Маковецкая Марина Александровна : другие произведения.

Пигмалион свободы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    О драконе, живущем в нас: можно ли его если не убить, то хотя бы частично преодолеть?

Нет-нет, я не хочу опомниться! Со мной ничего не происходит...

"Обитаемый остров"



1. Человек, живущий в подвале

Дядя Костя был слэйвом.
Просыпаясь поутру, я неизменно слышала шелест его метлы, вычищавшей со двора фантики от конфет и бутылочные пробки. А когда выходила из подъезда, торопясь в нулевую группу, двор уже оказывался идеально чист.
Однажды (это случилось как раз той осенью, когда я стала первоклассницей) дядя Костя исчез, а взамен него появился другой подметальщик. Умер ли знакомый мой слэйв, а может, перевели куда-то - но комнатушка в подвале, где стояла его ржавая скрипучая койка, помнится и сейчас.
"Слэйв... - говорили мама с папой, морщась. - Да еще из худших, из лагерных. Держись от него, доча, подальше". - "А что значит - из лагерных?" - "Из тех, кто совершил самые тяжелые проступки. Пил, воровал, грабил... Может, и угрохал кого-то".
Загадочное слово "угрохал"! Что бы оно значило?
И уж конечно, ни папа, ни мама понятия не имели, что я с Иркой-рыжей и Валькой-долговязым изредка заглядываем к дяде Косте в подвал. На работу в семь утра, а домой в десять вечера - наблюдать за мной родителям было некогда. Не прогулять, не опоздать: кто ж хочет получить за прогул лишние баллы?
Крупный пористый нос, жидкая бороденка. Лицо как будто покрыто плесенью. Рабочая куртка, выцветшая, многократно стиранная. Когда-то мы даже боялись дядю Костю, но потом стало интересно. Не каждый день видишь слэйва так близко, да еще можно с ним разговаривать...
Мы забегали к нему, а он усаживал нас за трехногий столик и спрашивал у Вальки-долговязого:
- Принес?
- Принес, - шмыгая носом, отвечал Валька и выставлял на скатерть бутыль водки.
- Эх, родная ты моя, - произносил дядя Костя и жалостно смотрел на нее, словно бы видел за стеклом самого-самого лучшего и близкого для него человека. Примерно так же можно таращиться на шоколадных зайцев в универсаме...
- Вот хочу, - говорил наш подметальщик и, грохнув кулаком по столу, взревывал: - Да, хочу! Но не могу. Ох, не могу, проклятая ты моя! Потому что чип в котелке.
Мы дружно оглянулись на газовую плитку, где в чугунной штуковине побулькивала дикая смесь, отдаленно напоминающая борщ.
- Да не этот котелок! - замотал головой дядя Костя. - А вот этот, - он постучал себя по макушке, точно по дереву. - Говорят "черепок", "чайник", "башка" - знаете?
Не знаю, как Ирке с Валькой, а мне стало стыдно. Ну какие же мы глупые, ведь нам объясняла в детском саду воспитательница, что микрочип - это такая штуковина, которую вживляют преступникам в голову, чтобы превращать их в слэйвов!
Только вот нашего дядю Костю было почему-то трудно представить в роли бандита.
- Дядь Кость, а вы правда воровали и... это... грохали?
- Чего только спьяну не сотворишь, - бурчал подметальщик, а затем вдруг оживлялся: - Он сказал мне - не пей. Ну, а я что? Я и не пью. Сказал давно, а голос звучит вот тут - и все переворачивается, - дядя Костя возложил себе ладонь не то на грудину, не то на объемистое пузо, вместившее много таких борщей. - Гремит: бух, бух. "Не пей, не пей". И, как струна, что-то протягивается... тоскливо эдак... и хочется видеть его, верите ли... лизаться, как собачонка, и хвост поджимать... Бух!
- Дядь, это вы про кого? Про Мастера?
Он смотрел на нас осоловелыми глазами и бормотал:
- Жисть моя... Вот так же, помню, в лагерях они. Мастера то есть. Собачонка - сладко - тоска...
Взяв бутыль за горлышко, он швырял ее с размаху на пол:
- Не пейте, детки, не пейте. Вся жисть загублена... Тоска.
Повалившись на койку, задремывал, и даже сквозь храп мы, казалось, слышали:
- Бух.
"Мастеров тоже, бывает, ссылают в лагеря, хоть микрочипы из них не вынешь и другие не вставишь", - вспоминала я мамины слова, а по спине, сама не знаю отчего, бежали мурашки. Мы пытались добудиться дядю Костю, чтобы спросить: неужели чип у него - насовсем, до смерти? Храп чуть-чуть ослабевал и возобновлялся снова...
Как-то в комнатку быстрым шагом вошел худощавый, невысокий человек в черной коже, с кепкой на голове и с пронзительными, по-кошачьи зелеными глазами. Я ощутила, что бледнею от корней волос до пят - хотя чего нам, собственно, бояться? Мы не слэйвы, а о том, чтобы в подвал не спускаться, закона вроде нет.
Мастер брезгливо сощурился на дядю Костю:
- Ты что - пьян?
- А-гхм, гр-р-р-р...
- Да нет, конечно, - раздумчиво произнес Мастер. - Хотя на пьяного похож... А вы что, детишки, здесь делаете? С кем поведешься... Брысь отсюда!
Мы не могли сдвинуться с места. Любопытство владело нами.
Мастер, даже не прикладывая особых усилий, потряс дядю Костю за плечи, и тот в последний раз всхрапнул, просыпаясь.
- ВСТАНЬ.
Я похолодела. Сомнений нет: это приказ! В голосе звучала какая-то нечеловеческая, железная сила.
Дядя Костя вскочил и пошатнулся на бетонном полу, пытаясь вдеть ногу в тапок.
- Это что здесь разлито?
- Владислав... В-в-владислав Степ... - губы дяди Кости дрожали, и весь он поник, съежился. - Это в-в-в... водочка.
- И много ты выпил? Не торопись отвечать, вопрос риторический... ЧТОБ БОЛЬШЕ НЕ ПУСКАЛ ДЕТЕЙ В ПОДВАЛ.
Говоря, он не смотрел на подметальщика. Глаза человека, носящего черную кожу, сверлили меня насквозь. Будто запоминали.

2. Детство

- Ну почему? - рот мамы неприятно искривился, она дышала сквозь стиснутые зубы. - Почему?! Вот скажи, кто тебя заставлял это делать? Может, руки прилипли?
- Нет, никто...
Она толкнула меня в грудь, еще, и еще раз - так, что я упала на диван. Было не больно, хотя обидно до слез.
- Никто, - проговорила я снова и зажмурилась. Все повторяется. "Все идет по накатанному кругу", - вспомнились книжные слова. Вот так же было и тогда, в третьем классе, когда училка Тамара Львовна оставила в полуоткрытом ящике стола восхитительное пирожное с кремом и глазурью.
- У, гля, чё здесь лежит! - сказал Юрка.
- Небось вку-у-усно, - сказала Светка.
- А взять слабО? - сказала, хихикнув, Тонька.
- Эй, люди, кто возьмет? - сказала высокая русокосая Машка с глазами как у звезды ТВ.
И тут я осознала себя героиней дня. Шагнула к столу - все расступились передо мной - и, достав из размокшей бумаги чудо кондитерского искусства, откусила самую малость.
Аккуратно завернула пирожное в ту же бумагу, сама еще толком не зная, что теперь с ним делать: прятать к себе в портфель? Класть обратно в ящик?
Облизала пальцы, липкие от глазури. Кто-то чувствительно толкнул меня в бок: на пороге стояла Тамара Львовна.
...После директорского ковра и внеурочной общешкольной линейки, после маминых рыданий и попреков, папиных тяжелых вздохов я побывала в милицейском участке, где - при мелких проступках все решается без суда - в мою учетную карточку записали: "28".
Двадцать восемь. Первые в жизни баллы. В сущности, как много еще до лайфстайла...
Хуже всего было не это. Глаза родителей, а главное, смешки одноклассников за спиной - вот что было всего страшнее. И даже не только одноклассников, но и любого первоклашки, белобрысого задохлика с вихрами на голове и дырками на месте передних зубов.
И вот теперь, шесть лет спустя...
Она притягивала глаза, красуясь на одной из полок позади прилавка: сумочка шоколадно-кофейного цвета. Золотистый узор, сверкающие там и сям цепочки и змейки. Нет, я ни о чем таком нехорошем не подумала, не было у меня в голове каких-нибудь особенных мыслей - но за спиной послышалось хихиканье, и я обмерла, увидев вдруг, что продавщицы нет на месте.
Бросила взгляд через плечо. Две моих одноклассницы, Светка и Катька, неторопливо дрейфуют к прилавку, протискиваясь между людьми, и перешептываются, и смеются... над кем же они смеются? Надо мной? Стало холодно, как в зимнюю стужу. "Бежать, бежать отсюда", - подумалось отчаянно, но сумочка стояла совсем близко: руку протяни через бортик прилавка - и возьмешь.
Что было дальше, я почти не запомнила. Поднявшийся шум, крики... Весь вечер, ночь, а потом еще сутки до утра я провела в участке. Родителям звонили. На второе утро толстый милицейский сержант, перебирая бумаги, произнес участливо-ворчливым тоном:
- Эх, девочка... Двадцать восемь за школьное воровство, плюс пять баллов за двойку в четверти, плюс еще пара баллов за переход на красный свет - это, я бы так сказал, ерунда. Но сейчас! Вся жизнь впереди. Ты не преступница, не воровка. Домашняя, культурная девочка, какого хрена тебя понесло?
Я расплакалась.
В тот же день меня повезли к психиатрам. Мама рыдала в трубку:
- Ты понимаешь? Ты понимаешь, что, если найдут болезнь, суда не будет? Ну, будешь состоять на медучете. И всё!
А затем я перешагнула порог комнаты, где сидели трое в белых халатах: один старый, двое помоложе - но лица их показались мне одинаковыми.
- Как ты учишься в школе?
- Ну... вообще-то... была двойка по химии.
- Как относятся учителя? Одноклассники?
Я неопределенно пожала плечами. Рассказать, что когда-то украла пирожное, было выше моих сил. Тем более, вдруг врачи об этом не знают?
Вопросы сыпались градом:
- Что ты почувствовала, когда взяла в руки сумку?
- Не помню... Ничего особенного...
- Ну хорошо. А до того, как взяла?
Я молчала.
- Помнишь ли ты, зачем это сделала?
"Только бы не сказать: дорогая".
- Потому что красивая, - быстро ответила я.
Врачи обменялись взглядами.
Меня отпустили на поруки. Суд был назначен через десять дней.
- Ну почему? Почему?! - твердила мама. - Я эту сумку тебе бы купила, раз уж на то пошло! (Я подумала: "Не купила бы".) Работаешь, работаешь, ночей недосыпаешь... Ведь для тебя же, для тебя, а потом все прахом. Не мозги, а дурь сплошная - трудно было сказать, что, когда крала, получала удовольствие?
- Но ведь это неправда...
Мама глянула на меня выразительно и ушла, грохнув дверью. Я прижалась ухом к стене, чтобы слышать голоса на кухне.
- Моя дочь - дура! Да еще и воровка!
- Ну, Саночка, - робко возражал папа. - Это еще не конец света. За такое присуждают сто, ну или полтораста баллов...
- Не конец? А как она потом будет жить? Трястись из-за каждого балла?
- Закончит школу, получит серебряную медаль...
- ...это она-то, с ее тройками!..
- ...и снимут пятьдесят баллов. Потом сотню за красный диплом, а там уже работа, премии...
- Мечтаешь всё, мечтаешь! Какая работа, какой диплом, ты на ее оценки посмотри! Любитель шляться в Дом лишенных...
- Саночка, потише, пожалуйста, Оля слышать может. Сказала бы, как все, сокращенно: элтэпэ.
- Слышит, не слышит... Скажу погромче, сам виноват. Любитель шляться в Дом лишенных тяжелого поведения! И с девками там... со слэйвками... - мамин голос утонул в слезах.
Теперь уже папа хлопнул дверью. Я торопливо села на диван, поджав ноги. Он прошагал коротенький тамбур и пересек большую комнату - шаги всё замедлялись, всё замедлялись... Остановился передо мной. Пошевелил зачем-то пальцами правой руки, едва не скрытыми пиджачным обшлагом, и вышел в спальню, не говоря ни слова.
Мне показалось, что он хотел пожать мне руку.

3. После бала

Слэйвы были всюду. Они стояли вместо манекенов в одежных магазинах, вскапывали землю вокруг деревьев, когда приходила весна; они трудились на стройках, и помогали рабочим из Домуправления чинить трубы, и разъезжали на мусоровозах. А летом, сидя в открытых грузовиках, отправлялись за город: бегать на полигонах, стрелять по мишеням, маршировать и так далее. Соседние страны формируют свои армии в основном из слэйвов, ну а мы что, хуже? Каждый встречный вам скажет, что так и надо, что это нонсенс - свободных людей призывать...
Папа оказался прав. Суд прошел без зрителей и безо всяких формальностей, тройка быстро выслушала обвинителя - и, посовещавшись, объявила приговор: сто двадцать пять баллов.
Светка и Катька, живущие в моем дворе, в соседней четырехэтажке, видели, как меня везли на суд в специальной машине с окнами, забранными решеткой. Людская молва, а уж тем более детская, парадоксальна: когда я переступила через порог нашего школьного кабинета, класс взорвался ликованием. Никто не собирался меня высмеивать - наоборот, мои злоключения в универмаге описывались девочками чуть ли не как эпизоды героической эпопеи...
До конца десятого класса оставалось полтора года. Я поднажала на химию, физику, математику. И - трудно себе представить, но это так - через несколько месяцев учителя уже не чаяли во мне души.
В аттестат я получила всего несколько четверок, а пятерок - уйму. Еще бы: зубрила билеты как ненормальная. А потом серебряная медаль - и выпускной, выпускной, на котором хотелось танцевать сразу со всеми, но особенно с Юркой Титаром из математической подгруппы. Юрка был красавец: изогнутые брови, на лбу небрежные завитки смоляных волос; учился чуть ли не лучше всех в нашем классе и даже вел заседания самодисциплины, которые я дисциплинированно высиживала от начала и до конца.
Тамара Львовна под конец года подобрела и обещала организовать нечто вроде карнавала ("Если вы, мои дорогие, постараетесь и подключите воображение").
Дорогие постарались от души... Особенно я. Родители сводили меня в салон, где маникюрщица сделала наращивание: изогнутые черные ногти длиной сантиметров в пять. Я купила желтую полумаску с леопардовыми ушами, мама сшила из джинсовой ткани короткую юбку и заказала покрасить ее в примерно такой же буровато-желтый цвет. Пятнистая накидка довершила дело.
Я была нарасхват. Но Юрка Титар будто не замечал меня: одевшийся Серым Волком, он танцевал с русокосой Машей, которая напялила себе на макушку красный берет, а на плечо нацепила корзинку с яблочными пирогами (ничего интересней выдумать не могла?).
Меня позвал танцевать Витька Скринник, высокий и тонкокостный Юрин приятель с длинным светлым чубом и озорными глазами, тот самый Витька Скринник, от которого балдели все девчонки в классе. Учился он, правда, не очень, но разве это так важно? На школьных вечерах Скринник одевался в джинсовое, приносил магнитофон и обязательно хвалился какими-нибудь безделушками - например, часами, которые его отец привез из Англии. Теперь мы оказались замечательной парой: накладные когти, острые клыки (Витька был в костюме Дракулы).
Тамара Львовна, сидя в углу, благосклонно взирала на всех нас и на каждого в отдельности. Разве что против того она возражала, чтобы во время бала целовались, - и Витькины губы только скользили по моему уху, но даже не рисковали коснуться виска.
Мало-помалу одна пара за другой, утомленные, присаживались отдыхать на стулья вдоль стен, и только мы с Витькой кружились и кружились в центре зала, ловя на себе восхищенные взгляды. Нам аплодировали.
- Хочешь, подвезу? - спросил Витька, когда карнавал закончился.
- Ага, - сказала я, потому что Скринникову машину, в которой его подвозил шофер на занятия, видела обычно только издали.
Мы сели. Шофер врубил магнитолу, и она затараторила что-то про резвых коней, а потом: "Дорогая, дорогая, непростая, разтакая..."
Подташнивало. Мы мчались, словно пронзая собою ночь, и разноцветные огни слева и справа от нас проносились, как звезды в иллюминаторах.
Витька взял меня за руку:
- Офигеть, какие ногти.
- Только сейчас увидел? - отозвалась я. Было грустно. Казалось, будто я улетаю на другую планету, оставляя старый дом позади... Теперь все только новое. Прежнего не будет.
Витька поцеловал мне руку. "Вот как, - подумала я. - Стала уже взрослой: детям не целуют". И от этого сделалось еще грустнее.
Рука Скринника вдруг крепко ухватила меня сзади за шею, и - я даже не успела вскрикнуть - Витькин язык проник мне прямо в рот. Стало щекотно и слюняво.
- Эй, - сказала я через полминуты, отплевываясь. - Ты чё?
- Останови, - бросил Витька шоферу.
Магнитола рыдала:
"Дорогая, дорогая Ми-и-истрис моя!"
Я стала шарить вслепую по дверце, чтобы отыскать ручку. Не нашла. Витька всем своим весом прижал меня к спинке сиденья, от него несло недешевыми духами:
- Тань, то есть Оля... не хочешь? Не хочешь, что ль?
Шофер лениво покуривал.
Скринник попытался залезть рукой мне под юбку, не сумел - юбка была узкая, жесткая, - нащупал змейку, стал расстегивать. Я заорала.
"Мистрис, Мистрис", - разливалась магнитола.
- Прошу тебя, Вить... пожалуйста... не надо...
Юбку снять оказалось не так-то просто, мои ноги сделались каменными - Витькина лапища сорвала пуговицу на блузке, коснулась моей груди; и тогда я с силой, не помня себя, ударила его по лицу.
Прежде, чем крик раскромсал звучание магнитолы, я успела повернуть голову и увидела, как медленно отшатывается Витька, как по его лицу течет черное... или коричневое... или красное...
Оказывается, когти, сработанные перворазрядной маникюрщицей, могут быть очень острыми.
...Суд собрал немало народу. Скринник сидел в одном из первых рядов, на лице у него - через глаз - красовалась повязка. По левую и правую руку сидячими статуями высились его родители.
Речь прокурора длилась сорок минут. Больше всего он упирал на то, что Витька ("Посмотрите на этого едва закончившего школу ребенка!") теперь уже никогда не будет видеть обоими глазами, что отец его - заслуженный деятель искусств, ученый, Мастер; что миниюбка наверняка была надета не зря, а для провокации; пришлись, естественно, к слову и пирожное, и сумочка в универмаге.
Тройка присяжных размышляла недолго, и, когда один из них зачитал приговор, начались овации.

"ВЫПИСКА ИЗ СУДЕБНОГО РЕШЕНИЯ
Подсудимая: Ольга Тимуровна Долинина
Провинность: нанесение увечья с отягчающими обстоятельствами
Приговор: 400 баллов; 510 баллов с учетом суммы предшествующих проступков
Окончательный приговор: лайфстайл либо 5 лет добровольно-исправительных лагерей"

Из учебника "Основы правоведения", девятый класс:
"ЛАЙФСТАЙЛ - добровольный, основанный на принципах информированности, согласия, разумности и безопасности обмен властью; иными словами, это процесс передачи всех своих прав гражданским лицом государству, осуществляющийся на постоянной основе. (Примечание: под "правами" в данной фразе понимается свобода инициативы, свобода поступков и решений.) Впоследствии права эти могут быть переданы государством другому гражданскому лицу, но лишь частично и при условии адекватной оплаты. Субъектами и посредниками осуществления права на власть являются Мастера (соответствующее понятие для лиц женского пола - Мистрис), объектами, то есть лицами, передающими свои права, - слэйвы. Способы осуществления обмена лежат в области биокибернетической науки.
Задание: учитывая, что осужденному дается возможность выбора между лайфстайлом и исправительными лагерями (а в более тяжелых случаях, начиная от 1000 баллов, между лайфстайлом и коротким сроком лагерей, с одной стороны, и пожизненным сроком лагерей - с другой), доказать наличие при передаче прав принципа согласия и добровольности".

4. Последние часы

И опять я стояла, прижавшись ухом к стене.
- Я буду письма писать! - мамин голос поднялся до небывалой высоты, нет - он взвился, взлетел. - Ходить по инстанциям... апелляции, жалобы... Второй глаз ему выбью!
- Саночка, - папа вздохнул.
- Буду землю рыть... сама в лагеря! Я на стол вместо нее лягу!
Не сразу я поняла, что речь идет об операционном столе, а когда осознала - сердце замерло, едва-едва трепыхаясь, будто скованное морозной жутью. "Операция". Это слово я пыталась гнать от себя даже в мыслях, а не то что вслух произносить.
- Саночка, одумайся. Тебя положат с ней - понимаешь, с ней - а не вместо нее. Этого ты добиваешься?
Мама коротко всхлипнула. Я рывком распахнула дверь из большой комнаты, потом из тамбура на кухню.
- Не надо никакого "на стол". Я пойду в лагеря. - Сама удивилась, как отстраненно это прозвучало.
Молчание воцарилось на добрых полминуты.
- С ума сошла? - взъярилась мама. - Будешь лес рубить, спать по три часа в сутки! Тебя оттрахают там по самые уши, голодом заморят. Мужики из лагеря возвращаются, женщины - нет!
- А что, лучше будет, если меня возьмут в этот... Дом элтэпэ?
- Таких уродок, как ты, ни в какой элтэпэ не возьмут, - отрезала мама. - Туда берут крутобедрых, толстопопых... дур.
Я решила, что она права. Ни мама, ни одноклассники никогда не считали, что я - эталон красоты.
- В конце концов, - начал было папа, - жизнь в элтэпэ - это тоже ненадолго, а потом будет куда как легче...
Мама свирепо глянула на него: заткнись, мол.
- Не будет никакого элтэпэ, - сказала она. - Поверь мне, Оля, я знаю людей. Не будет.
Что-то внутри меня словно бы треснуло, прозрачное и звенящее, как стекло. Я рухнула на стул рядом с мамой и разрыдалась.
Утром меня вели по длинному коридору две санитарки - миловидные, возрастом только чуть-чуть постарше, чем я. Пальцы у них были белые, как халаты, и необычайно нежные, прохладные, мягкие. Эту мягкость и эту прохладу я ощутила даже сквозь ткань своего платья, когда они взяли меня за локти.
- Вперед, вперед, - успокоительно говорила та, что слева. - Нет, не сюда... Поворачиваем.
На потолке сквозь белые плафоны не менее мягко горели лампочки. Седьмая, двенадцатая, двадцать первая, тридцатая... Я сбилась со счета.
- Ты плачешь? - правая женщина теперь уже не держала меня за локоть, а гладила по спине. Я подумала, как это противоестественно: проводить рукой вдоль позвоночника незнакомого человека. Будто собачонку ласкать. - Не надо, не на-адо... Это не больно. Будет местный наркоз. Только кожа на голове может потом болеть, и то недолго.
Она продолжала говорить, но я больше не слышала ее слов. Точно уши заложило ватой.

5. Во дворце невест

Первый приказ - как удар. Удар кинжала в грудь или плети по спине, удар ломающий, рубящий, хлесткий, мозжащий.
Первый приказ - как вспышка огня или как костер, горящий ровно в ночи. Костер, навстречу которому хочется идти, улыбаясь.
Первый приказ - словно песня. Пронзительная, с переливами, и ты всё слушаешь ее, слушаешь. Слушаешь без конца.
Первый приказ - словно прорубь, в которой топят; словно виселица, топор, гильотина.
Первый приказ - как цепочка сверкающих снов, рассыпанных в ночи, и ты пытаешься поймать их, нанизать на одну нить.
Первый приказ - как любовь. Будто ненависть, будто ярость, зависть и гордость. Будто дружба.
Первый приказ - это память и беспамятство, вечность и смерть; он похож на все и непохож ни на что, бывшее в моей жизни, он - как солнце, как звезды, как беспроглядная ночь. И кажется, невозможно объяснить, описать словами, что такое первый приказ, - ясно только одно...
Первый приказ - это счастье.
Человек лет двадцати пяти, мускулистый, в джинсах и синей безрукавке со значком Мастера на груди, глядел мне пристально в глаза и говорил, будто сплевывая слова:
- Ты никогда - запомни, никогда - не причинишь вреда ни одному Мастеру. Усвоила? Это во-первых. Приказы Мастера, к которому ты попадешь, превыше всего. Даже приказов других Мастеров. Это во-вторых. Ты никогда не причинишь себе вреда - увечий, травм - и не сможешь убить себя. Это в-третьих.
Слова падали жемчужными бусинами, оставляя узор в моей памяти.
"Никогда. Запомни это".
Из больницы я попала в белокаменный массивный дом, напоминающий дворец, и поначалу было испугалась, но от соседок по комнате узнала: нет, здесь не элтэпэ.
- Здесь в жёны берут, - сказала огненно-красная лохматая девица с нижнего яруса кровати, третий "этаж" которой достался мне. - Хоть и за деньги... Всё лучше, чем отдаваться по трижды на ночь, а то и манекеном пятнадцать часов стоять, не двигаться. Так что радуйся жизни, подруга. Давай, давай, улыбайся!
По ночам девчонки шептались. Всем хотелось не просто мужа, а принца, Мастера из Мастеров, чуть ли не Сверхмастера, который увез бы к себе в загородную виллу, каждый день позволял бы купаться в бассейне и ездить на лошади, а в постели оказался бы... ну просто класс.
В спальне нас двадцать четыре человека. По коридору - двенадцать спален; ну, а сколько коридоров во дворце, можно было только гадать. Слэйвки сюда свозились, наверное, из самых разных уголков нашей обширной страны.
- Девочки, а-а-адеваться! Девочки, чистить зубы! На зарядку! Завтракать!
Хозяйкой в комнате и еще в трех соседних была Беатриса Геннадьевна, высоченная мужеподобная Мистрис, голос которой разливался обычно на полкоридора. Она же вела у нас занятия по шитью и кулинарии, которые посещались всеми прилежно и на которых запросто можно было уснуть - хозяйка не очень за этим следила.
Однажды ночью за Аллой, белокурой тихоней (она лежала обычно на верхнем ярусе соседней кровати - руку протяни, и достанешь), явились двое Мастеров, курировавших наш коридор вместе с Беатрисой Геннадьевной. Ни слова: вместо сигнала стук в дверь, и две фигуры на пороге. Алла молча спустилась и вышла.
- Куда это они ее? - спросила я у огненно-красной. - Зачем?
Девица в ответ неприлично заржала.
Шептались о Мастерах, которые надевают на своих купленных "жен" ошейники, ставят татуировки, избивают. Слушая такие рассказы, я пугалась, но в то же время сладкая теплота разливалась по телу. Хотелось Его - того, чьи приказы буду исполнять всю жизнь...
Миновало две недели - удивительно тихо, без "смотрин". На пятнадцатое утро Беатриса Геннадьевна явилась в столовку, когда мы еще не успели позавтракать.
- Девочки, быстро в спальню! Переа-а-а-адеваться! Трусы черные, лифчики белые! Белый верх, темный низ!
- Что, кто-то позвонил? - громким шепотом спросила огненная, но Беатриса Геннадьевна тут же отрубила:
- Без вопросов!
- Кто-то едет... едет... - шепот ширился, шепот растекался. Чашки с чаем остались недопитыми на столах, и через несколько секунд мы уже были у себя спальнях.
- Отдай, это мой лифчик!
- Нет, мой!
- А это моя сандалия!
Мы выстроились шеренгами вдоль стен столовой, девяносто шесть человек, и Беатриса Геннадьевна неторопливо прохаживалась туда-сюда, постукивая своей то ли указкой, то ли тростью по колену.
Вдруг губы ее вытянулись трубочкой:
- А это что та... - негодующе проговорила она, и тут из наружного коридора донеслись шаги. Уверенные, мужские.
Беатриса побежала открывать дверь, запертую на замок.
Гость вошел. Я опустила глаза и принялась тщательно разглядывать цветочки на кафельной плитке, покрывающей пол.
- Глядите, глядите, - быстро заговорила Беатриса, - все как на подбор. Татьяна! А ты чего закрытый купальник надела? Сейчас по уху схлопочешь!
- Не беспокойтесь, - и смешок. Голос оказался басистым, лениво-вальяжным; его обладатель, должно быть, похож на упитанного кота, но я не могла поднять голову, чтобы это увидеть. - Меня мало интересуют их животы и спины, уж поверьте.
Затем было сказано что-то еще - что, я не расслышала.
- Вы ознакомились с их делами? Со всеми? - Беатриса сказала это так, будто не могла поверить. Гость, вероятно, кивнул: ответа я не слышала.
- Меня интересуют, - он сделал паузу, - четыре человека. Людмила Никольская, Вера Ногтева, Агата Семенова и Ольга Долинина.
- Людмила Никольская, Вера Ногтева, Агата Семенова, Ольга Долинина, шаг вперед! - выкрикнула Беатриса.
Не поднимая глаз, я шагнула.
- А ты куда пяли... - начала было в своем любимом тоне Беатриса, но не договорила. Голос посетителя прозвучал бесцветно, металлически:
- Ее.
- Ольга, Виталий Сергеевич выбрал тебя. Он тебя покупает... Я правильно вас поняла? Да посмотри же в глаза своему хозяину!
- Ольга, - гость сказал это совсем уж по-кошачьи вкрадчиво, - подойди сюда.
Цветочки на полу словно бы выстроились в линию. Я сделала еще один шаг - и покачнулась.

6. У хозяина

Зеркала, шкафы и кресла. Полукруглая лестница на второй этаж. Массивная вешалка, где крючки напоминают морды диковинных зверей... А до этого - долгая поездка в зеркальном, как и прихожая Мастера, лифте... И еще до этого - салон машины, с которой не могло и сравниться авто Витьки Скринника...
Я переступила порог квартиры и нерешительно глянула на Виталия Сергеевича, наконец-то рассмотрев его лицо, прежде будто скрытое туманом. (Виталий Сергеевич! Волшебные, невероятной силы звуки. Неужели он позволит мне произносить их вслух?)
Толстые стекла очков, круглое лицо. Но никакой упитанности, хотя и худощавым моего Мастера не назовешь. Я затруднялась понять, каков он... Он просто стоял передо мной; он был, он есть, он будет.
- Присядь, - сказал хозяин, и я обрадованно послушалась, уловив приказ.
- Как ты себя чувствуешь? Кормили тебя в твоем заведении не очень-то хорошо, по лицу видно... Хочешь что-то сказать?
Я с силой втянула носом воздух, как при всхлипе, и, встав - повалившись - на четвереньки, прижалась к ногам Виталия Сергеевича. Он не отстранился.
- Плакать хочешь, - сам себе задумчиво ответил на вопрос.
Я обнимала его сапоги и бормотала что-то о любви, о жажде приказа, о готовности на все - буквально на все - ради своего хозяина.
- И на что же ты готова? Выброситься в окно? Отрубить себе палец? Выколоть глаз?
При слове "глаз" я вздрогнула.
- Вит... Виталий Сергеевич, но третий закон...
- Третий закон слэйвотехники? Думаешь, я о нем не знаю? Любой закон можно отменить приказом: были и такие случаи, - он опять обращался скорее к себе, чем ко мне.
Да. Да, если бы он только мне приказал! Я никогда даже не пыталась вспороть себе кожу и, уж естественно, пальцев не рубила - но сейчас наверняка бы смогла.
- Хочешь приказ? Получай. Для начала - отъедаться. И отсыпаться. Сколько часов ты спала сегодня?
- Ну... на сон у нас обычно семь часов, а вчера еще девчонки шептались...
- Отлично, - хозяин усмехнулся. - Ты у меня почувствуешь себя королевой. Усвоила приказ?
...В огромной, метров на двадцать пять, спальне, где под огромным пологом стояла огромная кровать и напротив нее висело огромное зеркало, а рядом разгонял воздух огромный вентилятор, я уснула сном младенца. И очнулась, когда огромные часы пробили семь.
Хозяин вошел неслышно. Я чуть повернула голову, чтобы его видеть, а он лег, упершись локтем в подушку:
- Мне бы хотелось тебя поцеловать. Можно?
Странно! Мысли заметались, будто встревоженные муравьи, когда на муравейник наступает медведь. Мастер спрашивает разрешения? Так не бывает... это сон... он забыл, как все должно быть!
- Прикажите, - испуганно шепнула я.
Его хохот взбудоражил голубков под потолком - хрупкую игрушку, висящую на люстре.
- А ты знаешь, не хочется. Погладить тебя я могу... вот так, - его рука легла на мои волосы. - Ты плачешь? Ну-ну, девочка, успокойся. Ты у меня красавица.
- Мама говорила, что я некрасивая...
- Вздор. Но вот когда ты лежишь сейчас здесь, такая очаровашка - меня это совершенно не интересует. Может, спросишь, чего я от тебя хочу?
Он говорил, будто подзадоривая, и я кивнула.
- Я хочу, чтобы ты стала свободной, - сказал он просто.
- Как? - Мне почудилось, что передо мной разверзлась бездна. Может, это сон? - Свободной... то есть вообще? От вас?
- В тот момент, когда ты сделаешь хоть крошечный шажок на этом пути, я тебя поцелую.
Он вдруг резко отвернулся и встал.
- Ужинать хочешь? Я заказал грузинскую кухню.
...Я сидела напротив него и чувствовала жар между ног, словно бы кто-то поставил на табурет обогреватель. Все, что он говорил, слушала вполуха, а самой думалось: "Ну почему? Почему он не может взять меня? Я ведь и правда его хочу!"
- Ты любишь меня как Мастера. Не как человека - как идеал. Но, к сожалению, меня это не интересует. Интересует свободный выбор. - Фразы были похожи на пушечные ядра: быстрые, литые. - У меня докторская по социологии, кандидатская по биокибернетике. Вот уже десять лет... или пятнадцать, а еще точнее, двадцать пять... я пытаюсь разобраться в психологии зависимости и доминирования. Это началось давно, моя мать была слэйвка... Видишь, я с тобой откровенен. Постарайся ответить мне пониманием, и не просто пониманием, а работой.
- Чтобы я перестала слушаться приказов? Этого вы хотите?
Он широко улыбнулся:
- Видишь, ты умна.

7. Моя наука

Библиотека у Виталия Сергеевича оказалась громадной: три обширных комнаты, десятки тысяч томов. Я читала всё запоем: фантастику ("Цель власти - власть"), социологию, этологию. По вечерам, когда Мастер возвращался из института, прибегала к нему на кухню и, пока он ужинал, рассказывала ему о своих мыслях, о прочитанном.
Мысли и были прочитанное, одно равнялось другому. А еще была любовь - неистовая, пронзительная. От нее хотелось плакать, кричать, смеяться - одновременно то, и другое, и третье... Но я уже больше не рисковала целовать Виталию Сергеевичу ноги: знала, это ему не понравится.
Как непросто быть Мастером! Далеко не всякий смог бы им стать. В школе обычно есть наблюдатель, который от первого класса до десятого опекает самых активных, самых сознательных. К примеру, Юрку Титара и Витьку Скринника готовили в Мастера... А потом, после школы, вживляют микрочипы, потом учеба на самых престижных факультетах и дополнительно - вторая специальность. Факультет Мастерства.
Да, умение властвовать - целая наука... И мне, конечно же, нравился мягкий, покровительственный взгляд Виталия Сергеевича, которым он одаривал меня по вечерам.
- Я поняла, что иерархия у людей - от обезьян. Всё то же самое. И когда подчиненная особь любит доминанта - это механизм замещения. Чтобы не бояться, не ненавидеть. Ну, а самки обычно не становятся у обезьян доминантами, потому и Мистрис бывают гораздо реже, чем Мастера. Вообще, отношения между мужчиной и женщиной - это обычно как раз иерархия, - здесь я смутилась и покраснела, должно быть, до корней волос. - Секс - это стыдно, это унижение, потому что когда-то, на каком-то этапе смешалась поза подставки и подчинения...
- Кого начиталась на этот раз? - мягко спросил он. - Своего тезку Долинина? Да, это ценно.
- У меня не бывает собственных мыслей, - сказала я горько. - Я - никудышная, никчемная тварь. Не зря они... со мной... это сделали.
- Не говори так. Почему?
- Я покалечила человека...
- Постой, но он-то хотел искалечить тебя. Не физически, так морально - помни об этом.
- А до этого я крала! Врачи сказали, что у меня нет клептомании, значит, я воровка, воровка!
- А с чего все началось?
- С пирожного...
- Ответь мне, пожалуйста, на один вопрос. Могла ли Тамара Львовна поступить иначе? Чтобы не было линейки, разговора с директором, баллов в твое дело... Могли бы одноклассницы не смеяться над тобой?
Я задумалась.
- Да, могли.
- Так к кому же претензии? - победоносно улыбнулся он.
Память казалась мне истерзанной кожей, на которой сплошь кровоподтеки, ссадины, но вот повязка с мазью ложится, покрывает их сверху, - и я чувствую, физически чувствую, как исчезает боль.
- Девочка, я был неправ. Порою я говорил с тобой слишком резко.
- Когда вы... ты... когда это было?
- Даже если и не помнишь, все равно прости.
И он коснулся губами моей щеки. Я была на седьмом небе от ликования...
Но главное, он учил меня.
- Встань лицом к стене... Молодец. На счет "три" поднимаешь руку. Как ты думаешь, в этих словах заключается просьба или приказ?
- Половинка того, половинка другого, наверное.
- Умница. С этого начинают на факультетах Мастерства. Не всякий, кому вживляют чип, автоматически становится Мастером: приказу в голосе учатся постепенно. Мы будем поступать с тобой точно так же, но цель наша - сделать все наоборот. Готова?
- Да.
- Раз... два... три...
Он молчал. Я молчала. Секунда растянулась на вечность, повисла молчанием, заполнив каждую частичку пространства между потолком и полом. Секунда проникла в уши назойливым, неотступным звоном, и тогда я подняла руку.
- Четыре с половиной. Не так и плохо, - спокойно сказал он.

8. Рабыня

- Что с тобой? - Виталий проснулся среди ночи, когда я задыхалась в беззвучном крике, лежа на его груди. - Хорошая моя, девочка, что с тобой, скажи?
- Они, они... Боже, что они со мной сделали!
"Попреки мамы, Тамара Львовна, ребята с их ухмылками. Суд. Витька Скринник. Система. Все это как заноза, и не выдернуть никогда".
- Нет, нет, я не могу... Не хочу быть рабыней!
- Успокойся, дружок мой. Все позади. - От его слов струилось такое невероятное, такое ласковое тепло, что я невольно улыбнулась. И свернулась калачиком, засунула голову ему под мышку: точно кенгуренок, прячущийся в материнскую сумку.
...Утром луч света, проникая сквозь шторы, золотил волосы моего хозяина. Виталий посапывал то ли во сне, то ли в дремоте; сдвинув покрывало, я смотрела на белую и широкую, покрытую редкими шерстинками грудь. Сколько уже сделал для меня этот человек и сколько еще сделает в будущем! Чувство благодарности сменялось восторгом, я принималась целовать пальцы на руках, соски, живот, даже ноги: всё попеременно.
Виталий открывал глаза.
- Солнце пробуждается рано, - он улыбался, - а ты встаешь еще раньше... Солнце - как ты.
Дни текли неторопливо, будто молочные реки меж кисельными берегами. Полгода мы занимались, раз за разом все больше приближаясь к НАСТОЯЩЕМУ приказу. Пока не наступил тот самый, памятный день...
- Подними ногу. Достаточно... Сядь на краешек стола.
Железо в голосе - такое знакомое и такое нечеловеческое! Я не могла ослушаться, чувствуя, как дурнота подступает к горлу, и вместе с тем ощущая невесомость: точно летишь или падаешь куда-то вверх.
- Давай обратно на пол... Отлично, черт возьми, получается!
Что было в этих словах: горечь? Ирония, злость? Наверно, и то, и другое, и третье вместе.
- Нет, Ольга. Так дело не пойдет.
Он обратился ко мне не "Оля", а "Ольга", впервые за много дней! Теперь уже к горлу подступила не тошнота, а самый натуральный ужас. Сковав все тело, мозг - и оживив давно забытые рефлексы.
- Хозяин, простите...
- Сколько раз я говорил не называть меня хозяином? Не обращаться на "вы"?
- Но, Виталий Сер...
- Сколько раз я говорил не называть меня по отчеству?
Не знаю, как это случилось, но мои ноги подогнулись сами, и я очутилась на коленях.
- Если ты думаешь, что я буду тебя жалеть, ты серьезно заблуждаешься.
Хозяин задумчиво прошелся по комнате. На лице была гримаска не то боли, не то отвращения.
- Собирайся. Можешь взять с собой вещи, какие захочешь.
- Что? - Мои губы и язык словно окаменели, повиновались с трудом.
- Что слышала. Просьбы и ласки на тебя не действуют, приказы тоже. - Он остановился передо мной, склонив голову, потом вдруг поднял ее, и... лучше бы я не видела того отчаяния, грусти, что проскользнули в его глазах. - Я уже говорил: мне не нужна рабыня. Поезжай отсюда, Ольга. Отправляйся домой. Так будет лучше для нас обоих.
- Пожалуйста, - вырвалось у меня.
Он поцеловал меня в губы:
- Прости... Но это был бы тупик, ты и сама понимаешь.

9. Я возвращаюсь

Мама оказалась маленькой. Такой безнадежно маленькой, будто я смотрела на нее сквозь перевернутый бинокль. Обняв меня, она шептала: "Как? Что?" Узнав о случившемся, закричала: "Надо звонить ему! Сейчас же!", а я бессильно опустилась на раскладной стул в прихожей. Все бессмысленно... Моя несвобода - точно клетка, из которой мне не вырваться никогда.
Говорят, какая-то обезьяна, когда ей дали в руку карандаш, нарисовала перекрещивающиеся вертикальные и горизонтальные линии. Правда или нет?
"Денег я тебе дам - надеюсь, они обрадуют твою родительницу. В ближайшие три месяца ты не выйдешь за порог своей квартиры. Это приказ. Понятно? Рано или поздно за тобой придут. Ты уже больше не моя рабыня, запомни это".
И еще он сказал... господи и все Сверхмастера, вместе взятые, как же важно сейчас вспомнить, что он сказал!
"Подумай о свободе. У свободы есть другая сторона, помни об этом".
"Другая сторона". Его слова казались мне бессмыслицей, но я мучительно думала над ними, думала, лежа на своем любимом диване в большой комнате.
Дни сменялись ночами, а ночи - днями. Только изредка я выползала на кухню: обед, ужин, завтрак... Завтрак, обед... Помочь маме приготовить для нас троих то кашу, то макароны на ужин... И так без конца.
Узнав в справочной номер Виталия Сергеевича, мама звонила ему каждый вечер, и каждый вечер слышала короткие гудки.
Миновало два с половиной месяца.
- Там, на проводе, какая-то девица, - мама сделала страшные глаза. - Бабища, точнее. Лет этак на шестьдесят... Может, он теперь на пожилых экспериментирует?
- Дай сюда! - я вскочила с дивана. И в трубку: - Позовите, пожалуйста, Виталия Сергеевича.
- А кто его спрашивает? ("Ха! И в самом деле шестидесятилетняя".)
- Кто надо, тот и спрашивает. Скажите, скажите, что с ним, только честно, говорите, пожалуйста!
- Он ногу сло... - И, спохватившись: - Откуда вам известно об этом?
- Дайте ему трубку!
Короткие гудки.
- Видишь! - сказала мама. - Он скрытый геронтофил. А я тебе говорила, что нельзя с ним иметь дело. Мою дочечку обижать - пусть ко всем чертям провалится!
- Мама! Что за вздор ты мелешь? У него там сиделка. У него нога сломана!
Восемь шагов в один угол комнаты, восемь шагов в другой.
- Ну что ты мечешься? Что ты мечешься, как на крыльях?
- Он сказал: ты не выйдешь за порог квартиры... Мама! Мама, хорошая, любимая! Ты мне поможешь.
- Ну, и чем тебе помочь? Ехать к этому стариколюбу?
- Я не выйду за порог. Все будет иначе. Ты меня понесешь!
- Ты что, спятила?
- Мама! Я ему нужна, и он мне нужен. Мама, помоги, умоляю!
Двери квартир открывались как по команде, когда мы проходили мимо. Можно подумать, что наши соседи обладали телепатией и связывались ментально друг с другом: "А ну, Вась, глянь наружу! Ну и картина, я тебе скажу".
Мама несла меня с шестого этажа на первый, потому что сама я была не в силах сделать ни шагу, а папа домой, как назло, еще не явился. Отчего-то думалось, будто "порог" и есть "подъезд" - и едва я пыталась сделать хоть шаг, как ноги превращались в корни.
- Вниз, вниз! - командовала я, давя в себе опасение за маму: а вдруг не выдержит, вдруг надорвется?
Битком набитый троллейбус. Парадный подъезд шикарного Виталиева дома и долгий разговор с консьержем. В конце концов, после многократных попыток дозвониться домой к Виталию ("Растудыть их всех, связь барахлит!") и моих бесконечных путаных объяснений: мол, сиделка испарилась куда-то, а известный Мастер лежит в постели без ноги и без помощи, - консьерж, тяжко вздохнув, проводил меня в лифт.
Сиделка, оказавшаяся с виду значительно старше, чем по голосу, открыла дверь, придерживая ее за ручку.
- Эт-т-то к-хт-то? - когда я, нагло потянув дверь на себя, оттолкнула старушку, та чуть не закудахтала от волнения.
- Его дочь, а может, жена. А может, слэйвка, а может, родственница. Какая, к черту, разница?
- Виталий Сергеевич! - протянула старушка испуганно. - Тут кто-то пришел, говорит, что дочь или слэйвка. Звонить в милицию?
- Не надо, - донесся слабый голос.
Я на цыпочках прокралась в спальню Виталия: небольшую, с кроватью совсем без полога. Хозяин молча отвернулся к стене, и сердце екнуло: как он изменился! Запавшие щеки, на подбородке щетина, на макушке едва-едва проглядывающая лысина. И бледность... какая бледность!
- Что вы сегодня ели, Мастер?
- Сдурела? - он бешено глянул на меня. - Во-первых, я тебе не Мастер. А во-вторых, пшла вон отсюда.
Слава богу и всем Сверхмастерам, в голосе не было категорического приказа.
- Скажи на милость, откуда ты здесь? Я же велел тебе не выходить за пределы квартиры!
- А меня, хозяин, вынесла мама. - Я усмехнулась. - На руках, точнее - на спине.
- Хитро, хитро. Остроумно. А теперь - чтоб я больше тебя здесь не видел!
- Чем вы питались сегодня?
- Пластинку заело?
Неслышно вползла старуха:
- На завтрак - пол-яйца, а на обед - кашки манной...
- Это всё? - Я наклонилась. - Вы сдурели, хозяин! Это вы сошли с ума, а не я!
Сдернула одеяло. Увидела запыленный гипс. Он вставал? Вернее, вставать пытался? Я оглянулась: пыль на полу, на столе, на комоде. Паутина свисает с люстры.
- Ольга, - твердо проговорил Виталий. - Иди к себе в комнату. Завтра с утра вернешься домой.
Это был приказ, но я медлила: дурнота и сладкое ощущение невесомости постепенно, не торопясь пробирались в грудь, живот, в горло, в мозг.
- Пожалуйста, - сказала я сиделке, - пожалуйста, приготовьте ему курицу, супа, ну или принесите, что там есть в холодильнике. А я пойду...
И пошла, хватаясь за стены. Слушаться тяжело, почти до невероятия трудно слушаться, когда противится все твое "я". Не слушаться - совсем невозможно...
Прилегши в своей роскошной спальне на кровать, я притянула колени к подбородку и так, в позе эмбриона, уснула. Думая о Виталии Сергеевиче.

10. Ленивец

Часы пробили шесть, и я очнулась при последнем ударе. Села, обхватив руками колени.
"Завтра с утра", - сказал он. С другой стороны... поразмысли, Оля, вдумайся: что такое утро?
Утро ли - шесть часов?
А может, утро - двенадцать?
Ну что же, вперед, Ольга Долинина! Никто тебя не прогоняет, дело за тобой.
Накинув халат, я помчалась в комнату Виталия. Вошла к нему не торопясь, и снова мне стало не по себе: лежит, натянув одеяло до подбородка, но глаза открыты, и в них пустота... Увидев меня, поморщился.
- Виталик, - прошептала я, - как ты себя чувствуешь?
- По-моему, я приказал тебе возвращаться домой.
- Вот именно. ЗАВТРА. А что такое "завтра", хозяин? - слово "хозяин" я произнесла иронически. - Дурацкое слово, слово-бессмыслица, когда оно наступает: сегодня или нет?
- Может, хватит острить? Заткни глотку.
- Ты вчера ужинал?
- Похоже, мне придется-таки просить Илону Кузьминичну, чтобы она позвонила в милицию. Одних приказов для тебя недостаточно, ты ухитряешься их обойти.
- Ты ужинал, говорю?! - Я встала на колени рядом с кроватью. Зрачки Виталия расширились, и пустота, таившаяся в их темноте, выплеснулась наружу. Вместе с унынием, вялостью, тоской...
Он отвел взгляд.
- Да что же это? - Я ухватила Виталия за плечи и принялась трясти. Он не сопротивлялся, не отталкивал меня. - Проснись! Да говорю, проснись же!
Он зашевелился в постели, пытаясь развернуть к стене свое мягкое тело. И тогда я ударила.
Я хлестнула его по щеке - осталась красная отметина.
- Нет, ты сядешь. Сейчас же! - И возвысила голос: - Илона Кузьминична!
Удивительно, как эта старушенция всегда оказывается рядом, едва лишь требуется ее помощь.
- Принесите завтрак - большой, сытный завтрак!.. Да что есть, то и несите. Там еды в холодильнике, должно быть, на двенадцать слонов...
Я придвинула кресло к кровати, потом небольшой столик:
- А теперь садись... ох... ох. Ну что ж ты такой тяжелый?
Он сел, вытянув ногу в гипсе, а я тем временем размышляла вслух:
- Мы победим. Мы победим с тобой обязательно. И твою дурацкую пассивность, и болезнь победим. В конце концов, можно пригласить кучу врачей, уж они-то поставят тебя на ноги! Я буду помогать тебе, пока ты будешь учиться ходить... я...
- Ольга, - вдруг произнес Виталий раздельно и безо всякого уныния в голосе, - что ты сейчас сделала?
- Я посадила тебя за стол.
- А еще?
- Я попросила Илону Кузьминичну...
- Не это, Оля, не это.
- Я трясла тебя и ударила, потому что ты глупый ленивец!
- Да, ты ударила. Помнишь первый закон?
И я увидела, как знакомые огоньки зажглись в его зрачках.
- "Ты никогда - запомни, никогда - не причинишь вреда..."
- Вот именно. - Виталий сцепил руки на затылке и потянулся: лениво так, вальяжно. - Ну-с, Оленька, возьми в руки ту вилку, что лежит на столе, и попытайся ею меня ударить.
Я не сдвинулась с места.
- Если не можешь, тогда попробуй... ткнуть себя в ладонь, к примеру.
- Это приказ?
- А ты не различаешь?
Я уронила голову на руки и рассмеялась - облегченно, счастливо, - так, как никогда не смеялась за всю свою прежнюю жизнь.

11. Четыре месяца спустя

Мы поднимались по широкой, бесконечно длинной (ступенек двести, наверное) и устланной ковром лестнице.
- Меня все мучает вопрос, Виталик: как оно было с твоей ногой? Ты сломал ее случайно, или...
- Ты же сама понимаешь, дружок мой Оля, что на этот вопрос я тебе не отвечу никогда.
Мы шли, а рядом поднимались другие гости Дворца мастерства: мужчины в смокингах, с украшениями, золотыми и бриллиантовыми, ведущие под руку своих разодетых жен - любопытно, слэйвок или нет? - и женщины в меховых шубках с поясками, стилизованными под хлыст.
- Здравствуй, здра-авствуй, - человек лет шестидесяти, едва мы достигли боковой, более узкой лестницы, распростер объятья, встречая Виталия. Был он рослым и, что называется, квадратного телосложения; виски украшала седина.
Я догадалась, что это и есть тот самый Леонид Иванович, человек из Совета Сверхмастеров, троюродный дядя Виталия, о котором не раз уже шла между нами речь. Догадалась, хотя не помнила его фотографий - а ведь должна была, еще со школьных лет была должна.
Какое счастье, что я теперь никому ничего не обязана! Даже запоминать лица.
Дядя цепко впился в меня взглядом: глаза в глаза.
- Так это и есть твое замечательное открытие? Польщен, польщен... очень рад знакомству... - и он поцеловал, низко склонившись, мне руку. - Все это сборище, прекрасная дама, в вашу честь. Я уверен, вы будете неотразимы.
Дальше он обращался уже опять к Виталию, а я подошла к столику - они стояли там и сям, - чтобы вилочкой взять кусок засахаренного лимона. Краем уха все-таки слышала, о чем говорят Виталий и дядя, увлекший его в сторону.
- Да, да. Я добьюсь. Я добьюсь, чтобы издали книгу, чтобы выделили гранты на исследования. Ты - гордость нашей семьи, Виталий. Я восхищен!
...И вот - зал. Обширный, круглый. Ряды зрителей по периметру; последний из этих рядов в такой невозможной выси, что даже страшно поднять голову и взглянуть. Мы на сцене... но сцена ли это? Скорее напоминает цирковой манеж.
Стоим втроем: Виталий, Леонид Иванович и я.
- Наука! - провозглашает дядя. - Да, наука. Ни для кого не секрет, что, только выделяя средства на новейшие исследования, мы сможем превзойти - и обогнать - тех, кто соперничает с нами. Наука знала прежде способ превращать свободных людей в рабов, но, я подчеркиваю, не способ возвращать раба в его прежнее состояние. (Шум в зале. Дядя улыбается лукаво.) Взгляните на эту юную девушку, господа. Она - бывшая слэйвка. (Шум усиливается.) И микрочип до сих пор находится у нее в голове. Но она - и в этом вы можете убедиться - разучилась повиноваться приказам.
Сквозь шум прорвалось: "Подпрыгни, девушка!" и "Покажи нам свои бедра!", но Леонид Иванович, невозмутимо выдержав паузу, сказал:
- Кому желается смотреть на бедра, пусть идет в элтэпэ. Мы не препятствуем и будем даже рады. Правильно, господа?
Зал грохнул от смеха.
Но тут на манеж явились самые натуральные бедра, и зал примолк. Девица баскетбольного роста, с огромным декольте и в юбке, напоминающей балетную пачку, поставила на тумбу... что бы вы думали? Барабан.
- Кто хочет опробовать приказ, прошу поднять руки! - выкрикнул дядя. - Отлично. Вы, вы и вы - прошу на сцену.
Первый из Мастеров выходил на сцену не торопясь, двое остальных обогнали его. Было в этом человеке что-то гибкое, неуловимо изящное - и холодное. Взгляд голубых льдистых глаз... я поежилась.
- Приветствую вас, Виталий Сергеевич, - обратился он к моему мужу. Виталий насупился и промолчал. Внезапно я вспомнила, где видела этого человека: на конференции, где тоже демонстрировались мои способности, он был оппонентом Виталия.
- Я начну, пожалуй, - сказал человек с льдистыми глазами, и дядя кивнул. - Ваши имя-отчество Ольга Тимуровна, кажется? Так вот, Ольга Тимуровна, возьмите палочку и ударьте ею по барабану.
Не сводя глаз с Виталия, я медленно подошла к барабану, сняла его с тумбы и поставила на пол.
- Пройдитесь по кругу, Ольга, - сказал второй человек. Как и при первом приказе, чувствовалась сила в голосе, но я не двинулась с места.
- Присядьте, - это третий. Я покачала головой. И тогда зал ожил! Аплодисменты, крики, свист - а я стояла все так же, не двигаясь, и было мне отчего-то грустно: словно бы слышались отзвуки памятного судебного заседания в этом всеобщем, ликующем и яростном гуле.
Неужели это всё? Вот он, тот миг, к которому я стремилась... Неужели он так много для меня значил?
Нет! Другого я хотела, другого достигла, и та, высшая ценность останется со мной навсегда. Свобода - вот она, эта ценность, и что мне какое-то хлопанье, какой-то свист...
После заседания - или представления? - назначен был банкет, на котором мы с Виталием не задержались. Взявшись за руки, как это делают дети, мы спустились по одной из боковых верхних лестниц, и там Виталий оставил меня: в закутке обнаружилась дверь с буквой "М".
Я присела возле пустого столика, ожидая и нервно глядя на часы. Полминуты спустя ниоткуда вынырнул тот самый, льдистоглазый человек - я вспомнила, как его зовут: Альберт Николаевич Зайцев:
- Какая встреча, какая встреча!.. Помните ли, Ольга Тимуровна, как я разнес вашего мужа на мелкие клочки во время своего доклада?
Кулаки мои сжались. "Всегда нужно сосчитать до десяти в таких случаях". Раз, два... После трех я не выдержала:
- Это вранье!
- Эмоционально, - кивнул Альберт Николаевич, - но малодоказательно. Времени у нас, - он тоже посмотрел на часы, - четыре минуты от силы. Я отменяю первый закон, Ольга Тимуровна.
- Что? - не веря своим ушам, спросила я.
- Что слышала. Давай-ка, открой это окно и прыгни в него.
Знакомая одурь невесомости подхватила меня и швырнула на подоконник; стоя на коленях, я принялась открывать сначала нижние запоры, а потом верхние, самые неподатливые. Соскочила на пол, дернула внутрь тяжелые створки и уже вспрыгнула было снова на подоконник, но...
- Я отменяю приказ, - проговорил льдистоглазый. - Стой на месте, губы держи плотно сомкнутыми.
Стыд, и страх, и злость на себя, и смятение сплелись единым клубком в моей голове. И будь я в силах это сделать - я перегрызла бы себе запястья или оторвала бы пальцы по одному, те самые пальцы, что отпирали створки.
Льдистоглазый хохотал.
- Подумать только! Наша гордая девочка опять вспоминает, что у нее в голове микрочип. Жаль только, нет камеры - записать. Ну, ничего: мы это исправим кой-чем повесомее. Иди за мной.
"Виталик! - мысленно закричала я. - Виталий, любимый мой, хороший, приди же поскорей, все исправь!"
Но дверь с буквой "М" оставалась закрытой, и рядом - никого, никого. Проследовав за Альбертом Зайцевым, миновав множество длинных коридоров и полукруглых лестниц, я оказалась в совсем уж глухом тупичке, где не слышалось даже голосов с банкета.
- Итак, милая девочка, расскажи-ка мне, не говорил ли что-нибудь запретное Виталий Сергеевич Огнев о нашем государственном порядке, а также насчет Сверхмастеров и Вождя-Сверхмастера. Только давай начнем с самого важного, не застревай на мелочах.
- Он говорил... говорил... что такой порядок, при котором люди чувствуют себя рабами, должен быть уничтожен.
- Вот как? И какую же роль в этом играют его исследования и книги?
- Подготовить почву... расшатать устоявшееся мировоззрение...
- Молодец! Еще?
- Он говорил, что Вождь-Сверхмастер похож на иерарха у павианов - точнее, на геронтократа, хитрого, изворотливого. То есть, вернее, это я такой вывод сделала, потому что прочитала книгу Долинина "О природе и о человеке"... а Виталий слушал и со мной соглашался.
- Достаточно, продолжим позднее. Хорошая девочка, послушная девочка, твои свидетельские показания пригодятся во время следствия, - он словно гладил меня по голове.
И тут я заревела.
Альберт Николаевич чуть приподнял краешки губ:
- Ну-ну. Спокойно, спокойно... Такие, как ты, замечательные девочки понимают, что, когда они меняют Мастеров, им становится немножечко грустно. Твой Виталий Сергеевич не додумался до простейшей вещи: когда ты с ним, ты перестаешь быть слэйвкой. Когда ты без него - видим результат. А ведь я знал, я догадывался... и как свежи были розы!
Слово! Мне сейчас нужно вспомнить слово, или даже сочетание слов. Но какое же? Ах, черт, все кончено, теперь только ужас - на всю оставшуюся жизнь, и страшно думать, что будет с Виталием...
Нет, Оля! Он сказал бы: "Всегда есть выход. Соберись".
И, как молния, вспыхнуло в мозгу...
ИНВЕРСИЯ ПОДЧИНЕНИЯ.
Альберт Николаевич уже открыл было рот, намереваясь, очевидно, отдать новый приказ, - как я выпалила единым духом:
- Рот на замок, не двигаться, слушать меня внимательно!
- Чего? - попытался сказать (я угадала по губам) льдистоглазый, но вышло что-то вроде нечленораздельного мычания. Стоял ошалело, будто приклеенный к полу, глаза метались туда-сюда, очевидно в поисках спасения, - и радость охватила меня, радость дикая, сумасшедшая.
- Я - Ольга Тимуровна Долинина, свободный человек - я приказываю тебе: никогда не преследовать ни меня, ни моего мужа. Не писать на нас доносов, не быть свидетелем против нас и не жаловаться в любые инстанции. Никогда не пытаться сделать меня рабыней, и, если то, что сейчас произошло, существует в аудиозаписи, - уничтожить запись в ближайшие полчаса. Никому не сообщать о том, что здесь было. Всё.
Наслаждаясь чувством власти, я пару раз легонько стукнула кулаком по голове Альберта Николаевича. Он только скосил глаза. Видно было, что человек убит, изничтожен, раздавлен в прах. Смех и жалость - два таких, казалось бы, противоречивых чувства - проснулись во мне, и я сказала:
- Можешь двигаться и говорить. Если, конечно, захочется.
Я вышла из тупичка. "Сегодня обязательно скажу Виталию, что догадалась насчет другой стороны свободы. Нет, не любовь, не власть и не подчинение..."
Мои мысли прервал Виталик, который вынырнул из коридора, ведущего на другое крыло здания:
- Оля, ну наконец-то! Я беспокоился...

12. Вместо заключения

Прошло семь лет с того памятного заседания во Дворце мастерства. Альберта Зайцева я больше не встречала; как говорят, он оставил науку, продал свой дом и пятерых слэйвок - не то кухарок-горничных, не то любовниц - и переселился куда-то в сельскую глушь. Впрочем, меня это мало интересует.
Виталик защитил докторскую диссертацию по биокибернетике, издал несколько книг, готовится сейчас защищать диплом по психологии. Когда я ему говорю: "Все это ерунда. Ты - лучший психолог в мире", он блаженно жмурится, как кот.
Я часто выступаю на всевозможных вечерах, которые устраивают в мою честь: читаю стихи, рассказываю о собственной жизни. Когда меня пригласили на вечер в милицейский Дом культуры, я тоном, каким читают нотации, сказала по телефону:
- И не вздумайте! Что за манеры - приглашать на чтение всякую асоциальщину? На моем счету три серьезных проступка, и, по совести, было бы лучше, если бы меня сразу же сослали куда-нибудь в исправлагеря. Так что имейте в виду и будьте, пожалуйста, поразборчивей, а не то, часом, опять повстречаетесь с аморальной особой!
Милицейский чин промямлил нечто вроде: "М-м-мда... угу... Буду иметь в виду", а я бросила трубку и покатилась со смеху.
Книгу своих воспоминаний, материалом для которой станут нынешние наброски, я закончу где-то через полгода; не сомневаюсь, что почти сразу же она будет напечатана. И лишь одно я из нее уберу - вторую часть разговора с Альбертом Николаевичем... В конце концов, инверсию подчинения можно изобразить и как-нибудь иначе, ведь верно?
Андрюшка, наш младшенький, весит уже девять кило и ползает вовсю. Леонид Иванович, приезжая в гости, любит держать его на коленях.
Дядя Виталика, как всегда, поразительно красноречив. Он обожает хвалить моего мужа, называя его величайшим ученым всех времен и народов и неизменно осведомляясь, скоро ли будет готова его новая монография.
Вместе с собой он привозит свою жену, высокую молодую слэйвку. Я наблюдаю за ней, когда она проходит мимо нас, устраивается в кресле и достает рукоделие, чтобы вышивать стежками (за весь вечер - пара фраз: "Здравствуйте", "До свидания"; иногда еще - "Простите", если случайно ее задеть, проходя мимо). Вижу косой разрез темных глаз, волосы, сколотые на затылке, чеканный профиль, и порой мне начинает казаться, словно она - существо совсем иного вида, чем мы. Чуждое до инопланетности...
Леонид Иванович то и дело упоминает о том, что прямо-таки мечтает испробовать на своей жене "метод Огнева". "Свободный человек! - восклицает он. - Вслушайтесь в животрепещущее звучание этих слов!" Но время проходит, а жена не меняется.
Счастлива ли она? - спрашиваю я себя. Да, может быть и так.
Поймут ли слэйвы мою книгу, когда она выйдет из печати? Мне хочется в это верить, ведь я пишу для них. Но, говоря по чести, я замечаю, что разобраться в их психологии для меня становится с каждым днем, с каждым часом сложнее...
И только в одном я не сомневаюсь: перемены грядут. Я уже чувствую их дыхание; знаю, что-то меняется в Совете, готовятся и издаются указы, один другого либеральнее. Обычные люди (не слэйвы, не Мастера) становятся смелее; я вижу, как они собираются во дворах за столами и обсуждают политику. Я вижу жадные глаза тех, кто собирается на мои вечера: да, им есть что у меня спросить. Вижу, как меняются до неузнаваемости газеты...
По вечерам я вижу, как идут с работы слэйвы, роющие котлован под фундамент высотного дома через пять кварталов от нас. На их лицах застыли улыбки. Мне нравится наблюдать за этими людьми, и порою кажется, будто я тоже иду вместе с ними: становится весело, и хочется взмыть навстречу темнеющему небу... а затем - точно пробуждение ото сна, и чувство легкой грусти.
В свете закатного солнца медно-красными кажутся их смуглые спины и выгоревшие волосы. На плече у каждого из слэйвов - огромная лопата, в левой руке неизменный сверток с полотенцем.
Они поют.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"