Мамонтов Олег Николаевич : другие произведения.

Встречи с нимфами

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   1
  
  
   В субботу Ксения была в дурном настроении уже с утра, однако Вязигин, её муж, по-настоящему встревожился в связи с этим только после обеда, когда увидел её, готовую к их совместному выходу из дома. Ему сразу бросился в глаза её чрезмерно накрашенный рот. Очень яркая помада - рдяная, жирная, глянцевитая, как масляная краска, - была намазана слишком густо и широко, сделав губы её огромными, как у вампирши после кровавого пиршества. Неприятно удивлённый, он всмотрелся в лицо жены, силясь понять, что ожидает его сегодня.
   - Ну что же ты медлишь? - закричала она, сразу вскипая гневом. - Шевелись поскорее!
   Он понял, что предстоящий, давно запланированный 'культпоход' на новый фильм 'Милый друг' в кинотеатре 'Формула Кино', что в торгово-развлекательном центре 'Европейский' возле Киевского вокзала, может обернуться для него нервотрёпкой. По опыту он знал, что в подобном взвинченном состоянии Ксения способна поминутно шпынять его, придираясь то к одному, то к другому. И ещё она, конечно, не оставит в покое свой страшный рот, но время от времени будет приводить в движение это подобие чудовищной присоски на своём лице, то вытягивая её в трубочку, словно для жеманного поцелуя, то раздвигая в отталкивающей гримасе, обнажая при этом свои бледные розоватые дёсны и крупные, тщательно ухоженные зубы. По всей видимости, она будет делать это не только из-за слишком отчётливого, неприятного ощущения присутствия на губах избыточного количества инородного вещества, - нет, это у неё ещё и признак раздражения, которое она постарается как-то выплеснуть. А чем вызвано оно - бог весть...
   Впрочем, одно было совершенно ясно: она будет вымещать ему какую-то непонятную, ещё невысказанную обиду. Но ближе к ночи, может быть, уже в постели она, конечно, огласит его вину. Если же сейчас прямо спросить её о том, что тревожит её, или хотя бы о том, что случилось с её ртом, то объяснение прозвучит, несомненно, самое уклончивое: мол, ничего, просто надо торопиться, чтобы не опоздать. А в том, что помада заходит за контур губ, нет ничего необычного, сейчас многие так делают...
   Самое горькое для Вязигина заключалось в его уже давней догадке о том, что за всеми обидами на него, которых у Ксении всегда было много, самых неожиданных и абсурдных, неизменно таилась главная, одна и та же на все времена: всё дело, конечно же, в его недостаточно высокой платёжеспособности. Хотя после недавнего переезда в Москву он зарабатывал в качестве доцента столичного вуза, пусть и не слишком высокого в российском рейтинге, очень хорошо по меркам их родного Ордатова. Впрочем, Ксения, трудившаяся в 'Бизнесбанке' в качестве пиар-менеджера, вносила куда более существенный вклад в семейный бюджет.
   Их совместный доход и по столичным стандартам позволил бы им считаться принадлежащими к среднему классу, - но только при условии обладания собственной московской квартирой. А приобрести её они пока не решались. Первоначальный ипотечный взнос они ещё потянули бы, но ежемесячные крупные платежи в течение многих лет представлялись бременем слишком тяжким и опасным. Мало ли что может случиться за долгий срок... К тому же почти все их деньги уходили на жизнь. Не так-то просто было содержать семью в Москве, да ещё один или два раза в год выкраивать средства на отдых на недорогом зарубежном курорте, чтобы Ксения, как все успешные люди, могла выложить свои заморские фото в Инстаграме и Фейсбуке...
   Вязигин давно понял, что Ксении очень хочется утвердить свою принадлежность к столичному среднему классу, а ещё предпочтительнее - к 'светскому обществу'. В этом он снова убедился на днях, прочитав очередной пост в её 'живом журнале'. Там она, основываясь на свежих летних впечатлениях, глубокомысленно рассуждала о том, что в Москве должно считаться 'комильфо' и 'не комильфо'. В частности, 'как-то не комильфо', по мнению благоверной, было загорать в окрестностях столицы на общественных пляжах, возлежа 'афродитой' по соседству с обычными для таких мест дымными мангалами. Сначала, ещё не осознав печальную сторону своего маленького открытия, он едва не прыснул со смеху. Надо же, 'комильфо'! Эта провинциалочка, совсем недавно попавшая в столицу, уже рассуждает, как щепетильная аристократка XIX века, вроде какой-нибудь Кити Щербацкой из классического романа!
   Но затем он призадумался и погрустнел. Если Ксения на самом деле хочет слыть столичной 'светской' дамой, то, разумеется, ни в коей мере не может удовлетвориться своим нынешним положением. А ведь она всерьёз претендует на некий аристократизм, это видно хотя бы из того, как подчёркнуто высокомерно держится она с незнакомыми и как настойчиво при каждом удобном случае напоминает его приятелям о том, что фамилия у неё не такая, как у мужа, а собственная, девичья: Раздорская. Можно подумать, что её прародитель был русский дворянин или польский шляхтич. Однако Вязигин подозревал иное: её 'родоначальник' происходил из местечка в черте оседлости...
   Она, конечно, злится на него за все бесчисленные унизительные ухищрения, на которые вынуждена идти для того, чтобы выглядеть 'комильфотной' и успешной в глазах своих новых московских знакомых и куда более многочисленных старых ордатовских, жадно ищущих в социальных сетях вести о её достижениях. Вот и сейчас она явно переживает из-за того, что после трудных поисков какого-то выразительного дополнения к своему образу скромной молодой дамы в розовой плюшевой куртке с капюшоном и слишком уж банальном джинсовом костюмчике вынуждена в очередной раз делать выбор в пользу светозащитных очков в огромной пластмассовой оправе, похожей на роговую. Этот 'винтажный' аксессуар, не слишком уместный для октября, считался вроде бы модным, но Вязигин видел его у жены и в прошлом году, и даже, кажется, в позапрошлом. И, разумеется, только от отчаяния, от невозможности сотворить со своим обликом что-то более достойное она могла так вызывающе накрасить рот...
   После кино они, как всегда, не сразу поехали к себе домой, в Северное Чертаново, а отправились на прогулку по окрестностям, благо синоптики обещали до конца дня ясную погоду. Ещё в первые дни жизни в Москве у них было решено: по уикэндам они будут изучать, осваивать столицу, выбираясь для этого каждый раз в новые, незнакомые места. Именно поэтому они выбрали столь отдалённый от их района кинотеатр. Правда, в тот день гулять Вязигину не очень хотелось. Кроме того, что он опасался какой-то нервической выходки со стороны Ксении, его ещё тревожила мысль о Сережке: как пацан проводит время, один-одинёшенек в двухкомнатной съёмной квартире на шестнадцатом этаже панельной башни?.. Он досадовал на Ксению за то, что она решила не брать восьмилетнего сына на фильм 'Милый друг', будучи уверена в том, что он снят по Мопассану, тогда как в действительности увиденное оказалось вполне семейным фэнтези, совершенно невинным с точки зрения воздействия на ребёнка, а их самих даже заставило поскучать. Ксении, судя по её насупленному виду, тоже не особенно хотелось гулять, но всё же она упорно следовала своей программе выходного дня, может быть, только из упрямства.
   Вязигин рассеянно разглядывал широкий Украинский бульвар с его опадающими деревьями, пустыми фонтанами, статуями и довольно многочисленной фланирующей публикой. Ему показалось, что все эти люди толкутся здесь так же принуждённо, как он сам, только изображая приятное времяпрепровождение. Всё же отчасти он позавидовал им, предполагая в них обитателей здешнего уютного района, так непохожего на Чертаново, где из окна их квартиры открывается устрашающий вид на необозримое, густое, как лес, нагромождение каменных коробок. Ещё он думал о том, что погода стоит на удивление тёплая для второй половины октября: термометр за окном, на который он взглянул перед выходом из дома, показал шестнадцать градусов. Впрочем, в один из дней середины сентября случилась и вовсе летняя жара - аж двадцать шесть градусов! Недаром газеты писали о том, что московская осень нынешнего две тысячи девятнадцатого года - самая тёплая с начала XXI века. К чему бы это?..
   - Сегодня утром пришло электронное письмо от моей подруги-однокурсницы Ленки Кундрюцковой, - заговорила Ксения небрежно, как если бы речь шла о чём-то малозначащем. - Оказывается, она сделала карьеру на Украине и даже стала там своего рода звездой: получила несколько украинских и международных журналистских премий, сам Порошенко вручил ей паспорт с трезубцем, её назначили ведущей передачи на одном из украинских телеканалов и главным редактором украинского информационного интернет-портала. Ей даже посвящена статья в украинской Википедии. И всего этого она добилась тем, что опубликовала серию репортажей из Донбасса в поддержку АТО в украинских и российских оппозиционных СМИ. Эти публикации переработаны в книгу, изданную на Украине. Теперь Ленка хочет предложить её московским издательствам...
   Хотя Ксения пыталась казаться непринуждённой, в её голосе Вязигин уловил нотки некой уязвлённости. Ага, вот, значит, отчего у неё сегодня плохое настроение! - сообразил он. Дело на сей раз не столько в обиде на него, сколько в зависти к успеху бывшей однокурсницы, с которой Ксению, по всей видимости, связывают непростые отношения дружбы-вражды, столь обычные у женщин! Или, может быть, не столько вражды, сколько тайного, острого соперничества...
   - Теперь я понял, зачем ты повела меня сегодня к Киевскому вокзалу: хочешь тоже свалить на Украину! - попытался пошутить он.
   Но Ксения не захотела поддержать шутку и ответила серьёзно:
   - Нет, мы же наметили этот маршрут ещё в начале недели, а Кундрюцкова только сегодня утром сообщила мне, что собирается через неделю прилететь в Москву по делам и хочет остановиться у меня. Если, конечно, мы с тобой не против. Ведь в гостиницах регистрируют приезжих, а ей это не нужно. Здесь к ней могут быть вопросы у разных органов...
   - Напрасно ты беспокоишься за неё, в Москве промышлять русофобией безопаснее и выгоднее, чем проституцией! - засмеялся он, радуясь тому, что Ксения неожиданно выступила в роли просительницы и теперь можно отчасти поквитаться с ней за сегодняшнее смятённое ожидание нервотрёпки. - Здесь русофобия во всех её видах - идейный мейнстрим!
   - Что за вздор!
   - Нет, именно так! Это мутный канализационный поток, в который ежедневно свою долю гадостей добавляют многие известные московские журналисты, артисты, литераторы, оппозиционные политики и прочие публичные фигуры. Весь этот столичный культурный и медиа-бомонд, вождей которого художник Юрий Данич изобразил в виде голых бесов на своей знаменитой картине. На огромном полотне особенно бросается в глаза чернявое, жирное, как боров, существо с мохнатым брюхом, известное изобретением гнусного слова 'пропагандон'. Как будто его самого нельзя так назвать, ха-ха-ха! Этот современный 'властитель дум' пишет, например, о Горьком, о его будто бы 'лучшем рассказе ХХ века' под названием 'Мамаша Кемских', в котором речь идёт о безумной побирушке и воровке, только для своего обычного русофобского выпада: 'Перед нами блестящая метафора России, нищей, сошедшей с ума, но всё не желающей проститься с былой славой'. Об этом бомонде очень хорошо сказал один известный блогер. Вот, сейчас зачитаю...
   Вязигин достал из кармана куртки смартфон, сделал несколько кликов и голосом, зазвеневшим от радостного возбуждения, начал читать:
   - 'Кубло, возомнившее себя российской интеллигенцией, узурпировавшее всё с этим связанное, выжившее отовсюду всё живое'... Каково, а? И далее ещё красочнее: 'слипшийся воедино клубок светлолицых гадин, 'прогрессивной общественности и совести нации', которые выжрали всю российскую культуру, задушили всё, до чего могли дотянуться, захватили книгопечатанье, кинематограф, театр, навручали себе званий, премий, грамот и мест...'
   - Да здесь же нет ни слова о русофобии! Здесь просто об успешных людях...
   - Так ведь они потому и успешные, и 'прогрессивные', и 'совесть нации', что русофобы! Они, всегда чётко ориентированные на Запад, противопоставили себя всем остальным, 'нерукопожатным' россиянам, будто бы отсталым и зависимым от власти. Они, 'прогрессивные', правят бал в Москве! Мы находимся не где-нибудь, а в самом центре победившей русофобии!
   - Ты сильно преувеличиваешь...
   - Если бы! Пусть пока не на официальном уровне, но зато в так называемом либеральном общественном мнении русофобы победили вполне! Только попробуй что-то вякнуть в осуждение их, и тебя предадут публичному шельмованию, закроют тебе все пути или, в лучшем случае, устроят против тебя заговор молчания! Кто, к примеру, слышал о художнике Юрии Даниче после четырнадцатого года? В том году он выставил свою картину 'Бесы'... Зато твою Кундрюцкову, как только она покажется в Москве, сразу примут в здешнюю хипстерскую тусовку с распростёртыми объятиями. Что же до властей предержащих, то они посмотрят на неё равнодушно, поскольку и не такое видали.
   - Но при чём здесь русофобия? На самом деле речь должна идти о свободе, которой нам всем не хватает, о борьбе за неё! Кундрюцкова внесла в эту борьбу свою лепту и благодаря этому стала известной на Украине и в Москве. Ей нет нужды завоёвывать себе популярность в хипстерской тусовке, как ты выражаешься...
   - Да что о ней говорить! Если ты сильно озабочена её судьбой, пусть она, так и быть, поживёт у нас... - Вязигин махнул рукой с видом усталой покорности, как бы давая понять, что дальнейший разговор на эту тему его не интересует, а на самом деле внутренне торжествуя.
   Ксения ненадолго замолчала, а затем заговорила о другом и при этом выглядела довольной. Вязигин догадался: она рада его согласию приютить Кундрюцкову. Остаток дня и вечер супруги, паче чаяния, провели спокойно, хотя и с чувством лёгкого отчуждения друг от друга.
  
  
   2
  
  
   Дмитрий Сергеевич Каморин, невысокий плешивый мужчина, почти старик, с угрюмым взглядом исподлобья, всю жизнь мучился подозрением о том, что родился графоманом. Будучи моложе, он предавался сочинительству урывками, украдкой, отчасти стыдясь этого увлечения, как если бы видел в нём нечто порочное. Никто из окружающих не знал, что ещё в советское время он отправлял свои прозаические опусы в литературные журналы. Правда, такое случалось лишь дважды, поскольку он очень сомневался в своей способности создать что-то вполне приемлемое для советских издательств, в обязательном стиле 'социалистического реализма', и даже всерьёз не пытался это делать. К тому же его слишком изнуряли ежедневные труды и заботы ради куска хлеба, мешая творческой плодовитости. Оба раза его произведения, отпечатанные на машинке, вскоре вернулись с краткими отзывами-отказами. Одно из этих редакционных посланий, подписанное женщиной, было снисходительно-сочувственным, как если бы предназначалось больному, а в другом, под которым стояло мужское имя, чувствовалась плохо скрытая досада: мол, ну зачем ты докучаешь нам своей никому не нужной писаниной!..
   Ныне, давно разменяв шестой десяток лет и потеряв работу, Каморин посвящал своему увлечению по нескольку часов ежедневно, преодолев былую застенчивость. Раз жизнь его всё равно уже, в сущности, прожита, то какое ему дело до того, кто и что о нём подумает! Ведь не сегодня-завтра его не будет. Один на всём белом свете, без детей и внуков, он только сочинительством может заполнить свои дни и оставить хоть какой-то след на земле...
   Поскольку литературные журналы исчезли из обращения, он посылал теперь свои произведения в книжные издательства, и уже не в бумажном, а в электронном виде, в соответствии с новейшими издательскими требованиями. Каждый раз перед очередной рассылкой он выяснял, по каким адресам ещё принимали к изданию современную русскую прозу, не требуя от авторов деньги за опубликование, и с печальным удивлением отмечал, что число их снова уменьшилось. Искушение издавать свои книги за собственный счёт было преодолено, когда выяснилось, что книготорговые сети не заключают договоры с физическими лицами. В конце концов он едва мог насчитать во всей России лишь с полудюжины нужных ему адресатов. Всей полудюжине он посылал свои сочинения и обычно ничего не получал в ответ, как если бы его тексты просто исчезали в интернете или после попадания на издательские сервера сразу автоматически сбрасывались как спам в электронные мусорные корзины.
   Впрочем, безразличие издательств мало огорчало и ещё меньше удивляло Каморина - напротив: оно казалось ему вполне естественным. Прежде всего потому, что он считал себя неудачником. Ну а потом он полагал, что успешные современные авторы пишут не так, как он, а совсем иначе. Это представление было вынесено из краткого, урывками, знакомства с книжными новинками. Хотя из опасения подпасть под обаяние чужого стиля он избегал их, но всё же порой, чтобы скоротать время в пути, просматривал издания, случайно подвернувшиеся под руку. И почему-то почти в каждой книжке ему встречались странные, нереальные, кукольные персонажи - кудесники, оборотни, таинственные пришельцы из других миров, безбашенные авантюристы, странствующие по разным эпохам. Создатели подобных картонных героев следовали, вероятно, канонам 'магического реализма', 'постмодернизма' или какого-то иного изощрённого 'изма' - столь же, несомненно, конъюнктурного и лживого, как с юности ненавистный ему 'социалистический реализм'. Ему было жаль инфантильных читателей модного вздора, которым не хватило в детстве сказок: беднягам невдомёк, что величайшая чувственная радость, доступная человеку, - совершенно ясное сознание, когда весь мир видится ярко и резко, как сквозь линзы, протёртые до скрипа. Хотя, возможно, это вполне понятно лишь таким, как он, - тем, кто был однажды на грани умопомрачения и спасся чудом...
   В принципе он мог бы писать просто 'в стол', как это делали в советское время иные, в расчёте не на реальных, современных читателей, а на каких-то будущих, гипотетических. Просто из настоятельной потребности как-то выразить, запечатлеть свой жизненный опыт, пусть и не слишком богатый. Потому что ему казалась совершенно невыносимой мысль о том, что всё пережитое умрёт вместе с ним, бесследно и неведомо для других. Незаметно угаснуть в одиночестве, под гнётом навалившейся тишины, чувствуя в бессильной немоте свою неспособность нарушить её, дотянуться до кого-то за пределами своей скорлупы - такая участь представлялась ему ужаснее всего. И потому тот факт, что читатели у него всё же есть, воспринимался им как нечаянный, щедрый подарок судьбы. Пусть число их невелико, пусть им приходится искать его тексты в закоулках интернета, на самиздатских сайтах, - тем больше вероятности того, что среди этих незнакомцев есть настоящие ценители, понимающие его, близкие ему по духу. Скоро они прочтут его новое произведение, которое, наверно, станет последним, потому что теперь он доскажет всё, что хотел сказать. А также потому, что писательство стало в его возрасте занятием слишком опасным, угрожающе повышая давление крови. Его новая книжка будет называться 'Встречи с нимфами'. Он расскажет о своих любимых. О тех девушках, которые очаровывали его и ломали его жизнь.
   Его всегда привлекали и влюбляли в себя юные существа, соединявшие уже пробудившуюся женственность с трогательными, наивными, полудетскими чертами. Все они принадлежали к одному физическому типу: то были хрупкие девушки, стройные до почти болезненной худобы, с очень нежной кожей, ещё сохранявшие подростковую угловатость, чем-то похожие на птиц - лёгких, пугливых, готовых каждый миг вспорхнуть... Подобное удивительное создание можно увидеть на портрете Иды Рубинштейн кисти Валентина Серова. Похожих прелестниц он встречал в своей жизни немало, поскольку такими бывают многие девушки на этапе перехода от детства к юности. Но у некоторых 'воздушность' бывает выражена особенно отчётливо и сохраняется дольше обычного, и именно такие особы, заключающие в себе как бы квинтэссенцию девического очарования, волновали его в наибольшей степени. Порой ему казалось, что он влюбляется в одно и то же существо, которое снова и снова переживает перевоплощения, вселяясь в новые тела и являя собой, по аналогии с вечной женственностью, вечное девичество.
   Одной из таких девушек была Ксения Раздорская. Своему новому произведению, уже отпечатанному для собственного употребления за авторский счёт тиражом десять экземпляров, но пока не попавшему в интернет, он предпослал посвящение ей. Это редкое, красивое имя само по себе заинтригует читателей. Самые любопытные отыщут её фото в интернете и тогда поймут, чем она очаровала его. Пусть уже не очень молодая, она ещё изящна. Благодаря ей желающие получат приблизительное представление о том, какие девушки нравились ему. А что подумает Ксения о таком знаке внимания к ней со стороны полузабытого старика? Ведь слух о посвящении наверняка дойдёт до неё, только едва ли быстро. Не исключено, что уже после его смерти. И тогда, быть может, сквозь время и расстояние она почувствует его нежность. Хотя для него она была только тенью Аси, его первой любви...
   Каморин смахнул с ресниц слёзы и подумал о том, что такое происходит с ним почти каждый раз, когда он вспоминает об Асе. В прошлые годы, когда он был значительно моложе, мысли о ней редко беспокоили его, теперь же, в старости, - всё чаще и чаще. А ведь с её смерти минуло уже тридцать с лишним лет... И уже никто, наверно, на всём белом свете не думает о ней, кроме него. Чтобы хоть какая-то память о ней осталась, она в его произведении названа своим настоящим именем.
   Что же такого необычного было в Асе, что она вспоминается ему уже столько лет? Не раз он задавал себе этот вопрос и всегда затруднялся с ответом. Впрочем, была у неё одна особенность, которая действительно выделяла её из окружающих, - альбинизм. Но это совсем не делало её красавицей. Скорее напротив. Он помнил, как неприятно поразила она его своей непохожестью ни на кого, когда впервые он встретил её в своей новой школе, в которую перешёл после восьмого класса. Ему показалась странным, болезненным существом эта хрупкая девушка, почти ещё девочка в обычной школьной форме, с очень светлой кожей и 'одуванчиком' белёсых пушистых волос, таявших в воздухе. Особенно удивительны были её глаза: очень светлые, со светлыми ресницами, они казались огромными, как бы растворяясь на её бледном лице. В первый миг столь необычное существо не понравилось ему совершенно, настолько, что в сознании его мелькнула отчётливая мысль: 'Экая белобрысая, точно кролик!' И лишь спустя несколько дней, получше присмотревшись к ней и разглядев её юную, едва наметившуюся грудь, слегка округлившиеся бёдра и изящные икры, он решил, что эта воздушная, белая, как облачко, пятнадцатилетняя девушка прелестна...
   Он вспомнил их последнее свидание, которое состоялось уже спустя пять лет после той первой встречи в школе: она шла навстречу ему по зимней аллее, улыбаясь уже издалека, очень тонкая, чёткая на белом фоне. Ему тогда же пришли в голову вычитанные где-то слова: 'человек - мыслящий тростник'. Потому что она казалась хрупкой, как тростинка. Однако он знал уже в ту пору, и даже слишком хорошо, что она опасна для него. Как, наверно, опасна для влюблённого мужчины всякая юная девушка - иррациональное существо, движимое таинственным, стихийным, всепобеждающим, не знающим жалости и стыда инстинктом...
   Об этой опасности отлично ведали древние греки, которые 'нимфами' называли не только девушек-невест, но и низшие божества в образе женщин, олицетворения грозных, неумолимых сил природы. Сексологи, также хорошо осведомлённые о свойствах юных дев, произвели от греческого слова термин 'нимфомания' для обозначения женской любвеобильности. Интернет наполнен обольстительными нимфоманками, посещающими мужчин в снах наяву. Известна 'нимфа' и в энтомологии: это то же самое, что 'личинка' - стадия развития некоторых насекомых. Например, нимфа стрекозы - это прожорливая хищница, живущая в воде и использующая во время охоты свою видоизменённую нижнюю губу с крючками на конце, которую при виде добычи стремительно выбрасывает вперёд, и тогда крючки глубоко вонзаются в жертву. Разве не сам он был уязвлён однажды столь же безжалостно и решительно? Это сделала Ася. И теперь, спустя много десятилетий, он продолжает жить с давней, ноющей раной...
   Думать в стотысячный раз о том, что случилось у него с Асей, было ему сейчас особенно невыносимо. И привычным усилием воли он заставил себя вспомнить о другой женщине. Всё о той же Ксении Раздорской, которая годилась ему в дочери. Ксения тоже была изящной, хрупкой, воздушной, но только не альбиноской, а русоволосой, и черты лица её были более чёткими, сухими. С первого взгляда он угадал в её внешности нечто семитское. Но порой лицо её смягчалось, на щёчках её становились заметны ямочки, и тогда она казалась ясноокой, простодушной, ласковой лапочкой, этакой прелестной юной хохлушечкой. А спустя день или даже час в её облике вдруг снова проступало что-то жёсткое, вокруг её глаз ложились горестные тени, и тогда ему чудилось, что она несёт в себе память о какой-то трагедии, притом скорее всего даже не личной, а произошедшей с какими-то далёкими предками, - память, унаследованную через кровь по таинственным законам генетики...
   Иногда, при желании, она могла казаться весёлой и общительной. Обычно же она держалась замкнуто, отстранённо от окружающих, даже надменно, с намёком на некую таинственность и элитарность. Возможно, она таким образом намекала на свою голубую кровь, на то, что в её роду были шляхтичи... Однако из интернета он знал о существовании на Украине преподавательницы иврита Ривки Раздорской. Не связаны ли две однофамилицы родством или, по крайней мере, общими этническими корнями? В справедливости этого подозрения его укрепила одна фраза из поста Ксении в социальной сети, которая относилась уже к тому времени, когда она перебралась из родного Ордатова в Москву. Делясь своими впечатлениями от очередной поездки в отпуск за границу, она выразилась так: 'Всё было очень кошерно'. Он понял, что так говорили в её семье, когда хотели сказать о чём-то хорошем.
   В интернете он отыскал информацию о её родителях. Выяснилось, что мать её, Варвара Павловна, родом с Украины. Вот откуда у Ксении украинские черты. А 'кошерное' - это наверняка от папы. Вот почему она похожа на Иду Рубинштейн. Впрочем, эта изящная девушка вызывала в его воображении и нечто вовсе экзотическое, далёкое, невесть каким образом приходящее на ум - к примеру, юных невольниц, стройных, как серны, с золочёными браслетами на запястьях и щиколотках, что прогуливались когда-то в тенистых двориках Альгамбры, цокая каблучками, будто копытцами, по белому мрамору и цветной керамической плитке. Хотя нет: ведь на них были арабские сафьяновые туфли с подошвами без каблуков, которые могли только шелестеть при ходьбе... При всей своей странности эта идея всё-таки не казалась совершенно нелепой. Ведь прародительницей Ксении могла быть какая-нибудь Сара или Рахиль из гарема мусульманского властителя...
   Ксения очаровала его с первого взгляда, несмотря на возрастную разницу в целое поколение между ними. Более того: когда он впервые увидел её, он мог бы дать ей намного меньше её двадцати четырёх лет. Тогда, четырнадцать лет назад, она была очень худа, притом ещё подчёркивала свою худобу тесным джинсовым костюмчиком, чуть ниже среднего роста, с хорошо сохранившимся летним загаром, сквозящим венчиком русых волос, остриженных коротко, 'под мальчика', и большими задумчивыми глазами на маленьком полудетском личике, с которым пикантно контрастировали по-женски хорошо развитые бёдра. А вот груди её были почти незаметны. Её нельзя было назвать красавицей, но его умиляли её щёчки с ямочками, пухлые губки 'сердечком', остренький носик с маленькой горбинкой и взгляд серых глаз - суровый, со сдержанным вызовом, как если бы она перенесла какую-то утрату и одержала победу в нелёгкой борьбе. Она выглядела бедной, миленькой сироткой, которую хотелось приголубить, до некоторой степени смахивая на юную Натали Портман в душещипательном фильме 'Леон', но отчасти походила и на хорошенького, гордого мальчика-пажа, готового постоять за себя. Сходство с мальчиком усиливала присущая ей порывистость в движениях. К тому же в платье или юбке он её не помнил: этим обычным предметам женского гардероба она тогда решительно предпочитала джинсы.
   'Воробышек!' - с внезапной нежностью подумал он при первой встрече с ней, восприняв её как милого ребёнка. А между тем она тогда была уже выпускницей журфака местного университета и в качестве дипломированного специалиста была принята на должность корреспондента в редакцию газеты 'Ордатовские новости'. Он в ту пору работал там в такой же должности.
   Почувствовав себя влюблённым в это странное, прелестное существо с чертами обоих полов, он даже заподозрил себя в скрытом гомосексуализме. Впрочем, Ксения воспринималась, конечно, как несомненная девушка, а некоторые особенности её внешности и характера объяснить было нетрудно: её родители хотели сына и потому воспитывали её отчасти как мальчика...
   Со временем он узнал, что приголубить её хотелось многим, причём женщинам - не в меньшей мере, чем мужчинам. Всюду, где собиралась журналистская братия из разных изданий, - на пресс-конференциях, в кулуарах областной и городской дум, в приёмных начальников, приглашавших представителей прессы на брифинги, - она оказывалась в окружении женщин-коллег, зрелых матрон, явно склонных взять её под своё 'крыло'. Журналисты мужского пола тоже, наверно, испытывали подобное стремление, только выражали его не столь очевидным образом...
   В редакции 'Ордатовских новостей' Ксения Раздорская общалась в основном с Андреем Хижняком - самым старым сотрудником, которому было уже под семьдесят. Тот ещё в советское время защитил кандидатскую диссертацию по экономике и потому считался в городе очень знающим экономистом. Это реноме льстило самолюбию старика, побуждая его к продолжению работы в качестве корреспондента, пишущего на экономические темы. Она приходила к нему в большую рабочую комнату, которую он делил с тремя другими корреспондентами, в числе которых был Каморин. Ей же самой места там не нашлось, и потому её разместили в соседней комнате, вместе с менеджерами по рекламе. Она задавала Хижняку множество вопросов по экономике в наивной надежде что-то почерпнуть на лету из его познаний, относившихся в основном к эпохе 'развитого социализма', а на Каморина совсем не обращала внимания, чем серьёзно уязвляла его самолюбие. Его терзания усугублялись ещё и тем, что в корреспондентской комнате она частенько заводила телефонные разговоры со своим молодым человеком, всегда начиная их одним и тем же вопросом, с явной претензией на юмор и интимность одновременно: 'Ты спишь?..' Такой демонстрацией своих раскованных отношений с парнем она, конечно, хотела показать немолодым коллегам, что уже не девочка, а вполне взрослая особа... Каморин думал, что её невидимый собеседник работает по ночам, и проникся к нему заочной неприязнью. Не потому ли, что в глубине души ревновал её к этому незнакомцу?..
   Наверно, именно из-за уязвлённого самолюбия Каморин однажды решился заговорить с ней. Это случилось во время её очередного визита в корреспондентскую комнату, когда она кратко всплакнула и, ни к кому конкретно не обращаясь, сообщила о своей неудаче: ни один из начальников, которым она звонила, не согласился на интервью. При этом она с укором посмотрела на старших коллег, как бы желая дать им понять: это вы создали газете такую репутацию, что со мной, её представителем, не хотят говорить!
   Каморин помнил, что подождал, прежде, чем ответить на этот завуалированный упрёк: не прозвучит ли реплика кого-то из коллег? А когда её не последовало, сказал полушутя-полусерьёзно:
   - Вы наверняка получите интервью, если не будете тратить время на телефонные переговоры, а сразу явитесь в учреждение. Любой начальник будет рад общению с очаровательной девушкой!
   Раздорская молча метнула в его сторону изумлённый взор. Но с тех пор она уже обращала на него внимание. Они стали даже немного общаться, причём первым всегда заговаривал он. Из её скупых ответов на его вопросы он узнал, что ещё в школе она определилась с выбором профессии, начав писать заметки в городскую детскую газету 'Весёлая улица', а до прихода в 'Ордатовские новости' успела поработать в многотиражке политехнического института...
   Вскоре Ксения перебралась в местную редакцию общероссийской газеты 'Финансист', после чего, видимо, посчитала, что вышла в 'дамки' и что Каморин ей уже не ровня. Когда он случайно встретил её в фойе гордумы и попытался по старой памяти заговорить, она отвечала еле-еле, уклончиво, сквозь зубы, явно не желая более знаться с ним.
   Затем он следил за её карьерой только издалека. Из интернета он спустя два года узнал, что она перепорхнула из местной редакции газеты 'Финансист' в головной московский офис того же издания, а ещё через год - в пресс-службу крупного столичного банка. На этом последнем месте, спокойном и денежном, она, видимо, собралась осесть уже прочно. Попутно она вышла замуж за ордатовского доцента-историка Вязигина, которого увлекла за собой в Москву. Несомненно, это был тот самый молодой человек, телефонные разговоры с которым в корреспондентской комнате редакции 'Ордатовских новостей' она всегда начинала вопросом: 'Ты спишь?..' По всей видимости, в ту пору этот интересный для неё, подававший надежды юноша совмещал учёбу в аспирантуре с трудовой деятельностью в качестве ночного сторожа. В Москве она поспешила обзавестись и другими признаками принадлежности к среднему классу: приобрела автомобиль и начала выезжать на отдых за границу, выкладывая фотоотчёты о своих путешествиях в социальных сетях. Вскоре успешная молодая пара обзавелась ребёнком...
   'Теперь-то она уже точно вышла в дамки!' - с печальной усмешкой думал Каморин, размышляя о достижениях пронырливой особы. Ему пришла в голову странная и даже почему-то пугающая мысль о том, что Раздорская на протяжении чуть ли не всей своей жизни неукоснительно следовала программе, каким-то таинственным образом заложенной в неё едва ли не в колыбели. Что хрупкая девушка, какой он знал её в самом начале их знакомства, и даже, наверно, она же ещё в бытность школьницей, какой он её не знал, та неведомая девчушка из прошлого, личинка будущей женщины, уже носила в своём сознании чётко определённую программу на всю предстоящую жизнь. Что ещё ребёнком она замыслила и получение журналистского образования, и замужество с молодым доцентом, и попадание в пресс-службу столичного банка. Что на протяжении многих лет, начав с заметок для 'Весёлой улицы', написанных крупным детским почерком на листах из школьных тетрадей, она реализовывала этот замысел превращения из маленькой девочки-провинциалки в преуспевающую столичную даму настойчиво и неотступно, без единой ошибки, не теряя ни одного года.
   В этой удивительной целеустремлённости Каморину почудилось что-то сродни явлениям из мира природы. Вот так же малёк лосося, только что вылупившийся из икринки, уже наделён знанием всего предстоящего ему жизненного пути: сначала из родной реки в океан, а спустя несколько лет, через многие тысячи солёных миль - назад в пресную заводь, для продолжения рода...
   После долгих раздумий он решил, что Ксения с её упорством и ярко выраженной витальной силой является просто-напросто типичной нимфой - юной человеческой самкой, обуянной мощным стремлением к продолжению рода. Только реализуется оно в данном случае не преимущественно через секс, как это чаще бывает у других нимф, но прежде всего в борьбе за высокий социальный статус и материальный успех во что бы то ни стало. И в принципе в этом нет ничего удивительного. Бежняжку только несколько сильнее обычного терзает беспокойство, знакомое каждой девушке, которая мечтает о создании семьи и сознаёт, что время для неё идёт быстрее, чем для её сверстников мужского пола. И разве не эта её витальная сила, которую он сразу почувствовал, оказавшись рядом с ней, привлекла и заворожила его?
   Мало-помалу у него развилась привычка к отслеживанию в интернете сообщений, имеющих отношение к этой столь интересной для него особе. В первую очередь его привлекали её страницы в социальных сетях. Хотя там, как правило, лишь немногое вознаграждало его любопытство - в основном её фотографии в различных ракурсах и одеяниях. Менее информативными казались её чаты с многочисленными 'друзьями', в числе которых числились даже вождь непримиримой оппозиции Надильный и одно время, пока его не сняли, ордатовский губернатор с украинской фамилией. Впрочем, следов её переписки с этими известными особами не обнаружилось. Он подолгу рассматривал её изображения, а чаты лишь пробегал глазами, не надеясь отыскать что-то существенное в этом электронном трёпе, большей частью на маловразумительном молодёжном сленге.
   Более интересным показался Каморину 'живой журнал' Ксении, который удалось обнаружить благодаря многочисленным ссылкам на него в аналогичном блоге доцента Вязигина. 'Журнал' она вела под ником Coccinella, что означало, как подсказал всезнающий интернет, 'божья коровка' в переводе с латинского. В полном соответствии с ником этот блог оказался довольно непритязательным по содержанию, наполненным в основном 'подножным кормом' - впечатлениями провинциалки, которая осваивала Москву. Но как раз повседневная, бытовая сторона её жизни была для него особенно любопытна. А в том, что Coccinella - это именно Ксения Раздорская, сомнений быть не могло: 'живой журнал' открывался её фотографией, пусть нарочито смазанной, расплывчатой, но всё же позволявшей безошибочно идентифицировать автора. К тому же там была указана и дата появления на свет 'божьей коровки', совпадавшая с днём рождения Ксении.
   Однако на сей раз интересная информация обнаружилась, паче чаяния, в сети 'Вконтакте'. На её страницу там он уже давно наткнулся благодаря общему 'другу' Татьяне Жгучевой, бывшей сотруднице 'Ордатовских новостей'. Желая отвлечься от своих тягостных дум, он сначала полюбовался уже довольно старым изображением Ксении, на котором она лучезарно улыбалась, облачённая в облегающее платье жемчужного цвета, с бордовым шифоновым палантином, повязанным вокруг шеи, а затем лениво перевёл взгляд на куцые, обычно тёмные до полной невразумительности тексты записей на 'стене'. И наткнулся взглядом на свежую, совершенно ясную по смыслу, даже несколько примитивную переписку с неведомой Еленой Кундрюцковой.
   Поведав о своём путешествии в Грецию минувшим летом, Ксения задала вопрос, обращённый ко всем её 'френдам': 'Может, кто-то подскажет, куда лучше поехать в следующий раз?' И в ответ Кундрюцкова написала: 'Была в мае этого года в Доминикане. Это на острове в Карибском море, очень хорошее место для отдыха. Там не думаешь ни о чём, а просто наслаждаешься гостеприимством местных, изучаешь культуру, приветствия, танцы. Моментальный загар обеспечен. И в голову приходят мысли при виде этих пейзажей: 'Так красиво, будто это картинка, а не реальность!' И всё же эта красота настоящая, которой наслаждаешься каждый миг жизни! Так что советую совершить путешествие в Доминикану!' Этот текст был густо пересыпан маленькими значками-символами: смеющимися рожицами, сердечком, поднятым вверх большим пальцем, танцующими человечками, пальмами и пляжными зонтиками... На что Ксения ответила с печальным юмором: 'Карибы - это для богатых украинских журналистов, а бедным московским пиар-менеджерам нужно довольствоваться чем-то попроще'.
   С мгновенно вспыхнувшим интересом Каморин принялся выяснять, кто же такая Кундрюцкова, столь просто путешествующая с Украины на Карибы. Это оказалось нетрудно: её тексты имелись в электронных версиях и московских, и украинских СМИ. Нашлась даже статья о ней в украинской Википедии.
   Выяснилось, что Кундрюцкова родилась в Ордатове, окончила журфак местного университета, попробовала в своём родном городе, депрессивном заповеднике старой советской партноменклатуры, издавать собственную оппозиционную газету, почти сразу потерпела закономерный крах (правоохранители изъяли все редакционные компьютеры под предлогом использования нелицензионного программного обеспечения) и после этого переехала сначала в Крым, а затем, ещё до воссоединения его с Россией, перебралась в Киев. На Украине она быстро сделала карьеру, несмотря на свою совсем не украинскую внешность: мелковатые глазки, узкое, некрасивое личико и крупный нос. Она смахивала на ежа с его характерной острой мордочкой, и это сходство усиливалось её колючим взглядом...
   Все публикации Кундрюцковой были на русском языке, но оголтело проукраинскими. Она писала о том, что в ДНР прежний попрошайка, промышлявший когда-то возле торговых центров, стал весной четырнадцатого года начальником группы самообороны на одном из блокпостов и занялся досмотром проезжающих автомобилей. Что бюллетени, по которым голосовали за независимость ДНР, - 'просто бумажки из принтера без всякой защиты' и что возможность проголосовать давали всем желающим, даже без документов. Что в ДНР люди, получившие доступ к оружию, бьют витрины, разворовывают автопарки, похищают украинских патриотов, избивают заложников и расстреливают украинских военных. Что Симферополь патрулируют сотни омоновцев, а на улицах города стоят бронетранспортёры. Что Сенцов - 'жертва теракта'. Что в составе батальона 'Восток' - 'профессиональные военные из России'. Что добровольцев, отправившихся воевать за ДНР, свои же накрывают залпами 'Градов', чтобы не платить им зарплату за несколько месяцев. Что в непризнанных республиках люди умирают от голода и их записывают как скончавшихся от сердечных приступов. Что жители посёлков вокруг Луганска 'поели всех собак'...
   И за такие писания Кундрюцкова получила кучу премий, украинский паспорт из рук самого Порошенко и руководящие должности в украинских СМИ!..
   Каморин почувствовал, что взбешён и что ему непременно нужно выплеснуть своё возмущение. Не пытаясь обдумать своё действие, он мгновенно вывел на 'стене' Ксении вслед за постом Кундрюцковой гневную реплику: 'Карибы оплачены кровью жителей Донбасса!'
   Эмоциональная разрядка принесла ему удовлетворение. Спустя четверть часа он уже чувствовал, что воспринимает маленькое виртуальное происшествие 'with amusement', как говорят англичане. То есть как нечто забавное, доставляющее скорее приятные переживания. Его возмущение бесстыдными писаниями Кундрюцковой улеглось: в сущности, она тоже типичная нимфа, жаждущая успеха любой ценой... Главное для него заключалось в том, что он раскрылся перед Ксенией как тайный доселе посетитель её страниц в социальных сетях. То есть признался в том, что она ему не безразлична. Впрочем, скоро она узнает ещё и о том, что он завещал ей всё своё имущество. Он сделал это, потому что после смерти два года назад от инфаркта его жены Александры других дорогих людей у него на свете не было.
  
  
   3
  
  
   Кундрюцкова позвонила в домофон в половине восьмого вечера, когда Раздорская и Вязигин ужинали на кухне.
   - Это Елена! - сказала Раздорская мужу, поднимаясь из-за стола.
   Тот озабоченно сдвинул светлые брови и со вздохом поднялся тоже. Вдвоём они направились в прихожую и минуты две молча ждали на пороге, заранее открыв входную дверь. Из лифта к ним вышла маленькая, как подросток, молодая женщина в синих джинсах и парке цвета хаки, из расстёгнутого ворота которой выглядывал чёрный кардиган, с дамской сумкой на плече и чемоданом-самокатом за спиной.
   - Только что прилетела? - спросила Раздорская.
   - Нет, в Домодедово я была уже в половине четвёртого, - оживлённо заговорила гостья с радостной, но всё же не вполне натуральной, неприятной улыбкой на узком лице. - Но сразу к вам не поехала, потому как знаю, что вы оба работаете до вечера. Я зашла в кафе, что в самом аэропорту, и посидела там...
   - Летела через Минск? - продолжала расспрос Раздорская.
   - Да, это самый короткий маршрут, за отсутствием прямых рейсов. Есть ещё через Ригу и даже Тбилиси. Если б знали, с каким тяжёлым сердцем я отправлялась! Здесь для меня небезопасно, однако есть дела в московских издательствах...
   - Позвонила бы, и я тебя встретила бы...
   - Добралась я без проблем, а вы со мной и так ещё намучаетесь...
   - Не говори ерунды! Со старой подругой посидеть - всегда радость!
   - Давайте к столу, мы как раз ужинаем, - вставил Вязигин. - Имеется балычок, а к нему коньячок...
   - Ну разве что за компанию, - сразу согласилась Кундрюцкова. - Вообще-то я не голодна...
   После рюмки коньяка гостья покраснела, в голосе её появились хрипловатые нотки, а её маленькие желтоватые глазки заблестели маслянисто. Взглядом мечтательным, с поволокой она смотрела то на Раздорскую, то на Вязигина, то на обстановку тесной кухни, и Вязигину казалось, что она довольна тем, что видит.
   - Бедновато мы живём, наверно? - спросил он её. - Я видел в интернете фото вашей сияющей киевской кухни размером с нашу жилую комнату...
   - Да, у меня в Киеве квартира получше, - спокойно согласилась она, потягивая вторую рюмку. - Но у вас тоже неплохо, уютно. А что касается условий моего существования в Украине, то их создали не для меня лично. Просто я волей-неволей оказалась своего рода символом, из моей жизни в Украине сделали витрину.
   - И что же вы символизируете?
   - Прогрессивное российское общественное мнение, которое сочувствует стремлению Украины в Европу. Украинцы хотят показать, что умеют быть благодарными.
   - Но в Донецке вас не очень любят, - вдруг с улыбкой, как бы в шутку сказал Вязигин, почувствовав неудержимое желание уколоть гостью, слишком успешную и самоуверенную. - Я заметил, что кто-то недавно сделал такую надпись на 'стене' во 'Вконтакте', вслед за вашим постом о летнем отдыхе: 'Карибы оплачены кровью жителей Донбасса!'
   Раздорская бросила на него негодующий взгляд и затем с тревогой посмотрела на Кундрюцкову. Но та лишь засмеялась:
   - Это написал не житель Донецка, а один ордатовский пенсионер, бывший журналист, которого я видела несколько раз на пресс-конференциях. И ничего нового для меня в этом нет, подобных комментариев к моим статьям в интернете я уже насмотрелась. 'Ты предательница' - это твердят мне квасные патриоты снова и снова, одно и то же на разный лад. Но это же просто пошлость: так во все времена обвиняли тех, кто разоблачал неблаговидные действия своего государства!
   - Однако теперь вы гражданка Украины! - снова не удержался Вязигин.
   - Я вынуждена была сменить гражданство после моих публикаций о Донбассе, потому что в России мне стало уже слишком небезопасно. Но всё-таки моя борьба против гибридной войны в Донбассе полезна россиянам, которые хотят мира.
   - А наши патриоты считают, что интересам России отвечает поддержка ополчения Донбасса.
   - Какие же в этом интересы россиян? Донбасс - это не Россия, а Украина.
   - Но в Донбассе живут русские люди...
   - Так вы говорите о русских национальных интересах? Ха-ха! Разве вы не знаете, что само это словосочетание - 'русские национальные интересы' - абсолютное табу в России начиная с 1918 года? С тех пор, как был расстрелян вождь русских националистов Михаил Меньшиков. Я напомнила о нём, объясняя мою собственную позицию, в предисловии к моей книге 'За последней чертой', которую теперь хочу предложить московским издательствам. Вот, послушайте, сейчас зачитаю...
   Кундрюцкова поднялась из-за стола, вышла из кухни и через минуту вернулась с книгой в бумажной обложке, на которой Вязигину бросилось в глаза изображение поверженной, иссечённой осколками и заваленной глыбами фигуры человека. Где-то он уже видел этот снимок каменного воина на Саур-Могиле - месте ожесточенных боёв под Донецком во время Великой Отечественной войны и в 2014-2015 годах... Перелистав несколько страниц и отыскав нужное место, Кундрюцкова начала читать:
   - Меня упрекают в непатриотичности. Но разве истинный патриотизм означает лишь слепую любовь к Родине? Нет, ему присуща любовь требовательная, взыскующая, доходящая порой до сурового порицания, а в чём-то даже и до отрицания. Это видно на примере человека, репутацию которого как русского патриота или, если угодно, русского националиста ещё никто не ставил под сомнение. Речь идёт о Михаиле Меньшикове, который организовал в 1908 году Всероссийский национальный союз. Репутация этого человека подтверждена его мученической смертью. В сентябре 1918 года на берегу Валдайского озера чекисты Давидсон, Якобсон, Гильфонт и Губа расстреляли Меньшикова на глазах его шестерых малолетних детей именно как русского националиста.
   Кундрюцкова прервала чтение, внимательно посмотрела на слушателей и продолжила с вызовом:
   - Незадолго до своей гибели, в начале 1918 года, ещё до заключения Брестского мира, когда представлялась весьма вероятной немецкая оккупация всей европейской части России, Меньшиков в своём дневнике сделал поразительный для любого националиста и любого патриота вывод: 'Верю в то, что потеря независимости даёт нам необходимое освобождение от самих себя. Ибо не было и нет более подлых у нас врагов, как мы же сами. Вяжите нас - мы бешеные! Земля, это точно, велика и обильна, но порядка нет, а потому придите бить нас кнутом по морде! Даже этой простой операции, как показал опыт, мы не умеем делать сами'. И далее: 'Мы умно поступаем, бросая самодельщину деревенскую в инвентаре, в утвари, одежде. Умно поступаем, подчиняясь и чужой власти - если она лучше нашей'.
   Сделав короткую паузу, Кундрюцкова заключила с пафосом:
   - Я вступила на своё журналистское поприще с намерением служить родной стране словом честным и смелым, но скоро убедилась в том, что власть этого не хочет. Меня вынудили прекратить издание собственной оппозиционной газеты. Перед лицом явного произвола мне пришлось последовать завету Михаила Меньшикова и сменить стан, перейти к тем, кто более привержен идеалам справедливости и законности, чтобы из-за рубежа нести для всего мира правду, как требует от меня мой профессиональный долг.
   - Значит, вы находите справедливым то, что украинцы в Донбассе обстреливают жилые кварталы из тяжёлой артиллерии? - уже откровенно возмутился Вязигин. - Что русским на Украине нельзя пользоваться родным языком? И это ваш долг велит вам писать, что в посёлках вокруг Луганска съели собак?
   - Конечно, я не могла видеть всего, что происходило в Донбассе, потому писала и с чужих слов, - спокойно возразила Кундрюцкова. - Вы должны понимать, что мне было очень трудно. Я же брала интервью у полевых командиров сепаратистов, которые запросто могли меня расстрелять, когда бы узнали, что и для каких изданий я пишу. А узнать они могли очень просто, достаточно было погуглить в поисках информации обо мне. Но их бдительность усыплял мой российский паспорт с ордатовской пропиской...
   - Ну сколько можно, Юрий! - воскликнула Раздорская возмущённо. - Лена - моя лучшая подруга и гостья!
   Вязигин был уже не рад тому, что ввязался в тяжёлый разговор, но прервать его, не высказавшись до конца, не мог. Ведь подруга его жены была всё же не чем иным, как предательницей, и кто-то должен был напомнить ей об этом. Едва ли во всей Москве найдётся для этого кто-то другой. А ещё его самолюбие укололо то, что о событиях в Валдае столетней давности она взялась судить, не будучи историком. Поэтому с ядовитой улыбкой он сказал:
   - Мне всего лишь хочется точности и ясности, как всякому историку. Вот вы ссылаетесь на Меньшикова, смотрите на него как на пример для подражания, хотя и с противоположным знаком: он, по-вашему, был образцовым русским патриотом, а вы стали патриоткой вашей новой родины Украины. Я же считаю, что он был фигурой скорее одиозной и жертвой не вполне невинной, - с этими словами Вязигин отодвинул от себя пустую тарелку и забарабанил пальцами по столешнице.
   - Вот как? И на чём же основано ваше мнение?
   - На том, что у него множество провокационных, а в наше время просто недопустимых высказываний! Особенно от имени Всероссийского национального союза, который он организовал. Вот сейчас я наудачу наберу в гугле слова 'Меньшиков' и 'национальный союз', и посмотрим, что получится... Ага, вот его статья, послушайте...
   Вязигин начал читать с экрана смартфона, от волнения слегка запинаясь:
   - 'Россия - для русских и русские - для России. Довольно великой стране быть гостеприимным телом для паразитов... При полнейшей симпатии к обрусевшим инородцам, вошедшим в нашу плоть и кровь, Национальный Союз должен заявить самую решительную нетерпимость к инородцам необрусевшим. Как посторонние тела в организме, как занозы и наросты не сливающиеся с нами племена должны быть удаляемы во всех тех случаях, когда они выдвигают своё засилье. Ограничив их в политических правах, Россия может терпеть на своей территории некоторое количество иностранцев; но допускать проживание в Империи целых миллионов нерусских людей - принцип безумно гибельный'.
   Вязигин прекратил чтение и вопросительно посмотрел на Кундрюцкову:
   - Каково, а? Ну разве можно было писать такое в многонациональном государстве?
   - А я считаю, что принципе это правильно, за исключением того, что Меньшиков апеллировал к народу, ещё не созревшему для гражданской жизни, - порозовев, с вполне отчётливым вызовом усмехнулась она.
   - Правильно - потому что соответствует действиям нынешней украинской власти, которая не терпит неукраинцев?
   - Правильно, потому что любое гражданское общество складывается прежде всего на национальной основе. Если людей не объединяют национальные чувства, едва ли что-то иное объединит их по-настоящему. Это видно на примере ведущих европейских государств. Там веками неотступного давления фактически добились именно того, о чём Меньшиков мечтал для России, принудив свои малые народности слиться с большими нациями. Поэтому в Великобритании не говорят на шотландском и валлийском языках, в Германии - на сорбском, а во Франции - на провансальском и бретонском. Кроме немногих чудаков, конечно. И уже после образования в Европе единых национальных государств там сложились гражданские общества. А Меньшиков пытался ускоренно решить сразу две задачи: создание единого национального государства и гражданского общества в нём. Он отталкивал от себя либеральных представителей национальных меньшинств и смыкался с ярыми черносотенцами - принципиальными врагами гражданского общества. Повторяю: он апеллировал к народу, ещё не созревшему для гражданской жизни.
   - Зато теперь многие жители Европы говорят на арабском, турецком и африканских языках. Но вы лучше знаете ситуацию на Украине. Разве там эти две названные вами задачи решили успешнее?
   - Конечно! Там сначала за годы советской власти сложилась массовая украинская школа, через которую прошли десятки миллионов людей, воспитанные украинцами, затем была получена государственная независимость. И уже после этого на волне патриотических чувств возникло гражданское общество и зазвучал лозунг 'За едину Украину!' А в России гражданского общества как не было во времена Меньшикова, так нет до сих пор!
   Кундрюцкова посмотрела на Вязигина с торжеством, и тот, помрачнев под её взглядом, глухо пробормотал:
   - С последним вашим утверждением я не соглашусь...
   - А я на конкретных фактах докажу, что это именно так. Смотрите: Меньшиков родился, жил и погиб в северо-западном углу России, сравнительно недалеко, по русским масштабам, от новгородской колыбели русской государственности, от старорусской обители Достоевского и святогорской могилы Пушкина. И вот на этой исконно русской земле лидер русских патриотов был казнён по приговору, который ему вынесли заезжие чужаки Давидсон, Якобсон, Гильфонт и Губа. Их всего-то была горстка. Даже местные русские красноармейцы отказались расстреливать Меньшикова и потому в качестве палачей, по словам Марии Меньшиковой в её памятной записке 'Как убили моего мужа' были, цитирую, 'посланы инородцы и дети - сыновья комиссара Губы, одному пятнадцать, а другому тринадцать лет'.
   - Но это же утешительно: русские отказались расстреливать Меньшикова!
   - Не стоит обольщаться насчёт их благородных чувств. Местные красноармейцы арестовали Меньшикова, охраняли его и затем конвоировали к месту казни. Таким образом, они вполне исправно служили красным, пусть в определённых рамках и не по идейным соображениям. Меньшикова отмечает в своей записке, что они делали это ради пайка. То есть это были типичные пофигисты. Постоянные обыватели Валдая, они собирались оставаться там независимо от смены режима и потому опасались, что в случае прихода другой власти с них спросят за 'красный террор'. Естественно, они отказались расстреливать. Но своё истинное отношение к Меньшикову они продемонстрировали его жене. В день казни она подошла к чекистскому 'штабу' и спросила о своём муже сидевших там красноармейцев, этих, по её словам, 'довольных, сытых, гогочущих' молодчиков. В ответ она сначала услышала взрыв грубого хохота, затем сквозь смех ей сказали: 'Да его давно уже расстреляли на берегу озера'. А когда несчастная вскрикнула: 'Звери проклятые!', вооружённая толпа бросилась на неё, угрожая: 'Ты смотри, ты у нас поговори!' И это была не пустая угроза. Меньшиков в письме из тюрьмы просил жену быть осторожнее с представителями новой власти, потому что они 'женщин расстреливают тоже'.
   - Так что же отсюда следует?
   - То, что сто лет назад в несчастной России, изнасилованной большевиками, не было гражданского общества, а имелись только малочисленные экстремисты и огромная инертная масса покорных им обывателей, безразличных к судьбе страны и чуждых всяких соображений о справедливости, законности и гуманности. И тот же всеобщий пофигизм мы наблюдаем сегодня. Это видно на примере судьбы Марины Меньшиковой...
   - Кто она такая?
   - Не знаю, родственницей ли приходилась эта хрупкая женщина Михаилу Меньшикову, но они похожи: на фотографиях у них светлые волосы и мягкие, русские лица. В 2018 году российский суд выдал её Украине, несмотря на то, что её родители жили тогда в Крыму и сама она родилась в России. На Украине её посадили в тюрьму города Днепра, бывшего Днепропетровска, за то, что в театре она ударила деревянным молоточком-киянкой участника АТО. Не только по месту совершения, но и по сути своей этот её поступок был чисто театральным, не имевшим целью причинить реальный физический вред. После чего её нашли повешенной на оконной решётке в камере, которую она делила с тремя сокамерницами. Мэр Днепра Филатов отозвался на её гибель записью в Фейсбуке, которую закончил словами: 'Россия бросит тебя, сынок, всегда'. Он имел в виду, конечно, не только этот далеко не единичный случай выдачи Россией Украине противников АТО...
   - Да, это ужасно, позорно! - воскликнул Вязигин, с досады ероша пальцами свою жидкую шевелюру.
   - Больше внешнего сходства поражает сходство судеб этих людей: их выдали врагам на расправу свои же русские люди. Они погибли с временной разницей в сто лет, потому что за столетие в России так и не сложилось гражданское общество, а есть по-прежнему лишь огромная инертная, атомизированная масса пофигистов. На гибель Марины Меньшиковой российское общественное мнение почти не откликнулось, что и неудивительно: ведь его на радио 'Слухи Москвы' и в других подобных СМИ изображают современные давидсоны, якобсоны и гильфонты...
   - Но разве вы сами не из их числа? И не потому ли так сильны у нас позиции русофобов, что Меньшиков и подобные ему ещё в начале ХХ века своими дикими ксенофобскими заявлениями скомпрометировали саму идею русского возрождения? Из-за этого, может быть, и погибла Марина! Из-за этого очень долго нельзя было замолвить слово о многих русских бедах, например, о приходивших в запустение коренных русских землях! Но главное, в чём ошибся Мешьшиков и в чём по-прежнему ошибаются его современные последователи, - это врождённое неприятие подавляющим большинством русских людей самой идеи русского национализма. Дело в том, что Россия испокон веков вбирала в себя самые разные племена и народы, прирастая благодаря этому. Русские - имперцы и государственники по своей сути, им чужда идея противопоставления себя другим народам, населяющим Россию. Это понимают представители национальных меньшинств. Вот почему на медийном поле в качестве видных российских патриотов-государственников и защитников русского мира можно видеть ныне немало людей не совсем русских или совсем не русских, имена которых у всех на слуху. Все вместе, русские и другие народы России, мы сильнее. А на Украине победивший национализм привёл к развалу государства!..
   Вязигин задохнулся от возмущения и замолчал, устремив на Кундрюцкову тяжёлый взгляд. Тоже явно взволнованная, она порывистыми движениями достала свой смартфон, что-то поискала на нём и заговорила дрогнувшим голосом:
   - Беда России в том, что российское общество закоснело в бесчувствии и покорности. Меньшиков пытался пробудить его к гражданской жизни, а оно отвернулось от него. Забыв этот урок, я пробовала издавать в родном Ордатове оппозиционную газету, и мне живо заткнули рот при полнейшем равнодушии окружающих. Да, он был ужасный путаник, но только потому, что жил в страшное время и смятённо искал спасения для России и своей семьи. Вот что записал он в своём дневнике 20 июля 1918 года, в тот самый день, когда узнал о казни Николая Второго, и ровно за два месяца до собственной казни: 'Сегодня шёл со своими ребятками среди ржи, нёс на руках Танечку и думал: есть ли на земле выше что-либо этого счастья держать на руках это маленькое нежное тельце своего ребёнка, которая вся воплощённая маленькая грация, сама прелесть. Чудный день, неизмеримое море хлеба, уже начинающего буреть, бездна цветов: этот год удивителен на травы, цветы и древесную зелень, фруктов же не будет. Жить бы можно, если бы не общие архигнусные, первобытные, из эпохи каменного века отношения...'
   Кундрюцкова прервала чтение и всхлипнула. Вязигин увидел, что на её глазах блеснули слёзы.
   - Нашли тему для разговора... - со вздохом сказала Раздорская, посмотрев на Вязигина почти с ненавистью.
   - Самое удивительное то, что убийца Меньшикова Давидсон был, вероятно, моим прадедом, - всё ещё со слезами на глазах и неловкой, как будто растерянной улыбкой сказала Кундрюцкова. - По семейному преданию, мой прадед Вениамин Семёнович Давидсон в молодости был чекистом, а в начале тридцатых годов развёлся со своей русской женой, моей прабабкой, и уехал в Палестину. В ту пору это было ещё возможно, потому что к сионизму в СССР тогда относились терпимо, ведь сионисты боролись в Палестине против англичан... Конечно, я не могу на все сто процентов быть уверена в том, что в Валдае действовал именно он, а не однофамилец, но всё-таки велика вероятность, что это был именно он...
   Вязигин по-новому, будто в первый раз взглянул на эту энергичную девицу с узким некрасивым лицом и маленькими глазками, с удивлением подумав о том, что она больше смахивает на внучку калмыка, чем на потомка чекиста Давидсона. Впрочем, на украинскую телеведущую она походила ещё меньше, а между тем была ею на самом деле... Озадаченный и смущённый, он пробормотал:
   - А-а, ну тогда понятно, почему Меньшиков не выходит у вас из головы... Вас связывает с ним семейная история... А знаете ли вы, как сложилась дальнейшая судьба вашего прадеда и его подельников?..
   - У моей прабабки переписки с ним не было, насколько я знаю. Хотя, конечно, мне известно о ней очень мало. Что вообще мы знаем достоверно своих прадедах и прабабках? Ещё меньше, то есть ровным счётом ничего я не знаю о судьбах остальных участников расправы над Меньшиковым. Возможно, они тоже оказались в Палестине. По некоторым сведениям, они в восемнадцатом году были не коммунистами, а эсерами, и в более поздние годы, при Сталине, это автоматически делало их подозрительными и нежелательными элементами. К тому же все они в начале тридцатых годов были ещё молоды, а значит, легки на подъём. В Валдае их молодость даже слишком бросалась в глаза. Несчастная Мария Меньшикова в своей написанной для потомков памятной записке 'Как убили моего мужа' именует всех чекистов 'молодыми людьми'. А Михаил Меньшиков в письме из тюрьмы назвал своего следователя Давидсона 'совсем безусым мальчиком'. Мальчишество чекистов объясняет некоторые смешные и кошмарные подробности этой истории...
   - Какие именно?
   - Да вот хотя бы такой факт: чтобы произвести впечатление на уездных жителей, они разместили на стене занятого ими дома вывеску: 'Главный Военный Полевой Штаб'. Все четыре слова с большой буквы! И в роли председателя этого 'штаба' выступила совсем уж опереточная фигура - некий молодой человек по фамилии Гильфонт с 'чудным бриллиантовым перстнем' на пальце, по словам Марии Меньшиковой, которой он шепнул, что является будто бы князем Долгоруковым и сыном знакомых её мужа, и попросил хранить это в тайне!
   - И тогда у Меньшиковой появилась надежда на избавление от страшной беды...
   - Да! И тем ужаснее было для неё затем узнать, что в роли князя выступил студент медицинской академии Гильфонт! Впрочем, и это странное, офранцуженное имя было, вероятно, не настоящим, а переделкой более распространённой фамилии Гельфанд, которая на языке идиш означает 'слон'...
   Вязигин крякнул с досады и воскликнул, упорно игнорируя устремлённый на него, полный возмущения взор супруги:
   - Как видно, эти злые шутники действовали совсем в духе современных шалопаев-хипстеров, жизнерадостных молодчиков, любителей стебаться и ёрничать! Которых так много в столичных либеральных тусовках!..
   - Да, больше всего поражает то, что юные чекисты совершали свои злодеяния с выдумкой и задором! О них нельзя сказать, что они лишь исполняли тяжкий долг! Давидсон, к примеру, на допросах заявлял Меньшикову, что сочтёт за великое счастье пустить ему пулю в лоб и что казнь его будет местью за статьи с призывами к погромам. Тот же Давидсон при встрече с Марией Меньшиковой в знак участия брал её за руку и обещал, что муж её будет жив и что она получит свидание с ним. И несчастная, обманутая женщина со слезами целовала руки этого, по её словам, 'молодого человека лет девятнадцати с прекрасными грустными глазами'. В самый день расстрела Давидсон уговаривал Марию Меньшикову не плакать, обещал, что муж её будет жив и что завтра она получит свидание с ним...
   - Почему-то с казнью Меньшикова чекисты не очень торопились...
   - Его арестовали в субботу четырнадцатого сентября, а расстреляли в пятницу двадцатого. Или, соответственно, первого и седьмого сентября по старому стилю, по которому ещё многие жили в провинции. Может быть, хотели продлить удовольствие, терзая свою жертву, или запрашивали санкцию из Москвы. Меньшиков в одном из своих писем из тюрьмы выразил слабую надежду на заступничество Горького, несмотря на то, что взгляды их на современную действительность и литературу резко расходились. Известно, что ещё в 1900 году в статье 'Красивый цинизм' Меньшиков негативно оценил ранние произведения Горького, усмотрев в них отсутствие нравственного начала и сильное влияние философии Ницше. Так или иначе, заступничества не было...
   - А как вы считаете: Меньшиков на самом деле призывал к погромам? - с этими словами Вязигин пристально посмотрел на Кундрюцкову.
   - Нет, конечно. Он писал только о засилье 'избранного народа' в издательском бизнесе, нефтяной промышленности и финансах России. Его статьи печатались в 'Новом времени', рассчитанном на интеллигентных читателей, которые никак не могли быть погромщиками. Эту популярную газету консервативного направления издавал друг Чехова Суворин, в числе её авторов был известный мыслитель Василий Розанов. Правда, чекисты ошибочно считали Меньшикова деятелем Союза русского народа, который считался и считается черносотенной организацией. Впрочем, в приговоре Меньшикову вменили в вину только 'явное неподчинение советской власти'. В чём выразилось оно, вдове не объяснили. А сам он объяснений не потребовал, выслушал свой приговор молча, только вздрогнул и побледнел.
   - И затем произошло ужасное...
   - Да, его сразу повели переулком на берег озера Валдай - расстреливать. По пути он встретил своих детей, которые гуляли с нянькой, и поцеловал младшую дочь Танечку, подхватив её на руки. Но его оторвали от детей и заставили продолжить путь к месту казни...
   - Вот опять импровизация, немыслимая в последующие годы: казнь на берегу озера, на глазах местных жителей и даже детей казнимого... - горько усмехнулся Вязигин.
   - Не забудем ещё о том, что в этой казни дети участвовали и в качестве палачей: это сыновья комиссара Губы, тринадцати и пятнадцати лет от роду! Но главную роль сыграл всё тот же Давидсон, который, видимо, хотел проявить жёсткость. Казнимому не дали даже произнести до конца молитву. Когда на берегу озера несчастный повернулся лицом к Иверскому монастырю, расположенному на острове и хорошо видному с того места, опустился на колени и начал молиться, раздался первый залп. Стреляли в спину. Меньшиков был ранен в левую кисть, причём пуля, по словам его жены, 'вырвала кусок мяса'. Прервав молитву, он невольно оглянулся. Прозвучал второй залп. Одна пуля прошла около сердца, а другая - немного выше желудка. Меньшиков упал на землю и забился в судорогах. К нему подскочил Давидсон и дважды выстрелил ему в левый висок. По словам Марии Меньшиковой, пальцы правой руки мужа так и остались сложенными для крестного знамения...
   Вязигин заметил, что у Кундрюцковой на лице выступили красные пятна. По всей видимости, она говорила о том, что на самом деле волновало её, о чём уже много думала. И хотя разговор этот был для него странен и тягостен, в её интересе к событиям столетней давности заключалось что-то заразительное, интригующее. Поэтому он спросил:
   - Кажется, те же чекисты расстреляли в Валдае кого-то ещё?
   - Да, спустя четверть часа на том же месте был расстрелян семнадцатилетний сын местного купца Коля Савин, который лишь весной того года окончил реальное училище. Когда отец Коли подошёл к месту казни, Давидсон пригрозил пристрелить и его. Несколькими днями ранее та же компания расстреляла ещё и отставного генерала Косоговского, которому было уже за шестьдесят лет, в его имении близ Валдая. Причём за день до собственного ареста Меньшиков со слов неведомых очевидцев описал в своём дневнике казнь генерала. Эта дневниковая запись обречённого литератора - единственный источник информации о последних мгновениях жизни того, кто был известен в России как востоковед и организатор Персидской казачьей бригады. Генералу уже поздно вечером чекисты сказали, что расстреляют его утром. Он попросил не медлить, сам зажёг фонарь, повесил его себе на грудь и сказал: 'Цельтесь вернее, я человек крепкий'. Его убили только пятым выстрелом, разворотив череп так, что вытекли мозги.
   - Ах, тут есть примечательная подробность! - с заблестевшими глазами воскликнул Вязигин. - Одна деталь, которая переносит нас в то время, даёт почувствовать его дух и раскрывает характер давным-давно сгинувшего человека! Слова 'цельтесь вернее' - это же из стихотворения Беранже о старом капрале. Переведённое Курочкиным и положенное на музыку Даргомыжским, оно во второй половине девятнадцатого века стало в России популярной песней. В стихотворении эти слова произносит старый наполеоновский капрал, после реставрации королевской власти осуждённый на смерть за нанесение телесных повреждений оскорбившему его молодому офицеру: 'Трубка, никак, догорела! Нет, затянусь ещё раз. Близко, ребята, за дело! Прочь, не завязывать глаз! Целься вернее. Не гнуться. Слушать команды слова...' Скорее всего, Косоговский процитировал песню умышленно, пожелав стать вровень с её героем...
   - И в довершение всех ужасов семьям выдали тела казнённых, чтобы родные люди могли рассмотреть, обмыть и оплакать страшные раны. Старик Савин собирал в платочек разлетевшиеся мозги своего сына. Мало того: Давидсон после расстрела не давал покоя семье Меньшикова, не раз заходил к его вдове, предлагал ей из личных средств сто рублей, которые она отвергла, просил у неё фотографию мужа, чтобы повесить её на стене своего 'учреждения' вместе с фотографиями других казнённых 'врагов' как своего рода трофей, вместо оленьих рогов, говорил ей, что это он стрелял Меньшикову в голову, чтобы прекратить его конвульсии...
   - Экое наивное зверство!
   - Я думаю, что он был довольно обычный подросток, жестокий и любопытный, как все подростки. Ему, конечно, было интересно, каково это: убить человека и затем прийти к его вдове, матери шести малолетних детей, и рассказывать ей подробности убийства? Я думаю даже, что он был девственник. Меньшиков знал этот тип: ещё в 1906 году в статье 'Выше свободы' он писал о 'гадостных убийствах, совершаемых чаще всего мальчишками, воспалённый мозг которых близок к помешательству'.
   - Наверно, не очень приятно иметь такого предка?
   - С прадедами духовной и эмоциональной связи уже не бывает. Обычно их и не помнят. Едва ли можно устыдиться даже самого преступного пращура. К тому же Давидсон сам оказался жертвой своего жестокого времени. Убить человека - это значит получить душевное уродство на всю оставшуюся жизнь. В данном случае речь идёт о преступлении не только жестоком, но и бессмысленном. Меньшиков уже не был ни монархистом, ни националистом, ни врагом Советской власти. К концу жизни, за несколько недель до ареста и казни, он отрёкся от своих прежних взглядов. Он записал 10 августа 1918 года в своём дневнике... Сейчас открою это место на смартфоне.
   - Не ищите эту цитату, я знаю её, там речь идёт о всемирной республике!
   - Я уже нашла... Вот: 'Да здравствует всемирная республика и да будет проклята всякая национальная война! В общей человеческой семье да будут признаны и терпимы все национальные особенности, начиная с цвета кожи, одно лишь да не будет признано: заговор какой-нибудь кучки против всех или не всех. Да будет столько оттенков кожи, веры, языка, обычаев и законов, сколько потребует природа, но лишь бы они пользовались общей терпимостью, а не дрались меж собою'.
   - Старый монархист и националист решил 'перековаться' вместе со всеми! - усмехнулся Вязигин, но как-то криво, невесело. - А всё дело в том, что бедняга очень хотел жить, может быть, только ради детей, и потому лихорадочно искал себе место в новой действительности. Я тоже читал его дневник восемнадцатого года и увидел, что старик в последние месяцы своей жизни прошёл через основательную переоценку ценностей. К примеру, он признал, что к катастрофе привела слишком долго правившая Россией выродившаяся немецкая династия, окружённая немецкой же по преимуществу высшей бюрократией. Его последние писания проникнуты тоскливым, заведомо несбыточным желанием новой, истинно национальной власти для России - власти просвещённой, гуманной, терпимой к разным меньшинствам и социальным группам, отвечающей интересам её коренных народов. Вот что выпадает в 'сухой осадок' из чтения его дневника.
   - И всё-таки вы по-прежнему считаете, что Меньшиков не вполне невинная жертва, что он заслужил свою судьбу?
   - Я считаю, что он посеял ветер и пожал бурю. Его судьба показывает, что всякий национализм ужасен как по своей сути, так и по своим последствиям. Смотрите: ужасен и Меньшиков с его нетерпимостью к 'инородцам', ужасны и его мстительные убийцы, которых он возбудил. Тысячи таких, как они, стали опорой жестокого коммунистического режима в России, и разве не этот режим вдохновил - пусть лишь как антитеза, как почва, от которой оттолкнулись, - германский национал-социализм? На примере Меньшикова можно лишний раз убедиться в том, что националисты, как правило, кончают плохо. Это урок для вас, - Вязигин бросил быстрый взгляд на гостью. - Но вот его идея о том, что России нужна власть национальная, то есть отвечающая интересам подавляющего большинства россиян, - вполне здравая. Впрочем, это была не столько чётко выраженная идея, сколько тоскливая мечта...
   Вязигин на мгновение замолк, будто что-то припоминая, озабоченно потрогал волосы на макушке и продолжил:
   - В самом деле, разве не оттого все наши беды, что за всю свою тысячелетнюю историю Россия почти никогда не имела власти, преследующей национальные интересы? Такой не была, конечно, княжеская власть потомков Рюрика. При чтении истории Карамзина, наполненной описаниями бесконечных княжеских распрей, создаётся впечатление о том, что князья постоянно играли друг с другом в живые шахматы на доске размером с тогдашнюю Русь. Они убивали чужих подданных, жгли друг у друга города, разоряли сёла, но всё это оставалось для них лишь забавой до тех пор, пока не проливалась княжеская кровь. Лишь её они берегли, и потому жертв междоусобий среди них наберётся очень немного. А подданные были для них только пешками в их жестокой игре. Князья так заигрались, что не опомнились даже при появлении татаро-монголов под стенами их городов. Ещё меньше жалел свой народ первый русский царь Иван Грозный. А тому в жестокости едва ли уступал любитель Запада Пётр Великий. Наследники первого российского императора скоро совсем онемечились и бесконечно отдалились от народа. Что же касается коммунистов, то их идеология была интернациональной, а практика - антинациональной. То же самое можно сказать о Ельцине, ренегате коммунизма, который подчинил свою политику интересам Запада и создал олигархов вроде Ходорковского, Гусинского и Березовского...
   - И только в последние годы в сплошной мгле российской истории наметился просвет? - спросила Кундрюцкова насмешливо.
   - А разве после возвращения Крыма в этом могут быть сомнения? Хотя и к нынешней власти у меня есть претензии. Ей следовало, к примеру, более активно поддержать защитников Донбасса...
   - Наверно, вы особенно признательны существующему режиму за удаление с политического поля фигур вроде Ходорковского и Гусинского?
   - Да, в том числе и за это. Потому что они придерживались откровенно прозападной ориентации и рвались к власти, а потому представляли угрозу для всех нас...
   - Вы говорите 'нас', как бы включая меня в число ваших единомышленников. А я к ним не отношусь.
   - Я помню, что вы теперь даже не соотечественница. Вы не считаете возможным принадлежать к 'атомизированной массе пофигистов'. Кстати, это не новая мысль: на радио 'Слухи Москвы' некто по фамилии, кажется, Шушерович говорит, что нет ни русской, ни российской нации, а есть лишь 'население, размазанное по территории'. На том же радио Полина Бреус регулярно поносит не только российскую власть, объявляя её нелегитимной, но и христианство, в особенности РПЦ, чем оскорбляет чувства большинства населения России. Подобным образом проявляют себя многие столичные журналисты, особенно из тех, что служили в своё время семибанкирщине, когда она рвалась к власти. Хотя из тех банкиров одних уж нет, а другие далече, выпестованные ими злопыхатели по-прежнему верны себе. Как говорится, цирк уехал, а клоуны остались. Вы тоже могли бы, оставаясь в России, писать с проамериканских или проукраинских позиций для московских псевдолиберальных СМИ, как это делают другие, а вы сменили страну. У вас на вашей новой родине есть хоть один близкий человек?
   - Да, мой муж - обычный украинский хлопец, оператор телевидения...
   - Я и не знал, что вы замужем. Как же супруг отпустил вас одну в далёкое, опасное путешествие?
   Кундрюцкова засмеялась, показав мелкие зубы:
   - Значит, доверяет мне! К тому же в Москве и Ордатове пока безопаснее, чем в Донбассе, а я туда ездила немало, вопреки всем его возражениям.
   - Что ж, было интересно. Однако наш разговор затянулся, пора закругляться. Я пойду...
   Спустя два часа он ворочался в постели, прислушиваясь к приглушённым голосам подруг, всё ещё доносившимся из кухни, с тревогой ожидая прихода Ксении и её упрёков. Он и сам не понимал, что нашло на него этим вечером, зачем он прицепился к Кундрюцковой. Впрочем, было ясно: её приезд повлёк за собой массу неудобств. Одно из которых - вынужденная уступка гостье супружеской спальни. Супругам пришлось занять спальное место сына - диван-кровать в большой проходной комнате, которую Ксения именовала 'залом'. А Серёжка переместился на раскладушку, установленную посредине 'зала'. Мальчишка теперь уже спал, судя по его ровному сопению...
   Наконец Ксения тихо вошла в комнату и, не зажигая свет, заняла своё место рядом с Вязигиным. Тот замер, притворившись спящим. Менее всего хотелось ему сейчас объясняться с Ксенией. Но она молча повернулась к нему спиной и затихла. Спустя несколько минут Вязигин решил, что она уснула. Что, конечно, было вполне естественно после долгих разговоров и возлияний с подругой. Ему же не спалось. Он сознавал себя во власти смутного беспокойства или, может быть, недоброго предчувствия... Чего именно? Едва поставив себе этот вопрос, он сразу же нашёл ответ: ну конечно же, того, что вся его с таким трудом налаженная жизнь в Москве вот-вот рухнет, пойдёт прахом...
   Откуда ждать беды - это тоже было довольно ясно. Дружба с новоявленной украинской ура-патриоткой Кундрюцковой не может понравиться его начальству. Ведь университету, несмотря на все его академические свободы, не нужны вполне рядовые сотрудники со слишком сомнительными связями. Он же не знаменитое научное светило и не 'раскрученная' медийная фигура, выступающая на радио 'Слухи Москвы' и в других крупных СМИ. Фрондёра с именем терпели бы за создаваемую им шумиху, за пресловутый хайп - бесплатную рекламу для учебного заведения. Его же, безвестного доцента, лишь недавно приехавшего из провинции и ещё не обросшего в столице влиятельными связями, тихо выгонят, придравшись к чему угодно...
   Томясь в затянувшемся ожидании сна на непривычном, жёстком ложе, Вязигин долго ещё предавался тревожным раздумьям, прежде чем незаметно задремал...
  
  
   4
  
  
   Константин Андреевич Переборов - это имя, указанное в затрёпанном паспорте незнакомца, Каморин задумчиво прочитал вслух, как бы пробуя на язык непривычное сочетание звуков. Хотя обоих можно было уже назвать стариками, внешне они разнились довольно сильно. Каморин казался маленьким и щуплым, как подросток, а Переборов, выше его на голову, широкий в кости, с обветренным, корявым, лицом и клочьями седых волос на темени, производил впечатление человека крепкого и мужественного. Под испытующим взглядом Каморина Переборов досадливо поморщил свой слегка искривлённый нос: мол, ну что ты раздумываешь, ведь иного квартиранта в свою конуру когда ещё найдёшь... Впрочем, его гримаса могла сойти и за вежливую улыбку усталого человека.
   - Знаете, я предпочитаю сдавать квартиру семейным парам или одиноким женщинам, - сказал Каморин, с сомнением глядя на Переборова. - Потому что мужчины, по моим наблюдениям, не способны поддерживать чистоту. Если только вы не окажетесь исключением... Вы не курите? Нет? Хорошо, так и быть, сдам вам квартиру, но договор будет всегда только на месяц. Затем возможно продление. Идёмте на кухню, там за столом удобнее расположиться с бумагами. Меня зовут Дмитрий Сергеевич Каморин, я живу в соседней квартире на этой же лестничной площадке...
   Переборов курил более сорока лет, но признаваться в этом не стал. В октябре ещё вполне можно будет дымить на балконе, не рискуя простудиться. А загадывать на более дальнее время ему вдруг показалось бессмысленным...
   Что именно случится до прихода холодов, он как будто ещё не знал. Смутное, но верное предчувствие какого-то назревающего события просто открылось ему, как по наитию. Точнее, по тому хорошо знакомому томительному беспокойству, которое вдруг охватило его и отозвалось мурашками, что вдруг расползлись по спине... Но уже спустя несколько мгновений он осознал: ну конечно же, всё дело в том, что ему, с его-то навыками, да ещё живя по соседству, можно легко забраться в хозяйское жильё! Достаточно лишь проследить, в какие часы Каморин обычно отлучается из своей квартиры... А в следующий миг он спохватился: нет, этого делать ни в коем случае нельзя!
   В принципе Переборов как старый, опытный 'скокарь', или вор-домушник, не видел ничего для себя зазорного в том, чтобы поживиться за счёт старого сквалыги. Кто-кто, а Каморин, лениво, без фантазии сидящий на миллионе рублей, - ведь именно столько можно очень легко, не торгуясь, выручить за его конуру, сдаваемую в наём, - не вызывал у его нового квартиранта ни малейшего сочувствия. Но такая кража была бы, конечно, верхом глупости. Потому что в нанесении ущерба хозяину заподозрят в первую очередь Переборова, с его-то судимостями. Да и что можно взять у старика, сдающего дешёвое жильё?..
   Мгновенно взвесив все 'за' и 'против' своей внезапной идеи, Переборов решительно поставил на ней крест. При этом он испытал удовлетворение: всё-таки рассудок пока не подводит его! Сколько уже было случаев, когда здравый смысл, а порой и простая интуиция выручали его, не позволяя поддаться искушению слишком опасному, вздорному, чреватому явным провалом!
   Впрочем, несмотря на осторожность, приобретённую вместе с долгим, трудным опытом, он по-прежнему испытывал удовольствие - и немалое! - в том, чтобы ставить свою судьбу на кон. Каждый раз, когда на его горизонте появлялся объект, достойный его усилий, он предвкушал перспективу чего-то вроде охоты, сопряжённой с риском. Ему нравилось долго выслеживать свою 'добычу', испытывая тем больший азарт, чем более серьёзные опасности, лишения и тяготы приходилось при этом переносить. Чтобы в конце концов дождаться вожделенного мига и ощутить взрыв восторга, который разом пронизывал всё его существо. Без таких острых переживаний жизнь скоро начинала казаться ему пресной, пустой, невыносимой...
   Не потому ли и теперь, уже признав мысль о краже в хозяйской квартире только пустой игрой воображения, Переборов не мог отделаться от предчувствия того, что в жилище Каморина он однажды всё-таки побывает?..
   Впрочем, Переборов не всегда руководствовался здравым смыслом. Он определённо знал за собой способность к безрассудству: когда-то он лишил человека жизни, и это было вовсе не из-за денег. Девушка Ася умерла только потому, что пренебрегла им. До сих пор он видел её в своём воображении совершенно отчётливо, как живую: золотистые волосы, милое личико, быстрый, лукавый взгляд светлых глаз, ноги с точёными икрами...
   Он слышал о том, что случайный убийца может заболеть страстью к душегубству. Об этом рассказывал один сосед по камере: намекая как будто на свой собственный опыт, тот говорил, что у всякого, переступившего однажды самый страшный запрет, пробуждается вкус к охоте на человека как наиболее опасного и потому особенно притягательного 'зверя'. И уже давным-давно Переборов убедился в том, что это на самом деле так: тогда, после гибели Аси, он как будто испытал что-то подобное. Он заметил, что высматривает вокруг себя других привлекательных девушек... Это могло бы довести его до 'вышки' ещё в те давно прошедшие советские годы. Но вмешался случай: вскоре его задержали в другом регионе по делу об ограблении магазина. После пяти лет заключения он вышел на свободу присмиревшим, с твёрдым решением забыть про тот жуткий соблазн, что поманил его однажды, и довольствоваться впредь не самой сладкой 'добычей', а только её суррогатом - деньгами и ценностями фраеров. Но отчего же он приехал на старости лет в тот самый город, в котором убил Асю? Не из желания ли освежить давние воспоминания и побередить ноющую душу?..
   Переборов очнулся и вынырнул из тёмного омута своей памяти, вдруг заметив, что Каморин смотрит прямо на него с удивлением в своих зеленоватых, болотного цвета глазах. Видимо, хозяин озадачен рассеянностью своего гостя... Ах, да: надо прочесть и подписать бумагу, что лежала прямо перед ним на столе...
   Переборов торопливо начал вчитываться в текст договора найма, напечатанный на принтере: 'Вместе с квартирой Наймодатель передаёт Нанимателю во временное пользование на срок действия данного договора следующее находящееся в ней в рабочем состоянии имущество, к которому Наниматель обязуется относиться бережно: холодильник Indesit, телевизор Sharp, диван-кровать, 1,5-спальную кровать, шифоньер, ванну с газовой колонкой и смесителем для душа, мойку с тумбой и смесителем. Наниматель (в том числе от имени лиц, связанных с ним) обязуется бережно относиться к квартире и находящемуся в ней имуществу Наймодателя, поддерживать чистоту, не вселять кого-либо в квартиру, не передавать ключи от неё лицу, не названному в данном договоре, не врезать в любые трубы отводы для стиральной машины, не содержать животных, не вбивать гвозди в стены, не клеить что-либо на стены, не переставлять мебель, не менять замки от входной двери...'
   Переборов удивился уродливым, не звучащим в живой речи выражениям, - 'Наниматель' и 'Наймодатель', - и с неприязнью подумал о том, что хозяин скрупулёзно перечислил в договоре весь домашний скарб для того, чтобы квартирант ничего не унёс. Будто его жалкий хлам кому-то нужен. Этот расчётливый жмот просто смешон. Обычно жильё сдают старухи, от которых вполне естественно слышать нытьё о бережном отношении к хозяйской мебели и содержании в чистоте раковин и унитазов. Но у этого, похоже, и старухи нет... Зато каким-то образом убогий ухитрился завладеть двумя квартирами на одной лестничной площадке. Впрочем, это всего лишь старое жильё в отдалённом районе депрессивного Ордатова, которое сдать нелегко, оттого он и пускает к себе немолодого одинокого мужика с явно сомнительной биографией...
   Переборов поспешно, чтобы прекратить неприятное общение, подписал оба экземпляра договора, сунул хозяину деньги и получил от него ключи от квартиры. Оба уже поднялись из-за стола, когда Каморин вдруг спросил, тускло блеснув своими мутными зеленоватыми глазами, которые в этот миг показались его гостю до странности похожими на перламутровые пуговицы:
   - А где вы работаете?
   Вопрос не застал Переборова врасплох: он знал, что любой хозяин квартиры непременно спросит об этом. Он даже слегка удивился тому, что это не случилось раньше, до подписания договора.
   - Я кладу камины. Можно сказать, спец в этом деле, заказы выполняю быстро и хорошо, - как бы в подтверждение своих слов Переборов энергично крутнул кистью своей правой руки так, что хрустнули кости запястья. - Меня многие знают и рекомендуют своим знакомым. Правда, заказы поступают нерегулярно: летом их много, а с наступлением холодов жить приходится больше на сбережения.
   Каморин задумчиво пошевелил складками дряблой кожи вокруг своего впалого рта, пытливо всматриваясь в Переборова, и сказал:
   - Не понимаю, почему зимой у вас нет заказов. Ведь в холода камины всего нужнее...
   - Дело в том, что с окончанием лета почти все загородные дома стоят пустые, поскольку хозяева используют их как сезонные дачи. Камины - это больше для красоты...
   - И много зарабатываете?..
   - По-разному получается, на жизнь хватает, - ответил Переборов уклончиво.
   Каморин не стал задавать других вопросов и ушёл к себе, пожелав новому квартиранту счастливого новоселья. Переборов испытал даже лёгкое разочарование оттого, что разговор о каминах прервался так скоро. Всё-таки он был неплохим каминным мастером и мог бы кое-что рассказать о своём ремесле, которое было для него не только прикрытием, но и на самом деле нравилось ему. И не только потому, что камины проще, чем обычные печи, и что все параметры их задаются строгими пропорциями, ограничивающими пределы вычурных 'изысков', которых желают иные заказчики. Ещё, конечно, имело определённое значение и то, что камины выгодны в работе: ведь их заказывают владельцы дорогого индивидуального жилья, для которых открытый очаг в доме - солидная и стильная вещь, статусная деталь интерьера. Однако и не это было для него самым существенным. Прежде всего ему нравился сам процесс работы.
   Приступая к выполнению нового заказа, Переборов каждый раз с удовольствием, не торопясь, с видом инженера, занимался своими расчётами, к молчаливому удивлению непосвящённых. Которым, конечно же, было невдомёк, что площадь топочного окна, через которое так приятно наблюдать за тем, как в очаге весело трещат дрова, наполняя жильё своим теплом и приятным ароматом, должна равняться одной пятидесятой площади помещения. Или что ширина идеального очага обязана быть в полтора раза больше его высоты, а высота - в полтора раза больше глубины. Длина же дымохода не может быть меньше четырёх и больше десяти метров, потому что при слишком коротком размере тяга окажется слишком слабой, а при слишком длинном - чересчур сильной, так что всё тепло напрасно уйдёт в атмосферу...
   Ещё одно преимущество его работы, о котором он, конечно, не стал бы рассказывать, заключалось в возможности основательно изучить хоромы заказчиков и выяснить наличие охранной сигнализации и ценных вещей, чтобы спустя какое-то время снова наведаться туда, но уже в качестве вора. Умолчал бы он и о том, что работа в качестве каминного мастера-индивидуала, без официального трудоустройства и помощников, позволяла ему бесконтрольно перемещаться по всей территории страны, проворачивая попутно другие дела...
   Хотя Переборов не мог претендовать на репутацию мастера-виртуоза, с обычными, рядовыми заказами он справлялся вполне успешно. Все операции, относящиеся к этому ремеслу, он выполнял очень тщательно, включая черновые, вроде подготовки вяжущего раствора. Он старательно разведывал и добывал глину, чаще всего вблизи водоёмов с крутыми берегами и обнажениями пород, размачивал её, затем смешивал с просеянным речным песком и малой толикой цемента и, наконец, процеживал полученную тяжёлую, бурую жижу через мелкое сито. Очень придирчиво он подбирал и красные керамические кирпичи, отбраковывая те, что имели мельчайшие трещинки и не совсем ровные поверхности. Когда же всё необходимое было готово, он приступал к кладке камина, и тогда его движения, сосредоточенные, точные, порой стремительные, как бы исполненные страсти, становились похожими на священнодействие. Ему на самом деле казалось, что он творит нечто чудесное: создаёт из кирпичей, песка и глины обиталище огненной стихии, вдыхает жизнь в эти холодные, мёртвые материалы... И всё же каждый миг он помнил о том, что лишь играет роль каминного мастера, а по-настоящему увлечён совсем иным...
  
  
  
   5
  
  
   Второго ноября, спустя три недели после вселения Переборова, Каморин чувствовал себя неважно. Накануне он занялся на своей даче вырубкой засохших деревьев, неожиданно увлёкся и переутомился. Наутро были явные признаки недомогания: всё тело набрякло истомной тяжестью, голова болела и кружилась. Лениво и равнодушно, как о деле заведомо невозможном, он подумал о том, что надо бы сходить в поликлинику. Но посещение врачей настолько для него усложнилось с введением удалённой записи на приём, что он просто перестал обращаться за медицинской помощью. Раньше он точно знал, что попадёт к доктору, если утром выстоит час перед окошком регистратуры, а теперь нужно было записываться к обычному терапевту по интернету или телефону за неделю или даже большее количество дней. Хотя, вероятно, существовала какая-то возможность проникнуть во врачебный кабинет и в ускоренном порядке живой очереди, но ему всегда было в тягость искать сомнительные обходные пути, с кем-то договариваясь, кого-то упрашивая...
   К тому же всякий раз, когда он думал о том, что хорошо бы сделать что-то практически полезное, ну вот хотя бы только прибрать в квартире или постирать бельё, внутренний голос насмешливо спрашивал: 'А смысл?' Который нужно было ещё найти, преодолев нелёгкие сомнения. Допустим, спрашивал он себя, сегодня, сейчас ему удастся превозмочь то постоянное чувство разбитости, что появлялось в последнее время уже поутру, вместе с пробуждением, и заняться какими-то делами, но разве не известно ему по опыту, что результат, достигутый через силу, не принесёт радости? Разве после вымученной уборки квартиры не будет ему ещё более грустно и одиноко? Потому что появится тягостное недоумение: чего ради принуждать себя, если это никому особенно не нужно?..
   Порой он долго не мог заставить себя подняться с дивана даже для того, чтобы пойти на кухню и там наскоро приготовить какую-то еду. Иногда его душевных и физических сил хватало лишь на то, чтобы часами неподвижно сидеть в своём углу, невидимо и неслышимо для целого света, застывая в своём безвольном забытьи. Вот так же, наверно, и больные животные тихо цепенеют в своих норах, прощаясь с жизнью. Разве он и сам не похож на старого, всеми брошенного пса? Усладой и одновременно ядом стала для него мысль о том, что никому-то на всём белом свете не нужен и не дорог он, одинокий старик, никому нет дела даже до того, жив ли он ещё или помер. А коли так, зачем лишний раз мучиться, заставляя себя трепыхаться?
   Впрочем, если он и позволял себе похандрить, размышляя о тщете всех своих усилий, то всегда в конце концов всё-таки убирал в квартире, принимал душ и делал другие необходимые житейские дела. Вот только для этого ему сначала приходилось убеждать себя - с каждым разом всё с большими усилиями - в том, что это на самом деле необходимо...
   Всё чаще внутренний вкрадчивый голос говорил ему о том, что неплохо было бы умереть. Эта мысль постепенно становилась его навязчивой идеей. Напрасно он гнал её, смутно опасаясь того, что она включит естественный механизм умирания, заложенный в организм природой. Она упорно возвращалась снова и снова. Жизнь, его телесное бытие всё чаще представлялись ему тягостной оболочкой, жёсткой, теснящей скорлупой, от которой непременно нужно освободиться, как бабочке - от кокона. Но произойти это, конечно, должно более или менее естественно, без наложения на себя рук и перенесения тяжких страданий. Хорошо, например, было бы заснуть и не проснуться. Или получить внезапный удар ножом от уличного бандита. Или даже отправиться на Донбасс воевать против бандеровцев и там пасть смертью храбрых. Однако другой, рассудительный голос напоминал ему о его гипертонии и 'белом' военном билете, о том, что меткую вражескую пулю надо ещё заслужить тяготами жизни на передовой, которые будут ему не по силам...
   Нет, на Донбасс он не поедет, но и заниматься жалкими ошмётками своего здоровья не будет. Тем более, что появилась догадка: причина недомогания, которое он испытывал в последнее время, - появление нового квартиранта. Да, именно так, несмотря на кажущийся абсурд подобного объяснения. Всё дело, видимо, в том, что его мнительное старческое сознание отреагировало на незнакомого человека тревожными чувствами, которые и запустили какие-то болезненные процессы в организме - подобные явления на нервной почве в его возрасте вполне обычны. Ведь не случайно Переборов почему-то сразу не понравился ему. Настолько, что с его языка сначала чуть было не сорвался отказ. Остановило лишь одно затруднение: чем объяснить самому себе странное, явно иррациональное нежелание сдать жильё этому немолодому, спокойному на вид мужику?
   Каморин припоминал внешность нового квартиранта, стараясь понять, чем же не понравился ему этот человек. Колючий взгляд серых глаз, белый, едва заметный шрам, рассёкший одну из седых бровей, - почему эти приметы сразу показались смутно знакомыми, вызвали томительное беспокойство? Как если бы в памяти его захотело ожить какое-то прошлое, давно позабытое, которое тягостно было вспоминать... Неужели раньше он видел этого Переборова, встречался с ним? Хотя почему бы и нет? В принципе такую возможность нельзя было исключать, ведь Ордатов - не такой уж большой город. Но когда и при каких обстоятельствах?..
   Впрочем, одну причину для антипатии к Переборову можно было считать вполне понятной: казалось противоестественным и вызывало смутные опасения одиночество каминного мастера. Ведь нормальный, крепкий на вид работяга, пусть и немолодой, должен иметь если не семью, то хотя бы подругу, любовницу. Но Переборов даже не заикнулся о возможности появления в снятой им квартире какой-то женщины. И ни одна особа женского пола не была замечена на его пороге. Из всех мыслимых объяснений холостяцкого существования нового квартиранта ни одно не внушало доверия к нему, будь то некая неявная, но достаточно серьёзная болезнь, нетрадиционная сексуальная ориентация или принадлежность к преступному миру. Причём последнее представлялось наиболее вероятным. Потому что настоящего урку отличает именно та животная радость, та вульгарная, дикая и даже, пожалуй, звериная жовиальность, которая почудилась Каморину в смеющихся глазах нового квартиранта. Несмотря на то, что возраст и усталость от жизни должны были, по идее, замаскировать эту черту характера...
   Переборов показался Каморину игроком по натуре, живущим в радостном предвкушении нечаянной удачи. Именно таковы настоящие урки. Это впечатление подкрепляла и странная татуировка, замеченная на тыльной стороне ладони правой руки Переборова: что-то костистое, ощеренное... Где-то, когда-то Каморин уже видел подобное, притом у какого-то скверного типа... Подозрительным было ещё то, что о Переборове не нашлось никакой информации в интернете, а между тем каминный мастер должен был, по идее, предлагать публике себя и свои услуги. Хотя, конечно, он всё же мог делать это, не называя в объявлениях своего имени и указывая иной номер мобильного телефона - не тот, который был сообщён Каморину...
   'В том, что Переборов - блатной, можно почти не сомневаться', - рассуждал Каморин. - 'Но что же в этом чрезвычайного, из ряда вон выходящего? Ведь и я всю свою жизнь прожил среди людей, которых считал если не блатными, то приблатнёнными. Такими были почти все вокруг меня, и сам я в юности был под обаянием воровского мира. Для выросших в советское время быть блатным или приблатнённым значило тогда и во многом значит поныне быть свободным от нелепых и тягостных оков официальной идеологии и морали. Так что Переборов очень обычен, и риск пострадать от него для меня невелик, поскольку он должен понимать, что я беден. А для меня именно по причине моей бедности просто непозволительна слишком большая разборчивость в поисках квартиранта, особенно теперь, после целой недели безуспешных попыток сдать квартиру...'
   В конечном счёте Переборов мог оказаться далеко не самым плохим квартирантом. Ведь первое впечатление бывает обманчивым. Сколько уже он перевидал приличных на вид людей, которые снимали у него квартиру, клятвенно обещая бережно относиться к хозяйскому добру, а на самом деле портили обстановку явно умышленно, злонамеренно! Он помнил их всех: и двух милых сестричек-студенток, которые сняли со стены и разбили зеркало, сломали ножку кухонного стола и чудовищно продавили диван и кресло, каким-то образом используя, вероятно, все эти предметы для разнузданного блуда, и обаятельного юношу, который обиженно вопрошал 'за кого вы меня принимаете?' в ответ на малейшее сомнение в его кристальной честности, но всё-таки непоправимо повредил магнитом счётчик горячей воды, после чего срочно съехал, и тихую, спокойную женщину, оставившую после себя в духовке газовой плиты противень, покрытый толстым слоем застывшего жира и засохшими кусками запечённого мяса, а на балконе - тазик с прокисшей мочой, и молодого работягу, который выковырял из торца столешницы журнального столика блестящий металлический кантик, и работягу постарше, что посадил мазутные пятна на штору и белую обшивку кроватного матраса, и восточную семейную пару, после которой он обнаружил винные пятна на потолке и люстру с дырявыми, хитроумно пробитыми стеклянными плафонами...
   Почти все квартиранты, независимо от пола и возраста, находили удовольствие в злом озорстве по отношению к нему, несимпатичному старику-хозяину, очень верно рассчитывая на то, что он, скорее всего, сразу ничего не заметит, а если и заметит, то не посмеет предъявить претензию и, во всяком случае, не сможет добиться возмещения ущерба. Ведь если бы он и попытался взыскать с кого-то за явную порчу имущества, то получил бы один ответ: 'Это так и было'. И попробуй докажи, что это неправда!
   И никто из нанимателей, буквально ни один за все годы, в течение которых Каморин сдавал однокомнатную квартиру, не заплатил перед выездом по счётчикам за электричество и воду, потреблённые за последний месяц проживания... А многие недодали и основную арендную плату. Ожесточённый, Каморин всё чаще с тоской думал о том, что честных людей не осталось даже в сёлах, откуда родом были почти все его жильцы...
   Конечно, 'однушку' можно было продать, но до сих пор Каморина останавливало опасение: а ну как в стране снова случится финансовая катастрофа? Тогда он окажется на старости лет нищим. И всё-таки в последнее время он чувствовал, что уже созревает для этого решения. Потому что уже слишком устал от людской злости, преследующей его всю жизнь.
   Как всегда в минуты уныния, Каморин невольно задумался о прошлом. Его юные годы были так ужасны, что воспоминания о них всегда улучшали его настроение. Ведь тогда он едва избежал гибели духовной и физической. По сравнению с прежними бедами нынешнее его положение казалось вполне сносным...
   Почему окружающие всегда не любили его? Может быть, всё дело в том, что он от рождения был слаб телом и духом, а слабого многим инстинктивно хочется добить? С детства он был неловким, застенчивым очкариком и заикой. Дефект речи появился в три года, в тот мартовский воскресный день, когда родители почти насильно отправили его, уже тогда явного домоседа, гулять во двор. Там он попробовал встать на бревно, что плавало в яме с полой водой, в наивной надежде удержаться на нём, но вдруг погрузился по самую шею в ледяную купель. И затем в текущей одежде, с мокрым от слёз лицом он долго карабкался по лестнице в родительскую квартиру на пятом этаже... А зрение он испортил уже в младших классах, став запойным книгочеем сразу после освоения азбуки. Он предавался чтению при первой возможности, самозабвенно, будто проваливаясь в забытьё, от которого далеко не всегда мог вовремя очнуться для подготовки к урокам. Его пьянил аромат старых книг, хотя поначалу это были всего лишь растрёпанные сборники сказок из детской библиотеки. Но уже к десяти годам он принялся за собрания сочинений классиков, которые были в доме.
   Чтобы отвадить сына от чтения, отец отвёл его, десятилетнего, в спортивную школу по плаванию и затем строго следил за тем, чтобы он не пропускал тренировки, которые стали чем-то вроде обязательной тягостной работы. В спортшколе его постоянно шпыняли другие ребята, особенно старшие, а он, конечно, не смел никому жаловаться на это. Бойким, вполне уличным подросткам он, застенчивый, домашний мальчик-книгочей, казался явно чужим. Они громко обсуждали его очевидную для них странность и сходились на том, что он предаётся тайному пороку. На самом деле он был тогда вполне невинным ребёнком. Перед соревнованиями они били его по мышцам, чтобы он не показал хороших результатов. Впрочем, и без усилий злых недоброжелателей он, конечно, никогда не достиг бы спортивных высот просто по причине своей явной малоспособности. Это было совершенно очевидно для амбициозного тренера, нацеленного на воспитание чемпионов, который трижды отчислял его, придираясь к разным мелким проступкам, но затем каждый раз в спортшколу приходил отец и упрашивал взять сына обратно. За два с половиной года тренировок Каморин выполнил только норматив третьего разряда, проплыв сто метров вольным стилем за одну минуту двадцать четыре секунды. Его спортивная каторга закончилась в двенадцать лет, когда он сравнялся ростом со своим невысоким отцом, и оттого, наверно, отцовские суждения и указания перестали казаться непререкаемыми. В один прекрасный день стало вдруг очень просто бросить спортшколу. Но к тому времени у него начались проблемы в обычной, общеобразовательной школе.
   Его родители были инженерами и потому решили, что он тоже будет инженером. После четвёртого класса они перевели его в другую, дальнюю школу, которая считалась в их районе лучшей, особенно в части подготовки к поступлению в технические вузы. Путь туда лежал через две проезжие улицы, в том числе через оживлённую магистраль с двухсторонним автомобильным и трамвайным движением. Чтобы он не попал под колёса, его обязали постоянно носить очки в импортной чёрной оправе.
   В новой школе, с очками на носу, он скоро почувствовал себя изгоем. И не только потому, что чёрная оправа сразу, точно маска, изменила тип его внешности, сделав его лицо каким-то слишком нерусским. Ему казалось тогда, что он смахивал на политического обозревателя Центрального телевидения Валентина Зорина - кудрявого брюнета в похожих очках, который в те годы еженедельно по выходным ругал Америку. Хуже всего было то, что это дорогое оптическое изделие, которое нужно было беречь, раз и навсегда отлучило его от буйных мальчишеских забав, сделав его непохожим на сверстников не только внешне, но и стилем поведения.
   Из одноклассников очки носила, кроме него, только Лена Либерман, красивая полная девочка с волнистыми тёмными волосами и задумчивыми чёрными глазами, уже с шестого класса походившая на маленькую степенную женщину. Он думал, что представляет собой пародию на Лену, и это сознание было тем более горьким, что она, в отличие от него, прекрасно учидась по всем предметам, кроме физкультуры, от которой была освобождена. Были и другие одноклассники со столь же необычными, 'интеллигентно' звучавшими фамилиями, также учившиеся очень хорошо: Рита Лейзерович, Боря Шатенштейн и Света Блюменталь, Мать последней, учительница немецкого языка Берта Семёновна, была у них классным руководителем. А чем-то похожий на этих ребят Вова Уманский учился слабо, но зато отличался чрезвычайным нахальством и умением выходить сухим из воды - качествами настоящего дворового пацана. Пользовался авторитетом и хилый, золотушный Витя Брискин с большим носом, несмотря на то, что был вял и бесцветен. Может быть, потому, что все знали: его отец руководит одним из крупных цехов металлургического завода - градообразующего предприятия Ордатова.
   Завод и школа, в которую он перешёл после четвёртого класса, были связаны изначально. Их построили в одно и то же время. Для школы выбрали место в центре заводского посёлка, по соседству с ней возвели двухэтажные дома для приезжих специалистов, тогда как простых работяг селили в основном в бараках, расположенных поодаль. 'Сталинская' пятиэтажка, в которой жил Каморин, и его первая школа были построены как раз на месте прежних бараков. Вот почему среди его одноклассников во второй школе оказалось довольно много носителей 'интеллигентных' фамилий, а в первой школе из сорока человек их не было ни одного. Эти мальчики и девочки привлекали особое внимание Каморина. Они казались ему представителями какой-то иной, незнакомой, таинственной культуры, заключавшей в себе, может быть, квинтэссенцию 'интеллигентности', приобщиться к которой ему хотелось, наверно, потому, что слова 'интеллигенция' и 'интеллигентный' часто звучали в его семье, обозначая принадлежность к элите.
   Впрочем, вскоре Каморин догадался о том, что прежде российская интеллигенция носила совсем другие фамилии. Маленькое открытие он сделал благодаря экслибрису, обнаруженному в англо-русском словаре Мюллера и Боянуса, который был издан акционерным обществом 'Советская энциклопедия' в 1930 году. Этот потрёпанный томик вместе с полудюжиной пособий по английскому языку его отец получил в дар от своего соседа по дому, старого инженера Самуила Гринберга, когда тот узнал, что Каморин-младший изучает в школе английский. На страницах словаря оказалось несколько фиолетовых оттисков с текстом: 'Из книг инженера Пруссакова', обрамлённым знаками зодиака и какими-то иными, более таинственными, возможно, алхимическими символами элементов. Один из этих экслибрисов был небрежно исправлен от руки: поверх 'Пруссакова' синими чернилами крупным, неустоявшимся почерком школьника было начертано: 'Гринбергов'.
   Заинтересованный судьбой первого владельца старой книги с его простонародной, 'тараканьей' фамилией, Каморин уже много лет спустя отыскал этого человека в интернете, в мартирологах жертв террора: Михаил Дмитриевич Пруссаков родился в 1900 году, получил высшее образование, имел звание военинженера первого ранга, служил помощником начальника отдела берегового строительства Управления Морских Сил РККА, проживал в Москве по адресу: Арбат, дом 23, квартира 14, был арестован 8 июня 1937 года по обвинению в участии в 'военно-фашистском заговоре' и спустя три с половиной недели, 1 июля 1937 года, расстрелян по приговору Военной коллегии Верховного Суда СССР, а прах его был захоронен на Донском кладбище. Видимо, после гибели военного инженера его библиотека разошлась по букинистическим магазинам...
   Однако не только горестная судьба Пруссакова, пролившая свет на непрочность, эфемерность существования в СССР социального слоя, к которому тот принадлежал, заронила в душу Каморина сомнения по отношению к слову 'интеллигенция' и производным от него. Основная причина его недоверия заключалась в том, что все эти слова были с неясным, текучим смыслом и означали для разных людей нечто различное. Из чтения доступных ему печатных текстов напрашивался вывод о том, что понятия 'интеллектуал' и 'интеллигент' практически равнозначны, только первое употребимо больше на буржуазном Западе (и потому к западным интеллектуалам надлежало относиться с сомнением), а второе - в советском обиходе. Например, к 'интеллигенции' принадлежали, по всей видимости, и его родители, поскольку имели высшее образование. В их кругу звание 'интеллигент' было своего рода чином, для получения которого нужно было пройти курс обучения в вузе и сдать экзамены. Для гостей, которые бывали в их квартире, этот родительский статус подтверждался как будто и двумя книжными шкафами с подписными изданиями, но почему-то все эти книги читал только младший Каморин. И потом, что же такого значительного, принципиально нового, оправдывающего причисление к духовной элите, создавалось трудом его родителей и их коллег, которые, на его детский взгляд, просто ходили на службу и отбывали на ней положенные часы?..
   Спустя годы он обрадовался, узнав о том, что в своём интуитивном недоверии к 'интеллигенции' солидарен с Западом, где это понятие практически не употребляется: так, в англоязычных текстах intelligentsia встречается преимущественно в переводах с русского как английская транскрипция русского слова, написанного кириллицей, а похожее слово intelligence имеет совсем иной, неожиданный смысл: 'разведка'...
   Впрочем, его родители, оба вполне рабоче-крестьянского происхождения, особенно и не тешили себя иллюзиями относительно высоты достигнутого ими социального статуса. Мать сказала ему однажды, что она и его отец - всего лишь 'инженерики'. При этом она имела в виду, конечно, не только тот факт, что оба они по окончании сибирского вуза приехали в Ордатов на металлургический завод безродными 'молодыми специалистами', - нет, она подразумевала и иное: им не удалось далеко продвинуться по карьерной лестнице. Для отца административным 'потолком' оказалась должность начальника химической лаборатории одного из побочных заводских производств, причём и на ней он продержался не особенно долго, не выдержав нервотрёпок в женском крикливом коллективе, и затем преподавал в металлургическом техникуме. А мать хотя и возглавила в тридцать лет один из секторов проектного отдела заводоуправления, затем застряла в этой должности до самого ухода на пенсию, так что единственной переменой, зафиксированной в её трудовой книжке, стало переименование сектора в бюро...
   И всё-таки родительский статус был для него желанным, обозначая то единственное место в жизни, которое он мог представить для себя и на которое имел как будто право по рождению. На это его настраивала вся атмосфера в новой школе, та отчётливо ощутимая в ней социальная грань, что разделяла отпрысков 'интеллигенции', в первую очередь заводского начальства, и обычных работяг. Ведь недаром одноклассница Зина Лычагина долго молчала и почти заплакала от смущения, когда учительница математики Лариса Ивановна однажды пристала к ней с вопросом о том, кто её мать, прежде чем прошептала чуть слышно: 'Уборщица'. Эту грань однажды памятно для своих учеников обозначила та же Лариса Ивановна - дама уже пятидесятилетняя в ту пору, но ещё не утратившая статной, породистой красоты, державшаяся с величавым достоинством королевы, очень злая на язык. В виде порицания она однажды высказалась о слабенько учившейся Гале Локтионовой, темноволосой, миловидной, всегда очень аккуратно одетой дочери простых родителей, так: 'Ты только похожа на хороших девочек'. То есть из этих слов следовало нечто в высшей степени обидное: что на самом деле Галя совсем не такая, как хорошие девочки, а только подделывается под них. Этот урок Каморин запомнил навсегда, как и Ларису Ивановну - первую настоящую стерву в его жизни.
   Правда, Лариса Ивановна могла бы сказать в своё оправдание, что имела в виду лишь то, что Галя внешне походит на примерную ученицу, а учится слабо. Но все смысловые оттенки злоречия учительницы математики её натренированные ученики постигали, конечно, с лёту. Уж что-что, а социальный статус родителей всегда был для одноклассников предметом обострённого, ревнивого внимания. Поэтому все сразу приняли к сведению именно то обстоятельство, на которое обратила внимание Лариса Ивановна: что Галя на самом деле внешне отчасти походила на Лену Либерман, но только у Лены отец - начальник с 'интеллигентной' фамилией, тогда как у Гали родители были простыми рабочими. А вот самолюбие Вовы Уманского и Вити Брискина, которые тоже были слабы в математике, Лариса Ивановна никогда не задевала. Им не приходилось слышать от неё того, что изрекалось, например, в адрес Паши Гривцова: 'Ты бестолочь, и фамилия у тебя соответствующая'. После чего класс долго ломал голову над вопросом о том, какой скрытый уничижительный смысл заключён в этой обычной русской фамилии.
   Что же касается Каморина, то он испил на уроках Ларисы Ивановны горькую чашу до дна. Её злословие было не просто следствием скверного характера - нет, её 'фирменный' педагогический метод заключался как раз в использовании публичного словесного поношения для усмирения учеников и подстёгивания их усердия. Отвечая на её уроках, почти все трепетали от страха подвергнуться остракизму. Выражение 'размазня' слетало с её губ так часто и спокойно, порой даже вместе с улыбкой, что казалось почти лаской. Значительно хуже было, когда она произносила с холодным, убийственным презрением, как приговор: 'Тупица!' Каморину частенько приходилось слышать от неё и то, и другое.
   Одно воспоминание особенно прочно засело в его памяти: он отвечает на уроке об углах, образующихся при пересечении двух прямых секущей, всех этих накрест лежащих, односторонних, соответственных, вертикальных. Он чертит на доске, и это у него, как всегда, получается плохо, потому что нужно одновременно чертить и думать о математических доказательствах. К тому же от волнения он, как всегда, плохо соображает. Он перепачкался мелом, уже весь красный и в поту. Он чувствует, что Лариса Ивановна тихо возбуждена в предвкушении чего-то приятного. Вот она подошла к нему почти вплотную, так что ему хорошо видны все морщины на её лице и ощутим её запах, душный, кисловатый в своей основе и сладковатый благодаря духам 'Красная Москва', и задаёт вопрос об односторонних углах: 'Если один из них тупой, то второй какой?' Он путает эти углы с накрест лежащими и отвечает: 'Тоже тупой'. В следующий миг он понимает, что ошибся и что сейчас его за это в очередной раз обзовут тупым. Так и есть, Лариса Ивановна торжествует: 'Это не угол тупой, это ты тупой!'
   Через расчётливую жестокость Ларисы Ивановны он впервые, кажется, ощутил, насколько немилосерден окружающий его мир. Эти тягостные переживания на уроках математики наложились на множество других впечатлений, воспринятых им на протяжении всего детства ещё без попытки осмысления их, и только по достижении своего подросткового возраста он вдруг сразу понял всё. До этого он тысячу раз видел, к примеру, как удушливая мгла наползала на его посёлок с востока - оттуда, где высились заводские трубы. Ему от этого было хоть бы хны, ведь иного воздуха он и не знал, но отец частенько жаловался на головные боли и на слишком ощутимую, просто ужасную загазованность.
   Лет через десять, став сотрудником областного архива, Каморин обнаружил в секретных приложениях к одному из решений облисполкома медицинское заключение об отставании в физическом развитии детей из посёлка металлургического завода, которое было выявлено в результате специального исследования. Спустя ещё четверть века его родители умерли от рака: сначала мать, а через пять месяцев - отец. Наверно, канцерогены попали в их тела с загазованным заводским воздухом. Более явной жертвой завода стал их сосед по лестничной площадке, горновой доменной печи, который погиб во время производственной аварии, оставив вдову Веру Петровну и дочку Настю, его ровесницу. С Настей он ещё до школы играл в детские игры, а Вере Петровне его мать дёшево уступила сервант, покрытый светлым ореховым шпоном, после приобретения румынского, из натурального дерева, и считала, конечно, что сделала благое дело, потому что Вера Петровна - бедная...
   Все подобные явления и события, связанные с заводом, однажды выстроились в его подростковом сознании в единую цепь свидетельств ужасной жестокости, источником и средоточием которой казалось огромное предприятие. Разве и в его школе не ощущался тот же заводской дух - немилосердный, бесчеловечный? И это было, конечно, не случайно: ведь школа готовила для завода его будущие кадры, 'винтики' производственного механизма. В восприятии Каморина этот дух отчётливее всего выражала Лариса Ивановна. Недаром муж её был, по слухам, каким-то заводским начальником...
   Следуя примеру уважаемого педагога, обзывать и травить его начали и некоторые одноклассники. Это были мальчики с обычными русскими фамилиями, бойкие, неплохо учившиеся и вместе с тем по-уличному 'свойские', желавшие уже казаться приблатнёнными. Они преследовали его за то, что он слишком отличался от них. Особенно странным он казался им, наверно, оттого, что был очкариком, имел репутацию запойного книгочея и при этом скверно учился. В седьмом классе, в самый буйный подростковый возраст, они точно с цепи сорвались. Они нападали на него втроём или вчетвером в коридоре, раздевалке, а то и в самом классе во время перемены, в отсутствие учителя, стараясь попасть кулаками по волосистой части головы, так, чтобы не оставить следов на его лице и не повредить его очки. Он даже не пытался всерьёз сопротивляться, зная по опыту, что от таких попыток ему будет лишь хуже. Он понимал, что им непременно нужно было отличиться молодечеством перед девочками-одноклассницами, с которыми они уже вовсю заигрывали! А девочкам нравились эти смазливые, разбитные мальчики и совсем не нравился вялый замухрышка Каморин!
   Как ненавидел он этих благополучных, весёлых мальчиков и девочек своего класса! Особенно рослую, бойкую отличницу Иру Суглинову, которая откровенно кокетничала с его главным гонителем Лёхой Крякшиным, злым заводилой классной шпаны! Однажды не явилась на урок биологичка, и этот час без учителя Крякшин со своими приятелями превратил для Каморина в ад. Учителей в соседних классах побеспокоил сильный шум, и они сообшили об этом классному руководителю. На классном часе Берта Семёновна стала разбираться в случившемся, и отличница Суглинова, чтобы разрядить ситуацию, повинилась за всех: 'Да, признаём свою вину, мы без учителя вели себя плохо, рвали и метали...' Суглинова не сказала о том, что жизнерадостные мальчики 'рвали и метали' его, Каморина!
   Но странное дело: его ненависть к одноклассникам отступала на уроках пения, когда он слышал, как сильными, красивыми голосами Лена Либерман, Света Блюменталь и Ира Суглинова, посещавшие музыкальную школу и обладавшие развитым слухом, распевали замечательные песни тех лет: 'Атланты', 'ЛЭП-500', 'Балладу о солдате'... Им подтягивали другие девочки, в числе которых было еще несколько учениц музыкальной школы, а также мальчики своими сипловатыми, неверными, но всё-таки старательными, прочувствованными голосами, и от этого слаженного хорового пения его душа размягчалась и сладко замирала. В такие минуты ему начинало казаться, что он любит всех своих юных мучителей...
   Педагоги кое-что замечали, но не спешили прийти ему на помощь. Напротив, когда Крякшин однажды порвал его тетрадь с домашним заданием и об этом узнала учительница Валентина Петровна, она поставила 'кол' не обидчику, а ему, 'пострадавшему'. Поражённый этим поступком педагога, Каморин на всю жизнь очень хорошо запомнил Валентину Петровну, как мало кого из своих учителей. Она до сих пор в его памяти, как живая: тридцатипятилетняя, нарядная, в меру упитанная дама, всегда завитая, с тщательно нанесённой косметикой, благоухающая духами. С этой старательной ухоженностью странно сочеталась её редкое врождённое уродство, известное медицинской науке под названием эктромелии: одна рука у неё была недоразвитая, без локтя, с предплечьем, переходившим сразу в крошечную кисть...
   Размышляя над её поступком, он думал, что она сама боялась Крякшина. Ведь с её уродством она тоже легко могла стать объектом насмешек и издевательств исподтишка со стороны буйных, безжалостных подростков. Хотя, конечно, она могла бы сказать в своё оправдание что-то вроде следуюшего: 'Парень со здоровыми руками должен уметь постоять за себя сам!' Но ведь Крякшин был далеко не единственным его гонителем. Он доставил бы злобной своре дополнительное удовольствие, попытавшись противостоять ей в кулачных боях. Ему просто отбили бы мозги и вдобавок выставили бы виноватым. А между тем он уважал себя и свои мозги хотя бы за то, что уже лет в одиннадцать осознал дивное совершенство прозы Бунина. При этом он понимал, как странен и одинок в своём восхищении этим автором, которое едва ли разделял с ним кто-то ещё во всей его школе, включая учителей.
   Его гонители никогда не задевали Борю Шатенштейна, хотя, казалось бы, этот мальчик был просто идеальным объектом для издевательств. Боря страдал каким-то гормональным расстройством, отчего имел выраженные девические признаки: широкий зад, тонкий, девчачий голос, очень нежную кожу лица и кроткий нрав. При этом о начальниках Шатенштейнах никто в заводском посёлке не слыхал, так что дело было явно не в высоком социальном статусе его родителей. По всей видимости, школьная шпана просто обладала знанием, может быть, врождённым, о том, что мальчиков вроде Бори Шатенштейна трогать нельзя, что это абсолютное табу. Каморин завидовал Боре и другим носителям 'интеллигентных' фамилий, к которым все окружающие считали необходимым относиться осторожно и бережно, за которыми признавалось право на индивидуальность и достоинство, тогда как за ним - нет.
   Наверно, подсознательно ему хотелось быть похожим на 'интеллигентных' мальчиков. Возможно, он и действовал в этом направлении. Так или иначе, выглядел он в ту пору странно, как понимал впоследствии, вспоминая себя тогдашнего. Ну вот хотя бы эти длинные волосы на висках... Он старался посещать парикмахерскую пореже и при каждом посещении просил парикмахера оставить на висках волос побольше: мол, так его уши будут казаться менее оттопыренными. Конечно, для такой заботы имелся вполне понятный резон - переживания по поводу своей лопоухости, которую он считал следствием того, что лет до двенадцати отец любил драть его за уши. Но вот прошли годы, и появились сомнения: не из потаённого ли стремления к своеобразной мимикрии он добивался столь необычного изменения своей внешности? Хотя ни Боря Шатенштейн, ни Вова Уманский, ни Витя Брискин не носили никаких височных локонов, всё-таки что-то подсказывало ему, что длинные волосы на висках, да ещё зачёсанные на уши, неплохо подойдут к его чёрной оправе, которая как бы заостряла, делала более резкими, иноземными черты его лица. Результаты его стараний вскоре стали настолько очевидными, что отец не раз, глядя на него, восклицал с удивлением и ужасом: 'Ты выглядишь так, будто у тебя уже бачки!'
   К седьмому классу он заметно подрос, и тогда на улицах его начали замечать мужики, прежде не обращавшие на него никакого внимания. Теперь они как будто увидели в нём ещё одного самца, соперника в борьбе за радости жизни, но только ещё очень молодого, слабого, которого легко подавить. Они харкали, приближаясь к нему, как будто встречали нечто мерзкое, гнусное. Этот отвратительный жест был для него вполне понятен и оттого очень обиден, ведь смысл его он уяснил давно, ещё лет восьми, наблюдая за Сашкой, одноклассником по первой своей школе, с которым одно время много бродил по лесам и пустырям: тот неизменно сплёвывал, завидев падаль или какую-то иную гадость. Это действие Сашка выполнял явно из подражания кому-то из взрослых.
   Конечно, как начитанный мальчик Каморин знал, что ритуальные истязания подростков характерны для всех примитивных обществ. Он видел также, что детей его послевоенного поколения, которых впоследствии назовут бэбибумерами, слишком много: в каждом классе начальной школы их было по сорок человек. Он догадывался, что на взрослый скептический взгляд все они должны представляться чем-то вроде тараканов, что лезут изо всех из щелей и вечно попадаются под ноги, чем очень раздражают. Ещё он понимал, что мужланам заводского посёлка должны очень не нравиться его очки в чёрной импортной оправе. Однако всё это знание мало утешало его.
   В свою самую трудную подростковую пору Каморин чувствовал себя затравленным и боялся лишний раз выйти из квартиры, за порогом которой так легко было нарваться на обиду. Однажды, в начале зимы, он отправился в парикмахерскую в вечерние сумерки, причём маршрут выбрал окольный, по отдалённой, безлюдной улице-одноличке, смотревшей на лесопарк. Уже стемнело, фонари на улице не горели, так что тротуар освещался только светом из окон пятиэтажек. На обратном пути ему встретился парень лет двадцати. Тот медленно шёл впереди, часто останавливаясь и озираясь по сторонам, будто поджидая или подстерегая кого-то, а когда разглядел подошедшего щуплого подростка, сразу схватил его за ворот, как добычу. Для начала парень спросил Каморина о том, знает ли он Чиркана, Ржавого и Пашканчика, а когда разглядел на пойманном очки, с внезапной злостью пробормотал: 'Да ты отличник...' И, не дожидаясь ответа, начал бить свою жертву.
   Потрясённый, Каморин попросил пожалеть его, но это, кажется, ещё больше раззадорило его обидчика. Тогда Каморин начал кричать, взывая к светящимся окнам пятиэтажек: 'Бьют! Избивают! Помогите!' Парень харкнул ему в лицо, сорвал с него тёплую шапку и пошёл прочь, напоследок погрозив кулаком: мол, не попадайся мне больше на глаза и не пытайся вернуть мою добычу! В тот вечер Каморин вернулся домой, покрытый синяками и надушенный одеколоном, которым его щедро опрыскали в парикмахерской...
   Единственным другом Каморина в ту пору оставался всё тот же веснушчатый, голенастый Сашка из первой его школы, но только это был странный, сомнительный друг, склонный к злым шуткам. Однажды Сашка во время похода в лес завёл его в незнакомую чащу и незаметно сбежал, так что дело могло окончиться плохо, если бы не выручили встретившиеся грибники. В другой раз, после отвлечённых высказываний Каморина о том, что хорошо бы заиметь череп (разумеется, имелся в виду человеческий, чистенький, как в музее или на картинке из анатомического атласа), друг принёс ему в дом большой бумажный пакет и сказал, что это 'то, чего ты хотел', после чего со смехом убежал. А когда Каморин развернул газетную бумагу, в ней оказался собачий череп с ошмётками гниющего мяса... Кажется, Сашка продолжал ходить к нему с одной основной целью: выпросить очередную книгу. При этом Сашкин выбор неизменно падал на одно из тех дорогих изданий для детского чтения, в добротных переплётах, с цветными картинками, которые Каморин давно не перечитывал, но берёг как родительские подарки на дни рождения. Однако для него было совершенно невозможно ни отказать другу, ни потребовать возврата книг.
   Сашка тоже делился с ним кое-чем. Этот мальчик из одноэтажного предместья казался ему тогда настоящим кладезем удивительных знаний и умений. От Сашки он впервые услышал, например, старинное слово 'покамест', которое тот произносил очень веско, отчётливо, с оттенком угрозы, медленно назревающего возмездия, явно в подражание кому-то из взрослых. Также заимствованным из чужого, стародавнего лексикона показалось и одно странное, короткое слово, по своему звучанию отдалённо похожее на слово 'жуки': так Сашка называл и обычных дворовых воробьёв, и людей с 'интеллигентными' фамилиями. Впервые услышав это выражение, Каморин долго обдумывал его, но так и не мог понять: что же общего у бойких, нахальных птичек с кроткими, милыми созданиями вроде Светы Блюменталь или Риты Лейзерович? Правда, Вовка Уманский был на самом деле очень боек и нахален, настолько, что кричал в классе, не стесняясь девочек: 'Здравствуй, хер лобастый!' Адресовалось это не кому-то иному, а, разумеется, изгою Каморину...
   Ещё Сашка, будучи лет десяти, однажды поразил своего друга, рассказав о том, как рубил топором голову курице, которую держала его мать, и даже картинно изобразил, как он это делал: коротким взмахом обеих рук, с зажмуренными глазами и перекошенным кривой ухмылкой ртом. Но самым большим потрясением оказалось для Каморина то знание, которым Сашка поделился с ним, когда им обоим было уже тринадцать лет: о том как некий слабоумный обитатель предместья открыто предаётся стыдному пороку, увидев симпатичную девушку с 'хорошими ляжками'. При этом пальцами, сложенными колечком, было показано, что именно делает бедный идиот. Естественно, сгорая от любопытства, Каморин воспроизвёл эти движения сразу после ухода Сашки и неожиданно налил на пол лужицу незнакомого вещества, которую пришлось вытирать старым номером отцовской газеты 'Правда'...
   Всё же к концу седьмого класса ему стало легче: Крякшин со своей компанией отстал от него. Это произошло после того, как Света Блюменталь рассказала своей матери Берте Семёновне о том, что бедного Диму травят одноклассники, и та однажды в его отсутствие собрала класс и провела нравоучительную беседу о том, как нехорошо обижать мальчика, который заикается и носит очки. С тех пор он в школе чувствовал себя под небрежным, но всё-таки оберегающим присмотром Светы, кроме, разумеется, перемен перед уроками английского языка, потому что Света, как и все другие девочки с 'интеллигентными' фамилиями, изучала у своей матери Берты Семёновны немецкий язык, близкий к идишу, наречию их предков.
   Конечно, Света не могла испытывать к нему ничего, кроме жалости. А ему очень нравилась эта девочка с чёрными, затенёнными густыми ресницами, 'бархатными' глазами и толстыми, чёрными, как смоль, косами. Высокие груди и пышные бёдра появились у неё уже к шестому классу, и с тех пор она выглядела маленькой женщиной, больше почти не прибавляя в росте. По каким-то признакам одноклассники догадались, что он неравнодушен к ней, и одно время дразнили его вопросом: 'Принёс Светке конфетки?' А с седьмого класса его мечтания переключились на Риту Лейзерович, довольно высокую, стройную девочку, потому что к тому времени определилось предпочтение им 'воздушных' дев, 'нимф'. Его волновали её маленькие, острые груди, широкие, хотя ещё довольно костлявые бёдра и тощее девичье лоно. Ему нравилось то, как выразительно, прочувствованно она читала на уроках литературы стихи, встряхивая чёрной чёлкой, падавшей на бледный лоб. Его не отвращали даже её длинные грязные ногти, которые она имела обыкновение грызть в раздумье. Она могла позволить себе не обрезать их коротко, потому что в отличие от других 'хороших' девочек не обучалась в музыкальной школе игре на фортепиано, зато много читала...
   В том же седьмом классе он пристрастился к слушанию по радио западных 'голосов'. Напряжённо, порой недосыпая, он впитывал в себя слова, доносившиеся сквозь дикий вой глушилок. Особенно волновали его передачи радио 'Свобода': чтение Юлианом Паничем романов Солженицына, передача 'Они поют под струнный звон' Галины Ручьёвой с песнями Галича, Высоцкого, Окуджавы... Западные 'голоса' твердили, что в СССР всё плохо, и это было созвучно его настроениям. По всеобщей озлобленности он чувствовал царившее вокруг неблагополучие. В его жизни тоже всё было плохо, он не видел для себя будущего в родной стране, причислял себя к 'внутренним эмигрантам', о существовании которых узнал по радио. И ещё больше завидовал людям с 'интеллигентными' фамилиями: ведь ему не выехать 'за бугор' на самом деле: это привилегия таких, как Блюментали и Лейзеровичи. Или таких, как Эренбург, чьи мемуары он читал, завидуя его интересной, яркой жизни, проведённой наполовину за границей. Может быть, жениться на Рите Лейзерович или Свете Блюменталь и вместе эмигрировать? Но только зачем им молодой человек, не способный к учению?.. Он завидовал и борцам с режимом, о которых рассказывали 'голоса', которых судили и лишали свободы, - Синявскому, Даниэлю, Амальрику и прочим. Потому что известность этих диссидентов с вполне 'интеллигентными' фамилиями служила верной гарантией того, что в конце концов им дадут возможность уехать за границу, и там они хорошо устроятся.
   Ему хотелось приобщиться к 'инакомыслящим', к их завидной, славной судьбе, совершив для этого что-то, на пробу. И одну такую попытку он предпринял на самом деле. Правда, изначально она представлялась ему чисто символической, своего рода игрой. Это было в начале весны того года, когда он заканчивал восьмой класс. На листке из школьной тетради он написал прокламацию следующего содержания: 'В СССР люди лишены гражданских прав и демократических свобод, им угрожают политические репрессии за высказывание своих независимых мнений о происходящем в стране и мире. За это уже осуждены несправедливыми судами Синявский, Даниэль, Амальрик и другие честные, свободолюбивые люди. Следуя их примеру, включайтесь в борьбу за свободу, против возвращения сталинщины! Вместе мы победим!' Этот листок он бросил в один из почтовых ящиков соседнего подъезда своего же дома. Впрочем, не совсем так: новоселье по данному адресу для него и его родителей случилось лишь спустя полтора месяца после затеи с листовкой.
   До дня переезда эта непрезентабельная панельная пятиэтажка, что стояла вдалеке от проезжих улиц, по соседству с обширным частным сектором, была для него только одним из тех строений, мимо которых он ходил в школу. Она попала в поле его зрения в начале обучения в восьмом классе, когда он открыл для себя новый ежедневный маршрут. Несмотря на то, что приходилось делать крюк, ему нравилось совершать часть пути в школу и затем домой по безлюдной грунтовой дороге, мимо одноэтажных домиков, совсем сельских на вид. Вот почему после написания листовки, когда возник вопрос о том, куда бросить её, выбор пал на почтовый ящик в одном из подъездов этой давно примелькавшейся 'хрущобы' грязно-жёлтого цвета. Разве можно было предполагать, что он и его родители вскоре переселятся именно в этот дом?
   Хотя новоселье всё-таки ожидалось, потому что отец его, жалуясь на бессонницу, давно добивался переезда в более тихое место из их двухкомнатной 'сталинки' с окнами на оживлённую магистраль, на которой днём и ночью гудел транспорт с грузами для металлургического завода и звенели трамваи. Наверно, он рассчитывал получить просторную 'брежневку' в одном из новых микрорайонов. Но ему всучили старую, тесную 'трёшку' со смежными комнатушками и низкими потолками именно по тому адресу, где нашкодил его сынок! Не зная о последнем обстоятельстве, отец, наверно, недоумевал, почему на новом месте сразу оказался объектом неприязненного, пристального внимания: стоило ему выйти на балкон в трусах, как сразу на домашний телефон позвонил некий сосед, возмущённый 'безнравственным' поведением новосёла. Более осведомлённому на сей счёт Каморину-младшему почудилась в печальных событиях того злополучного года чья-то злая, мстительная, насмешливая воля...
   Конечно, тогда, в пятнадцать лет, затевая авантюру с прокламацией, он ещё не сознавал всю меру своего риска. Лишь с годами ему открылось, что родное государство было на самом деле ещё менее гуманным, чем представлялось в ту пору. Он и понятия не имел о том, что власть при желании распространяла и на подростков вполне взрослые правоотношения. Газеты не писали о расстрелянном в Ленинграде по приговору суда пятнадцатилетнем убийце, который ещё в четырнадцать лет убил топором, как Раскольников, двух человек. Это произошло в самом конце эпохи 'оттепели', в последний год правления Хрущёва...
   Приблизительно через два месяца после изготовления прокламации, в мае, Берта Семёновна завела его в пустую классную комнату и, пытливо вглядываясь в него, задала странный вопрос: 'Ты что, ненормальный?' Он промолчал, недоумевая. Она как будто хотела сказать что-то ещё, но передумала и молча вышла... Казалось бы, уже в тот год можно было всё понять, но прошло ещё более десяти лет, прежде чем ему стало совершенно ясно: прокламация его дошла до сведения гебистов, и те, неторопливо изучив вопрос, сличив для этого, по всей видимости, почерк прокламации с письменными работами учеников всех школ района, 'приняли меры'. При этом они, конечно, учли то, что свою писульку он распространил в одном-единственном экземпляре и что отец его считался правоверным коммунистом и одно время был даже чем-то вроде пропагандиста: читал от общества 'Знание' лекции на странные темы в разных странных местах, например, о курсе партии на химизацию сельского хозяйства - на открытой эстраде парка культуры и отдыха, для нескольких скучающих пенсионеров...
   Экзамены за восьмой класс он сдал с грехом пополам, после чего мать неожиданно легко согласилась перевести его в другую школу, самую новую в их районе и совсем не престижную. Его доменты она отнесла туда уже в июне. Видимо, ей на самом деле надоело краснеть за него на родительских собраниях, как жаловалась она много раз.
   Тем летом после восьмого класса он для повышения самооценки решил основательно заняться изучением английского языка, который до сих пор усвоил на школьных уроках довольно слабо. Его рвение подогревала робкая надежда на то, что это знание каким-то образом пригодится ему в будущем. Кроме того, интересно было использовать в качестве учебника редкий, довоенный самоучитель для взрослых Торсуевых, подаренный Самуилом Гринбергом, с англоязычными текстами речей советских 'вождей' и фигуркой молотобойца на грубой картонной обложке - эмблемой издательства иностранных рабочих в СССР...
   В будний день начала августа, в самый разгар его занятий английским, в дверь квартиры позвонили. Открыв её, он увидел невысокую, худощавую, очень просто (а по сравнению с его матерью почти бедно) одетую женщину лет тридцати пяти. Незнакомка назвала себя медсестрой и сказала, что должна поговорить с ним. Ему показалось очень странным то, что неизвестная медработница ни с того ни с сего пришла к нему, однако он предположил, что это обычная практика, не известная ему только по молодости и неопытности. Эта женщина на самом деле выглядела, как обычная медсестра, но в её быстром, уклончивом взгляде ему почудилось что-то нехорошее: хитрое и надменное. Будто она уже знала о нём нечто предосудительное и могла использовать это знание для того, чтобы в чём-то ущемить его. Как воспитанный мальчик он пригласил гостью пройти в квартиру и предложил ей сесть в одно из двух кресел, стоявших в большой проходной комнате, которую родители называли залом. В этом хорошо освещённом помещении она сразу обратила внимание на незагорелую кожу его рук и лица, из чего сделала уверенный вывод: он редко бывает на улице и не имеет друзей. Это прозвучало так, будто он был уличён в чём-то очень сомнительном, почти преступном. Она задала ещё несколько вопросов в развитие той же 'темы' и ушла. Дней через десять после этого необычного визита к нему, пятнадцатилетнему, пришла повестка из райвоенкомата: без объяснения причин он вызывался туда как допризывник.
   Невразумительная бумага выглядела загадочно и не сулила ничего хорошего. Прежде ему не приходилось слышать о возможности получения пятнадцатилетним подростком подобных повесток. Наверно, впервые в жизни Каморин почувствовал тогда занесённую над ним тяжкую длань государства. Могли ли родители защитить своего несовершеннолетнего сына? Сомнительно. Впрочем, они об этом и не думали. Отец сразу заявил, что идти нужно: мол, военком - начальник строгий, с ним шутить не стоит.
   В военкомате Каморина принял сам немолодой, грузный военком и, почему-то смущаясь, сразу объявил трепещущему юнцу о том, что нужно срочно пройти полную медицинскую комиссию, после чего выдал соответствующую бумагу - так называемый 'бегунок'.
   Во всех кабинетах поселковой поликлиники очень удивлялись, когда узнавали возраст допризывника, но подмахивали его бумагу без проблем. Только у хирурга случилась неприятность: перед врачебным кабинетом имелась небольшая проходная комната-процедурная, и там Каморин по недомыслию положил свой 'бегунок' на стерильный стол, на котором медсестра держала перевязочные материалы. Уж как она кричала! А невролог будто ждал его: задал несколько малозначащих вопросов и сразу выписал направление в психоневрологический диспансер.
   В регистратуре диспансера ему назвали номер врачебного кабинета, возле которого нужно было сидеть и ждать вызова. Спустя четверть часа его принял психиатр - довольно молодой мужчина в белом халате, с неприятной холодной улыбкой и пристальным, слишком бесцеремонным взглядом, как если бы перед ним было не совсем человеческое существо. Этой отстранённой манерой держаться он живо напомнил Каморину приходившую на дом медсестру. Только тогда Каморин догадался, из какого учреждения была та женщина. Психиатр задал вопросы о том, какое сегодня число, затем о жизни и увлечениях юного посетителя. Услышав о его любви к чтению, врач спросил о том, читал ли он Достоевского. Когда Каморин сказал, что прочитал все романы Достоевского и даже не раз, на лице психиатра появилась улыбка довольная и вместе с тем зловещая: видимо, он обрадовался тому, что выявил хороший диагностический признак некой скверной болезни. Затем Каморину было предложено подождать в коридоре, пока напишут бумагу для военкомата.
   Спустя пять минут ожидания к Каморину подошли два санитара, взяли его за руки и повели к концу коридора. Там перед ним открыли запертую дверь и заставили переступить через порог, после чего дверь за его спиной немедленно закрыли на ключ. Каморин оказался в продолжении того же коридора, в котором он был только что, даже линолеум на полу был такой же зеленоватый, но теперь перед ним были люди уже не в обычной гражданской одежде, а в больничных халатах и пижамах, и по обе стороны длинного узкого пространства коридора были не врачебные кабинеты, а палаты. Его завели в одну из палат и усадили на свободную койку. Он понял, что очутился в стационаре при диспансере. С соседних коек на него с любопытством смотрели люди в больничной одежде, которые все были старше его и выглядели вполне обычными, без явных признаков сумасшествия. Впрочем, толком ознакомиться с новым местом он не успел, потому что пребывание там оказалось недолгим: спустя ещё два часа его вместе с несколькими другими людьми, которые также были старше, отправили в сопровождении санитаров на машине с красным крестом в областную психиатрическую больницу.
   Больница выглядела целым посёлком из разноэтажных строений, разбросанных на обширной территории. Его привели в детское отделение, которое размещалось в одном из трёхэтажных корпусов, занимая в нём только три палаты на втором этаже: одна предназначалась для девочек и две - для мальчиков. Всего там было два десятка пациентов. В большинстве своём они казались идиотиками и все без исключения - очень смирными, запуганными, явно никому не нужными детьми.
   Он запомнил только двух старших мальчиков, с которыми его поместили в одной палате. Один из них, по имени Валера, был красивый четырнадцатилетний блондинчик с нежной кожей и пушистыми светлыми ресницами. Санитарки и медсёстры баловали его. Другой мальчик, которого звали Федей, был чернявый, довольно высокий, нескладный пятнадцатилетний подросток плебейского вида, с нелепой бородёнкой в виде нескольких отросших на подбородке длинных чёрных волосков. К нему отношение было совсем иное. На третий день пребывания Каморина в отделении две санитарки, грубые, мужеподобные бабы, придрались к этому пареньку из-за какого-то пустяка, тот вяло прекословил, желая, может быть, показать себя перед новеньким, и тогда они с криком 'Сейчас ты получишь сухого брома!' повалили его на пол и несколько раз пнули по бокам ногами в мягких тапочках. При этом бедняга не сопротивлялся и даже не пытался прикрыться руками. Впоследствии Каморин узнал, что выражение 'сухой бром' в значении 'побои для усмирения пациента' широко распространено в психбольницах...
   На следующий день после попадания Каморина в психбольницу туда приехала его мать. В разговоре с ней психиатр детского отделения, сорокалетний мужчина ухоженного вида, в очках, с бородкой, ласковым взглядом и любезными манерами, настаивал на длительной госпитализации, обещая, как нечто хорошее и заманчивое, 'инсулиношоковую терапию'. Во всяком случае, подчеркнул он, необходимо, как минимум, недельное пребывание в стационаре для уточнения диагноза. Мать согласилась оставить сына только на неделю, потому что лето заканчивалось и через десять дней начинался уже новый учебный год. Желая польстить матери, психиатр сказал что её сын - 'интересный больной'. Узнав об этом, Каморин подумал, что считаться 'интересным' в отделении для идиотиков - сомнительная 'честь'.
   На самом деле психиатр особого интереса к Каморину не проявил, вызвав его в свой кабинет в течение последовавшей затем недели лишь дважды, и оба раза беседы были малосодержательными и продолжались не более четверти часа. Впрочем, Каморин видел, что за ним и другими пациентами постоянно наблюдали. В проходной комнате между тремя палатами детского отделения всё время сидели медсёстры и санитарки. По ночам они дремали на своих стульях, но при малейшем шорохе в палатах вздрагивали и открывали глаза. Для того, чтобы пациенты всегда находились в поле зрения персонала, в ночное время освещение в палатах не выключали совсем, а только приглушали. Раз в день детей выводили на часовую прогулку на лужайку около больничного корпуса. Даже на свежем воздухе маленькие пациенты оставались заторможенными, точно пришибленными, не играли и не бегали, а только топтались на месте, сбившись в кучку вокруг двух санитарок и медсестры, которые разговаривали о своём. По всей видимости, такое поведение детей было результатом действия нейролептиков, которые им давали трижды в день, каждый раз после еды, причём медсестра заглядывала каждому в рот, чтобы удостовериться в том, что таблетки были проглочены. Что касается Каморина, то ему для начала назначили только триоксазин - это лёгкое успокаивающее средство он раньше уже принимал для уменьшения заикания.
   О культурном досуге юных пациентов тоже как будто не забывали, но то была лишь видимость заботы. В проходной комнате между тремя палатами стоял телевизор, который никогда не включали. Там же, в застеклённом шкафчике, Каморин разглядел два десятка книг, к которым никто не прикасался. Просмотрев эту маленькую библиотечку, рассчитанную в основном на малышей, Каморин обнаружил только две книги, которые могли занять его: сборник повестей Бориса Лавренёва и довольно нудный роман датского писателя-коммуниста Андерсена-Нексё под названием 'Дитте - дитя человеческое', оказавшийся длиннейшим описанием тяжёлой жизни женщины из народа, начиная от рождения и до самой смерти. По всей видимости, романиста сотрудники отделения перепутали с однофамильцем-сказочником и потому сочли вполне подходящим для детского чтения скучное, увесистое произведение, благо в названии его было слово 'дитя'. Впрочем, расчёт делался, конечно, только на членов разных проверяющих комиссий, столь же далёких от литературы, как и сами сотрудники отделения. Но Каморин был рад и датскому роману, который до выписки успел одолеть почти до конца, иначе после быстро 'проглоченных' повестей Лавренёва читать ему было бы нечего.
   В общем, он вполне сносно проводил за чтением время в психбольнице, то сидя, то лёжа на своей койке, среди молчаливых, заторможенных соседей, которые не шалили, не смеялись и даже не улыбались. Ему казалось даже, что он попал в довольно интересную историю, отчасти похожую на ту, что была описана Чеховым в 'Палате N 6', только не такую страшную пока. Ещё он думал о том, что 'Палата N 6' - это в России лет на пятьсот, независимо от социального строя и политического режима, потому что жестокость слишком глубоко укоренилась в характере народа. Недаром ещё Пушкин боялся попасть в подобный 'дом скорби' и зарифмовал свой страх в стихотворении 'Не дай мне бог сойти с ума', описав в нём ту же самую 'Палату N 6': 'Да вот беда: сойди с ума, и страшен будешь как чума, как раз тебя запрут, посадят на цепь дурака и сквозь решётку как зверка дразнить тебя придут. А ночью слышать буду я не голос яркий соловья, не шум глухой дубров - а крик товарищей моих, да брань смотрителей ночных, да визг, да звон оков'.
   Именно в те немногие дни, проведённые в детском отделении психбольницы, в окружении запуганных и залеченных до немоты маленьких пациентов, очень бедные внешними событиями, до странности спокойные и тихие, как бы погружённые в звукоизолирующую среду, его судьба была решена: ему поставили клеймо на всю жизнь - психиатрический диагноз. О том, что привело к этому роковому событию, Каморин мог только догадываться. Ни тогда, ни впоследствии ни один психиатр в беседах с ним ни разу не упомянул его 'подрывную' прокламацию. По всей видимости, рядовые врачи о ней просто ничего не знали. С чего же всё началось? Только пятнадцать лет спустя ему сказали, что инициатива исходила будто бы от его 'престижной' школы, из которой в психоневрологический диспансер было отправлено письмо о его 'странностях'. Мысленно реконструируя давние события, Каморин пришёл к выводу о том, что всё на самом деле решили 'органы', но только они посчитали излишним связываться всерьёз и непосредственно с пятнадцатилетним сопляком, отец которого был к тому же правоверным коммунистом, и ограничились телефонными звонками директору школы, военкому и главврачу психдиспансера: надо, мол, 'прищучить' юного смутьяна. Формально же карательный механизм был приведён в действие письмом из школы в психдиспансер. Классная руководительница Берта Семёновна своим странным вопросом о 'ненормальности' как бы предупредила его о готовящейся репрессии и одновременно отмежевалась от этой меры, хотя под тем письмом стояла, несомненно, и её подпись...
   Его раздумья о прошлом прервал звонок в дверь. Кряхтя, он пошёл открывать. На пороге стояла невысокая, худощавая женщина в парке болотного цвета. На её узком лице не было ни тени улыбки, маленькие глаза смотрели жёстко, требовательно.
   - Вы Каморин? - спросила незнакомка. - Я к вам.
   - Проходите, - сказал он, хотя ему не понравился её взгляд.
  
  
   6
  
  
   Маленький, плешивый старикашка, открывший дверь, показался Кундрюцковой забавным. 'Тоже мне патриот, защитник русского мира!' - подумала она. А вслух она сказала тоном суровым, с ноткой скорби:
   - Недавно вы потревожили мою подругу Ксению Раздорскую...
   - Да, виноват, слегка увлёкся, - пробормотал он. - Но это больше не повторится хотя бы по той причине, что Ксения меня 'забанила'...
   - И заодно высказали нелицеприятное суждение обо мне!
   - Так вы, стало быть...
   - Елена Кундрюцкова!
   - В самом деле... То-то мне лицо ваше показалось знакомым. Хотя я видел вас только на фото в интернете...
   - Вы читали мою переписку с Ксенией Раздорской и позавидовали тому, что я отдыхала в Доминикане!
   Он принялся было возражать, но она оборвала его сумбурную речь неожиданными словами:
   - У меня к вам деловое предложение... - и выдержала долгую паузу, пытливо вглядываясь в его лицо своими насмешливыми желтоватыми глазками, до тех пор, пока он не выдавил из себя вопрос:
   - О чём?
   - Для начала пригласили бы в комнату!
   - Ах, да! Конечно! Проходите... - пробормотал он растерянно и повёл незваную гостью в свой 'зал', как называли ещё его родители большую комнату квартиры, с коврами на стенах, обшарпанным румынским сервантом, двумя креслами, обтянутыми красным потёртым велюром, журнальным столиком, диваном напротив телевизора, торшером с линялым абажуром и трюмо с мутным зеркалом в углу.
   Кундрюцкова уселась в одно из кресел, в форме раскрытой раковины, на точёных ножках, и с любопытством огляделась.
   - Обстановочка у вас винтажная! - насмешливо произнесла она, мгновенно оценив увиденное.
   - Просто очень старая, оставшаяся от родителей. Я помню её с детства, лет с пяти... - пробормотал Каморин, усаживаясь в другое кресло.
   - Такое сейчас редко можно увидеть. Разрешите сфотографировать? - и, не дожидаясь ответа, Кундрюцкова достала айфон, отвела его на вытянутой руке вбок от себя и на миг озарила комнату вспышкой.
   В следующий миг Каморин сообразил, что в кадр наверняка попал и он сам, вместе с Кундрюцковой, журнальным столиком, диваном и обоими креслами. А Кундрюцкова продолжала всё так же весело и непринуждённо:
   - Приятно, наверно, всю жизнь провести среди одних и тех же вещей. Так при случае легче поплакать, представив себя невинным ребёночком... А разговор у меня к вам вот о чём: хотите, я устрою вам отдых в Доминикане? Вы же мечтаете о таком путешествии, раз позавидовали мне! И вам для этого не придётся тратить свои сбережения! За всё заплатят другие! Желаете знать - кто? Те, кому вы дадите нужную информацию!
   - Какую информацию?
   - О производственном объединении 'Нептун', где вы работали!
   - Я вас прошу немедленно покинуть меня...
   - Зачем так невежливо? Я к вам с участием!
   - Я старый, больной человек, а вы пристаёте ко мне с каким-то вздором!
   - Какой же это вздор, если известно о том, что вы были пресс-секретарём директора объединения 'Нептун' Гасана Мамедова? И ваше фото со мной уже ушло в интернет!
   Каморин похолодел. Он понял, с кем имеет дело и что ему грозит. Перед ним была не просто журналистка враждебного государства, а наглейшая оторва, способная на любые провокации! Такой ничего не стоит растрезвонить о том, что он, бывший сотрудник оборонного предприятия, сам искал встречи с ней, предлагая какую-то секретную информацию! От подобного навета не отмыться ввек, потому что подозрения останутся в любом случае. Хотя, конечно, едва ли для него это будет иметь какие-то реальные юридические последствия. Но зато сколько нервов испортят ему, гипертонику!
   Кундрюцкова смотрела на ошеломлённого, погружённого в молчание Каморина и тоже молчала, обдумывая ситуацию. Она явилась к Каморину по внезапному наитию, без определённого плана, движимая непонятным ей самой побуждением. И только теперь, наконец, она сообразила, что привело её сюда: желание отомстить человеку, посмевшему намекнуть на то, что она предательница, притом самая вульгарная, не за идею, а за деньги и возможность проводить отпуск в Доминикане. Между тем сама о себе она всегда думала лучше: она отказалась от родины ради свободы...
   После недолгих колебаний Каморин решил объясниться, чтобы Кундрюцкова отстала от него раз и навсегда.
   - Вы очень заблуждаетесь на мой счёт, - начал он осторожно, избегая её взгляда, чтобы не поддаться своему уже вспыхнувшему гневу. - Я не имел доступа ни к каким государственным тайнам, и на то есть очень веская причина: у меня с юности психиатрический диагноз. Хотите, я покажу вам свой 'белый' военный билет? Человеку с таким документом нельзя оформить допуск ни к какой секретной информации, и потому в объединении 'Нептун' передо мной были закрыты все двери, кроме директорской...
   Каморин немного помолчал, вопросительно глядя на Кундрюцкову, как если бы на самом деле ожидал от неё требования предъявить свой 'белый' военный билет. Но она молчала, тоже внимательно глядя на него, и тогда он заговорил снова:
   - Вообще я попал в 'Нептун' случайно, по прихоти Гасана Муслимовича. Тогда, в середине 'нулевых' годов, редактор 'Ордатовских новостей', где я тогда работал, поручил мне взять интервью у директора 'Нептуна'. Я должен был сделать обычный заказной материал. По окончании интервью Мамедов пригласил меня к себе в пресс-секретари, обещая хорошее вознаграждение за не слишком обременительную работу по совместительству. Я согласился, хотя ещё не понял, зачем понадобился ему. Оказалось, для того, чтобы использовать в своей пиар-кампании, которую он затеял для превращения себя в публичную фигуру. Он думал, что это поможет ему удержаться в должности руководителя 'Нептуна'. Дело в том, что к середине 'нулевых' Мамедов стал в российском ВПК уж слишком экзотической персоной. Он превратился в живой осколок минувшей эпохи. Ведь изначально, в девяностых, его сделали директором оборонного предприятия для демонстрации нашей открытости перед Западом. Этому, как вы помните, тогда придавали особое значение. Но в 'нулевые' годы политические приоритеты изменились...
   - Я очень смутно помню всё, что связано с Мамедовым, хотя жила в те годы в Ордатове...
   - Ну как же, а рекламные растяжки через центральные улицы с призывами голосовать за него на выборах мэра Ордатова! Не говоря уже о тех заказных публикациях в различных СМИ, которые я готовил по его указаниям. Однако ничто ему не помогло: на выборах он получил ничтожные проценты голосов, и с должности директора производственного объединения его потом вскоре сняли. Вслед за тем пришлось покинуть 'Нептун' и мне...
   - А где он живёт сейчас?
   - Там, где вполне естественно обитать бывшему директору российского оборонного предприятия ельцинской поры: в стране НАТО! Ха-ха-ха! А точнее, в Турции, в Стамбуле! Занимается он теперь тем, что регулярно публикует на своей странице в Фейсбуке посты латинской графикой на каком-то тюркском языке, то ли родном азербайджанском, то ли турецком, которые, впрочем, считаются довольно близкими, там же размещает фотографии Эрдогана и пропагандирует, по всей видимости, тюркское единство.
   - Хорошо, с Мамедовым мы разобрались, - усмехнулась Кундрюцкова, и в глазах её зажёгся злой огонёк. - Но как же это вас, благонамеренного патриота, угораздило получить психиатрический диагноз?
   Каморин бросил на непрошеную гостью сердитый взгляд исподлобья. Что она хочет выпытать у него? Всю подноготную? То, что ему самому не хочется вспоминать? А впрочем, пусть подавится! Авось уже через несколько минут заскучает и уберётся!
   - Я в пятнадцать лет от роду, в самое глухое брежневское время, сделал глупость: написал прокламацию в поддержку диссидентов, - заговорил он, понизив голос, чтобы скрыть раздражение. - И за это меня поставили на психиатрический учёт. Вот и всё. Или вас интересуют какие-то подробности этой довольно заурядной истории?
   - Вас мучили в психушках?
   - Без этого не обошлось. Но, по правде говоря, я сам нарвался на муки, которых всё же не были обязательны. Или, вернее сказать, так сложились несчастные жизненные обстоятельства...
   - Вы очень загадочно говорите...
   - Если вы на самом деле хотите услышать мою печальную историю - извольте. Тогда, в мои пятнадцать лет, меня только с неделю продержали в детском отделении областной психбольницы и ещё не мучили, потому что моё прегрешение было небольшим: я написал свою прокламацию в одном-единственном экземпляре, который бросил в почтовый ящик соседнего подъезда того дома, в котором жил сам вместе с родителями. К тому же мой отец давно состоял в партии...
   - А потом?
   - Меня выписали из больницы, и я пошёл в девятый класс, в другую школу, потому что в прежней ко мне относились не очень хорошо. И там среди моих новых одноклассников я встретил девочку по имени Ася, которая сразу поразила меня своим обликом: она была альбиноска...
   - Ха-ха! Я знаю этот тип: белобрысая девица с розоватыми, как у кролика, глазами! - засмеялась Кундрюцкова.
   - Да, можно сказать и так, - покорно согласился Каморин. - Сначала она, вся до странности бесцветная, белёсая, худая, совершенно не понравилась мне. Ведь я считал себя влюблённым в темноволосую, интеллигентную Риту Лейзерович, одноклассницу в прежней моей школе. Мне даже пришло тогда в голову старинное выражение, как будто вполне подходящее к внешности Аси: 'бледная немочь'. Но потом я рассмотрел её красивые ножки, изящную фигурку и волосы, которые были не просто белыми, а ещё пышными, волнистыми: они окутывали её голову подобием облачка. Правда, черты лица её были грубоваты, но отнюдь не лишены привлекательности. Мне казалось даже, что бледная, нежная кожа её лица излучала серебристое сияние. Мне нравился и её необычный голос - низкий, грудной, слегка шепелявый. Можно было подумать, что она говорила с каким-то иностранным акцентом. Наверно, именно из-за голоса я решил, что она похожа на немочку. И ещё я отчасти 'узнал' в ней киноактрису Елену Проклову...
   - Что ж, Проклова считалась красавицей...
   - На самом деле Ася была, конечно, не столь красива, как Проклова, и даже, может быть, совсем не красива. Просто в облике почти каждой молодой женщины можно найти черты какой-нибудь известной красавицы, было бы только желание. Но не одна лишь внешность этой девушки определила моё отношение к ней. Хотя она совсем не походила на мою 'любовь' в прежней школе, темноволосую Риту Лейзерович, в этой спокойной, сдержанной, слегка нелюдимой и очень 'себе на уме' беляночке я почувствовал сильную личность, и именно это, наверно, было для меня наиболее притягательным в ней. Ася казалась милой и забавной прежде всего благодаря комичному эффекту от сочетания своего ещё почти детского облика с несомненно мощным женским характером: этакая маленькая, но уже гордая дама, умеющая держаться с большим достоинством! Помню, как возмущённо, пронзительно она посмотрела на меня однажды, в самом начале нашего обучения в девятом классе, когда я для сокращения пути к своему месту прошёл над её столом, задев её стул. Она сказала тогда с большим неудовольствием: 'Что ты здесь ходишь?!..' То есть, 'зачем ты нарушил моё личное пространство?!' И это при том, что она не сидела на задетом стуле, а стояла рядом. Однако после этого мы стали замечать друг друга, и при встрече с ней я невольно улыбался, а вскоре и она тоже начала улыбаться мне. Так мы проулыбались друг другу весь девятый класс, не сказав почти ни слова. Мне тогда было приятно думать о том, что у нас есть тайная, никому не ведомая любовь...
   - Телячья любовь! - фыркнула Кундрюцкова.
   - А в десятом классе случилась катастрофа: Ася внушила себе, что наша взаимная симпатия даёт ей некие права на меня и даже некий статус, достойный общественного признания и уважения, и повела себя по-новому. Кстати, и внешне она изменилась за лето: подросла, похорошела и стала на вид уже совсем невестой. С первых дней в выпускном классе она выбрала для себя новое место, поближе ко мне, только не за одним со мной столом, который я делил с другим мальчиком, а в соседнем ряду столов, прямо напротив меня, так что нас разделял лишь узкий проход между рядами шириной не более метра. Каждый миг я чувствовал, что нахожусь в поле её зрения, в центре её никогда не ослабевающего, пристального внимания. И хотя в течение дня мы переходили из одного 'предметного' кабинета в другой, всюду она оказывалась возле меня. Кроме кабинета биологии. Этот предмет преподавал сам директор школы, хитрый хохол Иван Иванович, который быстро сообразил, что назревает что-то скверное, и пересадил её на другое место, подальше от меня. Однако на остальных уроках она по-прежнему занимала всё ту же позицию, и другие учителя как бы ничего не замечали...
   - Ну и смеялись же, наверно, в классе над вами!
   - Улыбки я точно замечал, а однажды и смешок за спиной услышал. Случилось это, когда Ася отвечала на уроке литературы. Одноклассника Витьку рассмешило то, как прочувствованно, с болью в голосе она читала известное стихотворение Есенина: 'Вечер чёрные брови насопил. Чьи-то кони стоят у двора. Не вчера ли я молодость пропил? Разлюбил ли тебя не вчера? Не храпи, запоздалая тройка! Наша жизнь пронеслась без следа. Может, завтра больничная койка упокоит меня навсегда...' Конечно, совсем не случайно учительница заставила читать эти стихи именно Асю. Ехидной особе предпенсионного возраста давно обрыдло натаскивать учеников на сдачу экзаменов, и она отводила душу, с интересом наблюдая наши с Асей кризисные отношения, столь наивно выставленные напоказ. Я помню ещё, как на уроке она подходила к нам почти вплотную, пытая нас пристальным взглядом в очевидном усилии понять, как далеко мы зашли, декламируя при этом страшные стихи о смерти юной богоотступницы: 'Чтоб земля суровая кровью истекла, чтобы юность новая из костей взошла...' Такими же заинтригованными и озадаченными казались одноклассниками. Они явно ничего не понимали...
   - Неужели?
   - Дело в том, что Ася всегда производила впечатление очень серьёзной девочки, от которой никто не ждал глупого озорства или пустого кокетства. Более того, среди одноклассников она выглядела даже угрюмой, отстранённой, как бы подавленной сознанием своей непохожести на других и сознававшей свой статус 'белой вороны'. Да и я совсем не походил на покорителя девичьих сердец. К тому же в нашем классе было несколько красивых мальчиков и девочек, на фоне которых мы в качестве 'сладкой парочки' смотрелись странно. Однако рядом со мной Ася держалась очень уверенно, будто всем хотела дать понять: между нами происходит нечто вполне естественное, чему никто не должен удивляться. А вот я чувствовал себя совершенно не в своей тарелке. Я сгорал от стыда, постоянно ощущая на себе её косвенные взгляды. Избегая их, я сидел вполоборота в другую сторону и не воспринимал почти ничего из того, о чём говорили учителя. Но вот что странно: вместе с тем в глубине души я испытывал и некоторую гордость от сознания, что интерес ко мне прилюдно проявляет самая настоящая девушка с уже созревшей грудью и по-женски округлившимися бёдрами.
   - Ха-ха! Мальчик уже разбирался в девичьих прелестях!
   - И я запаниковал. Я же вовсе не хотел флиртовать с нею на глазах всего класса. И отнюдь не помышлял о вступлении с ней в интимную связь или законный брак. Всё-таки нам было только по шестнадцать лет, и мы жили в ещё довольно-таки пуританское советское время...
   - К тому же мальчик стеснялся её и был напуган её напором!
   - Ну да, я никогда не представлял, что моей первой девушкой будет именно эта белобрысая Ася. Одно дело - улыбаться украдкой забавной беляночке и совсем другое - 'крутить' с ней любовь у всех на виду. По правде говоря, мне было бы неловко попасться с ней на глаза моей матери и уж тем более - представить её родителям как невесту. В отчаянии я написал ей письмо, которое не решился передать. Текст этот я помню до сих пор. Вот он: 'Пишу с надеждой быть понятым. Да, ты нравишься мне, но что же дальше? Очевидно, ничего. А то, что есть, очень скоро, с окончанием школы, кончится навсегда. Увы, не блещу ни красотой, ни способностями, и потому с твоей стороны всё неизбежно надуманно. Впоследствии ты сама будешь смеяться над этой историей, если только вспомнишь о ней. Нелепость её просто оскорбительна для тебя: ты достойна лучшего. Пора сказать себе, что ничего не было и не будет, не может быть. Жалеть не о чем. Ты способна к большому, настоящему чувству, и оно придёт к тебе'.
   - Бедный мальчик! Эффект от этого благородного послания наверняка был бы прямо противоположный: девица возбудилась бы ещё больше. Почему нельзя было 'отшить' её более решительно, определённо?
   - Потому что я всё больше влюблялся в неё по мере того, как продолжалась эта её ежедневная демонстрация 'привязанности' ко мне. Меня поражало то, что она по-прежнему оставалась рядом со мной вопреки моему угрюмому неприятию, удивительная в своём постоянстве, одновременно кроткая и дерзкая, безразличная к мнениям окружающих. Она казалась мне такой печальной и восхитительно женственной, что душа моя разрывалась от невысказанной нежности и жалости к ней... При всём том она довольствовалась ролью моей безмолвной тени, не пытаясь проявить какую-то инициативу в наших отношениях. Кроме одного случая. Однажды в школьном коридоре я почувствовал, что кто-то сзади положил мне руку на плечо. Я обернулся и встретил её взгляд, полный, как мне показалось, безмолвного обожания. Впрочем, подобное больше не повторилось. Не было с её стороны и попыток преследования меня вне стен школы. Как будто она играла на публику, и вся эта публика была в классе, на уроках. А после уроков первый шаг к объяснению должен был сделать я...
   - Ха-ха! Да это была, наверно, хитрющая девчонка! - снова засмеялась Кундрюцкова. - Она сводила мальчика с ума, не совершая при этом, в сущности, ничего предосудительного! Хотя, возможно, она была просто дурочка...
   - Нет, она точно была не дурочка, потому что училась хорошо, особенно по математике и физике, и производила впечатление особы очень серьёзной. Разве что книжки она, в отличие от меня, читать не любила. Помню, учительница литературы сказала однажды после проверки сочинений, что словарный запас у неё бедный... Я думаю, что в отношении меня у неё был расчёт или даже целый план, психологически довольно точный, хотя и не лишённый некоторых ошибок, естественных для шестнадцатилетней девушки, и этому плану она следовала чётко и настойчиво.
   - В самом деле? И что же ей было нужно?
   - По всей видимости, как ни смешно это звучит, она хотела вскоре после окончания школы выскочить за меня замуж! Для этого у неё мог быть такой резон: ей, хорошей ученице, хотелось, конечно, продолжить обучение в местном 'политехе', что было пределом мечтаний едва ли не всех одноклассников. И она понимала, что для учёбы в вузе ей необходима материальная поддержка. Между тем она росла без отца, имея только мать - простую бабу, которая преждевременно состарилась на какой-то тяжёлой работе. Я видел её однажды. Этой женщине, понятно, было тяжело одной воспитывать дочь. Помню, как Ася на уроке английского, отвечая на вопрос учительницы о том, что приготовлено дома к её возвращению из школы, сказала, что её ждёт суп, и в голосе её отчётливо прозвучало голодное чувство, когда она произносила придуманную ею фразу: 'I think soup is very good', то есть 'я думаю, суп очень хороший'... И вот она встретила мальчика, явно неравнодушного к ней, о котором по некоторым признакам умозаключила, что он из 'интеллигентной', будто бы хорошо обеспеченной семьи. Она решила, что благодаря ему получит шанс на лучшую жизнь. И потому добросовестно убедила себя в том, что влюблена в этого несчастного, и своим поведением начала показывать всем, что между ними произошло нечто такое, вследствие чего у неё есть какие-то права на него. Как видите, тут было много самой дикой наивности, но много и вполне трезвого расчёта.
   - Но мальчик тоже был хорош! При всём сочувствии к нему нужно признать, что он сдрейфил!
   - Ему было просто не до того... Хотя что за нелепость! - Каморин с досады махнул рукой. - Я говорю о себе в третьем лице! Впрочем, мне теперь и самому трудно понять себя тогдашнего. Сейчас я, конечно, не особенно тяготился бы подобной ситуацией и, во всяком случае, сумел бы найти разумный выход из неё. А в ту пору я чувствовал себя загнанным в угол и ужасно нелепым. С моим психиатрическим клеймом я считал себя недостойным Аси. Я не помышлял о создании семьи и даже не мечтал об обладании Асей или какой-либо иной девушкой. Меня заботило другое - моё ближайшее будущее. Я не видел в нём ничего хорошего, потому что не находил у себя ни явных склонностей, ни способностей к чему-либо. Я не представлял, на какую учёбу и работу могут принять человека, побывавшего в психбольнице. И не болен ли я на самом деле, раз меня признали больным солидные, образованные люди в белых халатах? Как может проявиться в дальнейшем приписываемая мне болезнь? Не опасно ли с ней создавать семью и заводить детей? На все эти вопросы у меня не было ответов... А тут ещё ситуация в школе, которая с каждым днём становилась всё более тягостной, невыносимой, из которой мне хотелось вырваться любой ценой...
   - Вы захотели покончить с собой?
   - Нет, но к середине осени я начал мечтать о том, чтобы серьёзно заболеть и надолго попасть в больницу. В общем, получить передышку. Всего разумнее было бы просто уйти из той школы, перевестись в какое-то иное учебное заведение. Но для этого пришлось бы рассказать родителям про Асю, а этого я сделать не мог, не навредив ей. Во всяком случае, так я считал тогда. И я начал принимать холодные ванны, в которых просиживал с каждым разом всё дольше и дольше, надеясь получить воспаление лёгких или какую-то другую серьёзную болезнь, способную надолго избавить меня от школы. Постепенно увеличивая время пребывания в ледяной воде, я в конце концов довёл его до получаса, однако даже не простудился. Наверно, за этими 'водными процедурами' я просто успел закалиться. Тогда после ванн я начал ещё мокрым стоять возле распахнутого настежь окна, в которое дули уже морозные ноябрьские ветра. Всё с тем же нулевым результатом. За этими занятиями меня застала мать и потребовала объяснений. Я признался, что хочу заболеть, надеясь, наверно, на какую-то помощь с её стороны. Утаил только причину этого странного желания. А для матери ситуация была вполне однозначная, ведь психиатры, несомненно, предупреждали её, что у меня возможно какое-то обострение, и она, конечно, подумала: 'Ну вот оно, началось!' К тому же у родителей дело тогда шло к разводу, они бурно конфликтовали, и им было особенно не до меня. Так что мать без колебаний отправила меня в стационар при городском психоневрологическом диспансере. Поскольку мне уже исполнилось шестнадцать лет, меня поместили там в палату вместе со взрослыми мужиками.
   - И на этот раз вы огребли 'психиатрическую помощь' по полной программе...
   - Ну да, ударными дозами 'тяжёлых' нейролептиков и инсулиновыми шоками я очень быстро был превращён в 'овоща'. Я оказался в аду, но ещё не на самом последнем круге его. Я видел, как пациентов, которые казались беспокойными, привязывали к койкам за руки, за ноги и поперёк туловища, для чего использовались дополнительные простыни, пять штук на одного человека. Эти заранее подготовленные постельные принадлежности появлялись сразу, как только психиатр говорил о ком-то: 'Зафиксировать!' При этом всех вновь поступивших укладывали на кровати выбывших пациентов, не меняя постельного белья, до очередного 'банного дня', который случался не чаще одного раза в десять дней. Помню, как один немолодой мужчина интеллигентного вида тщетно просил санитаров и медсестёр: 'Хотя бы свежее полотенце дайте, чтобы накрыть подушку, ведь в неё дышишь!' Это напоминало анекдот о смене белья в концлагере: как первый барак менялся со вторым. Причём всё это происходило в сравнительно привилегированном месте - стационаре при городском психоневрологическом диспансере. Там держали только относительно смирных пациентов, а действительно беспокойных быстро отправляли в областную психиатрическую больницу, где было ещё более сурово...
   Кундрюцкова украдкой взглянула на часы: была уже четверть первого, дома её ждали к обеду. Теперь она жалела о том, что зашла к старику, поддавшись озорному желанию мести. Разговор с ним становился всё более странным и тягостным. Может быть, просто подняться и уйти без лишних церемоний, сославшись на неотложные дела? Но что-то заставляло её медлить. А Каморин продолжал с улыбкой, какая бывает у людей, вспоминающих что-то очень далёкое, изначально скорее печальное, но за давностью лет ставшее забавным:
   - Многие застревают в 'овощном' состоянии на всю жизнь, а меня вывели из него злые соседи не без содействия московского профессора Николаева, придумавшего лечебное голодание. Его книга 'Голодание ради здоровья' была тогда нарасхват. Изобретённая им терапия словно содрала с меня кожу, сделав обострённо чувствительным ко всему окружающему, и в итоге не позволила оставаться 'овощем'...
   - Представляю, чего стоило вашей матери устроить вас в столичную клинику...
   - Она добилась от своего заводского начальства письма туда с просьбой помочь мне. Наверно, это послание выглядело солидно: на официальном бланке завода, с изображениями всех его орденов. Что всё-таки не гарантировало попадание туда. Сейчас уже мало кто помнит, как много было тогда желавших поголодать. Ведь этим способом пытались лечить самые разные недуги, включая импотенцию. В самой клинике говорили, что к ним звонили даже из политбюро. До меня снизошли, наверно, не только из-за письма с большого завода, но также потому, что я подходил по 'профилю' заведения: клиника существовала как отделение психиатрической больницы имени Ганнушкина и специализировалась на лечении так называемых 'пограничных' психических расстройств, без бреда и галлюцинаций. Кстати, в одном из соседних отделений, по старому больничному преданию, лежал незадолго до своей гибели сам Есенин...
   - Да? Интересно...
   - Правда, никакого шика там я не увидел, просто всё было мало-мальски прилично: выдавалось чистое бельё, да ещё койки стояли не впритык друг к другу попарно, как в обычных психушках, а разделённые тумбочками, индивидуальными для каждого пациента. Произвело впечатление то, как профессор Николаев, невысокий, сухонький старичок лет семидесяти, совершал обходы: он останавливался у каждой койки, каждому голодающему пожимал руку и иногда что-то советовал. Например, мне он дал совет ходить без очков, чтобы чувствовать себя увереннее... Всё остальное было вполне по-советски, то есть с минимумом ухода и упором на самообслуживание пациентов. К примеру, каждый должен был сам ежедневно ставить себе клизму, наливая в процедурной комнате в резиновую ёмкость, висевшую над кушеткой, литр воды, подкрашенной марганцовкой, сам выбирать удобное время для душа, сам к профессорскому обходу застилать свою кровать и очищать содой свою кружку от бурого налёта, который оставлял отвар шиповника. Этого питья нужно было на голодании поглощать в сутки не менее литра, а лучше полтора. Когда глотать бурое пойло становилось уже совсем невмоготу, удавалось иногда выпросить у медсестры бутылочку минеральной воды 'Боржоми'.
   - Голодать было очень мучительно?
   - Нет, само по себе трёхнедельное существование без еды оказалось делом не таким уж трудным, потому что чувство голода исчезло уже на третий день. Появилась обманчивая лёгкость в голове и во всём теле. Как если бы в меня вселилось нечто неудержимое, не знающее прежних страхов и запретов. Я чувствовал, что становлюсь раздражительным истериком. На этой стадии некоторые голодающие явно 'съезжали с катушек', и тогда их срочно отправляли в обычные отделения той же больницы...
   - А чем кормили после голодания?
   - Сначала каждый получал трёхлитровую банку виноградного сока, который нужно было пить два дня: в первый день - наполовину разбавленным водой, а на второй день - цельным. На третий день к рациону добавлялась так называемая 'Николаевская каша', то есть очищенные от кожуры и протёртые на тёрке яблоки, залитые обезжиренным кефиром. А на пятый день в 'Николаевской каше' появлялась ещё и тёртая морковка. Причём чистить и тереть яблоки и морковку каждый должен был для себя сам, для чего нож и тёрку нужно было брать в пищеблоке и после употребления возвращать их вымытыми. Стоит заметить, что в обычных психушках больные не получают даже вилок... В общем, содержание пациентов в той клинике обходилось явно недорого.
   - А когда в вашей жизни появились злые соседи?
   - Сразу после возвращения из клиники Николаева. К тому времени мои родители развелись, отец уехал в другой город, а мать, пока я был в Москве, поменяла нашу трёхкомнатную квартиру в заводском посёлке на двухкомнатную в престижном месте, почти в центре города. И спроста она рассказала новым соседям про мою 'болезнь', рассчитывая, наверно, на их сочувствие. А это были люди с положением и большим гонором, члены одной семьи, которая занимала две квартиры из трёх на нашей лестничной площадке: пенсионер-вдовец и его дочь с мужем и ребёнком. У них квартиры были получше, а у нас - самая плохая, с двумя смежными комнатами, вытянутыми по одной линии, с окнами на противоположных сторонах дома. Такая планировка называлась 'чулок'. И звукоизоляция там была настолько отвратительная, что я в своей комнате слышал через стены обычные разговоры соседей со всех сторон. Вдовец, крепкий старик почти двухметрового роста, был прежде каким-то большим начальником, привык манипулировать людьми и на пенсии ужасно скучал. Узнав, какой сосед появился у него за стеной, он загорелся желанием дразнить 'психа'. В любое время с утра до позднего вечера он заводил громкую музыку и без конца мотался из одной своей квартиры в другую, гремя дверями. В общем, он 'доставал' меня через стены, и укрыться от него в моём 'чулке' было некуда.
   - А разве соседи могут беспокоить 'овоща'?
   - Так я был 'овощем' особого рода. После психиатрического калечения весь окружающий мир стал для меня нереальным, чужим, непонятным, пугающим и далёким, как будто я видел его через перевёрнутый бинокль. Я даже перестал выходить из дома. И читать мне стало в тягость: я 'спотыкался' на каждой фразе, с трудом улавливая её смысл. К тому же мысли мои были далеки от книжных текстов. Всё утратило для меня интерес, за одним лишь исключением. Единственное, что ещё волновало меня, - это история с Асей, которая представилась бесценным, невозвратным прошлым. Мне пригрезилась какая-то необыкновенная любовь, которая будто бы навек связала нас. Мне казалось, что моё сознание - хрустальный храм этой любви, и я посвящал всё своё время 'молитвам' в этом храме. Я сочинял стихи вроде таких: 'Нет и нет, и нет покоя. Ночь глухая - я не сплю. И в тоске, собой не волен, думаю, как я люблю...'
   Кундрюцкова хмыкнула скептически, а Каморин продолжал говорить с нарастающим воодушевлением, глядя в пустое пространство перед собой:
   - Ася вновь и вновь возникала в моём воображении. С необыкновенной яркостью вспоминались все связанные с ней события, включая такие детали, мелочи, что уже давно, казалось, были безвозвратно забыты. По минутам моё сознание восстановило всю историю моей несчастной любви. Каждый факт был прочувствован заново, рассмотрен с новых, неожиданных точек зрения. Получилось так, что я оказался во власти недавнего прошлого, которое полностью завладело моей душой, как пристрастие к наркотику, и я безвольно и безоглядно, с горестным и упоительным наслаждением погрузился в него. Память о моей любви стала моим сокровищем, пусть единственным, зато надёжным, принадлежащим мне безраздельно, потому что никакие перемены и разочарования уже, казалось, не могли его коснуться. Тогда как настоящее было пусто, а будущее не просматривалось совершенно, оно как бы тонуло в густом тумане, не обещая ничего, кроме коварных ловушек, мук и потерь...
   Кундрюцкова снова хмыкнула. Каморин, немного помолчал, а когда заговорил снова, его голос зазвучал более глухо, печально:
   - Ну а соседи своим шумом мешали мне впадать в упоительное забытьё. К тому же мою неприязнь к ним подогревало то обстоятельство, что я подозревал в них, столь успешно решивших жилищный вопрос, представителей так называемой номенклатуры - партийного и советского начальства. Ведь я уже был просвещён радио 'Свобода' насчёт господства в СССР этого привилегированного класса. И потому, заслышав соседскую 'музыку', я отчасти превращался в борца против классового угнетения и ругался так, что моя ругань доносилась сквозь стены. Кстати, это был вполне 'квалифицированный', довольно изощрённый мат. Способность к такой ругани я приобрёл в психбольницах, особенно после трёхнедельного голодания в клинике профессора Николаева, которое вызвало не только физическое, но и к нервное истощение. К тому же и по возвращении из Москвы я продолжал следовать рекомендациям врачей этой клиники и придерживался в основном растительной диеты, без мяса и соли, отчего оставался во 'взвинченном' состоянии...
   - Ну, тогда всё дальнейшее понятно, - усмехнулась Кундрюцкова.
   - Моя ругань разозлила старика и его зятя-здоровяка, которые выманили меня на лестничную площадку и избили. Они били меня только по голове и отбили её так, что болит до сих пор. Затем они представили дело так, что я будто бы напал на них, и отправили меня в психбольницу. Мне было тогда восемнадцать лет. Областная психбольница после стационара при городском психдиспансере и столичной больницы имени Ганнушкина показалась настоящим адом. Я очутился в большой так называемой 'наблюдательной' палате для беспокойных больных, которых было там человек пятьдесят. Из-за тесноты койки были попарно вплотную придвинуты друг к другу, причём на всех их не хватало. Мне как вновь поступившему первое время пришлось ночевать под чужими койками, на голом, чёрном, лоснившемся от грязи матрасе.
   - Ужас! - с насмешливой гримаской отвращения воскликнула Кундрюцкова.
   - Даже отлежаться под чужой койкой я с моей отбитой головой толком не мог, потому что залезать на вонючий матрас можно было только после ужина и раздачи таблеток аминазина, которые на ночь 'вырубали' сознание. А в течение дня чёрные матрасы бескоечных больных лежали сложенные штабелем в углу, так что никакая комиссия не обнаружила бы пациентов на полу. Поэтому весь день я сидел на чужих койках, в ногах у тех, кто позволял мне это. И всё же мне было легче, чем тем несчастным, которых привязывали к койкам. Так поступали с теми, кто вызывал у персонала опасения. Вопрос с туалетом решался для них просто: под каждого подкладывали судно. Когда привязанные просили ослабить тугие узлы, их били нещадно и умело, так, чтобы не оставлять на теле видимых следов...
   Каморин как будто не замечал того, что Кундюцкова смотрела теперь на него с явным недоумением, с отчётливым вопросом в своих прищуренных, ставших совсем маленькими глазках: зачем вспоминать о столь давних событиях?
   - Один привязанный, крепкий мужик лет сорока, о котором санитары говорили, что у него белая горячка, затих на третий день, и только тогда его отвязали. Заросший щетиной, с багровым лицом - видно, кровь сильно прилила к его голове - он с трудом приподнялся, сел на своей койке, обвёл палату мутным взглядом, через минуту снова лёг и в тот же вечер он умер. Наверно, от инсульта. И затем тот же самый санитар, который дубасил несчастного, побрил его лицо электробритвой прямо в палате, чтобы отдать родственникам тело в 'приличном' виде. Для этого койку с покойником подтащили к имевшейся в стене палаты розетке, служившей прежде для так называемой электрошоковой терапии. Других били иногда и просто так, для потехи. Например, молодой санитар отвешивал оплеуху слепому и кричал: 'Почухай! Почухай!' - с прибавлением, естественно, гнусного ругательства, затем со смехом отскакивал, а слепой поднимался, начинал шарить вокруг себя, бормоча угрозы, и его били снова...
   Каморин немного помолчал, глядя прямо перед собой, и заговорил снова:
   - Через несколько часов после попадания туда я от потрясения впервые в жизни перенёс приступ сердечной астмы. Я задыхался, а дежурная медсестра ничем не помогла и даже, наверно, не поняла, что со мной. Кажется, я тогда едва не умер... Ещё я жаловался медперсоналу на боль в отбитой голове и слышал в ответ, что мне 'от головы' назначены аминазин и трифтазин, а это на самом деле средства для лечения психозов. В 'скорбном доме' я пробыл два месяца и сбежал, когда в виде так называемой 'трудовой терапии' был отправлен на работу на прибольничной территории, а наблюдавший за мной санитар отвлёкся. Это было в начале июля...
   - Как это удалось? - спросила Кундрюцкова, чьё лицо оживилось: видимо, событие, о котором зашла речь, заинтересовало её.
   - Через картофельное поле я добежал до лесополосы и залёг там. Я видел, как по шоссе, что находилось на расстоянии полукилометра от моего укрытия, от больницы в сторону города отъехала машина с красным крестом - это, наверно, за мной отправили санитаров, предположив, что я 'дал дёру' прямиком, по асфальту. Потом я узнал, что санитар, оправдываясь за своё 'нерадение', объяснил мой успешный побег тем, что я будто бы похитил велосипед. То есть он в отместку пытался 'пришить' мне кражу - уголовное преступление. Поздним вечером разразилась бурная гроза с ливнем, и тогда я вышел на шоссе и побрёл домой. Разбухшие от воды тапочки скоро соскочили с ног, так что двадцать с лишним километров я прошёл босиком, в полосатой пижаме, похожей на робу узника концлагеря, и среди ночи в таком виде предстал перед изумлённой матерью. Ей удалось упросить начальство психбольницы, чтобы меня туда не возвращали. С тех пор я в подобные заведения не попадал. Но угроза очутиться там снова нависала надо мной всю жизнь...
   - А разве нельзя было добиться снятия психиатрического диагноза?
   - В ответ на мои просьбы об этом психиатры довольно грубо советовали мне 'не заниматься ерундой', то есть делом заведомо безнадёжным. Оно и понятно: разве возможно, чтобы какие-то психиатры признали то, что их коллеги необоснованно объявили здорового человека психически больным, подвергли его ненужному психиатрическому лечению, ограничили его существование множеством запретов и освободили от службы в армии? Да никогда в жизни! Такое в их сообществе не принято и не случается. К тому же постановка и уточнение психиатрических диагнозов проводятся лишь в соответствующих стационарах, а находиться там чрезвычайно тягостно и небезопасно... Помню, один психиатр сказал мне как бы в утешение: 'Твоя проблема преходящая'. Мол, потерпи, и твоя жизнь пройдёт...
   - Да это похоже на юмор могильщиков в пьесах Шекспира! - усмехнулась Кундрюцкова.
   - Ныне моя жизнь уже, в сущности, прошла, и вся она была прозябанием 'нелегала', парии, всегда под страхом 'разоблачения' и изгнания, потому что почти всегда я попадал на места, которые мне с моим клеймом нельзя было занимать. И в конце концов отовсюду меня изгоняли явным или косвенным образом, создавая невыносимые условия. Ведь люди в большинстве своём злы, а выросшие в СССР - особенно. Вот как 'облегчила' мою жизнь психиатрия! Вообще это, на мой взгляд, ещё не наука, а скорее осколок средневековья с его наиболее мрачными чертами, лишь слегка изменёнными на новый лад, - бесправием отверженных, калечащими пытками, инквизицией и 'охотой на ведьм'. Недаром знаменитую в России лабуду о доблестных 'рыцарях света', которые выслеживают ведьм и колдунов, сочинил психиатр. Впрочем, жертвами психиатрии становятся не только в нашей стране и не только жалкие неудачники вроде меня. Эрнест Хемингуэй застрелился после тринадцати сеансов так называемой электрошоковой терапии, которой его подвергли американские психиатры, потеряв из-за такого 'лечения' память и способность к творчеству...
   Каморин вдруг точно опомнился и со злостью взглянул на Кундрюцкову:
   - Вам, наверно, скучно слушать всё это?
   - Нет, мне интересно узнать, как же всё-таки вам удалось вернуться к активной жизни? - ответила она, успев перед тем снова украдкой посмотреть на свои часы.
   - После столкновения с соседями я почувствовал, что хрустальный храм моих грёз разбился вдребезги. Предаваться прежним упоительным мечтам было уже невозможно. Мир вдруг стал очень реальным, и самой реальной в нём была ужасная боль, что постоянно пульсировала в моей отбитой голове. Чтобы утишить её, я помногу глотал глюкозу из ампул для внутривенных инъекций, которые приносила мать. О том, что это вещество помогает при сотрясениях мозга, я узнал из фельдшерского справочника. Почему-то мать долго не могла или не хотела поменять квартиру, а мне невмоготу было слышать злых соседей, которые не скрывали своего торжества. И тогда, не в силах более сидеть дома, я устроился на работу, на завод, который находился совсем недалеко от нашего дома, в соседнем квартале, занимая его целиком.
   - Что это за промышленное предприятие в центре города? - удивилась Кундрюцкова.
   - Это было небольшой машиностроительный завод. В советские времена подобные производства могли находиться и в престижных районах. Сейчас на том месте размещается торгово-развлекательный центр в окружении нового, 'элитного' жилья. На завод меня приняли учеником токаря. Очень скоро мастер участка решил, что способностей к ремеслу я лишён совершенно, и перевёл меня на станок-полуавтомат, на самостоятельную сдельную работу. Зато я преуспел в другой учёбе: на территории завода, в бывшем жилом особнячке, который незаконно выстроил для себя один из прежних директоров, на чём и погорел, размещался филиал вечерней школы, и я начал ходить туда. Там ставили хорошие оценки за одни только регулярные посещения, и потому я окончил эту школу с аттестатом без троек. И ещё на том заводе я встретил Асю. Она работала в соседнем цехе шлифовщицей. В каких-то четырёхстах или пятистах метрах от той комнаты, где я так долго грезил о ней, она всё это время проливала свой пот и дышала абразивной пылью. Это казалось непостижимым!
   - Да, это странно... - пробормотала Кундрюцкова.
   - Об этой встрече я рассказал в моей книге. Хотите почитать?
   Кундрюцкова замялась:
   - Я скоро уезжаю и едва ли до отъезда одолею ваше произведение...
   Каморин подошёл к книжному шкафу, достал с полки книгу и протянул её Кундрюцковой:
   - В любом случае возвращать не обязательно. Это же не рукопись. Правда, напечатано это творение микроскопическим тиражом - всего десять экземпляров. Не так давно я открыл возможность заказывать печать книг за свой счёт по довольно умеренной цене. Это утешение для непризнанных авторов. Прочитав мой опус, вы лучше поймёте меня...
   Кундрюцкова увидела изображённую на обложке нагую угловатую фигурку девушки с чёрными кудрями, рассыпанными по плечам, и мгновенно вспомнила: это репродукция портрета Иды Рубинштейн кисти Валентина Серова. Преодолев сомнения, она взяла протянутую книгу:
   - Если только вам не жалко этого экземпляра... Но что означает название 'Встречи с нимфами'?
   - Все девушки, которые очаровывали меня, принадлежали к особому роду существ - к тем, кого я называю 'нимфами'. Для древних греков это были женские божества, олицетворения стихийных сил природы, а для меня - юные особы, наделённые сильным характером и изворотливым умом, нацеленным на достижение успеха во что бы то ни стало, ради чего они пускают в ход все свои чары. Причём речь идёт не только и даже не столько о внешней привлекательности. В сущности, главное очарование нимф, во всяком случае для меня, - это их неукротимая воля. Я распознаю сильные женские натуры, и они завораживают меня. Особенно, если это темноволосые, изящные, интеллигентные девушки. Кстати, должен заметить, что в вас тоже есть признаки недюжинного характера, что вызывает интерес к вам...
   - Вы льстите мне... - с довольной улыбкой пробормотала Кундрюцкова. - Но как затем сложилась ваша жизнь?
   - По окончании вечерней школы я поехал поступать в Москву, в историко-архивный институт. Этот вуз я выбрал только потому, что не представлял себе, куда ещё можно податься человеку с такими, как у меня, неопределёнными гуманитарными наклонностями, с тяготением к книгам, текстам. На дневное обучение я не прошёл по конкурсу, сдав все четыре экзамена на четвёрки. Наверно, на самом деле я не знал предметы и на этот балл, просто это было деликатной формой отказа, поскольку для поступления требовалось не менее двух пятёрок. Но мне подсказали, что с теми же оценками, не пересдавая экзамены, можно принять участие в конкурсе на заочное отделение, и туда меня приняли. Затем в качестве будущего специалиста я устроился на работу в областной государственный архив. Там, увы, надо мной издевались свирепо: трижды незаконно увольняли, а когда я добивался восстановления, 'архивные юноши', то есть молодчики, пристроенные по блату, пытались спровоцировать драку со мной, чтобы упечь меня в психушку как агрессивного, социально опасного психа...
   - Почему это происходило?
   - Потому что в государственных архивах не нужны дипломированные специалисты с архивоведческим образованием. Особенно с моей неспособностью переносить унижения, неизбежные там, где все знали о записи в моём военном билете, и с моей неприязнью к 'советскому дворянству' - номенклатуре. Там же никогда не бывает отбоя от бесталанных родственников влиятельных людей. Ведь слишком многих привлекают тёплые архивные места и тихая возня со старыми бумагами. 'Архивных юношей' упоминал ещё Пушкин в 'Евгении Онегине'. Для успеха на этом поприще нужен прежде всего блат, а что касается образования, то сгодится любое высшее как формальное условие приёма на любую престижную архивную должность. Поэтому при мне директорами архива становились то агрономша, жена крупного партийного чиновника, то несостоявшийся педагог, внук персонального пенсионера. А я, без номенклатурного блата, был в архиве плебеем и вдобавок слишком удобной жертвой для злобных людишек из-за моего психиатрического клейма. Всё же втайне от начальства я занимался архивными 'раскопками' и добился некоторого успеха: отыскал неизвестные ранее документы о юности литературного классика. Мои статьи об этих находках были опубликованы в двух журналах. Я не жалею о вынужденном уходе из архива, потому что занимался потом более интересной работой в качестве сотрудника небольших газет. Правда, мне пришлось побывать ещё музейным работником и преподавателем истории в профессиональном училище, и мой педагогический опыт оказался очень печальным...
   - Знаете, я и без чтения вашего произведения уже вполне поняла вас. Думаю, что и без несчастных историй с прокламацией и Асей ваша судьба сложилась бы примерно так же. Вы всё равно жили бы на отшибе, с обидой на окружающих, с неумением понять то, что прежде всего сами виноваты в своих бедах. Вам всю жизнь не хватало субъектности, а попросту воли, и именно потому вас привлекали женщины с сильным характером, похожие на вашу мать, которая, несомненно, подавляла вас. Полагаю, она была темноволосая, не склонная к полноте, энергичная и властная. И не принадлежала ли она к 'избранному народу'?
   - Нет, она была обычного русского, крестьянского происхождения, её отец и старший брат были расстреляны в тридцать седьмом как бывшие кулаки. На старости лет она проявила фамильную деловую хватку и на жалкой старушечьей 'коммерции', торговле урожаем с дачного участка, заработала достаточно денег для того, чтобы устроить обмен с доплатой двухкомнатной 'брежневки' своих соседей-алкашей на мою 'хрущобу'. Так благодаря матери я оказался владельцем двух квартир в этом доме. А в юности я очень жалел о том, что моё происхождение не даёт мне права на зарубежную репатриацию, потому что ненавидел Советскую власть, чувствовал себя внутренним эмигрантом и хотел эмигрировать по-настоящему...
   - А когда вы стали патриотом?
   - После падения коммунистического режима я почувствовал, что обрёл Родину - Российское национальное государство. Национальное - это не в смысле предоставления преимуществ какой-то одной нации, а в смысле свободы от коммунистической идеологии, утверждения независимости, уважения традиционных ценностей и защиты интересов подавляющего большинства коренного населения. Правда, к такому государству мы всё ещё идём. Весь советский период Россия была оболочкой для чужой культуры и чужой воли. Чужую волю наконец устранили вместе с семибанкирщиной во главе с Ходорковским и Гусинским, а в культуре по-прежнему преобладают чужие.
   - Что ж, было интересно пообщаться. Но вообще-то вы довольно обычны. В России слишком многим недостаёт субъектности и воли, и именно этим я склонна объяснять всё то, слишком непохожее на нормальный порядок вещей, что наблюдается в этой стране уже не первый век. Россияне вместо настоящего дела очень склонны тешить себя иллюзиями. Вот вы, например, с десятью экземплярами своей книги, которые вам некуда деть, думаете, что вы как бы писатель...
   - Я писал только для того, чтобы лучше понять свою жизнь и не дать пропасть без следа некоторым её фактам и впечатлениям, а ныне, завершив 'Встречи с нимфами', едва ли продолжу это занятие, потому что от него слишком опасно повышается давление. Что же касается нежелания издательств печатать меня, то мне легко утешиться тем, что читатели у меня всё-таки есть, в интернете. Мне наплевать на мнения разных литературных 'гуру'. Как многие россияне, я не кланяюсь чужим, ложным авторитетам.
   - Такая позиция тоже очень обычная. Где-то недавно я слышала что-то в этом роде. Вы и все вам подобные живёте плохо и всё же преисполнены гордости неизвестно за что. Не жалеете хотя бы о том, что не имеете семьи и детей?
   - Нет, потому что мне на самом деле жилось слишком трудно. Как едва ли не всем людям моего типа - застенчивым, рефлексирующим, житейски не ловким. Зачем умножать несчастья? А теперь мне хорошо и одному. После всех перенесённых бед моё нынешнее прозябание кажется мне почти неправдоподобным благополучием, почти недоразумением, почти нарушением естественного порядка вещей.
   - Однако я засиделась. Счастливо оставаться! - с этими словами Кундрюцкова решительно поднялась и направилась к выходу из квартиры.
   Уже в трамвае, на пути в родительский дом, она достала из сумки книгу Каморина, наугад открыла её и начала читать.
  
  
   7
  
  
   Цех гудит и звенит огромным железным ульем. В воздухе клубится металлическая и абразивная пыль, уплывая в граммофонные раструбы пылеуловителей. Душно и терпко пахнет машинным маслом, эмульсией и горячим металлом. Солнечный свет сквозит через застеклённые ячеистые рамы на крыше и широко падает дымными столбами. Тепло пышет от горячих станков, разогретых докрасна режущих инструментов и кромсаемого металла.
   Пот выступил на теле Аркадия Телепина липкой плёнкой, и от неё грубая и грязная ткань спецовки стала раздражающе неловкой. Ему тягостно совершать каждое новое движение, чувствуя при этом, как прокисшая от пота одежда отвратительно трёт и щиплет мокрое тело, а между тем новый пот горячо пробивается повсюду и осязаемо течёт по груди, спине, рукам и ногам, как будто весь погружён в тёплую, тошнотворно липкую ванну. Аркадий пытается отвлечься от тягостных ощущений, заворожённо глядя на ровное и неутомимое вращение фрезы, ритмично стучащей своими режущими гранями о металл заготовки, точно колёса поезда на стыках рельсов.
   Блеск фрезы гипнотизирует, навевает сонную одурь. Чтобы взбодрить себя, он погружается в думы об Асе Лазаревой, своей любимой, которая работает шлифовщицей в соседнем цехе. Хотя, конечно, своей он может называть её только в мечтах. Когда-то у них была школьная любовь, робкая, безмолвная, а спустя несколько лет после школы он увидел её здесь, на заводе. Сначала он заметил её изображение на Доске почёта возле заводской проходной: с большой фотографии, накленной на плотный картон и запечатанной в полиэтилен, смотрела улыбающаяся девушка, одновременно похожая и не похожая на его Асю. Даже на этом чёрно-белом фото было видно, что она уже не белёсая, как в школьные годы, что волосы её заметно потемнели, хотя она была по-прежнему блондинкой, только крашеной. И вся она изменилась столь разительно, что он, пожалуй, и не поверил бы в то, что это Анна Лазарева, не будь под фото соответствующей подписи. Она стала совсем взрослой, более плотной телом, чем запомнилась ему со школы, с тенями под глазами и морщинками, наметившимися вокруг рта и около глаз.
   На фотографии Ася сжимала в своей руке вымпел с портретом Ленина и надписью 'Победитель соцсоревнования', который вручил ей секретарь заводского комитета комсомола Андрей Емцов - рослый, смазливый парень с ласково-наглыми повадками балованного кота. Емцов на фото улыбался ей покровительственно-небрежно, а она ему в ответ - заискивающе, и эта её улыбка совершенно не понравилась Аркадию, потому что даже в своей радости прежняя гордая Ася выглядела униженной. Он вспомнил, что вот так же заискивающе улыбалась этому Емцову Танька Долгалёва - тощая, некрасивая, уже далеко не первой молодости девица, которая работает на соседнем полуавтомате. Недавно Емцов остановился возле её станка и зычным командирским голосом, перекрывая шум станков, попенял ей за непосещение комсомольских мероприятий, пригрозив напоследок со смехом: 'Смотри у меня, а то я тебе сику выдеру!' И Танька вся расплылась в улыбке, польщённая секретарским вниманием и его таким простецким, 'неформальным' обращением с ней.
   А спустя миг Емцов с высоты своего секретарского величия кинул небрежный взор и на Аркадия - нового, ещё не знакомого ему представителя подведомственной молодёжи. И провозгласил, ни к кому конкретно не обращаясь:
   - Что это его поставили на такую работу?! Он же сбегит!
   Засим Емцов удалился, оставив у Аркадия неприятное, сложное чувство унижения, сожаления и зависти. Да, зависти, хотя ни за что Аркадий не пожелал бы оказаться в шкуре этого комсомольского мачо-шалопая, успешного сына успешных родителей, с младых ногтей делавшего номенклатурную карьеру, представителя советской 'золотой молодёжи', обладателя диплома политеха, партийных и секретарских 'корочек' и солидного оклада. И всё же Аркадий позавидовал свободе Емцова болтаться по цехам и разным 'мероприятиям', а не стоять весь день перед станком-полуавтоматом в качестве 'рукосуя', обязанного выполнять одни и те же простые движения: устанавливать детали для обработки и затем снимать их. Унизительность положения Аркадия Емцов заметил и подчеркнул своим притворным удивлением тем, что молодой парень занимается такой бездумной, обезьяньей работой, а словечком 'сбегит' спародировал лексикон тёмного простонародья, к которому причислил Аркадия...
   ...Деталь вот-вот выйдет из-под фрезы. Заметив это краем сознания, Аркадий наполовину очнулся от забытья. Обработанная поверхность маслянисто блестит, и на ней заметна рябь маленьких окружностей, похожих на муаровый узор, - следов перемещений детали за один оборот фрезы. Он машинально прикасается к блестящей, горячей металлической грани, только что вышедшей из-под режущих пластин, чтобы смахнуть завихрившуюся стружку, и в тот же миг его неловко отставленный большой палец, задетый фрезой, обжигает острая, всепоглощающая боль. Он отдёргивает руку и в ужасе смотрит на неё: половины ногтя большого пальца нет, и в выемке раны щедро и горячо проклюнулась кровь. От этого зрелища он вдруг чувствует слабость и дурноту, ноги делаются шаткими, точно ватными, в голове зазвенело, а пронзительная боль в поражённом месте начала пульсировать. Между тем деталь миновала фрезу, и та уже тщетно месила воздух сверкающими лезвиями своих режущих пластин, от мелькания которых ему становится ещё тошнее...
   Непоражённой, мелко дрожащей рукой Аркадий торопливо выключил станок, издалека помахал мастеру окровавленной ладонью и неверными шагами заковылял в медпункт, страдальчески морщась и усилием воли стараясь превозмочь боль и душевное смятение. Его взгляд устремлён на судорожно сжатый кулак с заботливо отставленным в сторону окровавленным большим пальцем, который часто кропил вишнёвыми каплями землисто-тёмную от металлической пыли и машинного масла деревянную брусчатку пола...
   В медпункте стареющая, костлявая медсестра как будто обрадовалась появлению пациента, оживилась и засуетилась вокруг него. К ней, впрочем, обращались нечасто и только по более или менее серьёзным основаниям, потому что все травмы она регистрировала для отчётности по технике безопасности, и это грозило неприятностями для мастера.
   Ловкими движениями неприятно худых рук она обожгла йодом и забинтовала рану, а затем сказала, что нужно сделать укол от столбняка, и достала шприц с необычно длинной и толстой иглой, при виде которой Аркадий опять ощутил прилив слабости. Снимая рубашку, он думал, зачем нужна такая большая игла, которой впору делать укол корове или лошади. Когда спиртовый тампон зябко увлажнил кусочек его спины, он с неожиданным ужасом подумал, что медсестра сейчас может запросто всадить эту иглу в его сердце. Зачем? - непонятно. Но внезапный страх заставил его переживать эту идею как реальную опасность, и он весь напрягся и невольно чуть подался вперёд, когда игла вошла в его тело, при этом спина его судорожно дёрнулась. Лишь спустя мгновение он осознал, что укол сделан под правую лопатку. И тотчас ему стало стыдно за свой нелепый страх. А медсестра, вытаскивая иглу, уже несколько брезгливо прошептала:
   - Не дёргайся.
   Неловко и стыдливо надев и заправив рубашку, Аркадий в недоумении посмотрел на свой туго забинтованный палец: можно ли с ним продолжать работу? Но, видимо, было можно, так как никаких указаний на этот счёт медсестра не дала, и Аркадий нехотя и нерешительно поплёлся назад в цех. Возле своего станка он постоял в раздумье. До конца рабочего дня оставалось полтора часа. Продолжать работу? Он снова посмотрел на забинтованный палец. Повязка была сделана аккуратно, и палец был не слишком толстый, в принципе можно было работать, отставив его чуть в сторону во избежание болезненных ощущений. Но эмульсия, машинное масло и грязь мгновенно пропитают бинт. Вот если бы заклеить сверху лейкопластырем... Он сделает это дома. А сейчас надо уйти. Он подошёл к мастеру и показал ему забинтованный палец:
   - Вот - зацепил фрезой. Можно уйти пораньше?
   - Ну иди... Только что же ты не смотрел? Ведь не первый день работаешь! Мечтатель, твою мать!..
   Аркадий пожал плечами и виновато улыбнулся. Затем он подошёл к станку, наскоро выгреб металлическую стружку и пыль. И с неожиданно отрадным чувством поспешил в раздевалку: всё-таки хорошо вырваться отсюда пораньше. К тому же сегодня он встретится с Асей...
   Он думал об этой встрече с того самого дня, когда узнал что она работает в соседнем цехе - втором механическом. Об этом было сказано в подписи под её фотографией на Доске почёта. Второй механический находился в том же заводском корпусе, что и его первый механический. Их разделяла внутренняя стена с широким проходом, через который проходили люди и проезжали кары с металлическими контейнерами, нагруженными деталями. Отыскать Асю на её рабочем месте оказалось нетрудно. Уже издали он увидел её - неожиданно высокую, явно слегка переросшую его, в серой спецовке, подогнанной по её стройной фигуре, с золотистыми локонами, выбившимися из-под синей косынки. На лице её, потемневшем, но таком знакомом, светились всё те же ясные, решительные глаза.
   Соблазнительную поначалу мысль о том, чтобы заговорить с ней прямо в цехе, он скоро отбросил. Шум десятков работающих станков был так громок, что ему пришлось бы кричать ей в ухо, чтобы она услышала его. К тому же он знал, что станочнику опасно отвлекаться во время работы. И что мастеру, зорко следящему из своей стеклянной будки за всем, что происходит на его участке, не понравится, если посторонний будет мешать его работнице выполнять задание. Не приходилось рассчитывать на общение с ней и во время сорокаминутного обеденного перерыва: этого краткого времени едва хватало на то, чтобы дойти до заводской столовой, выстоять там очередь и торопливо проглотить комплексный обед. А по окончании смены все спешили в раздевалки, в очереди к душевым. Высматривать же её возле проходной, на виду у всей толпы заводского люда, он стеснялся. Оставался единственный вариант: идти к ней домой. Её адрес он узнал ещё на прошлой неделе в киоске 'Горсправка', заплатив за это семьдесят копеек. Отчего не отправиться к ней сегодня, раз в этот вечер у него больше свободного времени?
   Вскоре с влажными после душа волосами Аркадий шагал к проходной. В её угрюмой бетонной будке, где всегда, даже в жаркий летний день, сквозило холодом, оказалось непривычно безлюдно. Полусонный вахтёр равнодушно скользнул взглядом по фигуре Аркадия, робко подошедшего к вертушке, и пропустил его, не потребовав объяснений, даже не предложив предъявить пропуск. Когда он вышел из проходной, то почувствовал себя словно поднявшимся из подземелья на свежий воздух: сразу дышать стало легко.
   Путь домой занял, как всегда, четверть часа. По прямой было бы значительно быстрее, но приходилось огибать другие строения и заборы. Его пятиэтажка стояла недалеко от здания городского комитета КПСС, в том же самом квартале, но только в глубине его, на задах, так сказать. Облицованная белой плиткой, с табличкой на фасаде, гласившей о том, что 'жильцы борются за высокую культуру содержания', она имела респектабельный вид, но внутри всё было вполне обычно. Подъезд пахнул в лицо душновато-кислой вонью. Сквозь заляпанное оконное стекло падал столб солнечного света, вырывая из мрака кусок лестничного марша и густо дымясь мириадами пылинок.
   Он поднялся по лестнице, стараясь ступать неслышно, чтобы избежать новой встречи с ненавистными соседями, открыл дверь ключом и, как ни странно, с облегчением ощутил, что попал в свой домашний мир. Здесь всё казалось знакомым с детства, тихим, уютным, замкнутым, неподвластным бурям и дрязгам большого мира. Но лишь казалось. Столкновение с соседями показало, что он живёт в этих стенах, как на пороховой бочке. Ведь этот дом с табличкой о 'борющихся жильцах' стоял не в посёлке металлургического завода, где прошло его детство, а вблизи престижного центра города, и здешние стены были чужими и враждебными, от них веяло угрозой. Знакомой, неизменной с детства была здесь только старая мебель, которая возвращала его к самым давним впечатлениям и воспоминаниям...
   Аркадий наскоро перекусил и, скинув одежду, растянулся на диване, чтобы немного отдохнуть. Было пять часов вечера. Он устал и физически, и нервно, однако знал уже слишком хорошо, что очень скоро обманчивый домашний покой станет для него томителен и в конце концов невыносим. Что ж, сегодня у него есть, куда пойти вечером. В кои-то веки он отправится на встречу с девушкой, и не с абы какой - со своей Асей...
   Незаметно для себя он задремал, но уже около шести часов вечера очнулся, посмотрел на часы и подумал о том, что скоро вернётся с работы мать. Лучше было уйти до её прихода, чтобы избежать расспросов о том, куда он идёт и когда вернётся, а главное, чтобы не видеть снова уже и так слишком хорошо знакомое ему постоянное усталое беспокойство в её глазах, которое отзывалось в его душе непонятным, томительным чувством вины. Как будто не она была причиной всех его несчастий!..
   В общем, он не жалел мать и даже, наверно, не любил её. Она стала ему почти чужой. Разве простит он ей когда-нибудь то, что в трудное для него время она передоверила заботу о нём посторонним, равнодушным людям - чиновникам в белых халатах? Разве не из-за этого он теперь искалечен и поражён в правах, обречён на жалкое прозябание?
   Или, может быть, он всё-таки простит свою мать? Ведь столько дорогого и радостного было когда-то связано с ней. Была же в невероятной дали его детства подаренная ею жёлтая плюшевая собачка с красным атласным язычком и чёрными бусинами-глазами - первая игрушка, которую он запомнил и которая доставила ему первую, необыкновенно остро пережитую радость обладания совершенной вещью. Были и неторопливые прогулки по утрам в пустынном скверике, от которых в памяти осталось так много: бодрящая свежесть воздуха, млечная дымка тумана, дурманяще-терпкий запах тополиных почек, клейкий глянец только что распустившейся листвы и тёмно-карие, любовно устремлённые на него глаза молодой женщины, держащей его за руку, - его матери. Ещё он смутно, будто увиденное во сне, помнил о том, что в том весеннем скверике стояли на высоких постаментах на расстоянии сотни метров друг от друга две равновеликие, чем-то очень похожие статуи. Не думала ли мать тогда, что носит своего младенца к подножиям каменных богов как будущую жертву?.. Были и первые проводы в школу с суматошными сборами, томительно-долгим наполнением густо пахнущего кожезаменителем новенького портфеля, чьё ненасытное чрево вбирало в себя пугающее обилие разных вещей: книжек, тетрадей и иных, отчасти таинственных предметов вроде пенала, счётов и 'алфавитной кассы', а в довершение всего - несколько завёрнутых в прозрачную чертёжную кальку, принесённую матерью с её работы, пирожков с яйцом и луком домашнего приготовления; в этих пирожках было что-то особенно дорогое и пронзительно-жалкое: они были частью дома в незнакомом, чужом мире, и с ними насильственное отторжение от домашнего, материнского мира переживалось ещё острее, больнее...
   Да, всё это было, но как будто ушло в недосягаемую даль с тех пор, как домашний, материнский мир сомкнулся с убийственной психиатрией и перестал быть источником радости и надёжности, но лишь всё более тяготил запретами, требованиями и упрёками, всё более тускнел, уменьшался и отдалялся, пока не превратился в пустую, мёртвую оболочку, от которой отдалилась - и уже, быть может, непоправимо, навсегда - его искалеченная, охладевшая душа...
   Аркадий обвёл комнату тоскливым взглядом. Ему казалось теперь, что стены замыкают его наедине с тягостными чувствами и мыслями, теснят его. Он поднялся и подошёл к окну. В глаза ударил солнечный свет: там, за окном, неправдоподобно-безмятежно догорал тёплый летний день. Он коротко вздохнул и обернулся в комнату, ставшую теперь подвально-сумрачной. Чтобы не испортить день окончательно, надо было немедленно собираться в путь.
   Он поспешно натянул свою лучшую летнюю одежду - чёрные вельветовые брюки в мелкий рубчик, похожие на импортные, и синюю трикотажную рубашку - и вышел из дома. Его путь лежал в один из новых микрорайонов города, где теперь была прописана Ася. Там, по всей видимости, Асина мать получила квартиру вскоре после того, как дочка окончила школу. Можно было поехать в этот микрорайон на автобусе, но он предпочёл добираться пешком, в надежде, наверно, за время пути придумать, что он скажет Асе. Или, быть может, из смутного страха перед этой встречей и желания отсрочить её хоть на полчаса...
   Новый Асин дом вполне ожидаемо оказался длинной панельной пятиэтажкой, а её квартира была, конечно же, на первом этаже. Аркадий уже хорошо знал о том, что в СССР, при всеобщем относительном равенстве в бедности, скудные блага распределяются в соответствии с чёткой кастовой градацией, так что самое непрестижное жильё доставалось обычно простым работягам. На стене подъезда возле её двери была довольно искусно нацарапана нагая девичья фигурка, похожая на Асину, с пятном в нижней части живота, старательно выделенным сплошной штриховкой. Что, конечно, тоже было вполне ожидаемо, поскольку рядом высилась девятиэтажная громада мужского общежития.
   Нажимая на кнопку звонка, Аркадий всё ещё не знал, что скажет Асе. За все пятьдесят минут пути ему так ничего и не пришло в голову. Дверь открыла сама Ася. Она действительно была теперь немного выше его, и лицо её на самом деле потемнело. Одетая в серенькое домашнее платье, она стояла перед ним, настороженно глядя на него, и в глазах её он прочёл не удивление, а тревогу и ещё, как показалось ему, тень бабьей жалости и вины. Может быть, она уже заметила его на заводе...
   - Я узнал, что ты работаешь на станкостроительном, - сказал он. - Я теперь тоже там, в первом механическом.
   - А я во втором, - откликнулась она, и в её спокойном, как будто совсем равнодушном голосе ему послышалась насмешка.
   - Ты же была такая способная... - пробормотал он, не посмев задать прямой вопрос о том, почему она работает на станке, а не устроилась как-то получше.
   - А я и сейчас способная, - уже с откровенной насмешкой ответила она, как бы намекая на то, что однажды уже довела его до больницы и лучше бы ему не связываться с ней.
   - Может, погуляем вместе, сходим в кино? - уже без всякой надежды на её согласие, а только потому, что для парня, пришедшего к девушке, это казалось самым естественным, предложил он.
   - Вообще-то мне есть, с кем гулять, да и времени мало...
   - А я думал, что для тебя что-то значу... - пробормотал он с отчаянием, уже готовый повернуться и уйти.
   Она как будто уже собиралась закрыть дверь, но вдруг в глазах её что-то блеснуло, и она сказала:
   - В воскресенье вечером я свободна. Можно встретиться в семь часов. В Комсомольском сквере, возле фонтана.
   - Хорошо, я там буду, - пообещал он.
   Домой он шёл в смятении, не в силах сразу разобраться в своих впечатлениях, мыслях и чувствах. Девушка или, скорее, женщина, с которой он только что говорил, была не та Ася, которую он знал в школе почти четыре года назад. И дело было не в том, что она переросла его, что лицо её потемнело то ли от усталости, то ли от въевшейся в кожу абразивной пыли, что сейчас она разговаривала с ним, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, явно страдая от уже слишком хорошо знакомой ему и даже застарелой боли в постоянно ноющих, точно раздавленных ступнях, - боли, накопившейся от ежедневного стояния перед станком и не проходящей за выходные. Нет, главное заключалось в том, что она казалась теперь более зрелой, более взрослой, чем он. Рядом с ней он почувствовал себя пацаном. А впрочем, кто же он ещё? Без образования, без специальности, без девушки. Ведь если Ася и встретится с ним, то лишь из жалости. Что ей до него! Она выглядела женщиной и, несомненно, уже стала ею на самом деле, а значит, был у неё кто-то другой...
  
  
   8
  
  
   Девятого ноября Каморин проснулся среди ночи, охваченный ужасом. Ему приснился кошмар: будто его новый квартирант и есть тот самый уркаган по кличке Шнырь, который убил Асю. Весь в поту, с неистово бьющимся сердцем, он принялся вспоминать то, что привиделось во сне. Но кошмар остался в памяти даже не обрывками, а одной-единственной картиной: будто на Асю снова нападает тот, кто когда-то отнял у неё жизнь, - коренастый парень в тёмно-синем джинсовом костюме, с ножом в руке, только на этот раз у него было старое лицо квартиранта Переборова... Голова Каморина сразу неимоверно потяжелела, но всё-таки он понял, что это не просто сон, а прозрение. Как будто вдруг рассеялся туман, который до сих пор окутывал его сознание, и в открывшемся просвете показалось именно то, что в глубине души он постиг уже давно, только не хотел признать. Его квартирант и есть тот самый Шнырь, который убил Асю!
   Более всего Каморина потрясло то, что разгадка тайны, так долго мучившей его, всё время была прямо перед ним. Ведь уже не раз, силясь понять, кого напоминает ему Переборов, он пытался представить кого-то, похожего на этого крепкого, широкого в кости мужчину, с такими же колючими серыми глазами и искривлённым носом, но с лицом не корявым, точно дублёным, как у его квартиранта, а молодым и свежим, и не с клочьями седых волос на темени, а с густой шевелюрой и левой бровью, рассечённой белым шрамом. Но только из этого ничего не выходило. Переборова никак не удавалось перенести в прошлое, отделив от его нынешнего, слишком уже немолодого облика, который не цеплял в памяти ничего конкретного.
   А между тем была у Переборова одна особая примета, которая вспомнилась только сейчас: одна из его бровей была с тонкой лысой полоской. Это и есть, несомненно, тот самый белый шрам Шныря, только он уже не бросался в глаза, потому что брови квартиранта были седыми. А ещё Шнырь был таким же коренастым, как Переборов, с такими же колючими серыми глазами. Но только не было ещё слегка искривлённого носа: эту примету Переборов приобрёл, видимо, позже...
   В ужасе от своего открытия Каморин рывком поднялся, уже догадываясь о том, что произойдёт с ним сейчас. Пошатываясь, он добрался до кухни, дрожащими руками достал таблетки от давления, наспех проглотил их, запил водой и тяжело опустился на табурет, чтобы дождаться, когда лекарство начнёт действовать. Но уже в следующий миг он ощутил сильнейшую боль в голове, как будто что-то инородное вонзилось в его мозг. Он вдруг начал задыхаться, всё тело его стало мокрым и липким от холодного пота. Нужно было вызвать 'скорую', но уже не было сил добрести до телефона. Теряя сознание, он свалился с табурета на пол...
   Спустя три дня Переборов проснулся задолго до рассвета. Лёжа в постели и глядя в непроглядную тьму за окном, он чутко вслушивался в редкие ночные звуки и думал о том, что же случилось с Камориным. Хозяина в последние дни не было ни слышно, ни видно. На этот факт Переборов обратил внимание ещё вчера, потому что уже давно, с первых дней проживания на съёмной квартире, присматривался и прислушивался к нему. Этому способствовало то обстоятельство, что в октябре заказов у него почти не стало, так что он проводил дни в вынужденной праздности. За краткое время проживания по новому адресу он успел выяснить, когда Каморин обычно покидал своё жильё и возвращался. Слежка облегчалась расположением окон снятой 'однушки': прямо над выходом из подъезда. Помогало и то, что коридор между двумя квартирами Каморина и одной смежной, расположенной между ними, отсекала от остального подъезда дверь, превращая это узкое пространство в замкнутый, гулкий тамбур, в котором усиливались все внутренние шумы. Поэтому Переборов слышал, когда Каморин уходил и возвращался домой.
   Выяснилось, что Каморин чаще всего покидал своё жилище около трёх часов дня, а возвращался в восьмом часу вечера. За время наблюдений это ежедневное расписание было нарушено лишь дважды, и оба раза в дождливые дни. В один из таких дней Каморин совсем не выходил из дома, а в другой отлучился только на полчаса: по всей видимости, в ближайший магазин. Из очевидной связи перемещений старика с отсутствием осадков естественно напрашивался вывод о том, что свои послеполуденные часы он склонен проводить под открытым небом и лишь дожди заставляли его оставаться дома. Переборов решил, что в хорошую погоду хозяин уходит на дачу...
   В последние дни Каморин перестал выходить из дома. Поначалу Переборов не придал этому значения: ведь старик мог перейти на постельный режим из-за обычной простуды. Однако затем у него появилось подозрение, что дело может оказаться более серьёзным, которое окончательно окрепло этим утром, в раздумьях после раннего пробуждения. Дождавшись восьми часов, Переборов решил для прояснения ситуации что-то предпринять. Сначала он попытался связаться с Камориным по телефону, но на звонки никто не отвечал. Молчал и домофон. На стук в дверь тоже никто не отзывался. И тогда Переборов решил, что с Камориным точно случилась какая-то беда. Хотя, в принципе, старик мог и просто уехать куда-то, пока его квартирант спал или находился вне дома и потому не слышал звуков хозяйских перемещений. Но Каморин производил впечатление одинокого, нездорового, сугубо домашнего человека, который вполне мог внезапно умереть от инфаркта или инсульта, а вот добровольного оставить надолго свою привычную 'скорлупу' - едва ли...
   Нужно ли поднять тревогу: известить соседей, вызвать спасателей, чтобы открыли дверь, а заодно и полицию? Задумавшись над этим вопросом, Переборов быстро сообразил, что поступить следовало именно так, но только ещё вчера или даже позавчера, когда стало заметно, что Каморин перестал выходить из дома. Сейчас же может оказаться, что несчастный умирал долго и мучительно, потеряв способность двигаться после инсульта. Если это на самом деле так, его, квартиранта, могут обвинить в оставлении человека в беспомощном состоянии. Но хуже всего тот вариант, когда по внешнему виду покойного нельзя будет исключить вероятность насильственной смерти. Тогда полицейские точно заинтересуются Переборовым, пробьют его имя по своим базам данных, обнаружат прошлые судимости и сделают подозреваемым. Ведь никто не поверит в неспособность многолетнего домушника открыть металлическую дверь хозяйской квартиры...
   Что же делать? Срочно выехать? Но в квартире Каморина лежит договор, из которого узнают имя его последнего квартиранта. Проникнуть туда нужно хотя бы для того, чтобы забрать эту бумагу. А что дальше - будет видно. Едва ли старый, необщительный хозяин успел рассказать кому-то о своём новом жильце...
   Переборов подождал ещё немного, до начала десятого часа: к этому времени уже точно должны были уйти из смежной трёхкомнатной квартиры N 22 все активные соседи, которым нужно с утра на работу или учёбу. Достав из сумки с инструментами, припрятанной подальше, в кладовке, набор отмычек, он рассовал их по карманам, тихо вышел в межквартирный коридор и подошёл к двери Каморина. К замкам, с которыми предстояло иметь дело, он присмотрелся уже давно своим намётанным, профессиональным взглядом. Нижний - цилиндрический, под 'английский' ключ, верхний - сувальдный. Тот и другой - вполне обычные, стандартные, даром что дверь металлическая. По сути, с подобными замками она так же 'надёжна', как обычная калитка.
   За цилиндрический замок Переборов взялся с помощью пары отмычек, одна из которых, крюкообразная, предназначалась для 'натяжения' и проворачивания круглой личинки, а другая, с зубчиком на конце, - для подъёма так называемых 'пинов', или штифтов. Сначала он вставил в прорезь личинки первую отмычку и принялся осторожно надавливать ею внутри замка в направлении против часовой стрелки, то есть по движению ключа, открывающего дверь. Благодаря этому возникло так называемое 'натяжение' или 'напряжение', воздействующее на замочный цилиндр, - первое условие для того, чтобы он мог провернуться. Не прекращая 'натяжение', Переборов ввёл в прорезь отмычку с зубцом, зацепил первый пин и чутко прислушался - раздался лёгкий щелчок, означавший, что пин поднялся. Вслед за этим цилиндр немного сдвинулся. Затем один за другим были подняты ещё пять пинов, личинка полностью провернулась, и замок открылся.
   Со вторым, сувальдным замком Переборов справился подобным образом, при помощи так называемого 'свёртыша', изготовленного из обычной 'минусовой' отвёртки, согнутой под прямым углом. Он вставил эту отмычку в замочную скважину и слегка повернул её опять-таки против часовой стрелки, создав тем самым 'натяжение' замкового механизма. Не вынимая 'свёртыш', он ввёл в скважину вторую отмычку с крючком на конце, которым начал 'ловить' сувальду - пластину с фигурными вырезами, предназначенными для зацепления с выступами на бородке ключа. Когда крючком удалось зацепить сувальду, он поднял её и одновременно немного провернул в скважине 'свёртыш'. Затем точно так же были 'пойманы' и подняты остальные четыре пластины, и замок открылся.
   Распахнув дверь, Переборов на миг задержался на пороге и осторожно втянул в себя воздух квартиры. Он ожидал и одновременно боялся ощутить запах мёртвого тела, но пахло только старой обувью, прелой картошкой и чем-то ещё, отдалённо похожим на плесень. Миновав маленькую прихожую, он прошёл в жилую комнату и увидел разобранную пустую постель. Он посмотрел за кроватью и открыл балкон: никого. Тогда он прошёл на кухню и вздрогнул: Каморин лежал на полу, касаясь головой одной из ножек обшарпанного венского стула, и смотрел прямо на него. Приоткрытый рот придавал старику то выражение оторопи, какое бывает при сильном удивлении.
   Переборов всмотрелся в распростёртую фигуру, не в силах понять, живой перед ним ним или покойник. Черты стариковского лица заострились, щёки были покрыты отросшей седой бородкой, похожей на серый войлок. На полу валялась обёртка от пачки печенья и в нескольких сантиметрах от неподвижной руки хозяина стояла почти пустая полуторалитровая пластиковая бутылка с надписью 'Bonaqua' на этикетке. То и другое было, видимо, взято из белой кухонной тумбочки с открытой дверцей, находившейся в пределах досягаемости руки. Не значит ли это, что хозяин ещё жив? В самом деле: в следующий миг веки лежавшего моргнули, а губы слабо зашевелились, однако ни одного звука не вырвалось из его рта. Но Переборов, потрясённый видом оживающего мертвеца, снова содрогнулся, на сей раз всем своим телом.
   Нужно было что-то делать. И самое разумное действие - вызвать 'скорую помощь'. Самостоятельно ухаживать за умирающим, а потом, после его смерти, объясняться с властями - такая перспектива была бы чистым безумием. Нельзя и просто уйти: тогда уж точно обвинят в оставлении человека в опасности... Переборов достал из кармана смартфон и сделал вызов. Медики приехали спустя полчаса и совсем не заинтересовались тем, почему дверь квартиры больного им открыл сосед.
   Фельдшер 'скорой помощи' оказался совсем ещё молодым парнем. Коротко стриженый, с пухлыми щёчками, он выглядел нарядным в своей синей медицинской спецовке и излучал оптимизм.
   - Выкарабкается, скорее всего, - уверенно сказал медик, наскоро осмотрев больного. - Всё-таки он ещё не такой старый. Вот если бы подобное приключилось в восемьдесят лет - тогда дело другое. А мужика его возраста в больнице поставят на ноги. У него, по всей видимости, не геморрагический инсульт, а ишемический, который ещё называют инфарктом головного мозга. От геморрагического он давно помер бы, не имея медицинской помощи. Хотя и в данном случае последствия могут серьёзными. Едва ли удастся избежать стойких нарушений сознания и памяти. Удивительно уже то, что он продержался несколько дней один в четырёх стенах...
   Переборов помог фельдшеру донести носилки с Камориным до машины 'скорой помощи', а затем вернулся в хозяйскую квартиру. Им движило уже не стремление найти договор найма (поскольку он теперь не видел необходимости срочно покинуть съёмное жильё, не оставив следов), а чистое любопытство: хотелось понять, что за человек этот Каморин. Как и ожидалось, ценностей у старика оказалось немного: три банковских карты, одна из которых была кредитной, а две - дебетовыми, два старых обручальных кольца и дешёвенький ноутбук... Никакой наличности, кроме нескольких монеток, не нашлось. По всей видимости, хозяин расплачивался в магазинах банковскими картами. И никак нельзя было ожидать, что денег на них много, судя по старой, запущенной обстановке квартиры...
   Уходя к себе, Переборов прихватил хозяйский ноутбук, причём вовсе не из желания поживиться: он рассчитывал найти в этой пластиковой коробке информацию о Каморине. Уже через пять минут, включив устройство, он обнаружил в его памяти папки 'Книги', 'Музыка', 'Фотографии' и 'Документы'. Он открыл последнюю и увидел там только бухгалтерские файлы, договоры с квартирантами и налоговую отчётность. Зато на вставленной в ноутбук карте памяти, которая отобразилась в перечне содержимого устройства как съёмный диск Е, оказался большой текстовый файл под названием 'Встречи с нимфами', автором которого был указан Дмитрий Каморин. 'Ага! Похоже на мемуары старика, со всей его подноготной и даже чем-то скабрёзным, если речь действительно идёт о нимфах!' - сказал себе Переборов, предвкушая знакомство с чем-то забавным. Чтобы не тратить время на обычно скучную вводную часть, он открыл этот файл не сначала, а где-то ближе к середине и начал читать.
  
  
   9
  
  
   Аркадий торопливо шёл по заснеженному скверу, поёживаясь от колючего ветра. Декабрьские ранние сумерки уже сгустились, и жёлтый свет редких фонарей падал на аллею косыми бледными пятнами. Снег звучно хрустел под ногами, предвещая появление прохожих прежде, чем они вырастали из мрака. Мельком скользнув отчуждённым взглядом по фигуре Аркадия, встречные торопливо проходили мимо в своём целеустремлённом, порывистом от холода движении. Метель остро секла их лица, оседала инеем на бровях и одежде. Снежную круговерть подсвечивали огни фонарей, вокруг которых ещё более глухо и сумрачно густела тьма.
   Аркадий подошёл к пустой чаше небольшого фонтана и всмотрелся в циферблат наручных часов: было почти семь часов вечера. Ася должна была подойти с минуты на минуту. Он стал неспешно прохаживаться вокруг фонтана, вспоминая о том, что было у него с ней в этом уходящем году, который неожиданно оказался для него счастливым.
   Пятый месяц, в одно и то же время - по воскресеньям в семь часов вечера - они встречались здесь, у фонтана в сквере. В другие дни Аркадий был занят учёбой в вечерней школе. Несомненно, у Аси тоже были какие-то свои дела и заботы, о которых он до сих пор не знал почти ничего и даже не смел толком расспросить. Ведь изначально он исходил из того, что никаких прав на Асю у него нет, что она снизошла до него из странной, непонятной ему прихоти.
   Первое свидание обернулось почти катастрофой. Выяснилось, что им, в сущности, говорить было не о чем. Что мог рассказать ей он, оторванный почти на четыре года от нормальной жизни? Не о своём же пребывании в психбольницах и существовании в качестве 'овоща'! О книгах тоже нельзя было заводить разговор, потому что Ася ничего не читала. Оставалось только делиться школьными воспоминаниями и рассказывать о своей работе. Выяснилось, что Ася стала уже квалифицированной шлифовщицей пятого разряда и зарабатывала в месяц около двухсот рублей, тогда как он, 'рукосуй' на фрезерном полуавтомате, - жалкие сто-сто десять. Его удивила увлечённость, с которой Ася говорила о своей профессии. По её словам, она выполняла завершающий, самый ответственный этап изготовления деталей - доведение их до необходимой точности и чистоты. При шлифовке легко 'запороть' изделие, срезав металла на несколько микронов больше, чем требуется, поэтому от её труда зависел конечный результат усилий всех, занятых в производственной цепочке. Тогда как его обязанности были самыми простыми: шустро устанавливать детали, снимать их после обработки и в случаях неполадок звать наладчика и слесарей...
   К концу первого свидания он чувствовал себя провалившимся и даже не посмел просить её о новом. Она сама перед расставанием сказала с улыбкой, что можно встретиться снова, только не в ближайшие дни, потому что она занята. Они договорятся о встрече позже, благо она знает, где он работает, и может подойти к нему в любое время...
   Спустя полмесяца, в начале сентября, заводскую молодёжь отправили на неделю в 'подшефную' деревню на уборку картошки. Они оказались в группе командированных. Он сразу заметил её среди тех, кто дожидался в назначенном месте заказного автобуса, но не подошёл к ней, а лишь кивнул издали. И в поле он держался от неё поодаль, как если бы они не были знакомы. Он поступал так потому, что сомневался в её желании продолжать с ним какие-то отношения, а также для того, чтобы не навредить ей. Ведь его статус на заводе был невысок, к тому же среди заводских мог быть её парень...
   По вечерам командированные устраивали в своём общежитии дискотеку. На призывные звуки музыки из магнитофона вместе с остальными зашёл и он в одну из спален, середину которой для танцев специально освободили от кроватей, передвинув их к стенам. Там он увидел её. Она стояла в группе девушек в том самом наряде, в котором была в поле, - в синих польских джинсах, чёрных резиновых сапожках и расстёгнутой красной болоньевой куртке, под которой виднелась чёрная водолазка. Наверно, иной одежды у неё здесь не было.
   Усталая, с потемневшим лицом и непослушной золотистой прядью, падавшей на лоб, Ася казалась чем-то раздосадованной, но как только взгляды их встретились, ему почудилась на её губах затаённая лукавая усмешка. А спустя ещё несколько мгновений она вдруг уже явно улыбнулась ему, подошла к нему и протянула руку, приглашая танцевать. Он подчинился ей, и они с полчаса потоптались под задумчивые, меланхоличные, давно позабытые хиты того года. Затем она увлекла его в пустую комнату, и там, не включая свет, они стоя занялись любовью. Он помнил, как распалённо дышал, сжимая её нагие бёдра, как очень быстро кончил и потом почти сразу начал снова...
   - Ну что, ты доволен? Ты же этого хотел? - пробормотала она затем, торопливо приводя себя в порядок, а он так и не нашёлся с ответом...
   В последующие свои деревенские вечера они, кажется, не сказали друг другу и десяти слов, но просто продолжали танцевать и украдкой заниматься любовью. На людях вне дискотеки они по молчаливому уговору избегали общаться между собой, чтобы не привлекать внимание к своей связи. Она стала первой его женщиной, а сама явно была опытной. С неожиданно вспыхнувшей ревностью он всё никак не мог отделаться от навязчивой идеи о том, что оказался лишь очередным счастливцем, которому она по внезапной прихоти подарила себя...
   По возвращении в город они встречались только раз в неделю, что никак не рассеивало его подозрения о том, что в её жизни был кто-то ещё. Но всё-таки каждая новая встреча с ней по-прежнему становилась для него праздником. По вечерам он приглашал её в кино, а затем они отправлялись пешком в её микрорайон. Они шли прижавшись, поглощённые переживанием уже возникшего телесного контакта и предвкушением ещё большего. Взволнованные, они рассеянно и беспокойно произносили всякий пустой, случайный вздор, но важнее слов были для них прикосновения, которые постепенно становились всё более откровенными. Уже недалеко от дома Аси они пробирались через сломанную ограду на территорию детского сада, устраивались на веранде и занимались любовью. Когда волнение в крови гасло, Аркадий всегда испытывал грустную усталость и лёгкое недоумение: почему каждый раз страсть захлёстывает бурно и затем сразу проходит, оставляя разочарование и смутное чувство вины и стыда - за что, перед кем?
   Через четверть часа, уже на лестничной площадке перед дверью квартиры Аси, при тусклом свете электрической лампочки он прощался с ней, всматриваясь в её лицо с любопытством: так вот какая она, та былая суровая школьница, о которой он столько мечтал! Оказывается, она способна совсем беззастенчиво, уверенно, умело трогать, ласкать, вбирать в себя всего его, всё самое сокровенное в нём! Вот этими маленькими, но сильными руками, всем своим стройным, крепким телом!.. А она лишь сдержанно улыбалась под его пытливыми взглядами, смотрела спокойно, и голос её звучал совсем буднично, словно это не она четверть часа тому назад задыхалась в его объятиях...
   Теперь, ожидая её у фонтана, он с томительной грустью думал о том, что с приходом холодов их любовные утехи прекратились надолго. Не забираться же для этого в чужие подъезды, где беспокойно, грязно и гадко... Вот если бы снять квартиру... Но разве она согласится на совместную жизнь с ним?..
   Тонкий силуэт Аси он узнал издалека. Она подошла стремительной походкой и вместо приветствия сказала только:
   - Как холодно сегодня!
   - На самом деле всего десять градусов мороза, просто ветер сильный, оттого и кажется холоднее.
   - Давай пойдём на дискотеку!
   - Может, лучше в кино? Я не любитель танцевать...
   - Я специально для дискотеки надела лёгкие осенние сапожки. В кинозале в них будет холодно. И я уже замёрзла!
   - Ну хорошо...
   Они зашагали в слепящей снежной круговерти, задыхаясь от глотков холодного воздуха. Ветер немного стих. Прохожие почти исчезли. Впереди простиралась, теряясь в ледяной мгле, пустынная улица. Они молчали, чутко слушали, как скрипит под ногами свежий снег, смотрели, как метёт позёмка, как в пятнах света от фонарей снежинки мерцают и вспыхивают цветными лучами подобно стеклянной пыли, и затаённо ждали друг от друга каких-то важных, особенных слов...
   - Как твои дела в вечерней школе? - наконец спросила она только для того, чтобы что-то сказать.
   - Там всё по-прежнему. То есть скучно, до странности легко и немного грустно, потому что мы все, кто там учится, как бы возвращаемся в своё не до конца прожитое детство. Там все снисходительны и равнодушны. Там всё не настоящее - учёба, оценки, ученики и учителя.
   - Ты, наверно, винишь меня в том, что случилось с тобой?
   - Я не жалею об этом хотя бы потому, что сейчас шагаю рядом с тобой...
   - Ты говоришь ерунду. Никогда не прощу себе того, что была так глупа. Правда, и ты был глуп. Ты как будто стеснялся меня...
   - Да, я был глуп. Но теперь ничего не исправить. То, что случилось со мной тогда, - это моя судьба, моя доля суровая.
   - Что это за 'доля суровая'? Откуда ты взял это?
   - На старом, давно закрытом кладбище, что вокруг действующей Преображенской церкви. Там ещё сохранились кое-где столетние памятники. Как-то, гуляя по этому кладбищу, я заметил вросший в землю замшелый камень с каким-то женским именем и эпитафией: 'Усни, моя доля суровая'. А на днях я встретил эти слова в томике поэта девятнадцатого века Ивана Никитина. Они из стихотворения, написанного им незадолго до смерти от чахотки в тридцать семь лет. Там он подводит итог своего земного пути: 'Жизнь невесёлая, жизнь одинокая, жизнь бесприютная, жизнь терпеливая, жизнь, как осенняя ночь, молчаливая, горько она, моя бедная, шла и, как степной огонёк, замерла'. И далее точно эпитафия самому себе: 'Что же? усни, моя доля суровая! Крепко закроется крышка сосновая, плотно сырою землёю придавится, только одним человеком убавится... Убыль его никому не больна, память о нём никому не нужна!..'
   - Странно, что ты думаешь о себе словами этого несчастного...
   - Будто мы с тобой проживём счастливее! Мы же та ещё парочка - девушка, ежедневно вдыхающая абразивную пыль, и леченый псих с отбитой головой! Во мне убивали душу всю жизнь, с самого детства! Как, наверно, и в каждом вокруг меня, только иными способами. Повсюду царят ложь и жестокость, это я остро чувствовал всегда, поначалу ещё не разумом, а нервами. Коммунистическая идея умерла, осталось только господство партократии и вообще всякой бюрократии. Но, странное дело, советские песни и лозунги волнуют меня до сих пор. Когда по утрам я шагаю в толпе работяг к заводской проходной, в моей голове сам собой начинает звучать патриотический шлягер: 'Заботится сердце, сердце волнуется, почтовый пакуется груз... Мой адрес - не дом не улица, мой адрес - Советский Союз!' Ха-ха-ха! Вот что значит советское воспитание!..
   От холода и ветра говорить Аркадию было трудно, голос его звучал глухо. Но всё же он продолжал выбрасывать в стылый воздух слова и белый пар дыхания. Ася больше молчала, как будто погрузившись в напряжённое переживание холода.
   Улица вывела к площади, на которой под лучами прожекторов белел бетонными гранями, похожий на горку рафинада, Дворец культуры железнодорожников. Короткий подъём по широкой лестнице - и вот они уже в стеклянном фойе. Затем, после суеты у кассы и в гардеробе, они очутились в наполненном людьми зале, в котором гулко рокотала пульсирующая музыка, ритмично вспыхивали цветные фонари, бросая на стены радужные блики, и пряно пахло потом, духами и поднятой в воздух пылью.
   Танцующие в большинстве своём двигались неуверенно, с неловкой скованностью, не поспевая за буйным ритмом музыки, и только несколько пар крутились и дёргались так размашисто, что паркетный пол содрогался и трещал под их ногами раскатистой чечёткой.
   Многие из тех, что пришли на дискотеку, не танцевали, а толпились у стен, переговариваясь или просто наблюдая. Некоторые, с выражением скуки на лицах, казались странно отчуждёнными от старательного оживления танцоров. Время от времени музыка смолкала, пары останавливались, переводя дыхание, и диск-жокей в дальнем конце зала провозглашал через микрофон голосом резким, гулким и как бы изумлённым неразборчивую абракадабру названия очередной композиции.
   Аркадий чувствовал себя потерянным среди шума и суеты гудящей, как улей, толпы. Он вопросительно посматривал на Асю, а та казалась полностью погружённой в восприятие происходящего в зале. Глаза её возбуждённо блестели, на губах застыла рассеянная улыбка, на щеках проступил румянец. Замерев, она смотрела на танцоров, и это зрелище, видимо, было для неё упоительно захватывающим.
   Между тем они стояли у входа, и мимо них то и дело проходили люди, порой задевая их, и это беспокоило Аркадия. Наконец музыка на несколько мгновений смолкла, послушное ей движение в зале прекратилось, и тогда Ася точно очнулась от забытья и взглянула на Аркадия. Пробормотав о том, что не следует стоять на проходе, он взял её вялую, мягкую, покорно отдающуюся руку и увлёк за собой в противоположный конец зала, ближе к пульту диск-жокея и подальше от сутолоки и нервной суеты у входа.
   Они ещё не пересекли зал, как снова грянула музыка, и всё перед ними зарябило цветными снующими пятнами. Они с трудом увернулись от заметавшегося вокруг пёстрого шелестящего вихря и оказались возле пульта, за которым стоя 'колдовал', склонив голову, человек в наушниках и цветастой рубашке, очень спокойный, как будто отрешённый от происходящего вокруг. Аркадию захотелось задержаться в этой точке, которая вдруг представилась ему последним прибежищем на краю чужого веселья. Но уже через минуту Ася коснулась его руки и что-то прошептала. Хотя он не расслышал её слов, смысл их был понятен: она хочет танцевать. Он знал, что способен лишь неловко топтаться, не поспевая за музыкой, и своей неуклюжести можно было не особенно стесняться в полутёмной комнате сельского общежития, а вот здесь, в ярко освещённом зале, на глазах у многих людей - совсем другое дело... Ему вдруг ужасно захотелось продлить ещё хотя бы немного мгновения своего относительного покоя. Скоро, так и быть, он попытается изобразить из себя танцующего весельчака, но только не сейчас, не сию минуту... С виноватой улыбкой он пробормотал: 'Давай подождём', - и на лице Аси проступили обида и разочарование.
   Спустя несколько минут из толпы вынырнул бойкий парень в тёмно-синем джинсовом костюме, коренастый, с коком взбитых надо лбом густых каштановых волос и красивым, чувственным ртом. Его левая бровь была рассечена белым шрамом. Небрежно скользнув по Аркадию быстрым, колючим взглядом серых глаз, он подскочил к Асе и сказал:
   - Девушка, можно вас пригласить?
   Ася вопросительно посмотрела на Аркадия. Тот лишь молча опустил взгляд. Тогда она решилась: кивнула, улыбнулась и протянула руки незнакомцу, который немедленно подхватил её и увлёк в толпу танцующих.
   Вскоре характер музыки изменился: зазвучала незнакомая Аркадию медлительная, мечтательная мелодия, похожая на вальс, но с прихотливым джазовым ритмическим рисунком. Аркадий смотрел не отрываясь на Асю, которая кружилась в танце, на её лицо с жарким румянцем на щеках, счастливым блеском глаз и чуть заметной улыбкой на губах, мечтательной, затаённо женственной, и как будто постигал всё то, что чувствовала в эти мгновения она. Он знал, что всё окружающее сейчас отступило для неё вдаль, стало одним летящим пёстрым калейдоскопом, в котором стали неразличимы не только лица, но и фигуры. Лишь одно лицо неотступно было перед ней, лишь один человек сейчас прикасался к ней. И так жалко, что это посторонний... Почему же не он держит сейчас её в объятиях и чувствует пряный, сладостный запах её волос, духов и всего её разгорячённого тела, такого крепкого, упругого и вместе с тем покорно податливого в мужских руках?..
   В толпе закричали: 'Шизгару поставь!' - и вслед за этим характер музыки снова изменился. Под трепетно неровный, почти судорожный звон гитар хрипловатый женский голос начал выбрасывать в воздух непонятные слова, похожие разбойничьи кличи. Пары закрутились и задёргались с утроенной энергией. Внезапно на лице Аси появилось выражение возмущения, она решительно вырвалась из рук своего партнёра и, тяжело дыша, с жарким румянцем на щеках подошла к Аркадию:
   - Пойдём отсюда!
   - А в чём дело?
   - Натанцевалась! Хватит на сегодня!
   Через пять минут они уже шли по улице по направлению к троллейбусной остановке. Ветер заметно ослабел, отчего сразу показалось, что стало теплее, но снегопад усилился. Снег застилал глаза, оседал на лицах и одежде мокрой, липкой массой. Аркадий ждал и боялся неизбежного объяснения. Но Ася молчала...
   - Что случилось? - спросил наконец он глуховатым голосом.
   - Этот парень лапал меня, ёрзал потными ладонями по телу и предлагал поехать с ним на машине. Он явно блатной. Кто-то позвал его кличкой 'Шнырь', он обернулся и крикнул: 'Подожди!'
   - Что же ты не сказала?
   - Да на что ты годен, если даже танцевать не можешь!..
   Уже на подходе к сквозному металлическому павильону остановки, возле которой не было видно ни души, где-то позади остановилась машина и захрустели по снегу чьи-то торопливые шаги. Аркадий хотел было оглянуться, но потом подумал, что лучше не проявлять тревогу. В следующий миг тяжёлый удар по темени оглушил его.
  
  
   10
  
  
   Каморин очнулся в больничной палате и не сразу понял, в каком времени он очутился. Ему представилось, что он снова молод и лишь вчера или позавчера встречался с Асей. Как и тогда, после свидания с ней, у него ужасно болела голова. Но только сейчас почему-то он дышал без затруднений, а не так, будто стеклянные осколки заполняли его лёгкие, и постельное бельё не было пропитано холодным потом. Значит ли это, что теперь у него нет пневмонии от долгого лежания без сознания на снегу? Наверно, сегодня или завтра придёт сотрудник милиции и расспросит о происшествии. Каморин расскажет, что нападение на него совершил, по всей видимости, тот самый парень в синем джинсовом костюме, который на дискотеке домогался Аси. Пусть не без труда, он опишет этого молодчика по кличке Шнырь: русый кок, серые глаза, белый шрам на рассечённой левой брови... А потом сотрудник милиции скажет, что Ася, судя по следам на её теле, оказала напавшему на неё отчаянное сопротивление и умерла от удара ножом в шею после того, как тот, видимо, не сумел затащить её в машину, колёса которой отпечатались на заснеженной обочине неподалёку от места убийства... А затем, спустя ещё какое-то время, ему сообщат, что Шныря так и не поймали, что это был, по всей видимости, приезжий, никому в Ордатове не известный... Но тогда, значит, всё это уже произошло много лет назад? А что же с ним сейчас? Едва только в сознании его возник этот вопрос, как сразу Каморин почувствовал, что ужасно устал, и снова отключился...
   - Как вы себя чувствуете, больной?
   Каморин открыл глаза и увидел перед собой группу людей в зеленоватых медицинских костюмах, в центре которой стоял высокий седой мужчина с резкими, неславянскими чертами лица. Каморин попробовал ответить, даже приоткрыл рот, но ни звука не сорвалось с его языка.
   - Явная моторная афазия, - сказал высокий. - Что там ещё у него?
   - Правосторонний гемипарез как следствие ишемического инсульта на фоне гипертонической болезни третьей степени, - поспешно ответила немолодая женщина в очках, с крашеными светлыми волосами, ниспадавшими небрежными волнами на плечи. - Ему назначены кавинтон, тромболитики, миорелаксанты и антигипертензивные препараты.
   - Продолжайте это лечение и с завтрашнего дня добавьте ещё электрофорез и массаж, - сказал высокий и направился к следующему больному.
   Каморин лежал, бессильно простёртый на своей койке, и смутно соображал о том, что услышал. Слова 'правосторонний гемипарез' относились, по всей видимости, к тому чувству онемения, которое он испытывал в правой части своего тела. Он попробовал подвигать правыми конечностями - они едва шевельнулись. Впрочем, и левые были скованными, не вполне послушными. Что же касается выражения 'ишемический инсульт', то оно было связано, несомненно, с той сильнейшей болью в затылке, которая раскалывала его голову.
   Наверно, ему лучше было бы сейчас ни о чём не думать, но позволить этого он себе не мог. Им владело томительное беспокойство. Непременно нужно было вспомнить то, что произошло в его квартире перед тем, как он попал сюда. Ему встретился кто-то из его прошлого, и не просто давний знакомый, а некая зловещая фигура. Но кто же это был? В его сознании брезжила смутная догадка о том, что это кто-то очень важный для него и, разумеется, хорошо известный ему человек. Но только некий тяжёлый, непроницаемый туман окутал его память, скрыв слишком многое из событий последнего времени. Его мысли бессильно, вхолостую ворочались в его голове в попытках припомнить что-то чрезвычайно важное, недавно открывшееся ему. Снова и снова он убеждался: воспоминания ускользают от него. Утомлённый, он в очередной раз впадал в забытьё...
   Однажды утром медсестра сказала ему: 'К вам посетитель'. Он увидел возле своей койки немолодого мужчину, крепкого, широкого в кости, с колючими серыми глазами, корявым, точно дублёным лицом, слегка искривлённым носом, клочьями седых волос на темени и крохотной, почти незаметной белой прожилкой старого шрама, разделившего седую левую бровь надвое. Хотя этот человек был как будто не знаком, Каморина мгновенно охватил ужас. Он подумал, что нужно удержать медсестру в палате. Однако она уже скрылась за дверью. Впрочем, рядом, на соседних койках, лежали ещё шесть человек. Почему-то до сих пор он совершенно не обращал на них внимания...
   - Здравствуйте, Дмитрий Сергеевич! - негромко сказал посетитель. - Не узнаёте? Я Переборов, Константин Андреевич, ваш квартирант. Вот принёс плату за очередной месяц, - с этими словами Переборов сунул несколько купюр в тумбочку возле кровати Каморина. - Может быть, вам принести ещё чего-нибудь?
   - Да он пока ничего не говорит! - вмешался с соседней койки старик с отросшей седой бородкой и чёрными кустистыми бровями, из-под которых насмешливо сверкнули до странности молодые ореховые глаза. - Врачи это называют афазией. Так что деньги ему сейчас без надобности, распорядиться ими он не может. Если хотите помочь, обратитесь лучше к медсестре, она скажет, что ему нужно...
   Каморин вдруг вспомил всё. Перед ним стоял убийца его Аси! С этой мыслью, пронзившей его сознание, в его голове будто что-то взорвалось. Он захрипел, содрогнулся всем телом, вытянулся и затих с открытыми глазами.
   - Зовите врача! - крикнул тот же старик с кустистыми бровями, зорко наблюдавший за Камориным. - У него, кажется, снова удар...
   Переборов подождал, пока пришёдший врач констатировал смерть пациента, после чего молча, с чувством огромного облегчения, вышел из палаты. Он знал, кто был этот покойник. Это же тот самый плюгавый парень, только уже сильно постаревший, что сопровождал убитую им девушку. Он был определённо ниже Аси. Так эта девушка назвалась ему, когда они танцевали, и этим же самым именем названа она в странном произведении, найденном на ноутбуке, который был взят в хозяйской квартире. Каморин верно описал и девушку, и обстоятельства рокового вечера. А умер он, конечно же, от потрясения, когда узнал в своём квартиранте убийцу Аси. Теперь можно будет спокойно пожить в чужой квартире, пока не объявятся наследники. А может, их и нет вовсе, и тогда имущество покойника окажется выморочным. Хотя какая-то родня, пусть дальняя, наверняка имеется. Не поискать ли писем родственников, чтобы затем сообщить им об открытии наследства и получить от них вознаграждение? Ведь нотариус искать их не будет, особенно в том случае, если они живут в другом городе... Но сначала нужно взять у главврача справку о смерти Каморина, чтобы показать её в том случае, если у кого-то возникнут вопросы...
   По возвращении из больницы Переборов сразу направился в жилище покойника и там, в нижнем ящике письменного стола, нашёл то, что искал, - завещание, заверенное нотариусом. Всё своё имущество, 'в чём бы оно ни заключалось и где бы ни находилось', Каморин завещал некой Ксении Борисовне Раздорской, родившейся в Ордатове седьмого сентября тысяча девятьсот восемьдесят второго года. А в книжном шкафу Переборов обнаружил несколько печатных экземпляров того самого произведения Каморина, с которым уже ознакомился на его ноутбуке. На титульном листе каждого томика в бумажной обложке было посвящение всё той же Ксении Раздорской.
   Переборов собирался уже покинуть квартиру покойника, когда незапертая входная дверь отворилась и на пороге показалась невысокая девушка с некрасивым узким лицом.
   - А вы кто? - спросила незнакомка.
   - Я сосед и квартирант Дмитрия Сергеевича Каморина. Он сегодня утром умер в больнице от повторного инсульта, и за неимением известных родственников справку о его смерти выдали мне. Вот, посмотрите, - Переборов достал из кармана бумагу, развернул её и, не выпуская из рук, показал посетительнице. - Мне же, по всей видимости, придётся и хоронить его, если родственники не объявятся в ближайшее время. Вы случайно не Ксения Раздорская? В квартире есть книги Дмитрия Сергеевича с посвящением ей...
   - Нет, я просто знакомая и пришла затем, чтобы вернуть такую же книгу с посвящением. Но я знаю Ксению.
   - Наверно, она играла какую-то роль в жизни Каморина, раз он посвятил ей книгу. Хотя бы один экземпляр этого произведения она должна получить. Может быть, в квартире найдётся и что-то ещё, связанное с ней. Нельзя ли мне на всякий случай узнать её телефон?
   - Пожалуйста, сейчас продиктую, - Кундрюцкова достала из кармана смартфон и проделала на нём несколько манипуляций. - Записывайте: 937-087-23-46.
  
  
   11
  
  
   В начале ноября Вязигин впервые увидел на своей лекции странного человека: мужчина приблизительно его лет в чиновничьем сером костюме, с тёмным галстуком поверх белой рубашки сидел в аудитории за одним из последних столов - на так называемой 'камчатке'. У незнакомца были суровые глаза, узкие губы и тёмные, ещё довольно густые волосы, косо падавшие на высокий бледный лоб. Вязигин решил, что это какой-то проверяющий из министерства. Что ж, гости посещали его лекции и раньше, только чаще это были известные ему представители ректората. Впрочем, и этот неизвестный тоже вполне мог оказаться каким-нибудь новым сотрудником вуза, с которым Вязигин ещё не успел познакомиться. Ведь совсем постороннего человека в университет не пропустят... Только было очень странным то, что незнакомец не ограничился прослушиванием одной лекции, а остался в аудитории до конца последней 'пары'. Причём он держался подчёркнуто скромно и почти не отрывал глаз от своих записей, которые делал всё время, будто прилежный студент, чем, наверно, провоцировал 'камчатников' и 'камчатниц' на крайнюю непринуждённость, переходившую в распущенность. Нисколько не стесняясь присутствием этого чинного господина, некоторые из сидевших вокруг него молодых людей доставали свои телефоны и погружались в глубины интернета, а иные даже заводили приглушёнными голосами разговоры со своими удалёнными собеседниками - и это в каком-то метре от посетителя! То есть его студенты вели себя на глазах таинственного проверяющего совершенно так же, как обычно!
   А впрочем, чего же иного можно было ждать от хитрых стервецов, которые прекрасно понимают, что за их озорство спросят лишь с него, преподавателя? Ему поставят в вину неумение увлечь слушателей и обеспечить порядок в аудитории. Как будто этих 'камчатников' можно чем-то пронять! На экзаменах он всё равно не поставит им ниже тройки, чтобы только отвязаться, а на большее они и не претендуют... Как это всё ему надоело! Он прекрасно знает, что лекции его считаются не слишком интересными, что излагает он материал вяло, без подъёма, как школьник-хорошист - старательно выученный урок. Не претендуя на красноречие, которым не был одарён, он стремился взять другим - самым добросовестным, возможно более полным привлечением материалов, имеющихся по каждой теме.
   Хотя кто поймёт и оценит тот, например, факт, что для подготовки лекции по теме 'Крымская война' он привлёк такие редкие книги, как 'Описание Восточной войны' Гейрота издания 1872 года и 'Исторический путеводитель по Севастополю' Зайончковского издания 1907 года? И это при полной возможности ограничиться, по примеру многих других, стандартными учебниками! Зато душа его испытала удовлетворение: тут он действительно сделал всё, что мог...
   В сущности, он любил преподавание. Точнее, самого себя в роли преподавателя. Ему нравился его слегка глуховатый, но всё-таки сильный, хорошо поставленный голос, наполнявший аудиторию, нравились почтительные взгляды прилежных студентов, сидящих на первых рядах, нравилось сознание своей пусть иллюзорной, но всё-таки власти над сонмом внимающей ему молодёжи, нравилось чувство лёгкости и полёта, приходившее к нему иногда во время лекций, когда речь его лилась особенно свободно...
   При всей неблагодарности студентов, он, пожалуй, был бы почти счастлив, когда бы от него не требовалась ещё и 'публикационная активность'. То есть он, как всякий порядочный доцент, должен был иметь пространный, постоянно пополняемый список опубликованных работ. И вот эта необходимость помимо преподавания кропать изо дня в день какие-то 'научные труды', которые всё равно никто не будет читать, просто убивала его, пусть медленно, но верно - он чувствовал это совершенно отчётливо! Где, скажите на милость, взять время на 'изыскания', когда только на подготовку и проведение лекций у него уходят, как минимум, те же сорок часов в неделю, которые обычные служащие отсиживают в офисах? И разве кто-то сосчитает нервную энергию, которую он при этом расходует? В течение всех семестров преподавание отнимает у него столько сил, что ни на что иное их не остаётся. Конечно, есть ещё зимние и летние каникулы, а также какие-то 'ошмётки' сессий, в общей сложности три месяца, но ведь надо когда-то и отдохнуть. К тому же программы курсов необходимо сдавать к первому сентября, а готовить их нужно, естественно, раньше...
   Конечно, подчиняясь требованиям, он всё-таки пишет 'научные работы', предназначенные для 'мусорных' журнальчиков и электронных сборников материалов так называемых 'заочных научных конференций'. Заплатив приблизительно триста долларов, можно получить отдельный оттиск статьи, сборник 'конференции' в формате PDF и сертификат её участника. Но как унизительно и отвратительно заниматься вместо отдыха такого рода имитацией, чем-то до тошноты похожей на мастурбацию! Сейчас, в самый разгар семестра, когда до каникул казалось так же далеко, как до Луны, он чувствовал, что уже выбился из сил. А тут ещё, помимо студентов, треплет нервы своим назойливым присутствием этот 'проверяющий'...
   В конце занятий, когда терпение Вязигина иссякло настолько, что он решил спросить, что нужно незнакомцу, тот подошёл к нему сам.
   - Должен сказать, мне понравился ваш стиль преподавания, очень основательный, приятно удивляющий богатством информации и по, всей видимости, разнообразием привлечённой литературы, - вкрадчиво начал человек в сером костюме.
   - А вы кто? - не удержался от прямого вопроса Вязигин.
   - Зовут меня Андрей Викентьевич Могуев, я представляю министерство.
   - А-а... Польщён...
   - Но не только министерство. Я вхож и в некоторые иные структуры, которые работают с молодёжью. Там озабочены тем, что происходит с ней в последнее время. В большинстве своём молодые политически индифферентны, а среди тех из них, кто интересуется общественными вопросами, немало сочувствующих так называемой непримиримой оппозиции и иным радикальным группам. Думали ли вы о том, в чём причина этого? Разве не оттого молодёжь подвержена опасным шатаниям, что в умонастроениях её не хватает патриотического начала? Мы считаем именно так и потому полагаем важным опереться на патриотически настроенных людей, работающих с молодёжью. Таких, как вы...
   Могуев помолчал, как бы для того, чтобы Вязигин проникся смыслом сказанного, продолжая между тем испытующим взглядом рассматривать в упор своего собеседника. Тот почувствовал себя неуютно, как если бы ему навязали неприятный физический контакт, и потому, чтобы только оказаться подальше от незваного гостя, поспешно предложил, указав на ближайший к своей кафедре стул:
   - Да что же вы стоите? Садитесь!
   - Спасибо, - сказал Могуев, но продолжал стоять и пристальным взглядом буравить Вязигина. - Вы интересны для нас своими навыками общения с молодёжью. Их следует применить в очень важном деле, каким в нынешней ситуации является борьба с политическим экстремизмом. Преуспев в этом, мы устраним угрозу беспорядков и смуты. Надеюсь, вы посодействуете нам. Необходимость сотрудничества с властью ради сохранения общественного спокойствия и гражданского мира понимали лучшие умы России. Вы как историк знаете об этом. Вы помните, что Пушкин за полгода до гибели написал в письме Чаадаеву: 'Правительство всё ещё единственный европеец в России'. И что на смертном одре на вопрос Жуковского о том, что сказать о нём царю, Пушкин ответил: 'Скажи, жаль, что умираю, весь его был бы'.
   - Чего же вы конкретно хотите от меня?
   - Чтобы вы проникли в среду юных экстремистов и распропагандировали их в патриотическом духе, побудив отказаться от пагубных взглядов. А об упорствующих сообщили бы нам. Этим вы заслужите нашу глубочайшую признательность и искупите грех общения с предательницей Кундрюцковой. Да-да, мы и об этом знаем, не вздумайте отпираться...
   - Допустим, я соглашусь. И вовсе не из-за Кундрюцковой, которая для меня просто бывшая однокурсница моей жены. Я тоже противник разрушителей гражданского мира. Но как войти в контакт с ними?
   - О, это очень просто. В сети 'Вконтакте' есть группа 'Грядущие', где кучкуются некоторые сторонники активных противоправных действий. Сначала вступите с ними в переписку, а потом и до встреч дело дойдёт. Думаю, вы им понравитесь, потому что на вид ещё довольно молоды и держитесь просто, без важничанья. Я обратил внимание на то, как вольно чувствует себя на ваших лекциях 'камчатка'...
   Могуев помолчал, как бы давая Вязигину возможность возразить. Однако тот, растерянный, не собрался с мыслями, но успел только почувствовать, что неожиданное предложение его напугало. Самое первое, очевидное возражение сразу пришло в голову: не повредит ли это его работе? Словно угадав его мысли, Могуев продолжил со снисходительной улыбкой:
   - О вашей академической карьере не беспокойтесь, она не пострадает, напротив, получит новый импульс. В университете никто из ваших коллег-преподавателей и студентов ничего не узнает. Вам же не обязательно сообщать экстремистам свои настоящие данные. Назовитесь любым произвольным именем, а по роду деятельности - ну хотя бы сотрудником консалтинговой фирмы. Допустим, ваша сфера - консультирование по вопросам бизнеса. Никто из 'Грядущих' с консалтингом дела не имеет и даже едва ли знает, что это такое. При необходимости вам сделают соответствующие документы. Ну а если станет опасно, вы просто покинете группу. Что, не убедил? Впрочем, не торопитесь с ответом. Подумайте всё-таки о том, как выглядит ваше общение с Кундрюцковой. Довольно скверно для человека, работающего с молодёжью...
   - Причём здесь Кундрюцкова? Тут мне каяться не в чем. Я сторонник российской национальной власти и потому противник тех, кто хочет снова поставить страну под внешнее управление, вроде блогера Надильного и сотрудников радио 'Слухи Москвы'. Я говорил об этом и Кундрюцковой, причём дал ей понять то, что считаю её предательницей...
   - Ну хорошо. Я знаю ваш телефон и позвоню вам спустя какое-то время. Желаю успехов! До свидания!
   Могуев поднялся, широко улыбнулся, показав крупные, ровные зубы, и вышел из аудитории. Вязигин поймал себя на сожалении о том, что непрошеный гость не подал на прощание руку. А между тем ему почему-то хотелось ощутить это рукопожатие. То ли для того, чтобы через этот жест приобщиться к таинственному товариществу спасителей страны и заручиться знаком их признания и благорасположения, то ли просто для того, чтобы вполне убедиться в реальности таинственного господина.
  
  
   12
  
  
   Вечером того же дня, после ужина, Вязигин отыскал в сети 'Вконтакте' страницу группы 'Грядущие' и начал читать размещённые на ней посты. Ничего особенно интересного там не оказалось. 'Грядущие' на словах именовали себя национал-социалистами, но при этом нигде не разъясняли, в чём заключался их национал-социализм. Их кредо откровеннее и проще всего было бы выразить цитатой из классической пьесы: 'Шумим, братец, шумим!' Они старались словесно отметиться всюду, где была хоть какая-то оппозиционная 'движуха'. Они призывали к борьбе с 'бандитами и коррупционерами во власти' и намекали на стремление к совершению революции, но только в неопределённой перспективе и с неопределёнными целями. Они отчасти восхищались блогером Надильным, в особенности его умением устраивать уличные акции. Они заявляли о симпатиях к околофутбольному фанатскому движению, в котором видели выражение настроений 'суровой русской рабочей молодёжи', но вместе с тем порицали фанатов за аполитичность.
   В сущности, 'Грядущие' были для Вязигина вполне понятны и и даже скучны. Он приблизительно представлял, каким образом нацистский вывих появился в мозгах некоторых россиян, и уже высказывался на сей счёт в разговорах с различными собеседниками. По его мнению, все современные российские 'нацики' вышли из 'телеящика Пандоры', а точнее из телесериала 'Семнадцать мгновений весны'. Молодые люди пленились телефильмом, в котором эсэсовских главарей сыграли обаятельнейшие русские артисты, настоящие душки: обергруппенфюрера СС Карла Вольфа - Василий Лановой, оберштурмбаннфюрера СС Курта Айсмана - Леонид Куравлев, бригадефюрера СС Вальтера Шелленберга - Олег Табаков и т. д. И всем этим милейшим людям с эмблемой 'мёртвая голова' на кокардах будто бы невдомёк было, кто такой на самом деле персонаж, сыгранный очень русским на вид Вячеславом Тихоновым!
   Вязигин даже крякнул от полноты чувств, вспомнив о том, что показ хвалёного сериала был запрещён в ГДР, и ведь не случайно: там хорошо знали, какими на самом деле были нацисты, и не купились бы на нелепый советский балаган. А вот в России слишком многие, кому не хватило исторических знаний и вкуса, впечатлились телефильмом и искренне уверились в том, что нацисты - именно такие, какими их изобразили Лановой, Куравлев, Табаков и др. То есть симпатичные, 'свои в доску', родные люди. Они 'совсем как русские' и даже лучше, чем обычные выпивохи и матершинники, живущие по соседству, потому что 'культурные', 'чистые', 'арийцы'. И вот из этого восхищения импозантными героями в чёрных мундирах и родился в стране, потерявшей в войне с фашистами тридцать миллионов человек, свой собственный, доморощенный национал-социализм...
   Ах, чёрт! Вязигин почувствовал, что уже 'завёлся' и готов взяться за вразумление глупой своры не за страх, а за совесть! Ну и отлично! С таким настроем легко приступить к делу. Чтобы начать чат, достаточно 'прицепиться' к какому-нибудь недавнему посту. И тут очень кстати бросился в глаза следующий текст, подписанный 'ником' Ledorub, от которого ему сначала стало смешно, а потом жутко:
   'Учитесь, учитесь и ещё раз учитесь! Пока на Российских митингах протестующие безмолвно стоят и смотрят, как забирают их товарищей, в Иране не боятся применять силу против Полиции, которая защищает преступный клерикальный режим. Основная движущая сила в протесте - студенческое движение и молодёжь. А вы как думали? Именно молодые девушки и юноши всегда были и будут тем АВАНГАРДОМ, который толкает государство к преобразованиям и стоит против несправедливости. Переставайте быть баранами и берите пример с гордых Иранцев!'
   Ха-ха! Неведомый автор поста считает, что имеет дело с баранами, смирными олухами, и всё же призывает их действовать по примеру 'гордых Иранцев'! Нужно самому быть глупым парнокопытным, чтобы выкладывать в интернет подобные тексты, чреватые уголовной ответственностью! Причём не для одного только Ledorub'а: вместе с ним вполне могут 'замести' и всю его компанию и вообще всех, кто свяжется с этими 'Грядущими', не исключая благонамеренного доцента! И ещё не известно, спасёт ли тогда ссылка на таинственного господина Могуева и его патриотическое задание... А если так, не лучше ли не искушать судьбу и вернуться в Ордатов? Там ещё можно жить спокойно, тихо, размеренно... Но только что ждёт его там в настоящее время? Вакансии в провинциальных вузах появляются не часто... Поэтому выхода, пожалуй, нет! Скрепя сердце придётся сыграть навязанную ему роль. Точнее, попытаться сделать это, потому что ещё не факт, что 'Грядущие' примут его. И не так-то просто будет увлечь их в нужном направлении. Может, для начала предложить им что-то простое, реальное и конкретное? То, чего у них нет? Им не хватает настоящей организации, это же очевидно. Тогда отчего не вбросить идею создания её? Это можно сделать прямо сейчас, в их чате. А каким 'ником' назваться? Ну хотя бы так: Clairvoyant, что в переводе с английского означает 'Провидец'. Вполне подходящее прозвище для умудрённого жизненным опытом старшего товарища юных 'баранов'...
   И уже через пять минут в чате 'Грядущих' появился следующий пост от имени Clairvoyant'а: 'А вам слабо создать настоящую организацию? Без этого у вас всё так и останется пустой болтовнёй. Могу предложить своё содействие. Отчего не встретиться и не перетереть об этом в кафе 'Desperado' на Никитском?'
   Перечитав уже отправленное послание, Вязигин порадовался тому, что удалось вставить жаргонное словечко 'перетереть' вместо безликового 'потолковать'. Тут пригодилось знакомство с молодёжным сленгом, пусть и очень поверхностное. Авось 'Грядущие' это оценят...
   Ответ пришёл уже через два часа: 'Можем встретиться завтра в семь вечера, если ты угостишь нашу компанию из семи человек'. Под этим посланием стояла подпись: 'Scooter87'. Слегка покоробленный обращением 'на ты', таким бесцеромонным и непривычным, Вязигин всё же немедленно выразил своё согласие одним словом: 'Угощу'. Подумав, отправил ещё одно послание: 'Буду в джинсовой куртке, на голове - джинсовая бейсболка'. Затем он по интернету забронировал в кафе 'Desperado' два столика.
   На место встречи Вязигин прибыл за пять минут до назначенного времени. Официант показал ему два столика в углу обширного помещения, выдержанного в суровом индустриальном стиле: кирпичные стены без штукатурки и окон, люминисцентные светильники, высокие потолки, покрытые ребристым сайдингом, четырёхугольные опорные столбы. Народу в зале было немного. Никто из 'Грядущих' не замечался. Или это они были той шумной компанией, что играла неподалёку в настольный футбол?
   Но ровно в семь в зале появились трое парней, которые быстро огляделись и уверенно направились к Вязигину. Присмотревшись, он с удивлением подумал, что это были скорее молодые мужики, все на вид лет тридцати. Ему казалось, что 'Грядущие' должны быть моложе. Как ни странно, и внешне они были похожи: примерно одного роста, немного выше среднего, одетые в тёмные куртки с капюшонами и довольно коротко остриженные, отчего выглядели по-мальчишески или, может быть, по-бойцовски крутолобыми. Он поднялся и собрался было обменяться с ними рукопожатиями, но они будто не поняли его намерения, и тогда он сделал широкий приглашающий жест, как если бы именно для этого поднял свою руку, выдавив из себя учтивые слова:
   - Присаживайтесь. Рад знакомству. Шашлыки и пиво будете?
   - А мы сначала на тебя посмотрим, - без намёка на дружелюбие ответил один из мужиков, с короткой шкиперской бородкой, усами подковой и недоверчивым, пристальным прищуром чёрных глаз из-под нахмуренных бровей.
   - Куртки-то снимем? - спросил другой, с тонким красивым лицом, который тоже внимательно рассматривал Вязигина, слегка наклонив набок свою голову, как бы в знак искреннего удивления.
   - Снимем, с нас не убудет! - воскликнул и оскаблился при этом третий, с быстрыми наглыми глазами желтоватого цвета - из тех, что в просторечии называют 'зенками'. Почему-то он показался самым старшим, искушённым из троих и явно лидером, хотя на его смуглом, безбровом, гладком, до странности моложавом лице не было ни морщинки, только темнели пятна от заживших угрей. Вязигин с неприязнью подумал, что этот, с зенками, весь налит здоровьем и силой, телесно плотен и даже, наверно, на ощупь гуттаперчево-упруг, как резиновый пупс.
   Все трое сразу, как по команде, сняли свои куртки, повесили их на ту же металлическую напольную вешалку, где уже висело пальто Вязигина, и уселись за один стол с ним.
   - Как звать-величать? - всё так же насмешливо спросил мужик с глазами-зенками.
   - Вязигин Юрий Михайлович, - ответил Вязигин, по внезапному наитию решив, что лучше быть более откровенным с этими серьёзными на вид мужиками, которые, чего доброго, станут проверять его. - А вас как?
   - Я для приятелей Вервольф. Бородатого мы называем Ледорубом, а вот этого, красивого, - Скутером. А документы у тебя имеются? - продолжал то ли просто расспрашивать, то ли допрашивать предводитель по кличке Вервольф.
   - А нужно предъявить? У меня с собой только визитки, - он достал из кармана пиджака и веером разложил на столе перед своими гостями несколько визитных карточек, заказанных ещё в Ордатове, на которых было напечатано: 'Юрий Михайлович Вязигин, доцент, кандидат исторических наук, телефон +7 (902) 653-22-76'.
   - Ого! Доцент! Тогда мы так и будем тебя называть. Надеюсь, на 'вы' обращаться не нужно?
   - Можно и на 'ты', по-товарищески.
   - Хорошо, замётано.
   Между тем к ним подошли две девушки. Одна из них, с нежным личиком, нарисованными бровями и припухшими, точно заспанными глазками, показалась ему почти красавицей. Но ему не понравился её взгляд - холодный, отстранённый, будто навеки разочарованный. Другая, рослая, с широкими скулами, крупным носом и плоским лбом, выглядела до странности неженственной, смахивая на переодетого парня. Хороши были только её длинные русые волосы: разделённые прямым пробором, они падали на её плечи пышными локонами. Красивая молча кивнула парням, а рослая радостно воскликнула:
   - Привет!
   - Знакомьтесь: это Доцент, - сказал им Вервольф и, повернувшись к Вязигину, пояснил: - Это наши девушки. Высокая - Мария, а другая - Кристина.
   Девушки расположились за ближайшим столиком, разместив свои пуховички на свободных стульях. Теперь 'Грядущих' было пятеро, и Вязигину бросилась в глаза одна их общая черта: все смотрели на него угрюмыми, выжидающими взглядами. 'Да они точно волчья стая!' - подумал он испуганно. Но в следующий миг он вспомнил про опереточное прозвище их предводителя, и ему стало смешно: 'Надо же, Вервольф, то есть Оборотень! Ему лишь картонных рожек не хватает, как Мефистофелю! Или тряпичного хвоста!' И всё-таки голос его дрогнул от волнения, когда он заговорил:
   - Я патриот и вижу в вас патриотов, которые только по недоразумению назвались нациками. Это слишком неразумно. В России националисты гибнут напрасно, не вызывая ни малейшего сочувствия у окружающих. Это я сейчас покажу на одном конкретном примере. Известно ли вам имя Михаила Меньшикова? Этот виднейший идеолог русского национализма начала двадцатого века был в пору 'красного террора' казнён в Новгородской губернии на глазах своих малолетних детей и равнодушных обывателей.
   - Да, слыхали об этом... - небрежно отозвался Вервольф.
   - Всё произошло в городишке Валдай, где не было ни промышленности, ни пролетариата и едва ли имелись свои, местные большевики. Красноармейцы, набранные из уездных жителей, отказались расстреливать Меньшикова, однако не протестовали против его казни и смеялись над горем его вдовы. Они даже толком не знали, кто он такой, называли его 'профессором'. Для них он не был политиком, потому что организованный им Всероссийский национальный союз в событиях семнадцатого года и последовавшей затем гражданской войне не проявил себя никак. То же относится к черносотенному Союзу русского народа. Можно сказать, что лидеры русских националистов оказались в то роковое время генералами без армии. Как вы думаете, почему так получилось?
   Вервольф молча пожал плечами, а красивый Скутер улыбнулся загадочно и нежно, как девушка.
   - Недавно я дискутировал по этому вопросу с одной украинской националисткой, - продолжал Вязигин, с замиранием сердца сознавая, что судьба его авантюры решится именно сейчас. - Она считает, что в то судьбоносное время русские националисты потеряли всякое значение из-за неразвитости россиян, которые просто не созрели для гражданской жизни. А моя точка зрения другая: русские люди не могут объединиться вокруг чисто национальной, этнической идеи, потому что Россия веками прирастала территориями, вбирая в себя разные племена и народы. Привыкшие жить в многонациональной среде, русские в большинстве своём постигают без уговоров и объяснений, подсознанием, что национализм - это зло, которое угрожает единству государства, и отворачиваются от этой идеологии.
   Ледоруб засопел, встопорщив чёрные усы. Но голос Вязигина зазвучал ещё увереннее и звонче:
   - Русские - инстинктивные, прирождённые государственники с имперским сознанием. Именно по этой причине в нашей стране националисты никогда не окажут ощутимого влияния на ход исторического процесса. Не имея широкой народной поддержки, они обозначают собой лишь некое малозаметное идейное течение, даже скорее только брожение в умах немногих интеллигентов и полуинтеллигентов. Не считать же такой поддержкой погромы, которые совершались когда-то в основном в черте оседлости, то есть на территории современных Украины, Белоруссии и Молдавии, руками дикой, пьяной черни, большей частью не русской...
   Парни переглянулись, а рослая девушка вдруг явственно произнесла:
   - Полный песец!
   - Так ты враг националистов? - мрачно спросил Вервольф. - А не антифа ли ты часом?
   - Я просто патриот, а вот кто вы на самом деле: будущие гауляйтеры, ожидающие нового Гитлера, или патриоты? Тут выбор: или - или, иного не дано.
   - Ха-ха-ха! - засмеялся Скутер. - Да ты юморист или очень смелый человек!
   - Это нечестный приём, - спокойно и даже как будто вяло возразил Вервольф. - Это подмена понятий и навязывание неприемлемого выбора. По-твоему, если националист, то непременно пособник нового Гитлера. А по-нашему, националисты - те же патриоты, только настоящие, последовательные.
   - Как националисты вы не добьётесь ровным счётом ничего, только сами себя загоните в тюрьмы!
   - Может, и убережёмся, если подальше будем держаться от засланных казачков! - почти выкрикнул Ледоруб, так что люди за соседними столами обернулись на него.
   - Постой, Ледоруб, не кипешись, - всё так же спокойно, с оттенком усталости произнёс Вервольф. - Пусть говорит. Отчего не послушать учёного человека?
   Подошла официантка, некрасивая и не очень молодая, в белой блузке с чёрным галстуком-бабочкой и чёрном фартуке, с профессиональной холодной полуулыбкой на ярко накрашенных губах.
   - Что будете заказывать?
   - Что бы нам взять такое, чтобы не разорить Доцента? - усмехнувшись, Вервольф взял меню и вперил в него свой взгляд. - Телячий шашлык есть?
   Официантка кивнула.
   - Ну тогда каждому шашлык и по бутылке пива. Какое будем?..
   - 'Порт Артур'! - подсказал Ледоруб.
   - А нам, девушкам, эль 'Мохнатый шмель'! - заявила рослая девица, которая тоже успела рассмотреть меню.
   - Больше никто не придёт? - спросил Вязигин.
   - Ещё бывает с нами одна сладкая парочка, мы зовём их Бонни и Клайд, но они держатся на отшибе и предпочитают частенько что-то более интереснее, чем общение с нами, - ответил Вервольф уклончиво. - Дело молодое, ха-ха!..
   Официантка ушла. Вязигин с облегчением заметил, что в ожидании угощения 'Грядущие' повеселели.
   - Смотрите-ка, Машка марафет навела! - сказал Скутер со смехом.
   Вся компания заулыбалась и принялась разглядывать рослую девушку, которая заулыбалась тоже, смущённо. Присмотревшись к ней, Вязигин разглядел в её внешности то, что было названо 'марафетом': накрашенные губы, подведённые глаза и маникюр.
   - Напрасно старалась, - как бы оправдываясь, начала объяснять она. - Думала, что попаду в шикарное место, где музыка и танцы, а тут всё так сурово, индустриально, как в цеху или заводской столовой. Короче, отстой, полный песец!
   - У тебя что ни слово, то 'полный песец'! - укорил её Скутер. - Ты сексуально озабоченная, что ли?
   - Ну что ты, Скутер! - вступился за Машку Ледоруб. - В наше время таким выражением никого не удивишь. Это же похоже - ха-ха! - на название передачи радио 'Слухи Москвы', которую ведёт чопорная старуха со степенью американского университета...
   - Ручаюсь за то, что эта бабушка из той же среды, что Немцов, Трахтенберг и Раневская! - с улыбкой заметил Вервольф. - Тут есть характерный признак - когда интеллигентный вроде бы человек употребляет русский мат или явные намёки на него. Названные покойные знаменитости как раз этим и отличались. А из живых особенно обильно уснащает свою речь похабными аллюзиями другая старая обезьяна, выступающая на том же радио 'Слухи Москвы': так она корчит из себя девчонку-оторву, завлекая молодёжную аудиторию. Но к нашей Машке всё это не относится, потому что она никакая не интеллигентка!
   Эта колкость вызвала одобрительный смех у всех, кроме самой Машки. Затем Ледоруб произнёс довольно ядовито:
   - Зато Скутер у нас несомненный интеллигент!
   Вязигин подумал, что сейчас очень кстати указать на свою нелюбовь к 'Слухам Москвы': ведь это может послужить основой для сближения. Волнуясь, он сказал:
   - На этом радио полно авторов, имеющих право на зарубежную репатриацию и при этом важно рассуждающих о судьбах России, обычно с позиций американского госдепа. Систематически, всем подбором материала и манерой его подачи они эмоционально заряжают своих слушателей чувствами возмущения, негодования, ненависти по отношению к власти, толкая их на активные протестные выступления. Почему такое возможно, по-вашему?
   Лицо Вервольфа стало суровым.
   - Это прихоть каких-то очень влиятельных людей, которые хотят продемонстрировать свою терпимость к оппонентам. А 'Слухи' рады такому попустительству. Они для того, может быть, и пристроили у себя побольше трахтенбергов, чтобы не придирались к их дерзостям в эфире. Впрочем, так они льют воду и на нашу мельницу. Чтобы свалить власть, нам нужна смута в стране.
   - Подобное наблюдается и в Европе! - оживлённо подхватил Скутер. - Это примерно так же, как в одном городке на севере Англии, где многие годы мигранты из Азии совершали групповые изнасилования местных девушек, а полицейские не принимали никаких мер из боязни прослыть расистами. В конце концов число изнасилованных девиц достигло полутора тысяч, и только тогда всё вылезло наружу.
   - И ведь что говорят на этом радио! - Вязигин почувствовал, что от волнения кровь начала приливать к его лицу. - Один мутноглазый вития утверждает, например, что нет ни русской, ни российской нации, а есть лишь 'население, размазанное по территории'! Ещё больше достаётся российской власти: её называют нелегитимной и кое-как похлеще и изо дня в день внушают, что в стране должна произойти революция! Любое обвинение против России, выдвинутое Западом, авторы 'Слухов Москвы' подхватывают с восторгом и при этом систематически замалчивают все неблаговидные дела Запада - например, те, что были вскрыты Ассанжем и Сноуденом, даже сами эти имена не упоминают практически никогда! Не говорят они и об обстрелах украинской артиллерией жилых кварталов Донбасса! Как же не заподозрить подобных авторов в том, что за рубежами России у них есть другая, настоящая родина, которой они ревностно служат?
   Между тем официантка принесла и начала расставлять на столах тарелки с шашлыками и пивные бутылки. А Вязигин продолжал:
   - Только не думайте, что у меня неприязнь ко всем соплеменникам Немцова и Трахтенберга. Ведь к их числу принадлежит множество хороших людей, например, Владимир Высоцкий, по отцу. Как и моя жена. Речь идёт о ничтожной доле этого племени, о сплочённой горстке откровенных русофобов, скрытых националистов, лояльных своим политическим и духовным центрам в Америке и Палестине. Эти люди очень активно готовят смуту в России...
   - Сейчас ты говоришь то же самое, о чём наши твердят уже много лет! - снисходительно улыбнулся Вервольф. - Впрочем, не только наши: математик Игорь Шафаревич написал об агрессивном национализме 'избранного народа' целую книгу под названием 'Трёхтысячелетняя загадка'. Там это явление показано на сотнях конкретных примеров и подтверждено цитатами из Достоевского и Шульгина. От себя добавлю ещё один пример, касающийся упомянутого Меньшикова: его убийцы были, по всей видимости, не только революционерами и чекистами, но и тайными националистами своего, 'избранного' народа. Ведь попутно они расстреляли ещё престарелого генерала и юного выпускника реального училища - отнюдь не врагов Совдепии, но просто образованных русских людей, вокруг которых, по идее, могла бы когда-нибудь сплотиться русская народная масса. И подобные действия были не локальными, а массовыми, о чём свидетельствует Шульгин, который заявил, обращаясь к тем, кто жаловался на погромы при царской власти: 'Детскими игрушками кажутся эти погромы перед всероссийским разгромом, который учинён за одиннадцать лет вашего властвования'. 'Одиннадцать' - это потому, что было писано в двадцать девятом году...
   - Многие признали бы подобные высказывания ужасно неполиткорректными... - пробормотал Вязигин растерянно. - К тому же ещё до первого десятилетия Октября Сталин отодвинул Троцкого, Зиновьева и Каменева от власти...
   - Ну если ты, Доцент, такой до тошноты политкорректный, то обратился не по адресу! - воскликнул Ледоруб, бросив шампур с недоеденным шашлыком. - Нам же начихать на политкорректность! И на чёрта мы сюда пришли!
   - Постой, не горячись! - воззвал Вервольф, строго оглядывая свою компанию. - Всякое общение обогащает. Может, Доцент будет нам полезен.
   Красивая Кристина вдруг прыснула со смеху:
   - 'Доцент' - как в кино! Ха-ха-ха!
   - Так что ты предлагаешь нам? - Вервольф направил на Вязигина свой холодный взгляд.
   - Стать ядром правого патриотического движения. Если, конечно, вы на самом деле патриоты. Смотрите: правее партии власти сейчас в реальной политике нет никого. Хотя, по идее, власть должна быть в политическом центре. Остатки либералов - никакие не правые и вообще не в счёт: они прозападная 'пятая колонна', не способная стать массовой организацией. Для стабильности ситуации в стране партия власти должна иметь кого-то на правом фланге. Это место может занять массовое правое движение патриотов-государственников, объединяющее всех, независимо от этнической принадлежности, кто хочет укрепления Российского государства и Русского мира, поскольку русские являются государствообразующей нацией. Мы заявим о себе, и вокруг нас соберутся люди. А назовёмся мы хотя бы 'Новыми патриотами'. Ну как? - Вязигин перевёл дух и посмотрел на своих собеседников.
   - Так чем на практике мы будем отличаться от партии власти? - спросил Ледоруб.
   - Мы будем более последовательно защищать Русский мир, призывать к более активным действиям в Донбассе, более активно разоблачать 'пятую колонну' и вести патриотическую пропаганду, причём во всём этом на первое место будем выдвигать русских. Ведь сейчас на российском пропагандистском поле наиболее заметны представители разных малых этносов: одни из них в либеральных СМИ выступают за подчинение нашей страны коллективному Западу, а другие противостоят им в качестве патриотов России с трибун государственных телеканалов и радиостанций. А где же тут русские? Их не очень-то видно и слышно. Получается, как в поговорке: 'Без меня меня женили'. Через наше движение русские в единстве с другими коренными народами России будут громко заявлять свою державную волю.
   - Бред! - презрительно усмехнулся Вервольф. - Ты предлагаешь создать нечто рыхлое, неопределённое, бесформенное. Под это неизвестно что русские не объединятся. Их вообще очень трудно объединить, организовать, когда нет административного ресурса. И особенно на национальной основе. Кто был в армии, тот знает, что в частях возникают какие угодно земляческие сообщества - дагестанские, татарские, башкирские, - но только не русские. Ты же хочешь сколотить не просто кружок или землячество, а что-то вроде второй партии власти, но только без реальной власти - кому и зачем это нужно? Для противостояния либеральной пропаганде? Но её и так мало кто воспринимает. Специально ради этого никто сплачиваться не будет. Притом никто не поспешит освободить тебе место на правом фланге. Там на самом деле не совсем пусто. Ты надорвёшься и не сделаешь ничего. А вот идея национализма - смелая, яркая, всех берущая за живое - способна преодолеть все препоны. Она привлечёт заинтересованных людей, пусть немногих, зато самых отважных, активных!
   - Тут вас точно немного, и полдюжины не наберётся!
   - Так мы же начали совсем недавно, на руинах, оставленных предшественниками. С оглядкой на их судьбы к нам, понятно, мало кто отважится прийти. Но многих нам и не нужно.
   - Хорошо, вы соберёте горстку людей. В сущности, она у вас уже есть. А для чего?
   - Для прямого действия.
   - То есть на манер французского 'Аксьон директ'?
   - Да, только на правом фланге.
   Все замолчали. Было слышно только, как Скутер старательно жевал шашлык, а мрачный Ледоруб пил пиво из бутылки звучными глотками.
   - Ну что, напугали тебя? - спросил Вервольф с грустной усмешкой. - Уже пожалел, что связался с нами?
   - Да нет, интересно было познакомиться... - растерянно пробормотал Вязигин. - И я всё-таки думаю, что в душе вы просто патриоты, только запутавшиеся. Вы должны прозреть и понять, что всякий национализм, будь он большого народа или малого, ведёт к крови и гибели...
   - Ладно, выпьем за встречу! - Вервольф приглашающим жестом поднял свою бутылку.
   Мужчины чокнулись бутылками, Машка за соседним столом тоже было подняла свою, но Кристина со смехом показала ей средний палец.
   Когда всё было выпито и съедено, Вервольф вдруг спросил отяжелевшего и немного сомлевшего Вязигина:
   - Не хочешь ли ты материально посодействовать нашему делу?
   - Ну да... - неуверенно пробормотал тот.
   - Нам нужно снять офисное помещение, самое недорогое, маленькое, хотя бы на окраине. Чтобы не встречаться в местах, где полно случайных людей, как в этом кафе. На что нужны деньги. Сколько можешь дать сейчас?
   - Тысяч десять, - смущённо пробормотал Вязигин, внутренне ёжась под испытующим взглядом Вервольфа. - Я же не знал...
   - На первый раз сойдёт.
   Пошарив в нагрудном кармане, Вязигин достал пачку денег, отделил две самые крупные купюры и протянул их Вервольфу.
   - Насчёт новой встречи я позвоню на твой телефон, что указан на визитке, - небрежно сказал Вервольф.
   Затем он поднялся и, не обращая больше внимания на Вязигина, подошёл к вешалке, надел свою куртку и направился к выходу. Его примеру молча последовали остальные. Оставшись один, Вязигин дождался официанта, расплатился с ним, оделся и отправился домой. В пути он думал о том, что ничего не могло случиться с ним безумнее этой встречи, которая, конечно же, не повторится.
  
  
   13
  
  
   Спустя три дня после встречи с 'Грядущими', в среду вечером, в жизни Вязигина произошли два других необычных события. Пусть непредвиденные, они всё же не были совершенно неожиданными: с воскресенья он жил с предчувствием какого-то назревающего потрясения. Он испытывал недомогание, причём уже второй день. У него ломило виски, а в ногах ощущалась ужасная слабость. Несомненно, это был результат воскресной авантюры, которая потрепала ему нервы. Он чувствовал, что ему нужно отдохнуть. С трудом дочитав свои лекции, он сразу, без захода в деканат, где у него был один нерешённый вопрос, поехал домой. Там он сразу прилёг на диван и задремал, благо Ксения ещё не вернулась со своей работы, а Серёжка тихо сидел над уроками.
   В семь часов вечера Ксения разбудила его и позвала ужинать. Есть ему не хотелось, особенно позавчерашний борщ, который разогрела жена. Ксения находила практичным регулярно варить суп на несколько дней, считая, что это решает проблему с готовкой и что жидкая, малокалорийная еда на ночь полезна для сохранения её моложавой фигуры. Однако, не желая вступать в ненужные объяснения, он покорно поплёлся на кухню.
   Когда за столом он уже высидел с четверть часа, вяло хлебая вегетарианский борщ, то вдруг заметил, что суп был на самом деле не совсем вегетарианским: у края тарелки, под горкой капусты показалось нечто тёмное, осклизлое, явно мясное. Может быть, кусочек буженины или курицы? Он ложкой осторожно сдвинул капусту в сторону и обомлел: перед ним была мышь. Не поверив своим глазам, он вгляделся получше. Это действительно была разваренная тушка мыши, самой обычной, в серой шкурке, с вытекшими глазками. С кончиков одной из лапок и хвоста шкурка слезла, обнажив белые, миниатюрные косточки. Рвотная судорога свела его челюсти, но всё-таки он не посмел поддаться первому побуждению - рвануться из-за стола и запереться в туалете, чтобы там опростаться над унитазом. Вместо этого он закрыл глаза, проглотил подступивший к горлу кислый рвотный ком, тяжело перевёл дух и попытался рассуждать рационально. Как могла мышь попасть в кастрюлю с борщом? Ответ на этот вопрос мог быть лишь один-единственный: никак. Всегда очень аккуратная Ксения ни за что не допустила бы подобного безобразия. И даже если бы, паче чаяния, мышь каким-то образом попала в его тарелку, сидевшая рядом Ксения уже наверняка заметила бы столь крупный инородный предмет в его борще и как-то отреагировала бы на это. Из чего напрашивался единственный вывод: он галлюцинирует.
   Значит, он болен и притом очень серьёзно. От этой мысли ему стало страшно. Что станет с его работой, академической карьерой, семейной жизнью? Видимо, всё пойдёт прахом. Его запрут в сумасшедший дом, и на этом жизнь его кончится. Бедная Ксения! Бедный Серёжа! И самый несчастный на земле - он сам! Что же делать? Может быть, самому обратиться к психиатру? Наверно, есть какие-то современные, эффективные методы лечения, не требующие госпитализации... Но что, если ему просто померещилось из-за переутомления? Ведь сохранил же он способность рассуждать вполне логично и разумно!..
   Он открыл глаза и посмотрел в свою тарелку. Мышь по-прежнему была перед ним. Ложкой он осторожно перевернул её так, что показалось бледное брюшко с крохотными, похожими на прыщики сосками... Нет, оставаться за столом было решительно невмоготу! Он уже собрался подняться, как вдруг заметил внимательный взгляд Ксении, устремлённый на него.
   - Тебе нехорошо? - спросила она участливо.
   - Да, что-то нездоровится, - пробормотал он. - Переутомился, наверно...
   - У меня есть алтайский бальзам, который помогает от головной боли и переутомления. Попробуешь?
   - Нет, лучше пойду лягу, - пробормотал он вяло, испытав новый прилив тошноты от одной мысли о том, чтобы сейчас глотать нечто травяное, пахучее и тягучее.
   Он снова лёг на диван, однако уже не смог задремать. В его беспокойном сознании вдруг возникло ужасное подозрение: а что, если трюк с мышью Ксения подстроила специально, чтобы убедить его в том, что он болен? Очевидных резонов для этого у жены как будто не было, но разве невозможны какие-то неведомые ему, скрытые, коварные мотивы? Может быть, она хочет избавиться от него, отправив в психбольницу, чтобы сочетаться браком с любовником. Возможно также, что она действует по заданию врагов России, желающих погубить его, патриота. Ведь его патриотические взгляды, по всей видимости, широко известны, раз о них узнал Могуев. И если это так, то не лучше ли было бы вытащить из тарелки и положить проклятую мышь прямо перед Ксенией, чтобы прочесть правду в её глазах? Но подняться с дивана и что-то предпринять у него не было сил...
   Спустя полчаса в дверь позвонили. Он услышал, как жена кому-то открыла. Затем из прихожей раздался приглушённый голос - мужской, хрипловатый, явно незнакомый. Через минуту в комнату заглянула озабоченная Ксения:
   - Юра, тут пришёл мужчина, говорит, что у него к нам важное дело насчёт какого-то наследства, и просит принять его. Он мне ещё днём звонил на мобильный, но конкретного ничего не сообщил, сказал, что это нетелефонный разговор, ну я и дала ему наш адрес...
   Беззвучно чертыхаясь, Вязигин поднялся с дивана и направился в прихожую. Там, уверенно расставив ноги, стоял плотный старый мужик с корявым лицом, цепкими недобрыми глазами и слегка искривлённым носом. На нём были синие потёртые джинсы, тёмно-серая куртка с поднятым воротником и чёрная кепка. На плече его висела чёрная мужская сумка.
   - Чего вам угодно? - спросил Вязигин с той преувеличенной вежливостью, которую люди его положения (как-никак научно-педагогический работник!) обычно считают нужным демонстрировать в тех случаях, когда не исключена возможность каких-то неприятностей, особенно скандалов.
   - Я пришёл сказать о том, что Ксения Борисовна стала наследницей одного недавно умершего человека, - заговорил незваный гость хрипловатым голосом. - На её имя есть завещание...
   - Кто наследодатель? - спросил Вязигин нетерпеливо, уже пытаясь припомнить, какие подвохи возможны в случаях подобных неожиданных подарков судьбы, однако ничто не пришло ему на память.
   - Я скажу, если вы уважите мой интерес, - в колючих серых глазах корявого мужика блеснул откровенный вызов. - Мне нужны комиссионные. А без меня вы не получите ничего.
   - Почему?
   - Да потому что российские нотариусы не занимаются, как правило, розыском наследников, особенно в других городах. Вот если бы покойник был гражданином какой-то западной страны - другое дело. Тогда подключились бы иностранные юридические фирмы, в которых порядки другие. 'Известия' ещё в советское время печатали объявления о розыске наследников одиноких стариков, умерших где-нибудь в США или Канаде. Вас же точно никто искать не будет. И сами вы к нужному нотариусу не попадёте, потому что этот покойник вам не родственник и вы не знаете даже, о ком идёт речь. Ведь так? А заявить о желании принять наследство нужно в течение шести месяцев с момента смерти человека. Со мной же это будет просто. У меня есть и его завещание, и свидетельство о смерти.
   - О каком наследстве вы говорите?
   - О двух квартирах в провинциальном городе. Не бог весть какое богатое наследство, но тоже на земле не валяется.
   - Сколько вы хотите комиссионных?
   - Триста тысяч рублей, это приблизительно десять процентов от стоимости наследственного имущества.
   - Это похоже на обман! - заявила Ксения возмущённо. - Чтобы мы за какие-то сомнительные бумажки отвалили вам триста тысяч и в итоге остались ни с чем! Всё это странно до полного неправдоподобия! Вы думаете, я поверю в то, что какой-то посторонний человек завещал мне своё имущество?!
   Посетитель засмеялся, показав четыре золотых зуба.
   - Что ж, дело хозяйское! Впервые вижу людей, которые отказываются от миллионов! Это при том, что немедленно я от вас никаких денег не требую. Мне достаточно будет вашего словесного обещания заплатить. А бумаги вы получите сразу, прямо сейчас, и сможете их изучить, проверить и перепроверить, - как бы в подтверждение этих слов посетитель, не снимая с плеча своей сумки, достал из неё пластиковую прозрачную папку с какими-то бумагами.
   - Ну если так... - сказала Ксения нерешительно. - Только я не понимаю юридическую сторону предлагаемой сделки...
   Посетитель рассмеялся уже во весь рот, показав ещё два не замеченных ранее золотых зуба.
   - Да нет у нашей сделки никакой юридической стороны! Она помимо писаных законов! Мы сами себе закон!
   В этот миг Вязигину бросилась особая примета незваного гостя: на тыльной стороне его правой кисти, в которой он держал папку с бумагами, сквозь коросту обветренной кожи, прожилки кровеносных сосудов и редкую поросль седых волос проступала какая-то странная татуировка. Всмотревшись в изображение, Вязигин различил волчью морду с ощеренной пастью. 'Да это же блатной!' - мелькнула в его голове боязливая мысль.
   - В принципе я согласна, - тихо сказала Ксения.
   - Постойте! - вмешался Вязигин. - А в какой срок мы должны заплатить и что будет, если задержим платёж?
   - Думаю, недели будет достаточно. Ведь сумма не такая уж большая. При желании вы легко её соберёте. Оставаться в Москве дольше мне не хотелось бы. Ну а если не заплатите, тогда вам придётся пожалеть об этом...
   - Как я понимаю, вы блатной? - не удержался от прямого вопроса Вязигин.
   - Если вас интересует, сидел ли я, то скрывать не буду: сидел, - спокойно ответил гость.
   - А-а, ну тогда всё ясно! - горько усмехнулся Вязигин, и взглянув на Ксению, добавил: - Я бы не связывался...
   В тот же миг он осёкся, поняв, что уже всё решено, что её не отговоришь. Она побледнела, в глазах её зажглись огоньки лихорадочного возбуждения, а на губах застыла радостная полуулыбка. Она казалась опьянённой, внезапно счастливой.
   - Но ведь триста тысяч - сумма действительно небольшая... - пробормотала она дрогнувшим голосом. - Я и одна, в принципе, её соберу... Ведь такое бывает лишь раз в жизни...
   - Ну, если женщина хочет, тут не поспоришь, - всё тем же насмешливым тоном сказал незваный гость, хотя взгляд его стал жёстким, даже мрачным. - Держите, мадам.
   Ксения почти выхватила протянутую папку, достала бумаги и начала читать их. Вязигин подумал, что не менее миллионов ей, наверно, хотелось получить сейчас разгадку интригующей тайны: кто же завещал ей квартиры?
   - Каморин Дмитрий Сергеевич... - пробормотала она в замешательстве.
   - Так это Каморин оставил тебе имущество? - спросил Вязигин. - Кто он такой?
   - Имя знакомое, но кто - не припомню...
   - Ваш тайный воздыхатель, мадам, - уже почти издевательски заявил гость. - Он ещё посвятил вам своё литературное произведение, отпечатанное мизерным тиражом за его собственный счёт. Вот этот опус. Так сказать, вишенка на торте.
   Ксения рассеянно, не глядя, взяла книгу, которую гость достал из своей сумки и протянул ей. Она продолжала рассматривать документы. На отражении в большом овальном зеркале, что висело на стене прихожей сбоку от входной двери, Вязигин увидел, что лицо её оживилось.
   - Я вспомнила, кто этот Каморин! - радостно объявила она. - Это старикашка, что работал вместе со мной в одной ордатовской редакции. Назойливый, неприятный тип. Мне казалось, что он пытался меня 'клеить'. Вот уж не подумала бы, что он сделает меня своей наследницей...
   Тут взгляд её упал на гостя, и ей, наверно, стало неловко за то, что она продержала его в прихожей, не пригласив пройти в квартиру. Тот, впрочем, тоже не пытался казаться учтивым и до сих пор так и не снял свою чёрную кепку.
   - Может, вас чайком с пирожными угостить? - спросила она нерешительно.
   - Нет, я пойду, мне пора, - сказал он холодно. - Но я приду снова. Надеюсь, прятаться от меня вы не будете, потому что я всё равно вас найду, и тогда разговор будет другой...
   Гость повернулся и вышел из квартиры. Как только дверь за ним закрылась, Вязигин сзади дотронулся до плеча Ксении.
   - Ты хоть понимаешь, с кем и с чем связалась?! - от возмущения голос его вдруг сел, превратился в свистящий шёпот, похожий на шипение. - Ты видела, какой он весь корявый, в наколках? Это настоящий урка, с которым дело иметь смертельно опасно! Получишь ли ты наследство, - неизвестно, это ещё вилами на воде писано. Это если завещание не поддельное и если не объявятся другие наследники и не оспорят его. И в любом случае завладеть наследственным имуществом ты сможешь не ранее, чем через полгода, а триста тысяч нужно будет собрать и отдать за неделю!
   - Ну и ладно, ну и хорошо! - она с вызовом встряхнула чёлкой (с давних пор ему нравился этот её характерный жест, так подходивший ей, делавший её похожей на своенравную лошадку, и она знала это). - Я легко получу эту сумму в кредит, но сначала постараюсь съездить в Ордатов, к тамошнему нотариусу, чтобы всё проверить. Если завещание настоящее, один экземпляр должен храниться у него. В крайнем же случае можно и в полицию обратиться с жалобой на мошенничество или вымогательство!
   С презрительной гримасой он покрутил пальцем у виска.
   - Дурочка! Нас же просто убьют! Ты связалась с бандитами!
   - Нет, дело не в этом! Тебе не нравится мысль о том, что я стану состоятельнее тебя! Ты ревнуешь меня, и даже не к покойнику, а к моему успеху!
   Вязигин только молча махнул рукой и направился к дивану, подумав о том, что к несчастьям ужасного дня не стоит добавлять лишнюю нервотрёпку. Из его головы всё никак не выходила проклятая мышь.
  
  
   14
  
  
   К концу недели Вязигина томили недобрые предчувствия. В четверг оправдалось одно из них: непосредственный начальник Ксении, руководитель пресс-службы 'Бизнесбанка', отменил её уже согласованный было на пятницу однодневный отпуск для визита в Ордатов. Причина этой неприятности была, естественно, самая веская и даже лестная: сам президент банка решил как раз под уикэнд провести презентацию нового банковского продукта и счёл участие в этом Ксении совершенно необходимым. Не могли отпустить её и в понедельник, потому что каждая рабочая неделя начиналась в пресс-службе с планёрки, на которой ей тоже надлежало присутствовать. И до следующего уикэнда с отпуском не было никакой определённости. А ведь старый вор обещал заявиться снова уже во вторник. В такой явно безвыходной ситуации Ксения решила: пусть этот выходец из тёмного мира угрожает ей самыми страшными карами, но без проверки подлинности завещания триста тысяч она ему не отдаст. Стало быть, как понял Вязигин, назревало что-то очень неприятное, чреватое непредсказуемыми последствиями.
   Что-то подсказывало Вязигину, что одним несчастьем дело не ограничится. В дополнение к визиту таинственного блатного под ближайший уикэнд вполне могли напомнить о себе не менее таинственные Могуев и Вервольф. Вот почему в пятницу утром он вошёл в свою аудиторию с трепетом, ожидая увидеть на 'камчатке' знакомого господина в сером костюме. Но того не оказалось, и у Вязигина сразу отлегло от сердца. Лекцию он провёл с необычным подъёмом, радостно чувствуя себя совершенно здоровым, во всей полноте своих сил, знаний и умений. С тем же настроением начал он и вторую пару. Он заранее предвкушал, каким интересным будет семинарское занятие на столь актуально зазвучавшую в последнее время тему: 'Третьеиюньская монархия: последние попытки мирного реформирования России (1907-1914 годы)'. Основательно подготовленный, он совсем не нуждался в конспекте, что лежал перед ним на пюпитре, и потому сразу устремил взор в аудиторию, чтобы встретить взгляды десятков своих слушателей: это всегда приятно будоражило, эмоционально заряжало его. И обомлел: вместе со студентами на него взирал господин Могуев! Да, зловещий субъект в сером костюме сидел всё на том же месте на 'камчатке', и взор его был по-прежнему строг, только на сей раз с оттенком отеческой или, может быть, начальственной снисходительности...
   Половина того, что выучил Вязигин, готовясь к семинару, мгновенно вылетела из его головы. Чтобы не растеряться окончательно, он уткнулся в спасительный конспект и затем в продолжение всего занятия старался не смотреть на 'камчатку', чтобы не встретиться снова взглядом с Могуевым.
   После семинара, когда студенты покинули аудиторию, Вязигин на ватных ногах подошёл к Могуеву и поздоровался с ним. Узкие губы посетителя изобразили любезную улыбку.
   - А вы делаете успехи, Юрий Михайлович! - ласковым тоном сказал Могуев, хозяйским жестом указав Вязигину ближайший стул. - Мы знаем о вашей встрече с 'Грядущими'. А также о том, что вы помогли им материально. Теперь они должны пригласить вас снова...
   - Да это же конченые отморозки, Андрей Викентьевич! - с жаром заговорил Вязигин. - Они объявляют, что их тактика - 'прямое действие', в духе французского 'Аксьон директ'! Они даже на своей странице в социальной сети призывают к борьбе с полицией по примеру 'гордых Иранцев'! Они будут убивать! А я человек семейный! Я рискую слишком многим! И потому прошу освободить меня от порученной миссии!
   - Конечно, общаться с предательницей Кундрюцковой приятнее и безопаснее, чем с 'Грядущими', но разве вы не считаете, что ваш патриотический долг - помочь нам в борьбе с этими экстремистами? - спокойно, без тени раздражения спросил Могуев. - Ведь вы же патриот?
   Вязигин мог лишь кивнуть в ответ. Дождавшись этого знака согласия, Могуев продолжил:
   - В принципе вам нужно продержаться совсем недолго. Мы уже знаем об этих молодчиках довольно много, нужны лишь некоторые дополнительные факты, свидетельства и улики. И очень скоро, когда всё будет собрано, мы их закроем, а вы не только заживёте спокойно, но ещё и преуспеете на вашем академическом поприще.
   - Недолго - это сколько? - выдавил из себя Вязигин.
   - Минимальное время, необходимое для совершения тех действий, которые позволят надёжно квалифицировать 'Грядущих' как экстремистскую группу. Это, прежде всего, создание офиса, принятие устава, формирование структуры. Ну и ещё, возможно, какие-то практические занятия боевыми искусствами, тренировки. Кстати, помещение под офис они уже сняли. Тут, видимо, помогли ваши деньги.
   - Если вы уже так много знаете о 'Грядущих' и имеете среди них, наверно, своего информатора, зачем вам ещё я?
   - Лишний свидетель никогда не помешает, - хитро усмехнулся Могуев. - Ну и потом, откуда вы взяли, что в группе есть другой информатор помимо вас? Этого я не говорил...
   Могуев выдержал паузу, пытливо вглядываясь в лицо Вязигина. Тот потупился под его взглядом, с тоской чувствуя себя глупым, беспомощным, кругом виноватым, прежде всего - перед своей семьёй, чьё благополучие поставлено под серьёзную угрозу. Хотя, конечно, Ксения тоже хороша... Наконец Могуев спросил:
   - Ну что, договорились? Продолжите встречаться с 'Грядущими'?
   - Продолжу... - пробормотал Вязигин.
   - Ну и хорошо! - удовлетворённо заключил Могуев, поднимаясь.
   Вязигин снова поймал себя на мысли о том, что больше всего ему хотелось бы сейчас прикоснуться к Могуеву или даже прямо спросить его о том, не галлюцинация ли он, но такой вопрос был, конечно, невозможен, безумен. Впрочем, и сам посетитель, с виду такой проницательный, должен был, наверно, догадаться о том, что нужно бедному преподавателю для обретения хотя бы толики душевного спокойствия. Но, как и в первый раз, Могуев руки на прощание не подал, а только улыбнулся, показав свои крупные, ровные зубы, и вышел из аудитории.
   Остаток дня в университете прошёл для Вязигина, как во сне. Что происходило на занятиях, как вели себя его студенты, что говорили ему его коллеги, которых он встречал в коридорах и деканате, - всё это совершенно не отложилось в его памяти. Ему запомнилось только, как на обратном пути он сначала ехал в метро, а затем брёл к дому и при этом непрестанно, обречённо думая об одном и том же: вечером непременно позвонит Вервольф и назначит новую встречу.
   В восемь вечера, едва он успел поужинать, сигнал смартфона действительно раздался.
   - Привет, Доцент! - прозвучал в аппарате уверенный голос Вервольфа, живо напомнивший его всего, напористого, бодрого, гуттаперчево-упругого, как мяч.
   Вязигин напрягся, лицо его сморщилось, точно от зубной боли. А предводитель 'Грядущих' выдержал небольшую паузу, как бы вслушиваясь в микрокосмос невидимого собеседника, и затем заговорил радостным тоном:
   - У нас теперь есть свой офис! Удалось арендовать небольшое, недорогое помещение! И в хорошем районе! Там, правда, лишь двадцать квадратных метров, но плата всего пятнадцать тысяч в месяц. Придёшь? Да? Тогда бери ручку и пиши адрес: улица Зацепа, 45, это недалеко от метро 'Павелецкая', офис номер тридцать девять. Мы собираемся в воскресенье, в четыре часа дня.
   Охваченный тоскливой оторопью, Вязигин ручку искать не кинулся, а только пробормотал, что она у него под боком. Впрочем, названный адрес тут же врезался в его память так крепко, что не забылся бы и за десять лет. Больше всего ему хотелось сейчас поскорее закончить этот разговор, очень неприятный и опасный. Ведь любой не совсем глупый человек должен очень скоро сообразить, что Вязигину иметь дело с 'Грядущими' не хочется ну просто смертельно. Всё-таки никакой он не артист, чтобы уметь придавать своему лицу подходящее выражение, а голосу - нужные интонации. Пусть Вервольф, скорее всего, обычный дурак и вдобавок псих, всё же и до него должно дойти, что Вязигина буквально с души воротит, когда ему приходится думать о проклятых 'Грядущих', что якшаться с ними он может лишь под принуждением, насилуя себя. Или Вервольф это уже понял и просто зачем-то использует его?
   - Готово, записал, - доложил Вязигин, приглушив голос, чтобы никакая предательская нотка не выдала его чувства.
   - Хорошо! До скорого! - сказал Вервольф и отключился.
  
  
   15
  
  
   Вязигин без труда отыскал офис 'Грядущих' в старинном трёхэтажном здании, в котором прежде размещались, по всей видимости, какие-то советские конторы. Он прошёл мимо сонного вахтёра, поднялся на третий этаж и там в длинном, скучном коридоре нашёл дверь с пластиковым номером 39 и пустой алюминиевой рамкой для офисной таблички. Прежде, чем потянуть дверную ручку на себя, он сначала постучал и немного подождал, но ответа так и не услышав. Тогда он открыл дверь и увидел помещение размером с 'зал' обычных советских квартир, с расставленными в нём в два ряда восемью ученическими столами, за одним из которых, у окна, сидели Вервольф, Скутер и Ледоруб, оживлённо беседуя о чём-то.
   - А-а, вот и Доцент! - сказал Вервольф, бросив на Вязигина беглый взгляд. - Садись и подожди, пока подтянутся остальные.
   - Так вот, нужно брать с электропневматическим приводом, - продолжил разговор Ледоруб. - У них по сравнению со спринговыми, пружинными моделями выигрыш в скорострельности, потому что пружины приходится взводить вручную перед каждым выстрелом. Замучаешься! Газовые модели тоже имеют серьёзный недостаток: у них по мере расходования запаса газа снижается и скорость пуль. То есть, конечно, шаров. Тогда как электропневматика полноценно стреляет до тех пор, пока аккумулятор не разрядится полностью. И лучше начинать с электропневматических пистолетов: они стоят всего четыре тысячи, а настреляться можно вдоволь, потому как в магазинах у них по двадцать восемь шаров. Притом магазины сменные, на ходу заменил и стреляй снова! Дёшево и сердито!
   Вязигин осмотрелся. Кроме столов, стульев и школьной чёрной доски на стене в помещении не было ничего. Здесь, видимо, раньше проводились какие-то скучные курсы, вроде бухучёта или сетевого маркетинга. А теперь Вервольф превратит это помещение в учебный центр бойцов страйкбола, ха-ха! Вязигин с трудом удержался от того, чтобы не рассмеяться вслух. Хотя ему было совсем не весело. Ведь страйкбол - это только начало, а затем 'Грядущие' быстро освоят и настоящее оружие. Он чувствовал, что находится на грани нервного срыва, истерики.
   Чтобы отвлечься от мрачных мыслей о безумии своего визита в волчье логово, Вязигин достал из сумки и начал разглядывать журналы 'Нива', точнее, два декабрьских номера за 1905 год, купленных накануне в антикварном салоне на Лубянке за тысячу рублей. И снова, в который уже раз, удивился случайности и незначительности того, что публиковалось в России в то судьбоносное время. На обложках - смешная, допотопная реклама в виде пухлых амуров, указующих перстами на достохвальные товары вроде коньяка Шустова, мадеры братьев Крон, слабительных лепёшек 'Sagrada Barber', волшебных фонарей и швейных машинок Зингера, а внутри - повесть Потапенко 'Невеста Варвара', скучные заметки на темы тогдашнего естествознания и гравюры с картин, изображающих томных красавиц, мифологических героев и животных. Современные же грозные события отразились в тощих чёрно-белых журнальчиках лишь фотографиями без текста, только с краткими подписями. И на этих фото, между прочим, - участники русско-японской войны и баррикады на Арбате, в Каретном ряду, на Лесной улице и Малой Бронной. На последней, самой известной, воспроизведённой во множестве книг, на верху нагромождения брёвен, досок и снятых с петель дверей и ворот эффектно рисуется на фоне бледного зимнего неба зловещая чёрная фигура с револьвером в поднятой руке, в широкополой интеллигентской шляпе и длинном пальто, похожем на то, что висит под стеклом в ялтинском музее Чехова. Да это же как бы заставка ко всей истории России ХХ века! Прежняя, Чеховская Россия - спокойная, умудрённая грандиозным опытом XIX века, устремлённая к либеральному прогрессу - превращалась в то роковое время в огромную арену кровавого, истеричного действа. И в том же журнале, как объяснение данной жуткой метаморфозы, - фотографии посетителей питательных пунктов в Петербурге для безработных женщин с младенцами и увечных. И какие страшные, пустые глаза у этих нищих, черпающих деревянными ложками благотворительную похлёбку, - глаза, в которых затаился, кажется, весь ужас предстоявших чудовищных лет!
   Вязигин почувствовал, что не успокоился, разглядывая старые журналы. Нет, напротив, в нём ещё больше начало закипать раздражение по отношению к молодым амбициозным олухам, которые вознамерились в сытой, спокойной стране посеять смятение и смерть!
   Между тем подошли Машка с Кристиной и ещё лично не знакомая Вязигину, но уже заочно известная ему 'сладкая парочка'. Бонни и Клайд здешнего разлива оказались довольно невзрачными: он - невысокий, невидный парень лет двадцати пяти, она - востроносая худощавая девица, тоже некрасивая и не первой молодости. Вязигин подумал, что они пошли в нацики только для компенсации своей незначительности и повышения самооценки. Впрочем, разве не то же самое относилось и ко всем остальным?
   - Ага, вот и все в сборе! - провозгласил Вервольф, окинув взглядом собравшихся, после чего поднялся и вышел к чёрной доске.
   Все стрепенулись и приняли вид озабоченный, даже тревожный. Явно назревало что-то серьёзное.
   - Теперь у нас есть свой офис, что знаменует наше превращение в настоящую организацию, - торжественно начал Вервольф. - Как раз этого хотел наш новый член Доцент. Теперь нужно сделать следующий шаг на том же пути - принять программу и устав. Предлагается следующий текст устава. Зачитываю. Раздел первый. Общие положения. Цель организации 'Грядущие' определяются политической программой, которую, замечу в скобках, ещё предстоит принять. Для осуществления программных целей принимаются следующие методы. Пункт первый. Информирование граждан России о противозаконных и репрессивных действиях правящего режима. Пункт второй. Активная агитация за программные цели и ценности. Пункт третий. Поддержка, информирование или непосредственное участие, в зависимости от текущих возможностей, в митингах и иных массовых акциях, направленных против правящего режима или отдельных его представителей, независимо от наличия или отсутствия санкции на проведение со стороны властей.
   Вервольф оторвал взгляд от листа бумаги и значительно посмотрел на слушателей, как бы подчёркивая важность сказанного, а затем возобновил чтение:
   - Пункт четвёртый. В случае начала народных восстаний или революционных действий, при наличии широкого народного представительства, организация ставит своей целью участие в активных действиях в меру своих возможностей. Пункт пятый. В случае возникновения столкновений между народными массами и представителями режима, или карательных акций со стороны последних, организация вправе применять любые возможные и действенные меры по защите сограждан, для обеспечения соблюдения прав человека, признанных Конвенцией ООН по правам человека.
   - Здорово! - восхищённо воскликнул Скутер.
   Вервольф строго посмотрел на него и продолжил чтение:
   - Пункт шестой. Организация вправе не соблюдать в своей текущей деятельности принятые действующим режимом законы, если оные противоречат Конвенции ООН по правам человека. Пункт седьмой. Организация не признаёт репрессивные решения судебной системы и правоприменительную практику действующего режима, нарушающие признанные права человека.
   - Постой! - закричал Ледоруб. - А где же здесь национал-социализм? Как мы с этими ссылками на Конвенцию по правам человека будем отличаться от каких-нибудь либералов, паршивых правозащитников?
   - Хороший вопрос! - усмехнулся Вервольф. - И я отвечу откровенно. Дело в том, что подобные документы принимаются не только для внутреннего употребления. Ведь они могут быть захвачены агентами режима. Это мы всегда должны иметь в виду, чтобы не навлечь на себя репрессии. И потому на бумаге мы показываем себя законниками, уважающими право, если не национальное, то международное. Но при этом мы предусматриваем для себя возможность достаточно широкой, в зависимости от условий, свободы действий. Данное обстоятельство указано в следующем пункте. Слушайте. Пункт восьмой. Определяющими принципами конкретных стратегий и тактик, принятых в ходе заседаний Верховного совета, являются целесообразность и эффективность.
   'Да это безумец или провокатор!' - подумал Вязигин и неожиданно для самого себя произнёс, ощутив при этом, как сердце его забилось сильнее и кровь прилила к голове:
   - Но если какие-то далеко не второстепенные цели и принципы движения никогда не будут зафиксированы на бумаге, то скажите хотя бы на словах, в чём заключаются они!
   - Пожалуйста, - сказал Вервольф, вперив в лицо Вязигина немигающий, пристальный взгляд своих глаз, желтоватых, как у рыси. - Мы хотим сделать страну и народ сильными через создание национал-социалистического государства, в этом и состоит наша главная цель. И мы понимаем, что одними легальными методами её не достигнуть. Этому нас учит история. Большевики захватили власть насильственным путём, презрев все законы, а бюрократы старого режима профукали великую империю и ввергли народ в пучину страданий, ограничив себя легальными, по преимуществу, мерами борьбы с разрушителями государства. Им всего-то надо было истребить, как бешеных собак, кучку главарей - Ленина, Сталина, Троцкого и ещё человек десять. Причём в условиях войны это можно было сделать и на вполне законных основаниях. Но они оказались глупыми, ленивыми чистоплюями и в итоге потеряли страну, а миллионы русских людей стали жертвами большевиков. Чтобы подобное не повторилось, мы не будем ограничивать себя соображениями законности и для начала точечными акциями воспрепятствуем деятельности самых отъявленных врагов государства.
   - То есть субъектов вроде Надильного? - попытался разыграть наивность Вязигин, хотя уже знал приблизительно, какой получит ответ. - Ведь этот явный ненавистник наших ветеранов и весьма вероятный тайный бандеровец, упрямый и истеричный, как все бандеровцы, не успокоится до тех пор, пока не снесёт российскую власть или пока ему самому не снесут башку...
   - Нет, Надильный - наш брат, русский националист. Он участвовал в Русских маршах. Он расшатывает режим, борется против олигархов и коррумпированных бюрократов. И мы не делим восточных славян на русских, украинцев и белорусов, для нас они все русские. Например, украинцы - это русские, живущие на Украине.
   - Но украинские националисты называют русских москалями, желают отправить их на гиляку и уничтожают русскоязычное население Донбасса!
   - Они просто наводят порядок в своём государстве. А что касается резких выражений, употребляемых при этом, то это лишь проявление обывательских предрассудков, которые подогреваются накалом политической борьбы. Однако мы отвлеклись. Читаю дальше. Раздел второй. Члены организации 'Грядущие'. Пункт первый. Любой совершеннолетний гражданин России может вступить в организацию 'Грядущие'. Приём нового члены считается состоявшимся, если кандидат был утверждён лидером либо одним из верховных советников организации либо получил рекомендации не менее трёх рядовых действующих членов организации и впоследствии был утверждён агентурно-вербовочным отделом...
   Вязигин впал в ступор и перестал что-то слышать, потому что его вдруг осенило: Вервольф - провокатор, которому он, Вязигин, нужен только в качестве будущего козла отпущения. Ему уготована роль ложной цели, наподобие той тепловой ловушки, что отстреливает военный лётчик, желая уйти от ракеты. В памяти возник кадр кинохроники: самолёт выбрасывает, как фейерверк, три ослепительные расходящиеся струи, и те после сгорания оставляют в небе дымный трезубец, похожий на ангела с воздетыми крыльями... Вервольф лепит из кучки своих приверженцев экстремистскую организацию, а когда этих олухов начнут таскать на допросы и арестовывать, то подозревать они станут в первую очередь самого странного, чужого среди них - Вязигина. И кто-то из них, кто избежит ареста или раньше других окажется на воле, захочет поквитаться с ним. Такой простой, даже примитивный расчёт! Впрочем, зачем Вервольфу утруждать себя чем-то более сложным, если он мало уважает своё стадо? Это видно уже по тому, что он даже не особенно старается скрыть свою роль, раз выбрал для себя 'говорящее' прозвище, ведь немецкое 'вервольф' означает 'оборотень'. Наверно, и в этом проявилась наглая, насмешливая бравада, характерная для всех авантюристов...
   Время до конца собрания Вязигин провёл в нетерпеливом томлении, уже хорошо зная о том, что не вернётся в этот офис на Зацепе никогда и ни за что. Он хотел только покинуть это место тихо, без ссоры и объяснений, и потому равнодушно поднял свою руку вместе с остальными, голосуя за принятие устава, а затем ещё слушал долгие разговоры о необходимости приобретения электропневматических пистолетов и организации игр в страйкбол: это, мол, обеспечит приток молодёжи. В самом конце собрания, в ответ на предложение Вервольфа пожертвовать что-то на общее дело, Вязигин протянул ему заранее припасённую пятитысячную купюру.
   По возвращении домой, уже в сумерки, он долго сидел в своём кресле в состоянии полной прострации, не в силах взяться за что-то, пока не задремал. А когда очнулся, то в кресле напротив, у окна, увидел Могуева. Хотя в комнате было уже темно, в пятне лунного света можно было различить высокий бледный лоб Андрея Викентьевича, а в чёрных впадинах глазниц угадывались его так хорошо знакомые суровые глаза. Вязигин подумал, что в то время, пока он дремал, Могуев позвонил в дверь, представился Ксении другом или коллегой её мужа и потому был допущен в квартиру.
   - Я вижу, что 'Грядущие' утомили вас... - мягким тоном сказал Могуев.
   - Скорее отвратили! - воскликнул Вязигин, не в силах сдержать свои эмоции. - Настолько, что я к ним больше не пойду! Моё решение окончательное и бесповоротное! Это кучка олухов, готовых выполнять любые приказы своего главаря Вервольфа, очень похожего на провокатора! Наверно, вы знаете его лучше меня! Они приняли устав, в котором записали, что будут руководствоваться в своих действиях только соображениями целесообразности и эффективности, не упоминая о законах и морали! На словах Вервольф пояснил, что врагов необходимо устранять, не ограничивая себя легальными процедурами! Он собирается привлекать молодёжь и устраивать с этой целью страйкбольные игрища! Создаётся банда головорезов, и я стану первой их жертвой, а у меня семья!
   - Очень жаль, что вы решили уйти, - всё так же мягко сказал Могуев. - Нам нужны свои люди в этой среде...
   - Самое ужасное, что там все абсолютные посредственности, совершенно серые люди! Кроме, конечно, Вервольфа! И потому они могут бесконечно пополняться новобранцами из толпы! Взять хотя бы Ледоруба, вся гордость и достоинство которого - в цинизме, шкиперской бородке и усах подковой! Или Машка, что гордится, опять-таки, цинизмом и способностью произносить по любому поводу 'полный песец'! Нацистская организация привлекательна для них тем, что придаёт им чувство собственной значительности, которого им не хватает. Это точно так же, как в Америке, в сельской глубинке Ку-клукс-клан пополняется лавочниками и конторщиками, которые благодаря своим балахонам и мрачным обрядам получают возможность ощутить себя этакими грозными романтическими героями!
   - Но именно потому подобные люди и опасны: ведь в глубине души они всё-таки продолжают сознавать свою незначительность, и это сознание их тяготит. Оттого они не слишком дорожат жизнями ни собственными, ни чужими и склонны легко проливать кровь.
   - Да-да, именно так! Я тоже думал об этом!
   - С кем ты говоришь? - Вязигин услышал за спиной голос Ксении.
   Он повернул голову и в сумраке различил фигуру жены.
   - Как это с кем? - пробормотал он. - С Андреем Викентьевичем...
   - Да здесь же нет никого, кроме нас! Серёжка в маленькой комнате, учит уроки...
   Ксения щёлкнула выключателем, и комнату залил свет. В кресле, в котором только что сидел Могуев, Вязигин теперь не увидел никого.
   - Как же так?.. - сказал он растерянно.
   - Ты галлюцинируешь, - ответила она сдавленным голосом, силясь скрыть объявший её ужас. - Ты болен...
   - Да, наверно... Мне казалось, что в кресле напротив сидит один странный знакомый... Что же делать?..
   - Я давно замечаю, что ты переутомился, перенервничал, а теперь поняла ещё, что ты связался с какими-то опасными людьми. Тебе нужно отдохнуть и сменить обстановку. Увольняйся из университета и возвращайся в Ордатов, поживи там спокойно. Я вместе с Серёжкой останусь в Москве, но буду часто навещать тебя. Обратись к психиатру, но только к частнопрактикующему, не называя своего имени. Иначе ты попадёшь на психиатрический учёт, и тогда жизнь твоя очень осложнится. Моей зарплаты нам, конечно, не хватит, но я продам квартиры Каморина. Я обдумала ситуацию и пришла к мнению о том, что его завещание подлинное. Этот корявый блатной - человек серьёзный, по всему видно. Поэтому завтра же, не теряя времени, я возьму кредит на триста тысяч, чтобы рассчитаться с ним при первой возможности. Трёх миллионов нам хватит надолго, даже если ты не будешь работать...
   - Неужели ты продумала это всё сразу, сейчас? - удивился он.
   - Нет, я думала об этом давно, но больше подсознательно, потому что чувствовала, к чему дело идёт. Я же видела, что ты в последнее время стал сам не свой, дёрганый...
   Она вдруг начала рыдать, роняя ему на шею тёплые слёзы. Он потянулся рукой назад, схватил её за предплечье и привлёк к себе. Она плюхнулась ему на колени, прильнула лицом к его лицу. Скоро он ощутил на своих губах солёный вкус слёз и уже не знал, чьи они.
  
  
   16
  
  
   Спустя полгода после возвращения в Ордатов, в июне, Вязигин сидел на даче и читал очередную книгу по истории. Точнее, он как бы читал, оправдывая для самого себя своё странное полузабытьё с фолиантом на коленях тем соображением, что чтение исторических трудов необходимо ему для поддержания профессионального уровня. На самом деле он лишь выискивал в разных текстах те места, которые пробуждали в его измученной душе хоть какой-то эмоциональный отклик, и затем подолгу пережёвывал их, безразлично отбрасывая всё остальное. В последнее время он корпел таким образом над книгой Льва Гумилёва 'Древняя Русь и Великая степь', находя в ней много созвучного современности и своим настроениям. В то утро его сознание застряло на важном месте, в котором знаменитый историк сформулировал один из своих итоговых выводов: 'Древнюю Русь погубила дестабилизация, явившаяся следствием снижения пассионарного напряжения этнической системы, или, что проще, увеличения числа субпассионариев - эгоистов, не способных к самопожертвованию ради бескорыстного патриотизма. Уцелело только Великое княжество Московское, целое столетие втягивавшее в себя пассионариев благодаря принципам митрополита Алексея и Сергия Радонежского. Их сподвижники и ученики завещали своим потомкам перспективный поведенческий стереотип и стабильную внутреннюю структуру. Так с 1380 по 1452 г. Московское княжество стало Россией, а бывшая Русь - окраиной Литвы, которой руководила Польша'.
   Ах, как это верно и актуально для наших дней! - думалось ему. Ведь болен не только он - больно и всё российское общество, расколотое, обуянное пагубными страстями и заблуждениями, контролируемое людьми, сознание которых шизофренически расщеплено, совмещая несовместимое. Как иначе объяснить то, что российские суды и чиновники миграционной службы выдают русских патриотов на расправу Украине, что русские, называющие себя националистами, идут убивать русских на Донбассе, что законная власть терпит разнузданные 'Слухи Москвы' и других прозападных агентов влияния, за которыми, точно крысы за дудочкой крысолова, идёт неистовая оппозиция? 'Наверху' желают, наверно, показать, что уважают своих оппонентов. Хотя какие там к чёрту 'оппоненты!' Мы же всё-таки не в Англии или Швейцарии! Речь идёт о людях, которые не успокоятся до тех пор, пока не вытащат своих противников на площадь и не растерзают их, как Муаммара Каддафи. Или не пристрелят, как несчастного Меньшикова... И всё-таки, хотя слишком много признаков духовного упадка в России, но за границами её, признанными враждебным миром, в Новороссии, зажёгся уже луч надежды - пассионарный подъём русских патриотов. Разве не возвещает он зарю того нового дня, что может принести, согласно учению Гумилёва о фазах пассионарного этногенеза, обновление и спасение всего Отечества?..
   Такие мысли шевелились в его сознании с чрезвычайным трудом, как тяжёлые мельничные жернова. И большей частью то были даже не мысли, а ещё не оформленные словами чувствования, переживания, от которых в памяти оставались лишь смутные, несвязные образы...
   Уже седьмой месяц он принимал нейролептики, которые прописал ему частнопрактикующий психиатр: галоперидол - утром и днём, а перед сном - аминазин. От галоперидола у него подрагивали конечности, голова наполнялась вязкой, тоскливой пустотой, в душе ныла мучительная тревога, лицо сделалось сальным, мучила тошнота и пропал аппетит. Совсем иначе, утешительно, действовал аминазин, ежевечерне оглушая его и погружая до двух часов ночи в отрадное беспамятство. Затем он просыпался и до утра томился на своём ложе, не в силах ни уснуть, ни занять себя чем-то. Зато исчезли галлюцинации. Лишь в первые дни после начала приёма нейролептиков Могуев являлся ему, но быстро исчезал, обиженно насупившись, стоило крикнуть: 'Ты не существуешь! Убирайся!' Мышь тоже больше не показывалась в его тарелке. Так что уже можно было, наверно, попробовать обходиться без нейролептиков, но Вязигин всё ещё остерегался: а вдруг пугающие видения возобновятся?
   Просиживая днями напролёт над книгами по истории, погружаясь при этом то в дремоту, то в смутные мечтания, пробегая взглядом по нескольку раз одни и те же страницы и при этом далеко не всегда улавливая их смысл, Вязигин в глубине души знал, что к преподаванию он уже не вернётся. И не только из-за своего нездоровья. Он почти не сомневался в том, что 'Грядущие' найдут его. Ведь они знают и его имя, и род занятий, и потому им нетрудно будет через интернет выяснить, из какого города он приезжал в Москву, а затем выследить его в Ордатове. И они сделают это непременно, потому что должны считать его провокатором, который выдал их организацию и затем скрылся. Не всех же их сразу переловят. Они люди молодые, кто-то из них живёт на съёмных квартирах без регистрации, ночует у любовниц, любовников. Они сорвутся со своих мест, как только узнают, что полиция начала заниматься ими. В России им, понятно, нигде надолго не спрятаться, но пробраться на Украину, к тамошним нацикам, которые им 'родные', они могут попытаться. Если они поступят в какой-нибудь батальон 'Азов', оттуда их уже точно не выдадут.
   Невольно снова и снова думая о встрече с 'Грядущими' как о неизбежности, он с холодным, отстранённым интересом даже представил себе их дальнейший путь через Ордатов на Украину. Самым трудным делом будет для них, конечно, пересечение границы. Для этого лучше всего подходит такая сельская глушь, вблизи которой в последнее время не было активных боевых действий. Ну вот хотя бы Тарасовский район Ростовской области. Хотя это тихая глубинка, там привыкли видеть приезжих - и городских жителей, гостящих у местной родни, и сельскую молодёжь из ближайших районов, которая едет на учёбу в техникум агротехнологий, что в станице Митякинской, в дальнем западном углу этого района. Поэтому 'Грядущие' там в глаза никому особенно не бросятся. А в нескольких километрах к югу от Митякинской, за нешироким Северским Донцом, лежит непризнанная Луганская народная республика и приблизительно на таком же расстоянии к западу, но только посуху, - подчинённая Киеву территория Луганской области. Обо всём этом рассказал ему побывавший в станице года полтора назад знакомый доцент Шероухов, у которого там какая-то родня. По его словам, ни в самой Митякинской, ни в непосредственной близости от неё пограничников не видно...
   В первый раз поймав себя на детальной разработке маршрута для 'Грядущих', он сначала удивился. Неужели перспектива встречи со своими убийцами совсем не пугает его? Поставив себе этот вопрос, он сразу нашёл на него ответ: да, почти не пугает. Потому что она обозначает хоть какой-то выход из нынешнего его безнадёжного положения. Не сидеть же все те двадцать или тридцать лет, которые остались ему до естественного конца, на этой чахлой даче! И что ещё остаётся человеку, глотающему галоперидол? Разве что пойти в грузчики при магазине... То-то смеху было бы вокруг: грузчик-доцент!.. Так что 'Грядущие' сделают благое дело, освободив его от роли посмешища. А ещё они избавят его и от другой скорбной участи - быть свидетелем гибельных потрясений в России. Ведь за пассионарное обновление, если оно и случится, придётся заплатить немалую цену...
   Почувствовав, что глаза его заслезились, а спина заныла, Вязигин поднялся со старого, пятнистого дивана и вышел из деревянного дачного домика с намерением возобновить бесконечную войну с сорняками. Так он поступал всякий раз, когда сидеть становилось невмоготу. Рубить лопатой осот, пырей, сныть и прочие дикие травы, прижимая их стебли ступнёй к земле, было легко и поначалу даже приятно. Это занятие переносило его в детство, когда он в парковых зарослях кромсал прутиком лопухи, воображая, что расправляется с врагами. Но очень скоро ему становилось скучно. К тому же слишком мало смысла было в уничтожении сорняков там, где не имелось почти никаких культурных насаждений. Эта дача с засохшими деревьями досталась Ксении по завещанию Каморина вместе с прочим его имуществом. Две квартиры она продали, выручив за них даже больше, чем предполагали, три с половиной миллиона, а шесть дачных соток, удобно расположенных в черте города, решили сохранить, чтобы Вязигин мог проводить время на природе.
   Сначала он даже тешил себя надеждой на то, что сможет развести на доставшейся даром земле хороший сад, но скоро выяснилось, что воду в садоводстве дают лишь раз в неделю и что она почти не доходит до его участка по тупиковой, изобилующей прорехами, ветке поливного водопровода. Об улучшении водоснабжения он и не помышлял: такие попытки, ясное дело, обошлись бы слишком дорого и для кошелька, и, в особенности, для его нервов. Поэтому он махнул рукой на мечты о создании процветающего дачного хозяйства и брался за лопату лишь для моциона, в немногие минуты разминки после долгого сидения. Он смирился с тем, что дача принесёт ему только то, что растёт само собой, не требуя его забот и усилий: плоды гибрида смородины и крыжовника, известного садоводам под странным названием 'йошта', что был посажен когда-то в качестве живой изгороди, кисленькие ягодки вишни-'растуньи', самостоятельно выросшей из косточек, да ещё одичавший чеснок. Дополнительным выигрышем от владения дачей была возможность с приходом лета возиться на своём участке почти без одежды, попутно загорая, благо с двух сторон находились давно заброшенные, безлюдные дачи, с третьей стороны тянулся овраг с густой зеленью насаждений на соседском склоне, а от дачной улицы его прикрывал сплошной металлический забор, на который в своё время почему-то не поскупился покойный Каморин...
   Спустя десять минут он ощутил усталость от работы лопатой на солнцепёке и подумал, что пора возвращаться в домик. В этот миг он заметил, как через пролом в заборе на соседнюю заброшенную дачу проникла парочка. Это были парень и девушка, оба в синих джинсах и футболках: он - в чёрной, а она - в красной. У обоих за плечами были рюкзачки. Наверно, они хотели уединиться в соседском домике. Что ж, дело молодое. Чтобы не смущать юных любовников, он не стал задерживать на них взгляд и поспешил скрыться в своём домике.
   Там он снова взял книгу и попытался читать или, точнее, привычно забыться над раскрытыми страницами. Но это ему не удалось, потому что уже минут через пять он услышал шорохи и шаги где-то совсем недалеко: кто-то ходил по его участку. Наверно, следовало выйти и посмотреть, что там происходит. Он уже собрался подняться с дивана, когда в домик крадущимся шагом вошёл Скутер, а за его спиной показалась Кристина. На их красивых лицах он различил выражения возбуждённые и торжественные, как если бы они собирались совершить что-то значительное. Как раньше не догадался он о том, что они любовники? Ведь из 'Грядущих' они самые смазливые, их должно было тянуть друг к другу... Он заметил, что в руках они что-то держат, но не стал всматриваться в эти предметы, уже хорошо зная, зачем к нему пришли. Но всё же он почему-то захотел подняться навстречу вершителям своей судьбы и уже напряг для этого мускулы, когда выстрел в грудь из травматического пистолета пресёк это движение в самом начале и вдавил его тело в диван. В тот же миг к нему подскочила Кристина и быстрым, решительным взмахом своей тонкой руки ударила его ножом в горло. Гаснущим сознанием он успел удивиться тому, что роковой удар ему нанесла девушка с нежным, кукольным личиком.
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"