Аннотация: О драконе, живущем в нас: можно ли его если не убить, то хотя бы частично преодолеть?
Нет-нет, я не хочу опомниться! Со мной ничего не происходит...
"Обитаемый остров"
1. Человек, живущий в подвале
Дядя Костя был слэйвом.
Просыпаясь поутру, я неизменно слышала шелест его метлы, вычищавшей со двора фантики от конфет и бутылочные пробки. А когда выходила из подъезда, торопясь в нулевую группу, двор уже оказывался идеально чист.
Однажды (это случилось как раз той осенью, когда я стала первоклассницей) дядя Костя исчез, а взамен него появился другой подметальщик. Умер ли знакомый мой слэйв, а может, перевели куда-то - но комнатушка в подвале, где стояла его ржавая скрипучая койка, помнится и сейчас.
"Слэйв... - говорили мама с папой, морщась. - Да еще из худших, из лагерных. Держись от него, доча, подальше". - "А что значит - из лагерных?" - "Из тех, кто совершил самые тяжелые проступки. Пил, воровал, грабил... Может, и угрохал кого-то".
Загадочное слово "угрохал"! Что бы оно значило?
И уж конечно, ни папа, ни мама понятия не имели, что я с Иркой-рыжей и Валькой-долговязым изредка заглядываем к дяде Косте в подвал. На работу в семь утра, а домой в десять вечера - наблюдать за мной родителям было некогда. Не прогулять, не опоздать: кто ж хочет получить за прогул лишние баллы?
Крупный пористый нос, жидкая бороденка. Лицо как будто покрыто плесенью. Рабочая куртка, выцветшая, многократно стиранная. Когда-то мы даже боялись дядю Костю, но потом стало интересно. Не каждый день видишь слэйва так близко, да еще можно с ним разговаривать...
Мы забегали к нему, а он усаживал нас за трехногий столик и спрашивал у Вальки-долговязого:
- Принес?
- Принес, - шмыгая носом, отвечал Валька и выставлял на скатерть бутыль водки.
- Эх, родная ты моя, - произносил дядя Костя и жалостно смотрел на нее, словно бы видел за стеклом самого-самого лучшего и близкого для него человека. Примерно так же можно таращиться на шоколадных зайцев в универсаме...
- Вот хочу, - говорил наш подметальщик и, грохнув кулаком по столу, взревывал: - Да, хочу! Но не могу. Ох, не могу, проклятая ты моя! Потому что чип в котелке.
Мы дружно оглянулись на газовую плитку, где в чугунной штуковине побулькивала дикая смесь, отдаленно напоминающая борщ.
- Да не этот котелок! - замотал головой дядя Костя. - А вот этот, - он постучал себя по макушке, точно по дереву. - Говорят "черепок", "чайник", "башка" - знаете?
Не знаю, как Ирке с Валькой, а мне стало стыдно. Ну какие же мы глупые, ведь нам объясняла в детском саду воспитательница, что микрочип - это такая штуковина, которую вживляют преступникам в голову, чтобы превращать их в слэйвов!
Только вот нашего дядю Костю было почему-то трудно представить в роли бандита.
- Дядь Кость, а вы правда воровали и... это... грохали?
- Чего только спьяну не сотворишь, - бурчал подметальщик, а затем вдруг оживлялся: - Он сказал мне - не пей. Ну, а я что? Я и не пью. Сказал давно, а голос звучит вот тут - и все переворачивается, - дядя Костя возложил себе ладонь не то на грудину, не то на объемистое пузо, вместившее много таких борщей. - Гремит: бух, бух. "Не пей, не пей". И, как струна, что-то протягивается... тоскливо эдак... и хочется видеть его, верите ли... лизаться, как собачонка, и хвост поджимать... Бух!
- Дядь, это вы про кого? Про Мастера?
Он смотрел на нас осоловелыми глазами и бормотал:
- Жисть моя... Вот так же, помню, в лагерях они. Мастера то есть. Собачонка - сладко - тоска...
Взяв бутыль за горлышко, он швырял ее с размаху на пол:
- Не пейте, детки, не пейте. Вся жисть загублена... Тоска.
Повалившись на койку, задремывал, и даже сквозь храп мы, казалось, слышали:
- Бух.
"Мастеров тоже, бывает, ссылают в лагеря, хоть микрочипы из них не вынешь и другие не вставишь", - вспоминала я мамины слова, а по спине, сама не знаю отчего, бежали мурашки. Мы пытались добудиться дядю Костю, чтобы спросить: неужели чип у него - насовсем, до смерти? Храп чуть-чуть ослабевал и возобновлялся снова...
Как-то в комнатку быстрым шагом вошел худощавый, невысокий человек в черной коже, с кепкой на голове и с пронзительными, по-кошачьи зелеными глазами. Я ощутила, что бледнею от корней волос до пят - хотя чего нам, собственно, бояться? Мы не слэйвы, а о том, чтобы в подвал не спускаться, закона вроде нет.
Мастер брезгливо сощурился на дядю Костю:
- Ты что - пьян?
- А-гхм, гр-р-р-р...
- Да нет, конечно, - раздумчиво произнес Мастер. - Хотя на пьяного похож... А вы что, детишки, здесь делаете? С кем поведешься... Брысь отсюда!
Мы не могли сдвинуться с места. Любопытство владело нами.
Мастер, даже не прикладывая особых усилий, потряс дядю Костю за плечи, и тот в последний раз всхрапнул, просыпаясь.
- ВСТАНЬ.
Я похолодела. Сомнений нет: это приказ! В голосе звучала какая-то нечеловеческая, железная сила.
Дядя Костя вскочил и пошатнулся на бетонном полу, пытаясь вдеть ногу в тапок.
- Это что здесь разлито?
- Владислав... В-в-владислав Степ... - губы дяди Кости дрожали, и весь он поник, съежился. - Это в-в-в... водочка.
- И много ты выпил? Не торопись отвечать, вопрос риторический... ЧТОБ БОЛЬШЕ НЕ ПУСКАЛ ДЕТЕЙ В ПОДВАЛ.
Говоря, он не смотрел на подметальщика. Глаза человека, носящего черную кожу, сверлили меня насквозь. Будто запоминали.
2. Детство
- Ну почему? - рот мамы неприятно искривился, она дышала сквозь стиснутые зубы. - Почему?! Вот скажи, кто тебя заставлял это делать? Может, руки прилипли?
- Нет, никто...
Она толкнула меня в грудь, еще, и еще раз - так, что я упала на диван. Было не больно, хотя обидно до слез.
- Никто, - проговорила я снова и зажмурилась. Все повторяется. "Все идет по накатанному кругу", - вспомнились книжные слова. Вот так же было и тогда, в третьем классе, когда училка Тамара Львовна оставила в полуоткрытом ящике стола восхитительное пирожное с кремом и глазурью.
- У, гля, чё здесь лежит! - сказал Юрка.
- Небось вку-у-усно, - сказала Светка.
- А взять слабО? - сказала, хихикнув, Тонька.
- Эй, люди, кто возьмет? - сказала высокая русокосая Машка с глазами как у звезды ТВ.
И тут я осознала себя героиней дня. Шагнула к столу - все расступились передо мной - и, достав из размокшей бумаги чудо кондитерского искусства, откусила самую малость.
Аккуратно завернула пирожное в ту же бумагу, сама еще толком не зная, что теперь с ним делать: прятать к себе в портфель? Класть обратно в ящик?
Облизала пальцы, липкие от глазури. Кто-то чувствительно толкнул меня в бок: на пороге стояла Тамара Львовна.
...После директорского ковра и внеурочной общешкольной линейки, после маминых рыданий и попреков, папиных тяжелых вздохов я побывала в милицейском участке, где - при мелких проступках все решается без суда - в мою учетную карточку записали: "28".
Двадцать восемь. Первые в жизни баллы. В сущности, как много еще до лайфстайла...
Хуже всего было не это. Глаза родителей, а главное, смешки одноклассников за спиной - вот что было всего страшнее. И даже не только одноклассников, но и любого первоклашки, белобрысого задохлика с вихрами на голове и дырками на месте передних зубов.
И вот теперь, шесть лет спустя...
Она притягивала глаза, красуясь на одной из полок позади прилавка: сумочка шоколадно-кофейного цвета. Золотистый узор, сверкающие там и сям цепочки и змейки. Нет, я ни о чем таком нехорошем не подумала, не было у меня в голове каких-нибудь особенных мыслей - но за спиной послышалось хихиканье, и я обмерла, увидев вдруг, что продавщицы нет на месте.
Бросила взгляд через плечо. Две моих одноклассницы, Светка и Катька, неторопливо дрейфуют к прилавку, протискиваясь между людьми, и перешептываются, и смеются... над кем же они смеются? Надо мной? Стало холодно, как в зимнюю стужу. "Бежать, бежать отсюда", - подумалось отчаянно, но сумочка стояла совсем близко: руку протяни через бортик прилавка - и возьмешь.
Что было дальше, я почти не запомнила. Поднявшийся шум, крики... Весь вечер, ночь, а потом еще сутки до утра я провела в участке. Родителям звонили. На второе утро толстый милицейский сержант, перебирая бумаги, произнес участливо-ворчливым тоном:
- Эх, девочка... Двадцать восемь за школьное воровство, плюс пять баллов за двойку в четверти, плюс еще пара баллов за переход на красный свет - это, я бы так сказал, ерунда. Но сейчас! Вся жизнь впереди. Ты не преступница, не воровка. Домашняя, культурная девочка, какого хрена тебя понесло?
Я расплакалась.
В тот же день меня повезли к психиатрам. Мама рыдала в трубку:
- Ты понимаешь? Ты понимаешь, что, если найдут болезнь, суда не будет? Ну, будешь состоять на медучете. И всё!
А затем я перешагнула порог комнаты, где сидели трое в белых халатах: один старый, двое помоложе - но лица их показались мне одинаковыми.
- Как ты учишься в школе?
- Ну... вообще-то... была двойка по химии.
- Как относятся учителя? Одноклассники?
Я неопределенно пожала плечами. Рассказать, что когда-то украла пирожное, было выше моих сил. Тем более, вдруг врачи об этом не знают?
Вопросы сыпались градом:
- Что ты почувствовала, когда взяла в руки сумку?
- Не помню... Ничего особенного...
- Ну хорошо. А до того, как взяла?
Я молчала.
- Помнишь ли ты, зачем это сделала?
"Только бы не сказать: дорогая".
- Потому что красивая, - быстро ответила я.
Врачи обменялись взглядами.
Меня отпустили на поруки. Суд был назначен через десять дней.
- Ну почему? Почему?! - твердила мама. - Я эту сумку тебе бы купила, раз уж на то пошло! (Я подумала: "Не купила бы".) Работаешь, работаешь, ночей недосыпаешь... Ведь для тебя же, для тебя, а потом все прахом. Не мозги, а дурь сплошная - трудно было сказать, что, когда крала, получала удовольствие?
- Но ведь это неправда...
Мама глянула на меня выразительно и ушла, грохнув дверью. Я прижалась ухом к стене, чтобы слышать голоса на кухне.
- Моя дочь - дура! Да еще и воровка!
- Ну, Саночка, - робко возражал папа. - Это еще не конец света. За такое присуждают сто, ну или полтораста баллов...
- Не конец? А как она потом будет жить? Трястись из-за каждого балла?
- Закончит школу, получит серебряную медаль...
- ...это она-то, с ее тройками!..
- ...и снимут пятьдесят баллов. Потом сотню за красный диплом, а там уже работа, премии...
- Мечтаешь всё, мечтаешь! Какая работа, какой диплом, ты на ее оценки посмотри! Любитель шляться в Дом лишенных...
- Саночка, потише, пожалуйста, Оля слышать может. Сказала бы, как все, сокращенно: элтэпэ.
- Слышит, не слышит... Скажу погромче, сам виноват. Любитель шляться в Дом лишенных тяжелого поведения! И с девками там... со слэйвками... - мамин голос утонул в слезах.
Теперь уже папа хлопнул дверью. Я торопливо села на диван, поджав ноги. Он прошагал коротенький тамбур и пересек большую комнату - шаги всё замедлялись, всё замедлялись... Остановился передо мной. Пошевелил зачем-то пальцами правой руки, едва не скрытыми пиджачным обшлагом, и вышел в спальню, не говоря ни слова.
Мне показалось, что он хотел пожать мне руку.
3. После бала
Слэйвы были всюду. Они стояли вместо манекенов в одежных магазинах, вскапывали землю вокруг деревьев, когда приходила весна; они трудились на стройках, и помогали рабочим из Домуправления чинить трубы, и разъезжали на мусоровозах. А летом, сидя в открытых грузовиках, отправлялись за город: бегать на полигонах, стрелять по мишеням, маршировать и так далее. Соседние страны формируют свои армии в основном из слэйвов, ну а мы что, хуже? Каждый встречный вам скажет, что так и надо, что это нонсенс - свободных людей призывать...
Папа оказался прав. Суд прошел без зрителей и безо всяких формальностей, тройка быстро выслушала обвинителя - и, посовещавшись, объявила приговор: сто двадцать пять баллов.
Светка и Катька, живущие в моем дворе, в соседней четырехэтажке, видели, как меня везли на суд в специальной машине с окнами, забранными решеткой. Людская молва, а уж тем более детская, парадоксальна: когда я переступила через порог нашего школьного кабинета, класс взорвался ликованием. Никто не собирался меня высмеивать - наоборот, мои злоключения в универмаге описывались девочками чуть ли не как эпизоды героической эпопеи...
До конца десятого класса оставалось полтора года. Я поднажала на химию, физику, математику. И - трудно себе представить, но это так - через несколько месяцев учителя уже не чаяли во мне души.
В аттестат я получила всего несколько четверок, а пятерок - уйму. Еще бы: зубрила билеты как ненормальная. А потом серебряная медаль - и выпускной, выпускной, на котором хотелось танцевать сразу со всеми, но особенно с Юркой Титаром из математической подгруппы. Юрка был красавец: изогнутые брови, на лбу небрежные завитки смоляных волос; учился чуть ли не лучше всех в нашем классе и даже вел заседания самодисциплины, которые я дисциплинированно высиживала от начала и до конца.
Тамара Львовна под конец года подобрела и обещала организовать нечто вроде карнавала ("Если вы, мои дорогие, постараетесь и подключите воображение").
Дорогие постарались от души... Особенно я. Родители сводили меня в салон, где маникюрщица сделала наращивание: изогнутые черные ногти длиной сантиметров в пять. Я купила желтую полумаску с леопардовыми ушами, мама сшила из джинсовой ткани короткую юбку и заказала покрасить ее в примерно такой же буровато-желтый цвет. Пятнистая накидка довершила дело.
Я была нарасхват. Но Юрка Титар будто не замечал меня: одевшийся Серым Волком, он танцевал с русокосой Машей, которая напялила себе на макушку красный берет, а на плечо нацепила корзинку с яблочными пирогами (ничего интересней выдумать не могла?).
Меня позвал танцевать Витька Скринник, высокий и тонкокостный Юрин приятель с длинным светлым чубом и озорными глазами, тот самый Витька Скринник, от которого балдели все девчонки в классе. Учился он, правда, не очень, но разве это так важно? На школьных вечерах Скринник одевался в джинсовое, приносил магнитофон и обязательно хвалился какими-нибудь безделушками - например, часами, которые его отец привез из Англии. Теперь мы оказались замечательной парой: накладные когти, острые клыки (Витька был в костюме Дракулы).
Тамара Львовна, сидя в углу, благосклонно взирала на всех нас и на каждого в отдельности. Разве что против того она возражала, чтобы во время бала целовались, - и Витькины губы только скользили по моему уху, но даже не рисковали коснуться виска.
Мало-помалу одна пара за другой, утомленные, присаживались отдыхать на стулья вдоль стен, и только мы с Витькой кружились и кружились в центре зала, ловя на себе восхищенные взгляды. Нам аплодировали.
- Хочешь, подвезу? - спросил Витька, когда карнавал закончился.
- Ага, - сказала я, потому что Скринникову машину, в которой его подвозил шофер на занятия, видела обычно только издали.
Мы сели. Шофер врубил магнитолу, и она затараторила что-то про резвых коней, а потом: "Дорогая, дорогая, непростая, разтакая..."
Подташнивало. Мы мчались, словно пронзая собою ночь, и разноцветные огни слева и справа от нас проносились, как звезды в иллюминаторах.
Витька взял меня за руку:
- Офигеть, какие ногти.
- Только сейчас увидел? - отозвалась я. Было грустно. Казалось, будто я улетаю на другую планету, оставляя старый дом позади... Теперь все только новое. Прежнего не будет.
Витька поцеловал мне руку. "Вот как, - подумала я. - Стала уже взрослой: детям не целуют". И от этого сделалось еще грустнее.
Рука Скринника вдруг крепко ухватила меня сзади за шею, и - я даже не успела вскрикнуть - Витькин язык проник мне прямо в рот. Стало щекотно и слюняво.
- Эй, - сказала я через полминуты, отплевываясь. - Ты чё?
- Останови, - бросил Витька шоферу.
Магнитола рыдала:
"Дорогая, дорогая Ми-и-истрис моя!"
Я стала шарить вслепую по дверце, чтобы отыскать ручку. Не нашла. Витька всем своим весом прижал меня к спинке сиденья, от него несло недешевыми духами:
- Тань, то есть Оля... не хочешь? Не хочешь, что ль?
Шофер лениво покуривал.
Скринник попытался залезть рукой мне под юбку, не сумел - юбка была узкая, жесткая, - нащупал змейку, стал расстегивать. Я заорала.
"Мистрис, Мистрис", - разливалась магнитола.
- Прошу тебя, Вить... пожалуйста... не надо...
Юбку снять оказалось не так-то просто, мои ноги сделались каменными - Витькина лапища сорвала пуговицу на блузке, коснулась моей груди; и тогда я с силой, не помня себя, ударила его по лицу.
Прежде, чем крик раскромсал звучание магнитолы, я успела повернуть голову и увидела, как медленно отшатывается Витька, как по его лицу течет черное... или коричневое... или красное...
Оказывается, когти, сработанные перворазрядной маникюрщицей, могут быть очень острыми.
...Суд собрал немало народу. Скринник сидел в одном из первых рядов, на лице у него - через глаз - красовалась повязка. По левую и правую руку сидячими статуями высились его родители.
Речь прокурора длилась сорок минут. Больше всего он упирал на то, что Витька ("Посмотрите на этого едва закончившего школу ребенка!") теперь уже никогда не будет видеть обоими глазами, что отец его - заслуженный деятель искусств, ученый, Мастер; что миниюбка наверняка была надета не зря, а для провокации; пришлись, естественно, к слову и пирожное, и сумочка в универмаге.
Тройка присяжных размышляла недолго, и, когда один из них зачитал приговор, начались овации.
"ВЫПИСКА ИЗ СУДЕБНОГО РЕШЕНИЯ
Подсудимая: Ольга Тимуровна Долинина
Провинность: нанесение увечья с отягчающими обстоятельствами
Приговор: 400 баллов; 510 баллов с учетом суммы предшествующих проступков
Окончательный приговор: лайфстайл либо 5 лет добровольно-исправительных лагерей"
Из учебника "Основы правоведения", девятый класс:
"ЛАЙФСТАЙЛ - добровольный, основанный на принципах информированности, согласия, разумности и безопасности обмен властью; иными словами, это процесс передачи всех своих прав гражданским лицом государству, осуществляющийся на постоянной основе. (Примечание: под "правами" в данной фразе понимается свобода инициативы, свобода поступков и решений.) Впоследствии права эти могут быть переданы государством другому гражданскому лицу, но лишь частично и при условии адекватной оплаты. Субъектами и посредниками осуществления права на власть являются Мастера (соответствующее понятие для лиц женского пола - Мистрис), объектами, то есть лицами, передающими свои права, - слэйвы. Способы осуществления обмена лежат в области биокибернетической науки.
Задание: учитывая, что осужденному дается возможность выбора между лайфстайлом и исправительными лагерями (а в более тяжелых случаях, начиная от 1000 баллов, между лайфстайлом и коротким сроком лагерей, с одной стороны, и пожизненным сроком лагерей - с другой), доказать наличие при передаче прав принципа согласия и добровольности".
4. Последние часы
И опять я стояла, прижавшись ухом к стене.
- Я буду письма писать! - мамин голос поднялся до небывалой высоты, нет - он взвился, взлетел. - Ходить по инстанциям... апелляции, жалобы... Второй глаз ему выбью!
- Саночка, - папа вздохнул.
- Буду землю рыть... сама в лагеря! Я на стол вместо нее лягу!
Не сразу я поняла, что речь идет об операционном столе, а когда осознала - сердце замерло, едва-едва трепыхаясь, будто скованное морозной жутью. "Операция". Это слово я пыталась гнать от себя даже в мыслях, а не то что вслух произносить.
- Саночка, одумайся. Тебя положат с ней - понимаешь, с ней - а не вместо нее. Этого ты добиваешься?
Мама коротко всхлипнула. Я рывком распахнула дверь из большой комнаты, потом из тамбура на кухню.
- Не надо никакого "на стол". Я пойду в лагеря. - Сама удивилась, как отстраненно это прозвучало.
Молчание воцарилось на добрых полминуты.
- С ума сошла? - взъярилась мама. - Будешь лес рубить, спать по три часа в сутки! Тебя оттрахают там по самые уши, голодом заморят. Мужики из лагеря возвращаются, женщины - нет!
- А что, лучше будет, если меня возьмут в этот... Дом элтэпэ?
- Таких уродок, как ты, ни в какой элтэпэ не возьмут, - отрезала мама. - Туда берут крутобедрых, толстопопых... дур.
Я решила, что она права. Ни мама, ни одноклассники никогда не считали, что я - эталон красоты.
- В конце концов, - начал было папа, - жизнь в элтэпэ - это тоже ненадолго, а потом будет куда как легче...
Мама свирепо глянула на него: заткнись, мол.
- Не будет никакого элтэпэ, - сказала она. - Поверь мне, Оля, я знаю людей. Не будет.
Что-то внутри меня словно бы треснуло, прозрачное и звенящее, как стекло. Я рухнула на стул рядом с мамой и разрыдалась.
Утром меня вели по длинному коридору две санитарки - миловидные, возрастом только чуть-чуть постарше, чем я. Пальцы у них были белые, как халаты, и необычайно нежные, прохладные, мягкие. Эту мягкость и эту прохладу я ощутила даже сквозь ткань своего платья, когда они взяли меня за локти.
- Вперед, вперед, - успокоительно говорила та, что слева. - Нет, не сюда... Поворачиваем.
На потолке сквозь белые плафоны не менее мягко горели лампочки. Седьмая, двенадцатая, двадцать первая, тридцатая... Я сбилась со счета.
- Ты плачешь? - правая женщина теперь уже не держала меня за локоть, а гладила по спине. Я подумала, как это противоестественно: проводить рукой вдоль позвоночника незнакомого человека. Будто собачонку ласкать. - Не надо, не на-адо... Это не больно. Будет местный наркоз. Только кожа на голове может потом болеть, и то недолго.
Она продолжала говорить, но я больше не слышала ее слов. Точно уши заложило ватой.
5. Во дворце невест
Первый приказ - как удар. Удар кинжала в грудь или плети по спине, удар ломающий, рубящий, хлесткий, мозжащий.
Первый приказ - как вспышка огня или как костер, горящий ровно в ночи. Костер, навстречу которому хочется идти, улыбаясь.
Первый приказ - словно песня. Пронзительная, с переливами, и ты всё слушаешь ее, слушаешь. Слушаешь без конца.
Первый приказ - словно прорубь, в которой топят; словно виселица, топор, гильотина.
Первый приказ - как цепочка сверкающих снов, рассыпанных в ночи, и ты пытаешься поймать их, нанизать на одну нить.
Первый приказ - как любовь. Будто ненависть, будто ярость, зависть и гордость. Будто дружба.
Первый приказ - это память и беспамятство, вечность и смерть; он похож на все и непохож ни на что, бывшее в моей жизни, он - как солнце, как звезды, как беспроглядная ночь. И кажется, невозможно объяснить, описать словами, что такое первый приказ, - ясно только одно...
Первый приказ - это счастье.
Человек лет двадцати пяти, мускулистый, в джинсах и синей безрукавке со значком Мастера на груди, глядел мне пристально в глаза и говорил, будто сплевывая слова:
- Ты никогда - запомни, никогда - не причинишь вреда ни одному Мастеру. Усвоила? Это во-первых. Приказы Мастера, к которому ты попадешь, превыше всего. Даже приказов других Мастеров. Это во-вторых. Ты никогда не причинишь себе вреда - увечий, травм - и не сможешь убить себя. Это в-третьих.
Слова падали жемчужными бусинами, оставляя узор в моей памяти.
"Никогда. Запомни это".
Из больницы я попала в белокаменный массивный дом, напоминающий дворец, и поначалу было испугалась, но от соседок по комнате узнала: нет, здесь не элтэпэ.
- Здесь в жёны берут, - сказала огненно-красная лохматая девица с нижнего яруса кровати, третий "этаж" которой достался мне. - Хоть и за деньги... Всё лучше, чем отдаваться по трижды на ночь, а то и манекеном пятнадцать часов стоять, не двигаться. Так что радуйся жизни, подруга. Давай, давай, улыбайся!
По ночам девчонки шептались. Всем хотелось не просто мужа, а принца, Мастера из Мастеров, чуть ли не Сверхмастера, который увез бы к себе в загородную виллу, каждый день позволял бы купаться в бассейне и ездить на лошади, а в постели оказался бы... ну просто класс.
В спальне нас двадцать четыре человека. По коридору - двенадцать спален; ну, а сколько коридоров во дворце, можно было только гадать. Слэйвки сюда свозились, наверное, из самых разных уголков нашей обширной страны.
- Девочки, а-а-адеваться! Девочки, чистить зубы! На зарядку! Завтракать!
Хозяйкой в комнате и еще в трех соседних была Беатриса Геннадьевна, высоченная мужеподобная Мистрис, голос которой разливался обычно на полкоридора. Она же вела у нас занятия по шитью и кулинарии, которые посещались всеми прилежно и на которых запросто можно было уснуть - хозяйка не очень за этим следила.
Однажды ночью за Аллой, белокурой тихоней (она лежала обычно на верхнем ярусе соседней кровати - руку протяни, и достанешь), явились двое Мастеров, курировавших наш коридор вместе с Беатрисой Геннадьевной. Ни слова: вместо сигнала стук в дверь, и две фигуры на пороге. Алла молча спустилась и вышла.
- Куда это они ее? - спросила я у огненно-красной. - Зачем?
Девица в ответ неприлично заржала.
Шептались о Мастерах, которые надевают на своих купленных "жен" ошейники, ставят татуировки, избивают. Слушая такие рассказы, я пугалась, но в то же время сладкая теплота разливалась по телу. Хотелось Его - того, чьи приказы буду исполнять всю жизнь...
Миновало две недели - удивительно тихо, без "смотрин". На пятнадцатое утро Беатриса Геннадьевна явилась в столовку, когда мы еще не успели позавтракать.
- Девочки, быстро в спальню! Переа-а-а-адеваться! Трусы черные, лифчики белые! Белый верх, темный низ!
- Что, кто-то позвонил? - громким шепотом спросила огненная, но Беатриса Геннадьевна тут же отрубила:
- Без вопросов!
- Кто-то едет... едет... - шепот ширился, шепот растекался. Чашки с чаем остались недопитыми на столах, и через несколько секунд мы уже были у себя спальнях.
- Отдай, это мой лифчик!
- Нет, мой!
- А это моя сандалия!
Мы выстроились шеренгами вдоль стен столовой, девяносто шесть человек, и Беатриса Геннадьевна неторопливо прохаживалась туда-сюда, постукивая своей то ли указкой, то ли тростью по колену.
Вдруг губы ее вытянулись трубочкой:
- А это что та... - негодующе проговорила она, и тут из наружного коридора донеслись шаги. Уверенные, мужские.
Беатриса побежала открывать дверь, запертую на замок.
Гость вошел. Я опустила глаза и принялась тщательно разглядывать цветочки на кафельной плитке, покрывающей пол.
- Глядите, глядите, - быстро заговорила Беатриса, - все как на подбор. Татьяна! А ты чего закрытый купальник надела? Сейчас по уху схлопочешь!
- Не беспокойтесь, - и смешок. Голос оказался басистым, лениво-вальяжным; его обладатель, должно быть, похож на упитанного кота, но я не могла поднять голову, чтобы это увидеть. - Меня мало интересуют их животы и спины, уж поверьте.
Затем было сказано что-то еще - что, я не расслышала.
- Вы ознакомились с их делами? Со всеми? - Беатриса сказала это так, будто не могла поверить. Гость, вероятно, кивнул: ответа я не слышала.
- Меня интересуют, - он сделал паузу, - четыре человека. Людмила Никольская, Вера Ногтева, Агата Семенова и Ольга Долинина.
- Людмила Никольская, Вера Ногтева, Агата Семенова, Ольга Долинина, шаг вперед! - выкрикнула Беатриса.
Не поднимая глаз, я шагнула.
- А ты куда пяли... - начала было в своем любимом тоне Беатриса, но не договорила. Голос посетителя прозвучал бесцветно, металлически:
- Ее.
- Ольга, Виталий Сергеевич выбрал тебя. Он тебя покупает... Я правильно вас поняла? Да посмотри же в глаза своему хозяину!
- Ольга, - гость сказал это совсем уж по-кошачьи вкрадчиво, - подойди сюда.
Цветочки на полу словно бы выстроились в линию. Я сделала еще один шаг - и покачнулась.
6. У хозяина
Зеркала, шкафы и кресла. Полукруглая лестница на второй этаж. Массивная вешалка, где крючки напоминают морды диковинных зверей... А до этого - долгая поездка в зеркальном, как и прихожая Мастера, лифте... И еще до этого - салон машины, с которой не могло и сравниться авто Витьки Скринника...
Я переступила порог квартиры и нерешительно глянула на Виталия Сергеевича, наконец-то рассмотрев его лицо, прежде будто скрытое туманом. (Виталий Сергеевич! Волшебные, невероятной силы звуки. Неужели он позволит мне произносить их вслух?)
Толстые стекла очков, круглое лицо. Но никакой упитанности, хотя и худощавым моего Мастера не назовешь. Я затруднялась понять, каков он... Он просто стоял передо мной; он был, он есть, он будет.
- Присядь, - сказал хозяин, и я обрадованно послушалась, уловив приказ.
- Как ты себя чувствуешь? Кормили тебя в твоем заведении не очень-то хорошо, по лицу видно... Хочешь что-то сказать?
Я с силой втянула носом воздух, как при всхлипе, и, встав - повалившись - на четвереньки, прижалась к ногам Виталия Сергеевича. Он не отстранился.
- Плакать хочешь, - сам себе задумчиво ответил на вопрос.
Я обнимала его сапоги и бормотала что-то о любви, о жажде приказа, о готовности на все - буквально на все - ради своего хозяина.
- И на что же ты готова? Выброситься в окно? Отрубить себе палец? Выколоть глаз?
При слове "глаз" я вздрогнула.
- Вит... Виталий Сергеевич, но третий закон...
- Третий закон слэйвотехники? Думаешь, я о нем не знаю? Любой закон можно отменить приказом: были и такие случаи, - он опять обращался скорее к себе, чем ко мне.
Да. Да, если бы он только мне приказал! Я никогда даже не пыталась вспороть себе кожу и, уж естественно, пальцев не рубила - но сейчас наверняка бы смогла.
- Хочешь приказ? Получай. Для начала - отъедаться. И отсыпаться. Сколько часов ты спала сегодня?
- Ну... на сон у нас обычно семь часов, а вчера еще девчонки шептались...
- Отлично, - хозяин усмехнулся. - Ты у меня почувствуешь себя королевой. Усвоила приказ?
...В огромной, метров на двадцать пять, спальне, где под огромным пологом стояла огромная кровать и напротив нее висело огромное зеркало, а рядом разгонял воздух огромный вентилятор, я уснула сном младенца. И очнулась, когда огромные часы пробили семь.
Хозяин вошел неслышно. Я чуть повернула голову, чтобы его видеть, а он лег, упершись локтем в подушку:
- Мне бы хотелось тебя поцеловать. Можно?
Странно! Мысли заметались, будто встревоженные муравьи, когда на муравейник наступает медведь. Мастер спрашивает разрешения? Так не бывает... это сон... он забыл, как все должно быть!
- Прикажите, - испуганно шепнула я.
Его хохот взбудоражил голубков под потолком - хрупкую игрушку, висящую на люстре.
- А ты знаешь, не хочется. Погладить тебя я могу... вот так, - его рука легла на мои волосы. - Ты плачешь? Ну-ну, девочка, успокойся. Ты у меня красавица.
- Мама говорила, что я некрасивая...
- Вздор. Но вот когда ты лежишь сейчас здесь, такая очаровашка - меня это совершенно не интересует. Может, спросишь, чего я от тебя хочу?
Он говорил, будто подзадоривая, и я кивнула.
- Я хочу, чтобы ты стала свободной, - сказал он просто.
- Как? - Мне почудилось, что передо мной разверзлась бездна. Может, это сон? - Свободной... то есть вообще? От вас?