В течение года Кадан подчинил себе все пришлые не многочисленные в этих местах племена, хоть не избежал нескольких кровавых стычек. Он уже стал самым богатым и сильным бегом. Он мог выставить тысяч восемь латников преимущественно средней конницы и больше тысячи лёгкой из кыштымов. Незаметно для себя, он уверовал в свою силу и непогрешимость и уже перестал считаться с соплеменниками, с которыми постоянно сорился и иногда захватывал их улусы. Это не осталось не замечено в ставке Великого монгольского хана. Если банальный отжим улусов, как-то ещё можно было простить, но создание нового центра силы в противовес центральной власти, рассматривалось уже, как угроза власти и государственности, что было, в общем-то, и правильно.
Кадан, по старой памяти, приезжал в гости к Курлуну и посмеивался над старым другом, который всё ещё пытался убедить его договариваться с другими чайзанами о создании великого Кыркыза, но тысячник верил только в свою звезду. Он видел себя в роли Чингисхана, не понимая, что тот добился многого не только оружием.