Две железных полосы сливаются за горизонтом, вгрызаются в душу ритмичным стуком: пи-эр квадрат. Мелькание столбов и деревьев - серо-желтая полоса за пыльным окном. Баюкающая колыбель дальней дороги. Тревожные сны между остановками и резкими толчками. В тех снах полеты над неведомыми мирами, воспоминания реальные и нереальные, знакомые и незнакомые лица, ласковые руки, брошенные фразы, рассветы, взрывы сверхновых, рождение новых жизней и вновь полеты.
Жара. Лысый пупырь гольца среди тайги. Под ногами глухо брякают остроугольные камни, лишь кое-где покрытые бледными лишайниками. По тебе тоненькими непостоянными ручейками струиться пот. Над гольцом висит марево раскаленного воздуха. Врезающиеся в плечи лямки рюкзака, набитого камнями, напоминают о реальности происходящего и твоем предназначении в этом мире. Жара достигает апогея. Вяло отбиваюсь от озверевшего гнуса. Ветер умер неделю назад. Где-то на дне рюкзака булькает обеденный запас воды. Во время коротких остановок собака, с высунутым и невероятно длинным языком, норовит спрятаться в мою собственную тень. Но вот ноги почуяли конец подъема и вскоре мы “покорители вершины”. Пупырь, в общем-то, довольно низок и то, что лежит дальше по маршруту внушает гораздо большее уважение. Впрочем, этот пупырь был особенным. Он даже на карте выглядел обособленно: островершинный конус в краю плоских гор. С него открывается великолепный вид на три стороны света. На юге высится Межсопочный, а за ним открывается великолепная картина Эльконского поднятия. На западе раскинулась равнина, покрытая бескрайней тайгой. С востока бугрились мелкие, сильно заросшие стлаником гольцы и за ними, далеко, почти на грани восприятия виднелись призраки гор. Северная часть панорамы была закрыта бесформенным, с редкими пятнами стланика, гольцом. Но самая главная особенность “покоренного” пупыря ожидала меня на самом верху. Это была невысокая, вся скрученная и покрытая узлами, одинокая кедрина. Странно смотрелась она среди этого царства камня. На гольцах в лучшем случае рос низкий, труднопроходимый стланик. А тут кедр.
Я спешно забрался в негустую, но все же облегчающую тень. Время обеда. Тридцать - сорок минут передышки и можно не думать об азимутах и километрах, можно просто сидеть, тупо уставившись на пляску огня, вяло двигая челюстями, жуя не раз перемороженную рыбную консерву. Собака, забыв о бурундуках и пищухах, завалилась рядышком, уставив на меня немигающий, ангельский взгляд казанской сироты, в предвкушении обеда. Под кедриной валялось много сухих сучьев, обломанных частой в этих краях непогодой. Через пару минут, над трещавшим, бездымным костерком, болтаясь на обожженной ручке молотка, повис закопченный, весь измятый солдатский котелок. Еще через несколько минут вода в нем покрылась бульбами и начала выплескиваться. Костер зашипел и выбросил в небо порцию белого дыма. Я осторожно снял котелок и сыпнул в него горсть заварки.
С юга начали наползать, невесть откуда взявшиеся, огромные, похожие на старинные парусные фрегаты, бело-серые кучевые облака. Потянуло легким, с запахом дождя, ветерком. И ожила над головой кедрина. Заскрипела, завздыхала сбитая молнией вершина, как-то по-своему, по хвойному, зашуршали ветви. Что-то непростое было в этой кедрине, что-то одухотворенное. Подумалось - ты есть бог. Я прислонился щекой к теплому шершавому стволу и долго так сидел, глядя куда то вдаль, забыв про обед и чай.
Уходя, я плеснул остатки чая под корневище и на развилку ветвей положил кусочек лепешки. Потом, через несколько часов, уже взобравшись на пугавший меня до обеда голец, я обернулся, помахал рукой и проорал на полтайги - Проща-а-а-ай! Собака, вынырнув откуда-то из-под низких кустов стланика, изумленно вылупилась на меня. Я усмехнулся и начал спускаться с водораздела, отсчитывая пары шагов, время от времени глядя на компас, размышляя одновременно о мезозойском комплексе и о бренности бытия.
А поезд петлял меж высоченных желто-зеленых гольцов Станового хребта, уходя на запад. И где-то тут, среди этих гольцов, под этим низким серым осенним небом я оставлял свое сердце.