Конечно, человек любит все блестящее. На этом основан
известный метод гипноза: стоит неотступно следить за
вращающимся блестящим шариком - заснешь. И очень часто
такими шариками, вгоняющими нас в гипнотический сон мысли,
в глубокий интеллектуальный обморок, является блеск
заоблачных идеалов, блеск тайного и далекого знания. Они
подавляют, подчиняют себе наши мысли. Личность, с
застывшим в дальней выси взглядом, спит. Самое
парадоксальное, что именно с этого и начинается иной раз
разрушение личности.
М. Мамардашвили
Глава 1.Пейзаж после битвы
О, бурь заснувших не буди -
Под ними хаос шевелится!..
Ф. И. Тютчев
Статья С. Переслегина "Тихое десятилетие: перед "Тайфуном"" 1 датирована 1986 годом, хотя доступной для читателей стала совсем недавно (1). Безусловно, Переслегин - талантливый и яркий публицист. И его статья, написанная в характерном для раннего перестроечного периода марксистском ключе, могла бы составить достойную конкуренцию текстам тогдашних властителей дум.
Как мы помним, "ветер перестройки" быстро превратился в неистовый ураган, буквально разметавший все сферы советского общества. Незыблемые устои прямо на глазах обращались в прах, а на месте привычных декораций вдруг разверзались зияющие пропасти... Но ведь ждали, ждали очистительной бури! И она пришла, "эпоха "Тайфуна"", по своей разрушительной мощи намного превзойдя давшее ей имя природное явление.
В очередной раз подтвердилось известное китайское пророчество (проклятье) про эпоху перемен. Наступившее "смутное время" - хороший повод, чтобы внимательно перечитать текст десятилетней давности. Возможно, его анализ позволит нам понять хотя бы некоторые причины, приведшие к столь плачевному итогу.
Статья практически полностью посвящена творчеству В. Рыбакова, все ранние произведения которого, словно солнечным лучом, пронизаны мечтой о лучшем будущем. Ведь когда они создавались, нынешнее время и было тем будущим, которое ждали с надеждой и опасением. Но больше, конечно, с надеждой, поскольку "надежда умирает последней".
Будущее оказалось другим.
Постперестроечная реальность настолько отличалась от радужных картинок, нарисованных реформаторами, что сомнения в достоверности прежней картины мира должны были, казалось бы, зародиться даже у самых убежденных идеалистов. Однако Рыбаков остался верен себе, в своем недавнем романе "Гравилет "Цесаревич"" 2 избрав смысловым центром именно чаяние лучшего будущего. А его роман "Дерни за веревочку" 3, подробно разобранный Переслегиным еще в "Тихом десятилетии", ныне находится в центре ожесточенной полемики. Выходит, что в массовом сознании ничего не изменилось? И мы вновь готовы бездумно стремиться, подобно мотылькам, к очередному "идеалу", стоит лишь его убедительно обрисовать?
"- Экий ты инакомыслящий, - проговорила она негромко...
- Нет, - устало сказал Дима... - Просто-то мыслящих немного, а уж инако... Ежели ты мыслящий, так будь добр, сядь и напиши "Капитал" про двадцатый век..."
Этой цитатой из романа "Дерни за веревочку" заканчивается статья Переслегина. Мы же с нее и начнем.
Итак, "Капитал" про XX век. Или, по выражению Переслегина, необходимость "теории общего развития, имеющую какую-то реально предсказательную силу" 1. Подобная необходимость, естественно, возникла не на пустом месте и уж тем более не сейчас. Пожалуй, впервые об этой проблеме советские люди заговорили (пока еще робко и вполголоса) в период хрущевских реформ.
Сам исходный постулат - "лучшее будущее возможно" - поначалу не вызывал никаких сомнений. И даже когда аксиома превратилась в теорему, нашлась масса энтузиастов (которых потом назвали шестидесятниками), безуспешно пытавшихся ее доказать.
Б. Стругацкий позднее вспоминал:
"Пропало не будущее. Оно как было, так и осталось в наших мечтах, в воображении. Исчез путь. Нам казалось что есть дорога. Она кое-где затянута туманом, что-то не до конца на ней видно, но она существует... дорога, по которой надо идти к тому самому миру, который мы представляем себе очень хорошо... И вот в конце шестидесятых мы вдруг перестали видеть эту дорогу. Мы перестали различать, как идти" 4.
Проблема "лучшего будущего" оказалась сродни теореме Ферма - крайне простая формулировка скрывала бездну неочевидных предположений. Соответственно, желающих туда углубляться с каждым годом становилось все меньше, а восторженный энтузиазм постепенно уступал место трезвому (хотя порой и горькому) анализу.
"Мы стали взрослее. Но одновременно мы ни в коем случае не хотели отказываться от коммунизма. Мы прекрасно понимали, что это - единственная цель, к которой человечеству стоит идти, единственное, ради чего оно может существовать. Если только вообще возможен хоть какой-нибудь смысл - он безусловно в стремлении к созданию подобного мира. Называйте его как хотите: светлое будущее, коммунизм, справедливое общество - как угодно!" 4.
В такой ситуации логично обратиться к трудам основоположников "непобедимого учения", теоретически обосновавших принципиальную возможность "светлого будущего". Но теория слишком сильно разошлась с реальной практикой, и потребность в обновленном и модернизированном "Капитале" все больше овладевала умами. Своего пика эта потребность достигла в первые годы перестройки, а затем начался неизбежный спад. За истекшее десятилетие образ "Капитала" как идеала для теории общественного развития, пусть хотя бы про ХIХ век, изрядно поблек. Кризис коммунистической идеологии сделал свое дело. И в более поздних своих статьях тот же Переслегин избегает марксистской лексики, перейдя на язык теории систем, семиотики и других модных дисциплин.
Однако о Марксе мы заговорили совсем неслучайно. Практически одновременно с публикацией переслегинского сборника появилось что-то подобное долгожданному ""Капиталу" про двадцатый век"" в виде книги В. Иноземцева "К теории постэкономической общественной формации" 5.
В одной из рецензий уже прозвучало, что это "едва ли не первое творческое применение марксизма к современным условиям" 6. Допустим, но и тогда судьбоносность подобного труда, мягко говоря, сомнительна. Вряд ли он вызовет ажиотаж даже среди специалистов - времена "единственно верных учений" давно и безнадежно канули в Лету.
Главный теоретический вклад Иноземцева заключается в разработке идеи так называемого постэкономического общества, первые признаки которого, по его мнению, обозначились уже в сегодняшнем мире.
Вообще в человеческой истории, согласно автору, можно выделить три глобальные эпохи: доэкономическую, экономическую и постэкономическую. Если в первой коллективный интерес доминирует над личным, а во второй, наоборот, личный интерес перевешивает коллективный, то в третьей эпохе большинство людей выходят за заграницы материального интереса в прежнем его понимании. Такая трактовка экономических эпох, действительно, близка марксовской "теории общественно-экономических формаций".
Далее на "экономическую" триаду накладывается еще одна, принятая у теоретиков постиндустриализма: доиндустриальный, индустриальный и постиндустриальный периоды. Однако полностью эти классификации не совмещаются, поскольку индустриальный период составляет лишь часть (последние три века) экономической эпохи, а постиндустриальный и того меньше - самое преддверье постэкономической эпохи. На данный момент, полагает автор, только применительно к США и отчасти Западной Европе можно говорить о зрелом постиндустриальном обществе. Что же касается зрелой постэкономической формации, то ее достижение - дело будущего.
Грядущая эпоха, по мысли Иноземцева, окончательно скинет ярмо экономических отношений, базирующихся на трудовой деятельности, стоимостном обмене ее результатов и эксплуатации человека человеком:
"Это состояние общества не тождественно ни новой фазе капитализма, ни ступени развития социалистического общества; оно не определимо на сегодняшний день в категориях традиционной политической экономии, однако наблюдаемый в последние десятилетия переход является величайшей социальной революцией, которую когда-либо переживало человечество" 5.
В роли ее предвестницы выступает информационная революция - закономерное следствие научно-технического прогресса. Уже сейчас в наиболее развитых странах наблюдается смещение акцента с производства материальных благ на потребление услуг и информации. Соответственно, производственная деятельность все больше утрачивает специфические трудовые мотивы, приобретая интеллектуальный и творческий характер. Но знание и информация в качестве производственного ресурса значительно затрудняют (а порой и делают просто невозможным) исчисление затрат труда, что фактически аннулирует стоимостные отношения. Беспрецедентный рост доходов современных высокотехнологичных корпораций связан именно с нарушением традиционных подходов к стоимостным оценкам.
При этом новая интеллектуальная элита, занятая в сфере информационных технологий, не ощущает себя объектом эксплуатации. Современные менеджеры, финансисты, квалифицированные инженеры и программисты не столько работают на ту или иную компанию, сколько сотрудничают с ней. Благодаря высоким доходам сугубо материальные стимулы теряют для них привлекательность, а на первый план выходят такие "постэкономические" ценности, как творчество, самосовершенствование, раскрытие личностных качеств.
Короче говоря, марксизм жив и, не исключено, будет жить и дальше.
Постэкономическое общество выглядит весьма привлекательно, но ведь ничего принципиально нового мы не услышали. У того же Рыбакова во втором варианте повести "Доверие" 7 упоминается имя Тоффлера - известного социолога и футуролога, одного из создателей концепции постиндустриальной цивилизации. Впрочем, является ли вульгарный социологический анализ (включая все позднейшие попытки его облагородить) единственным, что можно найти достойного у Маркса? Тем более что в истории человеческой мысли он оставил след прежде всего как философ.
Глава 2.Предметы и смыслы
Люди вечно стремятся научиться чему
угодно, только не умению мыслить. Они
стараются рассуждать логически, не
заботясь о том, чтобы правильно
мыслить. Они путают эти вещи.
А. де Сент-Экзюпери
К настоящему времени скомпрометированной оказалась не одна лишь "марксистская философия". Мы ведь жили в стране, где подверглись полному искоренению сами основы философской традиции. Тем удивительнее феномен М. Мамардашвили, - "грузинского Сократа", ставшего легендой еще при жизни, - которому удалось состояться философом. Не просто профессиональным "любомудром" на окладе, в которых никогда не было недостатка, но человеком, наделенным подлинным даром мыслить и сполна этот дар реализовавшего. Таких людей во все эпохи были считанные единицы, а уж в истории советской философии трудно найти более значительную фигуру.
Ну а для подлинного мыслителя не составит проблемы обнаружить рациональное зерно в трудах своих предшественников (пусть и дискредитированных в массовом сознании). У того же Маркса, например, Мамардашвили сумел разглядеть, по его словам, "то смещение всей проблематики философии, которое в ХХ в. наблюдается совершенно отчетливо, к проблематике, которую я бы условно назвал "проблематикой тела", и толчок к этому дал в свое время Маркс. После Маркса <...> философия сместилась к интуиции "тела", т.е. предметно-деятельных структур, "предметностей мысли" как живой, внементальной реальности души" 8.
Подобные высказывания звучат не очень-то обнадеживающе. Но в дебрях феноменологии - магистральной для Мамардашвили темы - уверенно ориентируются немногие даже в среде философов. Что делать! Мир прост и понятен лишь на обывательском уровне. И коль скоро мы хотим разобраться в его устройстве, лучшего проводника, чем Мамардашвили, нам не найти.
Без стремления понять, разумеется, также не обойтись. Вообще необходимость личного усилия являлась для Мамардашвили важнейшим императивом, распространяемым им на все мышление в целом. Любая реализация мысли, по его мнению, неразрывно связана с концентрацией усилия особого рода. Причем истоки этой связи уходят в неизведанные глубины человеческого "я" - в саму тайну соединения души и тела. И хотя данное соединение существует "по факту", обнаруживая свое действие в мышлении любого человека, его в принципе невозможно объяснить (то есть построить его рациональную модель).
И точно так же как нельзя избежать этого усилия, если мы хотим состояться мыслящими людьми, невозможно его и запасти впрок. Каждый раз необходимо возобновлять акт понимания - "держать мысль" по излюбленному выражению Мамардашвили. Никто и ничто не в силах заменить такого "держания" для конкретного индивидуума: понять что-либо способен он только сам. Впрочем, для поклонников Стругацких здесь нет ничего нового, им достаточно вспомнить знаменитое кредо из "Улитки на склоне": "думать - это не развлечение, а обязанность". Просто феноменологический подход позволяет обосновать такую необходимость на самом глубоком - философском - уровне.
Если очень кратко, то в точке пересечения событий внешнего мира и их отражений нашим сознанием мы получаем модели этих событий. Таков результат неизбежного дуализма между материальным объектом и познающим существом (преодолеваемый лишь внутренней работой души). Не каждое приходящее извне ощущения способно нами осознаваться: явлено лишь то, для чего есть готовые шаблоны восприятия. Отсюда и сам термин "явление", под которым в феноменологии подразумевается ментальный "слепок" воспринимаемого. При желании его всегда можно разложить "по модели" на конечное число составляющих элементов, причем все их сочетания и взаимосвязи друг с другом также будут доступны человеческому сознанию.
Но как показал еще Кант, явление не дает нам вещи самой по себе. Существуют особые многомерные образования, - те самые "предметно-деятельные структуры" или "феномены", - своим объемом бесконечно превосходящие плоскость целесообразного рационального действия. Они в принципе не поддаются разложению на отдельные элементы, создавая непреодолимое препятствие на пути логического мышления. Между тем вся традиционная (классическая) рациональность зиждется именно на "модельном" подходе. Надо ли говорить, сколь силен этот соблазн - вместо осмысления реальной жизни создавать ее простые и понятные модели!
Модели, которые в своем подавляющем большинстве не работают, поскольку не отражают какие-то существенные аспекты моделируемой реальности.
Ведь даже простейший акт понимания не исчерпывается одним лишь логическим мышлением, всегда включая в себя и некое "неразложимое" основание. В нем закодировано великое множество бытийных моментов, не сводимых ни к физиологии, ни к антропологии, ни к чему-либо другому. Это сложнейший узел разнообразных сплетений, которые должны быть распутаны, если мы хотим что-либо понять.
В отличие от дискретного явления феномен воплощает целостность - синтез бытия и сознания в некоем локальном "объеме" восприятия. Здесь принципиальна именно его неделимость и уникальность, отражающая уникальность индивидуального сознания, которую невозможно исключить из объективной картины мира. По крайней мере, на таких позициях стоит "неклассическая рациональность", послужившая основой наиболее "безумных" физических теорий современности.
Феноменологический подход продемонстрировал свою эффективность не только в науке: ему оказались близки и открытия "новой" литературы. Да и сам Мамардашвили предпочитал ориентироваться не на собственно философские трактаты, а скорее на литературные тексты "феноменологической" направленности. В лучших из них предметом авторского интереса становилась неповторимая бытийственность событий и их переживание сознанием, во многом тождественные феноменологическому описанию.
Целый период творческой работы Мамардашвили был окрашен прустовской темой (с самим же романом "В поисках утраченного времени" он не расставался до конца жизни), что нашло свое воплощение в специальном курсе лекций, так и названном - "Лекции о Прусте" 9.
Публикация данного курса, по иронии судьбы, совпала с выходом трактата Иноземцева. И с нашей точки зрения книга Мамардашвили (как и собственно прустовский роман) способствует гораздо более глубокому постижению природы реальности, нежели все иноземцевские изыскания. Для самого Пруста написание романа стало актом самопознания: ведь что-то понять можно, только выразив свое понимание вовне. А "возвратные переживания" необратимо утраченного времени - основной предмет его исследования - это и есть феномены в чистом виде.
Мир, по выражению Мамардашвили, меняется перед нами с огромной скоростью, "упаковывая" неродившиеся смыслы в образы и предметы. И отныне эти смыслы уже не доступны для восприятия. Они исчезли, так и не сумев состояться, оставив вместо себя мертвое нагромождение вещей.
Внутри у предметов - пыль.
Прах. Древоточец-жук.
Стенки. Сухой мотыль.
Неудобно для рук.
(И. Бродский)
Иными словами, в явлении любой предмет предстает столь многократно "выпотрошенным", что для его уяснения необходимо произвести массу сложнейших мыслительных процедур, распутывая все укрытые от наших глаз взаимосвязи и взаимозависимости. Это совершенно естественно: не в природе человека все знать, но в его природе стремиться к пониманию.
Мы слишком слабы и ленивы, чтобы быть в мире, то есть соответствовать его фантастической скорости. Реальность, как правило, безнадежно от нас ускользает. И здесь единственный выход - постоянные усилия по восстановлению утраченных смыслов. Нельзя перескочить через бремя развития самого себя, не уставал повторять Мамардашвили, если мы хотим оставаться людьми.
"Всякая общая истина для каждого из нас непонятна по-своему. Мы ее по-своему, в своей совершенно уникальной ситуации, должны разрешить новым ее возрождением, применительно к конкретным явлениям, к конкретным предметам, к конкретным состояниям" 9.
Сразу вспоминается парадоксальный мир Зазеркалья, где приходится бежать со всех ног только для того, чтобы остаться на месте. (А в действительности это мир убегает от нас.)
"Если же хочешь попасть в другое место, тогда нужно бежать по меньшей мере вдвое быстрее!" 10.
Глава 3.Хрустальный мир
Понять - значит упростить.
М. Анчаров
Действенность феноменологического подхода продемонстрируем на примере, приведенном самим Переслегиным. Мир, описанный в повести Рыбакова "Мотылек и свеча" (2), он объявляет "принципиально новой моделью будущего", имеющей статус литературного открытия. Хотя с формальной точки зрения вся новизна сводится к одному фантастическому допущению - наделению обитателей этого мира телепатическими способностями.
Допущение, прямо скажем, не слишком оригинальное. Например, рассказ Э. Беллами "Остров ясновидцев" 11, изображающий подобное общество, был переведен на русский язык ровно за десять лет до переслегинской статьи. Однако Переслегин настаивает, что именно Рыбаков "впервые показал, насколько глубоко телепатия должна изменить общественные отношения". Не будем спорить о приоритете, тем более что в сам Беллами про общественные отношения как-то подозрительно умалчивает (возможно, в его мире они полностью редуцировались за ненадобностью).
Здесь существеннее другой момент. О телепатии до сих пор известно слишком мало, чтобы можно было с уверенностью гарантировать отсутствие побочных эффектов. Достаточно вспомнить ту эволюцию, которую претерпела атомная энергия в массовом сознании. Если в начале века она воспринималась (не в последнюю очередь с подачи тогдашних фантастов!) как безусловное благо, - по меньшей мере, в качестве гарантированного разрешения всех энергетических проблем, - то в его конце наблюдается столь же единодушная истерия вокруг Чернобыля...
А чем инновация масштабнее, тем значительнее ее последствия, включая негативные (3). Почему же телепатия должна оказаться исключением из общего правила?
Впрочем, Переслегин предпочитает не задаваться подобными вопросами, ограничивая свой анализ рыбаковской модели разбором ее достоинств. Главным среди них он полагает исчезновение основной предпосылки для скрытого неравенства людей - неравенства в распределении информации. "Абсолютная открытость общества приводит к тому, что каждый знает каждого" 1.
Искомое "знание" и призвана обеспечить телепатия. Однако способна ли? Даже себя человек, как правило, не знает - и не сможет узнать, не затратив совершенно определенных усилий, о чем говорилось в предыдущей главе. Телепатия здесь будет только помехой, так как процесс самопознания требует, в первую очередь, одиночества и сосредоточения.
Аналогично для подлинного познания другого бесполезна информация о том, что думает этот другой "на самом деле". Ведь в момент наблюдения (не играет роли, при помощи какого органа) доступно лишь явление, тогда как каждый человек по своей природе - феномен, изначально "закрытый" для внешнего наблюдателя. И будь последний хоть трижды телепат, окружающий мир он все равно будет воспринимать сквозь призму готовых представлений (моделей).
Но есть еще один аспект "абсолютной открытости", который Переслегин вообще не учитывает. Более того, он утверждает, что "никакого внешнего ограничения телепатия на человека не накладывает". К сожалению, это не так. Она ограничивает право человека на уединение, что само по себе является серьезным нарушением его "неотъемлемых прав".
Потребность в своей территории - базовая потребность любого живого существа, включая человека. Современной психологией давно установлено, что уже с первых лет жизни ребенку необходимо иметь собственный уголок, где бы он чувствовал себя защищенным от посягательства внешнего мира: формирующееся сознание еще слишком уязвимо и нуждается в защите. И в дальнейшем становление человека происходит исключительно наедине с самим собой - на физическое пространство здесь проецируется пространство души.
Даже если мы подвергнем обобществлению весь материальный мир, уничтожив само понятие "своей" территории, душа останется последним бастионом, где человек продолжает оставаться человеком. Пока жива хотя бы частичка его "я", сохранившая автономность, еще не все потеряно. Но телепатия претендует (пусть и с самыми благими намерениями) на "обобществление" именно души, что влечет последствия неизмеримо более фатальные. Ведь манипулирование человеческим сознанием предполагает его относительную доступность для внешнего контроля. А если оно доступно абсолютно?!
Вскоре после того, как Переслегин закончил свою статью, были опубликованы легендарные романы-антиутопии - "Мы" Е. Замятина и "Приглашение на казнь" В. Набокова. Даже на фоне многочисленных "разоблачительных" текстов их выделяет удивительное единодушие в неприятии прозрачного мира, прообразом которого послужил знаменитый хрустальный дворец из четвертого сна Веры Павловны. Правда, в других не менее известных антиутопиях - например, "Дивном новом мире" О. Хаксли или "1984" Д. Оруэлла - уединение тоже не поощрялось. Однако в упомянутых выше романах борьба за всеобщую проницаемость доведена до логического предела.
Скажем, в замятинском романе люди вынуждены жить в комнатах с прозрачными стенами, посвящая все свое время коллективным мероприятиям. Подобная "прозрачность" настолько сильно деформирует человеческую природу, что исключает формирование глубокого внутреннего мира. В результате вместо уникальных индивидуумов мы получаем безликую толпу "нумеров", жизнедеятельность которых полностью исчерпывается уровнем явлений.
Цель можно считать достигнутой, поскольку именно явление обладает свойством моделируемости (поддается адекватному переводу на язык логических понятий), а, следовательно, и прогнозируемости. Перспективы контроля над подобными "прозрачными" существами открываются поистине безграничные, причем без всякой телепатии!
Таким образом, теоретически вполне допустимо существование "абсолютно открытого" общества, но платой за его создание становится абсолютное упрощение души его обитателей.
"Голые стены, слишком широкие улицы, одинаковые люди. У радуги здесь четыре цвета. Если так пойдет дальше, в этом мире останутся лишь прямые углы, несколько оттенков серого и две сотни слов в языке" 12.
Обратим внимание, что процесс упрощения совершенно объективен и не связан с чьей-то злой волей, поскольку все вовлеченные в него "скованы одной цепью" взаимной прозрачности. Преступление набоковского Цинцинната, совершенная им "гносеологическая гнусность" в том и заключалась, что он являл собой "одинокое темное препятствие в этом мире прозрачных друг для друга душ" 13. Иными словами, был не до конца познаваем для общества. Но такая особенность как раз и является характерной чертой феномена. Человек, достойный этого имени, в принципе не может не быть "непрозрачным" - он "как роман, до самой последней страницы не знаешь, чем кончится" 14.
Кроме того, в закрытости человеческого сознания заключен дополнительный сокровенный смысл. Глубины человеческой психики можно сравнить с затемненной фотолабораторией, где протекают сложные химические реакции, необходимые для получения запечатленных на пленке образов внешнего мира. И если мы решим внести туда яркое освещение (мол, нам скрывать нечего!), то какие фотографии получим в итоге?
Рыбаков (а вслед за ним и Переслегин) допускает типичную для утопического мышления ошибку, надеясь за счет усовершенствования человеческой природы разрешить все социально-общественные противоречия. Ведь несовершенной она кажется лишь "плоскому" сознанию, так и не сумевшему состояться в процессе постижения себя и мира.
"Распаковка" феноменов требует колоссальных усилий, гораздо проще иметь дело с моделями - вот где полное торжество рассудочного произвола! Поэтому неудивительно, что любая утопия, продуманная до конца, неизбежно превращается в антиутопию...
Глава 4.Приманка для дьявола
Познай, где свет, - поймешь, где тьма.
А. Блок
Рассмотрим еще одно утверждение Переслегина: "В мире, в котором нет и не может быть лжи, мораль не может быть уродливой" 1. Мы уже выяснили, что для "прозрачной" модели Рыбакова подобное утверждение лишено смысла, поскольку мораль там редуцирует вместе с личностью. Но в отношении лжи вопрос остался открытым. Действительно, существует ли способ устранить ее из нашей жизни?
Для ответа на этот вопрос попробуем разобраться в причинах, порождающих ложь. Сразу стоит отметить, что сознательный обман есть намного меньшее зло, чем самообман. Дорога в ад, как известно, вымощена благими намерениями, а не дурными. Поэтому ложь (точнее, необходимость лгать) неотделима от искаженного восприятия мира.
Напомним, что в сознании непосредственно отражаются не сами эмпирические факты, а их абстрактные образы (явления), для которых имеются готовые шаблоны восприятия. Однако все прочие сопутствующие прямому "контакту с реальностью" эффекты (феномены) при этом никуда не исчезают, превращаясь в артефакты, уже не связанные с какими-либо реальными объектами. И хотя они полностью скрыты под слоем умозрительных представлений, но продолжают, тем не менее, оказывать на них свое воздействие. В результате образуются виртуальные объекты-призраки, надежно "экранированные" от опытного знания.
Невозможность исключить сознание из описания мира приводит к трудно устранимым взаимным влияниям, имеющим характер положительной обратной связи, когда искажение может достигать сколь угодно большой величины. Мир, по выражению Мамардашвили, просто переполнен привидениями - несуществующими объектами, способными реально влиять на нас (4).
"Этими привидениями населена социальная наука и гуманитарные науки. И одним из первых актов мысли, открывшей дорогу к рассеянию такого рода привидений и призраков <...> был акт построения Марксом теории идеологии или идеологического сознания, т. е. открытие самого феномена идеологии.
Открытие идеологии было как раз открытием факта существования многомерности сознания или сознательных явлений и их способности надстраиваться одно на другое так, что <...> появляются некоторые автономные образования осознания, воображающие себя конечной точкой отсчета, а, в действительности, являющиеся выражением чего-то другого" 15.
Иначе говоря, в нашей сознательной жизни присутствуют некие фактические зависимости, которые действуют помимо нашего сознания. На этом принципе основан, в частности, подход Маркс к рассмотрению социальных явлений как естественно-исторического процесса. Главная цель его анализа как раз и заключалась в выделении подобных зависимостей, неизбежно возникающих, когда достаточное число социальных субъектов вступают во взаимодействие между собой. Они полагают, что преследуют свои сознательные цели, которые в то же время незримо (для сознания) сплетаются с множеством обусловленностей, реализующих себя совершенно естественным образом в их повседневной жизни.
Например, у вещи изначально есть стоимость, а не цена. Сама по себе вещь не может иметь цену - это своего рода артефакт ("превращенная форма" в терминологии Маркса), попадающий в сознание уже в готовом виде. Он закодирован в индивидах, образующих данную товарно-денежную систему, через довольно длинный ряд преобразований, о которых их участники даже не подозревают.
Важно понимать, что "превращенные формы" генерируются автоматически в процессе функционирования любой социальной системы. Ведь простой совокупностью элементов (субъектов) система в данном случае отнюдь не исчерпывается, поскольку каждый из субъектов наделен сознанием, то есть способностью отражать внутрисистемные состояния. "Значит, мы имеем не просто систему многообразия отражений, а мы имеем такое многообразие отражений, которые являются элементами самой же системы, которые, в свою очередь, порождают многообразие" 15.
Маркс о подобной ситуации говорил, что агенту капиталистической экономической системы нет необходимости знать ее законы, чтобы эффективно действовать. Ему достаточно создаваемых системой видимостей, выступающих в роли наглядных представлений этих неизвестных законов. Здесь принципиальна именно автономность этих "идеологических" (а по сути, ложных) оснований, на которых базируется наше представление о реальности. Фактически всю свою жизнь мы проводим в фантомном мире, и сами мы - призраки, пока не вырвемся оттуда.
Существование вне реальных смыслов, препятствующее не только индивидуальному развитию, но и эволюции человечества в целом, побудило И. Ефремова ввести специальный термин "инферно" (5). Это многоплановое понятие у него обозначает, в частности, "тенденцию всякой несовершенной социальной системы самоизолироваться, ограждая свою структуру от контакта с другими системами, чтобы сохранить себя" 16.
"Голем хочет жить" - так называется неопубликованная работа А. Лазарчука и П. Лелика, на которую неоднократно ссылается Переслегин в своих последующих статьях. Ее можно рассматривать как сравнительно удачную попытку перевода ефремовских "принципов инфернальности" на язык теории информации:
"Любая организованная система часть своей деятельности направляет на то, чтобы сохранить себя, существовать. Эта деятельность называется витальной. Работа в интересах создавшего систему пользователя составляет ментальную функцию. Теорема Лазарчука гласит, что в условиях олигархического коллективизма витальная деятельность любого общественного учреждения полностью вытесняет ментальную" 17.
Информационный уровень идеально подходит для описания явлений, чье содержание полностью исчерпывается их структурой. Личностное общение при этом подменяется "обменом информацией", а сама личность низводится до простейшей логической ячейки, способной находиться лишь в нескольких заранее предписанных состояниях. "Псевдоразум, использующий Человека разумного в качестве триггера, Лазарчук окрестил Големом" 17.
Формирование Голема в информационно-управляемом обществе практически неизбежно. Однажды возникнув, он со временем замыкает на себя все информационные каналы, становясь подлинным Демиургом всего "явленного" мира. Отдельные Големы даже обладают подобием человеческой индивидуальности, что значительно облегчает их наблюдение (как и установление "личного контакта"). "Роза мира" знаменитого визионера Д. Андреева, например, содержит подробные описания уицраоров, - демонов великодержавной государственности, - в которых легко узнаются псевдоразумные сущности информационного уровня.
"Големическую" тему не преминул обыграть и В. Пелевин в своем последнем нашумевшем романе:
"- А что касается творца этого мира, то я с ним довольно коротко знаком.
- Вот как?
- Да-с. Его зовут Григорий Котовский, он живет в Париже, и, судя по тому, что мы видим за окнами вашей замечательной машины, он продолжает злоупотреблять кокаином" 18.
Однако зачарованность "видимостями" наблюдается не только у пелевинских героев, путающих реальность с собственными галлюцинациями. Судя по статьям из "Ока тайфуна", противостояние "големическим" влияниям сам Переслегин отнюдь не считает первоочередной задачей. Характерно его замечание: "Возможности Голема не стоит преувеличивать. Переиграть его может каждый свободно ориентирующийся в информационном мире человек" 19. Переиграть, но не освободиться! Ибо правила игры здесь - законы информационного мира, подчиняясь которым человек продолжает оставаться его пленником (игрушкой).
В пелевинском романе проблема человека и Голема разрешается путем уничтожения самой информационной среды. Однако столь радикальный способ освобождения, заимствованный из буддизма (к которому явно неравнодушен Пелевин), вряд ли подойдет для нашей культурной традиции. К тому же не следует забывать, что невозможно раз и навсегда очистить свое сознание от морока "искаженного мира" (6). Освобождение - процесс, а не цель.
Сами законы нашего сознания таковы, что инферно порождается просто в силу факта отсутствия реального мышления. "Дьявол играет нами, когда мы не мыслим точно. Достаточно лишь потерять эту энергию мысли, максимально доступного человеку напряжения всех его сил..." 8. Тем более мы оказываемся в его власти, когда не мыслим вообще, довольствуясь готовыми рациональными конструкциями. И не случайно именно дьявол (олицетворение инферно в христианском сознании) именуется "князем мира сего", а один из его титулов - "отец лжи".
Мораль же здесь оказывается совершенно ни при чем. Она уродлива ничуть не больше, чем уродлива и лжива картина мира, которую мы принимаем за "реальность". Ведь все моральные принципы, по сути, являются результатом естественного компромисса - набором рациональных предписаний, помогающих худо-бедно существовать в рамках такого "мира".
Единственный выход, - повторим еще раз вслед за Мамардашвили, - состоит в напряженном труде последовательного и максимально точного мышления, не заменяемого никакими внешними по отношению к конкретному человеку условиями и допущениями (в том числе и сколь угодно фантастическими). Только тогда появляется шанс из марионетки Голема превратиться в действительно свободного человека. Посредством же формальных процедур, пусть и основанных на "самом передовом" учении, мы никогда не вырвемся из-под его власти.
По аналогичной причине "план распространения и развития человеческого мировоззрения в этой стране", который Переслегин предлагает в качестве основной стратегии для перехода к раннему коммунизму, рискует так и остаться планом, то есть абстрактным умозрением.
Глава 5.Мнимые величины
На твой безумный мир
Ответ один - отказ.
М. Цветаева
Проблема различия вещи и ее явления - одна из наиболее фундаментальных проблем философского анализа. Парадокс заключается в том, что наше мышление вынуждено оперировать нашим же собственным мышлением, поскольку ему, перефразируя известный афоризм, больше нечем этого делать. Но любая мысленная процедура, связанная с выделением и обоснованием (отражением) породившей ее причины есть не что иное, как дублирование уже случившейся операции.
Этот зеркальный дублирующий момент и представляет, в терминологии Мамардашвили, идеологический момент всякой мысли, который при определенных условиях превращается в идеологию. Нет ничего проще, чем заблудиться в подобном "лабиринте отражений", что с успехом доказывают создатели многочисленных идеалистических конструкций.
"В основе наших грез о лучшем будущем - попросту слабость теории. Так надо ли удивляться, что для ее подкрепления приходится прибегать к капитальнейшим парадоксам?" 20.
Выше мы проанализировали на примере ранней повести Рыбакова несостоятельность одной такой конструкции. Весьма примечательно, что в итоге у нас получился мир, где исчезли уже сами основания для реального мышления. А своим последним романом он словно задался целью проиллюстрировать другое характерное заблуждение, называемое Мамардашвили удвоением мира.
Оппозиция между мыслью и реальностью относится к числу неразрешимых - такова природа и мысли, и реальности. И когда мы, игнорируя данный факт, пытаемся эту реальность преодолеть, то тем самым воссоздаем ее вторично - уже на уровне отражения. Мы поневоле отзеркаливаем непонятую нами реальность, вместо того, чтобы в ней пребывать (то есть понимать).
В "Гравилете" нам представлено удвоение мира, что называется, в чистом виде. Автор прямо постулирует существование двух миров, один из которых - почти точная копия другого. Но при этом их соотношение вывернуто наизнанку: мир-Отражение (воплощенная утопия) объявляется более реальным, чем его прототип.
В конце автор намекает, что двумя мирами ситуация вовсе не ограничивается. "Реальный" мир, в свою очередь, сам оказывается копией еще более реального, как и положено в "дурной бесконечности" умножения иллюзий. А идеологическая изнанка такого многократного дублирования прямиком отправляет нас в самое "пекло" инферно.
Вообще тема инфернальности красной нитью проходит через весь рыбаковский роман. Не один раз упоминается и дьявол собственной персоной. Судя по всему, это тот самый мамардашвилевский дьявол, автоматически возникающий, "когда мы не мыслим точно". Здесь для него поистине раздолье - не случайно он фигурирует уже в эпиграфе!
Хотя чему тут удивляться: в любой из утопий неизбежно присутствует нечто инфернальное, выдающее неподлинный характер этих "миражей мысли". Ведь что такое утопия с точки зрения философа? Попытка реализации некоторых абсолютных понятий (трансформированных в социальные идеалы), которые низводятся до уровня наглядных образований. Само предположение, что они поддаются наглядности именно человеческого воззрения, свидетельствует о поистине вопиющем непонимании их символического смысла.
Для писателей подобное стремление, естественным образом проистекающее из специфики их труда, становится особым искусом. Впрочем, использование абсолютных понятий (традиционно именуемых "вечными ценностями") отнюдь не противоречит художественному методу постижения реальности. Более того, только обращение к ним и может держать литературу на соответствующем уровне. Но для этого и сознание писателя должно пребывать в мысли, а не в беге за иллюзиями.
"Современный читатель ведь уже не ждет, слава Богу, от писателя ответа на вопрос, как жить человеку и что делать, он понимает, что такого ответа ни в какой ситуации не может быть, и, тем более он не может быть заключен в формулу готовой истины. Читатель требует от писателя прежде всего ясного и личностно-ответственного письма. А ясность мысли всегда заставляет думать и обогащает, восполняет независимо от направления самой мысли..." 8.
И чем сложнее затрагиваемая писателем проблема, тем большего напряжения мысли она требует. Труд писателя начинает приближаться к труду философа, отчасти даже сливаясь с ним. Мы уже приводили творчество Пруста в качестве образца художественно-философской прозы, ничуть не уступающей по своей глубине сугубо философским трудам. Но чтобы мысль состоялась, необходимо следовать ее собственным законам. В противном случае мы получим не мысль, а химеру - наподобие химеры утопии.
"К сожалению, в нашем обыденном мышлении, в том числе и в социальном, мы всегда совершаем роковую ошибку. То, что в действительности является предельно сопрягающим поля наших усилий, мы помещаем в мир в виде искомого в нем совершенного образца и ходячего идеала. Например, мы говорим: покажите нам вполне справедливый закон, и тогда мы будем жить по закону. Но был ли когда-нибудь и где-нибудь такой конкретный закон, при применении которого всегда торжествовала бы справедливость? Покажите пример идеального и совершенного общества. И когда мы не сможем этого показать (а показать нельзя - этого нет), то торжествует нигилизм. Из непонимания того, как устроены мы сами, как устроена наша нравственность. Нигилизм сначала есть требование того, чтобы было "высокое". Второй шаг - обнаружение, что истинно высокого никогда не было. Ну покажите мне истинно честного человека! У каждого можно найти какой-то недостаток, какую-то корысть. Третий шаг - утверждение, что все высокое - это сплошное притворство, лицемерие, возвышенное покрытие весьма низменных вещей. И потом знаменитое: "Все дозволено, раз Бога нет!"" 8.
В том же "Гравилете", кстати, нигилизм не заставляет себя ждать. Хотя утопический мир и объявлен в нем более реальным, чем "несовершенная" копия, на которую автор не пожалел черных красок, но именно последнюю он недвусмысленно отождествляет с нашим собственным миром.
Иными словами, в своих произведениях Рыбаков будто специально обнажает фикции, на которых базируется любое утопическое сознание. Парадокс этот в каком-то смысле неизбежен: слишком умен Рыбаков, чтобы довольствоваться еще одной идиллической картинкой. Как человеку думающему, ему должна быть очевидна невозможность простых (в смысле доступных для массового сознания) рецептов достижения всеобщего счастья.
Однако ум находится не в ладу с сердцем, поскольку мы вступаем на территорию загадочной "русской души", чей иррационализм не устает удивлять прагматичный Запад своей силой и размахом. И никак не желает эта душа довольствоваться каким-нибудь скромным - "мелкобуржуазным" - человеческим счастьем, предпочитая грезы о чем-то совсем уж неописуемом, невообразимо-прекрасном...
Причем сам Рыбаков отлично осведомлен о такой национальной особенности. В предисловии к своей последней повести он не без иронии констатирует:
"...испокон веку для российских прозревателей грядущего мир желаемый, вожделенный, должный отличался от мира реального принципиально. <...> Если описываемый мир не отличается от реального качественно - это и не будущее вовсе, а паршивая какая-нибудь фантастика ближнего прицела. Вот когда социальная организация - по возможности, в мировом масштабе - совершенно иная, идеальная, вот когда человек мановением невесть чего полностью лишен комплексов, агрессивности, лености, равнодушия... вот тогда, пожалуй, это - мир грядый" 21.
И в то же время, несмотря на все свое понимание, петербургский фантаст упорно, раз за разом, пытается "переписать" слишком неуютную реальность. Подобная устремленность сближает его с персонажами Достоевского, которым жизнь невмочь, пока они "мысль не разрешат". Вышеупомянутая повесть с характерным названием "Трудно стать Богом" особенно близка по духу текстам русского классика (не чуждого, кстати, и фантастике). В ней Рыбаков уже напрямую обращается к теме религии.
К сожалению, неотъемлемой чертой русского менталитета является пресловутое "общинное" сознание. Ведь мышление в принципе не может быть коллективным, оно всегда индивидуально - если, конечно, сумело состояться вообще. Поэтому так называемая соборность стала главным камнем преткновения для всей "русской религиозной философии". Как ехидно заметил А. Пятигорский, близкий друг и соавтор Мамардашвили, в отношении ее типичного представителя: "Божий промысел мыслится им в терминах "массового производства". Может быть, именно за такое "соборное" мышление нас и ебут в массовом порядке, а?" 22.
Любопытно, что "соборные" идеалы могут быть привлекательными не только для отечественных писателей. Взять такого патриарха американской фантастики как А. Азимова, описавшего в своем знаменитом цикле "Основание" целый ряд моделей общественного устройства. Но в последнем романе - "Основание и Земля" - он отдает симпатии героев именно телепатической цивилизации, функционирующей как единый организм.
Между тем постиндустриальные тенденции в современном мире носят, скорее, диаметрально противоположный характер. По мнению Иноземцева, например, результатом информационной революции должен стать распад традиционных человеческих коллективов на множество независимых индивидуумов, поглощенных творческой самореализацией. Данный прогноз имеет под собой солидную основу: "В работах большинства западных авторов будущее общество неразрывно связывается с творчеством и анализ творческой деятельности предполагается как обязательный инструмент при определении перспектив развития человечества" 5.
Уместно вспомнить и о грядущей "эпохе Водолея", наступление которой предвещают практически все известные астрологи и оккультисты. А к характерным качествам этого знака традиционно относят свободомыслие, творческую оригинальность и неудержимую тягу к новым знаниям (информации).
Глава 6.Коварная добродетель
Увы! Знаток человеческого сердца угадывает, как
бедна, беспомощна, притязательна, неуместна
даже лучшая, самая глубокая любовь: она скорее
добивает, чем спасает.
Ф. Ницше
"Наша стратегия проста. Индукция" 1. По мнению Переслегина, мир может спасти индукция добра.
И все было бы замечательно, если бы не одно "но". Мы снова сталкиваемся с этой невозможностью исключить личное усилие человека - собственный труд его души. Странным образом Переслегин игнорирует наиболее существенную проблему: а как "идеальные" рыбаковские герои вообще смогли состояться таковыми? Ведь не в результате же простого пребывания в роли элементов индукционных цепочек?!
Вдобавок индукция добра оказывается вовсе не единственной индукцией: "Мы обнаружили в обществе две противоположные тенденции - фашизацию и антифашизацию". Получается, что нашей "правильной" индукции противостоит некая антииндукция, которую для начала необходимо каким-то образом победить.
Хотя, заметим, в последующих статьях сам же Переслегин использует более адекватное понятие "Динамическая Целостность", позаимствованное им из теории систем. Данный термин, как следует уже из его названия, выступает в качестве обобщенного символа (феномена) нераздельного единства человека и мира, в котором он живет. И если это многомерное образование "рассечь" плоскостью рационального анализа, то вся динамика взаимодействия бесчисленного множества сил сведется всего лишь к двум противоборствующим тенденциям.
Их можно назвать "фашизацией" и "антифашизацией" - не суть важно. Принципиален другой момент: обе тенденции неразрывно связаны между собой, подобно двум полюсам магнита, которые не в состоянии существовать отдельно друг от друга. Но тогда устранение любой из них выглядит методологическим абсурдом, поскольку ведет к прекращению какой-либо динамики вообще. С равным успехом можно отсоединить одну из клемм источника питания от электрической цепи, ожидая протекание тока в нужном направлении.
Не стоит забывать и о том, что разбираемая нами оппозиционная пара представляет абстракцию, весьма отдаленно отражающую реальный мир. Выбирая плоскости для проекций произвольным образом, мы получим огромное число подобных пар, совокупность (точнее, целокупность) которых даст нам в сумме обобщенный диполь. Его полюса относятся уже к категории абсолютных понятий, традиционно обозначаемых как Добро и Зло.
Фактически не уступая Динамической Целостности по многообразию взаимосвязей, Добро и Зло могут иметь лишь символическую природу - ведь только символ способен вместить бесконечность смыслов. По этой же причине они находятся в компетенции не физики (науки), а метафизики (философии), и то лишь в последнее время. Все предыдущие века метафизический подход был прерогативой исключительно религиозного сознания, которое предшествовало философскому. В частности, современная российская культура покоится на метафизическом фундаменте христианства.
Таким образом, христианские аллюзии возникают у Переслегина вполне закономерно. Хотя в 1986-м году его представление о христианстве ограничивается "этическим принципом всеобщего добра", да и в дальнейшем поверхностно-атеистическая интерпретация Евангелия дает о себе знать. Иногда это приводит к мелким ошибкам (7), но гораздо чаще мы сталкиваемся с непониманием достаточно фундаментальных вещей.
Например, целая глава в исследовании Переслегина посвящена любви, рассматриваемой им в качестве едва ли не единственной "реальной силы, способной противостоять фашизации". Вполне возможно, что ассоциация с известным лозунгом хиппи - "Бог есть любовь" - просто не пришла ему в голову. Но хиппи, по крайней мере, не постеснялись повторить ставшее сакраментальным евангельское выражение, тогда как для Переслегина слово "Бог" в те времена было еще слишком одиозным. Более того, он предъявляет христианству претензии именно в отношении любви: "Христианство, объявив эротику греховной, разорвало античный симбиоз любви и веры" 1.
Подобные обличения уже давно (со времен эпохи Просвещения) стали общим местом. Однако отражают ли они подлинный смысл христианской аскезы? На наш взгляд, стоит прислушаться к мнению человека, обладающего безусловным нравственным авторитетом в кругах христианской интеллигенции:
"Раньше считали, и теперь считают люди попроще, что духовная опасность влюбленности - именно в вожделении. Старым богословам, видимо, казалось, что брак опасен полным и душепагубным погружением в чувственность. Писание судит об этом не так. Апостол Павел, отговаривая новообращенных от брака, ничего по этому поводу не говорит и даже советует не уклоняться надолго друг от друга (1 Кор. 7, 5). Доводы его иные: он боится, что муж станет "угождать" жене, жена - мужу. Самый брак, а не брачное ложе может отвлечь нас от христианской жизни. <...> Что же до влюбленности, при всем почтении к старым учителям я помню, что они - монахи и, наверное, не знали, как воздействует она на половую сферу. Влюбленность умягчает, утишает блудную страсть. Не уменьшая желания, она намного облегчает воздержание. Конечно, и само поклонение возлюбленной может стать помехой на духовном пути, но причина тому - иная" 23.
Так полагает К. С. Льюис, по праву именуемый одним из лучших христианских проповедников ХХ века. В своем трактате "Любовь" он, помимо прочего, разоблачает многочисленные мифы о любви, существующие в современном массовом сознании. Переслегин предпочел ограничиться разбором всего двух мифов, - официальной культуры и "культуры подворотни", - хотя в этом же ряду находится и миф об "античном синтезе духовного и телесного", якобы разрушенном христианством.
На самом же деле в античный период получил широчайшее распространение "культ фаллоса", который проник буквально во все сферы жизни. Собственно, в "наивности разврата" и заключалось главное своеобразие античности. Примеры и свидетельства половой развращенности, царящей в эту эпоху, составляют целые тома. И сама гибель античной цивилизации напрямую связана с духовно-нравственным вырождением - следствием господствующих тогда "свободных" сексуальных отношений.
Как писал Г. К. Честертон, понимающий христианство не менее глубоко, чем Льюис: "К несчастью античной цивилизации, для огромного большинства древних не было ничего на мистическом пути, кроме глухих природных сил - таких, как пол, рост, смерть. <...> Древние сочли половую жизнь простой и невинной - и все на свете простые вещи потеряли невинность. Половую жизнь нельзя приравнивать к таким простым занятиям, как сон или еда. Когда пол перестает быть слугой, он мгновенно становится деспотом" 24.
Искомый синтез не состоялся: дух оказался побежден телесным "низом". Но иначе и быть не могло. Ведь античное сознание искало опору в Природе, не избежав уже рассмотренной нами ловушки наглядности (в человеке же наглядно лишь его тело), тогда как сфера Духа трансцендентна по отношению ко всему нашему "природному" бытию. Именно для того, чтобы выровнять баланс, и понадобился такой акцент на духовном начале. "Христианство явилось в мир, чтобы исцелить его, и лечило единственным возможным способом" 24.
Это исцеление, кстати, и стало первой сексуальной революцией в европейской истории. Ее содержание заключалось в упорядочивании половой жизни путем радикального переосмысления человеческой сексуальности. На протяжении столетий утверждался принцип моногамии, одухотворение отношений между мужчиной и женщиной и аскетизм как высшая форма духовной свободы. Одновременно в горниле христианской аскезы выковывалось новое представление о любви, как реализации сверхприродного начала в человеке.
Но оппозиция "тело - дух", подобно всем антиномиям такого рода, неразрешима в рамках классической рациональности. Поэтому в середине ХХ века маятник качнулся в противоположную сторону. Произошла вторая сексуальная революция (точнее, контрреволюция), возвратившая античное понимание сексуальности. Докатилась она и до бывшего Советского Союза.
Сейчас уже выглядит анекдотичным сетование Переслегина на "принятый в нашей стране запрет на всякое изображение эротики". По крайней мере, после отмены цензуры в массовом "постсоветском" сознании возобладала диаметрально противоположная установка: "Наслаждение любой ценой!" Хотя под любовью Переслегин подразумевал все-таки нечто иное:
"Любовь без цинизма и ханжества.
Открытая, чистая и честная.
И спокойная, без постоянного страха. <...>
Идея нового синтеза, отрицающего обе псевдокультуры, впервые появляется в повести "Дерни за веревочку". В "Очаге на башне" она звучит в полную силу" 1.
Подобный "синтез" в равной степени далек и от античного подхода, и от христианского идеала. В христианской терминологии это так называемая "естественная любовь", которая даже в своих высших проявлениях ограничена природным (биологическим) влечением. Здесь и сокрыта опасность: ведь если "Бог есть любовь", то обратное отнюдь не очевидно. Вот что говорил мудрый Льюис:
"Влюбленные обрастают своей, особой религией. Бенжамен Констан заметил, что за несколько недель у них создается общее прошлое, к которому они благоговейно обращаются, как псалмопевец к истории Израиля. Это их Ветхий завет, память о милостях к избранникам, приведшим их в обетованную землю. Есть у них и Новый завет. Теперь, соединившись, они уже под благодатью, закон им не писан.
Это оправдывает все, что бы они ни сделали. Я имею в виду не только и не столько грехи против целомудрия, сколько несправедливость и жестокость к "внешним". Влюбленные могут сказать: "Ради любви я обижаю родителей - оставляю детей - обманываю друга - отказываю ближнему". Все это оправдано законом любви. Влюбленные даже гордятся. Что дороже совести? А они принесли ее на алтарь своего бога" 23.
Даже сам Переслегин вынужден признать печальную закономерность: "И в романе, и повести любовь гибнет". Только у него виновата фашизация, тогда как Льюис смотрит глубже: "Мы ошибаемся, думая, что к греху ведет бездуховное, низменное чувство. К жестокости, неправде, самоубийству и убийству ведет не преходящая похоть, а высокая, истинная влюбленность, искренняя и жертвенная свыше всякой меры" 23.
Естественная любовь обречена в первую очередь по своим внутренним причинам. Силы фашизации лишь приводят приговор в исполнение, выносят же его сами влюбленные. Яркий тому пример - повесть А. Столярова "Альбом идиота", герой которой идет в любви ва-банк, ставя на кон все ценности своей прежней жизни:
"- Любите ли вы ее, сударь?
- Да, - без колебаний сказал Игнациус.
- И готовы на великие жертвы?
- Да, - сказал Игнациус" 25.
Жертва оказалась напрасной - новая жизнь (обновление смыслов) ему так и не открылась. Сбывается древнее пророчество: "Нарушивший печать Гнома потеряет все". Сначала уходит любовь, далее - возлюбленная, а затем и сама жизнь. "У него обнаружили геронтофагию, "пожирание старостью". <...> Человек как бы скользит по возрасту, пробегая за один день несколько месяцев своей жизни. Субъективно это почти не ощущается. Полагают, что геронтофагия связана с распадом биологических часов. Или с нарушением психологического восприятия действительности" 25.
Вневременная Ойкумена - зловещее царство насекомых - еще один удачный символ мнимого отражения реальности (8). Длительное пребывание в этом "антимире" чревато постепенным развоплощением вплоть до полной утраты человеческого облика.
Герой Столярова попытался разрушить Ойкумену, не обретя себя в реальном существовании. Финал закономерен. Сказочная любовь обернулась иллюзией (сказка - ложь...), чем она, собственно, и являлась с самого начала. Хотя обманываться было так сладко! "Печать Гнома" скрепляла пусть иллюзорное, но единство. Теперь же образ мира (его "психологическое восприятие") начинает стремительно распадаться.
"Он отчетливо произнес по-испански:
- Возьми все, что хочешь, сказал бог. Возьми. Но заплати за все" 25.
Ему же самому платить оказалось нечем...
По своей природе естественная любовь - плоть от плоти того мира, где она возникает. А пытаться преодолеть мир посредством его же собственного порождения - все равно, что поднимать себя вверх за волосы. Нужно дополнительное сверхусилие, позволяющее прорвать завесу иллюзорного существования. В христианской традиции оно именуется любовью к Богу (или Любовью-Богом). Согласно Льюису, это и есть подлинно высшая форма любви. Причем единственная, обладающая безусловной реальной силой.
Однако опытом подобной любви могут поделиться очень немногие. Лишены его и герои Рыбакова (хотя в "Трудно стать Богом" они уже начинают приобщаться к христианским ценностям). Тем не менее, даже массовое обращение в христианство не поможет осуществить чаемую Переслегиным бескровную социальную революцию - "эпоху "Тайфуна"" в его терминологии.
Любовь, о которой говорит христианство, действительно, способна спасти мир, но это мир отдельной человеческой души. Ведь, в конечном счете, для христианина реальна только она одна...
Глава 7.Обманчивая победа
Тот, кто не может наставить к добру
своих домашних, не может учиться сам.
Конфуций
Пытаясь обосновать правомерность "индукционной" стратегии, Переслегин вынужден уже напрямую обращаться к абсолютным понятиям. По-своему это логично: коль скоро существуют "силы Зла", то должны быть и "силы Добра". Целая глава в его статье посвящена Андрею Симагину из романа Рыбакова "Очаг на башне" - "герою, олицетворяющему Добро".
Однако вспомним о предостережении Льюиса: обычная человеческая любовь при неумеренном поклонении становится бесом. Что же произойдет с обычным человеческим добром, занявшим место Бога?
Подобное учение задолго до Переслегина разработал и активно пропагандировал Л. Толстой. В своей программной статье "Что такое искусство" он прямо заявляет: "Добро есть вечная, высшая цель нашей жизни. Как бы мы ни понимали добро, жизнь наша есть не что иное, как стремление к добру, т. е. к Богу".
Толстой был гениальным писателем, но даже его гений не послужил достаточным иммунитетом против соблазна утопической идеи, более того - пал ее жертвой. Учение о добре незаметно для самого Толстого обернулось идеологией добра. Ведь для идеологии совершенно не важно, что именно провозглашается в качестве абсолютной истины (или Бога на религиозном языке). Главное - это убежденность ее обладателя в собственной правоте. Именно она дает право новоявленному "пророку" клеймить всех тех, кто смеет иметь иную точку зрения, одновременно воздвигая непреодолимую пропасть между собой и взглядами подавляющего большинства.
Отсюда, в частности, проистекает нетерпимость, столь характерная для "позднего" Толстого, которая в итоге привела его к осуждению всего современного искусства - начиная с собственных произведений и заканчивая шедеврами Шекспира, Данте и Гете. Надо ли говорить, что, несмотря на постоянные евангельские ссылки, христианством в толстовском учении даже не пахнет?
Л. Шестов, специально исследовавший философию Толстого, обращает внимание на "тот источник, из которого вытекла его проповедь, его ожесточенная ненависть к культурным классам, к искусству, к науке. Повторяем, не вера и христианство привели гр. Толстого к его отрицанию; о вере - у него нигде нет ни слова. Бог умышленно подменивается добром, а добро - братской любовью людей. Такая вера не исключает, вообще говоря, совершенного атеизма, совершенного безверия и ведет обязательно к стремлению уничтожать, душить, давить других людей во имя какого-либо принципа, который выставляется обязательным, хотя сам по себе он в большей или меньшей мере чужд и не нужен ни его защитнику, ни людям" 26.
Сравним толстовскую "принципиальность" с подходом самого Переслегина: "Право и долг - бороться с врагом, позволяя себе то же, что и он, не больше, но и не меньше" 1. Такова, по его мнению, "диалектическая терпимость" (!). Характерная терминология сразу же заставляет вспомнить о советском новоязе, который еще сравнительно недавно имел в нашей стране официальный статус.
Не больше, но и не меньше... А враги, понятное дело, могут позволить себе что угодно - на то они и враги. Если же они по какой-то причине отсутствуют, то их - правильно! - придумывают, ведь биполярное восприятие мира является составной частью любой идеологии. Таким образом, необходимость всегда иметь под рукой специально подготовленных бойцов, наподобие сотрудников Службы Спокойствия из рыбаковского "Доверия", получает логическое оправдание.
Провозглашая "нетерпимость по отношению к нетерпимым взглядам", мы автоматически даем команду "фас" натасканным волкодавам. Дальнейшее несложно предугадать. "И Служба Спокойствия оправдает свою памятную человечеству аббревиатуру" 1. Хотя у "мягкого и доброго" Ринальдо из того же "Доверия" и намерения были соответствующие... По крайней мере, поначалу. Чем же тогда Симагин лучше Ринальдо?
"Трудно отрицать, на мой взгляд, существование глубокой связи между Андреем Симагиным и Иешуа Га-Ноцри", - приходит к выводу Переслегин. Весьма проницательное сравнение! Вот только всетерпимость этих персонажей вступает в противоречие с переслегинским пониманием терпимости. Прототипом для Иешуа, как известно, послужил сам Христос с его знаменитым императивом: "Но вам, слушающим, говорю: любите врагов ваших, благотворите ненавидящих вас" (Лк. 6, 27).
Разумеется, Булгаков вовсе не претендовал на адекватное изображение Спасителя, и его Га-Ноцри отличается от евангельского Христа довольно сильно, но еще сильнее непонимание Переслегиным их обоих. И даже взяв разговор между Иешуа и Понтием Пилатом в качестве эпиграфа к анализируемой нами главе, он не смог увидеть очевидную истину: Иешуа не только "добрый человек", для него добрыми являются все люди. В мире, где он живет, просто нет необходимости с кем-либо бороться!
Поэтому к Симагину у Переслегина отношение двойственное. С одной стороны, он апеллирует к его "недосягаемой нравственной высоте" и пеняет тем читателям, которые называют Симагина "дураком, юродивым, блаженным". С другой же, сам признает, что "глупо видеть во враге друга". Любить врага, видимо, еще глупее?
Между тем, причина читательского недовольства (и Переслегина в том числе) лежит на поверхности. "Чтобы всерьез возводить подлинную утопию, с убежденностью живописать картину идеального общества, нужна, что ни говорите, известная доза простодушия (то бишь глуповатости). А она колет глаз и рано или поздно начинает раздражать читателя" 20. Добавим лишь, что живописание идеального человека раздражает еще сильнее.
В любом случае Симагин, воспринимающий мир сквозь "розовые очки", мало пригоден для борьбы, без которой Переслегин не мыслит себе победу Добра. "Любое направление действия - компромисс с совестью, а борьба - отрицание доброты" 1. Но это Переслегина не смущает, он знает точно: "Абсолютная доброта не есть абсолютное добро". Правда, чем они отличаются друг от друга, нам не сообщается.
Однако абсолютные понятия - прерогатива Бога, а не человека. Пытаясь же чисто механически приспособить их к нашим ограниченным представлениям, мы попадаем в царство произвола, где нет выделенных направлений. И этот произвол начинает диктовать свои, уже нечеловеческие законы. Не успеешь оглянуться, как окажешься в изнаночном мире Ойкумены: "Добрый путаник Мариколь, остановивший время, чтобы укрыть свою страну от враждебного мира - он не знал, что в межвременье вольготно живут лишь одни насекомые. Или люди, готовые стать насекомыми" 25.
"Добро должно быть с кулаками" - типичный инферновский девиз. Ему вторит Переслегин: "Но если вдруг борьба, нужно уметь драться". В таком случае детские игры в войну - организованные в общегосударственном масштабе "Зарницы" и "Зарнички" - идеально приспособлены именно для выработки бойцовских качеств.
"Хотелось бы узнать, чему разумному и доброму учат эти игры?" - риторически вопрошает Переслегин. Но разве не он сам пишет о неуместности доброты во время борьбы? "Правильный" боец должен действовать не задумываясь. Именно на таких людей, надо полагать, и рассчитан пелевинский "тест на проверку социальной адекватности":
"Один ответ правильный, остальные абсурдны. Нормальный человек распознает все мгновенно. <...> Какое из перечисленных имен символизирует всепобеждающее добро?