиторию с узким проходом, по обе стороны от которого стояли рядами столы, упирающимися в стол начальника, Василия Ивановича, развернутый так, что он мог обозревать всех. Мне отвели личный стол в конце ряда, почти у самой двери, который возглавлял стол Жени, таким образом, расположенного под самым носом Хрипунова.
О, мой беспокойный, очарованный иллюзорными энергиями ум, стремительно и давно попавший под влияние очаровательной гунны страсти, ведущей изначально человека с нижних ступеней невежества под влиянием долгих и неотступных иллюзий в царство труда и рвения, в этом направлении давая великое наслаждение от одной мысли о труде... Не знала я Бога, не знала, что и откуда во мне, никак не созидала из себя, но констатировала, что такое состояние во мне есть, крайне привлекательно, возвышенно и дает тот элемент удовлетворения, который помогает вынести все прочие будни жизни достойно и с великой надеждой. Мои, однако, надежды никак не упирались в материальное благоденствие, но еще не служили Богу, но были великой предтечей труду духовному в весьма отдаленном еще тогда будущем. Мои устремления трудиться были тайными, неизменными, фактически неотъемлемыми. Далекая от совершенных духовных знаний, я не могла посвятить их Богу, ибо и здесь неотступно пасовала, будучи в невежестве, но следует отдать и должное, - что ничего не желая, я желала трудиться ради самого труда, ради упоения им за награду, достаточную для поддержания тела; но будучи в рамках материального бытия, обставляя себя относительной независимостью, вынуждена была констатировать, что без денег быть независимой, дабы воспитывать ребенка, писать книгу и не превратиться в вещь в глазах мужа, я все же нуждаюсь в этих деньгах, ибо даже Кролев, погруженный всегда в себя, как великий йог, немногословный, почти внешне отрешенный от других своими научными трудами и своей недосягаемой (хорошо, чтобы еще признанной ) высотой, некоторое не проявленное мерило общего мнения, смотрел иногда на меня, как на человека третьего сорта, начиная с моей, увы, изношенной и разбитой обуви... . Воистину, и Бог вначале сокровенного диалога с Арджуной пред началом великой битвы на Курукшетре советовал ему еще не путь отрешенности, как он есть, но учитывая ступень понимания и духовной готовности, сражаться ради сражения, ибо это лучший путь, нежели кармическая деятельность, привязывающая к плодам, а потому неизменно возвращающая в круговорот сансары, рождений и смертей. Так что труд ради труда была уже моя база, мои азы духовного рождения, начало и моего великого диалога с Богом, основание для Бога, одного из ряда других, чтобы заговорить со мной по причине известной, т.е. вдохновить меня в соответствии с моими качествами и уровнем понимания на написание Святых Писаний, как Волю Бога, изъявленную к человечеству нового тысячелетия. Но не для того Бог дал мне великое желание работать и здесь энтузиазм, чтобы его и применить и в этих рамках ограничить, но без этого качества - никак, ибо из него многое следует. Увы, меня все же ожидал путь великого отречения и подчинения только Воле Бога, и меня предстояло в пристрастии моем ломать и ломать, ибо и не материальный труд должен был быть моей стезей, моей школой, моей наградой. Но как Бог выбивал из этой колеи - еще долгая история впереди, ибо невозможно было мне вручить совершенные знания, мыслящей восторженно о материальном труде, под влиянием все же гунны страсти, пользующейся в свою меру материальными наградами, не видящей за всем стоящего и дающего Отца, склонной понимать, что и блага я создаю и ими имею право распоряжаться. Сколько же надо было еще привнести в меня мне чужеродного, практически в материальном мире неприменимого и не ценящегося, чтобы не бояться идти предложенным далее Богом путем, начиная ему постепенно доверяться... Бог начинал работать надо мной до моей религиозности из такого далека, который обозреть можно только теперь и то со ступеней полученных и в свою меру усвоенных Богом данных совершенных знаний. Пока же меня поджидали разочарования великие и страдания, которые я считывала в себе, как продолжительную почти неудовлетворенность, связанную преимущественно с моим смыслом и целью жизни. С первых дней к своему немалому удивлению в секторе я оказалась в состоянии своей непотребности. Никто не собирался меня озадачивать великими программами, в которые, я уже видела себя вошедшей с головой, сектор что-то разрабатывал, что тянулось до меня и здесь толклись молодые умы, только что закончившие вузы, преуспевшие в том, что сделали это вовремя. Я же в свои почти тридцать лет была пока студентка пятого курса вечернего факультета, пока без диплома, а потому не было оснований выходить со мной на серьезный диалог и так начиналось мое горение с поднеси, да отнеси на подпись и прочее. Но и это, неизбалованная никак, я готова была выполнять постоянно с неугасаемой надеждой, но и тут меня обходили, поручая дела столь слабого порядка молоденькой лаборантке Людмиле, а Женя на мои вопросы и притязания отвечал немногословно и однозначно: "Займись чем-нибудь...". Поскольку Женя за меня ходатайствовал по поводу приема на работу, то меня и включили в его группу в качестве единственного его члена, а потому и работу я должна была получать непосредственно с его рук. Женя работал неутомимо. Его согбенная за столом фигура не распрямлялась часами, ну, разве что в период недолгих перекуров. Был он немногословен, неконтактен со стороны, и легко путался в именах и фамилиях сотрудников, ибо и не они были направлением его ума рвений, и этим я угадывала схожесть с собой, своей внутренней погруженностью, в этом плане порою рассеянной, непривязанной к чужим именам и датам, как и фамилиям. Ему уже было под сорок, где-то тридцать семь, но небольшого росточка, компактный, чуть приземистый и малоподвижный, он тянул на возраст куда более ранний и для меня большим откровением было, что он старше меня на семь лет, ибо где-то почти чувствовала себя постарше и посолидней. Но это была внутренняя иллюзия, ибо и мне давали и предсказывали долгую молодость и скидку лет в десять. Женя держался и со мной особнячком, однако достойным, и без намека на заинтересованность во мне в известном смысле. Однако, почему он меня сюда привел, было чуть интересно. Но ответ был вскоре ясен и неутешителен. Евгений был занят с благословения Хрипунова лично своим делом, думаю, к работе сектора не имеющем очень большого отношения. Он, как мог, выбивался в люди и теперь был занят своей научной работой, дабы получить научную степень. Мозговитый во всех отношениях, страшно амбициозный и достаточно милый, он никак внешне умом не проявлял себя, не высказывал и не пытался проявить свою уникальность, обольстить свет речами, склонить к себе афоризмами, которые , скажем, от Василия Ивановича текли потоком неисчерпаемым, и столь полноводным, что можно было лишь взгрустнуть по поводу того, что в никуда, даже будучи оцененными. Ни разу мне не пришлось быть свидетелем уникальной мысли Жени. И что к нему тянуло - это похожесть речью на моего отца и тем, что был несколько отрешен, или не самодур, как и не желал никому понравиться. Вспоминая о нем, я до сих пор не могу понять, почему Всевышний направил мою мысль на него, заострил на нем внимание, почему я его отличила из всех, хотя его качества в некоторых вопросах оставляли желать лучшего. Вот и теперь, пишу о нем не без удовольствия, ибо остался он для меня некоей загадкой, подернутой, однако, немалой степенью простоты и обывательщины. По всему было видно, что Женя побаивался, как бы я его активность относительно себя не растолковала эдак непрошено, а потому, сковал себя в общении до самых простеньких слов, не желая раскрепощаться и более похожий на мудрую черепаху, где панцирем служила, как и броней, как и дистанцией, только его научная работа. Так все же, для чего я ему была нужна? Ларчик открылся просто. Он обязал меня научиться печатать и начать печатать его труды. Учиться мне печатать не было особой необходимости, ибо на своей домашней портативной машинке я уже печатала достаточно, но делала это двумя пальцами с предостаточным числом огрехов. Я сказала Жене, что печатаю плохо, на что он посмотрел без интереса и ответил коротко и ясно - "научишься". Вскоре женская половина сектора просветила меня, что Женя ленив, нагл, эгоистичен, что уже пытался заставить на себя работать многих, что его собственная жена Лида едва увернулась от столь неприятных обязанностей, ссылаясь на то, что ей хватает дел в ее секторе. Поморочившись с его делами основательно, желая и не желая ему помогать, выходя с ним на маленькие контакты и конфликты, я поняла, что в нравственной части он еще очень даже хромает и тем в сердце своем начинала его отпускать с миром, теряя к нему интерес, но и не совсем. Жене было не безразлично, как я одета, и за плохой вид, или пообносившуюся обувь он мог бичевать презрением вплоть до высокомерия. Я с большим трудом вылазила из старой и поизносившейся одежды, начиная подкупать себе что-то более приличное. Но однажды, увидев мои уже стертые, со сбитыми носками полуботинки, которые я носила и носила Бог весть с каких времен, забыв напрочь о шпильках, он так выразительно и долго посмотрел на этот факт, и так стал со мной говорить, что не оценить его внутреннее чувство разочарования и превосходства было невозможно. Что скрывать, я пыталась уберечь его взгляд от этого моего материального пока состояния, но контакты сделали свое дело, а мне досталось глубокое понимание значимости для него внешней экипировки. Дело было устранимо и мне еще пришлось пофлиртовать и новой одеждой, но сначала испить сию немаловажную и не очень приятную, но достаточно мудрую чашу бытия и отношений. Впрочем, поражать взгляд других своей плохой одеждой я только начинала и много раз спотыкалась здесь, однако, все же выручали меня вещи отнюдь не дорогие, моя речь и качества, как и характер, как и твердость и многое, о чем мне люди частенько и говорили в лицо и о чем я порой в себе и не подозревала. Однако, пока, мне нечем было удивить, не в чем было приложить свое красноречие, но особенность моего мнения, как и убедительность или оригинальность суждений, что для меня было и незаметно, однако возвращались мне комплиментами, вопросами касательно моего мнения по темам бытовым и всякого другого порядка, включая философию, науки, качества, мнения... и прочее касательно внутреннего мира человека и убеждений. Незаметно для себя я и здесь начинала обособляться, вовлеклась в общение, высказывала свое мнение... Желая для себя трудиться не поднимая головы, я нашла здесь другое, само общение с людьми, очень умными, высоко интеллектуальными, с великолепными качествами, но и предвзятыми, и беспомощными в вопросах простых, но и корыстных, как и меркантильных умом, готовых за прибавление десятки к зарплате на многие неблаговидные поступки и высказывания. Увы... И все же. Никогда не полагала, что общение на интеллектуальном уровне - великое наслаждение, искренность людей, желание с тобой общаться, понимание, интерес к тебе - вещи трогательные, глубоко интимные, дающие столь большие духовные силы, что нигде их не почерпнуть, что никакой труд не сможет возместить сие наслаждение. Но чем больше этого, тем сердце мое устремлялось к молчанию, нежеланию постоянно изливать на других ни свое мнение, ни мысли, ибо это делало пребывание на работе ущербным и задетая нравственность начинала отзываться ноющей неудовлетворенностью, как безделием. К осени я вышла из группы Кролева, перестав ему служить лично, и дистанция оказалась достаточно полезной для него, ибо многое он стал видеть и со стороны, однако, неизменно наблюдая и присутствуя слухом там, где я говорила, ибо это виделось и чувствовалось мной постоянно, все еще поражая и несколько отягощая сией нитью обостренного взаимного внимания, нас связывающей. Когда же Женя что-то пытался сказать, то голос его чуть был неуверен, напряжен, ибо он начинал видеть меня глазами других и вникать в мои мнения не без интереса, познавая мою суть с другой, ему не видной прежде стороны. Не менее не опускала из виду его и я и скорее всего за тембр голоса, настораживающий меня, рождающий во мне некую почти благость, ибо его голос - был усовершенствованный голос моего отца, его тембр, его глубина, его невыразимая сила, успокаивающая и настраивающая на труд, деяния..., однако, никак не искала его общения ни на работе, ни в университете. Уже осенью этого 1983 года я приступила к написанию дипломной работы, тема которой была мне предложена Ведущим инженером нашего сектора Владимировым, и только теперь, почти полгода спустя, с большим интересом и воодушевлением, полностью самостоятельно занялась разработкой программного обеспечения подсистемы автоматизированной оценки режимов работы ЭРЭ на базе СУБД . Это было действительно то, что было увлекательно, требовало многих знаний, куда я вошла с головой, так, что моя дипломная вылилась в достаточно объемный труд с множеством программ, написанных преимущественно на ассемблере, принеся мне огромное удовлетворение и предчувствие горения в труде и высшего наслаждения. Работа программистом казалась мне делом интереснейшим, увлекательным, творческим, становилась моей отдушиной. Во всяком случае, именно такое чувство я выносила из этого процесса и намеревалась работать в РНИИРСе долго и успешно. За этот период наш сектор переселили на третий этаж в огромную комнату со столами в четыре ряда, и постепенно она наполнилась многими новыми сотрудниками, где самыми по возрасту старыми были Василий Иванович, Женя, Майа Сергеевна, ведущий специалист и, кажется, я. Остальные были в пределах двадцати двух-двадцати пяти лет, а потому сектор был молод, энергичен и выбирать из всех друзей не приходилось, хотя, однако, были и такие, кто отличал меня и предпочитал общение со мной, что я, хоть и не отклоняла, не очень принимала, но была глубоко погружена в себя, в дипломную работу; но были и те, судьбы которых не ладились и где почему-то часто обращались ко мне за советом и мое влияние было очевидно и мне самой. Видимо рассудительность и доброжелательность, которые были мне свойственны, влекли людей на очень непростые откровения, следовали моим советам и в итоге рождался ребенок, в итоге крепла семья, в итоге становились разборчивыми. Буквально часами приходилось обсуждать ситуацию, в которую попал человек, рассматривать варианты, убеждать, находить достойный аргументы. Меня буквально уводили из комнаты, уединялись со мной и начинали долгие беседы, часто это была перфораторская или библиотека, или просто в коридоре. Мне рассказывали о событиях в семье, просили подсказки, и приходилось все расставлять по местам, убеждать в незначимости или значимости поступка или причины, помогать смотреть на вещи с разных сторон, не забывать посмотреть на вещи и глазами другого человека, через призму его опыта и ожиданий... Никогда не думала, не знала за собой, что могу убедить, могу удержать, могу помочь, могу объяснить, низвергнуть принятую догму, оспорить, аргументировать, могу ослабить ношу, могу возведенное в непреодолимое препятствие одним словом обезличить и помочь не придавать ему значение... Вопросы находили меня постоянно, везде, разных уровней, люди тянулись, желали слушать, снимали в себе стресс, напряженность, уносились прочь сомнения... Задавались вопросы и житейского, и философского порядка и просили совета или просто высказать свое мнение... Потом на какой-то период все уходило в забвение до новой волны, которая вновь погружала меня в чужие судьбы и снова надолго... Жизнь в Институте становилась вовсе не той, которую я себе желала, но как-то обогревала душами, доверием, чужим теплом. Сидя за компьютером и перекидываясь словами и мнениями с сотрудниками, в основном с женской половиной, я часто улавливала, что Женя, работая по соседству, следит и за разговором, и за самой темой, иногда почти робко, голосом мне очень близким, дорогим и располагающим, задает вопросы. И в этот момент я как бы замирала, пытаясь понять, что его заинтересовало, почему он так озабочен, но с трудом отвечала, если вопрос относился ко мне лично, ибо никак не могла ему простить то, что он взял меня на работу из целей меркантильных, как и то, что уничижительно говорил со мной, дав почувствовать, что пристально смотрит на мою очень изношенную и непривлекательную обувь в первые дни. Однако, этот внутренний негатив особо мне и не нужен был, ибо я не дорожила его мнением, не заботилась о нем, хотя ноша презрения тяжела, и начинала осознавать, что далеко не пустое место в его глазах. Ниточка никак не собиралась оборваться во мне, о чем я несколько сожалела, но голос Жени, так точно копирующий во многих оттенках моего отца, притягивал изначально и ничего с этим поделать было невозможно. Женя, как я уже говорила, заканчивал второй вуз, шел на второй красный диплом и, пожалуй, на факультете за ним, хоть и едва, но удавалось поспевать мне. Женя был достаточно самоуверен и не видел никого сколько-нибудь равного себе по интеллекту, хотя сам этот интеллект проявлял настолько не очевидно, что, не зная о нем в плане его научных амбиций, вряд ли по диалогу с ним можно было создать мнение высокое. Говорил он просто, однозначно, немногословно, мог быть вспыльчив или некорректен, смотрел на людей, по моему мнению, с позиции их материальных достатков или умения их создавать. Я была в его понимании личностью уж очень раздвоенной. С одной стороны, вроде не плохо училась и была сообразительной, но с другой - нечто заезженное, усталое, простенькое, чуть симпатичное, чуть разумное, непредвиденное, но и, оказывается, рассуждающее не плохо. Однажды, когда группа сдавала научный атеизм, события развивались так, что преподаватель, предложив каждому вытянуть свой билет, не стала принимать экзамен в виде собеседования, но потребовала, чтобы каждый изложил свои вопросы в письменном виде. Мне достался достаточно объемный вопрос, касающийся мировых религий, где основной упор делался на индуизм. При изучении материала даже с позиции атеизма, я была поражена тем, что этот предмет, эта тема запечатлелась в моем сознании почти в полном объеме. Я только успевала записывать, я строчила у нее на виду, без остановки, желая ничего не упустить, с неприкрытым для себя интересом. Прочитав мою работу, преподаватель молча и сразу, не задав ни единого вопроса, поставила мне отлично. Я уже было собралась уходить, но обратила внимание на диалог в связи с тем, что она собралась ставить четверку Жене, отчаянно оспаривающего ее решение и вводящего ее в курс, что идет на красный диплом и ставить ему четверку решительно невозможно. Озадаченный, он буквально остановил ее руку, ввел ее в суть своего притязания и попросил задать вопросы. В итоге, он получил заветные пять баллов, как он полагал, единственные на всю группу, ибо преподаватель по Научному атеизму прославилась своей жесткостью и неумолимостью на гос.экзамене, о чем не преминула неоднократно предупредить. С экзамена мы шли вдвоем, шли молча, едва отходя от пережитого, каждый в свою меру был удовлетворен. Наконец, Женя спросил, что я получила. Зная его амбициозность, я почему-то с наслаждением ответила, что сдала хорошо, не уточняя, как именно. Однако, так получилось, что судьба дала ему при мне заглянуть несколько позже в ведомость. Вдруг он присвистнул: "А ну-ка, ну-ка...". Его взгляд из всех оценок кроме своей пятерки выловил еще одну пятерку, палец буквально подвел к моей фамилии. Он удивленно посмотрел на меня, видимо полагая, что только один обладатель заветной пятерки, поскольку преподаватель слыла очень строгой и редко кому ставила отлично. " А, ведь, ты сказала...", - он запнулся. Мне все было понятно, как и его реакция, потому я ответила весьма просто. "Я сказала, что сдала хорошо. Я это и имела ввиду...". Было немного приятно видеть его удивление, человека столь самодостаточного, как и разочарование, ибо мыслил себя единственным и полагал, что уж если ему пришлось свою пятерку выпрашивать, то у других, наверняка, оценки пониже. Но чтобы вот так сходу, без вопросов и получить у нее отлично, да еще об этом не распространяться... да, для него это была ступень. А для меня - игра. Мыслящий о себе высоко, он привык других считать людьми отнюдь не высокого порядка, и я как-то, но выбивалась из этого списка, вводя его в небольшое недоумение. Думаю, что и моя защита диплома была отнюдь не на низком уровне в его глазах, ибо и речь, и программы, и понимание, и четкость, и полная самостоятельность... Все говорило за себя. Мне же не удалось прослушать его защиту, ибо защитив диплом, должна была покинуть аудиторию. Но и мне очень хотелось, чтобы я увидела его блеск или успех, ибо идти на красный диплом по второму кругу - дело непростое и мне почему-то очень хотелось его уважать. Но пока Бог не давал.
Защита диплома была для меня слабым семейным праздником, отмечать с группой в ресторане я это событие не стала по тем же семейным обстоятельствам, поскольку мероприятие требовало средств, и, более того, оно сопровождалось и вещами отнюдь не приятными. Только программист может понять переживания, тем более связанные с дипломной работой, когда последняя, завершающая, постоянно выдающая мелкие ошибки, программа прошла, прошла не только в последний день, предшествующий сдаче дипломной работы, но и в самом конце дня, когда из всех попыток была предоставлена последняя и далее... двери машинного зала закрывались. Это была мистика. Но немалый труд все же успешно был увенчан головной программой, программой все же заработавшей, убедительно доказывавшей успешность выполненной, как и порученной научной работы. Очень неслабым, напряженным, потрясающим был путь к успеху, как и стабильным и четким виделся результат, где была достигнута поставленная руководителем цель, где руководитель отметил лишь элемент неаккуратности при оформлении, но вопрос оформления на итоговую оценку никак не повлиял. Однако, хотя вкус к такому напряжению, к такой работе у меня обозначился четко, такого я себе и желала, но судьба уготавливала мне врата другие, не ставя целью во благо применить мои порывы научно-исследовательского порядка, но устремляла более по кочкам бытия и человеческих душ и отношений, что я не принимала за свою вотчину, но что как-то было несложно и естественно для меня, тоже несло в себе некий элемент наслаждения, точнее, удовлетворения, если учесть вбитый в меня жизнью и моим Марковым образ мышления, элемент внутренней мягкости, дружелюбия, нетерпимости к греховным проявлениям, устремление помочь личным опытом и пониманием, что почему-то пользовалось и спросом, и шло мне также на пользу в своей собственной семье, в воспитании дочери и мужа, а также при написании романа, где героев я заставляла мыслить, избирать, проявлять, отвечать за поступки, ставила в состояние необходимости, ответственности, долга, предпочтения нравственности... Так что эта моя склонность была подмечена судьбой или, напротив, была известна давно судьбе, на нее делалась ставка; это и как-то практиковалось, причем не по моему на то желанию, ибо в этом я ничего и не могла видеть особенное, но втягивалась именно своими качествами, речью, однако, понимая, более ощущая, что внешний мир мало привлекает меня, что никак не нахожу здесь особой радости и великого умиротворения, сущность людей, характеры и судьбы я переживала более в себе, работала в себе, выходя на контакт с собой, не зная, не ведая, что такую радость внутреннего общения я получаю только от Бога, ибо на самом деле выхожу в себе только на Него. И однажды, принужденная судьбою, испив этот нектар самопогружения в детстве, а может быть и еще ранее, когда в прошлой жизни коротала время в тюрьмах, как политическия заключенная (что было открыто мне Богом позже), я вошла в свой мир, испила этот нектар и неосознанно им привлеклась, да так, что, будучи радой любому общению, я неизменно устремлялась только в себя, в свой мир, в свои мысли и чувства и только оттуда черпала и силы, и руководство к действию, однако, никак не ведая покоя, желая постичь что-то чего не знала, что предчувствовалось, что жило где-то и пока едва осмысливалось. Я не знала, что это называется духовностью, называется религиозным состоянием, называется Богом, что Он есть, реален, в каждом, что Он и никто есть высочайший смысл, и что все тотчас в Нем приобретает смысл, и во всем можно черпать силы и основания, но только через Бога, все дающего, все одухотворяющего, Единственное Прибежище, окончательное Прибежище всех устремлений, планов, земного смятения и поиска. Всему силы и смысл мог придать только Всевышний. Этого я не знала, но Бог вел к себе через поиски, через иллюзорные обещания, привлекая, вовлекая мой ум то в одно, то в другое и успокаивая, и удовлетворяя только благостью в себе и благодеяниями, которые так возможны в материальном мире и вкус к которым еще во мне был не развит. Но без осознанности все еще оставалось непонятым, недостигнутым, ищущим, мятежным, обеспокоенным, уповающим на мир материальный и с грустью от него отходящим... Поскольку Бог начинал вести к Себе основательно, чуть ли не с раннего детства, путями сугубо материальными, то ничего не давалось сразу, любой успех был плод немалых усилий, и пусть ни в чем не было особых потрясений и потерь, но было чувство постоянное, что из всех, внешне столь благоприятно устроенных, судьба выделила именно меня, не давая и малое без непростых усилий, строя постоянно искусственные преграды и ими подучивая на каждом шагу, не пропуская и мельчайшей возможности дать мне какой-то опыт, который я не видела в упор и не знала, что все, что я говорю, чувствую, требую, даю советы, настаивая и отстаиваю... - все заработано мною в этой жизни большими моими страданиями и преодолениями, ибо только тогда может хоть что-то входить путнее в душу, когда она смягчена бесчисленными ударами, когда гибка, устойчива, теряет категоричность в одном и приобретает ее в другом, шлифуя и подправляя себя на каждом шагу, когда начинает всем в себе отличать добро и зло, нравственное и безнравственное, когда наполняется любовью к страдающему человеку и понимает его изнутри, когда разумна, мудра, смотрит на вещи с разных сторон, но и принципиальна, но и уступчива, но и в свою меру цельна и последовательна, когда к тому же перестает дорожить условностями материального мира, не молится лицам, одеждам, благам, когда может здесь проявить устойчивую независимость, а потому идет по пути справедливости и участия к любому, не зная страха, без предпочтений, положившись если не на Бога, то на свою судьбу, увидев, что судьба воздает ей справедливо по мысли, деяниям, пожеланиям другим, милосердно и справедливо, как живое разумное существо. Так душа начинает видеть Бога, но еще не явно, предчувствуя, что более ни от кого и ни от чего не зависима, но от себя, и своих в итоге деяний. Поэтому, все это как-то зналось в себе, но без религии было свалено в некую духовную кучу, было не разобранным, не оцененным, а потому меня следовала еще вести и вести, учить и учить, причем не успехами в работе и чужими благоприятными мнениями, но со всех сторон, всеми причинами и чаще всего неблагоприятными с материальной точки зрения, ведя через многие вещи, которые были мне не желательны, ибо мой духовный багаж надо было начинать заполнять вещами увесистыми, значимыми, реальными и делать это надо было при моей почти что осознанности, дабы присутствовала мысль, понимание, и была возможность у Бога этот тугой багажник сделать более гибким и податливым, как и вместительным, что невероятно без земных страданий, преодолений, причем без конца, на каждом шагу, до старости и далее, неослабно, не сбавляя скорости, не утихомиривая мысли, без передышки. Поэтому работа и успокоение в ней, как и семья, не собирались меня убаюкивать ни в чем, ни на секунду, подыскивая мне новое задание, на которое я частенько смотрела без интереса, но вовлекалась и тянула до новых событий, которые уже выстраивались в длинную очередь и буквально перехватывали меня, предъявляя свое так, что не было и того момента, чтобы я как-то приостановилась и сказала себе, что удовлетворена, что достигла свое и здесь могу потчевать. Отнюдь.
Получение диплома так и не стало для меня событием величайшей важности, но делом чуть ли не обыденным, внесшим в меня, отнюдь, не то удовлетворение, ибо не обещало великой научной работы и продвижения в том же направлении, ибо жизнь вносила свои поправки и выдвигала автоматически свои на все приоритеты, не оставляя мне и малой щелочки для личных амбиций, подкрепленных страстными желаниями знать и трудиться на этом материальном поприще, не очень радея о других связях и отношениях. Богу нужна была практика житейская, именно само общение, а это мне казалось делом расплывчатым, рассеивающим, никак не развивающим мысль, никак не ведущим к моей цели. Хотя... оставалась книга.... Вот ее Бог никак не убирал, слал саму музу неотвратимо, как и энергии наслаждения. Но как бы вдобавок я предпочла бы и точные науки. Увы два фактора были от меня неотъемлемы, и они играли свою решающую роль Это - вечное безденежье, неустремленность к деньгам и, как следствие, все же работа ради работы и, второе, -это мой пол, а в этой связи мое подчиненное положение. Отсюда, едва вкусив сладость наук, особенно в последние годы учебы, я должна была увидеть, что мой багаж знаний катастрофически мал, и мое понимание, наконец ставшее мне доступным в этой области, более не находило поддержки в обстоятельствах и вынуждено было закруглиться, не ступая далее и не углубляясь. Если судьба не хочет дать - хоть убейся. Она находит заменители, которые в ее глазах более существенны и поневоле или по слабой воле - и возьмешь, и утешишься тем, что есть... Единственной великой удачей, непривязанной ни к чему, была моя дочь. Только рядом с ней мне было спокойно, отрадно, мучительно страшно за нее, ответственно и удовлетворительно. Судьба уготавливала соединение до конца дней моих великое, потрясающее, как великую любовь и привязанность, как заботу на все времена... А диплом... Он на самом деле открывал мне лучшие двери, даже исходя и из того, что нигде особо не задерживал, ни к чему не привязывал и должен был быть сам по себе а я сама по себе, однако имея и в своих и в других глазах статус, причем в своих на уровне подсознания, у многих других - на уровне языка. Моя мама была в величайшей радости и удовлетворении, как и отец. Очень не скоро и с большими ожиданиями и сомнениями это свершилось. И снова все родственники об этом знали, хваля, в очередной раз указывая на мой ум и старания, знали и все мамины соседи по Пирамидной, ибо она была женщина многословная, любящая похвастаться, что делала на мой счет постоянно, вознося меня, как дочь разумную и обладающую неплохими качествами. Будучи тщеславной, она рада была делать это всегда, ибо жила мнениями других и не забывала иметь мнение свое в долгих посиделках среди соседушек у ворот их дома на своей улице, была очень хлебосольна, гостеприимна, любима и уважаема, а потому и хотела со всех сторон выглядеть благополучной, что не всегда и получалось, ибо бывало и так, что восхваленный на силуэтном поприще отец, не зная, как сложить себе цену, срывался частенько в пьяные дебоши, что заканчивалось порою тем, что она бежала от него по Пирамидной, увы, впечатляя своих кумушек правдой жизни. Но все прощалось и заговаривалось, поскольку и у других были немалые семейные неурядицы, а то и драчки, заканчивающиеся куда более разнообразными и непредвиденными вариантами. При таких условиях жила у них и моя дочь с трех до пяти лет, отчего мое сердце разрывалось, но отец был разумен и это учитывал, срываясь на мать или когда она была в детском саду, или когда она спала, делая небольшие сцены и не потрясая. Во всяком случае, так было сказано с его слов, и в дочери я не замечала каких либо перемен и страданий, но напротив, привыкнув к ним, она тянулась к бабушке и дедушке, но и меня любила столь сильно своим маленьким сердечком, что я в пору была рыдать от счастья и от своего строгого характера, ибо очень, ужасно сильно боялась вырастить человека с дурными качествами. Но во мне было достаточно мягкости, приходившей на смену строгости, и так дочь познавала мою волю, мои требования и купалась в моей любви и стараниях. Все начинало быть. А диплом, добытый в суете жизни, уже не отличался от этой суеты. Но без него... Постоянное внутреннее ощущение себя неполноценной, ущербной, без почвы под ногами... Так был устроен мой ум понимать тогда. И только теперь я знаю, что Бог может не дать не только высшее, но и среднее образование и высочайшей личности, ибо она могла быть в прошлом ученым, политическим деятелем, творческой личностью, требующей великих внутренних затрат и напряженного труда в области постижения материальных знаний. Бог может перекрыть эту стезю по разным причинам, ибо духовность добывается и из простоты мысли и жизни, из зависимости, из физического труда... Неисповедимы пути Бога. И президент сегодня, неординарная, высокоорганизованная и интеллектуально развитая личность, может в следующем рождении быть битой мужем домохозяйкой или человеком многодетным, не смеющим и голову поднять или понудит взяться за метелку... Как пашни с древних времен отдыхают, так и души, так и умы, так и деяния великие. А отдых - это переключение, это и силы, это и готовность. Т.е. Бог может лишить образования с целью отдыха умственного и переключения на ту вотчину, где давненько не бывал и ее возможности полностью на себя не использовал; также, Бог может не дать такого образования, поскольку не каждое рождение тешить эго, но подготавливает это к новым, как материальным, так и духовным постижениям; и что человеку во благо, к чему он качествами готов, что может и пора претерпеть или усвоить и что более во благо для развития очередных качеств - знает только Бог.
Высшим образованием жизнь определила мне еще одну веху, еще одно преодоление, открывающее по сути многие врата, но отнюдь не непосредственные, что бы я назвала входом в мир вожделенной науки. На этом путь наук обрывался, дав мне мой маленький статус, который поддерживал меня насколько мог, ибо для общепризнанных мнений это вещь достаточно убедительна, хоть и условна. Накануне защиты дипломной работы, буквально за день приехала мама со Светланой. Светлана температурила. Так получилось, что среди лета и именно перед защитой диплома, буквально накануне у Светы поднялась очень высокая температура. Это было связано с гландами. Всю ночь я провела у пастели ребенка, несколько раз вызывала скорую и утро встретила разбитой, уставшей, почти изможденной и так отправилась, не сомкнув ночью глаз, на защиту диплома, пораженная внутри себя непредсказуемостью судьбы, уже в который раз дающей мне невпопад, достаточно круто, ставя в определенные тиски, заставляя в них работать душе, уповать и проявлять себя всю как есть, не жалея тела, изматывая душу, входя в потрясения, которые как-то умудрялись пройдя по мне великим штормом, ничего не задеть и легкой волной могли отхлынуть от меня, как ни бывало. К утру температура у дочери спала, болезнь пошла на убыль, жар уже не румянил нездоровым оттенком ее личико, ребенок заснул, и я в умилении, склонившись над ней, коснувшись губами ее щеки, умиротворившись едва, с большой надеждой на ее выздоровление отправилась в университет по весьма важному делу, дню всей моей жизни, который наступил обычно, без подготовки и почти автоматически, зная свою дипломную наизусть, как свои пять пальцев, досконально постигнув ее суть и цель, не уделив дома и пяти минут, чтобы все в себе освежить. Мое состояние, однако, не помешало мне сосредоточиться сразу, сделать на доске все необходимые чертежи и схемы и достаточно живо и многословно, как и по сути досконально пояснить поставленную задачу и методы ее достижения. Ни один из вопросов не мог застать меня врасплох, мысль шла из меня легко, сама по себе, с удовольствием, которое трудно передать, ибо один математик может понять математика, которому есть что сказать, кто пришел к успеху однозначно и получил ожидаемый результат. Математическая в программном приложении речь наслаждала всегда, наслаждала красотой, точностью, аргументированностью, с учетом всех причин и следствий. Это состояние ученого, преподносящего другим свое открытие, свой многодневный и более того труд, свое детище, зная, что слушают его те, кто в этой среде мыслит, с кем может быть общий язык , кто никуда не может деться от однозначности математических фактов. Всегда такие выступления триумфальны, приносят великое удовлетворение и дают к себе почтение, в чем человек материальный все же нуждается, считая себя великим асом, и не зная, что все вынес из себя, из желаний, из обстоятельств и знаний, которые даны только Богом и все в себе от Него, не менее, как позаимствованы из Первых Рук и все во имя других, во имя науки, которая призвана Богом развивать умы, интеллект, материальную базу всех людей. Все должны быть причастны, ибо от Бога, через данную личность, но для всех. Сегодня передает один, завтра - другой и по большому счету заслуга человека лишь в его аскезах. Бог миловал меня, дал мне насладиться собой в таком варианте, но не собирался здесь меня оставлять и этим питать до конца дней моих. Естественно, для меня все это касательно Бога было - темный лес, все приписывала я себе, но и не имела возможности этим насладиться, ибо обстоятельства стремительно отводили от погрязания мысли в этой материальной иллюзии. Я же пояснила принцип работы программ, которые в своей совокупности были призваны по ключам по древу программы достигать базу данных и извлекать из нее необходимые элементы в соответствии с накладываемыми условиями, в их пределах и направлять в тот или иной массив для практического приложения. Программа на самом деле была достаточно сложная, многоветвистая, отвечающая требованиям, которые накладывались заказчиком, написанная с привлечением нескольких программных языков, включая PL и как основной - Ассемблер. Поскольку диплом писался самостоятельно, месяцев восемь, без спешки, в свою меру направляемый ведущим инженером Владимировым, материал осел во мне основательно, прочно, все в нем было продумано и проверено через поиски и ошибки и пояснено скрупулезно, до мелочей, что способствовало легкому оперированию темой, ее возможностями, принципом работы, как и ее возможным дальнейшим приложением. Язык мой был грамотен, находила легкое понимание с другими членами экзаменационной комиссии, так что бессонная ночь, лишь убрала штрихи самовозвеличивания, сделала все простым, почти обыденным, не давая погрузиться в себе в самовосхвалении. Таким образом, дело моей жизни, связанное с университетом завершалось, но сколько я себя помню, почти до старости, я все время во сне училась, то в школе, то в университете, не выходя из аудиторий, не покидая классы, реально и во сне думая только об экзаменах и постоянно сожалея, что ни так, плохо, еще надо и надо учиться... Видимо так из меня выходила моя внутренняя боль, то, что не состоялось так, как мне этого бы хотелось, ибо земные науки были всегда вожделенны и ничего лучшего я себе не желала. Не оказалась я на вершине математических знаний, не покорила сей олимп и легкая боль нет-нет, но и теперь едва напоминает о себе и есть надежда, что Всевышний это когда-нибудь в одном из моих рождений учтет... Но и не хотелось бы идти по пути чисто материальному, ибо много в нем иллюзий. Судьба предпочла дать всего понемногу и не позволила мне выбрать одно за счет другого, так что учиться всю жизнь в плане наук оказалось моей величайшей иллюзией, но - учиться нравственности через опыт жизни и все ее предложения, которые отнюдь не были простыми. Меня ожидали более расширенные университеты жизни, которые мне буквально всучивались, которые принимались за суету сует, как факт, от которого никуда не деться. Таков был мой коридор движения, обещающий, но достаточно узкий, держащий на плову, и все же влекущий, но не столь обостренными желаниями. И все же. Гора спала с плеч. Хоть как-то, хоть через какие-то усилия, хоть и не с великими результатами, дающими неограниченные возможности своего приложения, но цель была достигнута и, если смотреть с материальной точки зрения, то не плохо. Но с моей точки зрения - весьма посредственно и ничего не обещающе, ибо другие пути уже влекли меня почти стихийно и никуда от них деться было невозможно. Все принималось уже, как есть. Не было чувства счастья, но слабое удовлетворение. И что в итоге? С защитой диплома я становилась равноправным инженером с окладом в сто сорок рублей и тринадцатой зарплатой и могла надеяться на то, что буду здесь озадачена интересной работой и надолго. Однако, кроме болезни дочери накануне сдачи дипломной работы, судьба подсуетилась и в другой неприятности, теперь связанной с мужем, дабы уж совсем вывести меня из надвигающейся эйфории и привести в рабочее повседневное состояние, называемое печалью. Все дело в том, что, защитив диплом, я посчитала необходимым как-то отметить это событие тем, что купила цветы и шампанское и отнесла на дом своему научному руководителю, как бы приглашая его этим разделить мою успешную сдачу и в знак слабой благодарности за то, что курьировал труд, и благословил его, тщательнейшим образом вычитав и найдя единственное замечание в не очень аккуратном оформлении. Также, я купила на двадцать пять рублей хороших шоколадных конфет и раздала сотрудникам, что здесь было не очень приемлемо, поскольку от меня ожидали, по крайней мере, накрытия стола, что было для меня крайне невозможно в связи с тем, что денежный вопрос никакого порядка я без Саши разрешить не могла, а он на такие вещи смотрел крайне отрицательно. Вот эти самые взятые без уведомления пятьдесят рублей и стали причиной моей очередной неприятности. Произошел великий скандал, где он, Саша кричал, что никто, но я сама написала диплом, а потому никому и ничего не должна, что я дура и в подтверждение своих слов он смел со стола всю посуду вместе с продуктами, бутылками молока и хлебом, так что все превратилось в неслабое месиво, а я умылась слезами очередной раз, ничему не радая, опозоренная, ибо это произошло при соседке, которая и сама хлебала от пьяницы мужа и тащила на себе всю свою семью, да и его самого впридачу. Вскорости она с ним разошлась, мне же это по судьбе не светило, и Волею Бога и качествами Саши мне приходилось многие праздники в своей жизни миновать, включая дни рождения детей, Новый Год, Восьмое марта. Хотя свое день рождение он чтил, праздновал и находил на это деньги. Мой диплом импонировал его самолюбию, однако, результат оказался простенький, всего-то зарплата в сто сорок рублей, а потому поблажек особых не делал, хотя и деньги не выжимал, но по ним встречал и провожал, не делая скидок по жизни, но идя на поводу только своих иногда обостряющихся чувств и только в этом плане идя на мировую, держа однако свою суть неизменной почти всегда. Что делать? Саша был истеричен, упрям, не умел радоваться за других, как и мой отец мог подпортить любой праздник и тем муштровал меня в такой степени, что праздники вообще перестали для меня существовать, внутри меня вырабатывалось некое устойчивое чувство непривязанности к нему и слезы все реже и реже появлялись на глазах, ибо внутри как все каменело и отвращалось. Это событие, однако, утонуло в другом, также непредвиденном, также нежеланном, не от меня исходящим, ибо свою активность в отношении других я не успевала проявить, сраженная чужими планами, чужими характерами и требованиями. На этот раз было с той стороны, где я никак не могла ожидать.
МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 16(2). Работа и другое.
После защиты дипломной работы меня ожидал отпуск, где я планировала устроить дочь в детский сад и более серьезно писать свой роман. Но и знать не могла, что кое-что будет за меня решено, что я буду поставлена перед фактом и обязана буду как-то отблагодарить своих родственников за их долгое терпение, пока я добывала диплом. А дело оказалось в том, что маму осенила великая идея, которую она мне изложила после Сашиного дебоша. Я не поверила своим ушам, я мамины слова приняла за великую шутку или пожелание, но мама не шутила и вполне определенно и настойчиво сказала, что настало время поехать всем нам в Одессу. На мой недоуменный вопрос, на какие деньги, она сказала, что мне следует поехать в Сочи и заработать их силуэтами, как это делает папа. И далее мы все на эти деньги поедим в Одессу, на десять дней. Проще простого. Это было смело, это никак не входило в мои планы, это не отвечало и моим желаниям. Ни у мамы, ни у Саши денег на поездку не было. Я должна была стать добытчицей. Надо сказать, что это очень не простое дело для того, кто деньги не ставит целью и смыслом своей жизни, кто не может молиться на них, кто с радостью их заработает общепризнанным путем, нежели пойдет, согласиться пойти на труд незаконный или по понуждению. Мое внутреннее устройство такой труд отвергало, не получало изнутри на него устойчивое желание, не имело внутренней потребности здесь оседать и из этого извлекать, хоть это мне и было по силам, по способности, и даже по маленькому опыту. Но... так заработать было реально. Но мама настаивала. Но Саша это принял, как вариант. Мне надо было за десять дней заработать денег столько, чтобы четыре человека десять дней безбедно прожили в другом городе, оплатить жилье и развлечения, как и дорогу, как и подарки родственникам... Отец с нами не ехал, но сам собирался промышлять силуэтным делом. Таким образом, вопрос передо мной стоял существенный, неотвратимый и не обязательно разрешимый, поскольку мне предлагалось работать без оформления, да и погода могла подвести, как и люди могли проигнорировать ту, которая еще себя никак здесь не зарекомендовала. Здесь можно было положиться только на удачу. Отец мой тоже засобирался в дорогу, тоже в Сочи, и уже вечером следующего дня два силуэтиста ехали в поезде, имея одинаковые намерения, но связанные с заработком. Для отца это было дело привычное. Для меня - то, на что меня обязали, что было не мило сердцу, но и было чуть любопытно, и мало верилось в успех и как-то не так, не через это мне хотелось посетить Одессу, которая снилась мне постоянно, которая была для меня моей долгой болезнью, моим тайным и долгим желанием, моей болью, где уже не оставалось места надежде. Но Бог решил эту встречу вот таким способом, но все же устроить мне, в который раз доказывая, что все мне в моей жизни надо добывать своими усилиями, и никто мне не выстелет ковровую дорожку. Только своими усилиями. Это было мое навязанное и работающее кредо, как и другое понимание, что никогда судьба не подает мне счастье в чистом виде, но всегда разбавляет его хорошей ложкой дегтя, дабы не витала долго, но опускалась на Землю и ничего особого ни от каких событий для себя не ждала, в них не нежилась, ими не мерила, но достигнув, тотчас забывала.
По сути, я входила практикой в совершенные духовные знания, утверждающие, что материальный мир не создан для счастья, как не верти, что он несовершенный, что счастье в нем иллюзорное, временное, как и все праздники, ибо и не это главное для Бога, но развитие качеств, духовное взросление, а все остальное - лишь инструменты Бога, увлекающие одним, но дающие и развивающие другое.
Так, неожиданно для себя, не планируя, я оказалась в поезде, уносящем меня с отцом не так уж далеко, в Сочи, ехала на заработки, по желанию прежде всего моей мамы, поставившей меня перед фактом достаточно твердо. Что из этого выйдет я не могла знать, ехала без интереса, без особого желания и не очень-то хотела ехать вместе с отцом, поскольку с ним были несколько натянутые отношения, сложившиеся во мне стихийно, как следствие его поведения в прошлом. Был он человеком непредсказуемым и легко мог поставить тебя в ситуацию крайне непривлекательную своим поведением, высказываниями, как и некоей навязчивостью по отношению к окружающим, мало известным людям. Как я и предчувствовала, в вагоне он тотчас влез в соседнюю компанию и, воодушевленный новым знакомством, приняв несколько стаканов водки, понес такую околесицу, что становилось более, чем не удобно. Он начинал не сразу, но как бы прощупывая почву, склонность его слушать, начиная с мелких фраз, чаще всего с шуток и прибауток, внедрялся постепенно в смысл жизни, учуивал сокровенное собеседников и постепенно начинал отсюда вытанцовывать, надеясь, что покоряет неоднозначностью своей философии и ума. Осмелев, наконец, он перешел к вечно тревожащей его сути, начав примерно так:
- Вот, вы думаете, что я... да... я простой человек, вот еду себе... подумаешь, какой-то старикашка... Ну, насчет старикашки надо еще посмотреть... А не знаете, что я - Сам Господь Бог. Вот вы смеетесь, а я хочу весь мир перевернуть, камня на камне не оставить... Вот вы все. Чего каждый хочет? Вы - знаете? А я - знаю! Вы хотите иметь все! Дома, машины, деньги, дачи, ковры, золото... И зачем вам все это надо? И хоть один из вас, получив это, будет рад? Да никогда! Ни в жизнь. Снова будет тащить. Сегодня, завтра, послезавтра... Вы думаете я пьяный, я дурачок. Я каждого из вас знаю насквозь.
- Папа, угомонись, хватит, не мешай людям отдыхать... - взмолилась я, но куда там.
- Нет, Наташа, оставь... Я же должен им сказать. Я же - Бог. Послушайте, скоро обо мне заговорят. Я создал проект нового города. Я обнародую его. Представьте себе. Быт определяет сознание. Город - определит ваше сознание. Что это за город? Город-Дом.
- Да слышал я о ...- кто-то попытался как-то отмахнуться. Но отец уже брал быка за рога...
-Все это ерунда, город на воде, город под водой, город под землей... Все не то. И какой там Быт? Но! Город - Дом -компактен, вокруг него - девственная природа, пашни, поля, реки.. Никто не будет заниматься рутиной работой, никто не будет тащить в дом лишнее. У каждого будет жилье, все простенькое, самое необходимое, в магазинах не будут покупать, но брать столько, сколько надо твоей семье, не будут запасаться, не будут стремиться больше и лучше и чтобы было... От страха, неуверенности, от вечной суеты и зависимости. А здесь. Встал утром, ничего не делаешь, даже квартиру не закрываешь, не убираешь, не озабочен приготовлением еды, идешь на работу. Другие приходят, убирают твое жилье. Это их работа. А питаешься - да только общепит, как столовые, ничего не надо готовить. Заходи, бери, ешь, иди... Работа? Работа за, вне города. Все фабрики заводы, предприятия... Все вне города, там же и увеселительные учреждения, природа, животный мир. Поработал три-четыре часа и занимайся спортом, развивайся... И библиотеки, и спортзалы, и кино и все, что еще преподнесет цивилизация. В городе, в самом - бесчисленные библиотеки, кинотеатры, студии, кружки, детские воспитательные учреждения, никакой рутины, никакой суеты, все автоматизировано, все контролируется, все и всем по потребностям. Быт города направит на ограничения, на контроль чувств, на рациональное потребление, на удовлетворение души прежде всего, никто не будет стремиться возвыситься над другим, там и не нужны машины. Передвигаются на лифтах, в надземном метро, все службы , все управления, все я продумал досконально, не будет глав, не будет элиты, не будит бюрократов... Ну кому, какому нормальному человеку может придти в голову такое великое переустройство... Я - Бог. Ну, как вас убедить... - И продолжал в том же направлении, упиваясь мечтами, восхваляя первозданную природу и ее сохраненные так богатства и недры, отнюдь не зная, что был в благостном невежестве, ибо совершенные знания были от него еще неимоверно далеки и пока сам хромал по качествам на обе ноги, не умея привнести мир и разумное в устройство хотя бы в своей семье, кроме некоторых ограничений, которые пытался, как мог внести, увы, не Божественными средствами. Будучи неверующим, отец, не ведая и не допуская мыслью другого Бога кроме себя, не мог знать, что все устроено абсолютно правильно, и то, против чего он восставал, многообразие пристрастий, и было и есть Божественное средство, ибо пристрастия, работа гунны страсти и есть то, что развивает человека, дает ему смысл жизни и уравнивать всех насильственным путем - великая и не его первая ошибка, ибо этим путем насаждения своих идей шли многие философы мира, осененные Божественными откровениями, но относительно только себя, но пытались их внедрить, как закон, как общий путь, как непременное общее движение.
Попутчики смеялись, не вступая с ним в диалог, не оспаривая, почти не слушая, отчего отец как-то не собирался сникать, а все еще развивал свою философию и все обещал свое пришествие, и утверждался в том, что, де, все люди по своему не далекие, однако, и не зная, что был неубедителен, ибо никто не собирался отказываться от благ, от своего жилья и никто не высказывал желание переехать в город-дом и жить там, как пионер, по распорядку. И только одна старушка, все время молчавшая, заметила, что если будет землетрясение, то весь город, как один человек может уйти под землю, также питаться в столовых она не собирается, ибо так, как она стряпает, не может никто, да и какой интерес, если у всех будет одинаковая мебель или питаться с чужих рук...
-Все это конечно хорошо, - поддержали ее, - но поживем - увидим, а пока... - и снова забулькала водка..
Отца невозможно было вырвать из круга новых знакомых, однако, он изрядно захмелел, еще не поняв, что не до него, что не признали его категорически за Бога, что в эту сторону и не посмотрели, что он себе объяснил, опять же, глупостью других и в таком умонастроении забрался на свою полку в ожидании своего часа, да на том и заснул. На самом деле много рационального было в желаниях отца, но подогнать весь мир под себя, свой аскетизм и понимание жизни было невозможно. Не был он обладателем совершенных знаний, не был он и верующим, который бы смиренно в этой части положился на Бога, не знал, что все люди в материальном мире всегда находятся на разных ступенях развития, что каждого ведет Сам Бог, что невозможно всем оказаться на одной ступени, иметь одни желания и потребности, невозможно всех уровнять материальными благами, ибо существуют кармические последствия, тянущиеся из прошлых рождений, также неведомо было ему, что именно материальные желания и стимулируют развитие каждого, как и положение, как и статус, как и вознаграждения. Так задумана Земля, чтобы в ней было и счастье и страдание, и богатство и бедность, и успехи и поражения, и благоприятное и неблагоприятное, и друзья и враги, и слава и бесславие, и ... Эта двойственность материального мира и есть то, что развивает, привносит смысл, дает цель. Каждому от рождения к рождению приходится проходить все уровни, через все игры и роли, добывая качества, совершенствуясь, достигая высшего уровня, не переступая и не игнорируя ни одной низшей ступени. Бог дал отцу свою философию, свой смысл и свое понимание. Однако, без религиозности, пораженный своими мыслительными направлениями, отец, не видя таких усилий в других, такого радения о человечестве в других, будучи невежественным, легко прислушался к внутренней мысли, а не Бог ли он, раз о таком радеет и легко стал это возвещать, бросая в других семена другого, своего мировоззрения, однако, чтобы они взошли, необходима была все же религия. Именно такое, отцовское понимание Бог и взял во мне за основу, на которой и стали строиться знания совершенные, ибо я готова была к аскетизму, простой жизни, к пути духовного развития, к простой еде и одежде, как и к не привязанности к мнениям. Ранним утром мы уже были в Сочи. На вокзале мы с отцом и расстались. Меня к себе на квартиру подобрал худощавый мужчина лет пятидесяти, а отец поехал на квартиру к своей постоянной сочинской хозяйке, у которой останавливался почти всегда. Слова отца не вызывали во мне в своей сути сопротивление, не гнули меня, не напрягали, ничто во мне особо не противилось, несколько приветствовались, но не были центром моей мысли или философии, и в моем состоянии их пока не было к чему приложить или что-либо путнее из них извлечь. Они, однако, входили в меня как-то от меня независимо, не спросясь, утверждались, и на них без моих особых усилий строилось мое мировидение, чуть ли не с пеленок или с молоком матери, основой чего было непритязание, непретендование, простота, восприятие того, что есть, что в совокупности с настоятельной и неотвратимой жизненной практикой становилось неотъемлемым моим образом жизни в дальнейшем без моей особой воли на то при условии применения этих провозглашающихся отцовских норм бытия в соответствии с устоявшимся моим пониманием и только относительно себя. Сама судьба повела так, чтобы посбивать все мои особые амбиции и выбрать то, что проповедовал отец, никак не мне, но всему миру, что подешевле, за что не надо особо бороться - простой образ жизни и нематериалистичное мышление. Просто жить, как вещал отец, к чему всем в себе притягивал маму, - было и легко жить, и даже желательно, как мне понималось на уровне ума, но условный, цивилизованный материальный мир, требуя свое, все же изматывал, ибо надо было, угождая ему и тем обставляя себя его поддержкой, приодеться, приукраситься, знать праздники и входить потому в бесчисленные заботы, связи и отношения, в то время, как хотелось духовной, внутренней радости и удовлетворения, как и деяний возвышенных, благородных... Такова была философия отца, которая в нем жила своей уникальной жизнью, вне семьи, вне силуэтного дела, вне мнений, вне достатка, вне связей и отношений... Отец мог говорить много, страстно, по-своему убедительно. В этот момент он действительно наслаждался, получал изнутри почти блаженство, он желал всеми силами разделить его с другими. Так было всегда. Как только ему нравился фильм по телевизору, он всех просил его посмотреть, как только нравился фильм в кинотеатрах, он туда тащил маму, как только ему нравилась еда, он или отдавал ее тому, кто был рядом или бежал на кухню, готовил другому и тогда только получал наслаждение в полной мере. Свое видение и чувствование он готов бы раздать всем, тем более то, как он понимал себе жизнь человека, как видел причины его бед. И все же, разделяя некоторые его убеждения, я отца ни то чтобы недолюбливала, но внутренне была отгорожена теми страданиями, которые он принес мне и в детстве, и в юности. Но видимо Бог жертвовал одним, чтобы вручить мне другое. Жертвовал мнением об отце, чтобы я впитала в себя следствие его непростого вольнолюбивого характера - свободу от оков материального мира, как вынесенный им опыт его жизни. Я была рада оторваться от отца уже на вокзале и последовала за худощавым мужчиной, предложившим мне по сходной цене жилье на десять дней. Это было что-то похожее на сарайчик, сбитый на скорую руку, с двумя кроватями, столиком и холодильником. Этот сарай находился в палисаднике небольшого дворика, окаймленного низкими строениями барачного типа. Сам хозяин жил более менее комфортабельно, буквально в двух шагах. В этот период у него гостила женщина, приехавшая из другого города, с которой у него был небольшой роман, который, однако, увенчался очень большим скандалом, ибо неожиданно и не вовремя приехала и другая его подруга, которых, по всей видимости, у него было немало и каждая рассчитывала занять место недавно умершей жены. Много сплетен и дрязг витали во дворе по поводу моего хозяина, однако, я и подселенная ко мне женщина с ребенком, были заняты каждая своим делом. Моя соседка, приехавшая из северной провинции, кажется желала найти себе пару, на худой конец была согласна на небольшой роман, я же, никому особо не представляясь, занялась силуэтным делом, внутренне молясь, чтобы все прошло нормально. Потеряв отца из виду, я однако, начинала о нем слышать. Выстраивавшаяся на силуэты очередь доносила до меня, что в парке Ревьера или на пляже, или в городском саду работает еще один силуэтист. Понятно, что речь шла об отце. Все десять дней судьба меня миловала. Один раз ко мне подошел милиционер. Просмотрев паспорт, задав несколько вопросов, он разрешил мне работать, почему-то хорошо посмотрев на то, что я замужем и у меня есть ребенок. Вырвавшаяся на свободу от семьи и работы. Я, однако, испытывала более ответственность, нежели желание предаться хоть малому и может быть заслуженному отдыху. В день я зарабатывала, причем достаточно быстро, около семидесяти-восьмидесяти рублей. Деньги доставались в труде напряженном, однако, позволить себе лишнее в плане прогулок или особой еды я категорически не могла. Во мне жила отцовская неизменная совесть, постоянно напоминающая цель моего сюда приезда. Я чувствовала великий запрет купить еду хоть сколько-нибудь лорогую, и в основном удовлетворялась пирожками, дешевыми столовыми. Я не могла позволить себе то, что не могли позволить себе мои родные, скажем, пирожные, бананы, особые блюда. Я начинала понимать, что ничего себе не желаю, ничто мне для себя не интересно, никуда ради себя идти не хочу, ни в цирк, ни на концерт, ни в кафе. Разве что могла пройтись по вечернему городу, по знаменитой Платановой аллее или посидеть в парке, наслаждаясь тишиной, одиночеством и все теми же мечтами в плане своей цели. Нужно было собирать деньги, нужно было блюсти себя, ограничивая в развлечениях, нужно было помнить, что я не могу есть лучше, чем моя дочь или мама, или Саша. Семейное положение давало проверку совести, ответственности, требовательности к себе. Однажды, купив сосиски, я не смогла их есть потому, что считала это деликатесом и не была уверена, что мои родные смогли бы это себе позволить, а потому отдала их своей соседке без сожаления. Вечерами мне приходилось сидеть с дочкой моей соседки, пока та бежала на свиданье. Пышная, полногрудая очень миловидная, моя соседка очень надеялась найти в Сочи себе супруга. Но ее избранник оказался человеком женатым, который тотчас ей об этом сказал, дабы не возникало вопросов и отношение к ней прояснил достаточно примитивно: "Любить - так королеву..." . И этим польстив и удовлетворив в своей мере ее притязания. Каждые три дня я отсылала домой по двести рублей, так что за десять дней было мною отправлено шестьсот рублей. В один из дней я случайно встретила отца. Страшно обрадованный встречей со мной, он сказал, что сильно переживал, ибо не известно, что за хозяин, к которому я попала. Сходили мы с отцом в кино, куда он меня потащил, все время приговаривая, что этот фильм ему очень понравился и я непременно должна его посмотреть. Любительница фильмов, я однако, в Сочи не позволяла себе расслабиться и на это, поскольку считала, что поездка чисто деловая и ответственная, но с отцом все же посмотрела это кино, "Укрощение строптивого". Это и было мое единственное развлечение. В основном же я вечерами сидела в парке, позволяла себе пломбир или прогуливалась, заглядывая в витрины магазинов и далее устремлялась в свою хижину, предварительно заходя на почту и отсылая деньги, надоев всем своей мелочью.. Домой я ехала одна, отмечая в себе, что гораздо большую радость испытывала от поездок, когда на них не лежало бремя ответственности за других, когда ехала сама себе предоставленная, ни от кого не зависящая, никем не вдохновленная, никому не обязанная... Чувство внутренней свободы отсутствовало теперь, как и не было особого чувства радости оттого, что теперь поездка в город моего детства Одессу реально возможна.
Человеческие отношения... О, как они связывают, будучи упоительными... Меня влекло сюда постоянно. Я входила в этот мир чувств и отступала. Банальность, примитивизм, наигранность, фальшь, торжество лицемерия и желание преподнести себя... Это отталкивало и это было больно, ибо другие отношения были неведомы, а эти не удовлетворяли, взгляд тускнел, уходил в себя и здесь растворялся в мире и покое, находя причал поискам и пристрастиям. В Сочи ничто не оживило меня, ничто не порадовало. Город терял свою суть многоликостью, утрачивал характерность, служа кому угодно, но только не себе, рассеивая свое истинное лицо буквально в массах, играющих одну роль. Десять дней промелькнули одним мгновением. Если мой взор и слух касался великолепия, то оно на таком общем фоне уводило меня в себя; если я касалась несовершенства, то тем более уходила в себя и так почти не выходила из себя даже в процессе работы, едва касаясь слухом, кто и что говорит, улавливая комплименты и осуждения равно и без интереса, поскольку работа все же шла, вызывала ко мне интерес и многие праздные и любопытствующие вопросы, адресованные ко мне, терялись в моей задумчивости и отстраненности. Этот период был несколько тягостен, был вызван необходимостью и каким-то долгом перед всеми, не отвечал моей сути, крайне не желающей так зарабатывать деньги. Сочи для уединения не очень подходящий город. Куда легче было раствориться в Ростове-на-Дону, но не в ситуации семейного положения и всего, что из этого следует. Но... пусть возложенные на меня надежды оправдались и деньги были заработаны, но внутри уже стояло устойчивое чувство неприязни к этой работе, брать этюдник в руки более не желалось, и была своя надежда к этому не возвращаться. Запах денег отнюдь не вскружил мне голову, не рванул по этому пути, ничего не стал строить во мне, как планы, и я не находила больше причины к этому пути возвращаться, каким бы ни было мнение других. Такая работа также рассеивала сознание и создавала устойчивую внутреннюю неудовлетворенность. Видимо, такого рода деятельность была греховной, и Бог не собирался погружать меня в долги и греховную деятельность, ибо она все же могла развить вкус к деньгам, к чувству превосходства, алчность, корысть, привязанность. Имея на меня Свой План, Бог через внутренние Божественные энергии отводил меня от подобной практики, ибо другие мои качества позволяли, не стали за этот путь цепляться, ибо я более склонялась к труду в государственном учреждении, абсолютно приветствуя налоги и все остальное, что из этого следует. Предприниматель же из меня, видимо, был никакой, ибо противоречило моим внутренним устоям и убеждениям. Поэтому энергии Бога во мне буквально становились стеной, делая весь процесс и мысль в этом направлении все более невыносимыми. Я понимала свою поездку в Сочи как прощание славянки с делом немилым сердцу и была более, чем уверена, что на этом закончилась моя силуэтная эпопея, что я выполнила просьбу и более к этому пути не вернусь, ну, разве что, если буду без крова, с ребенком на руках, без еды, в полнейшей нужде... Еще раз хочется сказать. Мало кому известно, что все чувства в человеке, любом другом живом существе - только от Бога, ибо каждый есть Его неотъемлемая частица. Все чувства даются, отмериваются в свою меру в строгом соответствии с Планом Бога на человека, в соответствии с качествами уже достигнутыми и учитывая те качества, которые непременно следует развить, в соответствии с тем, чем полон багаж, с кармой человека, с его желаниями, которые также даются Богом и имеют только развивающее значение, каковыми бы не являлись, в соответствии с тем, насколько это благоприятно или неблагоприятно с точки зрения человека и отдельно Самого Бога, ибо деяния Бога совершенны и ничто не препятствует развитию сущности в пути ее духовного становления. Далее, Бог, начиная здесь чинить помимо внутренних запретов и внешние заслоны, выбивает человека из одной колеи в другую, регулируя и контролируя всякого вхожего в эти игры, присмиряет других, желающих что-то из этого извлечь на будущее. Так что работал надо мной и другими только Всевышний, давая каждому свою причину, свои реальные и мнимые возможности, управляя всем процессом событий, что знать я не могла, считывая все в себе и в других, как личные планы, личные желания и личные усилия. Пока же я ехала домой несколько умиротворенная, еще слабо предчувствуя возможность реальную поездки в Одессу, не осознав еще толком, что закончила университет, сама не своя в своих желаниях и деяниях, ибо, если бы коридор движения мне позволил, то мыслила бы не об Одессе в угоду своим чувствам, но о дальнейшей учебе и фактически научной деятельности, о великом труде творческом, до самозабвения, оставив бы в своей жизни место только дочери и отчасти родителям, ибо не очень торопилась в их дом, не очень любила праздность и чаепития, не очень привлекалась пустословием даже очень близких людей, отягощалась ими и торопилась в свое уединение, ибо игры материальные разных уровней никак не могли полностью меня вовлечь или заинтересовать. Откуда мне было знать, что Бог так подготавливал меня к внутреннему отрешению, ибо только при этих условиях можно было со мной говорить, изучать Веды и писать Святые Писания, только при великом аскетизме можно было правильно направить все свои чувства на Божье, слышать Бога и быть Им Лично управляемым. Однако, и то, что было, было лишь базовое отчасти. Меня еще следовало поводить по непростым университетам жизни, где детство и юность были лишь малой толикой страданий и вкушений сути материального бытия. Пока же я ехала домой, удовлетворенная тем, что ехала одна, без отца, что получилось заработать деньги на Одессу. Но если бы моя воля... Я бы поехала туда одна, хотя бы на один день. Мне хватило бы его, чтобы насладиться своим детством, встречей с ним, посидев в своем дворе, на лавочке, никем не узнанной, как-то незаметно обойти его, пройтись по коридору, где жил Витя Акифьев с мамой, постоять у их двери, хоть краем глаза посмотреть на выросших моих друзей, не обнаруживая себя, не признаваясь... Мне бы непременно захотелось хоть в щелочку посмотреть на ту комнату в одиннадцать квадратных метром, где я жила с родителями, как-то сделать это через людей, которые там жили, мне страстно желалось побывать около школы 122, пройтись по ее коридорам, увидеть, жива ли еще церквушка на пути к школе, нашлось бы еще несколько мест, куда тянулась душа. Но смаковать предстоящую поездку я не могла, но принимала ее почти не дыша, не затрагивая мыслью то, что было свято, но с едва заметной самой себе грустинкой, как предчувствием, что не смогу испить этот нектар сполна, навсегда, удовлетворившись. Денег на самом деле было не очень много для такой поездки, на четыре человека. Отец мой был занят сезонными заработками, к идее мамы он отнесся сдержанно, однако, на сколько я знала, денег дать не собирался. Этих шестьсот рублей должно было хватить на нашу дорогу, туда и обратно, конечно же самолетом, на очень скромные подарки родственникам, за съем жилья, на питание и почти не оставалось на достопримечательности и развлечения иные, кроме пляжа. Мама была удовлетворена, я съездила и купила всякого рода подарки, сумки Адидас, бывшие тогда в моде, конфеты, донские сувениры, были куплены билеты на самолет, летевший на Одессу ранним утром следующего дня. События, последовавшие таким образом после сдачи диплома, были неожиданны, скорополительны, не от меня идущими, не мной управляемыми. Хотела того или нет, но мне всю жизнь в вопросах материальных было отведено место быть ведомой во всех мелочах жизни, самой судьбой и другими людьми. Но было то, где я была абсолютно не послушаема, никому не подчиняема, но и здесь, слава Богу, никто и не чинил мне препятствий. Это была моя цель написать книгу, и это была моя дочь, с которой я наконец и точно и навсегда воссоединилась, и этим сердце мое и было счастливо, и здесь находило для себя величайшее утешение. Я с радостью и наслаждением отдавала время дочери, брала ее за ручку, с упоением устремлялась к ней, и Одесса, столь мною любимая, была последним препятствием, передающим дочь мне безвозвратно, без влияния других и без их присутствия. Все должны были быть рядом, но я - и дочь, но я и моя книга преимущественно; теперь это было мое личное дело, мое право, мой труд, мой смысл. Но Одесса... моя долгая ностальгия, мои долгие однообразные сны, долгий приют моей мысли, моя мечта... Нет, не могла я насытиться ею, не могла ей отдаться всеми уголками чувств, как и не могла унести ее с собой. Она реально жила своей жизнью, не нуждалась в моих чувствах, не зная меня и не помня ни одним сердечком, ибо... ну кому могла сохранить память угловатую робкую девочку, ничем не примечательную... Не передать чувства мои и мамы, когда мы ступили с трапа самолета на эту благословенную украинскую землю. И дочурка и Саша этих наших чувств никогда бы не смогли разделить, ибо у каждого была своя маленькая родина и их к этому чувству Бог должен был подвести своим путем в свое время. О, сколько же я переболела Одессой не проходящей тоской... но не самим городом, как таковым, но знакомыми мне улочками, двором, школой и многими исхоженными местами, куда уносили ноги в те далекие времена. Но правду говорят: клин клином вышибается. И эта тоска по Одессе Одессой и должна была изойти, должна была начать отчуждаться, наполняя меня новым восприятием, реальностью и неведомыми мне силами, имеющими свойство притуплять чувства и отдалять их без сожаления. Любые долгие и вожделенные желания и привязанности не могут уходить сами безвозвратно. Никогда не сможет живое существо самостоятельно их в себе преодолеть. Привязанности - одна из условностей материального мира, держащие в нем, вовлекающие в материальные игры, дающие причины и следствия, интерес, цель и смысл. Невозможно эти чувства преодолеть или от них отказаться. Они также никуда не деваются со смертью, будь то другой город, страна, дела, человек. Все Бог дает, возвращает, дает насладиться и пресытиться, отработать себя, показывает суть желаемого с разных сторон, цену этого желания и ставит перед человеком неизменный вопрос: ну, что удовлетворен? Это ли хотел? Это ли ожидал, так ли предчувствовал. Реалии жизни часто дают ответ отрицательный и тем отводят, ставя возбужденные чувства на место; привязанность, боготворившая человека или место или род деятельности, слабеет. Все призвано отрабатывать себя, как и привязанность к людям и местам, ибо этот путь имеет смысл, и идут по этому пути по Воле Бога, на самом деле подготавливаясь к непривязанности, к ограничениям, к отрешенности, что уже в свое время открывает врата высшей религии, выводящей на пределы материальных связей и условностей, материальных игр и зависимости от иллюзорных энергий Бога. Все, по сути, начинается с желаний, с запретов, с преодолений, достижений, разочарований, усмирения чувств и беспокойного ума. Таков Божественный развивающий механизм, дающий желания и дающий возможности, иногда уже и в другой жизни. Иногда Бог использует и Божественное насилие, давая такого рода наслаждение как бы одной рукой, и ограничивая, ослабляя суть наслаждения другой, так одновременно используя Божественный пряник и кнут, эдакое ускоряющее средство для отвода от того, что тленно, что материально, дабы душа скорее подготовилась к пути религиозному, духовному, не имея ничего вожделенного за плечами, ибо это имеет свойство и мешать претворению Плана Бога на человека. Поэтому была дана видимая реальность желания, Бог приоткрыл двери удачи, дав средства, и так продолжил работу надо мной, ослабляя всякое мое внутреннее противодействие и обуславливая почти автоматическое следование, в результате которого мы все и оказались в Одессе. И уже с первых шагов начинала констатировать в себе невесть откуда возрастающее чувство отчуждения, начиная с понимания того, что невероятно воссоединиться с этим городом в присутствии других, невозможно насладиться им всей грудью, всей мыслью. Мысль легко допускала присутствие мамы и дочери в этой встрече, но Саша... Его безразличие было кощунственно, его присутствие отвлекало не смотря на то, что он не претендовал на гида и готов был идти с нами, хоть куда, считая себя неотъемлемым и вполне на своем месте. Но качества его... Это отдельная история... Они многое могли омрачить сходу. Но об этом позже. Саша и был той самой Божественной вспомогательной нагрузкой или той ложкой дегтя, которая всегда была наполнена и всегда готова была послужить, умаляя любую радостность в мгновение ока. Но, как бы я хотела, будучи в Одессе, хоть на один час остаться с нею наедине, походить по ее улочкам... Я должна была заметить, что Одесса сильно постарела и требовала большой реконструкции. Ветхие дома были все еще жилыми, многочисленные одесские дворы начинались все, как один, с покосившихся ворот и мрачноватых подъездов, вымощенных камнями и реже асфальтом. Полуподвальные помещения и квартиры все еще сохраняли свой уют за низкими, более чем на половину врытыми в землю окошками, зашторенными и занавешенными и огороженными решетками, подслеповато смотрящими прямо на улицу или едва отделенные палисадниками... Судьба не давала насладиться ничем благоприятным во всю душу, и любое событие имело элементы отталкивающие, каждый раз напоминая мне об иллюзии моих ожиданий, что все приходящее, все более надуманно, что я купаюсь в своих иллюзиях, но это внутренний мир, до которого нет никому дела и подсказывало: если нет никому дела, то какой смысл этим наслаждаться? Кому какое дело, например, как ты одета? Сделают два шага и забудут. Кому какое дело, какая у тебя помада? Сделают два шага и не вспомнят. Кому какое дело и до того, что ты чувствуешь? А если так... Какое тебе дело до себя... Смотри на себя со стороны в радости и печали. Разве ты не чувствуешь, что ты - не ты? И что с тобой происходит - не ты и не с тобой. Смотри и не входи в роли, и не играй, и не наслаждайся. Все это условности мира материальных отношений... Они - не главные, не определяющие. Но не этим тебя наслаждает жизнь, вовлекая в себя. Но... чем-то в себе. Я не знала, что это - Бог. Не собой наслаждаюсь в себе, но Богом, уединением с Ним и все остальное меркнет, постепенно, проходя через иллюзии и разочаровываясь в них в который раз. Входя в себя, чтобы не обсуждать в себе мнения мира, но ради себя самой, я должна была понять, заучить, извлечь, что в Боге - хорошо, мирно, благостно, нет земных тревог и претендований, все отрабатывается в разочарованиях, в стараниях самого мира, дающего иллюзии одной рукой и другой их убивающего на корню, изничтожающего во всей своей сути, и если это не понятно, то судьба готова повторить урок, до изнеможения работая над тобой, дабы видя иллюзию, не входя в нее еще, уже знала и следствие и не желала себе. Одесса также была моей неслабой и долгой иллюзией, камнем преткновения мысли. Я должна была, как и каждый в своей мере в своих иллюзиях, должна была осознать, что и моя Одесса не моя, не для меня. Но как ее вырвать из сердца? Разочарованием. Невозможно предаться ностальгии, ибо события диктовали свое. Откуда мне было знать, что, давая Одессу, Бог не давал ее, но выкорчевывал, вычеркивал из списка привязанностей видимым Милосердием. Мы приютились в летнем строении, весьма убогом, за умеренную плату, состоящем из одной комнаты, без удобств. Это был почти обычный дворик на окраине Одессы, в минутах двадцати ходьбы от пляжа, дворик с множеством сарайчиков, очень отдаленно тянущих на нормальное жилье, приспособленные едва для курортников, ибо здесь уже начинал процветать летний бизнес, что почему-то отчуждало, ибо с этой стороны я Одессу не знала. У нашей хозяйки таких комнатушек, тянущихся одна за другой, было около пяти, так что она часто курьировала между нами, взимая дань и прибирая жилье не хуже, как в Сочи. В самом своем начале двор утопал в высоких заросших кустарниках вплоть до окаймляющего забора. Узкая тропинка, едва вымощенная плиткой, вводила во двор, достаточно длинный, непривычно устроенный, по периметру охваченный очень скромным одноэтажными строениями барачного типа, тянущимися по одну сторону одним нескончаемым трамвайчиком с многочисленными дверями, а по другую - более-менее добротными хозяйскими строениями. Все двери всех строений выходили на асфальтированный дворик, где стоял достаточно убогий туалет, скромная клумбочка, колонка и столик с двумя скамейками. Вечером это небольшое пространство было наиболее заполнено многолюдьем и многоголосьем, причем одних и тех же лиц, шумно коротающих одесские вечера, с тем, чтобы утром продолжить путешествие по одесским достопримечательностям, начиная с пляжа. Наша семья не была исключением, и мама охотно включалась в жизнь двора, ибо была женщина общительная и тяготеющая к людским мнениям, хотя всегда оговаривала свое поведение, как общение с людьми достаточно неинтересными, но достаточными, чтобы скоротать время. Так что дворик со всем своим содержимым был весь на виду, почти полностью обозримым, без закоулков и частных палисадников, если не считать его заброшенность в самом его начале, где в кустарниках можно было и потеряться. Но море... Минуя достаточно цивилизованное пространство с многочисленными магазинами, пятиэтажками, кафе, столовыми, и прочим, привычная дорога неожиданно выводила к морю... еще несколько минут - и вполне благоустроенный пляж, заполненный донельзя, со своими удобствами и видами. Вся дорога сюда занимала минут двадцать при средней ходьбе. Однако, это был не Сочи. Столовые переполненные и однообразные, кафе - безмерно дорогие, так что была причина и сникнуть, ибо начиналась тщательнейшая экономия, начиная с завтраков. В отведенной хозяйкой комнате мы обустроились быстро и уже в день приезда, предвкушая радость встречи с дорогими сердцу местами, стали планировать и претворять намеченное, дорожа каждым днем. Деньгами неизменно управлял Саша, о чем я успела много раз пожалеть, но в своем положении подчиненной жены, принужденная во всех вопросах денежного порядка ориентироваться на его мнение, я в который раз убеждалась в тягостности такой зависимости, где надо было выпрашивать даже на мороженное, что существенно подпорчивало визит в Одессу, но и давало маме более четкое представление о положении в нашей семье и о крутости Сашиного характера. Уже с первых дней мне выпала роль примиряющей стороны, терпящей, просящей, улаживающей там, где Саша желал проявить свою неразумную волю, не видя в упор цели нашего визита в Одессу, не ставя в счет наши чувства и переживания, диктующего по праву главы семейства, однако, неумело и навязчиво, отчего приходилось ему каждый раз разъяснять, что нам видней и ясней, куда и к кому идти, когда и с чем, на что в итоге он реагировал неадекватно и, будучи от природы неуравновешенным, достаточно серьезно начинал подпарчивать нам это столь долгожданное мероприятие. Иногда же Саша становился более ведомым и уступчивым, за что приходилось испытывать к нему даже чувство благодарности, но не вовремя он спохватывался, дабы мы не забывали, кто здесь главный и что из этого следует. Саша не только преследовал цель управлять, но и сэкономить, дабы и назад привести. Сашино поведение напрягало ограничениями и порою неумолимостью. Насколько я поняла, ни он, ни мама с собой денег больше не взяли, и денежный вопрос начинал вырисовываться очень скоро и не единственный для меня. Быть в подчинении у неразумного и жадного человека, имея свою голову, аскеза величайшая. Нужно было постоянно быть начеку, надо было быть убедительной, ласковой и настойчивой одновременно, постоянно подыскивать слова, дабы не ущемить его мужское достоинство и сомалюбие, нужно было гасить малейшие вспышки, вовремя становиться между ним и мамой. Надо было учитывать и то, что я и Света - его маленькая семья, а потому он чувствовал себя здесь на своем месте и проявлял себя, как понимал, не вникая никак в душевные наши переживания и не зная, что я бы дорого отдала за то, чтобы эту поездку совершить без него, тем ее не омрачая, но, напротив, усиливая радость от долгожданной встречи без лишних помех и ссор. Но надо благословить судьбу за то, что с нами не поехал отец. Пожалуй, присутствие Саши по сравнению с ним великая удача. Так что из двух зол Бог дал меньшее. А без этого - никуда... Разве что на уровне мысли. Каждый в этой поездке был на своем месте, каждый имел на нее право от Бога и мои великие чувства к этому городу детства должны были быть хоть в какой-то части проигнорированы. Бог имел на эту поездку Свой Божественный План, и Саша в нем занимал далеко не последнее место и со всем в себе мне подходил, не давая расслабиться, должен был быть своеобразным тесаком моих материальных чувств и привязанностей, достаточно устойчивым и прогибающимся лишь при моих просьбах и уговорах, согласно своим качествам, тем сгибая меня саму, такую разумную, понятливую и готовую к полнейшей независимости, что для Бога смерти подобно. Саша, как возмутитель спокойствия номер два после моего отца, должен был быть рядом всегда, как бы это не казалось мучительным и тяжеловесным. Он был от Бога, при всех его деяниях другом, опорой, не осознавшей себя в этом статусе защитой и великим тренировщиком аскетизма, умеренности и воспитания чувств и качеств в том направлении, где я была продуктом сырым, что недооценивала и никак не могла себе пожелать в пути собственной реализации, ибо не могла, будучи нерелигиозной, знать, что более ценится и как это добывается. Как бы я не тяготела к одиночеству, замкнутости только на дочери, Бог неустанно и именно через Сашу, навязчиво и ненавязчиво, но выводил меня из этого благостного состояния, ибо познав его вкус, я готова была в нем пребывать до скончания века. Мама и Саша буквально щипцами вытаскивали меня из внутреннего уединения и своими качествами, достаточно материальными, вовлекали в игры и разборки тех уровней, где мне было крайне неуютно, муторно, насильственно. Да как бы мне не нравилась Одесса, да как бы она мне не снилась, я не могла позволить себе такую роскошь - выйти из себя и войти в нее. Но... если это случилось... я должна была, так понимала себе, насладиться ею неограниченно и с тем, чтобы, войдя в себя вновь, уже не испытывать щемящую боль, но устраниться, утолившись, безвозвратно. Но Бог посчитал, что можно устраниться и через разочарование, и это лучше, это дает понимание об иллюзии, о ее несостоятельности, о таком устройстве ума, о такой зависимости и более поопасаться ей предаваться, но сразу видеть ее и знать, что она никогда не отражает истину. Я должна была после поездки увидеть воочию пустоту, увидеть, как страдания могут привносить вещи и люди, понять, что далеко не все обязано соответствовать нашему ожиданию. Божественное насилие - вещь очень непростая, и только спустя многие годы человек может увидеть благоприятность этих долгих цепей, которыми связывает материальный мир через иллюзорные гунны природы, и то, если человек начинает смотреть на вещи через призму совершенных духовных знаний, разъясняющих, почему судьба повела так или иначе, что именно ты извлек, чем в итоге это обернулось и что ты фактически приобрел. Но... вырвавшись из себя и не своей на то волей из своего вожделенного романа, из вожделенной математики, я, не умеющая брать отчасти, едва, вскользь, желала, раз уж так, насладиться Одессой сполна, прочувствовать ее, войти в нее и этим раз и навсегда унять свою тоску, невесть откуда во мне живущую в такой недосягаемой глубине души... Одесса... Мне хотелось не в суете, не в окружении безразличных, но с мамой и держа пухленькую ручку дочери, все понимающей и разделяющей своим добрым сердечком, очень медленно идти по этому городу, внимая своим чувствам, наслаждая глаза, в великом внутреннем удовлетворении, похожем на глубочайшее торжество, благость, гимн душе, очень чистый, связанный с детством. Кто дал мне любовь к Одессе - Бог. Кто выкорчевывал эту любовь - тоже Бог... Так неся мне неземную истину в ее азах, что все приходящее, все тленно, все изменяется, ничто материальное не достойно другого чувства, запредельного, чувства любви к Богу... Сначала давалась практика, еле уловимое понимание, а религия в свое время должна была это напомнить, на это и подобные примеры сослаться, как опыт, и повести к тому, что извечно, что единственно есть цель и смысл... А набираться опыта - дело трудное, больное, когда пытливый ум набирает опыт и не знает, что с ним делать, хотя в свое время извлечет и разберется, что и к чему. Одесса... Я любила ее, любила все ее дворы еще не входя в них, улавливая за массивными воротами свой двор, его дух, во всех детских голосах, во всех предчувствуемых там палисадниках, клумбах, во всех скамеечках, во всех бабушках и мужчинах, забивающих козла, во многих сарайчиках, в каштанах и акациях, во всех закоулочках... Этот дух дворов витал во мне беспокойно, обещающе, тревожно и почти печально, и почти всегда... Но первое, куда засобиралась семья по приезду, это на пляж. Бог давал мне изнутри другие желания. Всевышний подсчитал более меня мой здесь своеобразный юбилей, ибо тридцать лет назад на тот период я здесь родилась, все свел к этому году, увенчав его маминым желанием и поездкой; и Бог меня не лишал этой материальной радости, но и не давал ее испить до ожидаемого дна, имея на меня Свои Планы и все направляя во мне и все ситуации используя для развития непривязанности, отчуждения от материальных чувств по тем или иным основаниям, и мне приходилось отмечать в себе, что Бог давая изнутри мне одно желание, с другой стороны ослаблял мою активнусть, используя некоторую природную уступчивость и доброту так, что силе я не противилась, как и желаниям других, если это не было слишком агрессивно или уничижающее проявлено. Желая мира в других, как и в отношениях, я могла поступиться своим, находя укрытие в терпении, изнутри давя на себя умом и подходящими аргументами. Это была незнакомая мне прежде форма работы над собой, ибо семья имела такие функции давить и требовать иногда не рациональное, но терпимое и во благо других. Во благо других... - это был мой лучший внутренний козырь, где я могла легче глушить свои чувства, но могла быть абсолютно неуступчивой, если кто претендовал на мою цель и смысл, что было ребенок и моя книга, как и в свое время университет. Бог Сам расставлял во мне приоритеты и Сам, отдалив учебу, как смысл жизни, вручил мне взамен реальное написание книги и дочь, что вполне на данный период и удовлетворило, как и стало смыслом жизни. И никто здесь Волею Бога мне не мешал реально, но напротив. Здесь ко мне Волею Бога была очень щадящая и лояльная атмосфера, которая неизменно поддерживалась внутренней убежденностью, как и моими качествами. Становиться же в позу в мелочах внутренняя разумность не давала, но, опять же, по воле Бога, ибо здесь не обойтись без внутренних смягчающих энергий, поскольку без них любая мысль не имеет опоры. Я подчинилась мнению большинства, ибо у всех был статус, а мне отводилась роль ведомой, однако, и ведущей, ибо всему я могла предпочесть маленькую ручку дочери, вручившей себя мне, вверившей себя теперь навсегда, и в этом я могла черпать для себя великое утешение. Только на следующий день по приезду мы отправились в место безмерно родное, и предчувствие встречи ложилось в душе наслаждением и нетерпимостью. Глаза желали видеть, объять, ум желал войти в энергии детства, в ощущения непередаваемые, тело желала сюда направляться, чтобы испытать хоть мгновение той эйфории, уловить хоть отчасти ушедшие мгновения через улицу, двор, любую мелочь, которая еще могла сохраниться... Однако, переполненный трамвай, увозящий нас в заветную сторону, приближая эту долгожданную встречу, сделал и свое дело. Кому-то в вагоне досадно преградив дорогу, мы досадили и были столь негостеприимно обруганы, как понаехавшие Бог весть откуда и зачем, что это спровоцировало маму пуститься в объяснение, что, дескать, она здесь своя, но обругавшая всех женщина еще более распылилась, так благословив нас на досаду, как и отрезвив, что никто нас здесь по сути и не ждет. Она была права... Первая шелуха эйфории слетела с меня во всяком случае однозначно, но не на столько, чтобы сникнуть, но чтобы хоть что-то понять. Для мамы же такой радушный прием не был определяющим и со свойственным ей воодушевлением по жизни она готова была продолжать свой вояж, неизменно уверенная, что ей здесь будут рады, что ее здесь ждут и что иначе быть и не может. Для Саши это вообще не было никаким признаком, по таким поводам он в бутылки не лез, ибо, принимая все, считал себя здесь ни причем. Мне же пришлось последовать за своими впечатлениями, вдруг приоткрывшими, что все во мне - мой надуманный, раздутый мыслью и неразвитым пониманием мир, который я сама в себе питаю, что все давно ушло в далекое прошлое и из общественного детского сознания превратилось в частный и никому не нужный мыльный пузырь, который готов легко лопнуть и в разочаровании похоронить многие лелеянные годами мечты.. И хотелось удержать маму, которая начала разъяснять взорвавшейся женщине, что мы не напонаехали, подключая благость и миролюбие, но та отмахнулась по праву устойчивой одесситки, проявив высокомерие и самонадеянность. Маленький инцидент сделал свое большое дело, подготовил встречу с Одессой более сдержанную, поубавив ожидания и иллюзии. Но все же надо было эту встречу реализовать и в своей мере исчерпать.
МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 16(3). РАБОТА и другое.
Улица Дидрихсона... Трамвай мягко подкатил к той остановке, которая была хорошо знакома с детства. Ни один одессит не смог бы похвастаться тем чувством, которое испытала я и мама... Но пищу о себе. Перебранка в трамвае куда-то улетучилась. Трепетное, незнакомое чувство охватило меня мгновенно. Одесса начиналась для меня отсюда, с этой остановки у Летнего парка. Мы миновали парк, тот самый парк, откуда и начиналась великая улица детства. Взгляд улавливал и не улавливал сходство...И все же это был он. Откуда было мне знать, что все эти пути вели не к воссоединению, но к разрыву с детством, к разрыву с долгой и непроходящей тоской, к разрыву со снами, вновь и вновь ведущими меня сюда, тяготеющими надо мной болью невысказанной. Отсюда, с парка начиналась моя улица и ноги торопили ступить на этот асфальт, улочки небольшой, ведущей мимо моего детского сада, мимо строительного института, мимо заветных ворот, мимо ряда низкорослых шелковиц... и к Дюковскому парку, где встретились мои родители... Летний парк... ничем не примечательный для многих... Для меня было великое событие. Наверно, не было того дня, когда бы я не проходила мимо, ибо дорога в школу этот парк неизменно парк пересекала... Не было того дня, когда бы я не спешила сюда, чтобы купить стакан семечек у вечно дежуривших здесь старушек, не было дня, когда бы я не бежала сюда купить жареный пиражок с картошкой или с ливером, или с горохом... по четыре копейки, который был самым вкусным в мире. И здесь было вожделенное место - летний кинотеатр, где я смотрела фильм с отцом "По щучьему велению", после которого меня забрали по скорой... По одну сторону от парка начиналась моя улица детства, а по другую - была школа. К школе подводил коротенький школьный переулок, где жила моя двоюродная бабушка Люба со своим семейством. К ним еще предстояло зайти, но позже. Теперь... Летний кинотеатр куда-то делся. На его месте стояло незнакомое, прекрасное строение, однако чуждое и холодное, не принимаемое сердцем. В разгаре летнего дня не было видно и бабушек, еще неискушенных хитростью и простодушно и усердно предлагавших семечки в граненых стаканах и стаканчиках солидной величины весьма за умеренную плату, десять и пять копеек... Остался лишь киоск, но уже не газетный, а торгующий всякой мишурой, подстраивающийся к веянию нового времени на правах курортного города. На углу около трамвайной остановки уже не было огромной очереди жаждущих, чтобы заправить свои баллончики газированной водой, витрина сменилась. Магазины, столь знакомые прежде, также сменили свои вывески, и что-то в этом казалось кощунственным и бездушным, хотя взгляд повеселел от пестроты и неожиданного дизайна. Почти настороженно мы устремились к улице Дидрихсона. И не желалось видеть преобразований, особенно здесь... Появившийся лоск был непривычен, чуть отталкивал, загромождал собой привычные и сохранившиеся в памяти картины прошлого, притушевывал восприятие более поверхностным. Строения многие оставались старыми, сохраняя суть Одессы, ее характер и дыхание, как и душу. С большим, непередаваемым чувством, для меня почти трепетным, мы вступили, шагнули в коридор глубоко дорогой для меня с мамой, объединяющий нас, исхоженный, избеганный много раз... - начало заветной, очень скромной, ничем не примечательной для многих других улицы Дидрихсона. О, сколько воспоминаний еще, не смотря ни на что, готовы были увлечь за собой в незабываемую ауру моего детства и маминой молодости. Держа Светлану за руку, я объясняла ей, как много значит для меня этот город, не смея погрузиться в себя, наслаждалась почти поверхностно, но и это была великая милость. Саша шел при нас смиренно, не похожий на себя, чуть чуждый, но понимающий и в этом мягкий, легкий, уступчивый... Не могла знать я, но на самом деле, Бог дал ему то состояние, которое хоть на время щадило наши чувства и переживания, он был при нас, внимающий и взирающий на все так, как умел иногда, чем становился роднее, если не думать о тех периодах, когда Бог через него начинал меня воспитывать и подтягивать. Внешне Саша был самодоволен, самодостаточен, почти покладист, ибо был все же в незнакомом городе, был ведущий и ведомый одновременно, был в хорошем расположении духа, в меру участлив и спокоен. Когда ему удавалось правильно себя вести, по человечески, с пониманием, сердце мое наполнялось к нему благодарностью. Но я всегда знала, что за всем стоит, и как непредвиденно круто он может себя повести. А потому, внутреннее напряжение присутствовало, никак не превращая это событие в праздник души, но внося элемент удовлетворения, хотя никак невозможно было освободиться от мысли, что без него - этот визит был бы пиршеством души, великой наградой, счастьем. Но кто знает, как бы я чувствовала себя на самом деле, ибо он давал собою еще и чувство защищенности, нужности, на своем месте, полным целым.... Что я никогда не ценила, за что не держалась, чем себя не превозносила. Для мамы остаться без мужа, без мужчины было крайне нежелательно, это была бы трагедия, она бы ринулась искать себе замену тотчас. Но Бог знал лучше меня, кто мне нужен и для чего, и Божественное насилие, его великолепные плоды и не только, были мне открыты со временем, когда уже могла посмотреть на жизнь свою со стороны и увидеть, что все же Саша - был для меня всем и всегда, что он, через него Бог дал очень немало, как и развил, как и поднял. Теперь этот человек со всем в себе для меня святой, лучший, бесценный, самый чистый и самый щедрый. С лица Саши почти не сходила полуулыбка. На самом деле я еще была с ним в слабой духовной связи, полностью и целиком принадлежала себе и из себя во вне выходила редко, не пытаясь прельстить никак, автоматически приукрашивая свое лицо и тело и мечтая неустанно о старости, когда и эта обязанность для меня канет, и условности материального мира примут меня такую, как есть, где главное будет мой труд, на что я была всегда готова, в любом направлении, включая свою книгу, и не надеясь на блага непредвиденные, ибо жизнь уже успела показать, что никто и нигде для меня не припас, и что все добывается в труде, своими руками. Но пока, как бы я не старалась, но зависела от своей семьи, от Сашиного характера, отнюдь не простого, и начинала постепенно входить в состояние единения с мамой, любя ее и всегда понимая для себя, что ближе ее и дочери для меня никого нет и не будет. К Саше у меня было чувство разное, но иногда оно проявлялось в безмерной благодарности за те качества, которые среди прочих он проявлял иногда щедро, трогая меня до глубины души. Но моя вечная какая-то загнанность, зависимость, нестабильность выбивали его из благостной колеи, и он проявлял качества демонические, столь сильно бьющие, что я не желала себе никого и ничего и много раз буквально как загнанный зверок озиралась внутри себя, ища выход и долго в великой печали на том и оставаясь. Временами Бог как бы прояснял его сознание, и он видел, что я старательна, что целеустремленна, бескорыстна, готова жертвовать, готова ходить в обносках, лишь бы был мир в семье, лишь бы не доставать его. Но к Саше нужен был немного другой подход. Нужно было быть материально более активной, уметь хорошо катить бочку, иметь при этом что-то за душой - и тогда бы все прощалось. Но не дай Бог хоть что-то за его счет, а тем более систематически. Он на это мог пойти даже сам, если видел идею обещающую, если это можно было раскрутить в деньги... Но когда в душе его был мир, когда Бог ему указывал через маму или других на мои достоинства, когда он что-то видел и сам, он становился, как теперь, более сопереживающим и понимающим, как и одабривающим, и поддероживающим. И таким щадящим и разделяющим он был до предела, ибо это уже была его жертва, и ей он тоже знал меру. Далее, незначительная или значительная мысль, как и у моего отца, выбивала его из колеи благодушия и снова заставляла говорить и поступать в соответствии со своим несовершенством, стоило ему только заметить хоть малый изъян в событиях или в поступках других, на что он любил указывать, извечно ища причины вины в других и никогда не виня себя, вплоть до старости. Но... тем не менее, путь был начат. Может быть деревья, ряд во всю длину улицы низкорослых шелковиц, но... еще помнили меня... Уже было точно не до Саши, не до мамы... Знакомые дворы и дома, безутешно родные и недосягаемые, замелькали, щемя сердце сладким предчувствием, глаза страстно желали видеть, чувства - испытывать, душа - входить и насыщаться, наполняться. Улочка, наконец, повела нас мимо высокого и добротного забора строительного института, Бог весть, когда пришедшего на смену деревянным ограждениям с многочисленными лазами по всему периметру. Теперь территория института была досадно недоступна, ни щелочки не оставалось для обозрения... Разве что высокие незнакомые, а потому чуждые строения за забором говорили о том, что здесь произошли многие разительные перемены. Что поделать... С дня отъезда, когда наша семья волею Бога почти насильственно и трагически покидала Одессу, цепляясь за нее, как могла, прошло около двадцати лет. Не всегда новые горизонты даются безболезненно, и что было бы с нашей семьей, ютившейся в крохотной комнатушке... Но уезжали мы, каждый, за своей неплохой судьбой, хоть и не простой... Сердце напряглось... Остался ли заветный дворик? Вот она - проходная института... Напротив, через узкую дорогу- сердце защемило сильней... Огромные открытые железные ворота, справа... единственное окно нашей комнаты... Вот и раскидистый неохватный дуб, который мы с Витькой пытались охватить, взявшись за руки... Стоит прямо у дороги, напротив окна... А вот... низенькое подслеповатое окошко полуподвальной комнаты, где жил Витя с мамой, Викторией Федоровной, учительницей русского языка и литературы, строгой, красивой, высокой и гордой женщины... которую я запомнила на всю жизнь и которая является также великим трофеем моей детской и благодарной памяти... Вот она - Дидрихсона одиннадцать... Вот они, любимые окна.... Вот оно - Высшее мореходное училище... Смотрю на асфальт. В пору моего детства он был буквально испещрен шпильками здешних модниц, которые прогуливались здесь с молодцеватыми ребятами в матросской форме, все казавшиеся мне глубокими стариками... В выходные дни там, за воротами училища на танцплощадке гремела музыка, было многолюдно, улица буквально кишела от молодежи и бесконечно в наш двор по самому близкому соседству вваливались целые толпы в поисках туалета, неоднократно гонимые тетей Верой, бессменной нашей дворничихой, но справлявшие свои нужды и продолжая свой счастливый путь, ибо Одесса умела дарить надежду и счастье всем, во все времена своим нескончаемым гостеприимством, на которое в своей мере рассчитывали и мы теперь. Войдя в ворота мы обнаружили к своему великому разочарованию, что по правую сторону от прохода, где тянулись одноэтажные строения, отделяющее училище от двора, что первой, нашей двери, возглавляющей весь список дверей, нет... Она исчезла, буквально испарилась. А ведь, первая моя мысль была - постучаться в нее и попросить у нынешних жильцов хотя бы обозреть родную сердцу когда-то приютившую нас комнатушку. Судьба ее и ныне не ведома мне. Можно предположить, что она или была присоединена к следующим соседям, или, снова прорубив дверь в сторону училища, ее вернули во круги своя, она вернулась к своим прежним владельцам, и стала, как и была, скромным жилищем для дворника училища с его семейством. Так что долгая, взлелеянная мною мечта войти в свое детство через эту дверь, надеясь на милость теперешних жильцов, не осуществилась. Слева низенькое окошко Витиной комнаты, расположенное когда-то прямо напротив нашей двери, все еще несло свою службу, однако, было задернуто плотными шторами, и тот мир для меня также оборвался, не суля, и не обещая встречи с детством и через это окно, ибо Витя с мамой там давно уже не жили. Легкая, начальная пустота начинала заполнять сердце, но впереди был двор, впереди была надежда. Почему-то память услужливо напомнила, как за этим окном орал битый мамой Витя, за вещи простые, возведенные в ранг величайшего неповиновения, битый матерью, бравшей на себя строгость отца, будучи высоконравственной и не смеющей и допустить, чтобы единственный сын вырос плохим человеком. Она нещадно ругала и била его за невымытые уши или шею, за не вовремя сделанные уроки, назидая и наставляя его так, что все просачивалось и за нашу дверь, где свои уроки жизни проходила и я, но отцовской рукой, выбивающей из меня дурь и дающей мне великое смирение при всей моей тарадановской необузданности и своеволии, оставляя Волею Бога лишь потребное и более менее разумное. Вспомнилось почему-то и то, как летними вечерами Виктория Федоровна из своего окошка на нашу стенку, выбеленную добела, прокручивала детские диафильмы, читала их детворе, которые тащили свои стульчики и рассаживались, также и из соседских дворов, внимая каждому слову, обсуждая сказки, зная их почти наизусть. И отец мой был в некотором смысле великий этому сподвижник, ибо очень часто открывал двери нараспашку и все точно также могли смотреть телевизионные передачи, все подряд, ибо телевизор был чудом, великим новшеством, радостью, предметом обсуждений. Маленький и невзрачный, самый дешевый по тем временам, "Заря", он действительно привносил в жизнь двора и детей свою толику, и на этом пятачке прохода во двор в летнюю пору была жизнь, своя история, свое место, куда спешили люди, старики и старушки, со стульчиками, табуретками, коробками и ящичками, которые за такой поступок все прощали отцу, считая его балагуром, не совсем адекватным, но достаточно коммуникабельным и порой достаточно добродушным, если не считать его выходки с мамой, тоже носящие воспитательный характер. Медленно, почти с почтением миновав эту часть прохода, эту часть из нашей истории жизни, каждый держа в себе свое, мы оказались во дворе. Достаточно немаленький двор был необычно пустынен и в своем безлюдье был с трудом узнаваем. Видимо давно заброшенная клумба уже давно не цвела и не радовала взгляд великолепными цветами, какой осталась она в памяти моего детства. Скособоченные сараи обветшали окончательно и стояли неуютно прижавшись к друг другу, как заброшенные и унылые деревянные строения, в которых может быть уже давно отпала необходимость, ибо, возможно, печное отопление было реконструировано, ибо цивилизация могла коснуться хоть здесь жильцов этого моего двора, ибо только теперь я понимаю, что все эти удобства были крайне убоги, поскольку весь дом был устроен по принципу семейного общежития, с общими коридорами и удобствами на улице. Но по тем временам жить в таком доме казалось великой удачей, поскольку у нас жилище было куда поскромней, одноэтажное и варить еду, как и стирать приходилось не в общем коридоре, а прямо на улице, в том самом проходе, который мы миновали, у дверей, понятно, что в подходящее время года. Иначе, комнатка превращалась в предбанник, и с этим ничего невозможно было поделать, но детскому сердцу она была милее всего... Мы вошли во двор, чуть обескураженные своей почти никчемностью, прошли к столу, который все еще бессменно служил его жителям. Сесть на угрожающе покосившиеся лавочки не хватало духу. Хоть кто-то же, ну, должен был выйти... Да... двор, дворик изрядно постарел, не радовал глаз, не привлекал детским смехом, нигде не подавалось и признаков жизни. Почему-то это было нужно, это вожделели глаза. Однако, я чувствовала, что любой прием мне крайне безразличен. Если бы я была одна или с дочкой, я бы легко присела бы на эту скамеечку, которой на самом деле для меня и цены не было, и посидела бы на ней в глубоком удовлетворении, в счастье, в трепете. Я бы непременно прошлась по всем закоулочкам двора, я бы непременно зашла в дом, заглянула бы в каждый коридор, не боясь взглядов, вопросов, неожиданности любой. Я бы осмелилась постучать в комнату за номером один, где жил Витя с мамой, как это я делала в долгих и непроходящих снах, я бы непременно зашла, попросилась бы, окинула бы прощальным и благословляющим взглядом все, что осталось в памяти. Я бы склонилась над клумбой и увезла бы навсегда хоть травинку с этой клумбы или горстку земли... Я непременно подошла бы и к нашему сараю в самой глубине двора около уборной. В этот сарайчик отец прятал ключи под дровишками... Я бы непременно напилась из дворовой колонки и умыла лицо... Я бы неприменно с кем-нибудь поговорила, хоть самую малость... Но я была не одна. Вдруг из подъезда дома вышла старушка, направилась к нам. Поравнявшись с нами, она долго и пристально посмотрела на маму. Мама опередила ее:
- Нюра! Тетя Нюра ! - почти радостно воскликнула она. Мама умела быть непосредственной и легко бросалась в разговор. Кажется, и она была встрече рада.
- Да... никак Надя? А... это...
- Наташа! А это ее муж и дочь... - завязался разговор, в котором мама выложила все, что только можно было, возбужденно, эффектно, желая участия, желая новостей, преподнося себя в лучшей форме, описывая события своей жизни, обо мне.. Я почти безучастно стояла в стороне, не в силах сказать и слова. Тетю Нюру я помнила, но теперь она была слишком стара и я никак не улавливала в ее лице знакомые черты, детская память их основательно подзабыла. В те далекие времена тетя Нюра частенько интересовалась, дома ли отец, и когда узнавала, что его нет, бесцеремонно просила меня пойти купить ей хлеб или заправить баллончик газировкой, отчего мне приходилось выстаивать за спасибо длиннющие очереди, и это по своему сказывалось на мое отношение к ней. Из разговора я узнала, что Витя давно уже здесь не живет, что они буквально вслед за нами получили квартиру в одесских черемушках, что Галина живет в родительской двухкомнатной полуподвальной квартире, что они также заняла соседскую комнату, когда те переехали, что не очень-то повезло ей с первым мужем, что мать ее, тетя Вера, уехала жить в деревню, что отец Коли Ващука, друга Вити, скоропостижно скончался и уже давно, что после смерти деда Есифа никто не смотрит клумбу, что никому нет до нее дела... Новости были обычные, неинтересные, сбивающие всякую надуманную эйфорию, ничем мы не удивили, ничем никого не порадовали, никто не был нам рад, ни в ком мы не остались. Двор оказался чуть бездушным, унылым в своей правде жизни, и только до боли знакомые каштаны и акации все еще обещающе манили в детство, шелестя над нами все теми же неувядаемыми кронами. В своей простоте баба Нюра заметила, что мама сильно постарела, что и не признать, хотя все ее находили цветущей и красивой женщиной всегда, но... что поделать... В памяти она осталась все же тридцатилетней, а вернулась - пятидесятилетней... Самой бабе Нюре видимо было уже под восемьдесят, а потому мы для нее интереса особого не представляли, ну, разве что, отдала нам дань, поговорила... Насчет меня сказала, что интересная, но на мать не похожа, более на отца, скользнула взглядом на дочь, Сашу... Что делать. Мы откланялись. Неудовлетворенное мое сердце, как и ум, должно было испить эту чашу истины, это понимание... Ибо, как оставил, как поддерживал связи, так и получил каждый... Ничье сердце не было задето, никого Бог особого на встречу не вывел, не дал насладиться очередной иллюзией и не спеша повел прочь, чтобы более уже никогда не переступить этот порог моего детства и маминого бытия в Одессе на улице Дидрихсона. Я уходила еще не зная, что ухожу навсегда, ибо надежда вернуться снова не угасала, что бы то ни было... Но Бог не дал повод, не дал причины, не обставил событиями, унося в свою даль и, как ни странно, значительно поубавив тоску, забрав сны, явно сказав, что никто нас не ждет, что у каждого своя судьба, и что у других нет причин нас помнить, нам радоваться... Это реальность. Чувства не могут быть разделены теми, кто такой тоски не знает, кому все-равно по сути, и нет в том ничьей вины. Я почти прощалась с детством в свои тридцать лет, волею Бога отдав ему дань и теперь уже не шла, я брела прочь от негостеприимного двора, от высокой изгороди строительного института, от ряда шелковиц, снова через парк... Для мамы это встреча не была определяющей, и задумала она свою встречу со своим детством, о чем я пока не могла знать.
Я покинула двор, не насытившись им, с некоторым внутренним недоумением, не зная, почему я хоть на несколько минут не позволила себе освободиться от всех связей, чтобы войти в подъезд дома моего детства, в дом, где жил Витя с мамой, а теперь где оставалась одна Галина из всех детей двадцать лет назад, все уголки которого были мне знакомы до боли, до величайшей тоски, каждая дверь каждого коридора... Почему я не постучалась к соседям и через них не попала в комнату моего детства? Почему??? Почему я, как в глубоком детстве не припала ко всем щелочкам огромных железных ворот Высшего мореходного училища, почему не попыталась хоть как-то пройти на территорию строительного института, который излазила вдоль и поперек, предоставленная себе, как никто... Почему не воспользовалась уникальной возможностью, которую предоставила мне судьба? Потому что на все воля была не моя... невозможно, строго говоря, обвинить и судьбу, ибо она безлична. Так желал Бог, ибо никогда Бог не упускает возможности учить и развивать живое существо, ведя его к Себе. Именно привязанности являются камнями преткновения развития каждого, именно они цепляют за мир материальный, упрочают желание в нем быть и им наслаждаться, тем вновь и вновь вовлекая в круговорот рождений и смертей, привязывая к условностям материального мира. Милосердием Своим Бог дает человеку желаемое, но не забывает вкрапить сюда и уроки, развивающие качества, угодные Богу. А здесь без страданий хоть малых - никак, эта ложка дегтя, так понимаемая в мире наслаждений, является на самом деле благословенной, ибо отрезвляет и тем ослабляет узды привязанностей. Все благоприятное имеет свои великолепные минусы, где на самом деле человек винит себя и других, не ведая, что Бог не упускает шанса нигде, чтобы наставить и открыть глаза на Божественные нескончаемые иллюзии. Во благо этому работают и Божественные законы, называемые совершенным знанием и провозглашенные Самим Богом в Ведах для тех, кто готов через их призму мыслить и пояснять себе, что и через что хочет от него Бог, тем ослабляя свою боль и входя в союз с Богом по воспитанию и развитию самого себя. Я ничего не предприняла, ибо во мне появилось основание, достаточная причина удержать себя от большей активности. И действие и бездействие человека, любого живого существо имеет причинно-следственные связи. Иначе невозможно приостановить его деятельность или, напротив, активизировать. Человек, как частица Бога, существо разумное, идущее на поводу Бога только через мысль, этим управляемо Божественными энергиями. Такой мыслью была: "А стоит ли? А нуждается ли Галина в этой встрече?" И на всякий случай шла мысль подстраховывающая: "Если не теперь, то в другой раз... как-нибудь вырвешься... или придешь сюда с мамой и дочерью, но без Саши... или совсем одна... ненадолго". В чем же здесь был Закон Бога, который отвел меня? Мало кто знает, что то состояние, в котором человек оставляет ту или иную среду или людей, когда связь прерывается на годы, это состояние внутри человека Богом преимущественно сохраняется и через многие годы, сохраняется Богом и воспроизводится в точности, как было на момент перемен, сохраняется в виде первозданных чувств и внутренних испытываемых энергий, которым можно дать оценку, но управлять ими, привнести от себя, проконтролировать почти невозможно. Чувство к врагу остается таким чувством, чувство к любимому остается таким чувством, чувство нейтральности остается таким чувством, чувство обиды остается таким чувством. Далее человек меняет свое отношение постепенно, по обстоятельствам, реакциям, пропуская события через опыт и здравый ум. Но точкой отсчета при возобновлении является чувство, на котором была остановка. Когда человек умирает, оставляя материальный мир, он менее всего знает, что Бог исходя из Божественной непрерывности развития, закона причинно-следственных связей, в виду целесообразности, естественно сохраняет в нем все чувства, привязанности, понимания, убеждения и реакции, как и отношения к окружающим живым существам, и они в точности переносятся и вопроизводятся в следующее рождение и проявляют себя в свой срок и только отсюда будет привноситься и корректироваться далее через новые связи, события, среду существования, новый опыт, постепенно, шаг за шагом, в свой срок для каждого индивидуально. Даже если окружающие поменяли тела, отношение к ним на первых порах подает Бог именно то, которое и было в момент разрыва. Правильное, неправильное, справедливое, нет ли... Все будет видеться, все будет восприниматься и развиваться, переходя иногда и на диаметрально противоположную точку зрения и восприятия. Так передается любовь, неприязнь, привязанность к роду деятельности, славе, богатству, почестям, трудолюбие, пристрастие к определенной пище, состояние подчиненности, зависимости, добродетель, желания, приверженность идее. Все с новым рождением вновь подается Богом на тех ступенях, когда человек достаточно разумен, в свою меру может этим распоряжаться, на этом стоять, из этого исходить, не зная, что эти качества есть достояние прошлого и не одного воплощения, они не окончательны и подлежат развитию и далее. Но человек не может знать или помнить истоки своих чувств, тянущиеся из прошлого. Они в нем есть, как данность, как факт непустоты сознания, как личностные параметры на момент рождения. Человек не может знать, почему с рождения тяготеет к определенным занятиям или увлечениям, то в большей, то в меньшей мере, строя на них себя и дальше, как на базисных, которые со временем должны будут отдалиться, приняв новое или развив уже существующее до новых форм сознания. Человек не может дать себе отчет в том, почему кого-то выделяет, к кому-то более благосклонен, а кого-то, напротив, игнорирует или испытывает как бы беспричинную неприязнь, не понимает, почему одни мысли или поведение в других ему близки, а другие - никак. Также, откуда человеку знать, что то и дело встречается с людьми в своем окружении из прошлого и испытывает к ним чувства оттуда, из прошлого, ибо Бог напоминает через энергии однозначно. Фактически каждый не взирает на внешность, как бы ни казалось, но работает, отличает, откликается только на духовную сущность, на проявление качеств и то, что называется интуицией, состоянием, сохраненным из прошлых связей и отношений с этой душой. Чувства в восприятии других могут быть справедливыми или нет, но и им Волею Бога в новой жизни развиваться. В новом теле человеку с многими вновь приходится строить отношения, в дальнейшем получая более точное представление о той или иной душе, если в этом есть от Бога необходимость или Бог хочет восстановить какую-то справедливость. Иногда безумно любящая своего ребенка мать в своем новом рождении познает эту душу с другой стороны, познает те качества, которые материнская любовь и положение от нее заслоняли; теперь, находясь в контакте со своим ребенком из прошлого, как с чужим человеком, она может постичь или его жестокость, или эгоизм, или напротив, узнать его как великодушного и мудрого человека. Все, как даст Бог. Ибо для каждого наступает и день, когда занавес отношений материальных приподнимается и человек начинает через все видеть, что есть материальный мир, в чем он служит Богу и как в нем развиваются живые существа, изначально достаточно несовершенные. Пока же все встречи происходят почти что во мраке и почти никто не знает, что ничто в мире не случайно, что всем и каждому всей жизнью Бог показывает воочию на своем и других примерах, что к человеку нельзя подходить с одной меркой, но смотреть на качества многогранно, со всех сторон, ибо и Бог не развивает личность с одной стороны, но все находятся в пути развития, в пути самосовершенствования, в пути преодолений и добываний качеств. Никого Бог не забывает, ни к кому не выказывает предпочтений, как бы ни казалось. Далеко не все нам дано видеть в человеке, как и ему самому не обозреть и не оценить свои достоинства, если Бог не покажет через события и обстоятельства. О качествах своих многие имеют достаточно приближенное понимание, далеко не всегда отражающее саму суть. Все грубо говоря есть видимые Божественнные полуфабрикаты, ибо в этом есть и смысл, дабы груз качеств не отягощал и одни качества своим наличием ни заглушали развитие других. Все управляемо только Богом, проявляемо только Богом. Но это надо понимать, допускать, предвидеть, давать силы учитывать относительно других, как и себя. Каждый многогранен, и одному в соответствии с собственными качествами, видны одни грани, другому - другие, как определяющие характер, третьему -третьи. Поэтому Бог ведет так, чтобы от жизни к жизни человек мудрел, внутренне обогащался, приобретал духовное видение, у одной души видел не одну грань и не по одной грани судил и проявлял отношение; и чем больше человек видит в другом граней, тем более считается сам приближающимся к совершенству, к религиозному видению и мышлению. Учась видеть многогранно, человек, развиваясь, может того, кого вначале принимал за врага или недруга, со своим духовным взрослением назвать другом. Все отношения, все восприятия развиваются. Та, нить которая тянется из прошлого, со взрослением души преобразует многое; алчные в прошлом начинаются видеться, как щедрые, предатели , как верные, корыстные, как бескорыстные и все наоборот. Сама душа отношения синтезировать не может, их напоминает Бог, некоторое время придерживает, с опытом заставляет пересмотреть, увидеть новые грани через вновь приобретенные новые качества и идти далее, удаляясь от одних встреч к другим, как поведет Бог. Память чувств имеет место не только при переходе в новое тело, но и в пределах одной жизни. Вот и во мне колыхнулось чувство, которое преодолеть было не в моих силах, поскольку до совершенного видения было далеко, многогранное восприятие человека было слабо и я оказалась на поводу тех чувств, которые были в момент моего отъезда из Одессы в одиннадцатилетнем возрасте. Дело в том, что, уезжая из Одессы, на тот период я была в продолжительной ссоре с Галиной по ее инициативе, но по моей существенной ошибке, ибо во время дворового концерта, устроенного для взрослых после дворового собрания, назвала ее публично дуррой, за то что при моем гимнастическом представлении она оказала мне слишком поспешную поддержку, отчего мой номер почти сорвался; и это чувство ссоры, отдаления, оказывается, никуда не делось, не проигнорировалось в реальном времени, хотя мне казалось, что все забыто, отдалилось, должно быть взаимно прощено. Но оно напомнилось в самый момент, встало стеной, удерживая, усомнив в чужом состоянии и реакции. Я могла рассчитывать на отчужденность, холодную встречу, игнорирование, враждебность, открытое безразличие теперь уже взрослого человека. В какой-то момент я почувствовала в себе досадную и непреодолимую неуверенность, нецелесообразность встречи, ибо дух прошлого уже витал во мне знакомым внутренним состоянием. И в одной жизни также состояние из прерванного прошлого возвращается в свое время, его невозможно преодолеть без Бога, если Бог, также, сочтет нужным это поднять, рассмотреть, развить в новые отношения и связи или, напротив, воспользоваться им, как причиной, чтобы уходила привязанность и отношения в данном направлении не развивались, как ничего не дающие обеим сторонам. Некоторые связи Бог действительно все же игнорирует или отправляет до поры в забвение, поскольку иногда из них уже невозможно ничего извлечь для обоих сторон или не являются определяющим фактором развития сторон, или просто более пути никак не должны пересекаться в условиях материального мира и отношений. Однако, посмотрев на исход событий, не ведая причин своего состояния, не зная, кто мной управляет и какую цель имеет из этого извлечь, я уходила из своего двора чуть разочарованная, чуть опечаленная, но еще не теряющая надежду, ибо судьба имеет свойство не только усиливать, но и умалять, и обезличивать, и обещать, указывая на неопределенное будущее. Миновав Летний парк, мы теперь, ведомые мамой в этот день визитов, направились к тете Любе, той самой маминой тете Любе, которая приютила ее, когда мама приехала в Одессу из своей деревни Гедеримово в шестнадцать лет, ища свою судьбу и найдя ее, встретив моего отца в Дюковском парке. Тетя Люба была родной сестрой ее отца, и к ней мама относилась с особым почтением, хоть в последующем никогда не пользовалась особым гостеприимством этой семьи и в основном из-за нашего отца, который, в свою очередь, считал семью тети Любы неразумной, в вечных пьянках и гулянках, причем в вечных долгах, считал ее мужа неисправимым тунеядцем, всю жизнь болеющим, то бишь прикидывающимся больным, но, однако, не гнушающимся с ним играть в шахматы, до которых отец был страстным охотником. Вольный, своенравный, слишком активный, мой отец не вписывался в ритм и понимание этой простой и хлебосольной семьи, и вместе с ним не пользовалась уважением и мама, как и я. Тетя Люба и сама долго скиталась по квартирам с тремя детьми, Александром, Валентиной и Колей с и больным мужем Сергеем, вечно работала на нескольких работах, тянула на себе, как могла, свою семью и в итоге получила ту квартирку, куда теперь мы шли по другую сторону от парка, в минутах десяти ходьбы. Она была расположена на третьем этаже старого кирпичного дома, не далеко от школы 122, где я училась, в Школьном переулке, который подводил, вернее упирался в двор школы. Встреча с тетей Любой и ее семейством не представляла для меня особого интереса, поскольку и здесь волею Бога доминировала память прошлого и всплывали из глубины души никуда не девшиеся чувства из детства, связанные с этой семьей, о чем мама не могла иметь представление, ибо никогда, а тем более в детстве, я не была с ней откровенна, ибо знала, что она ничему не придавала значение и никогда и ни при каких обстоятельствах не устремлялась меня защищать или утешать. Несомненно, это было хорошо. Я научилась Волею Бога быть самодостаточной, никого не виня, ни к кому не обращаясь в самые трудные минуты своей жизни, а потому неизменно находя утешение в себе, а значит, в Боге в себе, что, оказывается, было и отрадно, и развивало качества достойные. Теперь эпицентр чувств сосредотачивался на том, куда мы шли, делая мое состояние несколько отрешенным, почти смиренным, абсолютно непривязанным к тому, что предстояло увидеть. Мои чувства все еще слегка теплились на Дидрихсона, безответно и уныло, подернутые легкой печалью от своего безволия и сложившихся так обстоятельств и так проявивших себя чувств, что я не смогла насладиться всецело встречей со своим детством. Но и у тети Любы, именно в стенах ее квартиры, тоже была частичка моего детства, но скорее безрадостная. И теперь я почти автоматически шла к тете Любе, менее всего думая о встрече, не беря на себя мыслью никакую активность, неся свой достаточно скромный подарок и притушевывая непонятно почему встречу со школой, до которой было рукой подать, но которая почему-то отступила на задний план памяти, отведя этой встрече другое время, но этому не суждено было случиться, ибо я не принадлежала себе, будучи в окружении своей семьи и под влиянием своей связанности в движении. Я никогда не умела настаивать в том, что не было напрямую и жестко связано с моей целью написать книгу. Везде в другом я была более гибка и следовала желаниям других, не желая диктовать или становиться в позу; но свой смысл и цель, как и ребенок - было то, что я считала незыблемым. Но здесь Бог никогда не давал противостояний. Так устроенная, я не стала отвоевывать у других внимание к моей школе, к этой встрече и с грустью готова была отпустить ее наяву, оставив в сердце навсегда, что и получилось. Мы зашли в маленький, чуть сумрачный дворик, буквально с калитки встречающий по левую сторону колонкой, а по правую железной лестницей, выводящей на каждом из трех этажей к длинному общему балкону, где в ряд выстроились дверей пять-шесть, у каждой из которых свой столик со своим примусом и свои маленькие удобства в виде шкафчиков и табуреток, с помойным ведром, веником, тряпкой и маломальскими украшениями в зависимости от вкуса хозяйки. На третьем этаже самая первая дверь в общем ряду слева от лестницы была дверь тети Любиной квартиры; она была более обшарпанная, однако, двойная и достаточно массивная, с многочисленными наклейками, местами ободранными и с шелушащейся темно-коричневой, почти древней краской. Эта дверь и вела в тети Любино жилье, состоящее из трех комнат, расположенных трамвайчиком, первая из которых была кухня с достаточно большой печкой. Здесь она жарко топила печь и в достаточно объемном корыте купала по очереди Валю и Колю. Александр, которого называли только Шуриком, на бытность моего детства уже был достаточно взрослым и успел отслужить в армии. Память моего детства почти не сохранила его, его образ, его качества. Не суждено было его увидеть и теперь. Что, впрочем, мне было безразлично, ибо его взгляд всегда скользил мимо меня и не помню, чтобы хоть раз по доброму или нет, но он обратился ко мне в те далекие годы... Мама все встречи легко брала на себя, принимая на себя по праву ведущей все диалоги и первые дежурные фразы, привнося свое обаяние, неподдельный восторг и заинтересованность, образуя и поддерживая собой необходимую атмосферу встречи, а мы следовали этой стихии почти автоматически, держа себя в своих почтительных бессловесных рамках, каждый руководствуясь своим положение. Тетя Люба, как уже говорилось, очень часто или систематически по многочисленным поводам устраивала скромные праздники в виде застольев своим родным домочадцам, никогда не приглашая нашу семью, ибо и мой отец был не очень гостеприимен, а потому платя нам той же монетой. К отцу она относилась прохладно, ко мне - без интереса, с мамой в ее бытность сдержанно, но и не отталкивающе. Мама же тянулась к ней, как к тетке, всегда, писала редкие письма, поскольку общих особых интересов не было, но все же поддерживала связь, считая тетю Любу самым своим достойным родственником и благодарная ей за то, что та никогда не отказывала в поддержке, как могла отзывалась, не смотря на свои бесчисленные беды и мытарства, включая безденежье, долгое отсутствие для их многодетной семьи крыши над головой, наличие больного и никогда не работающего мужа, своенравного и непокладистого старшего сына Шурика, которого любила и хранила всем своим сердцем, как и то, что приходилось работать на нескольких работах, чтобы тянуть нелегкую семейную лямку почти всю жизнь. Вот и теперь ей было, откровенно говоря, не до нас. Наш визит был и не кстати. Это хорошо почувствовалось почти сразу, как только мы перешагнули порог ее квартирки. Сдержанные расспросы на восторженное состояние мамы были контрастны, и это было понятно. Мое не очень-то активное состояние поддерживала все та же память. С детства я не любила здесь задерживаться, никогда не чувствовала хоть малое к себе расположение этого дома, членов этой, как мой отец любил говаривать, непутевой, утонувшей в долгах и вечных застольях семье. Я не могла разделять мнение отца с его позиции, как и философии, но я реально чувствовала, что здесь, как чужая. Не помню, чтобы когда-нибудь тетя Люба обратилась ко мне с добрым чувством, даже когда предлагала поесть. Также, никогда ее дети не принимали меня всерьез или уважительно, как родственницу. Я в их глазах было существо неинтересное, забитое, глупое, достойное насмешек. Хуже всех ко мне относилась Валентина, немного лучше - Коля, а Шурик - никак. Также, моя память сохранила вещи и постыдные. Было так, что моя мама по каким-то причинам оставляла меня у тети Любы на несколько дней. Это для меня были дни не самые лучшие, ибо никак не обходилось без конфликтов и бойкотов. Я становилась долгой мишенью насмешек и издевательств. Валя была старше меня года на три-четыре, управляла сама процессом ссор и примирений, но что-то накапливалось во мне неприязненное к ней и мучительно оживало во мне теперь, спустя двадцать лет. Куда деться... С порога... С первых слов взаимного приветствия.... Мы пришли, попали вновь на застолье, по существенному случаю, к событию семейному и немаловажному, где наше присутствие скорее всего было и нежелательным, так почувствовалось с порога в вытянутых лицах и в тоне голоса, подправляющих себя, на сколько возможно, входя в состояние приветливости, однако подернутой настороженностью. Мы попали к тому знаменательному событию, когда тетя Люба очень скромно отмечала приезд дочери Валентины, вернее, окончательное ее возвращение в Одессу из Сибири, куда уехала с мужем на заработки, успела стать матерью пятерых детей и возвращалась не в материнский дом, но в свою собственную квартиру, которую дало ей государство, поскольку она стояла давно на очереди и в связи с ее многодетностью. Самому младшему ребенку было где-то полгода. Она сидела с ним, дородная, красивая, какая-то остепенившаяся, почти неузнаваемая, была в речах приветлива и спокойна, рассудительна и легка. Она почти радушно, не вставая с места, с элементом легкой неловкости пригласила нас вслед за своей мамой за стол, объясняя в нескольких словах причину застолья, поясняющая, что это чисто семейный праздник, что Шурик с женой придти не смогли, а Коля в отъезде. Но среди всех были и те, кого мы не знали, хотя, впрочем, это было несущественно. Встреча состоялась. Тетя Люба почти с порога поинтересовалась, где мы остановились, откровенно говоря, что у нее для нас нет места, что Валя с детьми даже спит на полу, и это некоторое время еще будет продолжаться. Мама тотчас успокоила ее и поддерживала разговор легко и непринужденно, на высоких звонких радостных тонах, задавая бесконечно свои вопросы и не дослушав ответ привычно начиная хвастать мною, внучкой, нашими делами на правах близкой родственницы. Она неприминула сообщить, что я только защитила диплом, что работаю инженером, что есть у нас своя квартира, что неплохо живет с Федором, что все в полном здравии и прочее. Я приветливо молчала или отвечала однозначно, не зная, как себя преодолеть, ибо прошлые чувства легли во мне нежданным запретом, рот словно сковало, движения были ограничены, чувства тормозили... Валя, более менее близкая к моему возрасту и интересам, была полностью поглощена ребенком, едва окидывала меня взглядом, не входя при всей своей внешней приветливости в особый контакт, как бы пережидая, когда мы уйдем. Я молчала, придерживая дистанцию, чувствуя, что мы совсем не ко двору, но это никак не замечала мама и Саша. Но что поделать. Атмосфера была мне понятна. Валя все еще оставалась для меня, не смотря ни на что, человеком чужим, сдержанным, в дежурных фразах по такому случаю. Видимо, мы и не должны были особо входить в контакт, ибо судьба никак не предполагала поддерживать наши отношения в дальнейшем. Поэтому свой запрет был и у нее. И было в этом что-то нежелательное, что-то давлеющее, что-то разводящее всех по своим местам без дальнейшего пересечения. Внутренние энергии давали устойчивый запрет мне на слова. Более того. Я была в том состоянии, точно в том, которое относительно всех увозила одиннадцатилетним ребенком, уезжая с мамой и дедушкой Ефремом из Одессы в начале апреля 1965 года, почти двадцать лет назад. А уезжала я нелюбимая тетей Любой, обиженная Валей, часто осмеянная ею. Однажды Валя в окружении своих друзей, как бы протянув руку перемирия, предложила арбуз, дабы загладить свою вину. Я искренне была готова ее простить. Но, увы, арбуз был щедро посыпан... солью. Хохот и издевки ввергли меня в великую детскую и незабываемую печаль и мысль в который раз уходила в себя и вопрошала: "Что же я за такое..." . Или другое. Однажды Валя, когда мне было лет восемь, полностью раздела меня, потребовала раздеться и ее младшего брата Колю и стала настаивать, чтобы он лег на меня, дабы на нас посмотреть, как это делается... Это насильственное действо с ее стороны было великим моим изничтожением. Затея никак не могла увенчаться, но память сохранила то состояние, то недоумение, ту боль и ту фактически жестокость... Это были не единственные издевательства надо мной, когда не было ее родителей дома, о которых не знала ни моя мама, ни тетя Люба, ибо я жила в полной уверенности, что никому меня не жаль, никто не защитит. Память никак не отпускала многие фрагменты достаточно неприятные, связанные с этим домом. Я помню, как уговаривала тетю Любу почитать мне сказку, я умоляла, я никак не могла заснуть, но получила столь решительный отказ, неумолимый и не щадящий, что все, может быть для кого-то и незначительное, но запечатлелось во мне навсегда и уже взрослой не давало разрешение на дружелюбие и сердечное отношение. Все во мне замкнулось, что, однако, можно было трактовать и стеснительностью, и робостью... Когда в возрасте одиннадцати лет, уже научившись многие вещи говорить прямо в лицо, я уезжала из Одессы, в минуту прощания я спросила Валю, за что она со мной так поступала. Ну, сказала бы, что по глупости.. И все было бы прощено. Но она легко сказала, что ничего этого не было, что я все сама себе напридумала. И в детстве во мне нравственность не спала, но дала оценку тому, что она не повинилась, не упрекнула себя. Странно. Когда я по своим вопросам, будучи уже зрелой, спросила маму почти перед ее смертью (кто знал...), почему она так или иначе вела себя по отношению ко мне, ибо вопрос стоял о вещах принципиальных, о великом грехе по отношению ко мне, то и она мне сказала, что я все придумала, не было этого и точка... Но об этом после. Именно поэтому я училась говорить все прямо в глаза и многое от этого натерпелась. Но так лучше, чем однажды услышать, что того или этого не было. Люди иногда здесь слабы на ответ и очень часто напоминают страуса, зарывающего голову в песок... Но невозможно было преодолеть эту стену, эту неразрешенность, это предательство... Именно через ошибки других Бог шаг за шагом приучал меня поднимать вопросы тотчас, не отходя, заставляя посмотреть на вещи неправому, дабы не сказал, что этого не было. Большой моей болью по жизни стала и встреча с одноклассниками много лет спустя (39 лет), по интернету, на сайте "Одноклассники". И по той же неразрешимой причине. Они вычислили меня по моим произведениям. Но сердце мое не ответило, не приняло протянутую руку. Я ничего не могла с собой поделать. В сердце осталась, напомнилась Богом та Боль, которая была мною пережита, когда весь класс объявил мне бойкот из-за клеветы Игновенко Симы. Ей поверили. Мне - нет. Она только изменила одно слово в сказанном мной и меня возненавидели... (я сказала: "Ну и свиньи же мы", имея ввиду срыв урока, а было передано: "Ну и свиньи же вы...) Увы, я сказала это сама себе, на перемене, а она стояла рядом... Однако, и этот бойкот исходил из неприязни ко мне и до этого... Пора бы забыть было все. Но Бог легко оживил в памяти в момент встречи именно эту ступень отношений, и она оказалась достаточно увесистой или роковой, чтобы ее проигнорировать, как и поведение, отношение ко мне тогда тех, кто теперь уже прожил жизнь и может быть на многие вещи посмотрел иначе. Я не смогла назвать в числе друзей многих, кроме Иры, Галины и Людмилы... От них я никогда не ведала боли, хотя и они были в стане бойкотирующих... Это все к тому, что невозможно преодолеть отношения, уровень их, степень их, саму боль в результате, если она имела место реально быть; даже через многие и многие годы Бог неизменно напоминает и дает состояние именно то, на котором и произошел обрыв. И только Бог может продолжить их, если даст желание или основание. Но мне Бог не дал пока. Отношения - не смогли продолжиться никак. Значит, Богом будет дано другое время, другие условия, непосредственный контакт или... никогда. Все зависит, насколько Бог посчитает целесообразным или на будущее востребованным. Вот так моя память возвращается к прошлому со ступеней именно тех связей, отношений, реально имеющих место в этой жизни. Не прибавить, не убавить. Именно, исходя из тех чувств я в этой повести и описываю отношения с Романом, Александром Стенченко, с Нафисой, с моими родными, все на тот период Бог напоминает один к одному и с этого места памяти чувств я никак не могу сдвинуться без Божьей на то Воли, без реального общения, не могу изменить то, что жизнью было привнесено и так усвоено, как и принято. Один Бог может посчитать ссору в прошлом или разногласия незначительными или мешающими Божьему Плану и может не возвести их в ранг определяющих в момент встречи, но дать о них понимание душе, как не определяющих, которые можно не учитывать или в свою меру проигнорировать. Это может быть тогда, когда в отношениях перевешивали, доминировали более дружелюбные состояния, полезные и во благо друг другу. Тогда незначительная ссора и разрыв на этом месте на годы не может подпортить основную суть при встрече даже в следующем рождении. Но если Бог видит, что разногласия имеют неслабую греховную основу против одной из сторон, то ей менее всего даст дружелюбный настрой при новой встрече, ибо это и будет справедливо и отсюда следует проявить себя обеим сторонам, если отношения вообще должны развиваться. И это на самом деле относится ко всем. В этом и непрерывность чувств, с этой точки обрыва и может начаться продолжение или нет и если не в этой жизни, то отсюда, с этих состояний напоминаются отношения к другим в новых рождениях и с этого места и развиваются. Божественные законы на мне работали четко, обезволивая меня, не давая опустить или проигнорировать ушедшее, ставя во мне непреодолимую стену общения и тем ослабляя мирские привязанности, как и воздавая другим по памяти Бога, работающей и направляющей меня, по справедливости. Мы ушли от тети Любы и не сев за стол, отдав ей свою дань внимания, оставив скромные подарки, не вожделея у нее оставаться ночевать, и только мама сюда еще должна была вернуться и именно с ночевкой, ибо здесь были более ее корни, чем мои, и она, оказывается, тоже хотела вернуться сюда одна, насладиться диалогом и встречей с родными, но без нас. О моих переживаниях она знать не могла, да и в этом не было необходимости. Каждый из этой встречи вынес свое. Саша занял позицию благостного обозревателя, послушно здесь следуя развитию событий, ни к чему не тяготея, ни чему не радуясь, в легком безучастии, далеком от интереса. Все это были те мероприятия, к которым он был внутренне готов и в которых следовало следовать тем, ради кого эта поездка и состоялась. Все проходило не очень гладко, упиралось в деньги, в других людей, в непредвиденные обстоятельства и внутренние чувства. Но... Назревал и скандальчик.
Дело в том, что жить в одной маленькой комнате вчетвером даже только десять дней в некотором плане оказалось делом не столь уж и простым. Почти каждый вечер, когда дочь и мамы засыпали, Саша и так и эдак мостясь около меня, наконец не выдерживал и начинал тащить меня в высокий дворовый кустарник, дабы справить свою мужскую нужду без присутствующих и от таких удобств мрачнел, ибо пятиминутные случки его напрягали, и в нем накапливалось свое. Надо сказать, справедливости ради, что Саша в плане секса был глубоко порядочен, умел терпеть и держаться, понимал состояние критических дней, после родов и после аборта, не брал по жизни, как вначале, нахрапом или грубостью, но высказаться мог, когда уже не хватало мужского терпения и не было видно другого понимания никак. Будучи щепетильным, он тем более, никогда не позволял себе заниматься сексом в присутствии других, как бы глубоко они не спали, как бы тихо этот процесс не мог быть организован. Он маялся присутствием мамы, как мог подстраивался под ситуацию, но в один из вечеров его буквально прорвало. Он обвинил маму в непонимании, что уже извелся, не смея толком приблизиться к жене, что терпел, когда я уехала в Сочи, не смог удовлетвориться и по моему приезду из-за моих критических дней, и что в Одессе этот вопрос стал для него тупиковым и приходится мыкаться по кустам. Что не плохо бы ей быть подогадливей и в одиннадцать вечера посидеть во дворе на лавочке, хотя бы с полчасика... Конечно, эти слова Саши были неожиданны, неприятны, противоречили моему пониманию нравственности, тяжело перенеслись, с болью за маму и ее чувства, за обиду, которую ей Саша нанес, хотя она выказала свое понимание и даже доброжелательность. Но взгляд ее изменился, она стала более замкнутой, по своему переживая ситуацию и исправляя ее, как могла. Я больше склонялась в своих чувствах к маме, любя ее, страдая за выходку Саши, желая их примирить. Но это было дело не одного дня, да и мама была очень, очень человеком доброжелательным, совестливым, на сколько понимала ситуацию, внутренне сожалела, что так получилось, однако, волею Бога оказалась в ситуации, подобной той, в которой оказывались другие люди в тот момент, когда мой отец вожделел, но действовал куда с большей решимостью и наглостью, нежели Саша. Но и от Саши было это видеть и слышать крайне неприятно. Мне было с чем сравнить. Мой отец не зря называл себя великим аморалом, действуя в подобной ситуации нагло, по праву хозяина, без оглядки, ставя людей в еще более неприятные ситуации, где надо было идти или на улицу, или выдерживать очень непростые впечатления. Ему было все-равно. Он мог заняться плотскими утехами и при родной матери и при мне. Кровать не скрипела едва, но ходила ходуном, он не шептал, но говорил вслух свои требования к маме, настаивая, правя балом во весь дух, так наслаждаясь жизнью и менее всего ставя себя в любую зависимость от других. Он мог заняться сексом в любых условиях, уединиться, где попало. Выходки Саши в столь щепетильном вопросе были цветочки. Но позволь он себе большее - это принесло бы мне к нему ненависть и величайшее страдание, непрощение и бесконечное желание расстаться. Но... кармическая реакция в достаточно щадящей форме возвращалась Богом маме. Она впервые была упрекнута в том, в чем и саму можно было бы упрекнуть хотя бы потому, что никогда не умела противостоять похоти отца, не выходила с ним на разговор, не пыталась потом как-то обговорить ситуацию с тем, кому пришлось, а тем более со мной... В страхе перед демоническими качествами отца, боясь непредвиденной реакции, она слепо подчинялась его воле... Со мной такое было бы - только коса на камень, чем бы мне это не грозило, ибо нравственная стена была во мне в некоторых случаях непреодолима. Бог дал ей хоть и неприятный, но все же Урок, который во мне отозвался болью за маму, поскольку любая боль другого всегда становилась моей, и я изводилась, пока близкому мне человеку не становилось легче, или пока он сам не начинал трактовать событие более менее правильно или доброжелательно, принимая удары судьбы достойно и не падая... И все же мне пришлось вкусить этот достаточно неприятный плод, где, будь на то моя воля, я бы никогда не позволила Саше подобной выходки, призывая терпеть, и обходиться, увы, кустами... И желания такого рода я бы скорее проигнорировала, нежели хоть как-то даже намекнуть маме, тем более высказаться в столь непривлекательной форме. Но он был мужем, его волей я была скована, вынуждена была подчиняться не от страха, но для того, чтобы ситуация не вылилась в значительно больший скандал, мне невозможно было здесь, в чужом для него городе становиться в позу, да и в своей мере надо было жалеть и его чувства, и плотские потребности, и свои иметь ввиду обязанности, как и справляться с его неотесанностью. Ситуацию, однако, примирила не я, хоть и извинилась искренне перед мамой за его высказывание, но мама. В этом достаточно тонком, щепетильном вопросе мама не стала ковыряться, сказала, что все это понятно, и с тех пор в одиннадцать вечера каждый раз перед сном стала выходить во двор на лавочку и коротать там время, однако, несколько отдалившись от нас легкой обидой, войдя в себя, став немногословной, по своему переживая Сашин бунт и справляясь со своими чувствами в свою меру. Саша стал отнекиваться от прочих визитов по нашим многочисленным одесским родственникам, о которых я и понятия, кроме тети Любы, не имела, когда мы жили в Одессе. Это были те, кто в свое время переехали сюда из маминой деревни, а также жившие на станции Затишье, от которой до деревни было километров пять-шесть и которые приходилось всегда преодолевать пешком, что запомнилось также мне. Еще два визита были сделаны с Сашей, и далее мама уже ездила по родственникам сама, с ночевкой и без, обижаясь на меня за то, что я категорически отказалась поработать здесь силуэтисткой на пляже или в парке, поскольку деньги были нужны, мама хотела оставлять хорошие подарки и как-то свободнее себя здесь чувствовать, да и задумала она еще кое-что. И все же великие достопримечательности Одессы были осмотрены, мы нафотографировались от души, посидели в одесских парках, в кафе, поели мороженное, прошлись по знаменитой Потемкинской лестнице, насладились со стороны великолепием знакменитого оперного театра. Деньги начинали иссякать. Почти на последние мы купили фильмаскоп и множество диафильмов для Светланы и вскоре, по истечении десяти дней, засобирались домой. Здесь мама сказала, что с нами не поедет, но поедет к тетке в Затишье, а потом навестит свою деревеньку, и всех, кто еще остался жив. Это и была ее задумка, ее собственная встреча со своим детством, свое движение души, своя радость. С какой бы радостью я поехала с мамой. Несколько проведенных месяцев в деревне у дедушки в далеком детстве также запали в мою душу тоской и любовью. Но денег уже не было, да и были многие другие дела, да и время было выходить скоро на работу. На мой вопрос, как она поедет, ведь, денег уже и нет, она ответила, что немного взяла с собой. Все было расставлено по своим местам, и только чуть болезненное чувство едва всколыхнулось, ибо своя семья и свои вопросы отрывали от мамы. Каждый на самом деле шел по своей судьбе и ничего уж тут не поделаешь... Но как хотелось быть рядом с мамой. Почему-то ее мне не хватало всегда. Также хотелось мира между ней и Сашей. Но мама была человеком легким, прощающим понимающим, умеющим здраво оценивать вещи и даже могла жертвовать собою ради мира в нашей семье, считая, однако, Сашу достаточно крутым и по-своему искала и находила к нему подходы. Она умела входить в разговор с Сашей, могла быть в свою меру логичной и убедительной, покоряя доброжелательностью и живым диалогом упрощенного вида, по его ступени, чем и находила с ним достаточно общий язык. Вообще, Сашу можно было во многом убедить, но разговаривая на равных или с позиции независимого человека, или если он сам был зависим. Но в моем случае его могли убедить только деньги, мною заработанные, но любая зависимость от него человека была для этого человека достаточно тяжела, и слова его могли кануть в никуда, если он не был расположен слушать, как бы справедлива речь ни была. Моменты, когда его можно было в чем- то убедить, надо было подловить, считать за его улыбкой, состоянием... или в момент, когда он переживал состояние, счастье любви и готов был тебя кружить на руках. Я уезжала из Одессы навсегда, о том не зная, не печалясь, увозя разные впечатления, еще не осознав полностью, что никогда не увижу более свой одесский двор, не зная, что чуть-чуть, но оскомину сбила, не зная, что об этом когда-нибудь кому-либо расскажу, а тем более поведаю. Все еще удерживала память моих родственников, но как-то без тепла, без любви, без радости... Одна из сестер мамы, тоже Надежда, жила в центре города в высоком недавно реставрированном доме, видимо очень старом, с высокими потолками... жила она в огромной комнате в коммунальной квартире с дочерью лет пятнадцати. Другая мамина двоюродная сестра, переехав в Одессу, устроилась работать поваром на пароход, плавала по заграницам, собрала небольшой капитал и купила себе неплохой домик, который стал ее гордостью, как и единственной надеждой. Она упивалась рассказами о том, как поставила себе цель и как добивалась ее, как во всем себе отказывала, чтобы купить собственное жилье. Она водила по нему, по всем его комнатам, по всем чуланчикам, делилась планами на будушее, желая все здесь отремонтировать, обставить, обновить, пристроить... Она желала себе независимую жизнь, семью, ребенка... Мамины двоюродные сестры были одиноки, но радушны, хлебосольны, полные надежд на будущее. Все это как бы обтекало мое сознание. Делая эти визиты, принимая участие в застольях, слушая других, я никуда не могла деться от своего внутреннего состояния, от своей книги, которая ожидала меня, от предстоящей работы. Чужие судьбы были не просты, но со мной никто доверительно не разговаривал, я была здесь мельком, как что-то инороднее, что надо немного претерпеть и забыть. Мама везде хотела не ударить в грязь лицом. Нужны были подарки. А денег... Увы. Со мной действительно была летучка, т.е. складная силуэтная витрина, были и ножницы, бумага... Все было взято на всякий случай. Но... что-то внутри категорически протестовало, не позволяя взять ножницы в руки. А это вызывало раздражение мамы, ибо приходилось ограничиваться в подарках и в прочих предполагаемых мероприятиях. Свое состояние, как внутреннее непреодолимое нежелание, маме невозможно было объяснить. Но об этом судьба позаботилась сама. Сам Бог встал на мою защиту, показав всем, что это силуэтное дело в Одессе не возможно. Не успев, следуя маминому желанию, почти требованию , вывешать свою витрину, не успев поработать и час, я была забрана в милицию и оштрафована на двадцать пять рублей, как не имеющая разрешения. Второй раз пытаться мне уже не хотелось. С тем наша семья и уехала, оставив маму с ее планами. Саше с места работы дали место в детском саду и теперь следовало оформить перевод Светы из детского садика на Мечникова, где рядом на Пирамидной жила мама, в детский садик на Волкова в Северном микрорайоне, где мы жили. Как бы то ни было, но судьба шаг за шагом давала все необходимое. Была квартира, я закончила университет, дочь воссоединилась, наконец, с нами, был дан вовремя детский сад, у меня была неплохая работа, также я писала свою заветную книгу, дело, как мне казалось, всей моей жизни, также Бог дал встречу с городом моего детства - Одессой. Я была в семье, в своей защите, в этом же городе жили мои родители, которые начинали склоняться ко мне, как к единственной дочери, смягчившие сердца, связывающие со мной свою старость на будущее, любящие внучку, нормально относящиеся к Саше... Все были соединены в Ростове-на Дону. Судьба, фактически, Сам Бог сделал для меня все возможное. Мне было тридцать лет. Стоял 1984 год. Однако, меня ожидали и немалые перемены и не столь стабильное состояние.
МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 16(4). РАБОТА и другое.
Жизнь входила в свою колею. Все в ней Божественной Милостью теперь было расставлено по местам, все удовлетворяло душу. На горизонте маячило некое достигнутое умиротворение и почти что счастье, ибо две вещи были неизменно при мне - моя семья и моя книга, которую я начинала писать и писала с великим воодушевлением, не находя ни в ком посягательства, ибо даже Саша в этой связи мне прощал не вовремя помытую посуду и прочие бытовое обязанности, ибо главное было неизменно - это приготовленная еда, ребенка всецело я брала на себя в плане детского садика и воспитания, никак не привлекала его к домашнему труду, но тянула и готова была тянуть все семейные необходимости на себе, уставая, не высыпаясь, но и имея право на свою отдушину. Мама приехала из Одессы и тотчас зашла к нам. Она привезла из Одессы большую куклу, которую купила и передала Валя, тем несколько озадачив меня своим вниманием. Может быть за той, оставленной в памяти детской ее неразумностью по отношению ко мне я не смогла увидеть или почувствовать некую ее все же человечность, которую скорректировала в ней и жизнь, и нелегкая судьба многодетной матери и жизнь в многодетной семье, познавшей многие мытарства. Но судьба не дала мне более выйти с ней на контакт и развить свое дальнейшее чувство в прощение или отпущение прошлого... Дни потянулись своей чередой. С утра я завозила Светлану в детский сад на Волкова, находящийся в глубине дворов и далее тем же маршрутом ехала в свой Институт. Возвращение с отпуска вещь обычная, но для меня это тоже было событие. Однако, сектор жил своей привычной жизнью, не спеша меня озадачивать новыми программами, и я оказалась в ситуации пойди-подай, заверь, отнеси... Теперь я вышла из-под начальства Жени Кролева, однако, с некоторыми своими просьбами относительно того, чтобы напечатать его труды, он время от времени подъезжал, сменив требование на более мягкие тона, но это уже была не моя стихия. Я ждала работу серьезную, увлекательную, надолго. Но Бог, зная и творя Свой План на мой счет, не торопился дать ко мне более серьезное отношение и не потому, что вся главная задача была возложена на молодое пополнение, на ребят, только что окончивших вузы. Они парились допоздна, не отрываясь от дисплеев, бесконечно озадачиваемые, воодушевленные, вызываемые на ковер, состыковывая программы, называя весь труд важнейшим заказом, где мне со всей женской половиной приходилось лишь считывать их отчеты, чтобы они соответствовали Госту, корректировать и отправлять в нужный кабинет, где это соответствие узаконивалось и т.д. На работу в силу своей внутренней организации я приходила раньше всех, простаивала под дверьми сектора, готовая с воодушевлением взяться за любой труд, соответствующий статусу инженера, но... увы. Сектор жил своей жизнью, где место было всем, за всех отчитывались, как за истинно трудящихся, но слепому было бы видно, что работа была поставлена слабо, в угоду отдельным личностям, но не делу, что сектор неоправданно раздулся и многим приходится делать вид, что чем-то занят. Хрипунову, руководителю сектора, казалось, и нет дела до этих мелочей, ибо был постоянно занят тяжбой в более высоких кругах, не оценивающих никак его способности руководителя, как и его ум, выставляющих его то и дело на свой ковер о чем он частенько жаловался чуть ли ни всем. Тучи над ним сгущались, превращая его в более безвольного руководителя, который, угождая своим подчиненным, не влезал в их дела, хоть все и были обозримы, но предоставил это ведущему инженеру и руководителям групп. Он был, ратовал за сплочение на самом деле бездеятельного коллектива, за всевозможные мероприятия, дни рождения, увеселения в честь тех или иных семейных событий сотрудников. Накрытие столов становилось неизбежным, почти вменялось каждому имениннику, и мне, по сути, необходимо было по окончании университета войти в эту не мной заведенную колею. Но, увы. Это требовало денег, это требовало согласие мужа. Таких возможностей у меня не оказалось. Я ограничилась лишь тем, что по кавказскому обычаю раздала всем хорошие конфеты, высыпав каждому горсткою на стол. Мне несколько раз было предложено поехать в Москву или на тот период Ленинград на курсы повышения квалификации. Но это уже было невозможно в условиях моей семьи, беспомощности Саши и непроходящего безденежья. Может быть поэтому на меня не смотрели серьезно или отводили мне те роли, которые отводили. Я готова была гореть в труде, я готова была брать работу на дом в плане написания программ, ибо любила такое творчество, вожделела к нему, знала радость от него, но реальность выводила меня и при таких желаниях и обстоятельствах только и в основном на общение с людьми, как я не предпочитала углубление в себя, в свои мысли, в свои внутренние поиски, интеллектуальный труд. Видимо где-то и в чем-то дефицит такого общения с людьми интеллектуальными и был присущ мне и сказывался на уровне моего дальнейшего развития. Поэтому судьба делала свои акценты, развивая меня с той стороны, заставляя видеть и знать себя с той стороны, которая мне о себе была и не ведома и не интересна. Судьба выводила меня на людей умных, достаточно интересно мыслящих. Общение дома и до этого было общением более низкого порядка, общение в университете - ограниченным, общение же ранее - имело для меня преимущественно уничижительный характер. Теперь я выходила на уровень себе как бы равных и начинала наслаждаться общением с людьми умными, интересными, и все же во многом мыслящими иначе, но все же во многом мыслящими и просто. В секторе ко мне начинали проявлять интерес по внутреннему моему содержанию. То, что для меня казалось вещами обычными, для многих было мнением чуть ли ни уникальным, новым, возможным, новым взглядом на вещи. Мои рассуждения, в принципе материальные, как-то могли задеть и духовное, и глубинное. Женя, немного поняв более мою суть из моих высказываний, стал относиться ко мне чуть ли не настороженно, как бы стараясь разгадать, кого же он привел в сектор, однако, со временем значительно уважительнее, и его отношение ко мне было как-то во мне отмечено, ибо и со своей стороны не отпускала его мнение, как и присутствие никак, не могла отделаться от внутреннего напряжения, когда он говорил, хотя все, что он говорил, не была для меня сколько-нибудь новым или интересным, ни в чем в житейским плане я не увидела уникальности, нравственности великого порядка, за что могла бы и уважать. Бог как-то выделял его, на нем заострял внимание, за его голос, за его немногословность, за его кропотливость и трудолюбие, которое ни во что как-то не выливалось или было недосягаемо для моего осмысления. Было ощущение, что он работает сам на себя, ни в чем никому не отчитываясь, трудясь над свои трудом ради научного титула или степени, ради новой ступени, ибо как мог, выбиваясь из сил, хотел подняться в своих и других глазах, ибо считал, что имеет на то право, как закончивший два вуза с красными дипломами. Но жизнь диктовала ему свое. Надо было как-то заработать себе квартиру, ибо институт строил дома и многие ребята стали работать на строительстве, ибо за это была и обещана квартира. Вскоре Женя решился на сей подвиг, ибо жил с женой Лидией у родителей, потому не заводил детей, желая самостоятельности и независимости полной. Так, в один из дней и на долго его место за личным компьютером запустовало, а уже через год он получил квартиру и жена родила ему прекрасную девочку, которую он, будучи очень амбициозным, назвал так, что и спустя годы я не забыла, - Анжелой. Не знаю почему, но на период его отсутствия в секторе все во мне на его счет улеглось, стало легче, ибо было постоянное чувство, что, чтобы я не говорила, он постоянно вникает, оценивает, на это смотрит и что-то в себе рассуждает. Давно стало яснее ясного, что не из благих намерений, но из своей корысти он пригласил меня работать в их сектор. Я нужна была там, где отказалась ему помогать его жена, т.е он желал употребить меня на печатание своих бессмертных трудов, ибо к кому бы из сектора он не подкатывал, все ему отказывали, сам же печатать свое он счел для себя чуть ли не унизительным, но пришлось, одним пальцем, но свое... Простым и легким повседневным общением со мной заниматься мои сотрудницы тяготились, но задавать вопросы о смысле, о ситуациях, о моем мнении - было в порядке вещей. И чем больше задавали, тем более рождались новые вопросы, решать которые я желала только нравственностью, которая во мне была незыблема. Одна из сотрудниц возмутилась, что ей одной приходится в семье чистить унитазы. Почти все ее поддержали, виня мужскую половину в устранении полном от дел такого рода... Или, речь зашла о том, что некий муж никогда не сполоснет после себя и стакан, что каждый день выставляется батарея стаканов, берутся каждый раз новые... Или в результате знакомства с мужчиной одна из работниц была в великом замешательстве, рожать или не рожать от него... Мое резюме в результате таких разговоров, требующих моего также мнения, было непременно - да, мыть унитазы, мыть стаканы, рожать... речь моя была убедительна, серьезна, настойчива, бескомпромиссна. Со мной почти всегда соглашались, а если и не соглашались, то все-равно принимали мою позицию, как нравственно правильную. Я советовала так, как поступала сама, как видела лучшим для семьи, для людей, тебя окружающих, ради мира в семье, ради спокойствия призывала брать на себя все, что возможно, ибо только это приносит мир и в себя, не усложняет отношения, провоцирует неожиданную добродетель в другом, решает вопросы и других порядков, ибо каждый человек в себе все видит и все понимает, и оценивает, и настраивается на готовность помочь из благодарности из лучших побуждений. Последовав моему совету одна из сотрудниц родила ребенка и вышла замуж вследствие этого. Судьба не оставила ту, которая сохранила жизнь. Но из всех самым умным, серьезным и интересным собеседником была Щербакова Татьяна. Она была моложе меня на семь лет. Она пришла в сектор уже после меня, только окончив университет. Как-то незаметно мы с ней дружились и стали неразлучны. Таня, имея пытливый ум, буквально глотала мои слова, однако и сама покоряла тонким умом, логикой, понятливостью, гибкостью ума, напоминая мне мою давнюю и единственную до тех пор подругу Нафису. К подругам я была не очень привязчива, но ум Тани, ее характер, ее многие принципы находили во мне отзыв, она очень грамотно задавала вопросы, сразу входила в суть, некоторые вещи нравственного порядка принимала сразу же. Я знала о ней уже все, ибо вместе мы ходили в столовую, вместе гуляли в летнюю пору в перерыв во дворе института, вместе ходили сдавать кровь, когда кликали клич. Таня была человеком и непростым и более как-то ни с кем в секторе не сходилась. Ибо была и своенравна, не терпела многих других поучений, могла и резко ответить, но ко мне относилась лояльно, чем-то привлекаясь, выходя на долгие диалоги со мной, интересуясь мнением и не очень была рада, когда я уходила с другими в перфораторскую, где надо было обсудить очередной семейный жизненный вопрос с теми, кого она в себе не жаловала. В отличие от меня она была присоединена в группу Владимирова и без устали, им озадаченная, писала программу, отчитываясь пред ним, получая новые указания, и задания, старательная в труде и очень непростая в общении. Таня была непроста своей прямотой, неким отсутствием легкости, впрочем, как и я, но и негибкостью, как и иногда излишней категоричностью. Иногда такая категоричность на первых порах проявлялась и в отношении со мной. Но она очень легко мною отметалась логичностью и непредвзятостью моих мнений. Знакомство с Таней, ее интерес ко мне проявился как-то неожиданно. Однажды ко мне подошла Ольга Тарадина и дала почитать чью-то рукопись. Взглянув на нее мельком, я вдруг почувствовала характер человека, который ее писал, сама, однако, еще толком не зная других и их преимущественные качества. Я сказала, что особенного в нем, назвала его возраст, пол, семейное положение, интересы, основные качества, выделила, что в нем привлекательного. Ольга, видя, что я так разобралась по почерку, отметила, что речь идет о... назвала человека и что его качества действительно, насколько она знает, именно такие. Далее мне стали предлагать росписи, и на мои ответы стали поступать удивления и дополнения тех, кто знал. Увидев такой вокруг меня ажиотаж, Таня сказала, что все это вздор. На это я попросила ее роспись. Так и произошло с ней более близкое знакомство почти на следующий день по ее прибытии в сектор. Честно говоря, мое чувствование возникло спонтанно, мне было не очень интересно, но люди отметили, что было сказано все верно и так постепенно по разным вопросам потянулись ко мне, где ответы уже не основывались на вещах непонятных, но исходили из логики и моих качеств, как и убеждений, как и моей какой-то внутренней философии, добытой моим опытом. Так с Таней мы стали друзьями надолго, но судьбе было угодно в свое время нас разлучить, предварительно сведя нас семьями и далее с братом ее мужа Сергеем, который надолго стал очень верным другом моему мужу. Но, это уже потом. В Тане было много качеств, одно из которых стало моим навсегда и оно выручало и выручает меня бесконечно. Дело в том, что она никогда не боялась показаться невежественной. Если ей было что-то непонятно, то она начинала докапываться, скрупулезно следить за мыслью другого, не стеснялась задавать простенькие вопросы, как бы они не казались примитивными, она добывала свое понимание за счет мнений других, предвзятых или осуждающих, она в своей последовательность рыла постепенно и вглубь. Я научилась именно от нее, как бы высоко человек не стоял, как бы ни был амбициозен, какое бы положение не занимал, но если он мне отвечал и было непонятно, а это для меня существенно, то я не прятала, как раньше, боясь его мнения свои вопросы за ширмы ложного понимания, но также начинала спрашивать и спрашивать, уточнять, пусть это и нервирует его, но по своему положению, по роду деятельности он знает и не может отказать в ответе на те вопросы, которые ему кажутся примитивными, но собеседник с ними встречается первый раз. Также, во время философских дебатов с личностями разумными такое поведение, такой настрой, такое терпеливое вычленение сути сказанного из него только способствует полному его пониманию и адекватному и более точному ответу. Во время разговора с другими я научилась, благодаря именно Тане, смотреть прямо в глаза, не робея и высказывать вещи может быть и не верные, но те, которые синтезируют ответ точный. Когда Таня чихала, а сидели мы рядом, то она тотчас опережала любого, говоря себе: "Будь здорова. Спасибо." . Это тоже было удобно, хоть и немного странно. Но были и вещи, которые я не могла ни принять, ни разделить. Это относилось к поискам в ее судьбе и ее методу, которые мне казались не лучшими. На этом я от нее в свое время и отошла. Да и не будучи религиозной, я уже не могла переносить за всем стоящие и пустые разговоры, ибо разумно все время говорить тяжело, у меня начинала болеть голова, стучало в висках, щеки краснели, я утомлялась. А вот говорить о мирских обычных делах, переливая из пустого в порожнее, было мучительно, даже с мамой... Уединение в себе, предпочтение этого состояния было видно другим. Однако, и на работе Бог решил меня озадачить. Поскольку, кроме дружеских отношений у меня часто с Татьяной были и разногласия, я пересела за стол у окна, возле Майи Сергеевны, ведущего специалиста, которая и сама была немногословна, и начала в условиях такой изолированности продолжать на работе в виду своей малой занятости писать и далее свой роман, уткнувшись в бумагу, строчить, черпая в себе вдохновение, почти бесстрашно, никому не разъясняя над чем, что и для чего, создавая тем не менее видимость занятости и так решая вопрос о своем времяпрепровождении с толком. Однако, мне еще предстояло уподобиться Тарадиной Ольге, которая была вечно в общественных делах, активным вначале комсомольским, а затем партийным лидером, к которой и по которой телефон чаще разрывался, чем ради нашего начальника. Судьба озадачила меня немного раньше, почти с первых же дней, как только я поступила на работу в РНИИРС. Дело в том, что на этаже, где был вначале расположен наш сектор до переезда, я обнаружила во всю стену вывешенную стенную газету "Волна". Столь серьезное предприятие не имело своего печатного органа, однако, все новости, события, научная жизнь, работа профсоюзного комитета, комсомольской организации, как и партийной, отражалась в газете, которая издавалась два раза в месяц, писалась ручным способом, была достаточно официальным органом, полностью отражающим научную мысль, достижения, отчеты, планы, включая поздравления, истории личной жизни отдельных людей, пожелания, планы. Газета была читаемой, серьезной, любимой и авторитетной. Ознакомившись с газетой, я направилась в партийный кабинет, где также сидел редактор газеты, уже достаточно немолодой человек, и сказала, что газета интересная и, если возникнет необходимость, я могу написать для нее статью, выступив в роли внештатного корреспондента. Моя инициатива была принята уважительно и скоро меня озадачили действительно темой, требующей выход на людей, сбор информации через собеседования. Я никак не могла преодолеть в себе тягу к перу, в любом варианте, я буквально жаждала писать, общаться, ибо невозможно было отказать в себе в таком удовольствии. Недели полторы я собирала материал, брала интервью, разговаривала с многими сотрудниками. В итоге была написана столь большая, необъемлемая статья, что стали помещать ее частями, от редакции к редакции... А еще через некоторое время меня вызвали в парткабинет и предложили стать заместителем главного редактора газеты "Волна". Все это, конечно, на общественных началах, но... вместо того, чтобы писать программы я на работе занялась литературной, организационной деятельностью, вошла в состояние людей уважаемых, охраняемых общественностью, глубоко чувствуя, что ни тем занята, ни так себе понимала работу, но судьба влекла, чуть угрызая совестью и делая меня в своем роде популярной и уважаемой. Главный редактор газеты звонил почти постоянно, звонила я, как говорится, не взирая на лица, требуя от начальников тех или иных подразделений выхода в срок необходимой статьи, курировала всех, кому необходимо было высказаться, планировала издание газеты, осуществляла контроль, ругалась и требовала по телефону, подбирала название статьям, радела о том, чтобы газета выходила в срок. Моя речь по телефону к достаточно представительным и уважаемым людям была требовательна, настойчива, приходилось о чем-то договариваться, где-то переносить сроки, на чем-то делать акцент. Иногда меня спрашивали, а с кем это я говорила и присвистывали, ибо личность была недосягаема для многих. Но работа требовала, и мною были удовлетворены, ибо от меня исходили многочисленные предложения, новшества... Мои планы были немаленькие. Я желала создать почтовый ящик, через который можно было партийной, комсомольской и профсоюзной организациям, как и научным руководителям разных подразделений задавать самые животрепещущие вопросы и через газету на них отвечать, также приходилось радеть за многодетные семьи, когда речь шла о распределении материальной помощи, приходилось участвовать в комиссии по распределению жилья, ходить по домам и смотреть жилищные условия претендующих на отдельное жилье, поскольку институт строил дома для своих сотрудников. В один из таких походов я категорически отказалась подписать документ, дающий право на улучшение жилья, поскольку претендующие жили достаточно безбедно, это был частный дом, достаточно большой, где жили престарелые родители и во дворе было неплохое строение со всеми удобствами для молодых. Зная, что бывают условия и похуже, что здесь достаточно места, я отказалась категорически, ничего не в силах с собой поделать и, по сути, в отличие от других вынесла свой приговор однозначно, не взирая на предоставленные мне многочисленные награды хозяина дома, старика лет восьмидесяти. Мне приходилось терпеть свой мягкий и жесткий, бескомпромиссный характер достаточно часто. Словно стена становилась во мне, и преодолеть ее было невероятно. Только теперь я понимаю, что это состояние было дано от Бога, как и все другое, где приходилось себя проявлять. Бог отнюдь не планировал сделать из меня добросовестного инженера, погрязшего в бесконечных программах, но выводил на людей постоянно, давал через них понятие о себе и своих качества, я начинала осознавать себя все более и более, как человека неординарного, твердого, где чувствовала несправедливость или где могла пострадать нравственность. Для людей я была непростой, не легкой в общении, слишком твердой и самоуверенной. Я выбивала статьи с напористостью, которую от меня не ожидали, я была в этот период неуступчива, многословна, стремилась убедить и главного редактора только успевала ставить перед результатом. В таком состоянии, в такой деятельности меня тем более не пытались озадачивать делами нужными для сектора, ибо за мной стояли важные организации, и моя работа была еще более активна, чем у Тарадиной Ольги, достаточно уважаемой и активной на попроще партийной организации. Но Ольга была человеком себя уже давно зарекомендовавшим в комсомоле, мягким, многословным, душевным. Я же... просто деловым, активным, не взирающим на лица, постоянно привносящим какие-то новшества, как и исполнительным, ибо никуда и никак не могла деться от чувства ответственности и необходимости, как и важности. У главного редактора на мой счет были и свои предложения, он постоянно доставал меня тем, чтобы я, как программист, написала программу, чтобы автоматизировать процесс издания газет, уже начинал со мной суть программы обговаривать, однако, во мне начинало расти чувство большой неудовлетворенности, несоответствия моей работы и того, чем я занималась. Это было состояние подвешенное, неопределенное, не смотря на полную поддержку со всех сторон, положение, которое было мне не по нутру, где не видела для себя нравственного внутреннего согласия. Меня начинало угнетать и свое положение в секторе, где мне платили деньги невесть за что, что готовы были меня принимать так, как есть. А между тем в стране начинали происходить перемены. Все во мне жило в ритм новому веянию. Редкие полчаса я не подходила к радио, которое не смолкая работало в секторе, и не слушала выступления политиков, я заслушивалась речью Михаила Горбачева, уже делая это не с места, как раньше, но открыто вставала и вникала в каждое слово, не смея пропустить. Жизнь страны становилась моей жизнью, я жила ее интересами и не потому, что была занята в общественных работах. Это, оказывается, было моей сутью, моим воздухом. Я желала вникать в перемены, я их приветствовала, я ими дорожила. События в стране переходили в мой внутренний мир, в мой патриотизм, в мою веру, в мой смысл. Все чаще и чаще я ловила себя на том, что мне не хочется так работать, мне не хочется заниматься делом, которое столь неопределенно. Я все еще мечтала о труде, в котором можно гореть. Познав этот огонь, вкусив нектар от умственного труда, познав наслаждение в труде, хорошо представляя, что значит любить работу и отводить ей и в ее благо все свободное время, я была, однако, занесена в другую степь, где чувствовала себя, как рыба в воде, но здесь я была как-то незаконно... Внутренняя дисгармония мучила, мутила, требовала перемены событий, и мысль все чаще и чаще останавливалась на том, чтобы уйти работать в школу. Работа в школе мне казалась именно тем местом, где эту работу ничем другим невозможно подменить, никак не возможно здесь оказаться не при делах. К тому же, через дорогу от нашего дома строилась школа 102. Это было и удобно тем, что Света скоро должна была пойти в школу и необходимо было, чтобы она была присмотрена. Также меня располагало то, что, будучи занятой в школе полдня, я могла не только смотреть дочь и отдавать время хозяйству, поскольку Саша никогда и ни чем себя не утруждал, начиная с покупки хлеба, но и в новых условиях могла больше времени отдавать своей книге, которая уже писалась во всю, печаталась на портативной машинке и была для меня всем моим смыслом и надеждой. Школу заканчивали строить в 1986 году. Переговорив с директором будущей школы Шпаковой Любовью Викторовной в начале лета этого 1986 года, я уволилась с РНИИРСа, очень сильно опечалив редактора газеты "Волна", и думаю, не очень сильно огорчив сектор в плане моей полезности. На этот период Василий Иванович Хрипунов уволился, не выдержав натиска высшего начальства, и в секторе остался лишь исполняющий обязанности. Ходили разговоры и о том, что к Новому году будет сокращение. Не знаю, могло ли это грозить мне. Скорее всего, нет. Но, тем не менее, не смотря на многие уговоры, я предпочла то, что предпочла. Прощаясь с сектором я, конечно же, стол не накрывала. Мне вручили от сектора букет цветов. Но, увы. Желая все оставить позади, ни к чему не привязываясь, я без особого смысла сунула этот букет в ближайшую урну, ибо так и не нашла в этом весьма уважаемом заведении своего смысла. Хотя, видимо, дело было во мне и от Бога. Бог решительно и по жизни не давал то, что не могло способствовать в дальнейшем Его Планам на меня. В этой жизни материальный мир мало радовал меня тем, к чему я постоянно стремилась - самоотверженным трудом. Но сколько же надежд я связывала со школой... Начиналась новая полоса в моей жизни, как и многое непредвиденное... Я оставляла работу без сожаления, без боли, в легком недоумении относительно самой себя, уже в который раз ищущей одно, но получающей другое, желающей проявить себя в одном, но проявляющей себя там и тем, где мне не было интересно по большому счету и что готова была оставить без сожаления в угоду своей идее, достаточно великой, но почему-то разбивающейся о то, что щедро давала судьба. Моя тяга к лидерству мне отаукивалась во всех начинаниях, выводила меня туда, где мне было комфортно, но никак не отвечала понимаемой мной праведности или правильности бытия, заносила туда, где другие не возражали и что-то во мне было применимо. Но внутреннее брожение делало свое неутомимое дело. Так, еще в горьковском университете, живя в общежитии, я занесла себя волею случая в активисты, в то время, как все силы следовало направить непосредственно на учебу, состояние которой было плачевным. Точно также, повинуясь внутреннему порыву самовыражения, я стала внештатным корреспондентом многотиражки Комвольно-суконного комбината и здесь не могла удержаться надолго, ибо все то же внутреннее брожение говорило о том, что так можно и укорениться, но... зачем, если надо получать высшее образование... Но далее. Просто опять же волею судьбы влипла в Черногорске в историю, несовместимую с нормами нравственности и работой вот таким корреспондентом. И вот теперь... Невозможно преодолеть эту тягу по сути к людям, общению, самовыражению... Словно невесть какой багаж знаний и опыта за плечами. И все же что-то влекло, затормозить было невероятно, надо было себя увидеть, почувствовать, в чем суть лидера, хоть маленького, научиться не бояться общения, доверять себе, а точнее Богу в себе, подающего почему-то именно здесь уверенность, мудрость, понимание и возможность убеждать и вести за собой. Однако, была маленькая но существенная причина не укорениться везде. Это, увы, мое материальное положение, не интересная, что ни говори, одежда и внутреннее вечное на этой почве неустроенное состояние. Я должна была все отведать штрихами, не зная, что вылить себя все же придется и по немалому счету, что это все лишь школа, малая прелюдия общения и выхода на люди, мне предстояло и заговорить и непосредственно и писать, отдавая не свое , но Божее и не на суд, но на безоговорочное принятие в итоге. Мне предстояло начать писать Святые Писания и то после очень и очень непростой и всесторонней подготовки, которая и была вся моя предыдущая и жизнь и в еще большей степени предстоящая, куда школа входила, как великий наставник общений и самопроявления, как и добывания в себе качеств, о которых я и не подозревала, ибо быт не только определяет сознание, но и поднимает нагара залежи в человеке, все, что им наработано и в прошлых воплощениях, заставляя их применить по назначению, укрепить одно, отсеять другое, усомнить в третьем, взять за основу в четвертом, создать базу для развития в будущем, в пятых, и многое другое, что еще имеет на душу Бог в Своих Планах. Во всяком случае, в РНИИРСе Бог помог защитить диплом, ибо здесь была дана тема и условия, как и возможности, здесь Бог дал написать в частых уединениях и немалую часть моего романа, здесь я смогла увидеть разумность людей науки, их качества, зависимости, интересы, ни чем особо в большой степени не поразившись, ибо и научный склад ума никак не отражал в себе силы и нравственности в том понимании, которое было присуще и мне. Люди были обыкновенные, хоть и амбициозные и многословные, и мудрящие и ищущие, и битые и бьющие, но также по-своему отмеченные жизнью и ее неурядицами, также предпочитающие зачастую и неправедные выходы из бесчисленных ситуаций и делающие не лучшие предпочтения. Это не была тем более и за одно духовная элита, но все же достаточно ущербная нравственно и зависимая от бытия, ибо имела прежде всего обычную материальную начинку. Но на фоне всего, внутренне все же как-то пренебрегая сравнениями, я должна была все же увидеть и себя, еще раз подчеркнуть в себе какой-то неутомимый поиск, какую-то невосполнимую энергичность, какое-то пристрастие к душам, к внутреннему миру людей, дающих мне неожиданный опыт, который я переносила на своих героев пишущегося романа, наделяя их качествами и привязанностями реальных людей, делая их живыми, пристрастными, жаждущими знаний и нет, любящими жизнь и нет, делающими ошибки, страдающими, извлекающими опыт, во всем многообразии и непохожести друг на друга. Всевышний, вовлекая в общение с другими, давал мне увидеть себя и так, как мне казалось необъяснимо, ибо это было и мое и не мое, это было качество настолько привлекательное и проявлялось во мне не один раз, так что и хотелось, чтобы оно было во мне всегда, неотъемлемо принадлежало мне и проявлялось, себе не изменяя, в ситуациях достаточно непростых. При всей моей пристрастности, при всем входе в события, оно мелькало вовремя почти жемчужиной редкой, наслаждало, как-то утешало и почти что-то обещало. Но для чего это качество, в чем, откуда его истоки, что оно собой знаменует... Увы. Было сокрыто. Цена ему не известна. Однажды Бог устроил мне непредвиденную ситуацию, связанную с моей общественной работой заместителем главного редактора нашей газеты "Волна". Газета уже была готова к очередному выпуску, ее ждали, все статьи уже были на ней размещены, кроме одной, очень важной. Я иззвонилась, истребовалась, настаивала, убеждала, ссылалась на сроки и авторитеты и, наконец, в назначенный час, взяв рулон всей газеты, направилась к задолжникам в их отдел, желая воочию показать, что дело за ними, что они должны все оставить, все прочие дела и срочно написать свою статью, которую они затянули за все видимые и невидимые сроки. На самом деле, вопрос о газете и ее своевременном появлении был делом очень серьезным, она поддерживалась и опекалась партийной организацией, как и комсомольской, и профсоюзной, поскольку отражала полностью все события, все открытия, все успехи, все жизненно-важные возникающие вопросы, была рупором всех организаций, голосом начальников отделов, как и администрации. В вожделенном отделе я развернула газету, указывая на зияющее место, где по плану должна была быть размещена долгожданная статья. Ребята, научные сотрудники, однако, достали, видя мое рвение, с усмешкой уже готовую заветную статью и предложили ее наклеить сами, водворить на свое законное, пока пустующее место, дабы этим в какой-то мере умилостивить меня. Однако, один из них, наклеивая статью, как бы не прекращал брюзжать, виня почти с естественным видом и раздражением меня в том, что я отвлекаю от работы, что можно было перебиться и без этой статьи, что можно было заменить ее другой, так переходя на все более высокие и раздражительные нотки, так, что уже не говорил, а кричал, обвиняя меня и нашу газету, как и редакцию, в нашей непонятливости и чрезмерной требовательности. Однако, статья была все же приклеена, и газета готова была меня порадовать своей завершенностью можно сказать в срок, хотя выбивать статьи было далеко не просто. Вдруг, распыляя себя, говорящий, вернее, кричащий уже сотрудник этого отдела вдруг неожиданно, никак не предвидено, резкими движениями стал гневно, очень искренне поливать всю газету, все статьи, столь не просто доставшиеся, желтой массой клея, буквально на глазах превращая газету в ужасное зрелище. Он портил газету в видимой злости, обстоятельно, не давая и надежды хоть на одну уцелевшую статью. При всем моем рвении, при всей моей ответственности, при всей моей любви к газетному труду я вдруг почувствовала в себе небывалый штиль. Ничто, ни внутри меня, ни на лице не дрогнуло, ни одно слово, ни одно движение не попыталось удержать столь преступную и неуемную руку. Я вошла как в экстаз мира в себе абсолютного, не беря на себя ничто, никак не реагируя, ни голосом, ни движением. Я просто смотрела. Когда добрая партия клея была неумолимо вылита, не дождавшись моей реакции, парень несколько смягчил лицо, как бы винясь в содеянном, попытался как-то проявить мятежность, но видя, что все безрезультатно, стал молча делать то в окружении других, что стало расставлять случившееся по местам однозначно. Очень быстро, ладоней руки он стал скатывать клей с бумаги, со статей, со всей газеты, так, что он, клей, оказывается, и не мог причинить вреда газете, ибо имел такое свойство - не только клеить, но и подобно терке очищать бумагу, усиливая ее белизну и не влияя на напечатанное. Газета после такой процедуры стала еще свежей, еще белей, еще привлекательней. Ребята выдали единый одобряющий вздох от такой реакции, где я проявила качество неожиданное, не присущее многим, неадекватное ситуации. Я же уходила в понимании, что не могла действительно возмутиться по праву, ибо легко, тотчас положилась на судьбу, никого не виня и полностью доверяя чему-то в себе. Таких ситуаций в моей жизни было не так уж и много, но в непредвиденности события из меня никогда не вырывался крик, даже если была явная угроза жизни. Я не устранялась, не стремилась предотвратить, и рука судьбы и в таких, и в более сложных ситуациях как бы зависала надо мной и отводилась ( и не отводилась) и не только в такой шутливой форме. Штиль во мне, абсолютное бесстрашие... откуда они брались, чем во мне поддерживались и за счет чегоподтверждались? Где корни и в чем такой практики? Откуда мне было знать, что это великое состояние великих йогов, называемое отрешенностью... Оно иногда посещало меня, радовало, но, отнюдь, не было постоянным, ибо иногда я все же вовлекалась в материальные игры и проявляла великое небезразличие, но и в нем уходила в себя и в себе замирала, отрешенная, безучастная, нежелающая контактов с причиной в лице того или иного человека, хотя любая причина - от Бога. И вот теперь я уходила работать в школу, не зная, какая непростая йога здесь еще меня ожидала и что это качество еще не раз меня посетит... Продолжение следует.