Аннотация: Когда сказка - единственный способ не сойти с ума
Мишкины сказки
За окном мела метелица, завывала собакой, колотилась о стены избы, визжала на чердаке. Метель-"щельница" - мартовская метель, последняя. До следующего снега последняя. Она должна забить снегом все щели и дыры, что сможет найти, оттого так и называется - "щельница". А как она пройдёт, так, считай, весна и наступила. Готовься тепло встречать.
Маленький Мишка лежал на истёртых кирпичах широкой печи и сонными глазёнками смотрел в мутное оконце, выбеленное морозом. Печь, щедро натопленная с раннего утра, остывала медленно. Делать Мишке было нечего, да и какие дела могут быть зимой у пацанёнка пяти лет отроду. Ни тулупчика, ни валенок своих у него по малолетству да по бедности не было, а без них в такую погоду на улице и минуты не протянешь. Вот и приходится лежать поленцем на печке, почёсываясь от блох, коих с кошки Матрёшки налезло сюда видимо-невидимо. Матрёшка спала здесь же, на лавке возле печи, временами возилась и что-то ворчала во сне.
- Должно, видит, как мышей ловит, - подумал Мишка. - А не то птичек. Ишь зараза, - хотел он погрозить ей кулаком, но руки, разморенные теплом и дрёмой, не подымались. А ведь Мишка помнил, как этим летом притащила Матрёшка своим котятам поиграться маленькую бурую птичку, величиной чуть меньше воробья. Ножки у птички тоненькие, тоньше соломинок, как только на таких ходить можно, клювик крохотный, глазки чёрненькие, блестящие. Стало мальчику жаль невелички, он и отнял её у котят. Спрятал в кулачок и пошёл в сад, подальше от недобрых Матрёшкиных глаз. Не понравилось ей, что у детей её игрушку отняли. А Мишка несёт спасённый комочек пёрышек и чувствует, как у неё сердечко колотится. И так ему радостно от этого стало! Принёс он её в сад, разжал кулачёк, а птичка сидит и никуда не улетает. Уселась на палец Мишкин, как на жердочку, и замерла.
- Видать, котята её сильно помяли, - решил было он про себя, как та, вдруг, сорвалась и полетела меж вишнёвых да яблоневых веток и листьев и пропала, будто не было её. Мишка ещё пуще обрадовался и пошёл домой.
Дед Игнаха отбивал в это время возле двора звонкую косу и Мишкины подвиги все видел.
- Это ты знаешь кого отпустил-то? - неожиданно спросил его обычно суровый и неразговорчивый с Мишкой дед.
- Не, - помотал головой пацанёнок.
- То соловьёнок был. Малой совсем, видать, только летать выучился, а тут Матрёха его цоп! и детям на забаву, - он усмехнулся и продолжил. - А как же? Им учиться надоть. Потом сами будут мышей да птиц лавить. - Он помолчал. - А соловей птица хорошая. Как поёт, душа играет... Божья птица...
Дед несколько раз ударил молотком по блестящей кромке косы. Осмотрел внимательно, поскрёб толстым заскорузлым пальцем по лезвию. Кивнул сам себе.
- Добро.
Полез в карман штанов, достал несколько травинок с тонкими пушистыми колосками. Протёр ими всю железку, так что та от сока травяного потемнела.
- Чтоб косила, да не тупилась, чтоб зарёй вострилась, росой затачивалась...
- Ишь, ты... - подумал Мишка. - Не иначе, средство какое знает хитрый дед...
Солнце заиграло на сверкающей кромке. Мишка протянул руку, потрогать захотел.
- Куды? - вскинулся на него дед Игнаха, хотел было замахнуться, да руки заняты. - Порежешься! А ну кыш отседа, утёнок курушевый!
Мишка замигал глазами.
- Дед, расскажи сказку.
Тот пожевал седой жёсткий, как скошенная стерня, ус, ещё раз оглядел внимательно косу.
- Сказку... - буркнул себе под нос. - Удумал тоже... Ступай к матери, пусть она тебе сказку кажить.
Мишка отступил два шажка и забормотал, исподлобья глядя на дедов костыль.
- Дед усатый, дед усатый.
- А вот я сейчас крапивы-то нарву, да полохану тебе пониже спины, - гаркнул дед и сделал вид, будто встаёт. Мишка, путаясь в широких штанинах, шмыгнул в дом.
Недолюбливал дед Игнаха Мишку. "Ледащий он какой-то. В кого такой? - бывало, сетовал он, глядя острым прищуренным глазом на младшего внука. - Отродясь в породе нашей таких не было. Как цыплок тощий, ручки тонкие, ножонки тонкие. Глисты у него, штоль? Тьфу..." Он и сейчас ни за что не заговорил бы с Мишкой, если б не соловьёнок. А птиц слушать суровый дед Игнаха любил - ничего с собой поделать не мог.
Мать сидела возле окна, зашивала Мишкину рубашонку и напевала вполголоса.
Коляда, колядочка,
Заходи на широк на двор,
Заводи весел разговор.
Ох, месяц ясен,
Ох, звёзды востры.
Коляда, колядочка,
Сколядуй мне счастьице,
Сколядуй мне верное.
Ох, месяц ясен,
Ох, звёзды востры.
Коляда, колядочка,
Уж и я дам пряничков
Уж и дам модовеньких...
- Мамак, а где Стёпка?
Мать откусила нитку, натянула ткань на месте шва - всё ровно, аккуратно.
- Бегает где-то...
- Расскажи сказку, - попросил Мишка, забираясь ей на колени. Больше всего на свете любил Мишка мамкины сказки, часами готов был слушать, забывал про еду, про сон, про купания, про беготню по привольным полям.
- Сказку? - она отложила рубашонку, обняла сына, прижалась щекой к светлым, как лён, детским волосёнкам. - Ну, слушай...
И потекла неторопливая её речь, гладкая, да плавная, словно струи речки Синички, что текла по круглым камням сразу за домом:
- Украл однажды Змей Горыныч солнце красное. Украл и в пещере спрятал. И наступила в мире тьма. Заплакали люди земные, заплакали звери лесные, заплакали рыбы морские, заплакали птицы небесные. А пещера-то у Змей-Горыныча непростая. Стены у ей медные, двери железные, а замки алмазные. Заковал он солнце красное в тяжёлые цепи, приковал к стене и сказал ему: "Пока жив я, не бывать тебе под небом синим, не дышать ветрами степными, не утираться сырым облаком". Заплакало солнце, застонало, будто лебедь белая, что друга своего потеряла.
Жила в ту пору королева Марья Моревна. Правила она большой страной своей по любви да по чести. Как настала тьма, пошёл муж её, король Додон, солнце спасать, да змей полонил его. Полонил, и, как солнце, за железную дверь спрятал. Марья Моревна потужила-потужила, да делать нечего, отправилась сама солнце и мужа своего из беды выручать. В густом лесу за каменными горами повстречался ей колдун-волшебник Кощей. Узнал он, куда Марья Моревна собралась, помочь вызвался. Сделал он ей корабль деревянный с парусом деревянным, дал меч волшебный и сказал: "Будешь со змеем биться, смотри ему прямо в глаза. Коли выдержишь взгляд его, не испугаешься, одолеешь врага". Села Марья Моревна в корабль деревянный, с парусом деревянным и поплыла на нём под землю. Год плыла без устали, пока не добралась до пещеры змеевой. А тот уж ждёт её. Увидел, заревел так, что земля задрожала, леса повалились, горы в песок превратились, и реки остановились. Но Марья Моревна не испугалась, подошла к змею, взглянула в глаза его, что лютой злобой на весь мир смотрят, достала меч, и закипела тут меж ними битва великая. Три дня и три ночи бились они, пока не срубила Марья Моревна змею голову. Разбила она тогда дверь в пещеру, где солнце стонало и плакало, и выпустила его на небо. Разбила дверь, за которой муж её томился, и вывела на свет белый. Весь мир солнцу обрадовался: и люди, и звери, и рыбы, и птицы. А Марья Моревна с королём Додоном стали жить-поживать да добра наживать. Тут и сказке конец.
- Для чего эта зима нужна? - подумал он. - И снег тоже. Зачем он? Кабы сахар был вместо снега, или творог, или сметана, тогда другое дело. От них всем известная польза, а от снега никакой. Только ногам холодно.
Матрёшка на лавке проснулась, выгнулась дугой и громко, словно балалайка, мурлыча, принялась умываться. Как говорила мама - гостей намывать. Да только какие сейчас гости! Мало того, что все дороги замело, не пешему, ни конному не проехать, так и во всей округе почитай на три вёрсты никого не осталось. Кого война прибрала, жадная - ненасытная. Кого красные постреляли, кого белые. Кто с голоду помер. А кто остался, из тех чуть не половину болезнь "испанка" взяла. Мать Мишкину - Наталью да брата старшего Стёпку, "испанка" эта пять дней помучила, пожгла жаром, побила кашлем, да обоих в могилки и уложила. А вот Мишку и деда Игнаху пока пощадила. Пришлось одному деду Игнахе два гроба сколачивать, да две могилы копать. А поскольку до ближайшего погоста версты три было, а лошадь белые ещё в прошлом году увели, то могилы те дед в саду выкопал, возле вишен. Деревья старые, кора толстая, в трещинах, ветки книзу склонились, будто тяжко им от снега да от горя.
Мишка тогда не сразу понял, что случилось. Почему это мамку да брата в ящики какие-то положили да в землю прятать собрались. Лишь когда дед заносил крышку над мамкиной домовиной и ветер густой снежный ударил в неё так, что она чуть из дедовых рук не вырвалась, догадался он, что мамка его, как Марья Моревна на корабле деревянном с деревянным парусом под землю плыть собралась. Солнце выручать. Ведь не даром же так давно его видно не было, солнца-то. Только снег шёл, да тучи брюхатые по небу ползали.
А дед Игнаха, вечно суровый, как зачерствелый хлеб, зарывал ямы и всё плакал, плакал. Слёзы по лицу морщинистому его так и катились, словно белые божьи коровки ползли. А Мишке невдомёк было: "Чего он плачет? Найдут мамка со Стёпкой солнце да и воротятся назад. Как Марья Моревна в сказке. Наверное, жалко ему с ними расставаться, скучать будет, оттого и плачет сейчас. Ну, так это и я скучать буду".
- Маманька, возвращайся скорее! - крикнул он в чёрную яму. - Стёпка, ага!.. - захотел он крикнуть что-нибудь старшему брату, да толком ничего не придумалось.
Разметал ветер слова маленького человечка, лишь дед Игнаха их услышал. Ничего старик на это не сказал, лишь посмотрел куда-то в степь, лопату выронил да зарыдал скрипуче, словно дерево старое ветром раскачало.
Ночью дед не спал, всё сидел на укладке, смотрел в стену глазами невидящими, раскачивался да шептал что-то неслышно. Лампу керосиновую не гасил, так и чадила она до самого утра.
А Мишка, засыпая, неожиданно понял одну штуку. Его, будто молнией поразило: не иначе как дед его - колдун! Ведь кто для Марьи Моревны корабль подземный деревянный с парусом деревянным сделал? Кощей. А что дед Игнаха для мамки сделал? Такой же подземный корабль. Вот и выходит, что дед его Игнаха самый настоящий колдун. От такой думки с Мишки сон, как рукой сняло. Подскочил он на печке, так что чуть макушку о потолок не зашиб. Посмотрел на деда, что внизу на укладке сидел, а тот и в самом деле - седой как лунь, голова белая - аж в темноте светится, усами жёсткими шевелит, шепчет что-то, глаза хоть и открыты, а пустые, чисто как у слепого. "Настоящий колдун", - решил Мишка.
На следующий день проснулся Мишка и слышит из сенец знакомые звуки долетают: вжик! Вжик! Вжик! Не иначе дед опять рубанком доски строгает. Мальчонка эти звуки хорошо изучил, последние два дня он только их, стук молотка да рычание пилы и слышал. Видно, опять дед-колдун мастерит что-то. Вышел Мишка в сенцы осторожно. Темно вокруг, лишь возле стола, где верстак дедов стоит, лампа горит керосиновая. Пол в сенцах земляной, холодный. Пятки у мальчонки в момент замёрзли. Но он подошёл всё же к верстаку, встал рядом - больно хотелось поближе рассмотреть, что там старик затеял. А дед, знай себе рубанком шаркает, будто и не замечает внука. Посмотрел на него Мишка осторожно. Видит, не гонят его. Осмелел немного, протянул ручонку, взял с верстака витую стружку, лёгкую, невесомую, словно пёрышко птичье, что из поднебесья на землю упало. Понюхал, даже улыбнулся: деревом пахнет, лесом, смолой, зноем летним. Зажал Мишка стружку в кулачке, а когда снова ладонь к лицу поднёс, распрямил пальчики, увидел, что рассыпалась она на маленькие щепочки. Высыпал он эти щепки обратно на верстак, кто его знает, этого деда-колдуна, может, ему каждая пылинка нужна? А дед Игнаха на внука и не смотрит. Гоняет рубанок, покашливает да под нос себе бормочет:
- Всё, хватит! Пожил, слава те Господи. Семьдесят два годка, как одна копеечка. Бабку схоронил, сына... Пропал сын... Тоже, считай, схоронил. Невестку туда же. Внука туда же. Какого ещё дьявола мне теперь ждать? Хватит... Нагулялся по белому свету...
Дед говорил злобно, будто ругал кого или отомстить кому-то хотел.
- Сработаю и себе домовину. Не впервой. Доски, правда, гниль одна. Ну да ничего. Мне хватит. Я не привереда. Как получится, так и получится. Мне всё ладно... Отпылила своё, ворона. Сын вон и полстолько не прожил, сколько я.
Тут он неожиданно заметил стоящего рядом с широко открытыми глазами Мишку.
- А тебе тут чего, немочь бледная? Мёдом намазано? Кышь, отсель! - рявкнул он, и опять за рубанок, будто и забыл уже про внука.
- На двор я..., - пискнул мальчонка. Выскочил за дверь, быстро побрызгал на снег из-под рубашонки. Глянул на небо - не видать ни солнца, ни даже клочка неба синего нету. Посмотрел вокруг - всё белым-бело, только лес вдали темнеет, словно чёрная насечка на коре берёзовой. Проскочил Мишка обратно мимо деда и ловко, словно котёнок, вскарабкался на тёплую печку. Спрятался под тулуп овчинный, сжался в комок, заклацал зубами, согреваясь.
- Вот, тоже стужища! И зачем такой мороз? Кому он понадобился?
Понемногу согрелся, трястись перестал. Только успокоился, как вдруг грусть навалилась. Тяжко Мишке без мамки. Никто не прижмёт к себе, на груди не пригреет, как кутёнка, в макушку белую не поцелует, по заду не шлёпнет легонько за проказы. Никто молоком парным сразу из-под коровки не угостит. А ведь Мишка страсть, как любит парное молоко. И без Стёпки худо. Кто теперь, перед сном расскажет на ухо горячим шепотком, что деревья ночью не на месте стоят, а вокруг дома ходят и к луне ветки тянут? Кто на речку с собой не возьмёт, потому что там лягушки величиной с собаку, недавно мужика до смерти загрызли, вот те крест?
А дед весь день без отдыха строгал, пилил да гвозди заколачивал. Звук от ударов был глухой и такой пустой, что Мишке аж страшно становилось. Теперь, когда он понял, что дед у него не простой, на него страх непонятный нападать начал. Хотя и дед, вроде, тот же самый, а всё ж страшно. Под вечер выглянул Мишка в сенцы, сказать, что проголодался - за день только кусок хлеба съел да огурец солёный, смотрит, а у стены новый корабль стоит. И парус к нему тут же. "Кому это он корабль-то сделал?" - подумал Мишка. - "Должно себе. Или, может, он и меня с собой взять хочет?". А дед сидит, сгорбившись, рядом на чурбачке, цигарку мусолит, куда-то в пол смотрит. И улыбается как-то криво, нерадостно. А потом как зайдётся в кашле, словно кто его изнутри молотком деревянным бьёт. Прокашлялся, снял шапку, вытер пот рукавом. И снова забормотал:
- Всё, теперь уж точно... Собирайся Игнаха в чистое, да ступай к архангелам.
Дед снова усмехнулся да больно так, будто судорогой ему лицо свело. Оглядел работу свою, будто нелюбимую жену, которая и надоела до смерти и не денешься от неё никуда.
Тихо стало в доме, только метель вилась за стенами, толкалась в дверь. Страшно стало Мишке от этой тишины. Заплакать захотелось или пожалиться кому. И решился он голос подать. Сначала тихо, почти шёпотом:
- Дедуль! Дедуля!
А тот даже не пошевелился. Тогда проговорил Мишка погромче:
- Дедулька! Слышь ты меня? А?
И наконец заголосил тонким испуганным голоском:
- Дедулька, родной! Дедулька, я есть хочу, милый!
Тот медленно, будто сонный, поднял голову посмотрел на него, словно впервые увидел. А Мишка от страха да от холода стоит перед ним на одной ноге, приплясывает, обнял себя ручонками, глаза выпучил и голосит:
- Дедулька, что ты молчишь? Не молчи! Я есть хочу, милый!
Заворочал дед головой. Руки его задвигались, будто нашарить что хотели. Посмотрел на стены, на потолок, потом снова на внука. Кадык его на горле заходил вверх-вниз, как поплавок, на который рыба попалась. Встал, притянул к себе внука шершавыми руками.
- Господи, да что ж это я? Помирать собрался, а о душе живой позабыл. Да как же это я? Да что б я Наташке с Николаем на том свете сказал? Как бы на глаза им показался? Ох, дурак... Без сердца на старости лет остался...
А Мишка, прижатый к дедову животу, орёт снизу, никак остановиться не может:
- Дедулька, милый! Только ты никуда не уходи! Родной! Или меня с собой возьми в корабль свой. Слышь ты меня?! Дедуля!
С трудом передвигая ноги, дед раздобыл где-то в чулане последний хлеб с салом и накормил внука. Он смотрел, как мальчонка за обе щеки уписывает принесенную еду и разговаривал с ним, поминутно останавливаясь, чтобы перевести дух и прокашляться:
- Это как же, Мишаня, получается? Не к чему тебе здеся оставаться. Идти надо. Только куды ж тебе идти-то... Только к тётке Марии. Боле некуда.
Мишка ничего не отвечал, лишь изредка посматривал на деда и продолжал жевать. Но дед и не ждал от него ответа. Дед бездумно сгребал в кучку хлебные крошки, что ронял на стол Мишка и продолжал:
- Она поближе всех живёт. В Матюшине. Версты три, не боле. Вот залез мой отец в глухомань, не выбраться... И дороги-то занесло все. Ты ж в снегу утонешь. Ах ты ж, Господи! И досок-то ведь, как на грех, не осталось. Что ж делать-то? Делать-то что?..
Всю ночь, пока Мишка спал на горячей печи, дед снова гремел чем-то в сенях, ронял на пол доски, со скрипом вытаскивал гвозди и кашлял, кашлял. Иногда он возвращался в избу, чтобы немного полежать на укладке, отдышаться, унять разошедшееся сердце. Ходики на стене не успевали отсчитать и десяти минут, как он опять поднимался и шёл в сени, где при тусклом свете керосиновой лампы продолжал свою работу.
Утро настало яркое. Утихла метель-"щельница". Ветер разогнал тучи. Солнце вышло на свет Божий, отразилось от снега и ослепило весь мир. Дед, еле передвигая ноги, разбудил разоспавшегося Мишку.
- Вставай, Мишаня. Идти тебе надо.
Мишка нехотя слез с печи и, покачиваясь ото сна, уселся на лавку, зевнул.
- Вот, поешь, - протянул дед хлеб с салом.
- Не хочется, дедуль.
- Надо, Мишаня. Тебе вон сколь ещё шагать-то.
Мишка нехотя принялся есть.
- А куда это мне идти надо, дедуля?
- В Матюшину, - дед покачнулся на лавке, схватился за печь.
- Я не хочу, - сказал Мишка. - Зачем?
- Ну это... - дед соображал с трудом. Сухие губы его запеклись от жара. - Там тётка. Тётка Мария... Помочь ей надо... Ты теперь большой у нас. Пойдёшь, подмогнёшь ей там.
И видя, что доводы его не действуют, задумался, что могло бы убедить Мишку.
- А мамка когда вернётся? - вдруг спросил мальчонка.
Дед опешил, не зная, что ответить, и вдруг отчаянно заявил:
- А она тоже к тётке Марии придёт. Пойдёшь? - сказал и отшатнулся, испугался сказанного.
- Тогда пойду, - тут же согласился внук.
- Вот... Вот и молодец... А я тебе вон и одёжку собрал...
- Это Стёпкина?
- Его.
- А ты что делать будешь?
- А я попозже приду. Завтра. Сегодня отдохну денёк, а там и приду.
- Не обманешь?
Вскоре дед с горем пополам одел внука в ненужную больше Стёпке одежду. Подвернул, как мог, рукава и штанины, опоясал внука верёвкой. Сунул в карман последний кусок хлеба и вывел в сенцы. Мишка никогда раньше зимней одежды не надевал, все прошлые зимы на печи просидел. Поэтому чувствовал, что случится сейчас с ним что-то необычайное, чего никогда раньше не было. От этого ёкало в груди и становилось щекотно волосам. Вышел Мишка в холодные сенцы и понял, чем старик всю ночь занимался. Возле приоткрытой двери, из-за которой солнце лучами било в полутёмные сени, стояли лыжи. Небольшие, как раз по Мишкиному росту. Беленькие, светленькие, будто Мишкина головёнка. Посередине каждой лыжи ремённая петелька для ноги прибита. Кончики заострённые, загнутые. У Мишки и у Стёпки лыж никогда не было, у деда всё руки не доходили, да и мать побаивалась, не ушли бы куда далеко, не замёрзли бы. Ждала, пока подрастут сыновья.
Обрадовался мальчонка, осторожно, будто драгоценность какую, взял лыжи в руки. "Ох, дед-колдун! - восхищённо подумал он. - Какие лыжи за ночь наколдовал!"
Немилосердно кашляя и пошатываясь, старик вывел мальчонку за дверь, прямо под солнце. Дал ему в руки две выструганные из орешин палки. Запахнул на груди малахай, привалился к стене. Медленно сполз по ней и, сидя на корточках, стал объяснять:
- Иди, Мишаня, прямо. Никуда не сворачивай. И дом наш должен быть у тебя всё время прямо за спиной. Прямо за спиной, понимаешь? Тут недалеко. До дороги версты две всего. До дороги дойдёшь, потом направо повернёшь. А там через версту и деревня будет. Близко... Справишься. Должон справиться...
Дед остановился перевести дух. Зачерпнул ладонью снег, хватанул ртом. Мишка не удержался - засмеялся: у деда и губы, и усы, и щёки - всё снег облепил. Дед тоже попытался улыбнуться, да не смог, устал сильно.
- Ну, ступай с Богом. А я, чтоб тебе заметнее было, печь растоплю. Чтоб ты дым видел.
- Дедульк, а ты со мной не пойдёшь? - в который раз спросил Мишка.
- Я попозже... Завтра приду...
Он перекрестил внука, обнял на прощание и, осев на снег, принялся наблюдать, как тот, неумело скользя и поминутно падая, удаляется от него. Когда мальчик превратился в чёрную точку на белом, искристом, будто горящем огнём, поле, он, медленно опираясь о стену, поднялся и вошёл в сенцы. Собрал с верстака обломки раскуроченного гроба, забросил их в печь. Для верности, чтобы взялось поскорей, сыпанул на угли мягких стружек. Потом повалился на укладку и забылся тяжёлым горячечным сном, что приносит с собой "испанка".
Мишка ковылял по полям, щурился от нестерпимого солнечного света. Лыжи скользили легко. Острые носы их рассекали снег, и он сухо шуршал и переливался солнечными искрами.
- Выходит, не зря мамка на корабле поплыла. Освободила солнце. Вон оно как радуется теперь! Должно скоро и сама вернётся.
Он обрадовался, что скоро увидит маму и прибавил ходу.
Из трубы дома позади него поднимался дымок, чистый, светлый, как утренний летний туман над озером.