Вот есть такая категория людей, что и это им не так, и то. И солнце для них светит как-то тускло, не вызывая положительных эмоций, и птицы по утру щебечут отчего-то на иностранный лад, когда могли бы свои заседания на ветках вести на родном языке. И всё, что вокруг творится, - неправильно, нехорошо, и даже мерзко для них. Скажем, идёт человек по делам, о чём-то задумался. Если задумался и если человек, то, конечно, проблемы важные мысленно решает: как добиться, например, повышения уровня взаимопонимаемости в семье без того, чтобы не нарушить хрупкий внебрачный баланс. Или как переобустроить мир, увязав серьёзный этот вопрос с просторно раскинувшейся на лице соседа ротовой полостью, в которую просится для проведения инвентаризации зубов кулак - и всё потому, что вышеназванный персонаж, живущий рядом, не отдаёт более года долг, десять долларов. Естественно, на лбу такого человека пасётся дума, а в глазах - мука, непременно она, топчущаяся там по причине отсутствия на данный момент в реестре чувств радости. И что же? Увидев такого страдальца, я лишь понимающе вздохну. Вы, возможно, с болью за него в грудной клетке воскликнете: "Эка, как его, беднягу, скрутило!". А вот он, которому и то не так, и это не совсем чтобы очень, обязательно обратит внимание не на трагические скобки на щеках прохожего - ибо что же в них такого особенного, когда у самого наблюдателя подобного добра навалом по всему телу рассыпано, - а на слишком пёструю, по его мнению, расцветку рубашки, "искажающе воздействующую на окружающую среду", или пятно на брюках, но при том с такой рожой, будто от данного пятна зависит политическая обстановка в стране.
Впрочем, эти люди, вечно недовольные, привязаны к настоящему. Их видение ограничено сегодняшним днём и текущим моментом. Они, как чертёж сливного бачка, невыразительны, унылы, будто всхлип закипающего чайника, и, подобно цепляющейся за ботинки осенней слякоти, утомительны. Однако этих надоедливых ворчунов, критиков по любому поводу, воспринимаешь как данность, без которой окружающая действительность на самом деле превратилась бы в выставку неоспоримых достижений человечества. Бояться их потому не стоит.
А есть иной тип homo sapiens, что, прокравшись за горизонт обозримого с пыточным инструментом, не прочь поистязать будущее. И не сказать, чтобы таким людям это доставляло особое удовольствие. Они терзают, переделывают сказку со счастливым концом в трагедию равнодушно, точно так же, как дурак бездумно отрывает у попавшего в их руки таракана мохнатые конечности. Они не могут иначе. Отчего стартовавшая в далёкий путь мысль какого-нибудь жизнелюбца-оптимиста, споткнувшись о мрачный прогноз, скукоживается, хиреет, а порой показушно, вопреки желанию хозяина, разворачивается на сто восемьдесят градусов.
Фиму Эдлиса в городе не любили. Любили владельца магазина "Колбасы - на любой вкус" Рабиновича - за обходительное отношение к клиентам и свежие анекдоты, коими он, обслуживая, их систематически потчевал. Женщины, например, обожали Загородного - за его широту взглядов и умение растворяться в ночи, а мужчины - Буйко, у которого достаточно было бицепсов, благодушия и ума, чтобы не реагировать на многочисленные попытки мерзавцев выжать из его фамилии смех. Не обращали внимание, скажем, на Владимирских, Заявкиных и Лифшицев. Потому что ничем примечательным они не выделялись. Ну, разве что однажды, рассказывали, Лёнчик Заявкин, Леонид Михайлович, сделавший прекрасную карьеру политика - местного, впрочем, масштаба, - с высокой трибуны выдал не очередную умную фразу о необходимости борьбы с коррупцией, а чих, сопровождаемый оглушительной, рвущейся из штанин пулемётной очередью. Посмеялись люди, снисходительно сказали "Бывает!", и - разошлись, забыли. Из выскочившего одноразового, пускай и занимательного, звука легенды не состряпаешь. И продажность должностных лиц им не победишь. Мафия потому, возможна, и бессмертна, что с ней воюют посредственности, "сделавшие прекрасную карьеру", таким вот образом, развлекающим уши.
А Фиму откровенно не любили. Когда он подсаживался к какой-нибудь компании, умирала жизнь. У собравшихся пропадала охота общаться. Они видели лишь на сто километров вкруг них и тысячу лет вперёд каменистую пустыню разочарований.
Те, кто с Фимой ещё не был знаком, своё получали сполна - тихо прощались с надеждой, осознавая собственное ничтожество.
А ведь чем жив человек? Именно той самой, упомянутой нами надеждой, что есть отблеск славного будущего.
- У неё такая фигурка точёная, ножки-ручки - приподними-раздвинь - рахат-лукум, так бы и съел. - Мечтательно произносит, скажем, влюблённый, не замечая Фиминого присутствия. Лицо счастливчика похоже на транспарант: на нём всё написано. Но перед глазами стоит образ Лауры, которой он готов посвятить жизнь - оттого воздыхатель слеп, а в ушах звучит её милый голосок - потому токующий вдобавок ещё и глух. - А красивая - как чайный сервиз. А умная - ...
В этом месте обычно влюблённый делает привал, чтобы, перебрав все пришедшие в голову сравнения, закончить затянувшуюся песню стандартно-романтическим вздохом: "...нет слов". Оно и понятно, спустя лишь годы глухарь, подчиняясь законам природы, приложит к несоизмеримому пока ни с чем понятию кислую улыбку.
Слушатели, которые с сочувствием вслушиваются в невнятную речь оратора, намеревающегося жениться, толкают незаметно его в возвышенно вздымающийся бок: Фима рядом.
Поздно. Пришла сама Печаль, чтобы убедить влюблённого в обратном.
- Боже, - говорит Фима таким непререкаемым тоном, будто он у Господа в подручных ходит, - и что тут хорошего?
- Как что хорошего? - Вскидывается глухарь, обретая моментально слух и понимая, что безнадёжно влип, что Фима, чтоб этой собаке пусто было, сейчас вскроет его грудь, вытащит сердце и начнёт на нём топтаться - с характерным безразличием к происходящему.
- Это сейчас у неё, - отвечает палач чувств мрачно, - гладкая кожа и белые зубы. А через десять лет - что?
Влюблённый, как было отмечено, слеп - а вернее, подслеповат: он дальше уныло шлёпающих губ Фимы не видит. Что ему это десятилетие? Он зато ощущает, что операция - без наркоза - уже началась. Но ещё сопротивляется:
- Все ведь женятся.
Аргумент действует на Фиму, как сборник сказок народов Севера на алкаша. Никак.
В том-то и преимущество Фимы перед другими, что он ползёт в будущее напрямик, не замечая препятствий, тогда как его оппоненты шагают, спотыкаясь о каждый камешек привязанности к своим фантазиям.
- А через двадцать? - Будто не слыша лепета жертвы, продолжает Эдлис. Впервые что-то похожее на задор появляется в его пустых глазах. Блеск в очах, однако, вызван не желанием Фимы доставить неприятность слушателю, - ради всех святых, что вы! - а осознанием собственной значимости: лишь ему дано предугадать, что будет.
- Морщины - от пяток до поредевших волос на затылке, скачущее давление или того хуже - какая-нибудь болезнь поселится в теле... К тому времени и дети-кровопийцы подрастут.
- Да пошёл ты... - пытается вставить кто-то из друзей глухаря, выталкивая Фиму плечом из центра события. Но опять - поздно. Ибо влюблённый и сам с ужасом признаёт, что так оно и будет, как сказал прозорливец. И зубы невовремя выпадут, и, возможно, недуг за любимой его приударивать начнёт, и дети из двоечников оформятся в бандитов, для которых родительское слово - что выброшенная за ненадобностью вещь. Вот почему, вдруг замечает оставшийся без сердца горемыка: Фиме не нужна спутница жизни, он одинок - всё предусмотрел. И он обречённо без посторонней помощи уже сам бредёт к линии, за которой лишь космическая пустота, останавливаясь машинально на ничего не значащих вешках:
- А через тридцать лет... А через сорок лет...
Иное развитие сюжета наблюдается тогда, когда кто-нибудь, наивный, совершающий восхождение к вершине славы, принимается описывать открывающиеся ему, чуть оторвавшемуся от равнины, пейзажи.
- Ёханы бабай, - сказал как-то один молодой человек, достигший ступеньки помощника мэра не с помощью образования, а этого замечательного словосочетания, - ещё годика два, ёханы бабай, и там, глядишь, развернусь на городских просторах. Ёханы бабай. А дальше...
Вокруг него было выставлено тройное оцепление из знакомых, родственников и друзей. Будущая государственная надежда обещала, ёханы бабай, прорвавшись к элитной кормушке, подход к которой, как известно, выстлан предпарламентским булыжничком, орудием пролетариата, облагодетельствовать всех-всех-всех собравшихся. Какой-то, видимо, начальственный локоток надежду подпирал.
Уму непостижимо, как пробрался сквозь заслон Фима.
- Это ещё как сказать - через два года... - справедливо заметил он, вырастая из-под земли. - Всё может случиться.
- А что может случиться, ёханы бабай? - Молодой человек выгнул грудь, демонстрируя тем самым результат воздействия воистину удивительного словосочетания на его здоровье. Спорить не о чём было.
- Фима, - попросил кто-то из близких гения, точно огнеупорный кирпич, становясь от ненависти мертвенно-красным, - заткни-ка свою неуёмную глотку, пока не получил в лоб.
Самое интересное, что все сценки с участием Фимы имеют общее свойство: каждый раз собираются его обстучать со всех сторон кулаками, и почему-то каждый раз никто этого не делает.
- Я-то могу, - кивнул головой Эдлис, готовый потерпеть за правду, - но зачем же обманываться?
- Пусть, ёханы бабай, говорит, пусть, - чувствуя себя победителем милостиво разрешил Фиме парень. Вещун, на его взгляд, заслуживал презрения.
- Ну, предположим, - монотонно забубнил Фима, - ты и впрямь чего-нибудь добьёшься. Пройдёшь все положенные ступеньки. А там - центр, "как много в этом звуке". И что в итоге? Всё равно в тюрьму залетишь.
Тот, кто обещал промерить толщину лобной кости Эдлиса, замер с занесённой рукой. Какая-то логика в словах Фимы, определённо, была.
- Да, - продолжил в гробовой тишине оракул, - ничего хорошего "наверху" нет. Взятки, связи с криминальными элементами, хищения, групповые оргии там, где и без того жарко, счет в одном из европейских банков - за продажу иностранцам развесистых родных крон...
- Ёханы бабай, - сплюнула под ноги Фиме будущая столичная знаменитость, но - неуверенно, попросту уронив слюну, - ибо будущее, рисуемое в её воспалённом воображении, имело таки вид долларового озера в сонной Швейцарии. Волшебное словосочетание, долженствующее на сей раз засвидетельствовать честность перспективного выдвиженца, отчего-то утеряло первоначальный шик и зазвучало двусмысленно. И ещё - вот взять Фиму. Противная личность, гад, каркает беспрестанно, но ведь ему не откажешь - с мозгами. Сам многого бы добился, но, всёвидящий наперёд, потому и не работает - за него старушка-мать пользу Родине приносит.
На бесстрашного прорицателя, выстроившись "свиньёй", попёрла толпа.
- И что же ты, Фимушка, ёханы бабай, предлагаешь? - Стараясь говорить с издёвкой, но, подобно гитарной струне, вибрируя всем телом, выдавил самообманщик. - Вот здесь в дерьме сидеть?
- И не здесь, и не в дерьме, - терпеливо поправил его Фима, - а так как этого не избежать всё равно, сейчас же иди в органы и начни давать показания.
Осмысливание данной фразы длилось минуту и завершилось всенародным нервным хохотом:
- Это он так шутит.
Фима, однако, вовсе не шутил. Строгий, точно документ исторической важности, он негуманно, - но с достоинством - поставил крест на надеждах молодого человека. И всех остальных:
- Лучше не будет. Обещаю.
Ежели кто намерение имел обновиться, обзавестись модной какой-нибудь штучкой, или вовсе разгуляться - купить автомобиль - с естественной, как потребность дышать, целью более комфортно обустроить прекрасное далёко, то, наслышавшись катастрофических прогнозов Эдлиса, он решительно от затеи отказывался. В такт своему ровно стучащему мотору в груди Фима обещал многочисленные поломки и аварии. Технический апокалипсис, топчущийся у двери перепуганного гражданина, фиминым голосом настоятельно уговаривал последнего подумать о впустую растраченных нервных клетках и выброшенных на ветер деньгах. И гражданина, духом ослабшего, вдруг озаряло: а ведь Эдлис приноровился обходиться тем, что на нём только и есть, не зря - бережёт, видимо, собственную психику и мамин кошелёк.
Самое большое разрушение будущего Фима попытался причинить, как стало известно недавно, одному своему малолетнему родственнику, за что ему следовало бы набить морду без проволочек, действительно. Об этом рассказал знакомый, Ф., "случайно оказавшийся в нужном месте в нужное время".
В назначенный день к Эдлисам приехали гости из Новосибирска. Их-то и повёл за собой Ф., вызвавшийся показать дорогу к дому и за оказанную услугу оставленный на торжественный обед.
Пока родительница методично обцеловала свою племянницу (и, значит, двоюродную сестру пророка), её нескладного мужа, у которого было смешное имя Лайзик, и их сынишку, паренька лет пятнадцати, Фима стоял в сторонке, с тоской вслушиваясь в болтовню, какая обычно возникает в первые минуты встречи.
Внимательный читатель заметил, что чёрной краски Фима не жалел, расписывая заокоёмье молодой поросли - тем, кто доверчив и душой ещё пластилинов, тем, кто пока смотрит вперёд. Спускавшиеся с жизненной склона особой приязни, напротив, у Фимы не вызывали - они оглядывались назад, выискивая в пройденном то лучшее, что уже никогда для них не наступит. О каких грядущих зигзагах неудачи мог с ними Фима откровенничать? Двоюродная сестра и её муж были примерно одного возраста, что и Эдлис. То есть скажем честно: для всех троих давно прошла весна и - "уж лето было на исходе". Сынишка же гостей был слишком для разглагольствований Фимы молод.
Так он думал до того момента, пока все по-родственному, шутя и балагуря - даже Фима позволил себе рассказать какой-то совсем нелепый анекдот, - не сели за стол. Старушка-мать, знавшая о мрачной стороне характера своего великовозрастного чада, не могла нарадоваться за него.
И вот тут всё и закрутилось. Лайзик, которого Фима про себя всё называл Лобзиком, всасывая с удовольствием суп с клёцками, вдруг в перерыве между ложками заявил, что их Зорик - вундеркинд. Целый день, сказал Лобзик, он проводит в поисках рецепта бессмертия, терзая, что было бы более логичней в его годы, не девичью стать, а компьютер.
- Близко к истине, - бесцеремонно вмешался в беседу старших наглый отпрыск, - но тут следует уточнить. Я пишу о-о-очень даже сложную программу.
"Он пишет программу"! Фима чуть не подавился клёцкой: жертва сама шла ему в руки:
- И что за программу, можно спросить?
- Понимаете, дядя Фима, - по-родственному тепло обратился к нему подросток, - ведь, что ни говори, а человечество жаждет бессмертия. Не может простой смертный смириться с тем, что он бесследно исчезнет, что он уйдёт, а мир - останется...
В сократовском взгляде, направленном на Фиму, была такая светлая мудрость, что внутренне он вздрогнул. У пятнадцатилетнего ребёнка быть её не могло. И мудрость эта подпитывалась силой характера, что также, если верить пособиям по педагогике, ещё переменчив и нестоек.
- Вот я и решил создать комплексную программу, что со временем заменит сам мозг.
Зорик снова нацелил свой инструмент на тарелку, решив, что сказанного достаточно, чтобы оценили его вклад в развитие науки.
Фима, может быть, впервые в жизни почувствовал себя неуверенно. Он хотел было по привычке сказать "а что же будет через десять лет...", но запнулся: для "философа", оперирующего такими понятиями как "вечность" и "бессмертие", столь малый срок попросту смешон, нелеп -ничего не значит.
Сестра снисходительно улыбнулась. Лобзик, будто это он сам вскоре облагодетельствует человечество, с каким-то развесёлым превосходством поглядел на Фиму. Сопровождавший их знакомый недоуменно таращился на Эдлиса, не понимая, что с ним случилось, отчего он скуксился и жалобно топорщит нижнюю губу. А матери-старушке отчего-то вспомнился тот суматошный промозглый день, когда она сорок лет назад рожала сына. Диссидентствующий младенец ни за что не желал выходить наружу.
- Это что же такое, - возмутился наконец пришедший в себя Фима, - что за ерунда? Программа, что заменит мозг!
- Да, - юный гений, казалось, не заметил бурной реакции хозяина. - Ведь главное - что? Чувства, переживания, особый ход мысли, нюансы характера. Всё это зависит, что давно установлено, от работы нейронов, своего рода мозговых чипов. А тело вообще - это лишь оболочка, под которой набита всякая всячина, что не так уж, по сути, и важно...
- Так ты ещё и биолог-медик, - с вялой ехидцей заметил Фима, явно ощущая, что сбивается с проложенного однажды курса.
- Да, - вновь односложно согласился вундеркинд, игнорируя любовные взгляды родителей. - Я и в медицине, и в биологии разбираюсь. Не так чтобы очень, как хотелось бы, но со временем доберу. Без этого - как? А, представляете, дядя Фима, вот вы умрёте...
- Зорик! - Крикнула сестра через стол. - Не смей!
- ... а ваша вся сущность записана на таком вот малюсеньком диске. - Как ни в чём не бывало продолжил охламон. - Оболочку подберут, это не проблема. Подключат компьютер к ней, скачают информацию, что на диске, прямиком в мозг - и получайте, люди, новенького дядю Фиму.
И тут Эдлис почувствовал себя вновь в своей стихии. Равнодушно он перечислил, тоже не лыком шит и начитан, - пункт за пунктом всё, что случится на пути к его воскрешению. Сломается, сказал пророк, "агрегат". Затеряется диск. Враг, пробравшись, внесёт изменения в данные, и это уже будет не он, Фима, а кто-то другой. Сказанное, кстати, - мелочь по сравнению с тем, что всё равно планету ждёт удар гигантского астероида. Парниковый эффект. Тепловое расширение Вселенной. Исчезновение атмосферы. Мор и глад.
Каток грубой действительности прошёлся по нежной юношеской мечте, разгладив все её неровности и шероховатости.
Знакомый рассказывал, что вконец растерявшийся парень выдвинул последний, как ему казалось, убедительный довод. Он вдруг в отчаянии выкрикнул:
- Есть гипотеза, что однажды появившийся во Вселенной разум - вечен.
Вся накопившаяся в глазах Зорика сократовская - а может даже, коллективная, всего мира, - мудрость истаяла, и с донышка зрачков поднималась муть злости: сидевший перед ним человек, избегавший старательно будущего, не имел и не имеет прошлого, посему нет у него и настоящего.
И без околичностей, как, в общем-то, не принято вести себя молодым людям по отношению к старшим, но положено зато начинающим богам, обойдясь без пространных комментариев и выводов, юный гость заключил бесхитростно: