Лишь только чавкающая под ногами грязь успокоится, а круги на воде, подуставшие разбегаться, сомкнутся в примирительном поцелуе, - тут же порог облюбует переломный период. Едва успеет отпролетарившийся булыжник улечься возвратно в лоно мостовой, а выброшенные слова воссоединиться с песней, - немедленно организуется поиск удобных меток, свежих лиц, новых мыслей.
Конечно, в данном отступлении можно углядеть что угодно. Даже если не знать, для чего тут собрался хор букв. И, покрытое флером горечи, сожаление о невозможности отредактировать характер событий, и ехидцу напрашивающегося вывода, хлипкого на логику, но всегда к месту верного: "о, времена! о нравы!", и даже, при желании, натуралистическую тяжбу, затеянную тут, казалось бы, со скуки автором с правдой жизни и завладевшую темой.
Нет, нет и нет!
Потрясение - возможно, не замеченное, читателем, - сквозит в каждой строчке абзаца. Потрясение тем, как удивительно скромна порой бывает природа, обходящаяся минимумом рук-ног да глаз, экономящая на человеке, чьей дьявольской активности, умения сотворить из кроткого факта помпу, может хватить и на пятерых.
Ну, ладно, был бы Надкусов каким-нибудь певуном известным, слезливо изнывающим над микрофонной стойкой, или писателем, нагло мстящим читателю за свое темное детство эротическими недоразумениями. Был бы он спортсменом, разменивающим синяки и ушибы на рекорды! Или узнаваемым, как медвежий след на снегу, артистом. Надкусов был ни то ни се - по нынешним меркам, удобной, разводной песней.
Когда только разыгрывался военный дебют в 41-м, он, утеряв родителей, остался один. Отца призвали в армию. Мать, однажды выскочившая за калитку в комендантский час за какой-то мелочью к соседям, бесследно исчезла. Никакие поклоны баб, знавших Надкусову, немецким завоевателям результатов не дали.
Ромке, эвакуированному с мамкой, прижиматься бы к ее родному боку, где-нибудь в Сибири, да мечтать, когда отец вернется с фронта. Ему бы в тыловой школе баталиться с географией и геометрией, в "шалампейки" долбиться со сверстниками на улице после уроков. Но не выпало парню такой удачи.
Ах, как привлекательна условность, учтиво раскланивающаяся с прошлым, когда ей уже известен результат!
Перекрутившись некоторое время у хороших знакомых родителей, Надкусов, с репутацией пронзительного смышленыша, в чьем сердце свила гнездо ненависть к оккупантам, напросился в партизанский отряд. Воевать. В тринадцать лет поддерживать диалог жестами с противной стороной и знать, что завтрашнее утро может заявиться в маске расстрельных дел мастера, быть в одном лице связным и, проходя сквозь посты, актером, в роли вечного полудурка-попрошайки, - сложно.
Весь период - до освобождения города - подросток, мужая, воевал - скорыми ногами, памятью, впитывающей за присест километры информации, и искренним сердцем.
Сына партизанского народа, Надкусова, по окончании военных действий ждало серое бытие. Рядовая была, как и у многих граждан, жизнь. К детскому дому его не прибило лишь потому, что отыскался отец. Затем, как и все, повзрослев, что-то строил, вершил, менял семейные позиции, прирастал детьми и трудовыми наградами.
И вдруг вся его военная биография, до сих пор вызывавшая у страны сонное томление, кому-то понадобилась. Мельчайшие подробности, неясные выпуклинки надкусовского прошлого вдруг заинтересовали новое поколение чиновников, тренированных в спортзале, рельефной мышцей отображающих точку зрения простого населения.
Стучались в дверь важные победные праздники - требовалась идея, могущая объединить русского и адыгейца, профессора и кухарку, стар и млад. И чем стук становился громче, тем шире разжимались в поисках улыбки губы экранных вещателей, тем отчетливее были их потуги наэлектризовать атмосферу торжественностью слов.
Надкусов идеально подходил для такой цели. "Вот тот, кто для расцвечивания будней из всех красок жизни выбрал себе самую яростную, обжигающую глаз, - умения выстоять!".
Тем более, что он - не актеришка с приклеенной к лицу гримасой человека "своего", бесхитростного, якобы окончившего когда-то слесарные курсы. И не спортсмен, целеустремленный по расписанию. И, упаси боже, не ученый, как топор в дерево, ушедший в формулы и оторванный от земли. Воин он, Надкусов, - с малолетства.
"Осколок археологического памятника военной эпохи - в студию!"
Сегодняшнего старика, невольно ломающего своей замедленностью в действиях бурливую обстановку, Романа Андреевича, усадили прямехонько под транспарантом с причудливым призывом уважать историю своей страны. Будто в другие моменты жизни это было не обязательно делать. Словно дальние, чужеземные края поэтику в даты, для них важные, не поставляли. Точно чувства и предпочтения можно было, как в инкубаторе, высиживать.
Приватизаторы победы, чья молодость поигрывала повсеместно и вызывающе - в приглаженных словах и отутюженных костюмах, чьи убедительные руки по-хозяйски владели пространством, попросили для начала Надкусова рассказать что-нибудь героическое. Из той, его подростково-партизанской жизни. Как он там, шустрик, бодался с фашистским режимом, шпалы отклеивал от рельсов, гранатами дырявил комендатуры вражеские, терминаторничал, на свой лад, - один против целой дивизии эсэсовцев, немецкие "цюрук" да "ахтунг" вытравливал русским упорством. Нишагуназадничал, в общем.
Роман Андреевич оглядел живой вопросник с любопытством, как, должно быть, полноводная река окидывает взглядом надменный островок, ищущий подвига в мимолетном противостоянии, - там, где его быть и не может.
И вот только он обронил стыдливое "да что вы!", как тут же объявился свидетель его доблести - по возрасту годящийся Надкусову в сыновья.
- Я помню, - сказал очевидец, назвавшись и возбужденно вытряхивая из-под воротника на обозрение свой ходящий поршнем кадык, - как в 42-м Ромка, сорванец, метким выстрелом завалил из "мосинки" целый "Мессершмитт".
Стреляная гильза, вся обросшая ржавой щетиной, пущенная по зрительскому кругу, обрела формы полного доказательства после энергичной повести наблюдателя ушедших дней, как именно целился и уговаривал курок взвестись до нужного положения Надкусов-малолетка.
И вот только виновник торжества вознамерился опротестовать возведенный на него поклеп и известную ему истину наконец обнародовать, что никто ему никакого оружия в руки не вкладывал, как бегом пустился - наперерез личному надкусовскому мнению - очередной историограф с юношеской пенкой на губах.
- Это было, - возвестил он, прежде всего побаловав общественность своими анкетными данными, - в том суровом, 43-м году, когда решалась судьба отечества, когда целые народы были вовлечены в кровавую бойню. Планета с замиранием сердца следила. Следила и верила, что вылазка в тыл врага лучшего из лучших, партизанского разведчика Надкусова Романа Андреевича, завершится удачно. От результата ее зависел исход битв под Сталинградом и Курском.
Еще не успели слушатели торжественно охнуть и, проникнувшись географической обширностью момента, послушно закаменеть, как в дело вступил карман рассказчика, обнаживший серые десны. Из него был извлечен длинный волос Надкусова, которым был придушен взятый в плен язык - немецкий подполковник, начальник оперативного отдела штаба -ской армии. Реликвия, все эти годы свято оберегаемая, имела ту же ценность, что и подаренный накануне войны товарищу Сталину туркменскими умельцами ковер - с вытканным профилем всепобеждающей революции.
И вот только Роман Андреевич собрался, еще более старея на глазах от мытарств честной души, доложить, что родителем Сталинградской и Курской битв он никак не мог быть, по причине вполне уважительной: был стрижен "под колобок", - как ударили залпом аплодисменты. И вот едва он пожелал перевести немецкого подполковника в разряд мнимых величин, как заработал челюстями третий исповедалец, выскочивший вперед. Приятным голосом, правильно модулированным по высоким и низким тонам, он в двух словах выложил, каково было Ромке во время отдыха, после пулеметной стрекотни да заламывания назад оккупантских рук, рвать по-юношески яростно баян, товарищей кормить песней доброй, поднимать дух, а в редкие минуты одиночества, так необходимого партизану, сочинять будущее. Знал это исповедалец, с младенческим лихолетьем рассчитавшийся лишь вчера, по причине вполне уважительной - стояния рядом с героем.
Слеза сказочника, оформленная в жидкий кулак, опустошившая глаз, подстегнула грудь к прочувственному вздоху. Заколыхались одобрительно народные ладоши.
И тут дала честность Надкусова крен, смолчал он, съежился в запятую, потому как понял: до морковкина заговенья может ждать он искренности. Никому его правда и не нужна. В назначенные дни единения интеллигента и землепашца, осетина и карела, второгодника и отличника, живые символы приравниваются к мертвым и обладают одинаковым с ними правом - не высовываться из загодя сколоченного шаблона.
И видел уже Надкусов себя по другому разряду. Над мрамором с его именем колотится стадо знатоков, все тайные ходы жизни исследовавшие.
- Вот, посмотрите, - скажет один из таких очевидцев, указывая на буквенную круговерть, - здесь покоится Роман Андреевич Надкусов, в годы войны, будучи подростком, освободивший в одиночку от фашистско-немецких захватчиков наш город. Нашу страну. Нашу вселенную.
И двинут экскурсанты с просветленным взором дальше, к другой уже священной точке, - указанной сверху, надобной массам, - что, как дождевая грязь осенью, в нынешнюю эпоху засасывающе обязательна.