Блок Памяти
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Блок памяти
Сначала об Ирме. Можно сказать, что я перед ней в какой-то степени виновата. Так сложилось, и я ничего не могла с этим поделать. Сначала мы ее спасли, потом она спасла нас. Милое, нелепое существо. Я ведь была очень к ней привязана, а уж она - то!
Квартира в новостройке, которую мы получили, находилась в крупнопанельном доме, и мне нехватало там воздуха. Поэтому я спала в разных местах, зимой в спальне или в большой комнате на диване, а с мая по сентябрь - на лоджии. Там я вообще оборудовала себе кабинет, то есть, маленький столик с настольной лампой, табуретку и топчанчик и работала поздними летними вечерами, накормив и уложив всех. Ирма всегда спала под моим спальным местом на данный момент. Свое присутствие она иногда обнаруживала тем, что взлаивала во сне и дрыгала лапами. Когда же я попала в больницу с переломом руки, в первую ночь увидела уголком глаза, как знакомая темная тень шмыгнула под мою кровать. Больше она там мне не мерещилась, но, вернувшись домой через месяц, я узнала, что в первую же ночь Ирма пропала. Дома она появилась через неделю после моего возвращения.
Насчет того, что мы ее спасли, эти слова не были пустым звуком. Однажды мне позвонила школьная подруга:
- Слушай, вы же собирались взять собачку? У нас во дворе сейчас лежит небольшая полуживая собачка, голодная и сильно избитая. Ее хозяева выбросили.
- За что?
- Не знаю. Она хорошая и добрая, подружка нашей Эльты.
- Ну, не знаю, - засомневалась я. Мы-то собирались поехать на птичий рынок и там выбрать щеночка, который бы нам обоим понравился. - А она вырастет?
- Не вырастет, она уже давно такая. Я ее почти каждый вечер вижу. Сначала хозяева относились к ней хорошо, а сегодня избили зверски и бросили во дворе.
- А порода какая?
- Не знаю, хорошая. Да тебе что, призы за породу брать?
Призы брать я не собиралась и порешила так: пусть сын съездит и посмотрит сам. Собаку берем в первую очередь для него. Если ему она понравится, пусть везет.
Когда я вернулась с работы, дверь мне открыл взволнованный сын, а из комнаты выбежало недоразумение на коротких кривых ножках и с несоразмерно длинным туловищем. Такса - не такса, а не поймешь, что. Недоразумение улыбалось мне во всю пасть. И что теперь делать? Ну, пусть остается, если ребенку нравится.
Теперь надо было это счастье как-нибудь назвать, поскольку старого ее имени мы не знали. Никакое имя к ней не подходило, хотя она отзывалась на любое, даже на "кис - кис". Через несколько дней я услышала по радио, что в Советский Союз приезжает с визитом дочь Тельмана Ирма.
- Эврика!! - закричала я.- Вот прекрасное имя для собаки.
И стала она Ирмой. Это имя приобрело со временем популярность в нашем микрорайоне. Через год я услышала, как другую собаку так же звал хозяин. Возможно, это произошло потому, что наша Ирма пользовалась известным авторитетом. Со временем она у нас отъелась и нагулялась, рахит прошел, лапы окрепли и выровнялись, а окрасом и торчащими ушами она удивительно стала похожа на свою подружку, немецкую овчарку из соседнего дома, уменьшенную в масштабе 1:3. Презабавная картина получалась, когда эта парочка вместе обнюхивала кусты.
Первыми Ирму полюбили дети. Она к себе их очень располагала небольшими размерами и неизменной улыбкой. Наша Ирма просто лучилась дружелюбием. Ребенок обычно бежал к ней с воплем: "Собачка! Собачка!" , Ирма от счастья вертела всем телом, а мама не боялась, что ее чадо укусят. Радовались все, кроме моего сына. "Тоже мне, сторож, - ворчал он.- Собака должна идти только к хозяину." Он принял решение заняться ирминым воспитанием и стал ходить с ней на собачью площадку. Ирма усвоила там ряд самых необходимых команд, но ее потребность в общении от этого не уменьшилась. Попрежнему она рвалась к чужим людям поздороваться, а сын сердился. Наконец, он совсем потерял к ней интерес, и забота о собаке почти полностью легла на меня. Я ее кормила, гуляла с ней, а однажды даже отбила от пары бультерьеров, которые успели изрядно ее покусать. Их хозяин стоял в позе надзирателя из фашистского концлагеря, широко расставив ноги, а руки заложив за спину, и не подумал вмешаться, пока я на него не налетела.
Был и такой эпизод. На улице к нам с Ирмой подошел человек и стал объяснять мне, что у щенка моего уши правильно стоят.
- Вырастет, хорошая собака будет. Вы за ней ухаживайте.
- Да она уже не растет, - пояснила я.- Ей год исполнился.
- Тогда что же это за порода?
Мне стало обидно за Ирму.
- Карликовая овчарка, - храбро выпалила я.
- Надо же, - уважительно протянул он. - Какая редкая порода.
И знатный собаковод удалился, что-то сам себе бормоча. Видимо мой благополучный вид ввел его в заблуждение. Не могла такая дама гулять с беспородной собачонкой. А я как раз и была "дама с дворняжкой".
Тут меня осенила догадка: возможно, что старые хозяева потому псину и выбросили, что их обманули на Птичьем рынке. Выдали ее за щенка овчарки. Когда же обман стал очевиден, кроме нее сорвать зло было не на ком. Так или иначе, Ирма нашла у нас кров и дом. Это я рассказываю к тому, что неподготовленный человек мог легко обмануться в ее возможностях, вот мусорщица и лопухнулась. Хорошо, что я все подметила, а иначе бог знает что могло произойти.
Вскоре произошло судьбоносное событие, повернувшее нашу жизнь в неожиданном направлении. Меня как руководителя клуба неформального общения "Суздаль" пригласили на заседание аналогичного клуба при большом московском заводе. Вся эта клубная эпопея началась с вечера в Литературном музее, посвященном памяти Лермонтова. Читал стихи моего любимого поэта Олег Даль, так же нежно мной любимый, но получилось, что любить их обоих я могла только по отдельности. К моему огорчению мне не понравилось, как Даль читал Лермонтова. Выходя на улицу, я встретила сотрудника нашего НИИ из другого отдела и поделилась впечатлениями:
- Мне очень жаль, но у меня другой Лермонтов. Интонации Даля показались мне несколько утрированными.
Он слушал меня так сочувственно, что меня понесло:
- Слушайте, у нас на работе есть несколько человек, эрудированных, хорошо подготовленных каждый в своей сфере интересов. Мы бы могли иногда собираться хоть на работе и делать сообщения друг для друга. Представляете себе, как это будет интересно!
И он не просто подхватил мою идею, а помог мне поговорить с некоторыми. Все получилось просто отлично. Началась увлекательная жизнь с новыми возможностями для самореализации. Всего нас собралось десять человек. Каждая кандидатура отбиралась очень тщательно, тем более, что институт у нас был не очень большой, и все со всеми были знакомы. Мы пришли туда молодыми специалистами лет пятнадцать - двадцать тому назад. Постепенно достигли степеней известных, обзавелись семьями и чинами, но все, кто интересовался не только профессией, были знакомы и почти дружны между собой. Среди нас был даже один кагебешник по имени Игореша, большой эрудит. Это был как раз тот Игореша, который в молодости говорил мне:
- Ты бы уже наконец вышла замуж за кого-нибудь одного, а не морочила всем голову.
Я таращилась на него в большом удивлении. У меня как раз был неудачный роман, которым я и была поглощена, а на всех остальных просто внимания не обращала и никого не морочила.
Собирались мы раз в месяц после работы в чьей-нибудь лаборатории, хотя прекрасно знали, что нарушаем режим секретности, но кто может сделать замечание начальнику? Он всегда отговорится неотложным совещанием. Словом, вели себя, как мальчишки. После сообщения наступала самая приятная часть. Я доставала чашки, чай или кофе, выпечку и начинался свободный треп, поскольку мы друг друга в доносительстве не подозревали. Правда ничего особенно антисоветского не говорилось, но критические замечания звучали довольно острые.
Что-то подобное я ожидала увидеть в том клубе, куда меня пригласили. Я пришла примерно за полчаса до начала. Первой неожиданностью было то, что меня никто не встречал. Я сама разыскала комнату администрации. Приятная, сдержанная дама поздоровалась и представила мне докладчика: "Макар Антонович". Ко мне подошел человек средних лет со средней, невыразительной внешностью. Единственное, на чем останавливался глаз, была борода а ля мужик. Посмотрел он на меня как -то странно, видимо, мое появление тоже было для него неожиданностью. Отметив это уголком сознания, я извинилась и прошла в зал. Излишне говорить, что места поближе никто мне не предложил, а поскольку огромный зал амфитеатром был почти полон, я взобралась на самую верхотуру. На эстраду вышла администратор и объявила тему лекции, на которую я не обратила внимания. Какая - то нейтральная была тема. Лектора встретили аплодисментами, явно он был знаком аудитории. И повел он такие речи. Русский народ испокон веку почитал царя - батюшку и православную церковь, и жил он в благополучии и благолепии, пока на Святой Руси не завелись евреи. Они споили доверчивый и простодушный народ, разрушили страну, царя свергли и основали общество воинствующих безбожников. Революцию устроили жидомасоны (первый раз я услышала это уродливое сочетание несочетаемого), потому что именно им было нужно равноправие и всякий там интернационализм, чтобы захватить власть в стране, а потом во всем мире.
И так далее, и тому подобное. Откровенный антисоветизм, замешанный на антисемитизме. Аудитория, состоявшая по большей части из рабочего люда, постепенно загоралась ненавистью. А закончил докладчик так:
- Вот именно поэтому завтра 7-го ноября я приглашаю всех вас принять участие в восстановлении церкви.
И он назвал вокзал и платформу общего сбора, а затем пригласил желающих задавать ему вопросы.
Несмотря на размеры зала, акустика в нем была замечательная, и вопросы были слышны без микрофона. Первый вопрос был таков:
- Скажите, пожалуйста, правда ли, что евреи считают свою религию истинной? Как можно так заблуждаться?
Макар Антонович так разволновался от вопроса, что не сумел этого скрыть:
- Вы не поверите, они считают, что только им открылся истинный Бог, а христианство у них как бы секта вероотступников. Можете себе представить, каких-нибудь десять миллионов евреев во всем мире - истинно верующих, и огромный христианский мир - их секта. Вот каково их еврейское высокомерие!
Я не выдержала и решила направить разговор в другое русло:
- Не считаете ли вы, что для России в свое время было бы лучше принять католичество и развиваться в русле мировой цивилизации?
Зал замер от такой наглости, а я продолжала:
- Чаадаев считал...
Докладчик не дал мне договорить, пока я еще чего - нибудь крамольного не сказала.
- Я знаю, что считал Чаадаев, но он глубоко заблуждался, поскольку не понимал истинной сущности самоотверженной русской души. Запад весь погряз в индивидуализме и погоне за наживой, и только в русском народе живо понятие соборности, любви к ближнему своему, жизнь свою за други своя.
Так он некоторое время распространялся, а гнев зала постепенно переключался на коварных католиков, потерявших веру христову в погоне за пышностью богослужений. Про евреев, кажется, на время забыли, ибо братьев во Христе эти боголюбы ненавидят не меньше. Наконец лекция окончилась, снова появилась дама - администратор и поблагодарила уважаемого Макара Антоновича за чрезвычайно содержательную беседу.
- Следующая наша встреча будет посвящена жизни и деятельности Альберта Швейцера.
И тут посеянная ненависть дала скорые плоды, возможно, фамилия Швейцера показалась им еврейской. К краю эстрады подскочил невысокий человек в сером костюме, сам весь какой-то серый, похожий на волка узким лицом с близко посаженными глазами, и закричал на весь зал:
- Не надо нам никакого Швейцера! Нам свое, свое, русское только нужно!
Зал одобрительно загудел, докладчик кивал, единодушие было полным. Толпа вынесла меня на улицу. Не нужен им Швейцер, великий гумманист, ученый, врач, мессионер. Не нужно им дыхание огромного мира. Не нужна им мировая цивилизация. Кто мне объяснит, почему такое доброе дело, как восстановление церквей, сопряжено с человеконенавистничеством?
Я шла, оглушенная. Был ноябрь 1986 года, таких откровений с трибуны я никогда не слышала раньше. Конечно, не только бытовой, но и государственный антисемитизм был растворен в воздухе, но все - таки, стыдливо прикрывался интернационализмом, равноправием народов в нашей великой стране. Кто был этот человек? Скорее всего, он имел отношение к Обществу Охраны памятников старины, значит, идеи юдофобства насаждаются в народе интеллигенцией. Но, каков демагог! Ловко он сплетал полуправду с откровенной ложью.
Войдя в метро, я увидела, что лектор стоит на платформе и разговаривает с девушкой, хорошо одетой, то есть, дорого и скромно. У нее было правильное лицо с высоким лбом. На русые волосы был накинут пуховый платок. Очень мне понравилась эта девушка. Я подумала, что прилично было бы проститься с Макаром Антоновичем, подошла и извинилась, что прерываю их беседу. Больше я ничего сказать не успела. Милая девушка повернулась ко мне и, глядя в упор ясными голубыми глазами, громко сказала:
- Вечно вы, евреи, везде лезете!
Я повернулась к лектору. На его лице было написано такое удовольствие, что я молча повернулась и пошла прочь. Тургеневская девушка кричала мне в спину что-то грубое. Подошел поезд.
Только дома, немного отойдя от шока, я в полной мере осознала, что происходит. На нас надвигается фашизм. Я металась по квартире, буквально заламывая руки. Никогда я не бывала в таком состоянии, хотя уже пришлось пережить многое.
- Что делать? Что делать? На нас надвигается фашизм!
Наутро надо было вставать в шесть, чтобы все все успеть. Сын не хотел подниматься и делать зарядку. А вот и Ирма пробежала из угла в угол с поводком в зубах, намекая, что в доме есть собака, и ей тоже нужно внимание. Глядя, как она наматывает круги по пустырю, я старалась уговорить себя не драматизировать события, но было ясно, что произошли необратимые изменения, повлиять на которые нет возможности.
Выпал первый снег. Было воскресное утро. Мы приняли решение бросить все дела и открыть лыжный сезон. Жили мы за Савеловским вокзалом рядом с лесополосой, хотя формально этот район входил в черту Москвы. Лыжи надевали прямо возле подъезда. Как только с антресолей стали снимать лыжи и палки, Ирма сразу загрустила. Сразу стало ясно, что всеми этими палками сейчас ее будут бить. В лифт пришлось ее затаскивать, бедняга упиралась всеми лапами, уговоров не слушала. И вот мы вышли из подъезда. Ирма увидела белый - белый, пахнувший свежестью снег. И тут она понеслась, "бразды пушистые взрывая". Это воспоминание, Ирма в снегу, одно из самых смешных и трогательных в моей жизни.
События шли своим чередом. На заседании клуба я сделала сообщение об акмеизме. Не скрою, было приятно слушать похвалы моей профессиональной подготовке. Вскоре мне предложили в отделе должность начальника сектора. Этого я как раз не ожидала, но приняла спокойно. Через месяц высокое начальство передумало. Назначили молодого русского парня, которого я выучила. Не учли одного, что он производил хорошее впечатление до тех пор, пока я его накачивала знаниями. Ну, я перестала, хватит, мальчик дорос до начальника. Еще через месяц наши поставщики подняли шум и отказались работать с ним. Потребовали вернуть меня. Я мирно согласилась. В конце концов эти контакты всегда входили в мои обязанности, а должность руководителя группы при мне оставалась. Чем занимался новоявленный начальник, было неизвестно. Держалась с ним я по-прежнему, спокойно и доброжелательно. Через несколько месяцев парень уволился. Зря он согласился на роль пешки в этой игре. Надо реально оценивать свои возможности. А начальство осталось в недоумении. Как же так, я работала весело и быстро, казалось, что заменить меня легко, а оказалось, все не так просто.
Как гром среди ясного неба, в газете "Московский Комсомолец" появилась статья "В беспамятстве". В ней первый раз вслух было сказано о национал - патриотическом обществе "Память". Моя догадка оказалась верна: именно интеллигенция насаждала шовинизм и национальную рознь. Стало известно, что, например, среди художников очень силен антисемитизм. Думал ли Чивилихин, написавший горькую, страстную книгу о страданиях русских от татаро-монгольских набегов, что название его книги станет знаменем фашизма, хотя ни о каких евреях он не писал? Предвидела ли Лиознова, создатель талантливого фильма "Семнадцать мгновений весны", что этот фильм станет для подростков апологией фашизма? Воистину, "нам не дано предугадать, как слово наше отзовется". Только фашизм удивительно ловко лег на русскую душу, воспитанную в сознании превосходства своего народа над соседями. Он всегда был готов простить своему деспоту унижение и бедствия за право топтать сапогами других. Неужели погромные настроения так легко было разбудить?
Постепенно становилась известной информация, которая до этого замалчивалась, да и национализм сбросил маску. Мы узнали про красно - коричневых, которые поклонялись одновременно двум бесам: Сталину и Гитлеру. Оказалось, что существуют и активно тренируются отряды боевиков в нарукавных повязках с изображением свастики. Друг друга они приветствуют, вскидывая руки по - нацистски. В продаже стала появляться антисемитская литература. Вся атмосфера в стране понемногу начала отравляться злобой, которая до поры таилась под спудом.
На встречах в нашем клубе (язык не поворачивается назвать их заседаниями) мы говорили и об этом, и не было среди нас никого, кто бы поддержал национал - патриотические настроения. Нельзя сказать, что основная масса интеллигенции их разделяла. Я немного успокаивалась среди этих милых людей. К тому же впереди было такое приятное занятие, организация вечера памяти Лермонтова. Сережа Алексеев вызвался сделать сообщение, и я ему уступила это удовольствие. Наш Сережа был младше нас лет на пятнадцать. Появился в институте он недавно. Сам разыскал меня. Поразительно, какой талант литературоведа скрывался в этом скромном молодом инженере, ну, просто литературовед от бога. Конечно, все мы были в душе гуманитариями. Только уродливая советская система по разным причинам толкнула нас в технику, но и производственные успехи, и удачная карьера не заглушили тягу к искусству.
Итак, лермонтовский вечер. Сережа начал свой замечательный доклад. Такого уровня понимания тонкостей поэзии я не встречала у профессионалов. Проблема была с чтением стихов. После невыразительного проборматывания второго стихотворения я не выдержала:
- Сережа, давайте сделаем так. Вы будете рассказывать, а я - читать стихи.
- А как Вы узнаете, о каком из них я буду говорить?
- Давайте попробуем.
И я стала читать. Ах, как я читала! О, как я читала! Они сидели, не шелохнувшись. Я читала, как будто только для себя и про себя. Читала и жалела, что допускаю публично такую степень откровенности перед чужими людьми, но не могла остановиться. Магия Лермонтовского стиха имеет надо мной большую власть.
По-видимому, разговоры об этом вечере и моем чтении поползли среди сотрудников. Я уловила несколько намеков насчет культуры для избранных. Расширять состав членов клуба мы совершенно не собирались, но я решилась начать читать лекции о поэзии для сотрудников нашего отдела. Мне казалось, что разговор о Тютчеве и Блоке будет приобщать их к прекрасному. Оказалось, что последствий этого поведения я не предвидела.
Через несколько месяцев после описанных событий ко мне пришел взволнованный Быков из соседнего отдела. Мы с ним здоровались, но хорошо знакомы не были, и его визит стал для меня неожиданностью. Дальше стало еще интереснее. Возбужденный Быков протянул мне листки бумаги:
- Почитайте, пожалуйста. Это переписка Натана Эйдельмана с Виктором Астафьевым. Полюбуйтесь, как Астафьев Эйдельмана отделал! Как он его приложил, любо - дорого. А вы про это уже слышали?
Я про это еще не слышала. Не подозревая плохого, стала читать. Потрясающе. Астафьев то ли в книге, то ли в статье с привычной спесью отозвался по поводу грузинских писателей. Эйдельман его за это деликатно пожурил. Астафьева прорвало такой антисемитской злобой, слов нет. Эйдельман ответил еще одним грустным письмом. На этом переписка окончилась.
- Нет, как он его, а? Мы и сами можем изучать своего Достоевского и своих декабристов, и нечего Эйдельману туда лезть. Вы согласны?
- Я считаю Астафьева хорошим писателем и большим патриотом. Потому он так откровенно и горько пишет о язвах русской души. Это не причина оскорблять другие народы и, тем более, серьезного исследователя, да он и не про евреев Астафьеву писал. Какая - то зоологическая беспричинная злоба.
Быков так волновался, что не слышал моих возражений. Ушел он, полностью довольный собой и Астафьевым. Я не поняла тогда, что его ко мне привело, и только спустя более двадцати лет, когда я пишу эти строки, осознала, что Быков хотел мне тогда сказать. Вот это и хотел: не лезь в нашу рускую литературу своими еврейскими руками, а что я ему отвечала, никакого значения не имело. Так маховик ненависти постепенно набирал обороты, отравляя душу русского народа.
В одном из номеров журнала "Огонек" за 1989 год появилась статья под названием "В "Памяти" и беспамятстве" с описанием страшного поступка, совершенного молодым парнем, членом общества "Памяти". Одурманенный ненавистью к евреям, напившись до одурения, он разбил мясорубкой головы своей случайной сожительнице и двум ее детям, которые евреями вовсе не были. Ненависть клокотала в его душе и требовала крови, неважно чьей. Приговоренный к смертной казни, он говорил журналисту только о том, что верит в бога и ненавидит евреев.
Уровень ксенофобии все повышался. Уже открыто торговали с лотков известной фальшивкой "Протоколы сионских мудрецов". По вокзалам и электричкам ходили накачанные парни, раздавая бесплатно антисемитскую литературу. Однажды такой добрый молодец зашел в вагон, в котором я ехала с работы. Очень высокий и широкоплечий, с бритой головой и отсутствующим взглядом он шел по проходу, молча протягивая пассажирам отпечатанные листки. Все покорно брали, так же молча. Ни один мужчина никак не отреагировал. Парень подходил ко мне. Я напряглась, но он прошел мимо, слегка скользнув по мне невыразительным взглядом.
В это время в нашу жизнь вошли мусорщики. До зимы 1987-88 годов я не обращала внимания, на тех, кто убирал наши мусоропроводы. В январе я заметила эту женщину. Некрасивая и нескладая, с монголоидным типом лица, одетая не просто бедно, а почти нищенски, она вызвала во мне горячее сочувствие. Соседки сказали, что зовут ее Матрена, что муж ее бросил с умственно отсталой дочкой, и бедствует она ужасно. Я не знала, чем помочь. Если бы у меня была дочка, отдавала бы ее одежду. Деньги предложить неудобно. Но вдруг рядом с ней появился мужчина явно другого поля ягода. Всегда чисто выбрит и подтянут, а одет в какую-то поношенную одежонку. Работал вместе с мусорщицей и вел себя с ней заботливо, как будто он - ее мужчина. Очень странная пара. Бедная женщина расцвела. Я первый раз увидела, что означает фраза: "В уголках ее глаз пряталась радость". Именно так. Стоило только порадоваться за нее. Я и радовалась до поры. Гуляя с Ирмой по субботам, я часто разговаривала с мусорщиками. Держались они вполне миролюбиво, только однажды увидела я такую картинку. Она, поглядев на Ирму, спросила его взглядом: "Эта не помешает?". Он тоже взглядом успокоил ее: "Не бойся. Все будет в порядке". Я в ужасе шарахнулась в сторону. И вот, увидев, что я поняла их немой разговор, они так испугались, что никаких сомнений у меня не осталось. Мы быстро разбежались в разные стороны.
Дома я стала думать, чем нам могут угрожать эти люди, и вспомнила статью Гарри Каспарова о погроме в Баку. Ереванские азербайджанцы, так называемые еразы знали, какие квартиры им громить, и не шли туда, где получат отпор. Каспаров утверждал, а каждому слову этого человека я верила, что шли они по спискам, полученным в ДЭЗах. А где работают мусорщики? Они сотрудники ДЭЗа. Наша семья - самая легкая добыча: немолодая женщина, подросток и замухрышная собачонка. Если бы не Ирма, никогда бы я не заметила подступающей опасности.
С этого дня я стала наблюдать за тем, что происходит во дворе вокруг нашей семьи, и поразилась своей слепоте. Оказывается, в неблагополучных слоях вокруг нас нагнетается вражда, только я ничего не видела, обманутая благожелательностью интеллигентных соседей, с которыми общалась. То мусорщица разговаривает с пьяницей со второго этажа, показывая на наши окна, а тот громко ей отвечает: "Ничего, недолго ждать осталось". То сплетница с третьего этажа кричит про моего сына:
- Хулиган! Безотцовщина!
- В чем же он виноват? Что он сделал плохого?
- Ну, конечно, ты его покрываешь!! Отца нет, а ты все только его балуешь.
- Да что он сделал? В чем я его покрываю?
- Ты еще от него наплачешься, когда в тюрьму сядет.
И дальше все в том же духе. Когда ему было хулиганить, неизвестно, поскольку он учился в английской и музыкальной школе, а во дворе давно не гулял. Раньше на такой дикий бред я бы только пожала плечами, а теперь смотрела на все это другими глазами. В разговоры с мусорщиками я больше не вступала, и они тоже держались напряженно.
Опасность подступила совсем близко. И опять я металась по квартире, не зная, что делать. Никакой защиты у нас не было. Единственное, до чего я додумалась, до того, что эти люди должны бояться огласки, разоблачения. Я стала рассказывать про свои наблюдения всем знакомым, во дворе, на работе, как можно большему числу людей. Впоследствии выяснилось, что я поступила правильно, и информация дошла-таки до нужных ушей. Все собеседники сначала говорили мне, что я преувеличиваю, что мне показалось, но разговоры о мусорщиках и ДЭЗах пошли.
Первым делом я позвонила отцу. Он был умен, проницателен и с большим опытом жизни под колпаком у кагебешников. Он тоже сначала подумал, что я преувеличиваю, но назавтра приехал, чтобы все проверить своими глазами. Отец вошел, очень довольный:
- Напрасно ты боишься. Случайный человек сюда не зайдет. Меня при входе встретил такой вежливый мужчина и спросил, в какую квартиру я иду.
- А чем он занимался?
- Мусоропровод чистил.
- Ну, это и был мусорщик. Он контролирует, кто к кому идет. Вот вы и познакомились.
Отец задумался. Договорились, что я его накормлю обедом, а потом пойдем, прогуляемся, и я ему мусорщиков покажу. Видно, мусорщик тоже был с опытом и сразу оценил моего отца. Мы с отцом неспеша пошли вдоль дома. Мусорщик и Матрена убирали мусоропровод снаружи дома у другого подъезда. Я, не скрываясь, указала на них отцу. Матрена испуганно наклонилась к мусоропроводу, пряча лицо. Мусорщик заслонил ее собой, немного наклонившись над ней и широко расставив ноги. Все было совершенно очевидно, сомнений у отца не оставалось.
- Ты права, это не случайно. Ох, не нравится мне все это.
Не знаю, какой муравейник я разворошила, только назавтра мусорщик пропал навсегда. Матрена опять стала одинокой и несчастной, и ненависти ко мне почти не скрывала. А по Москве поползли слухи о предстоящих погромах, тем более, что собирались отмечать с большим размахом тысячелетие крещения Руси. Фашизм надвигался на нас.
Я заметалась. Нельзя было сдаваться вот так, без сопротивления, и я стала искать общественные силы, способные противостоять безусловному злу. И нашла либерально - демократическое движение под названием "Московский народный фронт". Кто, кроме историков, сейчас помнит это словосочетание? Но тогда другой партии или движения с антифашистской направленностью я не нашла. Мы с сыном пришли на их митинг. На трибуне собралась группа интеллигентных молодых людей, некоторые были с небольшими бородками, в то время - признак фронды. Они были убедительны и красноречивы. В стороне держалась группка милиционеров. Выступлениям либералов они не мешали, просто за порядком приглядывали. Но тут недалеко от меня появился некий тип с мегафоном и стал выступающих перекрикивать. Впоследствии я узнала, что тот тип работал фотографом в газете Тушинского района Москвы, имевшей отчетливо красно - коричневую окраску. Я даже фамилию его узнала: Луговской. Милых либералов он перекрикивал откровенно черносотенными лозунгами. Митинг был сорван. Я, человек импульсивный, бросилась к милицейскому начальнику:
- Товарищ капитан! Посмотрите, что творится! Он же срывает митинг. Почему вы не вмешаетесь?
Я волновалась и размахивала складным зонтиком. Наверное, товарищ капитан побоялся, что сейчас изобью его, поэтому он за зонтик схватился и сделал знак глазами кому-то за моей спиной. Мне же он сказал:
- У нас демократия. Каждый имеет право сказать то, что он считает нужным.
Шел ли за нами хвост, когда мы расходились, не заметила, но на всякий случай мы с сыном на обратном пути зашли в большой продмаг и долго стояли там в очереди.
Митинг поневоле прекратился. Ораторы разошлись, а Луговской вдруг повернулся ко мне и с искренней досадой сказал:
-А судьба России их совершенно не волнует.
Так мы и познакомились. Он, что, не заметил, что я ему по профилю не подхожу?
Второе личное знакомство было не менее примечательным. К нам с сыном подошел человек средних лет и представился:
- Школьный учитель физики Беляшов. Я вижу, вы очень дружны между собой. Что ж, ты, вроде парень большой, а все за мамкину юбку держишься.
Сын, молча ответил ему таким выразительным взглядом, что он быстренько перевел разговор на другое.
- Не хотите ли вы принять активное участие в нашем движении?
Мы хотели, для этого сюда и пришли.
- Тогда вот список из десяти человек, которых надо обзванивать и предупреждать о предстоящих митингах.
Я согласилась без лишних разговоров и свой номер телефона для контактов дала. Через несколько дней Беляшов позвонил мне, чобы назвать дату следующего митинга, и я начала выполнять его поручение. Первые три человека повели себя лойяльно, а четвертый разговор получился весьма примечательным. Это был самый длинный и опасный телефонный разговор в моей жизни.
- Вы запишите, - стала диктовать я, и в ответ услышала ленивый голос:
- Да я и так запомню.
Я почувствовала неладное.
- Они решили, что я перестроечник, потому что на последней демонстрации я нес портрет Ельцина с надписью "Будущее России", а на самом деле я не сторонник Горбачева.
- Да что вы, - вежливо удивилась я. Мой собеседник слегка воодушевился и дальше по ходу разговора, который продолжался с девяти вечера до полвторого ночи, все больше входил в раж.
- От перестройки ничего хорошего не будет. Слышали новый анекдот: чем демократия отличается от демократизации? Тем же, чем канал от канализации.
- Нет, не слышала. Очень колоритно.
Тут бы мне все понять и проститься, но любопытство исследователя победило.Собеседник почувствовал мой интерес.
- А знаете ли вы, что есть другие силы, заинтересованные в обновлении России? Патриотические силы. Вот они и принесут народу все, что ему нужно. Первым делом надо уничтожить еврейское засилье в стране.
Меня затрясло в нервном ознобе. Дальше я только подавала реплики.
- Вы конечно знаете, что евреи везде захватили руководящие должности?
- Нет, не знаю. Почему вы так думаете?
- Какая вы странная женщина! Да они везде руководят, и в правительстве, и в Союзе писателей, и в Союзе композиторов.
- Не может быть. Их же никуда не пускают.
- А они, жиды, хитрые, везде пролезут.
- А вы сами - человек творческий?
- С чего вы взяли? Я простой рабочий.
"Ври больше", подумала я.
- А теперь знаете, что они надумали? Уезжают в Израиль.
- Вот и прекрасно. Чем больше их уедет, тем меньше останется. И квартиры освободятся, и рабочие места.
- Нет, нельзя их отпускать!
- Да зачем они вам здесь нужны?
- А утечка мозгов? Выучились на наши народные деньги, а теперь драпают.
- Так что же с ними делать?
- Уничтожать их надо. Сеют зло вокруг себя. Вы знаете, что евреи стремятся к мировому господству?
- Господи, помилуй, что вы такое говорите. Просто страшно.
Мои страхи он истолковал по-своему и радостно продолжал:
- Еще до революции был такой адвокат Шмаков. Он издал книгу в 1912 году о том, как опасны евреи для всего мира.
- И где же можно достать такую книгу?
- В Ленинской библиотеке, в научном зале...
- Так вы образованный человек! Не ниже кандидата наук. Я сама из этого мира и знаю, кто имеет доступ в научные залы.
- Нет, нет, я простой рабочий.
Прошел час, еще один и еще. Я боялась его прервать каким-то шестым чувством. Попробовала направить разговор в другое русло:
- Почему же вы всех евреев не любите? Наверняка был в вашей жизни хоть один еврей, врач или учитель, которому вы многим обязаны.
Мой собеседник начал звереть. Дрожь в моем голосе давно пропала. Мы столько проговорили, а ему все не удавалось обратить меня в свою веру. Тут я услышала характерный звучок, когда снимают трубку параллельного аппарата. Появился еще один невидимый участник разговора. Я проникновенно заговорила:
- Все понятно. Вы - порядочный человек и большой патриот, но кто-то морочит вам голову, вам мозги забивают идиотской пропагандой. А это очень опасно. Советский Союз - страна многонациональная. Если раздувать национальную рознь, страна распадется.
Я уже еле ворочала языком. Была половина второго. И в какой-то момент у меня от усталости перехватило дыхание, и я не смогла говорить. Вдруг он начал кричать:
- Алло! Алло! Прервали, - обратился он к неизвестному третьему. - А, черт!
Выругался и повесил трубку. Я выдержала некоторое время и осторожно опустила трубку на рычаг. Хорошо, что не сделала этого раньше. Определителей номера тогда на телефонах не было, но можно было позвонить на телефонный узел и спросить номер последнего абонента, а по нему и адрес узнать. Как опасно!
В воздухе повисла тишина. Виски ломило. Сын давно спал. Спасительница Ирма дремала, уткнувшись носом в мою тапочку. Мой дом, цветы, книги, привычный покой и уют, все это было обречено.
- Стоп. Уезжая в начале века в эмиграцию, люди бросали родовые замки. Не так много я имею, чтобы ради этого подвергать опасности сына. Что делать? Меня не выпустят, это ясно. Отослать его одного? Что ждет его там? А что ждет его здесь?
Голова разрывалась. Душа тоже. Решение назревало. Оно было единственным и неотвратимым, но чтобы принять его, еще время не пришло.
В одном этот мерзавец оказался прав: горбачевскую перестройку ожидал плачевный конец. Исполненные энтузиазма, но неопытные в политических играх демократические силы вчистую проиграли прекрасно организованной партократии. Почему-то власти закрывали глаза на то, что было очевидно каждому обывателю: демократию душат саботажем. Надо было возмутить народное недовольство по принципу "чем хуже, тем лучше". Общеизвестно, что продукты вагонами зарывались в землю на пустырях и в лесах. Пропали предметы первой необходимости, а выпускающие их предприятия работали, и сотрудники зарплаты получали. Куда же девалась продукция? Это во-первых, а во-вторых, как говорится, если не можешь победить, возглавь. Так получилось с кооперативами на предприятиях. Кто их возглавил? Те же директора, партийные и комсомольские боссы. У меня нет государственного мышления. Я-то думала, что на смену прежним управленцам должны прийти люди новой формации с другими понятиями. А реально управляли те же, только под другими лозунгами. При чем тут демократизация? Ну, и так далее. Все то же самое творилось в нашем НИИ и конкретно в нашем отделе, но меня больше волновало другое.
В конечном счете этим серьезным людям все удалось: полностью дискредитировать либерализм, отрегулировать напор фашизма, бескровным путем привести к власти КГБ. Но я пишу о своих собственных впечатлениях более чем двадцатилетней давности, о том, как ситуация в стране смотрелась в конце 80-х и начале 90-х годов, и о том, почему наша жизнь разломилась надвое. До 2 июня 1991 года и после.
Вторым последствием моих литературных чтений для наших сотрудников стала борьба за их души. Следует пояснить, что в этот отдел я пришла пять лет тому назад, чтобы создать подразделение автоматизации расчетов с помощью ЭВМ. До моего появления расчеты производились ручным методом с применением четырех правил арифметики, соответственно и контингент был с образованием 10 классов. Единицы окончили техникум, и считалось, что этого вполне достаточно, чтобы быть специалистом. Такие птицы, как я, туда ранее не залетали. Начальник отдела был толковым инженером, но горьким пьяницей и сгорел на работе. Сгорел в буквальном смысле слова. Во время ревизии какого - завода он выпил столько спирта, что самовозгорелся и скончался. На его место прислали тридцатилетнего парня. Мальчик конечно любил деньги и делал карьеру, но вел себя с подчиненными очень прилично. В качестве начальника отдела он меня вполне устраивал. Весь отдел занимал две огромные комнаты. В нашей сидели две группы: автоматизированного и ручного расчета. Я была руководителем своей группы, а во главе второй работал Анатолий Иванович, личность непростая. Среднего роста, бесцветный, с безвольным и жестоким ртом, он был готов бороться за статус лидера любыми средствами. На его происки и наушничанье я внимания не обращала, да и чем он мог мне навредить? Он окончил вечерний институт, чем до моего прихода очень гордился. Был в авторитете, поскольку решал сотрудникам школьные задачки для их детей. Правда задачи для шестого класса он преодолеть не мог и посылал с ними ко мне в надежде, что я опозорюсь. К сожалению, я его надежд не оправдала, и он "затаил в душе некоторое хамство". Многим я его огорчала. Ясно было, что разницу в уровне ему никогда не преодолеть. От этого или от чего другого, но он заделался яростным национал - патриотом, хотя я всегда старалась его самолюбия не задеть. Но я существовала как явление и понимала, и могла то, чего он никогда ни понять,ни сделать не смог бы, и это был непреложный факт.
Как вскоре выяснилось, он не потерпел моей просветительской деятельности и начал понемногу свою агитацию в самом красно - коричневом стиле. Какое-то время меня стеснялись. Вся промывка мозгов происходила, когда я уходила работать на ЭВМ в дисплейный зал. Персональных компьютеров тогда в нашем НИИ не было. В огромном помещении размещалась Машина, а пользователи сидели в специальной комнате за дисплеями.
Я возвращалась, возбужденная и довольная, нагруженная новыми распечатками. При моем появлении разговоры прекращались, но чем ближе к дате тысячелетия, тем смелее и откровеннее становилась агитация. С какого-то момента Анаталий Иванович стесняться меня перестал, видимо, бросал мне вызов.
Первый разговор с моим участием был по поводу пресловутых "Протоколов сионских мудрецов". Погруженная в свои материалы, я вдруг услышала, что евреи пытаются захватить власть во всем мире, а как это сделать, описано в "Протоколах".
- Минутку, - вмешалась я. - Это же натуральная фальшивка, и авторы ее известны.
Он смешался и перевел разговор на новый порядок и борьбу с безработицей в фашистской Германии. Народ его привычно слушал, очевидно, что эти разговоры были им не в новинку.
Понимая, что Анатолий Иванович сознательно меня провоцирует, я старалась поменьше вступать в дискуссии, но иногда просто не могла удержаться. Однажды, когда он долго разглагольствовал на тему, что только русские воевали, а другие народы прятались за их спины, я не стерпела:
- А евреи, что, воевали в Ташкенте?
По комнате прошла еле уловимая волна. Разумеется, все так и считали. Я разозлилась:
- Вот как раз евреи воевали очень самоотверженно, просто их всегда обходили наградами и званиями.
- Это с какой стати? Все евреи в тылу прятались.
- А с такой стати, что для них война с нацизмом была личным делом. Практически во всех семьях были родственники, которые жили за бывшей чертой оседлости, на Украине и в Белоруссии. Они были зверски уничтожены. Так что евреи воевали героически.
- И ваш отец, что ли, тоже воевал?
- Вот именно. Мой отец сдал бронь и пошел добровольцем и вернулся весь израненный.
Любимой темой нашего оратора был разговор о том, как немцы любили русских, только евреев ненавидели, а русские хорошо встречали немцев. Опять у меня сдали нервы:
- Песню "гнилой фашисткой нечисти загоним пулю в лоб, отродью человечества сколотим крепкий гроб" тоже от большой любви пели?
- Это все евреи придумали, - вспылил Анатолий Иванович. Тут я совсем развеселилась:
- Поздравим Лебедева-Кумача с переходом в еврейство!
На самом деле было вполне очевидно, что мои слова в этой ситуации ничего не меняют. Пропаганда фашизма слушателей не ужасала, даже не оттталкивала. А совсем недавно мое слово в отделе было очень весомо. Чем ближе к празднованию тысячелетия, тем чаще Анатолий Иванович игриво на меня поглядывал и говорил загадками:
- А вот скоро большой праздник будет. Что-то интересное произойдет!
- Что же произойдет? Расскажите.
- А сами и увидите, что произойдет.
Я сопоставила этот разговор со слухами о предстоящих погромах, и мне стало здорово не по себе.
Празднование тысячелетия было назначено на 5 июня 1988 года, а 4-го утром я позвонила своей институтской подруге Нине. В высокой честности этого человека я никогда не сомневалась.
- Можно мы приедем к тебе на пару дней?
Нина даже не спросила, зачем. Если прошу, значит нужно.
- Что за вопрос, конечно. Приезжайте и живите сколько хотите.
Никаких колебаний в ее голосе я не уловила.
- И с Ирмой можно?
- Если нужно, приезжайте с Ирмой.
Вечером четвертого мы с сыном и Ирмой на поводке вошли в подъезд. Первым попавшимся нам человеком был мусорщик. Не наш, конечно.
- В какую квартиру вы идете?
Я назвала номер. С Ниной мы обсудили ситуацию. Ясно, что слежка была повальной по всей Москве, а подвергать ее опасности я не собиралась. Назавтра вечером мы вернулись домой. Инцидентов не было. Говорили, что православная церковь дала отбой, побоялась международного скандала, а я для себя сделала вывод, что, живя в Москве, избавиться от слежки не удастся. Переехать в другой район, это не выход из положения. А если поменять город? Например, переселиться в Ригу, летом ездить на Рижское взморье. И тут на работе подвернулись две туристические путевки в Ригу на три дня. Мы с сыном поехали на разведку. Тут-то я и познакомилась с Саласпилсом. Удивительно, как раньше, бывая в Прибалтике, я не обращала внимания на этот мемориал, посвященный памяти евреев, погибших во вторую мировую, причем, не только от немцев, но и от рук латышей. Видимо, до перестройки он не входил в планы экскурсий. Эта идея отпала тоже. Значит, вообще уезжать в другую страну? Где взять мужества на такое решение?
Вернулись в Москву, и жизнь потекла по накатанной колее, но запах опасности не отпускал. Сын кончил восьмой класс и одновременно музыкальную школу с отличием. Дальше ему предстояли прослушивания в музыкальных училищах. Тогда-то он в первый раз столкнулся с системой. Везде его допускали к прослушиваниям, очень хвалили, а потом говорили, что набор уже закончен. Ребенок не понимал, что происходит. Зачем прослушивали, если набор закончен, и когда мог быть закончен набор, если выпускные экзамены в музыкальных школах только - только закончились? Я-то все понимала. Бессилие душило меня. Повторялась моя история многолетней давности. Точно так же меня сначала оставили без золотой медали, потом мне была закрыта дорога в университет.Последней была его попытка поступить в Гнесинское училище. Там он прошел на отлично и учился с повышенной стипендией.
Только действительность не отпускала нас. Кто помнит, что такое "контора"? Эти молодежные банды начали формироваться в провинции, и постепенно невиданная волна подростковой преступности захлестнула страну. В нашем районе, заселенном "лимитчиками", где пить, курить и воровать дети начинали с пяти лет, среда для криминала была самая благодатная. Сынишка, парень веселый и общительный дружил с соседскими детьми, пока я не обнаружила, что среда оказывает на него отнюдь не благоприятное влияние. Тогда и появились две школы, а летом яхтклуб, так что во дворе он бывать перестал. А тут попал в поле внимания местной конторы. Однажды он честно рассказал, что просто не знает, как от них отбиться, Подстерегают его вечером, когда он возвращается из Гнесинки, и начинается, мол, ты парень ловкий, толковый, быстрый, вор из тебя получится отличный. Зачем тебе эта музыка? Не смеши. Иди к нам, сразу будешь иметь большие деньги. И так каждый вечер.
- А что ты отвечаешь?
- Говорю, что подумаю. Ссориться с ними тоже опасно.
О, господи, этого нам только нехватало! Как избавиться от такой напасти? Мы сидели на кухне допоздна и ломали головы, что делать. И тогда холодными зимними вечерами я регулярно стала выгуливать Ирму до тех пор, пока сын не вернется из училища. Я мерзла, а псина была очень довольна. Тем же, кто подстерегал сына возле нашего подъезда, никак не удавалось с ним поговорить. Так постепенно и отстали. Бог миловал. Только жить в этой обстановке становилось все опаснее.
Весной 89-го однажды мне позвонила начальница первого отдела, который контролировал секретную документацию:
- Слушай, Ириша, зайди ко мне. Есть идея понизить уровень секретности твоих работ.
- Люсенька, с удовольствием.Там методические разработки, а никаких особенных секретов нет.
Этот разговор состоялся в пятницу, а назавтра я поехала разыскивать голландское посольство, при котором был консульский отдел государства Израиль. Там находился специальный ящик, в который надо было бросить конверт с нашими анкетными данными, чтобы получить вызов на выезд. Я приготовила два экземпляра: на нас двоих и отдельно на сына. На то, что меня выпустят, шансов не было никаких. Кто знает, как разрывалось мое сердце от мысли, что ребенок уедет один, и я никогда его не увижу. Желаю пережить такое тем, кто создал нам эту жизнь.
Я вышла из метро на залитую солнцем площадь. Куда идти, не соображу. Посреди площади стоял молодой розовощекий милиционер, и я, улыбаясь, направилась к нему.
- Как мне пройти на Большую Ордынку?
- Уехать хотите? - тоже заулыбался мне парнишка.- А там очередь до девяносто второго года.
- Очень хорошо, к тому времени как раз секретность снимут, - рискованно пошутила я.
- А к тому времени как раз демократия кончится и снова наступит порядок, - тоже разоткровенничался он.
- Но есть еще армия?
- Армия с нами заодно.
Документы в Голландском посольстве я опустила в заветный ящик, но после мы с сыном стали регулярно ходить на митинги, которые собирал кандидат в депутаты от нашего района, а затем и депутат Аркадий Муратов, и посылать ему записки примерно следующего содержания: "Демократия в опасности! Готовится государственный переворот силами армии и милиции". Уважаемый Аркадий Муратов, это я писала вам такие записки, а то, что они были писаны коряво, так не потому, что я старалась изменить почерк, а потому, что писала на коленке.
Самое смешное, что после подачи документов на выезд мне стали снова настойчиво предлагать должность начальника сектора. Теперь я только смеялась в ответ: "Мы так уже шутили". Не объяснять же им, что у меня на уме. А самое печальное - я вдруг почувствовала перемену в отношении к себе со стороны двух членов нашего клуба. Старый друг Игореша как-то стал то ли держаться свысока, то ли давал понять, что мне занимать мое положение в клубе неуместно. Но милая и скромная Оленька Степанова просто поразила меня. Оленька у нас специализировалась на живописи. Она приносила совершенно потрясающе изданные альбомы. Держалась всегда мило и немного в тени, но однажды по ходу нашего с ней задушевного разговора я почувствовала некое высокомерие по отношению к простонародью. Думая, что ошиблась, я пошутила:
- Теперь все кухаркины дети спят на простынях.
И вдруг милая Оленька потянулась ко мне, как к родной:
- Вот-вот. Моя мама тоже всегда так говорила.
И тут выяснилось, что незаметная Оленька была урожденной княжной Волконской по материнской линии. Какая-то обедневшая ветвь. В детстве ей приходилось туго из-за фамилии, а теперь она вышла замуж и стала Степановой. А муж ее в пионерском лагере входил в отряд, вожатым которого был молодой Дима Васильев, лидер современной "Памяти". Муж в ней души не чаял, очень ею гордился, хотя у нее был врожденный вывих тазобедренного сустава, она хромала и не могла иметь детей. Зато у них было полное идеологическое взаимопонимание. Я, наивная, считала ее близким человеком и понятия не имела об ее подлинном ко мне отношении, пока она сама не объяснила, как она относится к евреям. Оказалось, что евреи втираются в русскую культуру:
- Зачем они берут себе русские псевдонимы?
- А почему их не печатают под их подлинными еврейскими фамилиями?
Зачем евреи разрушали церкви, как будто церкви разрушали евреи, и далее в том же духе.
Я вспылила. Вам свое, русское нужно! Окей. Я собрала всех последний раз и объявила свое решение: дальше - без меня. Я отстраняюсь. Кто же может меня заменить? Любой. Все хорошие организаторы. При мне больше встреч не было, что было без меня, не знаю. Хоть потоп. Все одно к одному, чтобы меньше жалеть об оставленном. Если два друга, в которых я была уверена, держали камень за пазухой, то что же остальные?
Вдруг совершенно неожиданно снова заговорили о предстоящем погроме. Что делать? Вопроса, кто виноват, как-то не возникало. Предполагаемая дата погрома называлась открыто. Мы посовещались и решили остаться дома, только изобразить, будто ушли. Как только начало темнеть, я с Ирмой на поводке пошла вдоль лесополосы. Когда совсем стемнело, мы с ней свернули в наш подъезд и пешком тихо поднялись в квартиру, чтобы не шуметь лифтом. Сын вышел в то же время и пошел в противоположную сторону вдоль домов. Знакомых он не встретил, все сидели по домам и смотрели телевизоры. А дальше он совершил последний мальчишеский поступок в своей жизни: зашел в последний подъезд, поднялся по лестнице на верхний этаж, через люк вылез на крышу и по ней перешел до люка, ведущего в наш подъезд. Дверь он открыл своим ключом. Огня мы не зажигали, даже телевизора не включали. Вскипятили чай, предварительно задернув шторы на кухне. Бутерброды я заготовила заранее. И, представьте себе, около 11 часов вечера в нашу дверь постучали!! Мы не ответили, даже умница Ирма не тявкнула. Сидела молча рядом с моей ногой, а я гладила ее по ушам. Стуки стали громче и настойчивей, под дверью заговорили несколько человек. Среди них я различила голос мусорщицы Матрены и, к своему изумлению, соседки по лестничной клетке:
- Где же они? Тихо в квартире. Может, никого нет?
- Да дома они, дома, я знаю, - настаивала соседка.
- Стучи громче. Может спят.
Шум продолжался минут десять.
- Нет их. Нет никого.
Еще немного постучали, поговорили и ушли. Значит, соседка тоже была замешана в слежке за нами. Какие могут быть сомнения, явно не с добром они пожаловали, да ушли, несолоно хлебавши.
Мы тихо веселились, но о том, как напряжены у сына нервы, я догадалась, когда увидела, что он положил рядом с кроватью топор. Уходя утром, встретила соседку, которую до того считала своей приятельницей. На ее расспросы самым дружелюбным образом объяснила, что нас не было дома. Только сейчас приехали. О том, что к нам ночью стучались, соседка не вспомянула, а я естественно не спрашивала.
Мы получили два письма в непривычных продолговатых конвертах с приглашениями на выезд в Израиль. Начались хождения в ОВИР. Старая жизнь кончилась, хотя внешне ничего пока не изменилось.
ОВИРовская эпопея - это было что-то неповторимое. Удивительно, какие кадры подбирали себе компетентные органы. Почему-то обязательно малорослых, бесцветных, невыразительных. Им же не вербовать нас надо было. Наш серенький ОВИРовец излучал большое удовольствие от общения со мной и продлевал его как можно дольше. Для меня это выливалось в необходимость по два - три раза носить ему одни и те же бумаги, у которых то подписи нехватало, то срок действия успел кончиться. Я тоже вежливо и терпеливо ему улыбалась. Надо было добиться разрешения на выезд для сына. О себе думать не приходилось, но ребенка надо спасать любой ценой. И я улыбалась и ходила несколько месяцев. Когда же наконец я удивилась, почему он сразу не дал мне полный перечень необходимых документов, он отреагировал неожиданно:
- Вашему сыну не будет дано разрешение на выезд.
Я постаралась не выдать себя:
- Почему вы так думаете?
- Зачем он собирается ехать в Израиль? К вашей двоюродной сестре на воссоединение семьи? Какое же воссоединение, если мать остается. Вы ведь говорите, что сами ехать не хотите.
Я действительно так говорила, что ехать никуда не собираюсь. Это был мой единственный довод, благодаря которому со мной вообще разговаривали. Я выражала полную лойяльность советской власти и русскому народу, вот только сыну приходится уезжать. Такие у нас обстоятельства.
Я опять спорить не стала и ушла в задумчивости. В голове забрезжила идея, еще не получившая оформления. А назавтра в обеденный перерыв я вышла за территорию института, чтобы заглянуть в ближайший продмаг. Продукты в то время можно было купить только днем и то не всегда. Вечером народ, возвращавшийся с работы, видел пустые прилавки. Перед нашим продмагом была небольшая площадь. Во вход вела лестница, ограниченная невысокой каменной стенкой.
Подходя к магазину, я услышала знакомый голос через мегафон. Мерещится, что ли. Чем ближе я подходила, тем лучше узнавала знакомую фигуру, но товарищ Луговской тоже узнал меня и постепенно понижал голос. Я подошла, он мегафон ото рта убрал и поздоровался. Я ответила ему и увидела, что стена заклеена плакатами размером с большой ватманский лист. А на плакатах оказались откровенно антисемитские лозунги. "СИОНИЗМ=ФАШИЗМ" был самый деликатный из них. Неизвестно, кто из нас больше растерялся. Точно не я. Луговской совсем замолчал. Неожиданно появился милиционер. Луговской нормальным голосом стал объяснять ему, что проводит сбор денег в пользу русских в Среднеазиатсих республиках. Я многозначительно молчала рядом. Когда-то дворовые коты дико орали и дрались из-за нашей кошки, как дикие тигры. Кто-то из окна облил их водой, и тигры тут же превратились в беспородных котов и разбежались. Сейчас у меня на глазах происходил тот же процесс. Бунтарь и оратор превратился в беспородного кота. Милиционер аккуратно не заметил больших плакатов и ушел. Я молчала так выразительно, что на беднягу жалко было смотреть. Ну, помолчала и величественно вошла в магазин. Через двадцать минут я вернулась, а Луговского с мегафоном и наглядной агитацией не было и в помине. Вот тогда я додумала до конца ту неоформленную мысль и приняла отчаянное решение. Вернувшись на территорию института, я пошла не в наш отдел, а прямиком в кабинет заместителя директора по секретному режиму.
Этот замдиректора Костин был личностью, необычной для такой должности. Он был младше меня на четыре года и раньше работал старшим инженером в другом отделе. По работе мы не сталкивались, но он относился ко мне с известным пиететом. Был он приличным парнем, крупным, добрым и понравился дочке какого-то высокопоставленного папы. Говорят, что он тоже честно влюбился, женился, но тесть его был так высоко поставлен, что неприлично ему было иметь зятя в должности меньшей, чем замдиректора. Предложить ему зам. по науке было невозможно, компетентности нехватало, да и у работающих замов были свои высокие покровители. Пришлось бедняге стать сотрудником органов и принять должность зама по режиму. Вел он себя довольно прилично. В отличие от предшественников гаек не закручивал и не ужесточал режим. Наоборот, появились кое-какие послабления, впрочем, они могли быть вызваны общей либерализацией общества. Вот к нему я пошла, крупно рискуя вместо Ближнего Востока, оказаться на Дальнем.
Пользуясь своим статусом, я попала к Костину на прием немедленно, села перед ним и сказала:
- Борис Филиппович, отпустите меня. Уровень секретности моих работ уже понижен. Я ничего лишнего не знаю и разболтать не могу.
- Куда вас отпустить?
- Мне страшно. На нас надвигается фашизм. Я боюсь за сына.
И из глаз у меня брызнули слезы, которые я не могла остановить во все время разговора.
Тут бедному Костину стало страшно. Он понял, с чем я пришла.
- Вы хотите уехать из страны?
- Я не хочу, но вынуждена так сделать. Меня гонит страх за ребенка. Без меня его не выпускают.
- Кто вам так сказал?
- Сотрудник ОВИРа. Я хотела сына отослать, а самой остаться. Я очень привязана к Москве. Но его выпустят при одном условии: вместе со мной. А здесь ему слишком опасно оставаться.
- Вы не преувеличиваете?
- Послушайте меня, пожалуйста, и поверьте, у меня нет никакой охоты ломать свою и его жизнь, но я не имею права закрывать глаза на реальность. Я живу в начале той же улицы, в конце которой расположен наш институт. Выходя из дома, я столкнулась с сотрудниками ДЭЗа, которые за нами следят. В середине улицы возле нового Универсама есть небольшая площадь, на которой вчера проходил митинг под девизом "Бей жидов, спасай Россию". Сейчас в обеденный перерыв возле нашего продмага висели плакаты антисемитского содержания. Приду на рабочее место и услышу пятиминутку ненависти, которую ежедневно проводит Анатолий Иванович Опанасенко.
- А этому что надо?
- Он постоянно обрабатывает народ, внушая им, что Гитлер и Сталин были нормальные мужики, от евреев надо избавляться, и будут у нас еще новый Сталин и новый Берия.
- Но почему именно фашизм?
Тогда я рассказала ему то, что написано здесь, за исключением всего, что связано с Ирмой. Он слушал очень внимательно, дернулся только один раз, при упоминании о мусорщиках, из чего я поняла, что эта тема ему уже известна и небезобидна. По этой причине или какой другой Костин обещал сделать для меня все, что сможет. И действительно сделал.