За окном куреня, нудно стуча по ставням, не переставая лил холодный октябрьский дождь. Прохор Иванович, зябко поводя плечами, подошёл к окну и с тоской взглянул на полоскавшие баз косые струи дождя.
- Вот льёт-то! С неделю уже почитай... Как бы с сеном чего не вышло, а, Матрёна? Сарай-то текёт.
- Вот и покрыл ба, - огрызнулась, возившаяся по хозяйству Матрёна Степановна. - Осень ведь. Знал, небось, что дожди.
- А бог с ним, с сеном этим, - горько махнул вдруг рукой Прохор Иванович, потянул из кармана кисет. - Вон слых идёт - отступают наши. Не приведи Господь, коли фронт сюда возвернётся.
- Не каркай, Прохор. Типун тебе на язык, - мелко закрестилась Матрёна Степановна. - И что ж это творится на белом свете? Когда смуте конец?
В хату, с двумя вёдрами молока накрытыми тряпицами, вошла, отряхиваясь от капель дождя, супруга Максима Анфиса. Следом вбежала, помогавшая ей доить коров, младшая дочь Громовых Улита.
- Ну и льёт-то, ну и полощет, - поставив вёдра у печки, стала развязывать насквозь промокший платок Анфиса, - как, скажи ты, из цибарки кто поливает.
- Да, невесело... - свернув цигарку и закурив, Прохор Иванович шагнул в горницу.
Там жена Фёдора Тамара, всё ещё ходившая в чёрной косынке после недавнего известия о гибели отца, Егора Васильевича Астапова, что-то строчила на швейной машинке. Рядом бегал, баловливо хватая её за подол юбки, маленький сын Терентий.
- Батя, не курите, дети ведь тута, - проговорила, вошедшая вслед за тестем в горницу Анфиса. Поправляя взбившиеся волосы, направилась к зыбке, в которой лежала её недавно рождённая дочь Христина.
- И то верно, - помявшись, Прохор Иванович вышел. Прислушался вдруг к уличному шуму. - А ну цыть, Матрёна, - никак кто калиткой стукнул. Точно.
- Да то Егорка, небось, от друзей воротился, - предположила Матрёна Степановна, снова завозившаяся у печки. - Поди, выглянь на баз, Проша. Там и додымишь свою козью ногу.
Старик Громов вышел в сени, и тут во входную дверь кто-то с силой постучал с улицы.
- Принесла же кого-то нелёгкая по такой дрянной погоде, - тоскливо вздохнул Прохор Иванович, от всей души надеясь, что это не по его душу, не из правления. Затоптав чувяком на глиняном полу докуренную цигарку, направился открывать.
На пороге, мокрый с головы до ног, стоял улыбающийся Максим.
- Сынок! Ты, Максимка, - радостно всплеснул руками Прохор Иванович. - Ну заходи, заходи в хату-то. Дождь на дворе какой - чтоб ему пусто...
- Не лето, чай, - постучал грязными сапогами о половицу Максим и, первый войдя в стряпку, весело поздоровался:
- Мир дому сему, хозяева, принимайте гостя нежданного.
- Максимушка! - кинулась ему на шею Матрёна Степановна.
- Погодь, погодь, старуха, со своими телячьими нежностями, - отстранил её Прохор Иванович, помогая сыну стащить с плеч набухшую от дождя шинель. - Уйди, Матрёна, не лезь. Видишь, мокрый-то парень до нитки. Дай раздеться, да просушиться.
Из горницы выбегли на голоса Анфиса с Тамарой, следом - маленький Терентий.
Анфиса радостно всплеснула руками.
- Максимка, и угораздило ж тебя, родненький. Переждать непогоду где-нибудь надо было, ещё захвораешь зараз...
- Итак хворый, - садясь тяжело на лавку и снимая сапог о сапог, горько махнул рукой Максим. - Хвороба к хворобе не прилипает.
- Чево рты пораззявили, сороки, - сердито глянул на снох Прохор Иванович, шуганул зазевавшуюся младшую дочку Улиту. - Живо на стол готовить, покель Максимка переоденется. Матрёна, дай ему что-нибудь из одёжи.
Вскоре Максим уже сидел у печки рядом с отцом, облачённый в старые Фёдоровы шаровары и гимнастёрку. Попыхивая цигаркой, рассказывал:
- Прихватила меня, батя, немножко хворость, воспаление. От самой Касторной по лазаретам валялся. Зараз вот домой на недельку отпросился. От поворота пешком шёл, хоть ты убей - ни одной подводы.
- Да, в такую пору токмо в хате сидеть, здорово не наездишься, - сочувствовал Прохор Иванович, вертя перед печкой Максимов английский китель с погонами подъесаула. - А ты, сынок, гляжу, в больших чинах уже ходишь. Ажнак самого батьку обскакал: подъесаул!
- Это посля Воронежу... Я ведь у генерала Мамонтова в разведке состоял, - глубоко затягиваясь табачным дымом, проговорил Максим. - Надоело уже всё, батя... И чины энти. Под Воронежем что было - страсти небесные! Полкорпуса почитай будёновцы покрошили.
- Был слых, - тяжело вздохнул Прохор Иванович. - Тамара вон по родителю до сих пор в трауре ходит. Его ведь там - Егора Астапова - под Воронежем ухлопали.
- Там, - утвердительно кивнул головой Максим, - всю их батарею красные порубали. Из наших тама ещё Игнат Ушаков был, да с того края станицы, из Грушевки, Пашка батареец.
- Вот и пропали Ушаковы, - сочувственно промолвил Прохор Иванович. - Сначала, в прошлом году, Пантелей, отец, значится, под Царицыным сгинул, а теперя вот - Игнашка. - Прохор Иванович, отложив на лавку подсушенный уже мундир, посмотрел вдруг тревожно в глаза сына. - Фёдор-то как, Макся? Жив чи нет? Почто молчишь?
Проплывавшая мимо степенно и неторопливо Матрёна Степановна услышала тревожный вопрос мужа. Тут же остановилась, держа в руках глиняный горшок с соленьями. Прислушалась к разговору. Максим, в последний раз затянувшись, кинул в печку окурок цигарки. Не глядя на стариков, проговорил:
- Жив Фёдор, не беспокойтесь. Не хотел, правда, гутарить, чтоб зазря не волновать... Ранили его под Касторной, в ногу. В госпитале зараз лежит, в Ростове.
Видя, как помертвело вдруг лицо Прохора Ивановича и пошатнулась, чуть не выронив горшок, Матрёна Степановна, - поспешно добавил:
- Да не пужайтесь вы, всё в порядке. Я у него был, как до вас ехать... Кости все целые у братухи, поправится! - И весело глянул на выбежавшую из стряпки Тамару.
- Поклон вам всем передавал, и особливо, грит, жене, Тамаре Егоровне. Сказывал, что сам посля госпиталя домой в станицу нагрянет. Так что, в скорости ждите гостёчка!
* * *
На следующий день в станицу на захлюстанных по брюхо грязью лошадях ворвался отряд верховых. За ночь дождь основательно развалил дорогу, и кони еле выворачивали копыта из грязи. В правлении приехавший с конными усталый и злой штабс-ротмистр без лишних разговоров отдал приказ Прохору Ивановичу:
- Вот что, атаман, немедля собирай по станице подводы и всё сено, что готовили для армии, вывози в Новочеркасск, на станцию. В обозные начальники своего назначай, а я дальше по хуторам поскачу, - оповещать, чтобы поспешали. Красные на носу! Действуй, старик.
- Что ж, это можно, конечно, - почесал бороду Прохор Иванович, - да ведь грязь же, да дождь. Сено ведь чай подмокнет, покель до станции довезёшь.
- Рогожинами покройте, - сердито сверкнул на Громова глазами штабс-ротмистр. - Ты что ж, господин атаман, думаешь, на фронте ждать будут, покуда дожди прекратятся да снег выпадет?
- Да я ничего, я с превеликим усердием, - испуганно закивал седой головой Громов. - Эй, Ромка, - позвал он скучавшего в коридоре писаря Сизокрылова, - бери зараз же пару ребят-сидельников да скачи шибко по дворам. Через час, самое большее, через два чтоб подводы под сено здесь были. Да перво-наперво к Мигулиновым заскочи, Платон Михайлович пущай сюда правится, мне в помочь. Ступай.
- Есть, господин атаман, - лихо щёлкнул каблуками новых сапог Роман и, крутнувшись по Уставу через левое плечо, выбежал из кабинета.
Через пару минут он уже выезжал из просторного правленческого двора на площадь вместе с тремя дежурившими на майдане сиденочниками. Всё это были молодые парни, может, чуть постарше его самого, с средней части и верхнего края станицы, что тянулись вдоль поросших густым чаканом и камышом берегов речки Тузловки, и назывались Качевань и Грушевка.
- Давай, ребята, вы двое на низ, а мы - наверх, - начальственным тоном скомандовал Ромка и осторожно тронул своего коня по размокшей грязи плаца.
- Ну как, Ромка, жизнь молодая, а? - лукаво подмигнул недавно женившемуся Сизокрылову пристроившийся рядом казачок. - Жинка не забижает?
- Не, как бы я её не обидел, - презрительно сплюнул на землю Роман. - Она у меня, Настасья-то, как шёлковая ходит. Чуть что не так - я её за патлы, кацапку воронежскую.
Ещё раз сплюнув, Роман повернулся к спутнику и кивнул на переулок, мимо которого проезжали.
- Ты давай, Стёпка, езжай туда, а я напрямки к Мигуликовым. Да и к сватам заскочить ещё надо.
Не доезжая Мигулиновской хаты, увидел пробиравшуюся вдоль плетней к дому своей бабки, который находился по соседству с хатой Ушаковых, Анну Фролову.
- Здорово ночевала, Анюта, - приветливо перегородил ей дорогу конём Роман Сизокрылов.
- Слава Богу, чего уж там... Пусти, - притворно-смущённо потупив большие, красивые глаза, попробовала прошмыгнуть мимо Анна. При этом она прятала за спину какой-то небольшой узелок.
- Ты почто невесёлая такая? Али бабка Манефа помирает? Так ей давно уж пора туды, а нам, Анюта, в самый раз жить надобно, - нагло выскалил зубы Сизокрылов, с восторгом рассматривая статную фигуру молодой красивой казачки.
- Да пусти ты, Ромка! - вывернулась наконец от него Фролова. - Гляди, всё жинке твоей расскажу, Анастасии-то, - полуобернувшись, крикнула она вслед Сизокрылову и юркнула, отворив калитку, во двор бабки Манефы...
Старухи Фроловой, которой шёл уже девятый десяток, давно не видно было на улице. Ещё с тех пор, как утонула в Тузловке жена её младшего сына Глафира. Осталась на бабкино попечение её годовалая дочка Валя. Было это перед самой Германской. А вскоре, как началась война, отправился на фронт ещё не отошедший от горя сын бабки Манефы Трофим Фролов. Ушёл Трофим на войну, да так и не вернулся. Был он самым любимым у бабки Манефы, потому и не отделила она его, как остальных сыновей, в родительском курене оставила.
С тех пор и затосковала бабка Фролова, ещё исступлённее стала молиться Богу и всю свою оставшуюся материнскую ласку вылила на подраставшую внучку Валентину. Очень богомольной была Манефа, днём и ночью молилась о ниспослании Божьей милости грешным людям. И внучку Валю воспитывала в том же духе. Но, видно, не слышал Бог её слёзных молитв: узнала вскоре старуха о смерти своего старшего сына, офицера, где-то в далёком и неведомом Петрограде. Диву давалась бабка Манефа, за что Бог так не милостив к её сыновьям. Ещё пуще отбивала по вечерам земные поклоны, закрывшись у себя в спальне...
Жил в станице, на самом её краю, на горе у кладбища, Манефин средний сын, Лаврентий. Богато жил, с размахом: мельницу имел ветряную, виноградники, до ста десятин посева. Жил-то он жил, а матери почти ничем не помогал, видать забыл, что когда-то вылупился из-под её крылышка. Прижимистый был Лаврентий, скупой, - в отца же уродился и старший его сын, Николай. Недолюбливала их за это Манефа, ан всё одно молилась о здравии - родня ведь как-никак... Но, видно, пришла беда - отпирай ворота: убили вскоре при большевиках с непонятными красными звёздами на картузах внука бабки Манефы, Николая. Поплакала она, погоревала, да что поделаешь - знать судьба! Осталась у Лаврентия ещё дочка Анна. Девка уродилась - огонь! Красивая - кровь с молоком.
Стала зазывать её к себе старуха Манефа, приучать постепенно к слову Божьему. От дурного глазу отмаливала её по вечерам, от сатанинских блудливых козней оберегала. Вслушивалась в бабкины слова Анна, задумывалась и сама постепенно начинала верить в то, что говорит старая Манефа.
- Все люди - братья и сёстры! - внушала та девушке приглушённым старческим шепотком. - Не убий себе подобных, ибо это грех великий, смертоубивство! Ибо сказано в святом Писании, что обрушится на головы нечестивцев справедливая кара Божья. Что угодно Богу, не изменить простому смертному. Потому и изливается на наши головы гнев Господень, ибо забыли люди всевидящий глаз Всевышнего и сотворяют на земле, по неведению своему, мерзкие козни. И всё это по наущению злейшего врага Божьего - сатаны.
Слушала бабку Анна Фролова, а однажды глухой ночью привезла к ней в дом вместе с матерью Ефросиньей Галактионовной раненого красноармейца, подобранного во время уборки в поле. Ничего не сказала старая Манефа, взглянула только с жалостью, как до этого смотрели Ефросинья с Анной, в молоденькое, красивое лицо парнишки. Спрятав на полатях, - стала лечить его разными степными травами и лесными кореньями, поить настойками и специальными отварами. Узнав, что он большевик, сбежавший от казаков, вздохнула только Манефа и промолвила тихо:
- Бог им всем будет судья на том свете, а на этом треба помочь ближнему.
Так и зажил у бабки Манефы Фроловой сбежавший из-под конвоя раненый красноармеец. Частенько проведать его приходила Анна. С жалостью и тоской вглядываясь в его лицо, расспрашивала о жизни. И всё больше и больше чувствовала, как что-то родное и близкое проглядывает в чертах парнишки, в его карих глазах.
'Да, конечно же - Игнат Ушаков! - думала Анна Фролова. - Как невероятно походят эти глаза, на глаза любого!..'
С тех пор как ранили Игната полтора года назад под станицей - ни разу не видела его Анна. После, правда, слыхала, что воюет где-то в батарейцах. Со временем, любовь её стала мало-помалу утихать, забываться. Да ведь и встречались они с Игнатом всего ничего - несколько месяцев, после того, как вернулся он в станицу после Германской. Шибко поразили её тогда Игнатовы глаза, так и полыхавшие огнём и неприкрытой страстью. Зовущие и пронизывающие душу насквозь. И Анна, видать, приглянулась казаку. При встречах Игнат проявлял свои к ней чувства, а главное - желания... Но Анна, строго помня все наставления матери и богомольной бабки Манефы, свои истинные чувства скрывала, блюла девичью незапятнанную честь и достоинство, чем ещё сильнее распаляла Игната.
И вот теперь - эти глаза!.. Как всё-таки они похожи на Игнатовы!
За несколько месяцев, которые раненый провёл у бабки Манефы, Анна успела узнать о нём всё. Звали красноармейца Степан Назарович Биндюков, всего девятнадцати лет от роду. Родом из Тамбовской губернии. В восемнадцатом добровольцем вступил в Красную Армию, член РСДРП(б), хоть сам из зажиточной крестьянской семьи. Старший брат его, морской офицер, находится сейчас где-то во Франции, мать с отцом и по сей день живут на Тамбовщине...
* * *
- Эх, чтоб тебя, опять подводы в обоз направлять! - со злостью швырнул в угол брезентовый армейский дождевой плащ вернувшийся из правления Прохор Иванович. - Ну что глазеешь, Матрёна, зови девок, да накрывайте на стол. Поснедаем а посля решать будем, кому ехать: от нашего двора двох снаряжать надо.
- Пущай Егорка как всегда едет, к службе приучается, да Тамара, - кликнув младшую дочку Улиту, принялась собирать на стол Матрёна Степановна.
- А почто Томку без очереди гнать? Она в прошлый раз ездила, - воспротивился, усаживаясь за стол, Прохор Иванович.
- Ничего, пущай и в этот раз съездит, - настаивала супруга, разливая по тарелкам дымящийся, только сваренный борщ. - У Анфисы итак молоко в грудях пропадает, как бы не простудилась в дальней поездке...
- Нет, Анфиса поедет и точка! - настоял на своём Прохор Иванович.
Матрёна Степановна недовольно покрутила головой, сердито поджала губы и ничего не сказала. Быстро позавтракав с примолкшим семейством, Прохор обратился к среднему сыну:
- Поели и слава Богу!.. Пойдём, Максим, зараз на баз подводы готовить да коней запрягать. Вишь ты, снова в обозные начальство нас снаряжает, казённое сено до станции везть.
Максим, заигравшийся было с дочуркой Христинкой, которую давно не видел, передал ребёнка матери, накинул старенький потрёпанный зипун и пошёл вслед за стариком к выходу. Во дворе вывели из конюшни двух старых кобыл, запрягли в скрипучую, давно не мазанную подводу. Затем Прохор Иванович направился в конюшню за своим конём, которого нужно было припрячь к молодому, недавно приобретённому в Новочеркасске, горячему жеребцу. Завидев пробегавшую мимо по базу Анфису, зычно прикрикнул:
- Эгей, Анфиса батьковна, а ну-ка живо давай, собирай какой-либо харч в дорогу.
- А кто едет, батя? - остановилась та на полдороге, с неудовольствием глядя в широкую спину тестя.
- Ты и поедешь с Егором, - буркнул сердито в бороду Прохор Иванович и скрылся в темноте конюшни.
На базу появился малолетний Егор Громов. Приблизившись к брату Максиму, спросил:
- До завтрева небось обернёмся, ежели всё благополучно будем, как считаешь?
- Кто его знает... - помялся неопределённо Максим. - Зараз война. Всё могёт быть на фронте. К тому же отступают с верхов наши, казаки гутарят.
- Во ты, ну ты - и опять мене ехать! - уже не сдерживая своего неудовольствия, яростно сверкнул на Максима глазами молодой да ранний Егорка. - Ты вот токмо с фронту возвернулся, мне бы с тобой поговорить - сколь долго не видалися, а батя меня - в обозные!
- А кто ж поедет? Мать, что ли? - тоже разозлившись, чёртом попёр на младшего братишку Максим. - А может, бате, станичному атаману, прикажешь в обывательские править, сено возить? Или мне, боевому офицеру?
На шум скандала вышла из хаты Тамара, жена Фёдора. Ей тоже не шибко нравилось срываться Бог знает куда с обозом. И хоть в этот раз она не ехала, Тамара поддержала Егора.
- А что энто ты, Максим, на Жорку накинулся? Он и так в кажную дырку затычка. Чуть какая оказия, на фронт с обозом ехать, так батя его спосылает. Зато твою Анфису маманя вечно жалеет, а нам за неё - отдуваться? Не согласная я на это. Пусть и она задницу растрясёт, поездит в обозах на заготовке, погутарит с казачьём, которые токмо и знают, что приставать до баб... Поди, Макся, спробуй!
Услыхав, что перебирают её косточки, следом за Тамарой на баз выскочила и Анфиса.
- А то я никогда раньше не ездила с обывательскими, - накинулась она с места на Тамару. - Поболее твоего намоталася по степям. Даже брюхатая как-то ездила, чуть не родила в дороге - так растрясло... И верхом доводилось ездить, и на подводах, и по усякому.
- Ото ж и я гутарю, что - по всякому!.. - многозначительно крикнула Тамара, на что-то намекая, от чего Анфиса враз покраснела лицом до мочек ушей, и взорвалась, как полевая граната:
- Ты, Томка, говори, да не дюже заговаривайся, а то не погляжу, что невестка, живо все патлы повыдираю! Мало не покажется.
- Ах ты, вертихвостка учёная, - не заставила себя ждать с ответом Тамара. - Научилася в столицах на людей брехать, на кобелей гавкать... А ну живо собирайся в обоз, - батяня велел тебе ехать!
Прохор Иванович как раз в этот момент вывел из конюшни своего коня, и опешил от услышанного. Раскрыв от удивления рот, встал посреди двора, как вкопанный.
Последние слова Тамары как кнутом вдруг обожгли Максима. Вспомнилось вдруг всё происшедшее с ним в Петрограде осенью семнадцатого... Вспомнилась до мельчайших подробностей та сцена, когда он в последний раз видел невесту в Питере... Анфиса, обернувшаяся на его отчаянный крик, бандит впереди неё, и огнём ударивший затем в его лицо выстрел... После того, как вернулась Анфиса в станицу, - ни разу не заикнулся ей о том случае Максим, - не был точно уверен, что это и правда была она, - там, в Петрограде, рядом со стрелявшим в него бандитом... Только раз как бы невзначай, указывая на шрам, сказал ей, что ранен был в революционном красном Питере, когда бесплодно пытался найти там её... Лицо Анфисы при этом известии осталось совершенно безучастным.
'Неужели это была она?' - до сих пор сверлил мозг Максима этот страшный, невыносимый вопрос, на который не было ответа...
'И вот зараз, Тамара... эти её слова! 'Ах ты, вертихвостка учёная'... Неужели она что-то знает? Или обыкновенные бабьи сплетни... А отец? Он ведь атаман. Он точно должен знать всё про всех'.
Анфиса, накричавшись досыта и облаяв Тамару, вскоре озябла и скрылась в хате. Тогда Максим, очнувшись вдруг от горьких воспоминаний, подошёл к отцу.
- Батя, что с Анфисой?
- Что? - не поняв, взглянул в глаза сына Прохор Иванович и тут же потупился. - А леший её разберёт, выучилась на свою голову. Как говорится, - на собак брехать...
- Батя! - голос Максима вдруг задрожал, руки нервно задёргались. - Батя, скажи, - знаете ведь вы все чтой-то про неё... Я здесь долго не задержусь - на фронт снова пошлют. А там могут убить в бою с красными... Скажи, батя. Я ведь видал в Питере Анфису - шрам вот посля той встречи остался. Зараз точно знать хочу, ну?..
- Не надо, сынок, не гутарь так, - вздрогнув, поморщился Прохор Иванович.
- Батя, не скажешь, - до Луней посля побегу, шуму наделаю, всё равно узнаю. Говори! - не отставал от Прохора Ивановича Максим.
- Было дело, чего уж там... - сплюнув с досады, решился на откровенность Прохор Иванович. - От Луней узнал, от отца Евдокима: Анфиса-то в Питере другую науку проходила - по притонам да по чужим кроватям... И так до самого Ростову. С офицерьём деникинским путалась, посля на Маныче к красным попала. И там, значит, попользовались ею... Ну и вот сюда вернулась, значится...
- Батя, - заскрипев от душевной боли зубами, стукнул Максим кулаком по краю повозки, так что она вся покачнулась. - Не могу, батя. Убью её, потаскуху!
- Макся, сынок, ты что? - схватил его за грудки Прохор Иванович. - По большому секрету это, Максимка. Молчок! Покаялась она, Анфиса-то. Ребёнок, к тому же, - от тебя. Как вылитый. Больше, других, гутарит, не було... Ни звука об том больше, понял?! Прошло уже всё, не воротишь... А зараз пошли в стряпку, тяпнем по маленькой за всё хорошее, завьём горе верёвочкой... И обозных отправлять надо побыстрей, там, на плацу, Платон Мигулинов заждался, наверно.
Зайдя в хату, выпили своего виноградного вина. Затем Прохор Иванович уселся на переднюю подводу рядом с Анфисой и велел трогать. Обе повозки, громко дребезжа на ухабах, выехали со двора на улицу и направились в сторону площади.
Максим хмуро продолжал цедить крепкое вино из наполовину опустевшей бутылки. Потом, что-то вспомнив, вскочил вдруг как ошпаренный из-за стола и бросился через горницу в спальню, где Тамара возилась с детьми.
- Ты чего это, Максим? - с испугом взглянув на него, проговорила Тамара. В это время она укачивала семимесячную дочь Анфисы Христину. Рядом ползал по полу уже начавший ходить её маленький сын Терентий.
- Не ответив, Максим подбежал к Тамаре, выхватив у неё заплакавшую враз Христину, стал внимательно вглядываться ей в лицо.
- Да твоя, твоя, чего смотришь-то, - поняв всё, беззаботно рассмеялась Тамара. - Спьяну небось что-то почудилось?
- От жизни паскудной я пьяный, Тома, - горько вздохнул Максим и нежно погладил дочь по головке. - Скоро всё кончится и не будет нам никому пощады, кто супротив власти восставал. Вот так-то...
- Что гутаришь-то, Максим? Что прикончится? - проговорила, уставясь на него, Тамара. - Война, что ли? Так давно бы пора.
- А ничего-то вы, бабы, не понимаете, - устало махнул рукой Максим и, отдав снова заревевшую дочь Тамаре, грузно шагнул из спальни.
* * *
На следующий день, кое-как протрезвев от вчерашней попойки, Максим сходил в правление и, выправив у писаря Сизокрылова отпускные документы, снова загулял. Как раз подвернулся никогда не пропускавший таких случаев безрукий Мирон Вязов. Третьим примкнул к приятелям ещё один казачок из Качевани, так же как и Максим, приехавший с фронта на побывку.
- Гуляем, односумы, всё одно помирать, - задорно объявил Максим и повёл всю компанию к себе домой.
- Эх, Громов, ты хоть и ахвицер, подъесаул уже, а ничего... свойский мужик, - весело хлопал его по плечу казак-фронтовик, которого, как припоминал Максим, звали Сидор Терёхин. К тому же, он приходился какой-то дальней роднёй Громовым, в виду того, что его дочь Лиза была замужем за Ильёй Астаповым.
Придя домой, Максим попросил мать приготовить закуску, а сам вместе со своими дружками полез в погреб, где хранилось вино нового урожая. Набрали штук десять бутылок и, прихватив по пути приготовленную Матрёной Степановной закуску, забрались в летнюю стряпку.
- Ну, казаки, - за скорейшее окончание проклятой войны в нашу там, или в ихнюю пользу. Всё одно... Лишь бы скорее всё закончилось, - держа доверху наполненную вином кружку, провозгласил тост Максим Громов.
- Правильно, - с жаром поддержали его остальные и с жадностью проглотили содержимое своих посудин.
- Слышь, Максим, то есть - ик-к, - смачно икнул, потянувшийся к Громову Мирон Вязов, - подъисаул ты наш, любушка... Ну, Макся, - умора... На фронту-то как я слыхал, - здорово наших красные товарищи поколотили. Под Воронежем, кажись. Будённый, грят, у них, у краснюков, есть - с казаков сам, из сальских. Так сущий дьявол, гутарят, - всех напропалую рубит!
- Да, Будённый - это сила! - многозначительно поднял кверху палец Терёхин. - Не приведи Бог с ним в бою повстречаться. Гутарят, - он одним взглядом с коня сшибает.
- Брехня, - отмахнулся, снова наливая вино в кружки, Громов. - Сказки всё это. Да и не казак он вовсе, а иногородний, батрачил всю жизнь у калмыков-коннозаводчиков. Просто, станичники, он знает, за что бьётся, и все его конники про то знают, - за что головы свои кладут. Вот и побеждают всегда. А мы - как слепые котята - мечемся из стороны в сторону и везде нас сапогом в морду пихают. Вот так-то...
29
На улице - грохот, визг, выстрелы, дикое лошадиное ржание. В помещение станционного телеграфа бурей врывается какой-то грязный, в изорванной черкеске и башлыке, кубанский войсковой старшина. Размахивая на ходу револьвером, кричит не своим голосом испуганной молоденькой телефонистке:
- Быстрее, в три святителя, Бога мать, - Лихую! Быстрее!
Ещё раз громко и витиевато выругавшись, кубанец прилипает к покрытому изморозью, дребезжащему от уличных разрывов окну. Потом снова бросается к перепуганной насмерть телефонистке. Та, вся бледная, трясущейся как осиновый лист рукой протягивает ему телефонную трубку.
- В-вот, г-господин войсковой старшина...
- К чёрту! - кубанец яростно, чуть не вывихнув барышне руку, вырывает трубку. Голос его бешено дрожит и ломается.
- Алло, станция Лихая? Коменданта! Говорит войсковой старшина Сымэнюта. Алло, чёрт бы вас побрал, - на станции Тацинская красные! Да, да, конница Думенко. Ах, мать бы вашу разэтак, - Думенко, кажу. Конница Думенко!
Окно вдруг, взвизгнув, высыпается внутрь комнаты, пробитое шальной пулей. Трещит под ударами и распахивается дверь телеграфного отделения. На пороге появляется высокий, плечистый человек в перетянутом ремнями овчинном полушубке, с красной звездой на папахе. В правой рук вороненой с мороза сталью поблёскивает револьвер. За ним вырастает ещё несколько фигур с такими же красными звёздами на шапках.
- Дум... - крикнул было ещё раз в телефонную трубку войсковой старшина и тут же поперхнулся, увидев ворвавшихся.
- Кто меня спрашивает, я Думенко! - шагнув в комнату впился горящими огнём глазами в кубанца вошедший красный командир.
Войсковой старшина с гримасой отчаянья на лице дёрнул было рукой с револьвером, но Думенко, опередив врага, первым нажал спусковой крючок. Полоснул по ушам грохот выстрела и войсковой старшина, роняя из руки оружие, как подкошенный повалился на пол. Прижавшаяся к стене молоденькая телефонистка дико вскрикнула и, больно закусив губу, отвернулась от трупа.
- Ты гляди, Борис Мокеевич, гляди - баба! - весело удивился шагнувший вслед за Думенко Павло Лиходед, командовавший личным конвойным эскадроном комкора.
- Ну и забирай её, Лиходед, до себе, коль приглянулася, - засмеялся в ответ Думенко и, подойдя к аппарату, поднял трубку. - Шо, алло? Я слухаю. Да, Тацинская. Кто балакает, кажешь? Вот те на - шо ж ты, комендант станции Лихой, такой бестолковый? Ах ты, подлюка белогвардейская, ты шо ж, сволочь, Думенко не знаешь? К вечеру буду у вас в Лихой, - не попадайся мне тогда в руки, комендант сучий! Я тебя научу, как комкора Думенко по одному голосу распознавать, шкура кадетская.
Вставив ещё пару колких словечек, Борис Мокеевич с досадой бросил телефонную трубку на стол. Позади, жеребцами, - громко заржали красные конники во главе с Лиходедом.
- Ну батько даёт жару! Коменданта Лихой послал... Ох-ха-ха!
К телефонистке, всё ещё жавшейся к стене, нагло улыбаясь, приблизился служивший в эскадроне Лиходеда грушевец Кондрат Берёза.
- Ну что, барышня, спужались? Да вы меня-то не бойтесь, я не кусаюсь. Оглядевшись, молодой казак подал телефонистке её шубку, висевшую рядом на стене.
- Одевайтесь и айда с нами, а то чего же вам тут с мертвяком оставаться?
Подошёл, хлопнув Кондрата по плечу, Павло Лиходед.
- Давай, Кондрат, сажай её на тачанку, под твою личную ответственность. И чтоб волос с головы не упал.
- И не токмо с головы... - выскалив зубы, с намёком проговорил подвернувшийся рядом Пётр Зиборов, тоже служивший у Лиходеда. После ареста Андрея Миронова, всех его бойцов из недоформированного корпуса передали Думенко.
Между тем, Борис Мокеевич, окружённый верными ординарцами, вышел на перрон станции. Вскочив на своего старого боевого друга, кобылу по кличке 'Панорама', Думенко помчался дальше, к центру станицы Тацинской, которую недавно взял его корпус. На площадь красные конники сгоняли многочисленные толпы пленных белоказаков. Бой откатывался дальше на запад.
Скакавший рядом с комкором его адъютант и начальник разведки Колпаков восторженно оглядывался по сторонам.
- Ещё день-два, Борис Мокеевич, и до Новочеркасска дойдём, точно гутарю. А там и Ростов наш будет, победа!
- Точнее и быть не может, Гришуха, - весело глянул на него Думенко. - Это ведь кадетам не восемнадцатый рок! Не те уже беляки стали, да и казаки воевать притомились, кое-чему научили мы их за это время.
Не доезжая станичного плаца к ним подлетел раскрасневшийся от мороза, в расстёгнутой казачьей шинели, красноармеец, взмахнув рукой прокричал:
- Товарищ комкор, я от Ивана Карловича. Зовут срочно вас. Вон в той хате они штаб устроили, - указал посыльный на добротный двухэтажный дом под черепичной крышей, стоявший самым первым в переулке, выходящем на площадь.
- Добро, - кивнул головой Думенко и направил коня к штабу.
Там уже во всю хозяйничал командир четвёртой бригады, земляк Бориса Мокеевича, Фома Текучев. Столы ломились от невесть откуда взявшихся холодных и горячих закусок, в центре и по краям высились целые батареи разносортных бутылок. У стен дожидались своей очереди ящики вина и пива.
- Ну и ну, - удивлённо обвёл взглядом всё это несметное богатство Думенко. - Гуляем значит, хлопцы?
- Новый год скоро, Борис Мокеевич, - улыбался, суетясь вокруг столов, Фома Текучев. - Всё это беляки для себя приготовили, а досталось нам. Они пущай в степу, дымкой согреваются.
- Эгей, Колпаков, - обернувшись, отыскал глазами своего адъютанта Борис Думенко, - давай, Гришуха, скликай сюда всех комбригов до кучи - гулять будем!
Гришка, согласно кивнув, умчался. К Думенко с кислой физиономией подошёл начальник штаба конного корпуса Иван Блехерт, протянул телеграфную ленту.
- Вот, товарищ комкор, получен приказ наступать дальше, в направлении станций Жирнов и Браги. Одну бригаду выделить соседям, стрелковой дивизии, для удержания фланга.
- Ерунда, Иван Карлович, - беззаботно отмахнулся от него Думенко. - Какой к чёрту приказ, ежели мы и так на сутки раньше срока захватили Морозовскую, а нынче уже в Тацинке? Новый год скоро и наша победа. Знать, будем гулять, а Жирнов от нас не уйдёт.
- Как знаете, Борис Мокеевич, смирился, пряча в карман ленту, Блехерт. - Вы командир корпуса, вам виднее.
- Я - Думенко! - грозно взглянул на него прославленный на Дону конник. - Что мне все эти штабные крысы? Мало мы за них кровь проливаем? Чихать я хотел на ихние приказы. Нынче гуляем, пьём, веселимся и - баста!
- Борис Мокеевич, - случившийся рядом, - дёрнул комкора за рукав Текучёв. - Комиссар сзади!
Думенко, мгновенно обернувшись, увидел шагнувшего к начальнику штаба комиссара корпуса Афанасьева.
- Что у вас там, товарищ начштаба? - строго спросил комиссар.
Блехерт, помявшись, вытащил на свет телеграфную ленту.
- А это уж не ваше дело, товарищ комиссар! - встрепенувшись, вырвал вдруг Думенко у Блехерта ленту и, скомкав, швырнул в угол. - В военные операции штаба вы, товарищ Афанасьев, нос свой не суйте! А лучше-ка подите, делайте то, что вам положено: бойцам всякие книжонки политичные про карлов с марксами почитывайте, да ежели храбрости хватит, - в атаку вместе с ними сходите. Как я, к примеру... Всё ясно?
- Ну будет вам, будет, Борис Мокеевич, - почувствовав назревающую ссору, встал между ними Фома Текучёв. - Товарищ Думенко, товарищ Афанасьев, давайте лучше за стол. Посидим рядком, всё обсудим ладком, выпьем по махонькой, чем поют лошадей... Что зазря друг дружке нервы трепать?
* * *
В комнате шум, гам, пьяные песни. Рекой льётся захваченное в станичных подвалах виноградное вино и самогонка. Это празднует победу над беляками эскадрон Павло Лиходеда. Сам он, расположив караулы и оставив вместо себя одного из взводных, умчался гулять в штаб к батьке Думенко...
- За Думенко! - вскакивает какой-то подгулявший казачок и, запрокинувшись, как в прорву выливает в себя стакан самогонки.
- Эй, Вакулин, ты не дюже старайся, всю один чёрт не выпьешь, - кричит ему через стол усатый кубанец, взводный.
- А нам всю и не надоть, - смеётся в ответ Вакулин и прижимает к груди увесистую, литров на десять, бутыль первача. - Вот енто ещё опорожним и будет.
- Гуляй, браток, всё одно наша берёт, - обнимает сидящего рядом Кондрата Берёзу Петька Зиборов, пододвигает ему стакан самогонки. - Давай, Кондрат, жахнем ещё по одной? За наши фарт и удачу.
- Не, не хочу за удачу, - пьяно отталкивает его и пробует подняться Кондрат Берёза. - Давай лучше выпьем за Миронова, царство ему небесное!
- Дурак, Кондрашка, - смеётся ему в лицо Зиборов. - Жив он, Миронов-то. Живой, не расстреляли.
- Брешешь, гад. Убью, - расплескав по столу самогонку, бросается на него с кулаками Берёза. - К расстрелу его присудили комиссары, сам слыхал. Брешешь ты, гадюка недобитая.
- Хлопцы, вы чево? Чи сказылися? - кидается их разборонять взводный. - Шо за народ? Як выпьют трохи, так сразу - за грудки друг дружку! Вот так друзьяки-товарищи...
- Во, я тоже самое говорю, - жив он, Миронов-то, - бьёт себя в грудь кулаком Пётр Зиборов. - Я на днях знакомца с обозников встретил. Из Балашова он. Так, грит, не расстреляли Миронова. Он самому Ленину кассацию подавал. Отменили расстрел-то.
- Один чёрт брешешь, - отпустив его, упёрся глазами в стол Кондрат Берёза. - Сволочь ты, Петька, а не человек. Контра недобитая.
- Ну так добей давай, что же ты? - повернувшись к нему, бешено вскричал Зиборов. - Видал я таких фраеров на Большой Садовой... Меня в Ростове каждая дворовая собака знает, а ты что за фрукт цитрусовый?
- Красноармеец Зиборов, - снова подскочил к нему взводный, - ну что ты за людина така? Тоби не трогают: пей соби молчком у тряпочку, йишь, что Бог спослал... А не то я тоби живо на мороз в караул выставлю. Охолонуться.
В хату вдруг, широко распахнув дверь, ворвался комиссар корпуса Афанасьев с ещё одним политработником.
- Так-так, - оглядев гудящую, как потревоженный улей, горницу, потёр руки с мороза Афанасьев. - Пьянствуем, значит. В условиях боевых действий...
- Разрешено, встав из-за стола, - нетвёрдо сделал к нему шаг взводный. - Сам командир корпуса товарищ Думенко разрешил. Так что, товарищ комиссар, усё по закону.
- А где дневальный? - резко повысил голос Афанасьев. - Почему оружие без охраны? Это что, красноармейская боевая часть или банда разбойников с большой дороги? Анархию в подразделении развёл, взводный? Махновщину? Под трибунал захотел?
- А вы на мэне, товарищ комиссар, не кричите, - спокойно глянул ему в глаза взводный. - Дневальный аль тоже не человек? Вон он сидит со всеми за столом и за оружием в одноряд поглядывает. Что пропадёт - шкуру с него спущу... А вы тута, товарищ Афанасьев, голос на геройских красных кавалеристов повышаете, аль и взаправду думаете, что раз простой боец, значит - быдло, скотина бессловесная. Так энто уж, товарищ хороший, при царском режиме было, сейчас влада громадяньская!
- Анархия, - тупо глянув на пришедшего с ним политработника, произнёс комиссар Афанасьев. - Придётся докладывать в политотдел армии.
- А это уж как угодно, - бросил вслед выходящему на улицу комиссару взводный и, повернувшись к столу, зычно крикнул, заглушая многоголосый гомон бойцов:
- Вакулин, Говоров, за мной на посты, живо!
* * *
На следующий день, едва забрезжил рассвет, Думенко поднял корпус по тревоге и через полчаса выступил от Тацинской дальше на запад, на станцию Жирнов. При этом соседям, для укрепления левого фланга фронта, была передана бригада Михаила Лысенко. В упорных боях Думенко прошёл со своим корпусом до узловой станции Лихая и в середине декабря захватил её. На следующий день, на левом фланге, стрелковая дивизия, усиленная конниками Лысенко, с ходу форсировала Северский Донец и ворвалась на станцию Зверево.
- Вот и всё, Борис Мокеевич, - весело поглядывал на Думенко подружившийся уже с ним начальник штаба Иван Блехерт, - теперь прямиком до самого Новочеркасска попрём! Ничто наших хлопцев не остановит.
Иван Карлович Блехерт был из обрусевшей немецкой семьи, дворянин по происхождению, бывший штабс-капитан царской армии. В октябре семнадцатого возглавил на Западном фронте полк революционных солдат, дрался с ним против немцев на Украине. Потом попал на Восточный фронт против Колчака. Летом девятнадцатого года был переведён на южный фронт, воевал в одном из кавалерийских подразделений под Орлом и Курском и вот наконец назначен начальником штаба во вновь сформированный, второй кавалерийский корпус Думенко.
Вначале, узнав, что Блехерт бывший офицер, к тому же дворянин, Думенко отнёсся к нему с подозрением, но после, в ходе боёв, все сомнения рассеялись сами собой. Блехерт отлично знал своё дело, составляя оригинальные планы атак и прорывов, он твёрдо был уверен в правоте выбранного им решения. Ко всему прочему, - был на редкость душевным и отзывчивым человеком. И личной храбрости Блехерту было не занимать, что особенно ценилось среди думенковцев. Так, они сразу же раскусили комиссара Афанасьева, который никогда не ходил с бойцами в конные атаки, ссылаясь на то, что по Уставу командир должен руководить боем позади своих войск. Это сразу же оттолкнуло от комиссара не только рядовых бойцов, но и командиров во главе с самим батькой Думенко, который и теперь, после тяжёлого ранения на реке Сал, постоянно ходил в атаки впереди своих эскадронов.
Памятью о том страшном бое у реки Сал остались у Думенко левая рука, висящая без движения, как плеть, на чёрной, перекинутой через шею, ленте, глубокий рваный шрам на щеке, да иссечённая в нескольких местах грудь. Кстати, вражеская шашка тогда достала и лёгкое с печенью. В обозе, за стремительно продвигающимся корпусом, ехала бывшая невеста его верного адъютанта Симона Листопада, погибшего на Сале, Пелагея Лопатина, - теперешняя жена Думенко. От всего сердца полюбил девушку прославленный красный конник, не подозревая даже, что может и способен ещё так полюбить. Зачерствела в огне многочисленных кровавых боёв его душа, и холодком уже начинало покрываться его некогда горячее сердце. Много женщин перевидал на своём веку Борис Мокеевич, и ни одна не растопила его сердце, как эта черноглазая, смуглолицая грушевская казачка, за которую он сейчас готов был отдать не только свою, но и сотни чужих жизней!
Снова вдруг, после Сальской мрачной ночи невосполнимых потерь и жестоких поражений, выглянуло солнце и яркое морозное утро осветило дорогу Думенко щемящей радостью удач и побед. Снова ожил Борис Мокеевич, и снова наступает его бесстрашная конница, громя ненавистных буржуев и белогвардейцев, и покрывая себя неувядающей славой. Держи крепче в руке свой клинок, Борис Мокеевич Думенко, не дай отобрать его тёмным силам, которых ещё много на русской земле даже после бурных и лихих атак твоей красной партизанской конницы. Смотри в оба, комкор: много ещё кружится над твоей буйной головой чёрных недобитых воронов... Кружатся они, поджидая добычу, ищут отбившегося от стаи, ясного сокола. Не давайся им в руки, Думенко, лети, не отбиваясь от стаи своих ясных соколов, крылатых бригад, - и вынесут они тебя на гребень донской волны, на высокий, крутой черноморский обрыв, с которого падут в бурлящую бездну все враги твои и враги трудового народа. Лети же вперёд, отважный комкор, лети без остановок, и не выклевать тогда чёрным воронам твоих соколиных очей, не ликовать врагам, празднуя твою погибель, и не плакать геройским красным бойцам на могиле своего трагического комкора.
Песни сложит про тебя народ, улицы назовут твоим именем, и поклянутся на могилах павших красных конников пионеры и комсомольцы первой на земле страны Советов быть похожими на её первого бойца в ковыльных Сальских степях, героического комкора Думенко.
30
Со стороны взятого красными войсками Новочеркасска, от Хотунка, по правому берегу реки Тузлов, осторожно продвигалась группа всадников. Это были комкор Думенко со своим штабом.
- Впереди - Грушевская, Борис Мокеевич, - указал на видневшуюся далеко на западе, у склона высокой горы, станицу комбриг Фома Текучев. Старый друг и земляк Думенко, перешедший к нему в корпус вместе с конницей Дмитрия Жлобы. Со Жлобой получилось что-то непонятное: он прибыл со своей Стальной дивизией на помощь осаждённому беляками Царицыну из 11-й армии, дрался, не жалея себя, с белоказаками, и вдруг, в начале октября, по приказу Троцкого, его отстраняют от командования дивизией и предают суду военного трибунала. Правда, в дивизии у него было много беспорядков: пьянство, грабежи местного населения. Да и сам он частенько устраивал со своим штабом шумные кутежи, но сразу приговаривать к расстрелу?.. Приговор трибунала вызвал глухое неодобрение в войсках. После суда Жлоба подал в ЦеКа партии большевиков просьбу об обжаловании смертного приговора и сейчас, томясь в Царицынской тюрьме, дожидался окончательного решения своей участи. И никто не знал, чем всё это закончится.
Думенко повернулся к соратникам, отыскивая, кого-то взглядом, увидел бывшего подтёлковца Быкадорова, улыбнулся ему в усы.
- А что, Игнат Васильевич, не послать ли твою бригаду первой? Слыхал я, что есть там у тебя казаки грушевские... Кстати, недавно, двое из них мордобой с соседями из стрелкового полка учинили. Помнишь, небось?
- Я их наказал, Борис Мокеевич, - потупясь, заговорил Быкадоров. - По неделе на кухне с кашеварами отработали.
- В общем, так, хлопцы, - поднял руку Думенко, - артиллерию и пехоту дожидаться не будем, на Грушевскую двинем своими силами. Бригада Быкадорова пойдёт головной, бригада Михаила Лысенко обойдёт станицу с правого фланга, по полям левобережья реки Тузлов до самого хутора Собачьего. Твои партизаны, Текучёв, - по бугру обходят позиции беляков с левого фланга и бьют на хутор Каменнобродский. Да гляди, Фома, там по большаку на Ростов должна продвигаться наша пехота, чтоб с беляками её не попутал... Эскадрон Лиходеда в резерве. Всё, можете идтить, готовить войска к бою.
Когда командиры стали разъезжаться, Думенко подозвал к себе начальника разведки Григория Колпакова.
- Ты, Гришка, давай, высылай своих хлопцев на разведку местности. Разузнай там, что да как, но гляди, чтоб - скрытно. Уразумел?
- Батько, а что, ежели в станице артиллерия на позициях? - с тревогой взглянул на комкора начальник разведки и адъютант по совместительству Колпаков. - Богато тогда наших бойцов гады покладут. Треба свою батарею дождаться.
- Ничего, Гришка, не журись, - весело хлопнул соратника по плечу Думенко. - Мы, кадетов, в клещи возьмём и вся ихняя артиллерия нам достанется. Ты диспозицию боя слыхал? Вот то-то и оно.
- Подстраховаться бы надо, на всякий пожарный, Борис Мокеевич...
- Вот ты и подстрахуешь, - согласился Думенко. - Доверяю тебе, Гришка, важную задачу, дюже важную. Бери в помощь своим разведчикам эскадрон горцев, что нам от Жлобы прислали, да у Быкадорова - все тачанки. Вин в лоб атаковать будет, они ему ни к чему. И станешь ты, Колпаков, со всем своим войском, вон там далеко в степу, за хутором Камышеваха. А как пойдут на приступ бригады, смотри в оба - кадеты на тебя в отступ попрут. Бей их тогда из пулемётов почём зря, не дай прорваться к Ростову.
* * *
Грушевский отряд самообороны располагался в крайних станичных дворах, позади готовившихся к бою конных казачьих сотен. Фронт перед Грушевкой держала потрёпанная в беспрерывных боях во время нелёгкого отступления Донской армии казачья дивизия генерала Голубинцева. Та самая, которую ещё в прошлом году, весной, собирал в этих местах атаман Погожев. И вот снова она здесь и снова Сводный донской казачий полк, в котором служило большинство грушевцев, расположился на дальних подступах к станице. То и дело из расположения в Грушевку наведывались то один, то другой казак, проведать родных и близких, малость обогреться в хате. Дисциплина в войсках уже хромала на обе ноги.
Старики из станичного отряда с волнением приглядывались к каждому подъезжавшему всаднику, ожидая своих.
- Гляди, гляди, ктось бегит, - Аникей Вязов толкнул в бок примостившегося рядом, за плетнём, в своей огромной медвежьей шубе, Архипа Некрасова. - Христофор твой. Я его зараз по посадке угадал. Никудышный казачок, едет на коне, как баба рязанская на корове.
- Ага, - узнав, довольно крякнул дед Архип. - А рядом кто, бородатый такой, не Медведев ли?
- Он самый, - кивнул головой старик Вязов. - Плечи вон в три обхвата, и рыло, что тебе лошадиная морда. Ясное дело - ведьмедь!
К коноводам, стерёгшим отрядных лошадей в саду, подъехал, туго перетянутый ремнями офицерской портупеи, с блестящими на плечах погонами подъесаула, Максим Громов.
- Что, хлопцы, не прут ещё в наступлению большаки?
- Ишо нет, дядько Максим, - отрицательно мотнул головой Ромка Сизокрылов. - Не слыхать выстрелов, тихо всё.
Максим, пряча в усах улыбку, сделал притворно суровое лицо.
- Ах ты, Ромка, такой-рассякой, ты как же это с начальством гутаришь? Сразу видать - куга зелёная. Не дядька Максим я тебе, а господин подъесаул, понял, паря?
- Так точно, господин подъесаул, понял! - испуганно вытянулся в струнку Роман.
- То-то же, - довольно заулыбался Максим. - Доложу зараз станичному атаману, чтоб выпорол он тебя после бою основательно, а то ишь ты, - служба им медовухой кажется.
Погрозив на последок Сизокрылову нагайкой, Максим поехал не торопясь дальше по саду, где на самом краю станицы расположились жидкой цепью старики.
- Ну что, сынок, всё в порядке? - встретил его у раскидистой яблони Прохор Иванович, командовавший отрядом.
- В порядке, батя, - проговорил, спрыгивая на землю, Максим. - Уехал обоз с беженцами в отступ на Ростов. Я наших почитай версты три провожал, аж до Каменнобродского. Мигулинов Платон ещё окрысился, вояка. 'Ты что ж это, - гутарит, - Громов, за бабьи подолы решил схорониться? С красными нехай другие воюют?' Ну я его, конечно, послал куды следовает и - назад, в станицу. Сам он, шкура безрукая, за бабами хоронится!
- Зазря, Максим, зазря, - неодобрительно покачал седой головой Прохор Иванович. - Платон ведь связи в округе большие имеет, ежели с ним лаяться, - зараз со свету сживёт. Сам генерал Черячюкин Александр Васильевич его знает и ценит. Потому как Мигулинов какая-то дальняя родня Крутогоровым, а Герасим ихний на генеральской дочке женат.
- А Герасим-то сбежал, - весело оскалился Максим. - Не похвалит за энто Черячюкин родню свою грушевскую. Прослышал уже, небось, про зятя своего непутёвого...
У плетня подъехавшие Христофор Некрасов и Николай Медведев беседовали со станичниками. Первым долгом справились о своих семьях.
- Твои, Николай Степанович, уехали, сам видел, - говорил Архип Некрасов, а твоя, Христо, Тайка осталася.
- Вот чертовка, - Христофор с нескрываемым раздражением взглянул на отца. - Что ж ты, папаня, не погнал её вместе со всеми в Ростов? А ну как не удержим мы станицу, да краснопузые снова придут?
- А что я? - в свою очередь окрысился дед Архип на приёмного сына, болгарина. - Я, сам видишь, - тожеть воюю... Дочку Пантюхину, Галку, туда же отвёл, до Таисии твоей. Куда она по такой морозяке поедет, да ещё с тремя ребятишками? Прошке вон два годика только исполнилось. Что как помёрзнут в дороге?
- Николушка, друже, подойди на час, - простуженным дребезжащим голосом подозвал Медведева Аникей Вязов. - Скажи мне, Николай, по правде: не видал там, мож, в бою-сражении Лукьяшку Родионова, непутёвого мово родича, полипона?
- Нет, не доводилось, Аникей Назарович, - отрицательно мотнул головой Медведев. - Знаю токмо, что под Царицыным, летом ещё, кажись, казаки сына его видали, Петра. В красной коннице Миронова. И батя его, Лукьян Родионов, там же со своей частью воевал. Вот бы встретились они в бою на узкой стёжке - кто кому башку бы срубил? Во, дед, какие нонче дела у нас на Дону пошли, всё по писанному: сын на отца пойдёт, брат на брата! У нас ведь в семье то же самое: младший мой братан, Петруха, - тоже зараз у красных.
- Слыхали, слыхали про вашу беду, - затряс старик Вязов седой бородой. - Про всё энто мы доподлинно уже слыхали и сочувствие вам имеем... Крепись, Николушка, Бог поможет. Обойдётся всё...
Максим Громов, отыскав глазами безрукого Мирона Вязова, заговорщически поманил его за покосившийся заснеженный плетень.
- Чего надо, Макся? Неужто выпить есть? - как угорелый подлетел к нему замёрзший на декабрьском сквозняке Вязов.
- Угадал, Мирон, - есть поллитра, - Максим весело достал из-за пазухи полушубка мутную бутыль самогонки. - Там, думаю, Мирон закоченел уже весь от холода, прихвачу для сугреву.
- Ну ты, господин подъесаул, молодец, хоть и золотопогонщик! - хлопнул его по плечу от избытка чувств заядлый выпивоха, Мирон Вязов. - С водочкой и воевать веселее будет. А ежели пуля поцелует - не страшно. Под водочку и смерть красна!
- А как же ты, Мирон, одной рукою воевать собрался? - откупоривая бутылку, поинтересовался Максим. - Хоть бы левой не было, а то - правой. Я гляжу, - ты и винтовку-то из-за спины не сымешь.
- Ничё, Максим, - с завистью смотря, как тот прикладывается к горлышку бутылки, сплюнул сухой похмельной слюной Вязов, - наше дело маленькое... Семейство уехало, что нам ещё за печаль? Чуть начнут прижимать товарищи, мы на коней и - ходу. Уноси Бог ноги!
С правого края станицы, с горы, рявкнув ударила вдруг расположенная там казачья батарея. На околице, в районе хутора Весёлого, затарахтели, прорезая воздух длинными очередями, пулемёты обороняющихся. Часто захлопали винтовочные выстрелы.