Москва поражает своими истоками. Океан, в котором ты появился на свет, в котором возрастал, воздухом которого дышал с детства - океан России - имеет конкретные, осязаемые истоки, и когда прикасаешься к ним, поражает вот именно эта мысль: "Всё, дальше идти некуда, ты пришёл!". И тогда надгробие, икона или собор становятся вдруг невероятным, почти чудесным вместилищем необозримых духовных пространств. Тогда за скупой предметностью камня, дерева или красок открывается то исконное, непреходящее, чем и доныне жива многострадальная Русь...
Остановка "Университет дружбы народов". Длинная кирпичная стена. Первый проём в ней - кладбище.
- Шмелёв здесь похоронен?
- Нет, дальше - в самом монастыре.
Дальше у стены - бабулька бесприютная на жгучем морозе просит копеечку:
- Подай сынок что можешь. За пятьсот километров приехала молебен заказать. Дочь после операции...
- А там, возле монастыря что ж не станете? Здесь ведь людей совсем мало...
- Не-е, задушат, если стану. Что ты?!
Монастырь воздвигнут в честь победы над басурманами. В широком, глубоком проёме башни столы и ларьки - продают свечи, принимают записочки "о здравии и упокоении". Готовые бланки лежат на столе. Здесь же карандаш (ручек нет - замерзают чернила). На стене расписание богослужений. Читаю: "Молебен святителю Тихону" и не могу сообразить - кто же это?..
В центральном храме людей мало. Служба отошла. Иконы - старинные, тёмные и только одна сияет новизной красок - блаженной Матроны.
Возвышение, гробница под пологом. Рака. Чьи же мощи в ней? Святителя... Тихона... Боже! Да ведь это же патриарх! Патриарх Тихон!!! Тот самый, что подъял свой крест самую тяжёлую, мучительную для России годину. И донёс... и взошёл на него смиренно, чтобы остаться до конца со Христом и малым Его стадом.
Справа от алтаря Донская икона Божьей Матери. Чудотворная икона, репродукции и бесчисленные списки с которой у всех на памяти. И снова думаю: "Вот она - Москва! Истоки...".
Выхожу из храма. Кладбище открыто для посещения в воскресенье с 10-00 до 16-00. Сегодня как раз воскресенье. Буду искать дорогую сердцу могилку. Буду искать, пока не найду.
У дорожки возвышаются застеклённые щиты с планом кладбища. Родственники, знакомые А. С. Пушкина, дворяне, аристократы, цвет интеллигенции... Я долго брожу среди бесчисленных надгробий по рыхлому снегу, не осмеливаясь надеть шапку. Когда уши уже начинают ныть от мороза, я принимаюсь напевать в пол голоса: "Христос Воскресе из мертвых...". Кажется мне или на самом деле так, но мороз почти совсем перестаёт жечь.
В поисках проходит около часа. Безрезультатно. Тогда я возвращаюсь на главную дорожку, идущую от храма к центральным вратам, и обращаюсь к двум молодым монахам, идущим навстречу:
- Вы не скажете, где могила Ивана Сергеевича Шмелёва? Она здесь вообще?
- Да, да, здесь, - отвечает доброжелательно один из них и чувствуется, что имя Ивана Сергеевича для него не пустой звук.
- Пройди по дорожке между двумя храмами почти до самой стены, и слева увидишь тёмный дубовый крест - это и есть могила Шмелёва.
Я возвращаюсь на кладбище, пропускаю встречную говорливую ватагу экскурсантов и остаюсь один. Вскоре отыскалась и могила...
- - -
...Это был день потрясения. С детства я знал, что в гражданскую войну наша семья жила возле горы Кастель. В дни великой и страшной смуты были расстреляны в Ялте два моих деда: Борис - тридцати лет и Митя - гимназист, мальчишка совсем... Деды... Уже теперь они младше меня, - молодого ещё человека, - на несколько лет. Борис сочинял сказки, мечтал стать писателем, дружил со Скитальцем... В тот день, почти случайно, из эпопеи И. С. Шмелёва "Солнце мёртвых", я узнал обстоятельства жизни и смерти Бориса и Мити. Невозможно было сдержать слёзы. Мы читали и плакали. Всей семьёй...
- - -
...Я стоял перед тёмным дубовым крестом и жил морозным московским воздухом, размыто-бледными небесами, отсветами вечернего солнца на снегу, - жил этим всем так же ощутимо и полно, как жил когда-то сам Иван Сергеевич. Как будто с ним. Трудно было... нет, не поверить даже, а осознать умом, что он рядом, здесь - духом своим присутствует. Но это ощущалось так явственно, как радость, как подлинное торжество этого воскресного, светлого дня!
Я уходил из монастыря притихший, счастливый и изумлённый. Уходил с желанием жизнь свою Богом наполнить, с Ним остаться навеки. Молитв Ивана Сергеевича просил и верил, чувствовал, что он имеет эту милость - ходатайствовать за нас! И мне верилось в этот миг, что всё у меня обязательно получится. Всё то, самое лучшее, к чему стремится душа каждого, наверное, человека, только бы к ней прислушиваться хоть иногда в нескончаемой трескотне оголтелых будней.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Эту историю рассказал мне, сидя на скамейке в церковном дворике, едва знакомый, но по-русски радушный и словоохотливый человек - Владимир Михайлович Молчанов.
Родился он в 1945 году в благочестивой и трудолюбивой семье. Отец его был председателем одного из колхозов Бахчисарайского района в Крыму и маленький Володя всё детство провёл на деревенском приволье. Большое влияние на его воспитание оказала бабушка Татьяна - простая русская женщина, сумевшая через все невзгоды безбожного времени пронести глубокую и чистую веру. Когда Володя подрос, бабушка по великим церковным праздникам стала брать его с собой в Симферополь. Торжественные службы в Свято-Троицком кафедральном соборе, полыхание сотен свечей в блистании золота, стройное пение, кадильный дым - всё это оставляло в детской душе ощущение чего-то особенного и величественно-возвышенного. Случалось Володе причащаться и из рук архиепископа Луки, о котором бабушка рассказывала много интересного и, как тогда казалось, невероятного. Ну, например, что он не только архиепископ, но и хирург, и Сталин наградил его премией за то, что он многих спас во время войны, или что на клобуке он носит бриллиантовый крест... Последнее особенно казалось невероятным.
Но детство прошло, бабушка умерла и закрутила Владимира Михайловича бодрая круговерть советской действительности. Он вступил в партию, стал военным и дослужился до подполковника. Бабушкины наставления, церковная жизнь, вера - всё это подёрнулось дымкой забвения и осталось где-то там - в далеком, хотя и сладком детстве. А сейчас, казалось, было не до того. Нужно было вместе со всеми строить светлое будущее, заботиться о семье, исполнять многочисленные служебные обязанности...
Тем временем в стране началась перестройка, и смута разложения стала проникать в армию. В результате каких-то сложных интриг Владимир Михайлович предстал перед "судом офицерской чести". Не в силах перенести позор и незаслуженное унижение, он решил свести счёты с жизнью "по-офицерски" - пустить себе пулю в висок. И вот, в тот самый вечер, когда всё уже было обдумано и готово, он, почти случайно, оказался перед экраном телевизора, где шла популярная тогда передача "До и после полуночи". Её автор (однофамилец и тёзка нашего героя) рассказывал об архиепископе Луке и когда крупным планом на весь экран показали одну из старых, архивных фотографий - Владимир Михайлович увидел рядом со святителем... свою дорогую бабушку Таню. Она смотрела из глубины лет внимательно и строго и словно говорила: "Ану-ка, внучок. Что это ты задумал такое!". И внучок - кадровый офицер, почтенный муж и глава семейства, разрыдался вдруг, как малое дитя, омывая слезами давний и тяжкий грех вероотступничества...
Сразу как рукой сняло все обиды и неразрешимые, как ещё недавно казалось, противоречия. Жизнь предстала в своём истинном свете, и будущее обозначилось ясно - в покаянии и возвращении к Богу!
ДУРАЧОК
В театре у нас появился, а, может, и был давно, да я не встречал - Толик бутафор. Невысокого роста, в замызганном синем халате, был он рассеян и точно погружён всё время в какую-то свою, особую думку. Под носом у него помещались нелепые чёрные усики, нижняя губа немного выдавалась вперёд, и выражение лица было обыкновенно такое, точно он улыбается потихоньку, но опять же чему-то очень своему и далёкому. Как оказалось это добрая, тихая полуулыбка свидетельствовала - увы - о полнейшей неприспособленности её хозяина к бытовой, практической стороне жизни.
Понадобилось мне для сказки соорудить вороньи лапы. И вот уже прогоны идут, а лап всё нет и нет. Тогда я пошёл в бутафорский подвальчик и прямо из рук у Толика забрал свои ещё сырые, пахнущие краской краги. Но уже на следующий день оказалось, что сделаны они бестолково, прихвачены на "живую" нитку, ненадёжно. Стали разваливаться мои лапы. Пришлось снова идти в подвальчик.
На этот раз я застал Светлану - начальницу цеха - и посетовал что, де, иначе надо бы сделать сказочную бутафорию...
Та только рукой махнула:
- Да Толик этот... ДУРАЧОК, одно слово. Легче самой всё сделать... вот беда ещё на мою голову!
Ну, стало быть, "дурачок".
У него, оказалось, есть сын. Мальчонка лет десяти. Раз или два я видел, как он заходил к батяне в театр. Тот клал руку на его стриженую голову и улыбался ласково, точно прислушиваясь опять же к чему-то своему, далёкому.
Наступил канун 9 мая. В театре собрали худо-бедно концертик. Пришло человек пять ветеранов и едва ли треть всех остальных. Концерт открывала юная артистка хора, известная своей отчаянной решимостью выбиться в примы.
"Помнит Вена, помнят Альпы и Дунай..."
Что сказать - от волнения или ещё от чего, но пела она скверно. Сама это чувствовала, нервничала, краснела, но держалась из последних сил.
А на задних радах шла хоть и сдержанная, но потеха: переглядки, смешки, ужимки, мол, - как вам новая наша ПРИМА!
И вдруг я случайно, со своей улыбочкой иронической взглянул на Толика, который сидел один в пустом ряду. Взглянул и как будто ожёгся.
Толик плакал. Он стыдился своих слёз, прятал лицо, сжимал губы и снова не выдерживал - отворачивался, украдкой смахивал слёзы и опять боролся с собой, пытаясь выглядеть мужественным и сильным - "как все".
Он плакал о Победе, о святом братстве, о павших товарищах и о поруганной правде; плакал так горько и неутешно, словно знал, что скоро никто уже не станет об этом плакать...
НА РАСПУТЬЕ
Кеды у него - потрёпанные, грязные - завёрнуты в кулёк вместе со штанами и рубахой - всё такое же худое, под стать кедам. В дешёвой китайской сумке какие-то банки, стаканчики торфяные, три двухлитровые бутылки с водой, в специальном пакетике куриный помёт, лопатка и ещё не известно что - всякая дребедень.
Что за человек такой странный? И в глаза ему не заглянешь - сидит на заднем сиденье в разболтанном сельском автобусе и всё в окно смотрит. Губы плотно сжаты, на худой небритой скуле поигрывают желваки. Куда смотрит, о чём думает?..
Мужик подсаживается, разваливается вольготно: тёмный, заскорузлый, перегарчиком от него тхнёт, навозом, луком... Руку закинул вольно на спинку сидения, чуть не на плечо пареньку.
- Ну что, далеко едем?..
Лицо у паренька бледнеет. Весь он сжимается как пружина, но внешне - ничего - виду не подаёт, всё так же смотрит в окно, только взгляд как будто останавливается, стекленеет.
- Далеко едем, говорю?..
- В Донское, - отзывается, наконец, паренёк сквозь зубы неестественно жёстким, но в то же время дрогнувшим голосом.
- А-а, в Донское!.. - мужик чешет за ухом. - Ставок там у вас хороший...
Парень молчит.
- Подлещик хорошо берёт...
Тишина. Автобус трясёт нещадно.
- Вот жарит, зараза, - продолжает мужик, утирая со лба пот. - Засадил двадцать соток... картошкой, блин... - Он умолкает на несколько секунд - ... Погорит всё к ядрёной фене...
- Без полива? - спрашивает вдруг паренёк.
- А то как же. Ясный пень... - Мужик, раздосадованный, умолкает, а вскоре начинает дремать, сползая потихоньку в кресле и накреняясь вбок.
Автобус останавливается. Паренёк перебирается, продирается через разбросанные ноги спящего мужика - тот даже не шевельнулся.
Уехал автобус. Тишина. Зной, звон кузнечиков, простор полей, тонкий медвяный запах цветущей люцерны...
Паренёк доходит до ближайшей лесополосы и переодевается. Складывает в пакет туфли, брюки, рубашку и одевает всё то самое - затрапезное.
Теперь он шагает по пыльной просёлочной дороге бойко и весело, словно вся радость его жизни только и состоит в том, чтобы шагать вот так неизвестно, да и не важно куда. Так проходит сорок минут, час, полтора... Проплывают посёлки, фермы, поля, лесополосы... Солнце палит нещадно.
Наконец, в начале третьего часа пути паренёк сходит на обочину и останавливается. Перед ним - сплошная стена кукурузы: зелёный лес в полтора человеческих роста. Паренёк что-то примечает, прикидывает и вламывается в гущу хрустящих стволов. Здесь душно. Мелкие, противные мошки садятся на лицо, в носу свербит от пыльцы, зелёный полумрак колышется, расступается, качаясь, и смыкается снова за взмокшей спиной.
Через десять минут такого сухопутного брасса паренёк выплывает на просторный четырёхугольник поляны, очерченный стеной кукурузы.
Строгими рядами, не меньше чем в полуметре друг от друга рассажены кусты конопли. Всего штук двадцать. Высокие, раскидистые, они мирно покачиваются на ветру. Чуть дальше - площадка поменьше, засеянная опийным маком.
Паренёк заботливо извлекает из сумки свои коробочки, пакеты и банки, обходит каждый кустик, присаживается, осматривает, удаляет больные листочки; пригибает верхнюю часть - "шишку" и с наслаждением вдыхает её насыщенный, терпкий запах.
Потом он рыхлит землю, поливает каждый кустик, и, наконец, садится на сложенный пакет, забивает с ладони папиросу и медленно, неторопливо, с чувством затягивается... Ему хорошо в прохладном сумраке зелёных теней и не хочется уходить... он задерживает в себе дым, прищуривает глаза и в них появляется красноватый шальной огонь. Уходя, паренёк срезает тяжелую смолистую шишку и, бережно завернув её в кулёк, прячет на самое дно сумки...
На пустынной дороге ему встречается старичок. Приземистый, благообразный, хотя и в невзрачной одежонке, он вырастает, приближаясь, и привносит с собой в безмятежность души непонятную тревогу. "Поскорее бы он прошёл", - думает паренёк, почему-то волнуясь. Ну вот, поравнялись.
- Не той дорогой идёшь, сынок! - говорит вдруг старик спокойно и тихо, заглядывая прямо в глаза.
Паренёк вздрагивает, сжимается весь, проходит пять, десять шагов, втянув голову в плечи, наконец, не выдерживает и оборачивается.
Перед ним пустая дорога. Как будто и не было никого. Только кузнечики надрываются, и бродит волнами ветер по бескрайнему полю пшеницы.
- Не той дорогой идёшь, сынок! - звучит в голове. Спокойный и ясный взгляд, окладистая седая бородка, высокий, с залысиной лоб... где же он видел его?.. И тут обожгло: опустевшая комната бабушки, тонкая тихая грусть, и старая потемневшая икона святителя Николая - архиепископа Мирликийского и чудотворца.