Однажды (01.02.1774) Екатерина Великая, расставшись окончательно с графом Орловым, проскочив скоротечные, но весьма бурные отношения с графом Васильчиковым, и еще только приглядываясь к графу Потемкину, что-то заскучала. Дело было вечером, часов около восьми, может, попозже, по Зимнему Дворцу как раз печи на ночь топили. Екатерине Второй, как было отмечено выше, взгрустнулось и она решила пройтись погулять. Вышла из своих апартаментов, гуляет себе, а тут как раз смена караула: одни молодцы в три аршина с гаком сменяют других таких же, с гаком никак не меньше. Исторические источники никаких точных следов мыслей императрицы на тот момент не оставили, но вполне резонно допустить, что Екатерина Великая подумала вроде: "Все графы, да графы, надоели!" и обратила свой взор на молодца поручика Борщевского. Поручик Борщевский этот взгляд Екатерины Второй поймал и ничуть не смутившись, ответил соответствующим взглядом мужчины, одновременно в прекрасной манере взяв на караул, как и положено по Уставу при виде царствующей особы. Екатерина Вторая вернулась в свои апартаменты, подумала: "Какие, однако, молодцы у меня эти гвардейцы!", а поручик Борщевский остался в карауле, описав для себя словами произошедшую сцену в переводе на язык конца ХХ века как: "Однако, блин!" и принялся размышлять, нельзя ли каким-нибудь таким макаром исхитриться, чтобы императрице еще пару раз попасться на глаза, а дальше действовать уже по обстоятельствам. Далее он попался ей на глаза не пару раз, а гораздо чаще, так как поручика перевели в личную охрану императрицы, а 07.02.1789 (11:30) за поручиком Борщевским прислали немедленно явиться по срочному делу к императрице Екатерине Второй. Поручик Борщевский, признаться, опешил и долго не мог попасть ногой в сапог, хотя ловок был до чрезвычайности. С этого злополучного сапога все и покатило и катилось все стремительнее и стремительнее до тех пор, пока не прикатилось к неожиданно нагрянувшей на Борщевского смерти, причем, как было сказано, при весьма и весьма загадочных обстоятельствах. Но это потом, в конце истории. В начале истории сразу после того, как поручик Борщевский никак не мог попасть ногой в сапог, полковник Дохельдот, известный своей отвагой в бою и мелочностью при карточных расчетах первым отдал поручику Борщевскому честь, звонко щелкнув каблуками. Стоявший рядом с полковником немецкий дипломат Эрих Матильда фон Раухбах, слегка поклонился, приветствуя Борщевского, совсем едва и в то тоже время весьма почтительно, как только умеют делать одни дипломаты: очень едва и очень почтительно. Две придворные дамы присели в низком реверансе, а когда поручику подвели его жеребца, подскочил какой-то майор и бросился помогать поручику Борщевскому вскочить в седло. Борщевский не умел вскакивать на своего жеребца с помощью майоров и со всего маха заехал майору каблуком по скуле. В ответ майор весело рассмеялся и сказал: "Ах, Боже, господин поручик, как же я неловок, простите ради Бога!" и исчез. Вообще, надо сказать, что с этого времени и по саму загадочную смерть поручика многое в его жизни стало неожиданно возникать, а потом так же неожиданно исчезать. Поручик, молодец в три аршина с пребольшим гаком ходил весь в мелких синяках, исщипанный, на предмет проверки: снится ему все с ним происходящее или все это взаправду. К Екатерине Второй он тогда не попал (за четверть часа перед их встречей подоспело известие о знаменитом скандале между Англией и Испанией по поводу торговли молодой говядиной), но поутру велено было переехать на другую квартиру в осемь комнат, связанных анфиладой, не считая различных гардеробных, туалетов и /прихожих/; и сменить гардероб на приличествующий. Борщевский едва поспевал от портного к сапожнику, от сапожника к шляпнику, и только садился за обеденный стол, заставленный великим множеством первоклассных блюд, как появившийся в жизни Борщевского денщик на прекрасном французском языке мягко напоминал Борщевскому, что к такому-то и такому-то времени ему надобно быть в каретном ряду определиться с обивками каретных диванов, равно как и драпировкой самих карет, для малого и большого выездов. По утрам Борщевский принимал всевозможных посетителей с различными прошениями и ходатайствами. Так как Борщевский с Екатериной Второй еще не повидался (у царицы были какие-то были дела, связанные с Крымским полуостровом), то секретарь Борщевского, англичанин D. Simpson, пока все просьбы аккуратно записывал в книгу золотого теснения и серебряного литья гербом Российской империи на кожаной обложке, и судя по тому, что время от времени приходили благодарственные отклики, Борщевский понял, что принимаемые им прошения и ходатайства каким-то чудесным образом приводятся в исполнение: кого-то переводят на почетную должность, чей-то сын отправляется в Голландию на учебу, другой получает долгожданную субсидию и так далее. К тому же поручик Борщевский почувствовал дремавшую видимо до поры в нем склонность к государственной деятельности и уже несколько месяцев ночами сочинял Прожект "Об улучшении устройства государства Российского". Синяки на теле Борщевского постепенно сходили, новые появлялись все реже; Борщевский полностью погрузился в дела как государственные, так и личные, а именно: занялся строительством на выделенные ему казной деньги огромадного дома на реке Фонтанке, в котором он намеревался негласно жить с Катериной, в то время - императрицей Екатериной Великой. Борщевский лично вел строительство дома на реке Фонтанке, не доверяя никаким смотрителям и приказчикам, во все скрупулезно вникал, не было дня, чтобы кому-нибудь от него крепко не досталось, а когда дело подошло к внутренним убранствам, то он поклялся при свидетелях, что сам лично покроет позолотчику его глупую голову тремя слоями червонного золота, если тот не управится к Рождеству. К слову сказать, знаменитая потайная лестница, связывающая одну из опочивален дома с каретным двором была придумана самим Борщевский. Он же набросал и чертежи непростой лестницы и эскизы орнаментов, и велел отлить эту потайную лестницу в мастерских, в которых впоследствии была исполнено ограждение Летнего сада. Изнервничался, издергался Борщевский с этим домом до последней крайности. А по ночам, понятное дело, сидел за Прожектом, который по его предчувствиям и намерениям должен быть потрясти всю Россию и счастливо обновить. Однако, слава Богу, здоровье имел от природы отменное, на все хватало с лишком. Наконец к Рождеству управились. Дом вышел - сказка! 15.11.1789, по полудню, где-то около 13:00 как вихрь налетело известие, что вот-вот должна прибыть сама императрица Екатерина Вторая и осмотреть отстроенное. Императрицу Борщевский пока видел только издалека, на различных приемах и однажды на балу в честь германского Консула. Екатерина присутствовала в жизни Борщевского незримо, но и по-женски и по-царски властно, вся; Борщевский, понятно, прекратив какие-то бы ни было отношения с женщинами (прежде имевшие место быть в весьма значительных и, надо отметить, неистовых формах), все обратил в законотворчество и в фантазии, правда, по большей части эротического содержания. Доведя себя ночными трудами по подготовке Прожекта "Об улучшении государства Российского" порой до крайней степени переутомления, Борщевский, под утро уже, рухнув в одинокую свою, холостяцкую постель, принимался думать о своей Катерине и эти его мысли, вкупе с ночным законотворчеством приводили к тому, что едва Борщевский успевал погрузиться в тяжелый сон, как там его начинали сотрясать бурные и бесконечные поллюции. (Мастурбацию поручик Борщевский, как гусар, отвергал напрочь).
И еще надо бы учесть одно обстоятельство деликатного, так сказать, психологического свойства: по мере того, как Борщевский одевался, переезжал и строился, не видя Екатерины, в нем протекало два внутренних процесса, причем, подчеркну особо: оба совершенно одновременно, ничуть не мешая друг другу. Первый процесс был сугубо меркантильной, я бы даже сказал, корыстолюбивой природы, то есть, Борщевский имел определенные виды на предстоящую близость с женщиной, в данном случае, с императрицей и, признаться, не малые (чин канцлера, по убеждению Борщевского, вполне бы ему подошел). Второй процесс банален до нельзя: Борщевский все более и более в Екатерину влюблялся, причем, будучи поручиком, страстно до умопомрачения и сладостно мучительного желания непременно погибнуть ради Катерины каким-нибудь героическим образом с ее именем на устах. Борщевский гремел по комнатам, срывался на крики по пустякам, хотя нервы имел прикрепчайшие, росту три аршина, да гак, как вы помните: о-хо-хо! Пару раз пронеслась было в его буйной голове мысль на предмет того, что, вот, мол, окажутся они, наконец-то, с Катюшей, так сказать, vis a'vis, tout les deus, l'un contre l'auutre, dans l` amboisse d' amboisse ("Вдвоем, друг против друга, в томлении любовном" Перев. с франц. авт.), твою мать! и вот-те, едрён корень, вопросец: с марша бросаться в лобовую атаку, действовать смело и решительно или Катерина все-таки как-никак царица, надо бы сие обстоятельство дипломатическим образом иметь в виду и каким-то галантным манером выказать почтение одновременно, конечно же, с любовным жаром и готовностью куда-нибудь броситься и погибнуть с ее именем на устах. Борщевский решил действовать по обстоятельствам. Наконец, приехала Екатерина Вторая. Двор дома отстроенного Борщевским в одно мгновение заполнился каретами, гвардейцами, придворными, шумом, разноязычным говором; Екатерина Вторая увидела вытянувшегося в струнку ослепительного поручика Борщевского, как-то задержала на нем неопределенный взгляд, все вокруг (казалось, аж за версту!) стихло и замерло в ожидании. Но Екатерина Вторая улыбнулась, царским жестом подозвала Борщевского и поздоровалась с ним. И снова двор заполнился шумом, гамом, заскрипел снег под каретами, радостно залаяла где-то собака; с Борщевским все один за другим принялись чинно раскланиваться, военные щелкали каблуками, придворные дамы садились в низком реверансе; кто-то под локоток Борщевского поддерживал, чтобы тот ненароком не поскользнулся, с другого боку при этом умудрились рассказать последний анекдотец, пресмешной, право; шумна придворная жизнь, ужас какой-то.
Свита шествовала по дому, неслышным гомоном обсуждали. Екатерина Вторая иногда останавливалась и с неопределенной полуулыбкой смотрела гобелены. Борщевский шествовал чуть сзади, справа, готовый предстать в любое мгновение, шевельни только Екатерина Вторая пальчиком. А когда Екатерина Вторая, наконец, шевельнула пальчиком и провела им задумчиво по богатейшему литью потайной лестницы, ведущей наверх в одну из опочивален, Борщевский затрепетал и, слов из песни не выкинешь: возбудился, аж штаны затрещали. Наконец, Екатерина Вторая молвила, в некоторой задумчивости и не оборачиваясь к Борщевскому:
- Откуда такие средства? Не малого поди дом стоит?
Прикажи ему Екатерина со второго этажа, как есть, в сапогах, в Фонтанку бросится - с превеликой бы радостью бросился! Но Екатерина Вторая спросила про средства. Средства из казны. Под Успенье выданы. Он и роспись свою в указанном месте собственноручно приложил.
- Что молчишь? Али язык проглотил? - произнесла ни чуть-чуть не шевельнув в сторону Борщевского головой Екатерина Вторая, и, шествуя далее по комнатам, сказала, будто поморщилась:
- Не по средствам живешь, поручик, не по средствам.
И уехала, не попрощавшись.
На утро, выражаясь языком СМИ конца XX века, Борщевский проснулся в новой экономической реальности. В России незримо, но явственно начинался экономический подъем, основанный по началу на принципах жесточайшей экономии средств. Княгиня Алевтина Мартыновна, знаменитая своими усами и престранной фигурой приостановилась на Невском возле Борщевского и, пробасила через окошко кареты в его сторону:
- Что это ты вырядился не по средствам? Да сказывают, одними языками питаешься, да все боле соловьиными. Гляди, поручик, так и желудок испортить недолго.
Дипломаты Борщевского так тонко не замечали, что невозможно было сказать наверняка, прошел ли только что мимо них Борщевский или его здесь с самого Рождества не было. Придворные дамы морщились и прикрывали носы платочками, хотя Борщевский мылся никак не реже, а как стали от него носы воротить, так даже, пожалуй, что и чаще. Стихло вокруг Борщевского, однако, ему это было только на руку: Борщевский заканчивал 300-страничный труд, который в окончательной редакции именовался как "Прожект о счастливом переустройстве государства Российского". Пошаливало здоровье. Из молодца в три аршина с гаком Борщевский превращался в исхудавшего народовольца с чахоткой третьей стадии. Гак, понятно, отвалился, как и не было. На людях не появлялся, так как девка Лизавета еще на Покрова села на зрительные стекла Борщевского, без которых он уже видел все вокруг плоховато. Наконец, 01.09.1792 года Борщевскому доставили только что отпечатанный "Прожект о счастливом переустройстве государства Российского", предназначенный быть поданным императрице Екатерине Второй. Сутки Борщевский еще раз, в сотый, наверное, труд перечитал, по утру истово помолился и поехал отвозить его в императорскую канцелярию. Труд приняли, сказали оповестят, когда срок придет и велели ехать на квартиру, ждать распоряжений. Борщевский хотел нанять извозчика, но, порывшись в карманах, денег не обнаружил: последнее ушло в печатание Прожекта о счастливом переустройстве государства Российского. И пошел по берегу реки Фонтанки к себе домой. В тот же день и слег в горячке.
Екатерина Вторая труд Борщевского открыла в двух-трех местах, порадовалась качеству российской бумаги ("Не хуже, поди, немецкой будет!") и призадумалась: надобно чего-то с этим поручиком, наконец, поделать. Не приведи, где в Европе прознают, один Вольтер, чего стоит, принеприменно, бестия, про сей конфуз в какой-нибудь свой философский трактат вставит. Да и разговоры при дворе во множестве, что тот вопреки ее воле и попечительству о процветании государства Российского живет совершенно не по средствам, швыряет казенные деньги направо и налево, гуляет по кабакам с подлыми девками, весь в известных болезнях и страдает от того испорченным желудком, и не дай Бог, пойдет от него по России зараза какая, почище только что стихшей было чумы. Екатерина Вторая вызвала Исполнителя по особым поручениям графа Негоголя, знаменитого в своих кругах своей чрезвычайной ловкостью по части исполнения особых поручений и велела ему с поручиком Борщевским как-нибудь уладить, только, чтоб по-доброму, дипломатическим образом, а именно: 1) Сделать Борщевского чем-нибудь поприличнее, хоть бы и графом каким; и 2) Куда-нибудь графа Борщевского подевать. В завершении аудиенции по-царски пошутила, мол, не перепутайте: сперва пусть графом побудет, а уж после - куда-нибудь его подевайте. Пошутила и, что называется - накаркала: вечером к Борщевскому пришел человек, сказал, что он лекарь и велел выпить каких-то пилюль для окончательного поправления здоровья, а на другой день, аккурат в тот момент, когда взвыла над бездыханным телом Борщевского девка Лизавета, пришли от императорской канцелярии с повелением Борщевскому явиться для оформления соответствующих бумаг, так как императрица Екатерина Вторая жалует ему графский титул. Но, к сожалению, на тот момент (15.12. 1775; 10:30) Борщевский уже помер, как было сказано выше, при весьма и весьма загадочных обстоятельствах.
Таким образом, со строго научной точки зрения, по мнению авт., граф Борщевский никак не может угомониться и застрял между двумя Мирами единственно по причине того, что никак не может оправиться от превеликого удивления: "И три аршина! И гак! И потайную лестницу изобрел с орнаментом! И как государство Российское улучшить знал! Какого хрена ей еще надо, спрашивается?"