На Сылву в первый раз я попала в 1933 г. Нефтяной Геологоразведочный Институт организовал большую экспедицию, состоявшую из нескольких отрядов, которая должна была работать на западном склоне Среднего Урала. Но прежде чем отряды разъехались каждый на свою территорию, было сделано несколько обзорных маршрутов. По этой области тогда существовали только старые, дореволюционные геологические описания, и требовалось посмотреть, где сохранились до наших дней хорошие обнажения, где появились какие-нибудь новые каменоломни или карьеры, а где придется расчищать горные склоны канавами. Словом, прикинуть объем и качество материала, с которым придется иметь дело и определить характер предстоящих работ. Меня начальник экспедиции приставил в помощники к старшему, более опытному товарищу, и назначил нам маршрут от Кунгура до места встречи в селе Месягутово на р. Ай. Наш путь пролегал почти целиком по сельской глубинке, по проселкам, которые даже после небольшого дождя становились трудно проезжими. Нырнув в это бездорожье на станции Кишерть, недалеко от Кунгура, мы на всей своей трассе только раз пересекли железную дорогу около Красноуфимска и снова попали в паутину проселков, то пыльных, то размокших. А машины у нас не было (не знаю, бывали ли тогда вообще машины в распоряжении геологов), и мы передвигались от точки до точки на лошадях, на каждой останавливались на день-два и пешком ходили по окрестностям. Лошади доставались тоже не просто - лето, у колхозов все тягловые единицы на счету, и иной раз только к вечеру удавалось выехать "из пункта А в пункт Б". Тут уж приходилось путешествовать ночью, и в памяти оседала то ухабистая лесная колея среди травы, усеянной зеленоватыми огоньками светлячков, то бледное небо над затихшими полями. И проходили чередой на долгом пути деревни и поселки, мелькали короткими вспышками мимолетные, разнокалиберные встречи с людьми...
Любопытная встреча произошла где-то между Кунгуром и Кишертью, где над Сылвой и железной дорогой высятся, как крепости, известняковые скалы. Спускаемся мы осторожно с высокой скалы и видим, что внизу стоит путевой обходчик и внимательно нас рассматривает. Ну, спустились, поздоровались, и тут он спросил, показывая на большой кусок породы, который я старательно тащила:
- А камень-то тебе зачем? Золото, что ли, в нем нашла?
- Да нет, хорошую ракушку окаменелую.
Он присмотрелся и задумчиво сказал:
- Эки-то у нас в реке живут. Высоко, видно, всемирный потоп доставал, если она на таку гору попала.
Древняя раковина и правда была похожа на речных беззубок, но вывод, не лишенный по-своему логики... На секунду я онемела, а потом с жаром принялась рассказывать, что всемирного потопа вообще не было, а остатки морских ракушек превращались в окаменелости так-то и так-то. Обходчик слушал, согласно кивал головой, а когда я замолчала, произнес: "Эдак, эдак. А у нас вот мужик в Пермь ездил, дак баял - доходил до нас всемирный-то потоп. Есть знаки". Ну, что тут скажешь? Ведь он злосчастную ракушку все равно посчитает свидетельством всемирного потопа! Мой начальник, с улыбкой наблюдавший эту сценку, махнул рукой и мы зашагали дальше.
После Кишерти первый проселочный перегон привел нас в Суксунский завод. На Урале заводом называли не только производственные корпуса, но поселок в целом, все жители которого так или иначе были заняты на заводской работе. Постепенно многие железоделательные заводы стал приходить в упадок и закрываться, но и тогда заводские поселки с их мастеровым населением сохраняли своеобразие. В них множились различные кустарные мастерские, как бы мелкие фабрики, работавшие иногда на широкий рынок. Суксун, например, славился производством гвоздей и в особенности самоваров, которые расходились в большом количестве не только по Уралу, но и по западной Сибири. Наверно, именно эти ходкие товары не дали ему захиреть, так что в начале тридцатых годов Суксун был оживленным поселком, который выглядел весьма живописно. От времен заводского процветания остался огромный пруд, можно сказать, целое озеро, с белыми барскими хоромами на высоком берегу. В жилых домах везде пестрели цветы на окнах, а в конце некоторых улиц горели рыжие пятна высоких сосновых стволов. Это сразу за поселком начинался сосновый бор, прозрачный, пронизанный солнцем, чисто сосновый, без малейшей примеси других пород. Кто-то из суксунских жителей уверял, что в этом бору 100 тысяч столетних деревьев. Кто знает... В том же заводском углу на Сылве был и чисто еловый лес - темный, мохнатый, траурный... Вдаваться в историю мы не могли, но похоже, что отборные однопородные леса когда-то искусственно насадили и вырастили.
Совсем другим был Тис, принадлежавший к этой же суксунской заводской группе. Его по инерции местные жители еще называли изредка Тисовским заводом, но собственно завод давно прекратил свое существование, а заметная часть заводского народа разъехалась кто куда, оставив за собой заколоченные дома. При нас здесь уже был колхоз, но из-за многочисленных брошенных домов поселок казался какой-то запустелой тенью былой жизни. Грустное впечатление усиливал памятник жертвам Колчака - знак большой беды, прокатившейся по бывшему заводу. Конечно, вся пройденная нами полоса Среднего Урала несла на себе следы гражданской войны. Чуть не в каждой деревне стоял такой же памятник (особенно колчаковцы зверствовали, когда отступали), но в селах, которые отстроились и вернулись к нормальному состоянию, от них не веяло таким трагизмом, как в Тису.
Суксунский возница без колебаний подкатил к большому мрачному дому, приговаривая: "Тут-то безо всякого сомнения вас пустят. В эдаком домине всего и жителей - старуха да малец. Им каждая копейка подмога. А вам удобство - Федька-то единоличник, и лошадь у него есть". Дом действительно был большой, в два этажа, построенный из толстенных бревен, рассчитанный на несколько поколений большой семьи, но запущенный и порядком обветшалый. Поначалу даже не верилось, что тут кто-то живет, но на стук вышла худая старуха и без долгих разговоров провела нас в горницу. И первое, что бросилось в глаза - это заботливо украшенные бумажными розами портреты среди семейных фотографий. Три портрета неизвестных молодых красноармейцев, Ворошилов и Сталин. А немного в стороне большой лист затейливой печати, озаглавленный "Сказание, каким святым каковые благодати исцеления от бога даны, и когда память их бывает". Очевидно все, самое важное для обитателей дома сосредоточилось на этой стене, но как-то не гармонировало "Сказание" с любовно убранными изображениями вождей. Недоумение разрешилось, когда появился "единоличник" - щуплый, унылый парнишка лет четырнадцати-пятнадцати, на котором болталась одежда не по росту, явно с чужого плеча. Огромные сапог на 3-4 размера больше, чем надо, жалобно скривились и шлепали, пиджак с подшитыми рукавами доходил до колен. Ну нищета! Не зря наш возчик поминал про копейки...
Когда бабушка вышла, Федор разговорился и рассказал свою невеселую историю. Родители погибли во время гражданской войны - отец и его братья в боях с белыми (вот они, три красноармейских портрета!), а мать и тетка здесь, в заводе. Их зарубили колчаковцы, уничтожая "красные гнезда". Бабка просто чудом спаслась сама и спасла грудного Федьку, но пережитые потери и потрясения превратили полную сил пожилую женщину в высохшую старуху, богомольную и боязливую. Больше всего она боялась за Федьку, "последний отросточек" некогда сильной семьи, а во время организации колхоза какая-то ворожея наговорила ей, что он пропадет (т.е. умрет), если они вступят в колхоз. Вот бабка и сама не записалась и его теперь не пускает, хотя он всей душой туда рвется, чтобы работать "вместях со всеми". А так живут они вдвоем на отшибе, как совы, кормятся огородом, и даже лошадь не приносит благосостояния. Место здесь не бойкое, нанимают его не очень-то часто, да еще находятся такие, что малолетнему вознице то не доплатят, а то и вовсе ничего не дадут. Бедный наш "единоличник" остался живым памятником гражданской войны, а в портретах на стене запечатлелась не только память о родных, но и смутная Федькина мечта о том, чтобы его поддерживали сильные взрослые люди.
Пеших маршрутов в окрестностях Тиса хватило на несколько дней. Однажды на Сылве встретился нам колхозный рыбак - маленький речистый старичок, облаченный в защитный френч, буденовку, вельветовые галифе и обмотки. Он сразу к нам подошел, расспросил, как водится, кто мы, откуда и зачем приехали, а потом пустился рассказывать про свои места. Объяснил, что Тисовский и Суксунский заводы принадлежали Демидовым, но 40 лет назад (т.е. в конце прошлого века) эти заводы со всеми угодьями и лесами скупил некий Каменский и тут же принялся эти леса вырубать. Суксунские жители были люди бойкие, торговые, имели где надо руку и свои леса отстояли, а тисовляне оказались потише поплоше, и у них леса свели под корень. "И вот (старик говорил с волнением, патетически) лет 30 я рыбачу на Сылве, и совсем она не такая стала - разбилась, расширела, и вода мельче сделалась. Там вот, под церковью, глубь была страшительная. А нынче что? И ширины река была куда меньше - сети-то у меня маломальские, сами видите, а, бывало, с одного берега до другого доставали. Перекаты тоже были страшительные". А перед моими глазами переливалась солнечными бликами мелкая голубая Сылва, на месте "страшительной глуби" булькали розовые пузыри над розовой галькой, и далеко в воде было видно, как проплывают усатые пескари. Потом мы нашли прежнее русло реки - она ушла от него метров на 50, но старица высохла и начала зарастать обыкновенной луговой травой.
Про старицы мы учили еще в школе, но присутствие старика, его волнение вдруг превратили время из отвлеченного понятия во что-то осязаемое, непосредственно воспринимаемое чувствами. Этот человек видел своими глазами, чуть не руками мог пощупать ход времени, прочерченный передвижением речного русла! Да и все в Тису кричало о времени. Известное изречение - все течет, все изменяется - оживало и необыкновенно наглядно воплощалось и в этой обмелевшей реке, и в еще не изгладившихся следах давней заводской жизни поселка, и в судьбах людей. Федькина судьба впервые заставила меня задуматься о том, что теперь я назвала бы последействием некогда происходивших событий, а тогда представила себе какой-то длинной тенью исчезнувшего прошлого. Ведь гражданская война давно закончилась, а его жизнь и сейчас целиком определялась делами тех далеких дней. Банальные истины? Но знать о чем либо, иметь книжное понятие и видеть в ярких образах - это совсем не одно и то же. В увиденном открывается множество неожиданных подробностей, воображение и мысли получают толчок и начинают усиленно работать...
Уезжая из Тиса, я увозила с собой новое ощущение времени сложного сцепления событий разного порядка. Дальше, до Красноуфимска, нас вез счастливый Федька. Мы хорошо ему заплатили и отдали деньги вперед, в Тису, а по дороге он мог день или два досыта поесть "городской" пищи с мясом.