Известный московский художник-диссидент, некто Семён Барнаульский, получивший наконец долгожданную визу в Израиль, уселся в мягкое кресло в салоне бело-голубого воздушного лайнера советского Аэрофлота и, как это ни странно, - тут же крепко уснул. И привиделся ему странный сон, - будто он оказался... в древней Иудее!..
Если бы мы могли с тобою, читатель, совершить точно такое же перемещение во времени и пространстве и оказаться там же, где и Барнаульский, - в Иудее, находившейся под железной пятой великого Рима, а точнее, - в ее северной части, именуемой Галилеей, и заглянули бы в небольшой, провинциальный городок Нацерет, то, возможно, повстречали бы на одной из его кривых улочек бедную пряху Милку - невесту бродячего плотника Авдия.
Он очень часто уходил на заработки в другие провинции, особенно в соседнюю Иудею, где царь Ирод Великий развернул большое строительство новых храмов в честь римских язычес?ких богов и императора Августа Октавиана, а также - крепостей, дворцов, театров, общественных бань на манер римских терм и многоквартирных, в несколько этажей, домов - инсул.
Хотя галилеян не очень привечали в Иудее, так как счита?ли сплошь разбойниками, богохульниками и блудодеями, не ис?полнявшими великих заповедей Бога Яхве, Авдию ничего не оставалось делать в виду того, что найти какую-либо работу по плотницкой части в маленьком, заглохнувшем Нацерете было делом совершенно немыслимым и безнадежным.
Шесть дней назад Авдий распрощался с будущей супругой, к которой, по закону иудейской религии, еще не прикасался, и с многочисленными родственниками, взвалил на плечо тяжелый ящик с плотницким инструментом и отправился в недавно основанный Иродом город Себестею, где, по достоверным источникам, начиналось строительство синагоги. Он обещал вернуться к традиционному религиозному празднику - субботе иудейской, заработав несколько десятков римских серебряных денариев. Была уже пятница, до праздника оставалось, с небольшим, одна ночь, а Авдий все не появлялся.
Милка все глаза проглядела, поминутно выскакивая на двор и вглядываясь в дальний конец улицы, примыкавшей к рыночной площади, которая в этот предпраздничный день кишмя кишела народом. Здесь были не только свои, но и пришлые. Заранее понаехало множество купцов и живущих в дальних селениях земледельцев, битком забив караван-сарай и городскую гостиницу. Купцы торопились поскорее распродать товар, а горожане - запастись всем необходимым, потому что по закону в субботу Господню запрещалось что-либо делать.
Милку страшно тянуло туда, на площадь, где заезжие индийские факиры и блистательные египетские маги показывали пред толпой зевак свое удивительное искусство. Где грязные, горбоносые гадалки из кочевых арабских племен Синайской пустыни ловко предсказывали будущее, гадая по руке или по специальным магическим знакам "Младших Арканов", нанесенным на 56 папирусных карт "Таро". Где какой-нибудь бывалый фини?кийский купец рассказывал в кофейне причудливые истории о далеких Мелькартовых столпах, о море Тьмы, о страшных водяных чудовищах, о загадочных землях птичьеголовых людей и стране собак с человечьими головами, которые он исходил в свое время вдоль и поперек.
Много интересного можно было увидеть и услышать на площади, но, увы!.. Не смотря на предпраздничный день, мать с утра засадила ее за работу. Она и сама трудилась, не покладая рук. Она работала днями и ночами, чтобы прокормить многочисленное семейство. Хотя иудейская религия запрещала верующим работать в праздники, мать Милки, праведная Анна, частенько пренебрегала и этим запретом, рискуя навлечь на свою голову гнев городских фарисеев. За это ей нередко доставалось от ее благоверного супруга, уличного водоноса Иоакима.
Милка, сидя в своей бедной хижине за веретеном, сноровисто пряла шерсть, похожая на римскую богиню человеческой судьбы Парку. Работу она выполняла чисто автоматически, так как слыла в городе отличной пряхой; в то же время, мысли ее были заняты разговором с Богом Яхве. Она просила у Всевышнего скорого возвращения своего жениха Авдия и, конечно, - ребенка; лучше всего сына, о котором она тайно мечтала вот уже несколько лет подряд; о чем, впрочем, мечтает любая нормальная девушка.
Заработки у Милки были не ахти какие, но все же на жизнь им хватало. Особенно удачным был прошлый год, когда вспыхнули волнения в Иудее и в Нацерете расквартировалась целая центурия римских солдат. Тогда у них с матерью было много заказов от городских ткачих: легионеры, поизносившиеся в походах, наперебой пустились справлять себе новое белье и верхнюю одежду, предпочитая готовому платью, которое было намного дороже, сшитое на заказ.
Тогда же у Милки вышел очередной роман с одним римским легионером, сирийцем по национальности, которого звали Пандира, что в переводе на арамейский значит пантера. Сириец был красив жгучей, неотразимой азиатской красотой и ловок, как животное, имя которого носил. Он буквально заворожил бедную Милку, враз позабывшую и об Авдии, и о суровом иудейском законе, предписывающем побивать разоблаченных блудниц камнями. Почти каждую ночь она бегала на свидание с Пандиром в городскую финиковую рощу, благо Авдий опять надолго отлучился на заработки.
Сириец Пандира был смел, как тысяча чертей, по ночам пьяный бродил по Нацерету без доспехов и шлема, с одним кинжалом, спрятанным в складках туники. На узких улочках, где едва могли разминуться двое прохожих, он никому не уступал дороги и нагло пер напролом, обкладывая встречных зевак отборным матом на арамейском языке. Его боялись и спешили посторониться первыми.
Стройная, волоокая галилеянка тоже приглянулась жадному до баб сирийцу. Во вторую же ночь, когда она, запыхавшись, прибежала на свидание в финиковую рощу, он разорвал на ней одежды от подбородка до пят, голую, как лягушку с ободранной кожей, швырнул под раскидистую пальму и...
Впрочем, не будем об этом, читатель, - вижу как ты стыдливо покраснел. Хотя, тебе, должно бить, вполне знакома картина, когда жена только и ждет отлучки законного супруга на какое-то время, но непременно чтобы была хоть одна вольная ночь, в которую, как водится, и заворачивает хвост на сторону... На тех, кто ни разу в жизни не имел любовника, смотрят осуждающе, - как если бы женщина, к примеру, не имела детей. А в Тевтонии девушку вообще не возьмут в жены, если она до замужества осталась девственницей. Там это вроде яблока, которое, если кто надкусит первым, то и все враз накинутся, а если нет - никто и не посмотрит!
Но вернемся в хижину Анны, где невеста плотника Авдия Милка прядет свою нескончаемую пряжу. Просидев за веретеном до позднего вечера и мысленно сотворив множество молитв иудейскому Богу Яхве, Милка отложила работу до утра, наспех перехватила, так как есть особенно было нечего, и вышла на улицу поболтать с соседскими девушками. Едва она приблизилась к перекрестку, где возле фонтана обычно собиралась по вечерам городская молодежь, ее окликнула Рахиль, - лучшая подруга, с кем Милка делилась самым сокровенным.
- Милка, - наконец-то!.. Иди скорее сюда, что-то скажу.
Рахиль, высокая гибкая смуглянка, похожая на кочевницу из арабских племен, сама стрелой метнулась к Милке, заключила ее в жаркие объятия и горячо зашептала в самое лицо:
- Хорошо, что я тебя встретила... Жду, жду, а тебя все нет и нет. Ты знаешь, в городе новый пророк объявился, - всё только и говорят целый день об этом. В синагоге говорят, в караван-сарае говорят, на рынке говорят, в римской претории говорят... Пророк целый день ничего не ест, заперся в гостинице и только пьет. Фарисеи говорят, что в нем - бес!
- Ну и что же он прорицает? - заинтересованно спросила Милка. Глаза у нее при этом вспыхнули, как у кошки, а тело напружинилось, как у борца. Она страстно захотела увидеть новую галилейскую знаменитость хоть одним глазком. Сейчас же, в сию минуту, или никогда! Милка была максималистка.
- Пророк предсказывает разрушение Уру-Салимского храма язычниками и скорое объединение Израиля, - без запинки, как по писанному, ответила Рахиль, увлекая подругу прочь от фонтана, - в переулок, ведущий к рыночной площади, на которой располагалась городская гостиница. - Пророка зовут чудно: Симон Бен-Раули. Он молод, хорош собой и одет, как римский патриций. Постоянно глотает сизый, вонючий дым, подобно индийским факирам на рыночной площади, и разговаривает двумя голосами: своим и еще одним, - наполовину мужским, наполовину женским, который доносится из какого-то черного, блестящего ящика с большими, вращающимися глазами. Собственные глаза у пророка Бен-Раули черные и огромные, немигающие, как у змеи. Он иногда выдавливает их из глазниц и засовывает в карман, но горожане при этом с отвращением отворачиваются, потому что зрелище это для правоверного иудея невыносимо. Пророк нисколько не стесняется женщин и порой появляется в коридоре гостиницы в одной набедренной повязке, едва прикрывающей его большой, как у легендарных эллинов, фаллос. Симон Бен-Раули сказочно богат, на деньги не скупится и щедро раздает чаевые гостиничной прислуге. Деньги у него странные, вырезанные из пергамента и размалеванные ядовитой зеленой краской с изображением головы какого-то почтенного сенатора на лицевой стороне. В Нацерете никогда не видели таких денег и поначалу боялись принимать, но чужестранец объяснил, что вышел новый указ кесаря: принимать пергаментные денарии по всей империи и это подействовало. Имя великого кесаря действует, как магическое заклинание; стоит его кому-нибудь произнести и все проблемы начинают разрешаться сами собой. Точно так же произошло и с зелеными деньгами Бен-Раули... Пророк очень набожен: напившись в гостинице белого виноградного вина, от которого у него из пасти изрыгается синее, огненное пламя, словно у дракона, он весь вечер поминает Бога Яхве, матерей всех галилеян, проживающих по соседству, а также - всех олимпийских богов языческой Эллады, начиная с Зевса и заканчивая козлоподобным аркадским Паном. О Пане Симон Бен-Раули говорит особенно часто и речи его вселяют в сердца женщин сладостную дрожь и любовный трепет... Пророк говорит, что завтрашней праздничной ночью, которую он называет Вальпургиевой, великий бог палестинских оливковых рощ и кедровых ливанских лесов Пан вступит в законный брак с богиней луны Дианой. Под покровительством и в тесной компании с богом сладострастия и чувственных наслаждений Приапом они проведут эту волшебную ночь за городом на лоне природы; а бог виноделия Вакх будет подливать в их кубки божественную амброзию. В священном празднике языческих богов, который по-римски называется Белтейн, может принять участие любой желающий. Пойдем же скорее, Милка, пророк Бен-Раули ждет нас, а ему перечить нельзя: все видели, как он прилетел по небу в огненной колеснице, подобно древнему пророку Илии! У колесницы было два больших, белых, птичьих крыла; и вся она, как две капли воды, походила на огромную, хищную птицу: орла или беркута. При виде ее весь Нацерет пал на колени, в ужасе ожидая конца света, но ничего страшного не произошло. Пророк Бен-Раули с криком: "Приветствую тебя о, многострадальная земля моих предков!" - выбрался из птичьего брюха и по железной живой лестнице спустился вниз. Здесь он расстелил на земле маленький цветной коврик, как будто собирался молиться Богу Яхве, но вместо молитвы припал губами к земле и горько, на весь Нацерет, разрыдался...
Когда Рахиль с Милкой пришли в гостиницу, Семён Барнаульский названивал по сотовому телефону участникам завтрашнего шабаша, договариваясь о встрече в пригородной оливковой роще.
Прибыв в Израиль не прямым рейсом из Москвы, а, как и полагается, транзитом через Вену, Барнаульский в сей блистательной европейской столице быстро сориентировался; сходил в израильское посольство, выклянчил подъемные, пособие по безработице и гуманитарную помощь. Потом, как богатенький Буратино, прошвырнулся по магазинам, прибарахлился: купил сногсшибательный японский двухкассетник фирмы "Тошиба", фотоаппарат, сотовый телефон, очки от солнца, тонкое нижнее белье и, подобранный со вкусом, костюм цвета украинской ночи с искрой, соломенную шляпу и галстук, который никогда не носил и чувствовал себя в нем, как преступник на виселице.
Он хотел было остаться в Вене насовсем, но тут на Европу с юга дохнуло смерчем, как будто огнем из пасти Змея Горыныча, - принесло обломанную пальмовую ветку Палестины и дым отечества, который пускали накурившиеся анаши уру-салимские наркоманы. Семён сентиментально взглянул на ветку, нанюхался дыма и в сердце его взыграло невыносимое желание отправиться в землю обетованную.
В Израиле было жарко, как в чухонской бане, и Барнаульский в своем лавсановом костюме, с магнитофоном и гигантским баулом в руках, буквально залился потом, пока добрался из аэропорта в гостиницу. Аэропорт был странный и больше походил на ипподром, где устраиваются лошадиные гонки, нежели на аэропорт. Но пилоты колдовского самолета, услугами которого воспользовался Барнаульский, были весьма опытны и смогли бы посадить машину даже в жерло действующего вулкана или в пасть сказочного Змея Горыныча, а не то что на какой-то там ипподром!
По-правде говоря, вокруг стали происходить весьма странные, непонятные Барнаульскому вещи, едва ступил он на раскаленную, как кухонная плита, израильскую землю. Прежде всего, его окружила ликующая толпа горожан в традиционных еврейских одеждах, с цветами и пучками пальмовых веток в руках. Они приволокли с собой какое-то маленькое, уродливое животное с длинными, как у зайца, ушами, похожее на карликовую лошадь; усадили на него Барнаульского и с криками "Осанна!" - повезли в гостиницу. При этом с руки Барнаульского непонятным образом исчезли дорогие, электронные часы с калькулятором фирмы "Казио", а из кармана - пачка ментоловых сигарет "Пьер Карден" и пьезовая зажигалка.
Семён, конечно, предпочел бы столь экзотическому способу передвижения обыкновенное городское такси с шахматными клетками на двери или, в крайнем случае, маршрутный автобус; но ничего подобного поблизости не наблюдалось, а на прозрачные намеки Барнаульского окружающие только недоуменно пожимали плечами и отвечали, что никакого равви "Такси" не знают, а великий пророк "Автобус" придет тогда, когда будет угодно Богу Яхве.
Под копыта зайцеухого существа, на котором гордо, в позе сарацинского султана, восседал польщенный приемом Семён, молодые, ликующие израильтянки бросали цветы, финики и пальмовые ветви, а злые, сгорбленные чуть ли не до земли старухи с огромными вороньими носами выплескивали помои и нечистоты из ночных горшков. Суетливые, как воробьи, и жестокие, как маленькие чертенята, мальчишки дергали бедную животину за хвост и швыряли ей под ноги банановые очистки, сопровождая все это обезьяньими ужимками и истерическим смехом, больше похожим на вой голодных гиен.
Сразу же по прибытии в гостиницу, Барнаульский созвал лучших людей Нацерета и устроил грандиозную пьянку, которая гремела всю ночь и заглохла только под утро, когда закончилась вывезенная Семёном из Чуди водка. (А водки он привез целый баул: около двух ящиков, так что еле доволок до гостиницы).
На следующий день Барнаульского начали одолевать посетители. Мужчины требовали пару сребреников на поправку здоровья, которое они испортили ночью, совершая вместе с ним обильные возлияния Бахусу; женщины наперебой жаловались на жизнь и умоляли спонсировать операцию по удалению той или иной части тела: кому нужно было срочно удалить больной зуб, кому аппендицит, а кому - ребенка. Семён их всех прогнал, грозно прикрикнув и топнув для пущей важности ногой об пол, от чего несчастных попрошаек как ветром сдуло из гостиницы. День предстоял тяжелый и хлопотный, хоть был не понедельник, а пятница - канун весеннего, языческого саббата Белтейн. Барнаульскому отводилась роль тайного курьера и посредника между наиболее одиозными богами античной Эллады, как то: Паном, Бахусом, Приапом, иудейским Асмодеем и - Иудейской столицей.
На робко заглянувших в номер израильтянок Рахиль и Милку Барнаульский вначале зыркнул как на очередных нищенок, прибежавших кляньчить подаяние на свои глупые бабские немощи у богатого иностранца. Но подруги ничего не просили, а только с восхищением, во все глаза взирали на черную, блестящую трубку сотового телефона у него в руках и Семён смягчился. Он только что закончил разговор с богом сладострастия Приапом и тот обещал вскоре наведаться в гостиницу. Это было кстати. При виде прекрасных девушек в исколотых медицинскими иглами венах Барнаульского взыграла закисшая кровь и он пригласил их к столу, заваленному остатками ночного вакхического кошмара.
- Миледи, прошу к моему скромному холостяцкому шалашу!.. Не обращайте внимания на беспорядок, лакеи сейчас все приберут.
Милка хихикнула в ответ на странное обращение пророка и прошла вглубь комнаты. Рахиль предостерегающе дернула ее за руку.
- Порядочным иудейским девушкам не полагается заходить в дом к одиноким, необрезанным иноверцам, - строго отчеканила она тоном читающего Талмуд раввина и ожидающе взглянула на Барнаульского.
- Одобряю. Это в высшей степени аморально, - с готовностью согласился Семён, - мы сейчас дождемся моего приятеля Приапа, возьмем на базаре виноградного вина, потому что водка у меня закончилась и отправимся на природу... Вино, шашлыки, обворожительные мужчины с туго напрессованными валютой бумажниками, - что еще нужно порядочной израильской девушке для полного счастья?!
- Деньги вперед, - сухо и деловито изрекла в ответ на его пространную сентенцию Рахиль, подошла к окну, задернула занавеску и резким, неуловимым движением фокусницы сбросила на пол платье...