Этот собирательный очерк - дань всем тем прекрасным музам, когда-либо пересекавшим со мной взгляды и звуки. Сразу же хочу упомянуть о сложности динамики отношений между двумя инструментами: моим, скрипкой, и чуждым, но столь притягивающим, виолончелью. Отношения инструментов тождественны отношениям полов, вернее, одного пола, вглядывающегося в собственное отражение с пониманием мучительной разницы. Было бы грубо назвать это завистью малого к большому, но некоторые элементы борьбы за власть, как и в любых отношениях, особенно любовных, я думаю, всё же присутствуют. Дело в том, что, хотя мне в своей жизни и карьере встречалось немало великолепных виолончелистов, для меня этот инструмент изначально и вечно женский.
Мне нравится то, как юные грациозные девушки носят на спине огромный футляр, пригибаясь вместе со своей ношей в проемах дверей, сила, с какой они вдавливают штырь в пол (девушки поконсервативней пытаются найти в полу уже существующую дырку - обычно на концертной сцене таких много, в то время, как их более решительные коллеги смело и даже с некоторым наслаждением вонзают острие в мягкость древесины - и иглы мне в сердце). Нравятся их позы, которые с приятным постоянством повторяются на каждом континенте, их движения во время настройки инструмента - это склонение головы набок - настоящий поклон партнеру! В трепет приводит меня и сила их удара смычка по струнам, создающего облако во все стороны летящей канифоли. Мозоли на их пальцах гораздо больше и тверже моих, и я проникаюсь особенным уважением к стертой коже снаружи большого пальца левой руки - виолончелисты в отличие от нас используют в игре и его.
Звуки, которые производит этот инструмент, изысканны и необыкновенно физичны. В один из трепетных моментов доверия между людьми, который надобно восхвалять в одах, мне было предложено прикоснуться к этому дивному сооружению из дерева и струн. Хозяин инструмента (он, не она) склонился через мое плечо, показывая, как держать локоть левой руки. Склонение над звуковой вещью, как склонение над общим ребенком. Первый звук, который я произвела сама, поверг меня в такую эйфорию, что я и вправду почувствовала зависть к живому органу, части человеческой души, которой мне было не суждено владеть.
В самом деле, то, что происходит в теле играющего, трудно описать. Наверное, к этому можно и должно привыкнуть, иначе все игроки давно бы сошли с ума от стопроцентного раствора восторга. Но это гудение внутри, вибрация струн и дерева близко-близко к ногам и всей нижней части живого тела, вибрирующего тоже, - это можно познать только осязательным образом, а никак не бледными словами.
Я люблю смотреть на них, не замечающих инструмент во всех его непростых взаимосвязанных деталях, во время паузы или комментариев дирижера небрежно кладущих локоть на покатость виолончелиевского плеча. Иногда длинные распущенные волосы девушек запутываются в колках, и они, уже играя, кошачьими движениями головой тянут и вытягивают их из плена. Одна из ярких солисток, с которой довелось играть концерт Дворжака, девочка 15 лет, славно и сладко мотала в такт копной рыжих волос на макушке и одаривала первую скрипку любовным взглядом, когда их ноты тянули унисон.
Мне очень везло. Все мои музыкальные партнерши были хороши собой. Темноокая израильтянка с непривычным именем Михаль, хранящими тайны густыми ресницами, звенящими на ветру сережками, круглыми носками туфель и внутренней страстью, прорывавшейся в танго Пьяцоллы. Она и мексиканский пианист, весь смесь нежности и амбиций, ждали взмаха моего смычка, слышали мой шумный вздох, и он быстро, как в воду, входил в свои клавиши, вскоре передавая нам ценный груз всех вибрато и всех рубато.
Была и другая, высокая и талантливая девушка с (к сожалению) крашеными волосами, непонятно как оказавшаяся в Техасе после Джулиарда. Виктория, полунемка, полуангличанка, постоянно жила на грани чувств, отравляясь от горя таблетками и с восторгом и словами: "Как мы счастливы быть музыкантами!" хватая мои руки во время сближения за игрой в бильярд.
В богом забытом городке Италии, где проходил международный фестиваль, я в совершенно интернациональном составе играла квинтет Шостаковича и сначала восторгалась милой ирландкой Ифой, смесью ребенка и девушки спортивного типа, а потом познакомилась с самой музой этого места - полной и темной итальянкой Паолой. Две недели, которые я провела на чистом адреналине, почти не спав и не ев, подошли к концу слишком быстро. Иногда я вспоминаю огромные глаза челлистки, с которой пришлось играть дуэты Кодали, всю ее русскость, ее безрассудство - привоз марихуаны в футляре! - ее вариацию моего имени ("Я хочу к Марьяшке!"), её слезы от рассказа коллеги Руслана о Ростроповиче.
Потом, после возвращения домой, на другом фестивале, - хорошенькая 18-летняя радость по имени Алана, написавшая самой себе в нотах сонаты Брамса: "Не бойся!" и впавшая в панику от задержки месячных, от которой я, несомненно старшая, излечивала ее советами и купанием в озере, где ещё суждено утопиться одному герою из моего будущего.