Дождь лил вторую неделю, не переставая и не прекращаясь ни на минуту. Временами это был настоящий летний ливень, способный залить город по самые крыши, но чаще он вел себя, как нудный осенний дождь с его мелкими каплями и порывами холодного пронизывающего ветра, пробирающего насквозь, несмотря ни на какую одежду. Серое небо, и так низкое в декабре, опустилось еще ниже из-за лениво ползущих облаков цвета слякоти, хлюпавшей под ногами сгорбленных прохожих. Воистину, что вверху, то и внизу.
- Хоть бы раз на Новый год снег пошел! - сказала Ленка и брезгливо отвернулась от окна.
- Ну какой Новый год без грязи? - оживился Толик, - нет в тебе широты душевной. Не все же мордой в салатах спать. Русской душе нужен простор, полет фантазии... Чего там салат, даже ванна салата? А здесь земля, близость...
- А потом стирать, - перебила его Ленка.
- Стирать... А как же романтика?
- Сейчас это называется инфантилизмом. Дай сигарету.
Толик достал две сигареты и, прикурив от печки (они сидели на кухне), протянул одну Ленке.
- Мерси.
Она села на стол рядом с Толиком, сверкая своими красивыми ногами.
Они были женаты около года. Толик в накуренном виде походил на Боярского в роли д'Артаньяна с прищуром Ленина из 'Человека с ружьем'. Без накурки его давно уже никто не видел. Он был подающим надежды художником и известным в нужных местах халтурщиком, так что, присущая талантам бедность, обходила их стороной. Богатыми они, правда, тоже не были, но жили вполне безбедно. Ленка была Дюймовочкой. Небольшого роста, миниатюрная, с красивыми длинными волосами, которые красила в черный цвет, красивым лицом и огоньками в глазах. Ленка была оторвилой.
- А что у нас там? - Толик потянул пояс халатика.
- Нет. За пять минут я не хочу, а времени уже нет. Пора заботиться об экстерьере.
- У тебя обалденный экстерьер! Глядя на тебя, я начинаю жалеть, что я не реалист. Тогда бы я писал только тебя.
- Но ты же говорил, что каждая картина - это цветовое воплощение твоей ко мне любви.
- Да, но любовь - это чувства, а ты объект любви.
- Ой, сейчас уже Танюха зайдет, а я еще не одета!
- Надеюсь, на папироску у тебя найдется немного времени?
- Взрывай.
- Зайдем? - предложила Ленка, когда они с Танюхой, возвращаясь из парикмахерской, поравнялись с домом, где жил Сергей.
- А успеем? - спросила осторожная Танюха.
- Куда они без нас денутся!
Я встретил их в старых джинсах и затрапезной майке. Не брился я дня три. Ленка с порога кинулась ко мне на шею.
- Фу! - сказала она, отстраняясь, - небритый...
- Водки или шампанского? - предложил я.
- Давай водку. Наши мужья из эстетских побуждений набрали столько шампанского, что я еще месяц им ссать буду, - заявила Ленка.
- А я вообще шампанское не люблю, - добавила Танюха, - от него потом весь вечер пучит.
- А ты учись тихо, - посоветовал я.
- Пошел ты!
Мы устроились на моем любимом диване, который служил мне ложем, письменным столом, гостиной, образом жизни, способом существования. Любая из известных или подозреваемых человечеством категорий проходила через диван. Это была та точка опоры, о которой в сердцах кричал Архимед. Но такова ирония жизни, что точка опоры необходима лишь тем, у кого ее нет, но стоит только обзавестись Диваном... Не жалким приспособлением для спанья, а Диваном, как символом бытия, и переворачивать уже ничего не хочется, а хочется девочку, да под водочку...
Мы возлежали среди подушек, которые я собрал со всей квартиры. Водка в сопровождении закусок была отправлена на пол, к груде прочего хлама, который я сгреб туда с дивана, и теперь бутерброды, соленья, грибочки и рюмки мирно сосуществовали с бумагой и женскими ботинками, с которых вода, как и с распустивших хвосты зонтиков стекала на ковер. Прямо как шлюпка после кораблекрушения. Мы дрейфовали среди обломков с последней пачкой папирос на всех - сигареты я не терпел у себя в доме принципиально. Для полной достоверности не хватало лишь неторопливого ритмичного покачивания, когда характерное поскрипывание воспроизводит почти со ста процентной достоверностью скрип мачт в отечественном кинематографе. Девчонки рассказывали о своем походе в парикмахерскую, о бабе с грязными, немытыми ногами в несвежих колготках, припершейся на педикюр и лезшей без очереди. О маникюрше, жестоко порезавшей Ленку неизвестно еще как дезинфицированными ножницами, и как они тряслись от страха в кресле у в задницу пьяной парикмахерши.
- Не сильно похабно? Нет? Чего молчишь? - пытала меня Ленка, демонстрируя свою прическу.
- Замечательно.
- Врешь ты все.
- Да не вру я.
- Чего тогда сразу не отвечал?
- Разглядывал.
- Там они уже все готовые, а Марина (та самая парикмахерша) вообще на ногах еле стояла. Я боялась, как бы она мне кроме волос чего больше не отрезала.
- Ничего. Ван-Гог вон себе ухо отрезал, и ничего.
- Да ну тебя, тебе смешно.
- Могли бы уйти.
- И остаться на Новый год без прически?
Продукты, чтобы сильно не напрягаться, решено было отвезти заранее, и теперь в машины осталось погрузить только горячее в виде полуфабрикатов, праздничные наряды и торт. Какой же праздник без торта! Ехать решили на двух машинах: на новенькой Юркиной 'Десятке', где разместились Юрка, Танюха, Жорик и Светка, и на стареньком 'Опеле' Толика, куда кроме Толика с Ленкой погрузили оставшиеся вещи. Новая машина - это все-таки новая машина, тем более что Толик врубал джаз, да так, что стекла готовы были повылетать. Для него в джазе заключался целый Мир во всем его многообразии. Благодаря джазу он погружался в то состояние всеведения, когда музыка начинает восприниматься, как тактильное ощущение, свет становится густым и тягучим, как сироп, а рука сама находит кисть. Тогда-то и появляется Нечто.
Ехали медленно. Толик вообще не любил рысачить в дождь, а Юрка был под коньяком, и слушал черный, как крепкий кофе, регги или, как он называл эту музыку, реггей. Под такую музыку нужно ездить в кабриолете, этакой шаланде метров одиннадцать. Причем по ровной, широкой дороге километров тридцать в час, никуда не торопясь и пропуская пешеходов.
Паром, а дача находилась на острове, торчал на той стороне целую вечность, но из машины выходить не хотелось, как не хотелось приоткрывать хотя бы одно из окон, несмотря на то, что курили все разом. Наконец, огласив округу страшным воем, и пустив по всем правилам драконьей этики черный дым, паром отправился за добычей. Заглотив всего лишь пару машин, зима - голодное время, он, недовольно бурча, отправился в свое логово, переваривая по пути добычу, чтобы, прибыв, тут же освободить чрево от...
Наконец, мы подъехали к даче. Она была такой, какой и должна быть настоящая дача. Небольшой (по нынешним меркам) двухэтажный дом с большим двором и гаражом на две машины. Немного грядок, лучок-петрушка, клубника-малина, виноград. И все это среди деревьев. Много-много деревьев, фруктовых и не очень. И вот машины в гараже, вещи в комнатах, и вся компания в гостиной, где нас встретил настоящий камин с горящими в нем дровами.
- Первым делом надо немного того, а уже потом можно и столом заняться, - предложил кто-то (так ли важно, кто?).
Идея тут же нашла единогласный отклик, и в потолок полетела пробка.
Пока накрывался стол, обсуждались последние детали новогоднего сценария, а именно: никакой урбанизации, только свечи, никаких радио и TV, что мы президента не видели? Никакой прозы - все только в стихах. Влияние ХХ века ограничивалось магнитофоном - его большинством голосов было решено считать оркестром.
А вот уже и время идти переодеваться и принимать соответствующий...
- Приехали, - говорит Юрка.
В доме тепло.
- Со вчерашнего дня топим, - сообщает Юрка и разводит огонь в камине.
- Сколько у вас уже эта дача? - спрашиваю я.
- Да лет десять, если не больше.
- За это время могли бы и доштукатурить. Юрке сейчас не до шуток. Ему надо разложить пасьянс из вещей, гостей, выпивки, а он в таких вопросах проявляет излишнюю серьезность. Но вот мы распределены по комнатам, вещи разложены, и все готовы к бою.
- Предлагаю сначала выпить, - говорит Толик, и он как всегда прав. Под дружное ура пробка летит в потолок и шампанское льется в стаканы, до бокалов очередь еще не дошла. Бутылка отправляется под стол. Старт дан.
- А где елка? - спрашивает Ленка, выдавая тем самым в себе поборницу традиций.
- Сейчас.
Через минуту Юрка, пыхтя, приносит большую деревянную кадку, в таких бабули раньше разводили алоэ, с елочкой, сантиметров 60 высотой и ставит ее посреди стола.
- Какая прелесть! - в один голос восклицают девчата.
- Еще не все, - Юрка долго тарахтит хламом в чулане под лестницей.
- Есть! - он победоносно извлекает на свет коробку из-под обуви с елочными игрушками. Миниатюрными, подстать дереву.
- Опасность засухи! Опасность засухи! - надо быть Толиком, чтобы издавать ртом такие мерзкие звуки.
- А не часто? - строго спрашивает Светка.
- Не нравится - не пей.
- Сам не пей.
Дальше идет облачение. Платья, костюмы, сорочки, галстуки... Все необходимые атрибуты игры в классность... Время, и мы идем к столу. Ты в черном платье с разрезом, этим милым трюком для привлечения внимания к ножкам, а у тебя очаровательные ножки, в черных колготках и черных миниатюрных туфельках... твои туфельки почти помещались на моей ладони, а у меня небольшие изящные руки. Я называл тебя Золушкой... Рядом с тобой муж. Гордый собой светский львенок. К тому же он мой друг... Но ты всегда была умной девочкой, а он, безусловно... Я даже к этому был готов, и когда ты мне сообщила... Мы садимся за стол, открываем шампанское, теперь уже вполне официально, и Юрка...
- Пусть пьяные волки на шпильках ходят, - сказала ты, надевая ботинки на сравнительно небольшом устойчивом каблучке.
Нонконформистка, ты надела строгий, почти мужской брючный костюм, мужскую белую сорочку и повязала по-мужски галстук.
- Поможешь? - ты положила ноги на тумбочку возле кровати.
- Только бабы способны так над собой измываться, - поддержал я тебя, завязывая шнурки.
- Это потому, что мужики все еще остаются дикарями и ловятся на блестящую мишуру. Спасибо. А вот мужская мода говорит о том, что мы уже достаточно поумнели, чтобы оценивать содержание...
- Наших кошельков?
- Не совсем. Деньги - это конечно да. Необходимое, но далеко не достаточное условие, если ты еще помнишь что-нибудь из логики. Рай в шалаше может быть раем, если рядом припаркован 'Мерседес' с полным баком, являющийся связующим звеном с милым гнездышком комнат так...
- Когда мы жили с родителями, ты обожала шалаши.
- А кто тебе сказал, что в них был рай? Скорее бегство из одного круга ада в другой, с менее строгим режимом.
- Давай? - я достал уже забитую папиросу.
- Договорились же до Нового года...
- Да ну их. Нихрена не понимают. Им бы все, как у людей.
- А тебе?
- А мне, чтобы по кайфу.
- Куда же от тебя наркомана денешься. Только я хочу паровоз.
Наши уста слились в опосредованном, через трубку мира, поцелуе, даря друг другу теплый, терпкий дым, приносящий иллюзию ложного благополучия, как было написано в каком-то пособии для подростков. Этакий бесполый вариант соития через картонный макет яйцеклада... но ты щелкнула пальцами, так и не дав развить мне метафору в духе старика Зигмунда. Мы меняемся ролями, и вот уже я стал жаждущей оплодотворения яйцеклеткой, втягивающей в себя...
- Еще паровоза? - предложил я.
- Нет, я лучше так. Слишком она какая-то...
- Эта с шоколадным табачком.
- Каким?
- С привкусом шоколада.
- Который уже кто-то ел.
- Дурь Котовская. Что с ней ни делай, все равно говном прет.
- Твой Кот - говно, и дурь у него говневая.
- Не скажи, прет, что надо.
- Пойдем, что ли?
За столом серьезный Юрка долго толкал тост в стихах. Джордж пялился на Танюху. До сих пор не угомонится. Поразительная слепота: они уже к свадьбе готовились, а он все еще не догадывался... Я, наверное, такой же. Ну и хрен с ним. Так проще живется. А Таньке нравится. Цветет девка. Ну и тост. Скука, как на собственной свадьбе. Родители понаприглашали родственников со всего света. Мы с тобой никого и звать не стали. Только дружок с дружкой, да музыканты свои. Друзей мы решили потом собрать, уже после торжественной панихиды по случаю бракосочетания. Я тогда не стал мелочиться и наварил молока с самой, что ни на есть... Помню, Дима превратил Семь-сорок в вариации на тему Брейкера, а потом схватился за голову и кричал, что клавиши разного цвета, и играть на них невозможно. Благо, все уже были пьяными. А я весь вечер конструировал эмблему MTV в тарелке. Потом я с дружком, дружкой и музыкантами, (ты куда-то делась), пили водку в теплице, закусывая свежими, прямо с грядки огурчиками, а Дима лазил по полу в поисках цвета брюк, пока к нам не ворвалась твоя трагически замужняя тетя, дескать, невесту украли, выкуп требуют.
- Есть захочет - прибежит, - произнесли мои губы независимо от меня.
Мы продолжили пить водку, но теперь уже с тетей, которая горько рыдала по причине своей тяжелой бабьей доли. Я подсунул тете урода вместо сигареты, и ее горькое лицо стало сводить неудержимым хохотом, сменяющимся слезами с периодичностью правильной синусоиды. Дима возвратился из астрала, крепко сжимая в руках сбежавший от него цвет штанов, ибо брюками это назвать было уже невозможно, и предложил тете утешение прямо на месте. Она была ничего. Лет на пять старше нас, симпатичная, несмотря на трагизм. Помнится, Дима порвал ей колготки в клочья...
Юрка закончил речь.
Не успели мы выпить, как Толик, накуренный до состояния зомби, несмотря на то, что до полуночи объявили дом безъядерной зоной, и ушедший глубоко в себя во время тоста, вдруг ни с того, ни с сего, как-то неестественно ожил и, вскочив так, что стул полетел вверх тормашками, заорал, как оглашенный:
- Шарики!!!
Шарики - это его конек. После того, как лет в 17 он переболел трепаком, его мама, на редкость прогрессивная женщина, приволокла домой килограмм пять презервативов всех цветов и размеров, которые Толик в годы талонно-промышленного голода менял на дурь и деньги, а потом что только с ними ни делал. В прошлом году они устроили с Димой праздник для Диминого сынули. Его бывшая жена оставила Диме на полдня. Толик тогда приволок штук тридцать любовных резинок, которые они с Димой надували всяческим образом, стараясь смоделировать соответствующий орган во всевозможных ипостасях, к величайшей радости мальчугана. Он был в состоянии близком к детскому оргазму.
- А у меня шарики! - радостно сообщил он деду (Диминому папе), зашедшему проведать Диму.
- Какие у тебя шарики! - начал, было, он и осекся.
Жорик смотрел на Тебя голодными глазами бездомного пса. Все еще никак... Наверно, я должен был бы ревновать, тем более что тебе всегда нравилось внимание, но я оставался спокоен. Не ревнуется как-то к бывшим поклонникам и обманутым мужьям. Они не в счет. Светка ненавидит тебя чистосердечной лютой ненавистью, а вот я тебя вообще ревновать не умею. Днем ты идеальная супруга, хозяйка... Ночью же ты отворачиваешься к стенке, и все.
- Шарики! - завопил коматозный Толик.
- Договорились же стихами говорить, - язвительно вставила Светка, которой надо было на ком-то оторваться.
- Считай мою речь белыми стихами, - ответил Толик, шаря по карманам. - Для меня образец поэзии - это 'Заратустра'. Вот...
Он достал пачку презервативов и принялся их надувать. Первый лопнул почти сразу, и его разорвавшийся на несколько частей трупик залепил Толику лицо. Второй вырвался на свободу и, описав почетный круг под потолком, приземлился в блюдо с салатом.
- Вот сам его теперь и жри! - Светка совсем забыла о поэзии.
- Ну и не ешь, Раз он тебе хуевый! - парировал Толик и победоносно посмотрел на Светку
- Подумаешь, Нашла себе проблему, - подхватила Ленка.
Она двумя пальцами взяла презерватив, демонстративно облизала и бросила в огонь.
- Я думаю, что время снова выпить, - решил я залить вином разгорающийся скандал.
- На Новый год не стоит нам ругаться, - поддержала меня Ленка. - Ты прав, Так откупорь бутылку.
- И все-таки пора пустить по кругу в знак мира между нами трубку мира. - Толик прикурил папиросу от свечки.
- Но мы договорились..., - слишком вяло и неубедительно запротестовал я.
- А если полночь вдруг застанет нас смертельными врагами? - закончил Толик
- Ну и гадость! - сказала Светка и осушила полный бокал шампанского одним махом.
- Не горячись, - предупредил ее Толик.
- А я хочу танцевать! Пойдем! - Ленка врубила магнитофон, и, схватив меня за руку, выдернула из-за стола.
- Ну и качество! - сказал я, когда презерватив лопнул, почти не познав воздуха.
- Демографический кризис, че, - откликнулся Толик. Он только-только начитался Кортасара, и теперь всюду вставлял различные словечки типа 'че', - катастрофически низкая рождаемость. Надо же хоть что-то делать. Конечно, мы договорились разговаривать только стихами, но даже сам Шекспир позволял себе временами отпустить фразу другую в прозе. Не тягаться же нам, да еще в приватной беседе. Второй презерватив угодил в салат, и Светка, закипающая от одного Танюхиного вида, тут же испустила пучок ядовитых лучей по всем правилам дивергенции, но Толик оказался идеальным зеркалом, и если бы не Ленка... В конце концов, мы запустили по кругу косяк, после чего Ленка (умочка!) врубила музыку и вырвала Юрку из-за стола, точно дантист, вырывающий зуб. Светка, вопреки всем законам логики, схватила Толика в охапку, и мне ничего не оставалось, как пригласить тебя, моя милая. Я тут же ощутил желание, как будто не было ни Юрки, ни Светки, ни твоего...
Яд слов... Самый страшный яд... Как липучка для мух, в которой мы вязнем ежеминутно: долг, честь, совесть, принципы... Каждое слово - еще одно ведро липких густых помоев, связывающих крепче любых веревок... Ты была рядом. Я обнимал тебя, вдыхал запах твоих волос, твоих духов, чувствовал тепло твоей плоти. И в то же время между нами была непробиваемая стена, невозможность. Я тут же вспомнил старину Тантала. Я все бы отдал, чтобы снова... с тобой... без этой демаркационной линии. Но мне остается лишь обнимать тебя под музыку... Светка, ревнивая, как иудейский бог, демонстративно заигрывала с Толиком, который к тому времени совершал восхождение на небеса.
- Пригласи жену, иначе она глаза мне выцарапает, - сказала ты с улыбкой победительницы на устах.
- Я не танцую! - буркнула Светка, но ты же знаешь, бунт подавляется силой, и я одариваю (слово-то какое!) тебя поцелуем, в котором вся страсть и невозможность, все та же долбаная невозможность, поцелуем, который предназначался...
Я шепчу слова любви в не те уши... И твое напряжение, этот переменный ток меняет полярность. Все правильно, скандал - это вариант секса.
- Блядь! Колготки! Пойдем поможешь.
Хищница, ты хватаешь добычу и тащишь в нору, упиваясь вкусом крови. Поцелуй, еще, еще... Пиджак уже на полу. Рубашка. Пуговицы летят в разные стороны. Но с тобой так нельзя, и я осторожно снимаю платье. Кто придумал эти лифчики! Шея, грудь, живот, пупок подробнее. Осторожно, колготки! Блин! Кругом одни застежки! Но все, твои туфли чернеют на моей рубашке, колготки со всеми почестями отправлены на стул. Трусики... Дай сюда! И я пробую тебя на вкус, начиная с пальчиков ног, и, заканчивая... Я погружаюсь ртом в твою писюньку, слизывая все до последней капли, пока ты не притягиваешь меня за волосы. Выпачкался. Ты промокаешь мои губы трусиками.
- Скоро полночь, - говоришь ты и добавляешь, - одень меня.
Опять застежечки, пряжечки, колготки, туфли, которые не хотят застегиваться на ту дырку, моя рубашка, ставшая распашонкой, благо, галстук широкий, пиджак.
- Поцелуй меня...
...я чувствую твой взгляд всем телом. Ты любишь меня. Любишь глазами. Любишь, как тогда, раньше. Любишь страстно, безудержно и в то же время нежно, будто бы не было этих лет..., хотя каких лет, прошло года полтора, не было свадеб, не было моего... Но я замужем, ты женат, ради завтрашнего дня... И твой взгляд разбивается о самую прочную из преград: о 'ради'; о 'завтра'; о 'здравый смысл'; о 'разумность'; и ты остаешься там, с той стороны, мой милый мальчик. Сюда проникает лишь твой взгляд, похожий на свет далекой звезды.
Я вновь чувствую, как ты опускаешься передо мной на колени, как тогда, и нежно ласкаешь мои ноги, а твои друзья... Во мне все горит, как будто ты вновь целуешь меня, и я хочу тебя, и это желание разрывает тротиловым зарядом толщу искусственного льда, который я так старательно насыпала, или насыпают снег?.. И все, что мне надо сейчас, это чтобы ты подошел ко мне и взял...
Светка, а она совсем не дура, даже когда прикидывается, готова меня испепелить взглядом, но что я могу? И ты приглашаешь меня танцевать. Ты лед и пламень одновременно. Такой приличный снаружи, и такой пылающий изнутри. Я отталкиваю тебя, заставляю идти к жене, потому что больше не в состоянии... Ты хватаешься за нее, как за последнюю соломинку, выплескиваешь свою страсть, и вы уходите, придумав какую-то глупость о колготках, и теперь, когда тебя больше нет рядом, я могу признаться себе, что хочу тебя, любимый мой...
Да, любимый, как я ни пыталась забыть это слово, которое я положила вместе с тобой на жертвенный камень кровожадного бога Завтра, ебаного Завтра, ради которого я и вышла замуж, устав от нищеты в родительском доме, нищеты и извращенной гордости родителей-интеллигентов, этого эксгибиционизма, родного брата эксгибиционизма нищих, обнажающих зловонные язвы. А наш с тобой брак был бы катастрофой...
Я выпиваю залпом шампанское, наливаю еще, высаживаю несколько сигарет, одну за другой, до икоты, до тошноты, до физиологического отвращения, и, получив этот своеобразный пропуск, накидываю первую попавшуюся куртку и выхожу под дождь. Холодные капли бьют по лицу, и это разрешение для других капель, но я ухожу под навес: прическа и все такое... Господи, даже здесь я остаюсь собой! Холодной, практичной, несмотря на... А на что несмотря? На что? Да я и жалею о тебе, как о любимой игрушке. Приходишь в родительский дом, а там мишка, и накатывает на тебя...
Но пора возвращаться в дом. Скоро полночь.
За столом одинокий буддоподобный Толик строит башню из куриных костей. Эйфель ты мой новогодний! Где все? Но ты далек от нашей мирской или мерзкой суеты, тебя не волнует бог Завтра...
- А мы смотрели коллекцию, - говорит Юрка с глупой улыбкой на лице, а из-за его плеча выглядывает Ленка.
Очередная звездочка на фюзеляже. Тем более что никаких коллекций у нас нет, и никогда не было.
Бесстыжая ты, Ленка. Да ладно, смотри на здоровье Юркину коллекцию из одного предмета, другого у него нет, извини. А мне не это, мне Завтра, долбаное Завтра для детей, у меня будут дети. А там заведу любовника, как Ленка, но только не тебя, извини. Это все равно, что под себя гадить. Прячь, не прячь, а вывалится в самом неподходящем месте, и уж вони тогда будет... Но скоро полночь. Вы возвращаетесь, и на твоей рубашке значительно поредели пуговицы, а Светкино платье...
Но вот уже Толик демумифицировался и держит в руках бутылку в состоянии готовности, и все мы смотрим на часы, которые вот-вот пробьют полночь, этот Рубикон Новогодней ночи.
Мексиканщина ворвалась в наш дом, как в советских фильмах ЧК в квартиры контрреволюционеров. Сначала Джордж, сочащийся неразделенной любовью. Пьеро ХХI века. Голодный взгляд на страдающей мордашке. Естественно, такое не может не радовать или, по крайней мере, не веселить. Танюха с жестокостью кошки, намывающейся в сантиметре от лязгающего зубами собачьего рта (цепь не безразмерная), наблюдала за Светкиной истерикой, и даже прислала ей помилование, царский жест, в лице законного супруга, который, шморгая носом утащил ее в спальню. Так поверженная на землю соперница коварно воспользовалась твоим милосердием и нанесла сокрушающий удар в спину. Голливудский стандарт. Готовая разреветься Танюха вылетела на улицу, предварительно списав в архив почти бутылку шампанского и с полпачки сигарет. У Жорика со Светкой, надо полагать, острый приступ семейного счастья, а Толик... И была еще ты, страстная и живая, с горящими пороком глазами и улыбкой совратительницы.
Я завожу тебя в ближайшую комнату, и мы ведем себя будто давние любовники, встретившиеся после разлуки. Не прекращая ни на мгновения целоваться, мы срываем друг с друга одежду. Твои груди...
- Больно!
- Прости, милая...
Я нежно, едва касаясь губами и языком, ласкаю твои соски. Ты уже в кроватке, и я стаскиваю с тебя брюки и трусики, наслаждаясь открывающейся моему взору панорамой. И я пробую тебя на вкус, сантиметр за сантиметром, пока не возвращаюсь к твоим губам, и ты направляешь мои действия.
- Тише, не спеши...
Скоро полночь, и мы возвращаемся в гостиную. Толик, этот снежный человек, играется с куриными косточками. Ты куришь, нервно теребя зажигалку, и я не нахожу ничего лучше, как сказать, что показывал Ленке коллекцию, хотя я сроду ничего не коллекционировал. Тебе плевать. Твои мысли заняты им. Кто-то нашел твою закопанную на черный день косточку, твою старую игрушку, которая давно уже покрылась толстым слоем пыли, но это твоя игрушка, а ты даже колготки штопаешь, чтобы можно было носить их под брюками. Хотя на твои карманные расходы выделяется сумма, превышающая годовой бюджет твоей семейки. А что до моих любовных шалостей... Наш брак был создан, как договор о сотрудничестве и ненападении. Ничего не имеющий с личными отношениями брак. Тебе нужна была красивая жизнь, шмотки, рестораны, светские рауты. Мамочка хотела меня слегка приструнить, да и было пора, как она считала, а я был не в том положении, чтобы ругаться с мамочкой. Влюбленные возвращаются из своего гнездышка. Пора...
Вы когда-нибудь чувствовали себя богом? Режиссером? Директором картины? Зрителем? Я был во всех этих ипостасях одновременно. Глаз, созерцающий драматическое действо, разворачивающееся по неким литературным законам... И вот начинает выстраиваться любовный многогранник, правильная пентаграмма (я не в счет), домашняя звезда Полынь, охватывающая всех нас своими щупальцами. Есть также глобальная проблема, достойная Толстого, а именно дождь. Вечный промозглый дождь, символ гнева богов, взалкавших кровавую жертву, без которой увы...
Обман, интрига, страсти... Сначала некий турнир двух очаровательных фурий. Победительница получает право на первородный грех. Проигравшая отправляется в изгнание и оказывается обманутой сама. Таков закон жанра. Обманутой моей супругой и своей лучшей подругой в одном лице. Для того и существует под небесами дружба. Но кто же будет яблоком раздора? Юрка, Джордж, Танюха, Ленка, Светка? Моя милая Ленка - сексуальная, а лучше сказать, сексапильная филантропка. Число пять говорит о возможных вариациях. И кто пойдет на заклание? Кто отдаст себя утреннему снегу? На чьем челе скрытая от взора смертных печать? У кого джокер?
Но первый кон уже сыгран, и карты вновь возвращаются в колоду, хотят они того или нет. Рука крупье занесена над столом, и вот уже с улицы вернулась Танюха, оставшаяся без сладкого и думающая, что это финиш. Глупая, глупая, глупая... А вот и Юрка с Ленкой. Все верно, глупые лица, дурацкие фразы, мятые костюмы... И, наконец, влюбленные. Надолго ли?
Полночь!
Молния рваной раной рассекает небо, и сразу же бьет оглушительный гром. Рядом видать жахнуло. Тут же порыв ветра распахивает окно и задувает свечи. Романтический мистицизм прошлого века или старина Рассел со своей 'Готикой', превращающий нашу трагедию в жалкий римейк. Светка роняет бокал и с душераздирающим криком выскакивает из дома. Четырехугольник, одна из самых неустойчивых фигур, распадается на свору гончих или борзых (ничего не понимаю в собаках), которая пускается по следу. Что ж, иногда лучше оказаться в гробу в начале пьесы, чтобы, воскреснув в финале, рассказать о своем коварном замысле, или опии, подсыпанном в вино для розжига души. Я раскуриваю папиросу, глотая ядовитый дым, декорирующий тенями и без того сумеречное сознание, но это уже диагноз, непозволительный для нашего жанра.
А теперь пора искать гроб. Я встаю, изрядно шатаясь. Надо спешить, пока меня не догнала последняя доза, и отправляюсь в комнату. Раздеваться уже нет сил, тем более что покойник подается на всеобщее обозрение одетым. Остается только приладить свечу. Я закрываю глаза и отправляюсь по ту сторону времени и пространства, жизни и смерти, добра и зла, богодьявола, ибо это одно лицо... Но нет мне покоя в этом доме! Кто-то стучится в дверь, и я, словно фамильное приведение восстаю из мертвых, чтобы...
Человек в камуфляже заводит заботливо закутанную в ватник Светку, дрожащий комочек грязи. Бездомный котенок, да и только.
- Подождите секунду, - говорю я, сам не зная, кому из них.
Я пускаю горячую воду в ванну и возвращаюсь к гостям.
- Шампанского? - предлагаю я человеку в камуфляже.
- Да можно... - соглашается он.
Мы выпиваем за знакомство и за Новый год, и парень, сославшись на работу, уходит. Скромный такой, воспитанный. Ты докуриваешь, и я веду тебя в ванную. Никаких вопросов. Никаких ответов. Превращаясь в ночную сиделку, начинаю тебя распаковывать. Остатки платья, невменяемый лифчик. Туфли сходят с твоих ног двумя бесформенными кусками грязи, но взором опытного археолога я вижу, что с туфлями, как раз, все в порядке, и они, как и ты просто жаждут воды. А вот колготкам и трусикам повезло меньше.
Я переношу тебя в ванну, а сам забираю твой хлам. Тряпки летят в мусор, а выстиранные туфли сохнут под батареей. Разведка приносит огромное махровое полотенце, с которым я возвращаюсь к тебе, купаю тебя, заворачиваю, как маленькую, в него, и несу на руках в спальню. И ты уже в постельке, моя странница. Я наклоняюсь, чтобы... но ты не хочешь меня отпускать.
- Останься, - шепчешь ты, - иди сюда...
Мы считали ворон. Точнее секунды: Десять, девять, восемь... Шампанское кипело в бокалах. Ноль. Яркая вспышка и сразу за ней оглушительный раскат грома. Распахнулось окно, и сильный порыв ветра задул свечи, словно именинник на праздничном пироге. Все застыли на месте, кроме пламени в камине, которое металось от ветра, как взбесившаяся балерина. Тени совершали чудеса акробатики. У меня открылось второе зрение. Как во время медитации с использованием зеркала, когда вместо своего отражения видишь вереницу всевозможных лиц, от смешных до ужасных. Вы были ужасны. Мертвые раздувшиеся лица со следами тления, пустые глазницы. Глаза Толика, наоборот, светились каким-то неземным, мертвым, леденящим душу пламенем. И когда он несколько раз подряд выкрикнул: 'Кровавая жертва! Кровавая жертва!' вы посмотрели на меня, ощупывая чернотой своих глаз.
Я мчалась напрямик, не разбирая дороги, несмотря на кусты, деревья, заборы. Я падала, вскакивала и бежала вновь. Мое платье разодралось. Грязь набилась, куда только можно, но я не замечала этого, как не замечала и хлещущие по лицу ветви. Я жила инстинктом, который говорил мне: Беги! И я бежала, пока могла, а сзади, по следу шли жаждущие крови монстры.
- А ну стой!
Кто-то схватил меня за плечи. Наверно, я что-то кричала и вырывалась, потому что он с силой встряхнул меня несколько раз.
- Стой, говорю! Ты кто такая?
Он пах табаком и водкой. Живой! В камуфляжной куртке. Охранник. Странно, но его лицо я так и не рассмотрела. Мутное пятно в защитном костюме.
- Пойдем.
Он взял меня за руку и куда-то повел. Я покорно шла следом. У меня не было ни сил, ни желания сопротивляться или задавать какие-либо вопросы. Он привел меня к себе, в домик охраны, усадил на стул.
- Пей!
Стараясь не разбить зубами стакан (я вся дрожала) я сделала большой глоток и тут же закашлялась. Из глаз полились слезы. Твою мать, спирт! Наверно сожгла себе все, что можно. Спирт оказался волшебным эликсиром, и вскоре, успокоенная приятным теплом, я смогла рассказать ему все.
- Пойдем, я тебя провожу, - сказал он, - подожди минуту. Накинь.
На мне оказался пахнущий почему-то псиной ватник, но сейчас это было неважно.
Идти было пару минут. Дольше пришлось тарабанить в дверь, пока заспанный Толик со свечкой в руке ее не открыл.
- Ваша? - спросил охранник, как будто я была оброненной кем-то вещью.
- Входите, - Толик посторонился, - выпьете?
- Да можно...
- Ничего, что шампанское?
- Новый год все-таки.
Мы выпили.
- Я, пожалуй, пойду, - сказал охранник.
- А это вам с Новым годом, - Толик протянул ему бутылку.
- Да ну... я... - охранник оказался застенчивым парнем.
- Берите, берите! Возражения не принимаются.
- Спасибо.
- Держи, - Толик протянул мне прикуренную сигарету, - я сейчас.
Какой ты все-таки милый! Ни вопросов, ни упреков. Прикуренная сигарета, шампанское, как будто я выходила покурить или... Меня наполнило чувство нежности.
- Пойдем.
Ты взял меня за руку и повел в ванную, точь-в-точь как заботливый папочка, усадил на край ванны и начал избавлять от остатков одежды. Милый заботливый папочка. Ты раздевал меня, а я успокаивалась, словно все, что произошло, исчезало по мере того, как на пол летели грязные мокрые тряпки. Я была совсем голенькая, совсем-совсем голенькая, но я ничуть тебя не стеснялась. Мне было удивительно легко и спокойно сидеть вот так рядом с тобой и смотреть, как ты колдуешь над ванной, готовя свой колдовской отвар. Только в теплой воде я поняла, что промерзла насквозь.
Ты собрал в охапку мои тряпки и вышел из ванной. Я закрыла глаза. Мне было здорово. Как мне было здорово! Потом ты вернулся, долго тер меня мылом, шампунем, еще чем-то... Потом промыл под душем, и уже совсем чистенькую и тепленькую завернул в махровое полотенце. Когда я была совсем маленькой, меня так купала мама. Ты поставил меня на кроватку, вытер насухо, уложил в постельку...
Мне не хотелось, чтобы ты уходил. Ты должен был взять меня. Взять, как единственную женщину в своей жизни...
Я проснулась от нестерпимого чувства голода.
- Тебе есть что надеть? - спросил ты, когда я пожелала есть в гостиной.
- Боюсь, что нет.
- Тогда я на разведку.
- Подожди. Прикури мне сигаретку.
Эта сигарета стала вещественной связью, мостом, символом, промелькнувшей между нами...
Ты вернулся с легкомысленным махровым халатом.
- Тапочками тут и не пахнет, а твои туфли пришлось стирать в трех водах. Удивительно, но они уцелели.
- Ты помыл мне туфли?
- Я помыл тебе туфли. Надеюсь, ты приехала не в туфлях?
- Там сапоги за кроватью.
- Давай ножки.
Ты надевал мне сапоги, словно венчался на царство, а потом поставил мою ногу себе на плечо и прижался к ней лицом.
- Я есть хочу. Ты забыл?
- Идем.
- Хочу на ручках.
Ты такой послушный, что хочется капризничать еще и еще.
- Будешь?
Ты предложил папиросу, и это посвящение в твое таинство. Странное название паровоз.
- Вот, блядь! - вырвалось у тебя, и мы дружно осушили бокалы.
Хороший тост.
- Кто-нибудь закроет это долбаное окно?!
Ветер хлопал створками, будто хотел сорвать их с петель или разбить стекла. Странно, но он не был ураганным или слишком уж сильным. Обычный ветер при грозе, необычный разве, как собственно и гроза, в Новогоднюю ночь. Мы кинулись задраивать люки, свистать всех наверх, полный вперед, и орудия к бою. Наконец, порядок был восстановлен, буря миновала, и мы заслужили пятиминутный перерыв, освященный сигаретами.
- С ней ничего не случится? - спросила ты, метко посылая окурок в камин.
- Судя по ее физиономии, - поддержал тебя Юрка (вот она, супружеская солидарность), - можно ждать всего, что угодно.
- Может, поищем? - Ленке не сиделось дома.
- Будем ловить ее с двух сторон, - стратегически мыслил Юрка, - разобьемся на пары.
- Мы туда, - махнула рукой Ленка и подошла к Юрке.
Судьба вновь свела нас вместе. Мне было хорошо идти вот так рядом с тобой среди впавшего в зимнюю спячку дачного поселка, рассказывать какую-то ерунду, держать тебя за руку.