Я люблю Америку - даже сейчас, когда модно поносить её, чувства мои не претерпели изменений. Не вызрели в ненависть, как у многих, что, дав разгуляться своему больному воображению, нашли наконец повод позлобствовать. "Ах, американцы! Народ, синтетически улыбающийся и, соответственно, - действующий и думающий. Потому как в голове каждого янки - прорезь: бросил туда цент, и мысль подкатывает на колёсиках к лобной части - прямиком из центрального банка данных". Мнение тех, для кого и цент - богатство.
Я люблю Голливуд. Даже сейчас, когда кинематографический колосс, и без того окормив вдоволь нас насыщенными спецэффектами, кровью и дерьмом, продолжает своё победное шествие по планете, у меня язык не поворачивается сказать в его адрес что-нибудь обидное. Можно рекам приказать течь вспять и заставить, как это сделал Иисус Навин, повиноваться солнце. Но сердцебиение, банальное, точно сорняк у лавочки, и невыразительное, как песнь мечущей икру сайры, - воле человека неподвластно и при упоминании названий шедевров даст знать о себе сбоем обязательно. "Почтальон звонит дважды". "Клеопатра". "Полёт над гнездом кукушки". "Иствикские ведьмы". "Однажды в Америке"...
Однажды в Америке... Вот тут я чувствую какое-то неудобство и даже раздражение. И вся эта гамма переживаний сродни ощущениям, что возникают у каждого, например, наступившего нечаянно на конечный продукт жизнедеятельности наглого индивида, выроненный им втихаря. Мои неудобство и раздражение, с одной стороны, - есть порождение обиды за великую державу, умеющую толково организовать любое дело и, самое главное, ценящую таланты, но высокомерно не реагирующую на обвинения в свой адрес по поводу многочисленных фактов воровства ею же - чужих идей. С другой стороны, мне ужасно неудобно за "фабрику грёз", где это самое воровство буйным цветом цветёт. Зрителю настойчиво вдалбливают в голову, что именно сценарист и режиссёр - настоящие родители фильма; и ему, хрустящему попкорном в кресле перед экраном, вовсе невдомёк, что безымянный автор - тот, кто неосторожно подал мысль, - возможно, сидит, кусая губы, где-то рядом, оскорблённый наплевательским к себе отношением. Ибо имел глупость этот автор кому-то в беседе рассказать о случившемся, совсем не думая, что сырой материал, эпизодец так себе, неведомым образом попадёт к акулам шоу-бизнеса. Которые и соорудят без особых проблем из него захватывающий сюжет. И сей вроде бы неприметный эпизодец, подумать только, станет впоследствии опорным. Основным.
Есть ещё третья сторона дела. Мне неловко за тётю Песю, что когда-то проживала в красном кирпичном доме на улице Менделеева, на втором этаже, и уехала, минуя Израиль, откуда получила вызов, в Штаты ещё в 76-м году. Она изрядно помучила ОВИР, который в течение четырёх лет пытался убедить её всё-таки полюбить всей душой покидаемую Родину. Тётя Песя отбыла с младшим сыном, что, сказать откровенно, не очень-то рвался за границу, но, направляемый жёсткой материнской рукой, вдруг вспомнил о своём костюме потомка достославных Авраама и Ицхака, валяющемся где-то в обтянутом паутиной углу прошлого. Старшего же она и не пыталась уговорить. А кому, скажите на милость, нужен "там" недотёпа, который только и умеет что щедро лыбиться, как тушканчик при спарке, сотворив какую-нибудь ерунду? Если Восток - дело тонкое, то Запад, без всяких сопутствующих определений, - просто деловитость.
И - я продолжаю - мне обидно за тётю Песю, что в надежде получить приличную сумму, наверное, явилась в Голливуд. Где и выложила всё известное ей - да и всему нашему городу - режиссёру будущего шедевра Серджио Леоне. Я просто хорошо знал тётю Песю, которая говорила, что в хозяйстве сгодится любая мелочь. Она не могла так вот взять и позабыть - или выкинуть из памяти - случившееся с её старшим сыном, шлимазлом.
В нашем районе жили греки, русские, немцы, евреи, украинцы, молдаване - жили, надо признать, дружно, так что однажды кто-то из соседей высказал даже вслух крамольную мысль, что именно уличная колонка, возле которой в минуты перебоев подачи воды (нигде её не было, а тут - пожалуйста - струя, как у лошади Будённого на постое) собирались все жильцы и мирно обменивались новостями, заслуживает названия "Дружба народов", а не помпезный фонтан в Москве, на ВДНХ. И это слово "шлимазл", значит, употребляли, понимая его значение, все - по отношению к тёти Песиному старшему сыну Яше.
Я не знаю, о чём говорила тётя Песя с Леоне. Скорее всего, она ему сказала:
- Я слышала, ты снимаешь фильм о еврейской мафии в Америке? Серёженька, мамина ты радость, любчик, тема эта, конечно, интересная, но у вас итальянцев юмор суховат и пресен, как маца. Я могу продать заслуживающий внимания один моментик, цимес, пальчики оближешь по сходной цене - для оживления полутрупа. Сразу же предупреждаю: личность "героя", женатого на моей невестке, раскрывать не буду. Знать эту тайну тебе, Серёженька, ни к чему.
Скажите, кто откажется от такой сделки? Тем более, когда как бы вскользь упоминается герой, женатый на невестке гостьи. То есть Леоне понял, что к выдумке посетительница имеет такое же отношение, как и он сам - к выращиванию пшеницы. Великий режиссёр, точно английский артикль, придал их встрече определённость, согласившись выслушать правду, и только правду.
Я думаю, что и Яшина жена, Надежда, посмотрев этот фильм, поняла в конце концов, с кого списана натура. Может, поэтому она, поддавшаяся уговорам тёти Песи скрыться с мужем-тушканчиком после происшедшего в дебрях Страны Советов, и отказалась перебраться за океан. Справедливо полагая, что если уж наш город был в курсе событий, то - никуда не денешься - о факте их семейного "подвига" узнает вскорости и вся чопорная Америка, на бескрайних просторах которой давно осела добрая половина его бывших жителей.
Предвидела ли тогда Надежда, Надежда Павловна, что спустя лишь несколько лет ей доведётся увидеть себя на экране кинотеатра - в образе, правда, чуждом всему советскому народу, пронырливой американки? Думала ли Надежда Павловна Зак, в девичестве Гришаева, что таким макаром прославится? Знала ли она, мастер завода пищевых продуктов, что к созданию сей сомнительной рекламы приложит - и приложила, хотя, я уверен, никто об этом, кроме меня, человека стороннего, не догадался до сих пор, - свою руку тётя Песя, её свекровь?
Я же пришёл к выводу, что тётя Песя и режиссёр Леоне нашли общий язык, руководствуясь простым соображением. Тётя Песя только и ждала случая доказать, что её сын - шлимазл не от рождения. И он таким не стал, проживая в родительском доме. Под воздействием жены Яша из хорошего, послушного (пускай и дураковатого) мальчика превратился в объект для насмешек. Вот что, наверное, сказала ему тётя Песя, перекладывая ответственность со своих взывающих о справедливости плеч на чужие, как выяснилось, крепкие и сверхширокие. Что вряд ли озадачило Серджио, который ничего зазорного в том не видел и ради положительной рецензии в нью-йоркском журнале готов был выслушать и не такое. Анатомический ракурс дела, поди, и сплёл их души в одно целое.
Всё началось с того, что однажды вечером за ужином Надежда Павловна поделилась с мужем мыслью: мол, она не понимает, отчего у Стерпу и Селивановой, - полный порядок, а как только наступает смена Багашкиной, так хоть стреляйся. Проблема на проблеме. И, добавила мрачно Надежда Павловна, если б сейчас был тридцать седьмой год, она бы лично без всяких колебаний причислила такую нерадивую работницу к врагам народа. Ну, право слово, вредительница. Диверсантка.
Сказала себе и сказала. Мало ли что в сердцах можно наговорить.
В тот день, когда всё завертелось, Надежда Павловна отправлялась на работу, плохими предчувствиями не мучимая. Она даже что-то весело напевала, шагая по дорожке, ведущей к заводскому корпусу. Семейные пары, работающие на одном предприятии, были не такой уж редкостью в той провалившейся в трясину времени стране, хотя на Западе это как-то не приветствуется. С давних лет, кстати. Ибо, будь положение иным, тётя Песя сама - с её-то энергией - перед тем, как навестить Серджио Леоне, обязательно заявилась бы в Конгресс США с предложением ввести строжайший запрет на совместную производственную деятельность родственников в пределах четырёх стен.
Яша работал наладчиком; и в отличие от головы - я, правда, не понимаю, как это может быть, - руки, все говорили, "имел золотые". Яков Залманович Зак, начавший свою рабочую смену на час раньше жены, как и положено, вообще не думал не гадал, что в этот день выпадет ему счастливый жребий поучаствовать в раздаче удовольствия, которое, как и обещали коммунисты, будет всеобщим.
Надежду Павловну Зак на пороге цеха встретила вышеупомянутая уже Людка Багашкина, натура вредная, противная даже - и всеми, увы, нелюбимая. И, видимо, потому что характер у неё был скверный, охотников построить с ней семейный очаг не наблюдалось.
- Тут, Надюха, - начала по-свойски, как обычно, Багашкина, чего Надежда Павловна не терпела: никаких дружеских отношений между ними-то не было, - такая вот бодяга. Масса, холера ей в бок, залипает, - в сплошной комок скатывается.
Известное дело. Там, где Багашкина, там и напасть. И сплошной комок горя.
Но Людмила, хоть душевную начинку имела с гнильцой, за выпуск социалистически правильной пасты вроде как переживала. А ещё бы! Масса, о которой она горевала, была не простой, а высококалорийной, питательной. Потому как предназначалась в первую очередь для ублажения желудков не ковыряющихся в пыли обычных граждан, а космических икаров. И было бы страшно обидно, если б масса, с трудом выползшая из тюбика, в самый ответственный момент забила горло покорителя звёзд. ЦУП принял бы не нужную прогрессивному человечеству информацию, а сплошной надрывный кашель, который одна из соревнующихся социально-политических систем немедленно бы именовала "частью научного эксперимента", тогда как другая, увидев в том загадку, стала бы его настойчиво расшифровывать.
В общем, картина, в которой подавившийся густой пастой космонавт там, на орбите, оторванный от людей, задыхается, хрипит и умирает, ужаснула Надежду Павловну. Конечно, этим качественным продуктом питались не только вышеуказанные герои, но и, случалось, дети, абсолютная им противоположность, штурмующие на другом конце Вселенной, на ночных горшочках свои высоты. И, конечно, мастер завода, товарищ Зак, не вправе была ухудшать и без того безрадостную демографическую ситуацию в стране.
- Ну и что, Надюха, будем делать? - Людка от принятой формы обращения к старшему товарищу по работе отступать не собиралась, и это наводило Надежду Павловну на мысль, что за сей развязностью кроется страстное желание Багашкиной ей насолить. Её поражение, пусть и косвенно, доказало бы превосходство ума подчинённой, которая всегда знает, как следует поступить, сохраняя молчание.
- Какой режим в барабане? - Сухо спросила Надежда, и не пытаясь скрыть неприязнь к строптивой работнице. Была бы её воля - и кабы не заморочки профсоюза, - она эту дрянь, головную боль всего, в целом, дружного коллектива, давно б уволила.
- Я твоему Яшке, - неожиданно перескочив через адресованный ей вопрос, завелась Багашкина, - когда ещё говорила: угол наклона лопаточек - неправильный, что, возможно, и влияет на плотность образуемой массы.
- Угол, говоришь, наклона лопаточек неправильный? Плотность не та? - Выдавила Зак, еле себя сдерживая, таким тоном, с каким обычно просят надоедливых покупателей отвалить наконец от прилавка: "Гражданин, вам человеческим языком говорят - кончилас-с-ся колбаса рубленая. Не ждите".
И тут Людку понесло. Она, оправдывая все слухи о её безобразном характере, выдала Надежде Павловне такое, что та схватилась за голову. И что Надька - бывшая школьная подруга - окончательно зазналась. И что она вообще удивляется, почему никто не обращает внимание, что Надька в открытую гробит производство. И что Надькино высокомерие есть плод, по существу сексуальной неудовлетворённости - Яшка, поди, в постели так же хорош и полезен, как прыщ на лбу.
Последнее замечание заставило товарища Зак решительно действовать: она набрала полную грудь воздуха и открыла рот. Но Багашкина выскочила уже из комнаты, где и находилась замечательная установка, поддерживающая огонь жизни в космонавтах и детях, и куда доступ имели совсем немногие работники завода.
Через две минуты она вернулась с мужем Надежды Павловны, на лице которого блуждала сонная улыбка, замешанная на отвращении к непокою. В сочленениях слов, когда Яков говорил, проскальзывал звон дребезжащих тарелок - он слегка гундосил, что давало повод иногда невеждам видеть в сём недостатке, путаемом ими с картавостью, отличительный, наряду с горбатым носом, признак "истинной еврейскости".
- Вот и я, - объявил пришедший как-то без энтузиазма. В образовавшемся нервном треугольнике он чувствовал себя неловко и - явно лишним. И эта бросающаяся в глаза неловкость, или лучше сказать даже - смущённость, извечную вялость его потеснив, сотворила с лицом Якова Залмановича чудо: на нём промелькнуло подобие мысли.
- Давай, давай, - подстегнула его Багашкина, - про лопаточки выкладывай, не стесняйся.
Неустойчивость в поведении Людки отчественные политологи объяснили бы кризисом во взаимоотношениях двух стран-лидеров, что пагубно, в итоге, отразился на психике граждан, причём - "и главным образом" - не только советских; сексопатологи фактор одиночества обязательно бы увязали с болезненной восприимчивостью окружающего мира нашей черноротицы, основанной, по их мнению, на остром неприятии всех, в ком тлеет хотя бы уголёк счастья; спортивные комментаторы, в силу трагического непоспевания мысли за ходом событий, в любом случае бы незатейливо, но возбуждённо воскликнули: "опасный момент у ворот противника". А Надежде Павловне никакого сопроводительного текста не требовалось. Ей просто хотелось, тоже пытаемой сложной международной обстановкой, с чувством понадавать по привыкшим к одиночеству щекам Багашкиной пощёчин - чтобы ситуация на поле словесной брани изменилась. Но она, привыкшая оперировать цифрами, со сменным заданием и - того серьёзнее, годовым планом сверяя каждый сделанный шаг, по-своему, математически точно определила проблему:
- У всех всё ладится, а у тебя, Людмила, выходит, мозгов - ноль целых ноль десятых.
После чего со значением посмотрела на мужа, как бы напоминая ему состоявшийся между ними разговор о тридцать седьмом лихом годе...
Странно было, что Яков глаза отвёл - никак не отреагировал на домашнюю заготовку.
- У меня это мозгов нет? - Истолковала на свой лад сказанное Багашкина. И затараторила, яд впрыскивая в слова, предназначенные для Якова Залмановича. - У всех всё, значит, замечательно? Да у всех - одно и тоже. И ты, Надька, сознательно не обращаешь внимания на положение, а из меня дуру делаешь. Мы разве о лопаточках, Яшенька, не беседовали здесь, сидя рядышком, ножки-ручки чуть не переплетя в организационно-технологическом экстазе?
Намёк был слишком прозрачен, чтобы его не понять. В глазах у Надежды Павловны потемнело.
- И что? - Выдохнула она пересохшими от волнения губами. Теперь ей ясен стал смысл фразы о полезности прыща на лбу. Отчего-то в голове завертелась нелепая фразица: "Проверено, мин нет".
- Что же ты молчишь, Яшенька, - продолжала осаду Багашкина, пританцовывая от нетерпения на месте. Врезала она сполна гордячке, позабывшей сказочку Дарвина: естественный отбор предполагает выживание лишь сильнейшего. Умеющего приспособиться к условиям среды, - давай, давай, выкладывай, не стесняйся.
У Якова была отличительная особенность в самые неподходящие минуты жизни о чём-нибудь печалиться. Сейчас он скорбел о невыносимо трудной судьбе киевского "Динамо". И хотя любимая команда играла, на удивление Заку, удачно - и более того, порой замечательно, возможность поражения в будущем туманила уже сейчас его искромётный ум. Оттого он налился весь траурной краской, почернел, вспомнив, как в последнем матче киевляне упустили шанс завершить дело разгромом - не забили пенальти. Он посмотрел с тоской, как Багашкина выделывает па, и - попеняв мысленно природе за её неразборчивость, которая, по непонятно какой разнарядке, выделила этой стерве такие красивые ноги, тогда как у Олежки Блохина кривизна конечностей вызывающе затеняла его результативность, - меланхолично произнёс:
- Людка, пошла на х...
Багашкина остолбенела.
- Ты её, Наденька, не слушай, - Яков Залманович умоляюще взглянул на жену, - врёт всё она. Ну, сказала как-то про лопаточки - было дело. На том и конец.
- Э-э-э нет, граждане, - очнулась Людка, мерзко усмехаясь, - тут какая-то путаница. Не "на том" конец, а во мне - влажный и горячий - был.
- Пошла на х..., - повторил свирепо Зак. Свирепость, однако, его была деланной. Иное, как он ни старался сосредоточиться, занимало сейчас наладчика. Всё видел Яков переполненный стадион и молодого перспективного нападающего, лихо подбрасывающего изящные, как у Людмилы, чуть полноватые наверху бегунки и потому очень соблазнительные, - обегающего по периметру площадку после очередного забитого мяча. Страдания же Багашкиной по поводу малой величины производственного угла - тогда как свои положенные девяносто градусов раздвига сооблазнительных шатунков она, схалтурив, сократила наполовину - были ему непонятны. Мучило Зака: зачем ей нужна такая красота? Тут Яков и поймал себя на мысли, что не может сказать задуманную фразу "это - провокация" спокойно. Голос обязательно дрогнет, выдав его с головой. Потому он поспешно бросил, перед тем как ретироваться, с горечью:
- Я ухожу.
Надежда Павловна ничего не ответила, лишь тяжёлым взглядом смерила растворяющегося в дверном проёме мужа. Но Багашкина сдаваться не желала.
- Неужели, Надюха, - сладко потянувшись и при том поигрывая вверх-вниз сильным телом, будто что-то из себя вытрясая, спросила она, - ни о чём таком Яков Залманович с тобой не делился?
Изображаемая Людкой послепостельная сцена должна была, по её разумению, мастерицу разъярить и вынудить раскрыться. Человек же, однажды обнаживший свои чувства, как известно, становится зависим. Его затем тянет всякий раз переписать излагаемую историю - по простой причине: очень хочется выглядеть лучше. Но не поэтому слаб человек. Будь так, литература бы давно захирела, зациклившись лишь на описании природных явлений. Выворачивающий наизнанку свою душу поневоле обязан равняться на исповедника, который и определяет уровень искренности. И что может быть гаже, когда сей слушатель использует в своих корыстных целях эту искренность или, если хотите, боль в сердце и сорвавшийся с губ крик отчаяния?
Багашкина, определённо, порядочностью не отличалась. Впрочем, Надежда Павловна, словно почувствовав, в какую ловушку её загоняют, отреагировала своеобразно.
- Знаешь что, Людмила, - медленно произнесла она, - иди-ка ты в цех термообработки к Койчеву - я с ним договорюсь: отработаешь смену там. А я здесь сама разберусь, отчего, как ты утверждаешь, масса сворачивается.
Оставшись одна, Надежда Павловна разрыдалась. Годы семейной жизни, сотканные из случайностей и натяжек, - до сего злосчастного момента, когда она выпроводила внезапно обозначившуюся соперницу, - пробежали в её сознании. Была ли она в браке счастлива? Этого Надя не знала. Любила ли она Якова Залмановича? Вряд ли. Потому что он объявился точно в тот день, когда в её с Коленькой Немоляевым отношения вмешалась неизбежность. Коленька Немоляев отправился служить в армию на три года, с тоской вглядываясь в пустые погоны старшины, уводящего их строй новобранцев - и Наде Гришаевой тогда показался этот срок вечностью. Ей, подчинившейся грубой силе действительности, рассуждения нового кавалера о суммарной мощи бутс прославленного "Динамо" показались отчего-то интересны. Она и подумала тогда: вот ведь в какой форме может прятаться утешение! И пусть плечо Якова, на которой следовало опереться было узким, голос - с гнусавинкой, а его привычка гонять из ноздри в ноздрю излишек жидкости вызывала откровенное отвращение, Надя - лишь только услышала предложение о совместном построении гнезда, - не замедлила утвердительно кивнуть головой. Любил ли её Яков? Наверное, да. Наденька безгранично уважала тётю Песю, что предупредила её честно: процент евреев среди лауреатов Нобелевской премии высок; но у этой статистики - таки неплохой - есть своя обратная сторона; на двух Эйнштейнов и трёх Ойстрахов приходится обязательно один шлимазл. "Ты сама понимаешь, какая карта у тебя на руках. Эта карта, называемая моим сыном, хочет казаться козырной".
И вот, пожалуйста. Тот, кто должен быть ей обязан - всем, всем в этой жизни - предал не раздумывая. Променял на шлюшку. Надежда Павловна с отчаянием взглянула на барабан. Как он некстати тоже, этот втиснутый в металлический цилиндр кусочек космоса.
Вздохнув, Наденька позвонила Койчеву - предупредила его о направляемой Багашкиной, а затем и своему начальнику цеха которому доложила свои соображения по поводу проклятой массы. Тот на желание Надежды Павловны поработать самой на участке, называемом из-за его специфики в народе "соси-сколько-хочешь", - чтобы разобраться в проблеме, легко дал согласие.
В спецовку, что Зак держала вот для таких аварийных случаев, влезла с трудом. Она чуть пополнела в талии - и, кажется, догнала уже Багашкину, у которой душа чёрствая, но фигура, признаться, хороша, как, впрочем, и ноги.
Первым делом надо было остановить барабан, откачать пасту и взглянуть на лопаточки. Вот будет смех, подумала Надежда Павловна, если окажется, что Багашкина права.
Яков Залманович был в растерянности. В сущности, он первый и, наверное, последний раз в жизни изменил жене. Произошло это непонятно как. Помимо его воли. В том помещеньице, куда доступ лиц строго ограничен.
- Ты умеешь хранить тайну? - Придвинувшись вплотную к нему, спросила Людка, едва он переступил порог. За день он раз сто вот так входил сюда, проверяя, как работает установка, и никакого интереса к его скромной персоне Багашкина до сих пор не проявляла. Он хотел по обыкновению погрустить - но причины хмурить брови и ужимать в скобку рот не было; она затерялась в запасниках памяти. И пока Яков размышлял, может, стоит по поводу оторванной накануне пуговицы погрузиться в горе, Багашкина его опередила, огорошила сообщением, от которого у него по коже побежали мурашки.
- Так вот. Знай, - Людка понизила голос до шёпота, - твоя жена целенаправленно вредит. По чьему-то заданию.
- Да ну, - недоверчиво протянул Зак, однако начиная понимать, что оказался втянут в конфликт спецслужб. С одной стороны, как бы между прочим, Надя говорит о диверсантской деятельности Багашкиной. С другой, та же Багашкина не намекает, а в открытую вносит супругу в список глубоко законспирированных шпионов. Тут Яков Залманович торжествующе улыбнулся, ибо, как ни старался, припомнить Наденьку, корпящей над рацией, не мог.
- Идиот ты, Яков, - качнула головой Багашкина, - кто сейчас пользуется рацией? Рация - день вчерашний. Ты видел, как в современном кино это делают? Тайнички. Записки. Установленные места для обмена информацией. "У вас нет лишней сигаретки?" - и под шумок в фильтре передают данные. Ты дома не находил подозрительную какую-нибудь пачку? Нет? Ладно. Но твоя Надька выполняет вторую часть задания, ясно ведь. Секрет приготовления пасты она уже куда следует передала, теперь её задача - разрушить полностью производство. Или, если не получится, хотя бы напакостить. Чем больше ущерба - тем лучше. Ты что, не понимаешь, это - космос! Битва двух стран-гигантов.
Здравомыслящий человек на месте Якова Залмановича усмехнулся бы и сказал:
- Ну что за ерунда. Что за шпиономанские страсти тут разворачиваются? Что, в конце концов, за гайдаровщина такая, в чистом её виде: сплошь нелепые подозрения и глупейший вымысел.
Но Зак - совсем неожиданно и для Багашкиной не вполне логично - вывел:
- Ты меня, Людмила, хочешь отбить у жены.
- Я? - Засуетилась Багашкина. Забожилась, чувствуя, как по стене её веры поползли трещины. - Я? Яшенька, да ты что? Да ведь я знаю, что ты ей предан, оттого мне и жаль тебя, что пострадаешь потом по собственной глупости. Тебя же, Яшенька, ничем не проймёшь. Ты сам своей крепости не постиг. Вот, смотри. Как я могу тебя отбить, такого сильного, стойкого.
И она побежала закрывать дверь на защёлку.
- Что такое? - Перепугался Яков Залманович, отступая к барабану и заодно краем глаз проверяя показатели на самописцах. - Вдруг увидят? А мы тут - одни, как бы закрылись...
- Разве можно тебя, Яшенька, соблазнить, - причитала, шелестя губами, Багашкина. - Ты - однолюб.
Одежду она аккуратно сложила на поручень, что опоясывал установку с боков, заметив попутно с отменным спокойствием в голосе:
- Сейчас обеденный перерыв. Все в столовой. Не волнуйся.
Потом Яков Залманович с горечью, припоминая детали всего этого, как он мысленно называл, блядства, себе признавался, что стойкости у него хватило лишь на три минуты - ровно столько времени он, путаясь в брючинах, стягивал негнущимися пальцами штаны и унимал поднявшуюся из глубин желудка дрожь.
Теперь медленно вышагивая к слесарной мастерской, клял себя прелюбодей за проявленную слабость. Ужас заключался в том, что он оказался между двумя враждующими женщинами.
- Понимаешь, - волнуясь пересказывал Яков Залманович спустя мгновение своему товарищу Трагжинскому, который любил слушать и после того давать советы, незатейливую историю отношений с женой и навязавшейся в любовницы Багашкиной, - я с Надеждой столько лет рядом живу, и ни разу ничего такого за ней не замечал. Ну, вредительство - это слишком сильно сказано...
Трагжинского в шутку называли "общественным комитетом" - за якобы умение его находить в самых запутанных ситуациях просверк истины и, главное, желание сочувствовать. Но тут Вацлав Николаевич, глаза закатив, подавился неожиданно смехом, выплеснувшимся из его горла:
- Багашкина - фрукт, понимаешь.
- Что ты хочешь этим сказать? - Насторожился Яков Залманович, как раз не понимая, какая связь имеется между Людкой и давно классифицированной флорой.
- Ах ты, мичуринский слюнтяй, - надрывался товарищ, руками выписывая форму и размер воображаемого плода, отчего Зак действительно загрустил: предлагаемая Трагжинским картина не оставляла сомнений, что речь идёт именно о персике, который манит внешней налитостью, но внутри червив.
Бывает так, что какой-нибудь знак, поданный со стороны, или вещица, приравненная к символу, в зависимости от обстоятельств, приобретают иной совсем смысл, прямо противоположный первоначальному. Потаённое значение, точно гигантская волна, накрывшая с головой купальщика, опрокинуло Якова.
- Вацлав, - гундение несчастного окрепло, стало более ровным и напоминало сейчас шум заходящего на посадку "кукурузника", - у тебя... с Людкой тоже... что-то было?
- Как ты мог такое подумать? - Голос Трагжинского был твёрд, и даже чрезмерно, - настолько, что у Якова промелькнула впервые, кажется, с рождения парадоксальная мысль - мысль об этой твёрдости, что она странно голосиста, показушна.
- Ах, Яшка, Яшка. Багашкина, - Трагжинский помрачнел, - интриганка, каких свет ещё не видывал. Ей не место в нашем обществе.
Где её место, он затруднился определить, как и то, что понимать под этим самым словом - "общество". Лекцию же о предназначении человека в построении удобного для всех и красивого с виду Здания Великой Идеи Яков Залманович слушать отказался. Он просто оборвал товарища, повторив вопрос.
- Таких, как Багашкина, следует наказывать. Чтобы они не разрушали семьи порядочных людей, - Вацлав Николаевич лобовую атаку Зака проигнорировал вновь. Он привстал со стула. - Знаешь что? Пойдём поговорим с нею. У тебя есть свободная минута?
- Вроде бы.
Вялость, с какой Яков выдал данную фразу, свидетельствовала о его неверии в способность Трагжинского разрубить узел. О чём можно было договориться с Багашкиной? Да и к чему, если в любом случае последнее слово оставалось за Надеждой?
Глядя на пересечение прямых вероятного и невозможного в жизни, что, казалось бы, всегда параллельны, впоследствии многие задаются вопросом, как такое могло произойти? Ведь чем заметнее эти линии, тем жирнее образующаяся точка. Когда же чрез неё, называемую Случаем, проходят не две, а несколько прямых, тут-то и возникает подозрение, что сей непритязательный эскиз выводила чья-то подлая рука. Ко Всесильному, по умолчанию, претензий нет, ибо Он присутствует так или иначе в каждом возомнившем себя молекулой атоме.
В математике Зак, в школе учившийся средне, разбирался слабо. Зато Трагжинский, мельком глянув на чертёж, сразу определил автора. Багашкина. Кто же ещё может быть? Неповторимый стиль. Теперь Вацлав шёл к ней, чтобы вытащить сердцевину из колеса обмана и козней, - которое без рассыпавшихся спиц превратилось бы, формой подтверждая факт, в ноль.
По правде говоря, Трагжинский питал слабость к жене Зака. Это было очень хорошее чувство, чистое, незамутнённое постыдным желанием обладать ею. Надежда Павловна Трагжинскому нравилась. Но не до такой степени, чтобы он потерял голову. И это не было обычным увлечением; потому что увлечение рано или поздно перерастает в страсть. Или затухает. Надежда Павловна нравилась Трагжинскому по иной причине. Как и большинство мужчин, не желающих признаваться себе, он долго выпестовывал в мыслях образ женщины, с которой не прочь был бы разделить тяготы жизни; и сей призрак, порождённый игрой воображения, однажды причудливо слился с телом и лицом жены Зака. Трагжинского предоставленная возможность непритворно скорбеть о заведомо неосуществимом вполне устраивала. И не всегдашнее желание помогать людям толкнуло его, такого принципиального и правильного, в путь, а ощущение испорченного праздника. Ведь, и вправду, противно и мерзко, когда грязными руками мацают икону.
Яков Залманович брёл следом за товарищем и молился, чтобы наконец что-то сломалось, заклинило, лопнуло; чтобы его срочно вызвали устранить неполадку. Присутствовать при тягостном разговоре не хотелось. Но, видимо, и эту линию рассказа - стабильно работающего оборудования - выводила рука Багашкиной. А то что это за сюжет бы мы имели?
Надежда Павловна с отвращением заглянула в раскрытую пасть опустошённой ёмкости. Что же такое чрезвычайное могло случиться с лопаточками? Выдумывает Багашкина ерунду всякую. И при чём тут угол наклона? Причина, наверное, в скорости вращения барабана. Или?.. Надежда Павловна уже раскаивалась в том, что ввязалась в эту тягомотину. Сказала бы Яше - в конце концов, каждый должен заниматься своим делом - и он бы... И что - он? Поди, и так от Багашкиной не отлипал. Каков мерзавец! Было, было у них время обсудить полезность знаний в геометрии. Надежда Павловна ещё раз примерилась взглядом к горловине. Если поработать локтями, протиснуться можно. "А всё из-за моего упрямства", - подумала она, начиная путешествие в глубь барабана с той долей иронии, что как раз и свидетельствует о здоровом духе человека, умеющего критически взглянуть на себя со стороны - в самую отчаянную минуту.
- А ведь твоя Надежда была права, - Трагжинский толкнул Якова в бок, указывая на странный симбиоз установки и синей спецовки, под которым билось безостановочно подлое, преступное сердце Багашкиной, - что она тут делает? И ещё твою жену смеет обвинять. Какая гадина и блядь...
Негромкость, с какой Вацлав Николаевич задал вопрос, выявила его принадлежность, о чём он, видимо, сам и не подозревал, к братству охотников. И боялся Трагжинский спугнуть, охотничьим азартом загоревшийся, птичку, что неспроста, устроившись в гнёздышке, чистила пёрышки. Впаянная во фразу рифма, выскочившая случайно из уст друга, рассмешила Зака; он прыснул было, но тут же и угас, наскочив боком на кулак Трагжинского. "Стой здесь, - приказал Вацлав Николаевич Якову глазами, - и не двигайся".
Вернулся он с верными товарищами по разводному ключу и отвёртке; жажда справедливости сплотила их, коммунистов и беспартийных, крепко - и шли они теперь, как и все эти годы единым блоком к тому, что жалко пыталось, учуяв опасность, вырваться из железных объятий космосовара. О чём с ними перед этим разговаривал Трагжинский, Яков Залманович не знал, но как и положено людям дисциплинированным, ходоки слова пустого не обронили. "Теперь Багашкина, схваченная "на горячем", пикнуть не посмеет", - рассудил степенно Зак, приноравливаясь к маневрам окружающих и замыкая, как и ожидалось, шеренгу.
- Ей бы расслабиться, - шепнул Вацлав, и тут испытывая потребность дать кому-нибудь совет. Совет предназначался, стало быть, торчащему заду.
Суд над Багашкиной предстоял долгий и обстоятельный.
Надежда Павловна с ужасом поняла, что высвободиться не сможет. Голоса, и без того тихие, сдавленные пустотой, долетали сюда едва - ровно и нежно шумом далёкого прибоя оплёскивали уши, и не разобрать было, кому они принадлежат. От страха, казалось, тело её расширилось, закупорило горловину. Кровь стучала в висках; кромка металла резала грудь; опущенная книзу голова наливалась свинцом - и трудно оттого было дышать. У Надежды Павловны промелькнула даже мысль, что лучше бы она потеряла сознание. Но сознание ещё жило, билось о края сосуда, стремясь вырваться наружу, - и стекало, всё более ослабевающее, на самое дно отчаяния. Напоследок Надежда Павловна успела понять - и почувствовать, как затаившийся в чьих-то беспокойных и сильных руках нож кроит свободу, избавляя её и без того ссохнувшееся тело от одежд, ставших ненужными.
У всех участников судилища, близко знакомых с Багашкиной, возникло неприятное ощущение, что совершен подлог. Так порой для родителя, свято убеждённого в способностях своего чада, потрясением становится новость о проваленных им экзаменах. Впрочем, делиться соображениями никто не спешил - было не до того; и ещё оставшийся стыд запрещал обсуждать эту тему. Очередь продвигалась быстро: боязнь, что кто-то из начальства внезапно нагрянет, торопила людей.
Яков Залманович с присущей дуракам раскрепощённостью, плюнув на условности, у, или вернее - в - самой цели находясь, разгорячённый, дребезжа запел:
- Тридцать три отважных атамана
Встретили Марусю у фонтана.
Мигом трусики стянули
И резинки натянули,
И пошла работа колесом.
На него зашикали, замахали руками но он и сам, привлечённый вниманием к едва заметному рубцу, что на пояснице Багашкиной спрятался, - такой же, как и у Нади, кажется, маленький, похожий на завиток прописной заглавной буквы "А", - умолк, растерянный. Сбился с ритма.
Трагжинский просчитал всё наперёд, но одного он не предусмотрел - залипания дурака Зака на месте. Якова Залмановича завиток на пояснице приковал к полу крепко. По праву последнего он нисколько не торопился, а всё стоял со своим выпростанным из запаренной, пенящейся щели вялым кустом и, понурив голову, водил пальцем по шраму. Он ничего не понимал. То, что перед ним была Багашкина, Яков не сомневался. Но эту Багашкину подменили. Будь он шофёром, то сразу бы обратил внимание на несоответствие внешних параметров маши..., то есть задней части тела, с теми, что его прельщали здесь же всего несколько дней назад. Имей Зак память живописца, он непременно бы удивился факту внезапного потемнения прущей между ног растительности. Как и изменению формы самой флоры, выказывавшей сейчас намёк на сердечко, ему привычное. Впрочем, о приметах всё равно пришлось вспоминать позже. Яков Залманович был ни тем и не этим, а простым наладчиком оборудования, "золотые руки", который только и знал толк в регулировке и уставлении нужных размеров. Регулировка была тут не надобна, размер, что он видел перед собой, не имел значения, но - опять и всё же - пугал своей знакомостью.
- Отвали уже, идиот, - прошептал ему на ухо злобно Трагжинский, - двигай ножками отсюда. Через некоторе время - это же твой участок - вернёшься как бы с целью проверки, как раз когда и она оклемается. Поможешь выбраться.
- Вацлав... - начал было Зак уныло, но Трагжинский почти пинком заставил товарища одеться. Сказать по правде, Вацлаву Николаевичу, нутром чувствовавшему, что произошло нечто ужасное, тоже хотелось кому-то выплакать свои сомнения, упасть на чьё-то широкое плечо и поделиться печалью. Перед тем, как утянуть за собою Якова, он оглянулся по сторонам. Обвисшее тело нелепо торчало из в ёмкости. Что-то похожее на раскаяние шевельнулось в душе Трагжинского. Он подошёл напоследок к достоянию бригады и, глядя прямо в чёрный раструб, извинился неслышно: "Прости, если что..."
- А она не задохнётся? - Прошептал Зак печально, уже тащась к двери. Его сейчас радовала возможность уединиться на несколько минут где-нибудь в дальнем уголке, чтобы привести себя в порядок.
- Кто? Багашкина? - Ухмыльнулся Трагжинский. Ухмылка была несвежей; не раз использованная, натягиваемая им не однажды, она на губах не держалась - скручивалась в какой-то немыслимый шнурок, что соскальзывал каждый раз на пол - вместе с очередным выцеженным под ноги плевком. - Ни хрена ей не будет. Оклемается.
Первым, кто испытал шок, был Храпач, совершавший свой трагический переход с места преступления к слесарке в глупом одиночестве. Товарищи его, чувством вины влекомые, спешили упрятать еще не остывший в телесах огонь за спасительной дверью, а он отставал и отставал шаг за шагом, цепляясь с каким-то изяществом за каждую шероховатинку в полу. Возможно, сказалась потеря сил. Возможно, и так: грызло душу чувство обиды, связывая крепкие рабочие ноги - порядковый номер в самой гуще очереди, доставшийся Храпачу, мнилось ему, был бы хорош в продуктовом магазине, где гуляют привольно запахи хлебных крошек и водки, но - не здесь. Крамольная песня накипала в памяти, готовая выплеснуться на свет: "Эх, ёб твою мать, поломали мы кровать". Оставались считанные метры до входа в слесарку, куда бы Храпач и выплюнул, гордый, свой непростой запев, когда он увидел идущую ему навстречу Багашкину. Багашкина, только что распрощавшаяся холодно с поворотом, скрывавшим до сих по её изломанную суть, шла себе как ни в чём не бывало.
Быть этого никак не могло. Храпач много и со вкусом умел пить, но соображал всегда сумеречно - без той активности, что помогает и посредственности вершить историю.
Стена услужливо подставила звонкому затылку обморочника камень. Людка Багашкина, стерва, злыдня, чья совесть с детства, видимо, как вещь, поизносилась, с испугом отпрянула назад. В другую же минуту она и преклонила колени над тянущимся к горизонту Храпачем.
- Не умирай, Иван, - всхлипнула жалобно Багашкина, прикладывая чуткое ухо к стальной груди. В загоне стучал ровно двигатель, перегоняя по проспиртованным трубам литрами неутолённую страсть к жизни.
Такую картину и увидели два бойца, Зак и Трагжинский, замыкавшие отступление рабочей армии с поля коллективной случки.
Трагжинский ополячился сызнова, вспомнив внезапно свои корни - заголосил по-бабьи скверно, с надвывом:
- Матка боска!
Яков Залманович, на удивление, был более обстоятелен. Он, правда, чуть помертвел да хватанул предоставленную ему случаем порцию воздуха широко развёрзстым ртом. В издаваемых же им скрипучих звуках появилась доселе незамечаемая горечь:
- Этого не может быть!
В сущности, он повторил мысль Храпача, лежавшего ныне плашмя.
По щекам Багашкиной потоком, опережая друг друга, бежали слёзы:
- Это ты о чём?
Со всей очевидностью - остро и ясно - понял Зак, что натворил. Шрамик, им обласканный не раз, мыслию ловкой его вырос до размеров Суэцкого канала, коего он ни разу в жизни не видел, но о котором столько слышал от своей мамы - тёти Песи. К ней, как к судье, обращались соседи, когда возникали спорные ситуации, и тётя Песя, с горящими глазами приводила убийственный довод, примиряя воюющие стороны, что, уж "если с этой ямой, чтоб ей было пусто, разобрались, и она сегодня принадлежит всем людям" (и значит, и ему Якову Заку тоже), то и нечего орать друг на друга да собачиться. Шрамиком жены, получается, тоже возобладала, помимо него, определённая - несознательная - часть граждан.
Трагжинский с невыносимой мукой смотрел на мельтешение подошв Якова, бросившегося назад. Догадался ли он, что имел непосредственную соконтактность с предмет своей незамутнённой страсти, тем самым утеряв всякий смысл в этой жизни - для нас это не столь уже важно. Вацлав Николаевич - это намного существеннее - почувствовал позыв поставить на кон жизнь и застрелиться. Чтобы избежать дальнейшего позора, малоприятного дознания и вынесения обвинительного приговора, распахивающего перед ним широко да приветливо ворота в околючепроволочные просторы. За неимением же огнестрельного оружия он, взволнованный до тугих икр, что с досадной настойчивостью тряслись, войдя в мастерскую, схватился за газету.
Яков поспел вовремя.
Описывать процесс вызволения любимого им прежде тела не станем. Употребив слово "прежде", мы как бы намекаем на произошедшую внутри Якова Залмановича перемену. И верно: сколько уже литературы посвящено тому, как щепится мужчина, узнав, что его вторая половина неистово билась в объятиях другого. Но, ради истины, отметим, что никаких таких "классических" поз с забросом рук за шею и не было. Был помноженный на некоторое число пошлый захват женских чресел теми, кто безотчётно следовал максималистски поставленной задаче "добраться до самой сути". Вторая подробность, что смущает душу, - это топтание на месте преступления нескольких пар ног, а не одной, что озарило бы наш рассказ иным светом. Именно - топтание, а не танец вприсядку и не концептуальное хождение по пятачку после, скажем, утоления жажды арбузом, когда каждое перемещение наполненно особым смыслом - да, топтание, взыскующее терпения и сноровки, сопрягающееся в данном случае с определением "слесарное", что нарабатывается с годами у верстака. В-третьих, и се - самое главное, Надежду Павловну никто и не спрашивал, имеет ли она желание тем или иным способом, открыто либо контрабандно доставлять удовольствие противоположной стороне, мужской, в нашем случае - многоликой, многоголовой и, что заставляет без паясничания помнить об уголовном кодексе, многочленной.
Так мы постепенно приходим к выводу, что слово "прежде", выставленное на обозрение в начале абзаца, имеет непосредственное отношение к самому телу, а вовсе не к - "любимому". Прежде это было тело. Теперь Яков Зак видел перед собой дымящуюся, пенящуюся плоть - распластанный кусок мяса, свидетельство катаклизма, устроителем которого он же собственноручно и был.
- Наденька, - грустно обронил Яков, когда наконец он, вытащив и усадив её на стул, убедился, что самое худшее, сравнимое только с проигрышем киевского "Динамо", позади, - как ты себя чувствуешь?
Кабы был Зак женщиной, по которой прошлась рота похотливых самцов, он бы не задавал такой дурацкий вопрос. А имей он какое-либо отношение к цеху психоаналитиков, по тусклому и невыразительному блеску зрачков, вперящихся в него, вычислил бы незамедлительно ответ жены. Но Яков Залманович абсолютно не умел читать по глазам, и в женской природе разбирался плохо. Будь иначе, он бы знал, что - беспросветно ненавидим. Очень бы хотелось добавить - всеми фибрами души; однако, смею думать, в тот момент душа Надежды Павловны вряд ли походила на что-либо упорядоченное и подлежащее классификации - она, скорее, напоминала выжатую половую тряпку, что, как известно, бесформенна.
Зака даже не столько самочувствие сейчас жены тревожило, сколько - тайное людское шевеление за пределами этой закрытой комнаты.
Как ни странно, за стенами царили невеселье и страх. Отчленив от общей массы начальство, лениво ворошащее в своих кабинетах бумаги, да иных незаинтересованных лиц, не имеющих никакого отношения к происшедшему, обратим свой взор на жалко жмущихся друг к другу людишек, боящихся покинуть своё убежище, со снующими туда-сюда пальцами, которые они и рады куда-нибудь да приткнуть, но мешает тому несуразно раздутый их штат. Так и кажется, что количество отростков вдвое больше отпущенного природой. Мерзавцы исподлобья рассматривают окружающую их слесарную местность, где в скором времени должна вырисоваться та, которую они изъездили столь беспардонно. Оставим на их совести утверждение, будто им не известно, кто - жертва. Теперь они все искренне, получив своё сполна, как это принято - каются и клянут Трагжинского и Зака, втянувших их в сие грязное дело. Поздно, товарищи! Кабы в ширинках, напоминающих отдалённо мозговые извилины, что они с таким безрассудством расстёгивали, проскочила искра мысли! Хотя бы сомнение там народилось, приостановив блудливый бег рук!
Поверим и "общественному комитету", потерявшему всякий стыд, Трагжинскому, который якобы был сладким дурманом мести и обидой за товарища окутан, будто он ни при чём, и бес его попутал споткнуться о неБагашкину, оказавшуюся в интересном месте в занимательной позе. Теперь он с растерянностью ковыряет глазами газету, подзастряв на одной фразе "...всё сущее должно иметь хотя бы минимальную логику...", с ужасом понимая лишь, что слова относятся непосредственно к нему.
Нет, за стенами лежала гулкая пустыня, пугающая Якова Залмановича своей непредсказуемостью.
Надежда Павловна просто выпала из производственной действительности, как если бы умерла. Её абсолютно не волновали подробности, вроде того, кто сотворил с нею зло. Она знала точно лишь, что супруг при том сотворении присутствовал, ибо - хотя он скромно молчал о своей роли (а она и не выпытывала) - достаточно было взглянуть на него, чтобы всё понять. Дома Яков Залманович тупо и виновато рассматривал турнирную таблицу, боясь поднять глаза, пробовал лишь завязать разговор - но натыкался на стену ненависти. Обойти препятствие было невозможно, оставалось ждать момента, когда либо оно само рухнет, во что верилось с трудом, либо, возвигнутое, как казалось иногда Якову Залмановичу, впопыхах, со временем всё же даст слабину - и уж ничего не стоит ему будет тогда пробить в нём брешь и устремиться в запретные пределы. История услужливо протягивала Заку костыли, он хромал, переваливался с боку на бок, гуляя воображением по её бескрайним полям - и видел себя то татарином-конником, совершающим дерзкий набег, то пугачёвцем, то, ближе к дням сегодняшним, ползущим на ответственное задание разведчиком. В мечтах он был беспримерно ловок и смел.
На работу уходил Яков в одиночестве. Надежда Павловна, и вправду, болела - душевно и физически, но вот брать бюллетень отказалась, полагая, что он всё равно ей и не понадобится. Она твёрдо решила на завод не возращаться. Дети и космонавты прекрасно могли обойтись без неё.
Дилеммы - подавать ли заявление в милицию - для Наденьки не было. Сажать мужа в тюрьму, оставлять детей без отца, пусть и глупца, не хотелось. Она плакала и проклинала опрометчивость, с какою связала свою судьбу с Яковом. Поздно, Надежда Павловна, исполосовывать подушку слезами да терзать голову беспокойными мыслями! Tри года Коленька Немоляев тянул солдатскую лямку, рыл нужные стране окопы и давился в далёких походах сухим пайком - и уж ноги его вынесли к кайме Британских морей, потому как Красная Армия всех сильней, а ни разу не взглянул по пути он ни на пышногрудую полячку, ни на чернобровую мадьярку, ни на шпалообразную немку. Шагал он себе и думал с надеждой о невесте, в то время как она выясняла с демонстративным кокетством у выпроставшегося из-под завала обстоятельств с лихостью, что позже никогда и не выказывал, Яши Зака, каких размеров футбольная площадка. Вольно вам было тогда интересоваться такими благоглупостями, Надежда Павловна, когда, по сути, ваш жених чах от тоски и переизбытка бромированного киселя.
Тёте Песе стало всё известно от самого сына. Тётя Песя, выслушав исповедь Якова, попыталась вспомнить, что же ей помешало сделать аборт почти тридцать лет назад. Вспомнила и огорчилась: страх тогда остаться вообще бесплодной обернулся теперь вот тяжелейшими последствиями. Тётя Песя глядела на своё нескладное чадо, топорщившее безвольно подбородок, торопливо сглатывающее накатывающие слюни и мямлившее что-то о раскаянии. Она не знала кого или что винить. То ли пагубную стремительность отдельно взятого сперматозоида, на поверку оказавшегося бракованным, то ли смещённый центр тяжести, в своё время враз опрокинувший ее роскошное тело на постель при соприкосновении с хваткими ручищами мужа, уходившего на фронт. То ли саму войну и голодные годы, проведённые в эвакуации. Тётя Песя в шмыгании носом пыталась уловить смысл. "Что делать?" - ныл Яков, заодно в десятый раз пересказывая, как его кровно обидели товарищи инструменту, замкнув им, - только вдуматься! - официальным супругом, ленту очереди. Тётя Песя пыталась поставить себя на место Нади. Представляла, каково ей, бедняжке, было. Ничего не выходило. Но тётя Песя знала точно: своей головой она так бестолково не распорядилась бы.
- Яша, - сказала тётя Песя с жалостью вглядываясь в сына, -собирайте манатки. Поедете в П. к моей двоюродной сестре. Авось всё устроится на новом месте.
Собственно, вот и вся история, не очень уж смешная, я бы сказал, даже грустная. Надежда Павловна, переломив себя, уехала с мужем туда, где вокруг сплошь тайга, где у тумана нет иной задачи, как, выкобениваясь над сопками, привлекать редких туристов.
А тётя Песя, как было сказано выше, позже, с младшим чадом - рванула в ином направлении. Туда, где властвует жёлтый дьявол и дома, в основном, одноэтажные.
Перед отъездом Надежда Павловна призналась свекрови, что к мужу не испытывает никаких чувств. Вот ни настолечко. И тётя Песя её понимала. Про себя же она, вероятно, отметила, что дело обстоит не так уж скверно. Переход от отвращения к отсутствию вообще каких бы там ни было чувств - доказательство существенного прогресса. Который - через привычку, совместный воспитательный процесс детей и осознания, что годы, как птицы, - в конце концов и соединит вновь сердца, пускай порядком разбитые. Теперь тётя Песя была спокойна - сын её был под присмотром.
Ещё Надежда Павловна, смущаясь, сказала свекрови, что поневоле, получается, она изменила мужу, но знать она категорически не желает, кто числился в её партнёрах. Тётя Песя начала было: "Ай, Надя, брось, ты же не виновата...", как та, розовость стыда выбросив, словно дефицитный товар, наружу, добавила, что, имея до сих пор дело с одним лишь предметом мужской гордости и будучи наивной, она не подозревала о том, насколько могут быть разными посетители укромного женского монастыря, прячущегося в зарослях межножья. Пока тётя Песя обдумывала эту мудрёную фразу, Надежда Павловна мыслями была уже далеко. Она сказала, что сперва пыталась, как в игре "угадай-ка", определить, кто тот гость, что взламывает её крепко замкнутую калитку, но не преуспела. Потому как, во-первых, это то же самое, что и задача со многими неизвестными, не имеющая решения, а во-вторых, в низко опущенной голове условия викторины быстро сменились простым человеческим желанием глотнуть свежего воздуху. "Но у меня очень хорошая память, - заключила Надежда Павловна с вызовом, - и пожелай я провести сравнительный анализ путём простого ощупывания захватчиков, то, не сомневайтесь, мама, истину бы установила безошибочно". Тётя Песя, на которую слово "монастырь", брошенное невесткой, навеяло грустные раздумья, не знала что ответить. Жизнь ведь избавила её от неожиданностей и нежеланных визитёров. Но у тёти Песи тоже была память - дай бог каждому.
P.S. И вот я обращаюсь к знаменитому режиссёру:
- Серджио, ты велик, точно русская река Волга. Она впадает в Каспийское море. А ты - в крайность. Сделай спустя годы тёте Песе приятное! Я ведь знаю, что она была у тебя, поделилась воспоминаниями и творческими планами. Возможно, ты рассказчице и заплатил. Но, как автора столь приметного эпизода в фильме "Однажды в Америке", внеси её фамилию в титры. Пускай - так и быть - мелкими буковками. Лучше поздно, чем никогда. Не позорь, Серджио, "фабрику грёз". Тётя Песя - гордая дама, снесёт несправедливость. Но мне-то за неё больно.