Аннотация: Это рассказ-триллер. Надеюсь, что понравится, буду рад всяким откликам.
Бомжиха
Было около 12 часов дня, но над горами уже сгущались тучи. В сером, слегка затуманенном воздухе стоял запах грозы и сырости. ГАЗ 66-ой уже был упакован людьми и личным скарбом, доносились возбужденные голоса, шутки и смех, кто-то включил приемник и слушал мелодию на "Маяке". Настроение у всех было радостно возбужденное: спустя полтора месяца напряженной работы на самом дальнем участке народ возвращался в базовый лагерь. А там скоро и полевой сезон должен был закончиться - стоял уже октябрь, и пора было возвращаться домой.
Начальник отряда Владимир Иванович последний раз перепроверил наличие в машине полевых ящиков с документами, отдал последние указания водителям и подошел ко мне.
- Однако туч таких я еще здесь не видел... - сказал он как-то рассеяно и удрученно, но тут же спохватился и ободряющим голосом добавил:
- Ты уж потерпи, через три дня машины придут, зато отгулов у тебя наберется...отдыхать устанешь...А если что, иди к пасечникам, у них уазик, но это крайний момент, которого и не будет. Так, если только скучно будет, можешь сходить...В дурака сыграете...А попросишь так их служанка...как там Мария кажется, тебе и вещи постирает...
Я пожал плечами.
- Они уже наверно уехали, Владимир Иванович...Я уж как нибудь без них обойдусь...
Он посмотрел на меня и коротко кивнул:
- Пойдет.
Наконец и он вскарабкался в кабину ГАЗа. Сел. Через минуту высунулся из двери. Помахал рукой:
- Бывай, - затем напомнил, - три дня...
Хлопнула закрываемая дверка. Машина еще стояла. Хорошо устроившись, мои товарищи в кузове стали выкрикивать мне прощальные напутствия, с шутками, прибаутками.
Народ продолжал в том же духе еще минут пять пока, наконец, из кабины не высунулся наш водитель Иван и не попросил сидящих в кузове крепче держаться.
Наконец машина тронулась и покатилась прочь, покачиваясь на ухабах.
Я остался один в высокогорном, выкидном лагере, окруженный мрачными, по-осеннему сырыми горами Джунгарского хребта и десятком сборно-щитовых геологических домиков. Надо мной висело серое, в тучах небо.
Через три дня, по плану должны были приехать большегрузные, стотридцатьпервые ЗИЛы и перевезти лагерь, теперь уже сразу в город. Это по плану, а на практике обычно получалось около 5-6 дней. На это время мне полагался большой ящик тушенки и прочей консервированной и упакованной еды, большая стационарная рация и ружье-двустволка с десятком патронов. Продовольствия мне оставлено было вдоволь. Базовый лагерь находился в двухстах километрах от меня. Еще дальше я был от первого населенного пункта - районного центра N. Со всеми этими островками цивилизации меня связывала лишь одна, труднопроходимая, прорубленная, когда-то, с помощью динамита извилистая дорога-серпантин, по которой и летом машины не двигались, а еле ползли. Зимой сюда вообще никто не ездил.
Я был оставлен караулить лагерь. Но от кого - не совсем было понятно. Сюда редко забредали даже чабаны со своими отарами. Но совсем рядом, в соседнем ущелье за высокой грядой гор, в трех-четырех километрах от меня остановились еще весной два брата пасечника. Но вроде они уже должны были забрать свои улья и уехать до наступления холодов. Так что я оставался один, и за двести километров от меня не оставалось ни одного человека. Я был оставлен для эвакуации лагеря, потому что я был молодым специалистом, холостым, к тому же получилось так, что я совсем недавно вернулся с длительных отгулов.
Вечер в горах, да еще поздней осенью. Я все еще занимался своими делами. Потихоньку готовил и свои вещи к отъезду: все-таки и мой отъезд из этого дикого края был не за горами, а совсем близко. Часам к шести я включил рацию и подключился к волне нашей экспедиции. Со всех участков, передавались сводки об окончании работ и эвакуации полевых лагерей и баз. В эфире чувствовалась радостная суматоха. Совсем скоро все полевики вернутся в город. А там зима - работа в конторе, хоть и скучноватая, но зато спокойная. На другой частоте со мной связывалась наша партия. Меня поприветствовали, пожелали приятного время провождения в полном одиночестве и передали, что будет дождь, но не сильный - так что еще и на охоту сходить успеешь до нашего приезда. Сеанс радиосвязи закончился. Я подогрел на плитке банку тушенки, чай и без энтузиазма поужинал. Распечатал заранее принесенную из столовой бутылку водки, кажется соленые огурцы. Выпил, закусил. По "Маяку" передавали концерт по заявкам. Затем я вышел из своего домика. Уже было совсем темно, хотя на часах было всего семь часов с небольшим. Небо было совсем черным - ни одной звезды. Дул сильный, пронизывающий и неприятно холодный ветер. В горах это может предвещать что угодно, вплоть до снегопада, но я вспомнил, что по прогнозу ожидался только дождь, да и старожилы, вроде Владимира Ивановича говорили мне, что снег в этих местах выпадает обычно в конце месяца, и я слегка успокоился. Я курил одну сигарету за другой, вслушиваясь в ветер, вспоминая своих родных и друзей, согреваясь от мысли что, осталось то совсем чуть-чуть подождать. До города оставалось так далеко и так близко.
Где то вдалеке выли волки... В той местности проживала небольшая стая волков. За все лето нам удалось как-то подстрелить одного.
Я прислушивался к отдаленному вою волков, подсчитывая в уме все свои боеприпасы. У нас никогда не было с ними стычек, они старательно избегали нас и лишь один раз, один из стаи пересек мне дорогу метрах в пятистах от меня. Он не заметил меня, поскольку ветер шел от него, да и я остановился на какое-то время, и он просто не услышал мои шаги. Потом нет-нет да и слышали мы по ночам их вой. В такие минуты кто-нибудь, ругаясь, спросонья брал ружье и, выйдя на улицу, стрелял пару раз в воздух. И тогда вой стихал.
После некоторых раздумий, я сходил за двустволкой и, вставив патрон, выстрелил в воздух. Вой волков стих. Теперь выл только ветер, пронзительно, прерывисто.
Я еще немного послонялся по лагерю, выключил движок и пошел спать.
Проснулся я от какого-то невнятного гула. Было такое ощущение, что кто-то бьет по домику тяжелой рукой. Я выглянул в окно и увидел лишь кромешную тьму. Схватив ружье, после некоторых раздумий, я накинул на себя телогрейку и вышел на улицу. Вышел и сразу получил в лицо порцию снега. В горах вовсю бушевала вьюга. Все вокруг было черно-белым: непроглядная тьма ночи и вихри снежных крупинок. Все это сопровождалось пронзительным воем ветра.
Я постоял у порога еще минуты две и, заметив, как снег уже ворвался внутрь домика, закрыл дверь. Новый поворот событий меня не очень устраивал - завтра снегу навалит столько, что эвакуация в ближайшие дни лагеря станет весьма проблематичной.
Не в самом благоприятном расположении духа и снова упал на кровать, но сон не шел и я долгое время ворочался с боку на бок, охваченный невеселыми мыслями. Но, в конце концов, усталость взяла свое, и я, зарываясь поглубже в спальный мешок, заснул.
Проснулся я утром и сразу выглянул в окно. Кругом снег. Он еще продолжал падать. Правда, уже спокойнее. Наспех одевшись, я выскочил из домика. Обилие белого цвета било по глазам, но потом я привык к нему. Сходил, завел движок.
Небо было все таким же серым, как и вчера. Горы были одеты в белое покрывало и лишь кое-где скальные выступы черными пятнами контрастировали с ним. Снег лежал неравномерно. Я прогулялся до нашей столовой и обнаружил, что толщина снега в некоторых местах доходила мне до колена. Там же, я стал готовить себе завтрак.
В десять часов я вышел на связь с базовым лагерем. Со мной разговаривал Владимир Иванович. Он бодрым тоном сообщил мне, что такая погода, в общем-то, тоже прогнозировалась и продержится еще пару дней, потом все растает и машины придут, может быть на день позже. По настоящему, зима здесь начнется недели через три или больше - где-то в середине ноября, так что, по его словам, никакого повода для беспокойства не было. Владимир Иванович умел успокаивать людей.
Затем я почувствовал, как холодно у меня в домике. Геологические домики оснащаются также и печками - буржуйками на случай внезапных холодов, а в лагере всегда находился определенный запас дров и угля - для экстренных климатических условий. Сейчас был как раз такой случай и через полчаса в печке бушевал веселый огонь, и холод быстро отступил.
Каких-то особо важных дел у меня не было. Вдали, примерно в километре, за небольшим межгорным плато, у подножий скал, одиноко чернела вышка буровой установки, и, просто чтобы размяться, я, прихватив с собой на всякий случай ружье, решил прогуляться до нее.
Это была стационарная буровая установка семейства ЗИФ для глубокого бурения, с тепляком, в котором можно было укрыться от снега и высокой мачтой, по лестнице которой можно было забраться на самый верх и смотреть на горы, что я и делал еще месяц назад, когда буровая еще работала. Рационализаторы бурового отдела смекнули, что бурить можно гораздо быстрее (а стало быть, и зарплату и премии получать поболее), если нарастить длину свечей. А для этого нужно было удлинить мачту. Главное чтобы было сказано! А затем умельцы экспедиции нарастили мачту, добавив метров пятнадцать стальных конструкций, и теперь общая высота над уровнем пола в тепляке составляла примерно сорок пять метров.
Сейчас она была необитаема в виду окончания буровых работ и полуразобрана для буксировки на базу.
Снегопад начал стихать. На буровой все еще пахло машинным маслом, бензином и железом, все эти запахи к тому же были насыщены запахами наступившей зимы - сыростью, туманом, чем-то еще неуловимым.
Я бродил среди узлов и агрегатов установки, уже безмолвных и давно остывших, вспоминал людей, работавших на ней. С мачты кое-где уже сняли лестницу с защитным ограждением, и лезть наверх, было бы довольно проблематичным занятием. Снегопад уже прекратился. Зато задул спокойный, умеренный ветер. Небо было все таким же свинцово-серым. Вокруг царила первозданная тишина. Волков не было ни слышно, ни видно. Я покурил, побродил еще немного по буровой и пошел обратно в лагерь.
Наступало время обеда.
Кое-как, нехотя, я подогрел себе тушенки и без аппетита пообедал, после чего достал детектив и стал убивать время за чтением. Иногда я отвлекался от чтения, чтобы просчитать варианты моего пребывания здесь. Выходило, что срок продляется до тех пор, пока не растает снег. Это еще неделя. В полном одиночестве. По нашему серпантину никто не попрет в гору при таком снеге - тут и летом подъем представлял из себя довольно сложное мероприятие, а теперь...Особо я не расстраивался...Снег падал, и в больших количествах, и раньше, пару недель назад например, но он быстро растаял...Растает и сейчас...А меня все равно вытащат отсюда - правда теперь на пару-другую дней позже.
Иногда я прислушивался к тому, что происходит снаружи. Все было тихо. Выходил из домика, вглядывался в окружающее пространство. Ни людей, ни волков - ничего, только снег и горы.
Так тихо и незаметно день перешел в вечер, и мне снова пришлось идти в столовую заниматься приготовлением пищи - наступало время ужина.
Также тихо и скучно прошел и ужин, не помогли ни сто грамм водки, ни концерт, передаваемый по "Маяку". Когда я вышел на улицу последний раз, небо было черным как уголь, без единой звездочки на нем. Тихо шелестел ветер. Уже начали падать первые снежинки, что совсем не добавило мне настроения - еще больше снега навалит к утру. Где-то совсем далеко выли волки. Я набрал и закинул в печь очередную порцию дров и угля и, одолеваемый невеселыми мыслями, лег спать. Я долго еще ворочался, ругая местный климат и столь маломощную технику, что не сможет пробиться ко мне из-за снежных заносов. Мои коллеги и приятели отдыхают в базовом лагере, для них такой снег сейчас всего лишь романтическое дополнение к окончанию полевого сезона, вечерним гулянкам, служебным романам, да и просто приятно под водочку созерцать, как тихо падает снег ... Для меня же снег стал препятствием на пути домой. Нелепой помехой. Там, в городе меня ждали, и не только родители и друзья...Чтобы отвлечься от грустных мыслей я стал вспоминать лица родных и близких мне людей и, отвлекшись, слегка успокоенный, я заснул.
Проснулся я среди ночи. Метель опять, через короткие промежутки, била по стенам домика волнами разбушевавшегося снега. Гулко и громко завывал ветер в печной трубе. В комнате стало прохладней. Поковыряв в печи монтировкой, докинул туда очередную порцию угля. Гул в трубе на какое-то время прекратился, зашипела влажная угольная крошка, и в этот момент я услышал глухой стук. Я обернулся, но все было тихо, наверное, показалось, и я вновь повернулся к печи, но в этот стук повторился - настойчивый, громкий, отчетливый сквозь вой вернувшегося ветра. Меня охватило какое-то оцепенение - кто это мог быть?! Ведь я один в этой богом забытой гористой местности, охваченной снежными вихрями и заселенной преимущественно волками. До ближайшего человеческого жилья не менее двухсот километров. Снова стук, но уже слабее. Я, обжигая пальцы, роняя все, что можно со стола, зажег свечу и метнулся в угол - в ружье всегда, на всякий случай было два патрона. Взвел курок и, подойдя к двери, заорал:
- Кто?! У меня ружье!!! - для придания уверенности себе и предупреждения ночного гостя или гостей я громко выматерился и добавил:
- Учти, стреляю!!! ...мать!!!
За дверью некоторое время молчали, затем раздался слабый голос:
- Не стреляйте, пожалуйста, я ничего не сделаю, вы меня знаете...
Голос был похож на детский! Что за чертовщина?!
- Кто ты?! - все также грозно орал я.
Даже сквозь пронзительный вой метели я услышал всхлипывание:
- Это я Маша, у Ивана работала...
- Маша! Какая Маша?! А ну вали отсюда!!!
- Да нет же, вы были у нас...Я знаю, вы геологи...
Где-то там снаружи, в горах раздался дружный вой волков. И все это под всхлипывания неведомой мне Маши и свист ветра. Еще несколько минут я раздумывал, потом тихо отодвинул засов и крикнул, отступая от порога и направив ружье на дверь:
- Заходи.
Дверь открылась, и я увидел в ее черно-белом проеме жалкую, сгорбленную, съежившуюся от холода фигуру, всю облепленную снегом, с сумкой в руках. В комнату сразу весело ворвались снежные хлопья. Лица не было видно, поскольку оно наполовину было закрыто какой-то пушистой от снега тряпкой. В снегу была и явно не по плечу сидевшая огромная телогрейка. Снега не было только на сапогах - резиновых причем. Обувь была явно не по сезону.
- Закрой дверь за собой!
Гостья поставила свою сумку на пол и заперла за собой дверь. Затем она скинула со своей головы тряпку оказавшуюся пуховым платком, и я узнал ее...
Это была бомжиха, которая прислуживала братьям - пасечникам, Ивану и Николаю. Они подобрали ее в райцентре еще летом. Так у нее появился хоть какой-то кров на пасеке, и за это она работала у них служанкой - готовила им еду и обстирывала. Мы несколько раз заезжали к братьям на пасеку купить мед домой. Видели и ее: худощавая, тихая, незаметная женщина, с неопределимым как у многих бомжей возрастом. Братья с ней не разговаривали, по крайней мере, при нас, они просто отдавали приказания ей - принеси то, отнеси это, убери, почисть. И она беспрекословно, молча и быстро выполняла приказание и тут же забивалась куда-нибудь, где ее никто не видел, ожидая следующего приказа, и как только он звучал, она возникала как бы ниоткуда и спешила его выполнить. Они и не обращались к ней по имени - зачем? Да и мы не спрашивали - ну ходит бичовка, да и пусть ходит, никому не мешает, работает, все лучше, чем по помойкам...Кому нужно знать, как ее зовут?! Мы знали клички псов пчеловодов, но как звать ее, мы не знали. Хотя как-то раз Владимир Иванович спросил у братьев, как ее зовут, но быстро забыл, да и мы не настаивали на том, чтобы он вспомнил ее имя. Лишь пару раз мы ее и вспомнили как человека вообще - и то как-то неопределенно, кажется. "Та женщина, у братьев", если не похлеще и не более пренебрежительней. Но что я тогда заметил в ней, это ее несвойственная для бродяг чистоплотность.
У нее были спокойные, простые черты лица, русые волосы, серые, усталые глаза, причем без той заискивающего подобострастия как у многих бомжих. И лицо было не испитое, как у женщин ее сорта. Но осанка, жалкая, сгорбленная, словно в ожидании удара, выдавала ее социальный статус.
- Затвори за собой дверь, - приказал я.
Она послушно закрыла за собой дверь.
И тут я увидел, как она вся дрожала от холода. Ее глаза, полные испуга и покорности, бегали от печки ко мне, по лицу блуждала виноватая улыбка - извини, что пришла, сейчас погреюсь и уйду.
По моему лицу, она поняла, что я не собираюсь тут же выгнать ее, и прервала слегка затянувшуюся паузу:
- Можно я погрею руки, совсем холодно...
- Валяй, - милостиво разрешил я.
Она тихо, пытаясь сохранить остатки своего достоинства, но в то же время и стараясь не раздражать меня, подошла к печке.
Вскоре, когда она слегка отогрелась, она объяснила причину своего появления у меня.
- Ваня и Коля уехали в город...А я осталась...
- То есть как это осталась... А когда они приедут!?
Она виновато пожала плечами:
- Не знаю... Наверное, уже не приедут...Собрали вещи да и уехали на "газике"...
- А ульи...?!
- А ульи они давно уже вывезли...Недели две назад...
У меня не все укладывалось в голове:
- Подожди! Так ты что, отказалась с ними уезжать!?
Она мягко улыбнулась, все еще держа руки над печкой:
- Да они меня и не спрашивали...Просто уехали, ничего не сказав...
Я почесал затылок в нерешительности. Я помнил, что большая, старая армейская палатка пасечников совсем не была приспособлена для такой погоды.
Как бы чувствуя мои мысли, она, словно оправдываясь, почти заискивая, сказала:
- Я бы не стала вас беспокоить, но...- она остановилась, всматриваясь в мое лицо, как будто решая про себя, стоит ли продолжать, но затем, собравшись духом, почти прошептала:
- Палатку порвало...Дыры кругом, не согреться...Ваня и Коля из еды оставили только банку варенья... Я одна, а кругом волки воют...Если у вас найдется домик...я...бы переждала...ведь за вами придут...
Она все также настороженно - умоляюще смотрела на меня. Ее глаза испуганно следили за каждым движением мускулов на моем лице. Теперь в них сквозил ужас. Голос ее дрожал, полный немой мольбы. Последнюю фразу она сказала с какой-то бездонной горечью - за вами приедут, вас вызволят, а вот ее...Кому она нужна...Бомжиха. Видя, как я еще над чем-то раздумываю, уловив в выражении моего лица что-то вроде брезгливого сочувствия, она поспешно заговорила:
- А я отработаю у вас...Постираю...Все помою...Полы...Я еду готовлю...И мне много не надо: печку, да матрас в каком-нибудь домике...И чаю горячего...
Как она не сдерживалась, ее глаза увлажнились...Первую слезу она вытерла отвернувшись, но ей надо было утрясать со мной наиважнейший для нее теперь вопрос, и она вновь, повернувшись ко мне, устало и бессильно улыбнувшись, тихо произнесла:
- Если что, так я и дать могу...
Я не совсем понял:
- Что дать?
Она смущенно улыбнулась.
- Ну...я же женщина...я здоровая, ничем не болею... - но тут же она спохватилась и добавила с тревогой, почти паникой, в голосе:
- Если не побрезгуете, конечно...
Я понял, о чем она говорит...Мне стало даже не смешно. Как-то гадко...Спать с бомжихой... за стакан горячего чая, тушенку и ночлег...Я не был ангелом, но так низко падать я не собирался...да и ...
Мы еще поговорили о каких-то мелких, несущественных деталях, и в какой-то момент, я поймал себя на том, что обращаюсь к ней на ты, тогда как она исключительно на вы. Наконец, я ее успокоил.
- Хорошо...Место найдется... - и, спохватившись, я добавил:
- Но смотри, что-нибудь своруешь...плохо будет...
Она поспешно закивала головой, по-видимому, такое она слышала не в первый раз...Привыкла...
Я выделил ей самый крайний домик. Там еще летом жили двое наших разнорабочих. Их рассчитали за пьянку еще месяца два назад, и теперь комната была свободна. Обстановка там была совсем спартанская - для жилья только одна ржавая койка. Плюс куча какого-то хлама. Но зато была печка - буржуйка и окна были целые. В других домиках еще хранились кое-какие вещи моих товарищей и я, предвидя их возмущение тем, что я заселил какую-то рвань в их жилище, решил поселить ее именно в том домике. На улице бушевала метель. Я сходил с ней на дровяной склад, откуда она принесла охапку дров. Выдал ей со склада матрас, которым пользовался один из тех алкашей. Вскоре она перенесла туда и свою сумку, разожгла печь.
- Жрать хочешь? - спросил я ее, вспомнив ее слова про банку варенья.
- Кусочек хлеба бы...
- Ясно,- сказал я и сходил в столовую и принес ей банку тушенки и несколько кусков хлеба. Разжег свечу, чтобы она постелила матрас. Со склада я принес ей старый чайник, кружку. Принес воды в трехлитровой банке. Что-то еще по мелочи... По тому, как она посмотрела на банку тушенки, я понял, что она не только мерзла эти дни, но и голодала. За все это время, пока я помогал ей заселиться, она все время благодарила меня, порываясь все сделать сама. Впервые я почувствовал в ее голосе слабые, веселые нотки. Но тревога все еще оставалась в ее глазах, словно она боялась, что я еще передумаю.
- Все сразу не сожри, заворот кишок будет, - предупредил ее я, хотя и не верил, что она последует моему совету.
Я вышел из домика, закурил сигарету. Она тоже вышла из домика и попросила у меня какую-то мелочь, кажется одеяло. Пришлось снова идти на склад. Я выдал ей какое-то старое, совсем ветхое и пованивающее многолетней грязью и потом одеяло. Когда мы вышли из склада, завернули за угол: она принялась выбивать его об дощатую дверь склада, а я тут же при ней, не стесняясь, справил мелкую нужду.
Когда она полностью устроилась, видя, как она хочет, может быть впервые за последние дни поесть и попить горячего чаю, я сказал, выходя из домика:
- Все. Запирайся.
Я вышел из ее домика. Огляделся. Кругом стояла кромешная тьма и лишь тускло светил одинокий фонарь в центре нашего лагеря. Мерно и глухо стучали поршни нашего дизеля. Я закурил сигарету и в этот момент разжался волчий вой. Он исходил откуда-то с гор. Сначала одиночный, затем к нему присоединилась еще пара волчих глоток, еще, еще, и сила звука казалось, увеличивается в геометрической прогрессии. К волчьему вою я отнесся спокойно. Но вдруг мое сердце едва не остановилось - в волчьем хоре зазвучал новый участник, на этот раз песнь волка зазвучала откуда-то с окраин моего лагеря. Один из волков явно был в данный момент моим соседом. Я пулей сбегал за ружьем. Сделал пробежку вокруг лагеря. Звери удачно прятались, ибо никого из них я так и не увидел. Я выстрелил в воздух. Потом еще раз. Хор затих. Я еще попетлял по лагерю. Совсем было успокоился, и в эту минуту волчий вой возобновился. Я было махнул рукой, но я вновь услышал не вой, а скорее подвывание, которое раздавалось где-то за моей спиной. Я их не видел. Но они были рядом. Так, петляя по лагерю, с заряженным ружьем наперевес, я вновь очутился возле домика бомжихи. Заходить я не стал. Немного успокоился. Вой то смолкал, то набирая силу, звучал на какие - то новые лады и оттенки. Хор то терял свою стройность, то звучал как четко отлаженный механизм. Я закурил. Успокоился. Под аккомпанемент волчьего хора побродил еще по лагерю. Где-то через полтора часа в ее окне погас свет. К моему удивлению, почти моментально заткнулись и волки.
Утром я вновь проснулся от стука в дверь. Еще не отойдя полностью от сна, я недоумевал: кто это может быть? Мелькнула шальная мысль, а вдруг это мои товарищи, добравшиеся до лагеря, чтобы вызволить меня. Иначе кто это мог быть?!
Но, открыв дверь, я обомлел, увидев перед собой какую-то женщину. Но затем вдруг вспомнил все, что произошло ночью. Да это была та женщина - бомжиха, которую я приютил.
Она, все также виновато улыбаясь, скользнув стыдливым взглядом по моим семейным трусам, произнесла:
- Доброе утро молодой человек...- но, взглянув на выражение моего лица, хмурое и сосредоточенное после сна, съежилась и, слегка запинаясь, сказала:
- Я бы не стала вас будить, но я ждала...а сейчас одиннадцать... завтрак приготовила...поешьте...
У меня даже дух перехватило:
- Как?! Как ты в столовую пробралась?! - Там в столовой ведь и наша кладовая. Продуктов-то там было не густо перед закрытием сезона, но чужому там ходить не полагалось все равно.
Все эти мысли и чувства настолько четко отпечатались на моем лице, что женщина даже отступила на шаг назад, ее глаза были полны ужаса, вины и раскаяния...
- Я не пробиралась...Она была открыта...И все лежало там, на столе...и на полках...в открытую...Я бы не полезла никуда...Все, что я открыла, так это холодильник...
Я и дома не отличался аккуратностью... Наверняка и вчера я оставил столовую в беспорядке. Я смягчился:
- Жди! Я сейчас...
Завтрак прошел в удивительной атмосфере: я чувствовал себя кем-то вроде барина из девятнадцатого века, а она при этом была вроде крепостной бабы. Она с готовностью прислуживала мне, а я милостиво принимал ее услуги. Сама она не притрагивалась к еде. На завтрак она подала яичницу, жаренную колбасу, салат, что-то еще по мелочи. Все это не шло ни в какое сравнение с чаем и печеньем, что я второпях и без аппетита ел на завтрак, оставшись один в последние дни. Все было вкусно. Вкусен был и салат из овощей - интересно, как она умудрилась перебрать тот ящик с гнилыми огурцами и помидорами, на который даже наша повариха Сима махнула рукой.
Вдруг меня пронзила внезапная мысль:
- А санитарная книжка у тебя есть?
Вопрос застал ее врасплох. Она даже отпрянула от меня. Чай из чайника разлился мимо моей кружки на скатерть.
- Я чистая...Иван и Коля когда взяли меня к себе в больницу повезли...В инфекционную и венерическую...Там меня осмотрели...Я и кровь сдавала...
- А мочу?!
- И ее тоже... В трехлитровой банке...другой Вася и Коля не нашли...
Я строго посмотрел на нее - шутит что ли? Нет, она была совершенно серьезна. Она мягко, но в то же время, с каким-то нажимом добавила:
- Я чистая, не заразная. Если б что, Ваня и Коля мне бы голову оторвали...
Я закурил сигарету.
- Гут, - вспомнил о ней, - А что сама-то не ешь?
- Да вы сначала сами поешьте, а потом я...Я ведь вчера, как вы ушли спать, так объелась...
- С одной банки тушенки?!
Она впервые спокойно, без натуги улыбнулась:
- Мне ведь много не надо. Это вам, мужчинам надо много кушать...
- Фигуру бережешь?
Она засмеялась:
- Да...И цвет лица тоже...
Я удивился ее смеху. Это был не хриплое, прокуренное, пьяненькое и пошлое ржанье вокзальных и прочих бродяжек. Он был чистый, мягкий и мелодичный. Смех нормальной молодой женщины, умной, независимой, пользующейся вниманием мужчин. Что еще меня удивило - это то, что от нее не воняло...
Сразу после завтрака я занялся своими делами. Надо было подготовить кое-какие списки для нашей химической лаборатории, посчитать оставшиеся штуфные пробы, собрать все протоколы и акты по бурению. На скважину я уже не пошел. Спустя примерно час после завтрака, ко мне в домик пришла моя жиличка и произвела уборку помещения. Я стоял на пороге. Курил, пока она подметала, мыла пол. Затем она колола дрова для кухни. Я вызвался ей помочь, но она отказалась, да и я видел , что для нее это занятие привычное и не представляет никакого труда - удивительно, но эта не сильная на вид женщина колола мощные березовые поленья с одного удара, топор летал в ее руках как прутик, и ни разу она не использовала клинья... Поистине, коня на скаку остановит...
За ночь снега намело еще больше. Хоть той ночной вьюги уже и не было, ветер не прекращался. То там, то тут на поверхности вздымались вверх и уносились прочь мелкие тайфунчики снега. Небо было все таким же серым и непроглядным. Снег, скалы, ветер, холод, одиночество...Хотя теперь я уже не был совсем одинок.
Я повнимательней взглянул на нее. Удивительно, но на ее лице не было морщин, помятости, всего того, что называют следами бурной молодости. Сколько же ей лет?
Она случайно поймала мой взгляд. Смущенно улыбнулась. Мне самому стало неловко, и я отвернулся.
Затем я вышел на связь с базовым лагерем. Владимир Иванович выдал очередную порцию ободряющих слов: потерпи, машины будут, сейчас к тебе не пробиться, но как только снег сойдет - вытащим, синоптики уже обещали потепление - дней через пять максимум, вот так рождаются настоящие полевики, зато будет что вспомнить и прочую ахинею...
О женщине - бомжихе я не стал ничего говорить, даже не вспомнил - меня занимало только одно: когда они меня отсюда вывезут.
Когда я пришел на обед в столовую, меня приятно удивили та чистота и опрятность, что теперь царили в ней. Чего не было даже при Симе. Женщина-бомжиха хорошо постаралась.
Обед прошел спокойно, без лишних слов: подай, принеси. Она все также стояла рядом со мной или позади меня.
После обеда меня посетила другая мысль...
Я пришел к ней в домик. Она что-то подшивала. При моем появлении она слабо улыбнулась...
И снова я был несколько удивлен. В домике появилось что-то вроде уюта. Раньше, когда здесь жили те работяги-алкаголики, сюда нельзя было зайти не зажав нос - постоянный смрад от их немытых тел и одежды, перегара и остатков еды на закуску. Помещение всегда было захламлено. Когда мужиков рассчитали, оставшийся после них хлам просто сгребли граблями и сожгли. Но и потом, домик так и не стал по-настоящему жилым. Сюда валили весь хлам, все то малоценное, что не попало на склад, но все еще числилось за кем-нибудь из нас. Здесь всегда было грязно и темно. Теперь я не узнавал этот домик. Стало светло, чисто и опрятно. На окнах белые занавески. Чистая скатерть на столе. Аккуратно заправленная постель.
- Откуда шторки и скатерть?! - спросил я, совершенно обескураженный.
- Они валялись в углу...
Вглядываясь в них, я припомнил, что когда-то мы об них чуть ли не сапоги вытирали. Весь свой срок службы в этом домике, они никогда не использовались по своему прямому предназначению.
- Но ведь они...
- Я их постирала...утром...еще до завтрака... Только недавно сняла... - словно оправдываясь она добавила:
- Правда они еще сырые... Но скоро совсем высохнут...
Некоторое время я не решался сказать то, что я хотел. Пауза затянулась. Наконец я прервал ее:
- Тебе бы тоже надо помыться...
В моих словах был смысл. Когда-то весь наш отряд завшивел по вине одного рабочего-буровика, который ленился даже лицо помыть утром. Скольких трудов нам стоило потом вывести вшей. А она была бомжиха и получить повторно педикулез мне не хотелось.
Она поспешно и виновато закивала головой. Ну и хорошо, что поняла.
- Одежду тоже надо постирать...
- Конечно, несите...
- Нет, свою...
- Да, конечно...
В качестве бани мы использовали еще один нежилой домик. Когда-то в нем останавливались наши топографы. Но их работа окончилась еще летом, и сейчас он был совершенно пустой.
Вскоре на газовых плитах в столовой кипела вода в ведрах. Нашлась пара тазов. Нашлись и другие банные принадлежности. Наконец все было готово, и я вышел.
Я стоял на улице и курил, пока она мылась. Воспоминания о вшах вернулись ко мне. Тому рабочему, который одарил нас вшами, потом хорошо досталось - его же товарищи его затем славно попинали. Но нам от этого не стало легче.
Сходил в столовую. Поставил еще одно ведро и двадцатилитровую кастрюлю на огонь. В отдалении, на другом конце пустующего лагеря глухо рокотал движок. Снова покурил. Неприятные воспоминания не оставляли меня. Вернулся в столовую. Взял кастрюлю.
Я пинком отпер ее дверь. Она, совершенно нагая, стояла боком ко мне, прикрыв руками груди.
- Поставьте в угол...
Я поставил. Я увидел, что тот новый кусок хозяйственного мыла остался нетронутым. Его специально заказывали для наших рабочих, в какой-то специальной артели, и оно хорошо отмывало пятна от машинных масел и краску. Я, не замечая ее наготы, возмущенно накинулся на нее:
- Ты чем моешься! Я же тебе дал мыло! Неужели трудно намылиться! Пошла вон, если тебе лень!
Она испуганно и поспешно вытянула свою руку:
- У меня есть свое.
И я увидел в ее руках зеленоватый обмылок туалетного мыла. Я отпихнул ее руку и протянул ей брусок коричневого вошебойного мыла.
- Мойся этим, на тебе столько заразы...
- На мне нет заразы, - сказала она, но мыло взяла.
Я сделал движение назад и запнулся обо что-то. Глянув под ноги, я увидел кучу тряпок. Это была ее одежда. Отодвинул кучку подальше. Ногой. Я огляделся вокруг. Нашел пачку порошка. Порошок тоже был хоть куда - с добавлением хлорки. Засыпал добрую порцию порошка в ее тазик. Так-то лучше будет. Спохватился:
- Почему без мочалки?! - хотя я подумал, что ей лучше всего подойдет наждачная бумага.
- Я только что начала...
Я подал ей мочалку. Она покорно и поспешно схватила ее.
В домике было темновато и сыро. Она стояла вся в мыльных хлопьях. Ее движения были неторопливые и слишком уж мягкие, и я стал торопить ее:
- Быстрее, что копаешься! - после этого я подкинул угля в печь. Глянул на нее - она как-то неловко управлялась с мочалкой, пытаясь протереть ею спину. Мочалка была слишком мала. Но другой не было, кроме моей собственной.
- Давай быстрее! - прикрикнул я на нее.
- Она маленькая, не получается...- с отчаянием проговорила она, и я, пошарив в кармане своей куртки, нашел кожаные перчатки и, надев их, протянул руку за мочалкой:
- Давай!
Она уже не пыталась прикрыться. Просто сгорбилась... Стоя бочком...
Мне пришлось натереть ей спину. У нее была совсем бледная кожа. Видимо, я слишком сильно и грубо давил на ее спину, натирая ей спину, поскольку она прогибалась под каждым моим движением. Зато так наверняка смоется грязь. Закончив, я бросил мочалку в тазик. Больше мне не придется ею пользоваться. Перчатки были старые, я и так собирался их выкидывать. Поэтому я бросил их рядом с тазиком. Туда же хотел скинуть и куртку, но раздумал. Сам постираю потом. С хлоркой.
- Воды не подадите? - попросила она, и я, не особо думая, подал ей ведро. В нем плавал черпак. Она взяла его, но сразу на себя лить не стала, а коснулась пальцами воды. Резко одернула руку:
- Она еще совсем горячая...
- Да ладно...Зато какая дезинфекция... - я набрал в черпак воды. От нее шел едва заметный пар. Она с ужасом отпрянула:
- Ошпарите ведь...
Пришлось смешивать воду с холодной...
Минут через пять - десять я вышел из того домика в странном настроении - пришлось бомжихе помогать помыться.
Тучи за все это время стали еще темнее. Потихоньку стал падать снег. Судя по всему, теплая погода должна была наступить не скоро.
Вечером того же дня она, снова робко постучавшись в дверь, позвала меня ужинать.
В столовой тускло светила лампочка. На столе меня ждал мой ужин. Женщина хорошо постаралась: суп, жаркое, салаты, даже пирожки. Причем все оказалось очень вкусным. Даже наша штатная повариха Сима не готовила так вкусно и разнообразно. И ведь выбор исходных продуктов был небольшой. Особенно поразили салаты - насколько я помнил, на момент отъезда моих товарищей, в лагере оставались лишь крохи овощей, да и те догнивали, ожидая того момента, когда я выброшу их окончательно на помойку.
- Откуда свекла и редька? - спросил я.
Она стояла за моей спиной, в то же время, успевая подлить чай или подать хлеба или наложить другую порцию съестного.
- Да все в том же ящике, я перебрала их, кое-что еще можно есть...
Некоторое время после ужина я ворочался в кровати, слушая музыку, перелистывая оставленный кем-то "Огонек". На улице снова свистел ветер и обильно шел снег. Спать не хотелось. Сытость была, но сон не шел. Я немного подумал, затем достал уже початую бутылку коньяка. Налил в стакан немного. Выпил. Вышел на улицу. Снег бил в лицо. Сквозь завывания ветра едва был слышен наш движок. В темноте светились мое окно и окно той женщины. Я подошел к окну ее домика. Заглянул в окно, но шторки были наглухо задвинуты, и я ничего не увидел.
Я еще несколько минут послонялся по лагерю, задуваемый со всех сторон ветром. Сходил к себе в домик. Снова походил. В конце концов, ноги принесли меня к домику бомжихи. Ее дверь все еще не была заперта, и я вломился к ней, даже не стучась.
Она сидела на кровати, прикрывшись до пояса одеялом, что-то подшивая. Она была в старом халате, простоволосая... При моем появлении, она смущенно улыбаясь и запахивая на груди халат, поспешно стала вставать с кровати...В печке весело играл огонь. В домике было чисто и опрятно. Запах сконцентрированной грязи, пота и объедков, оставленный ее предшественниками, исчез совсем, и теперь пахло чем-то неуловимо домашним и женским...
- Выпить хочешь? - спросил я, доставая из недр своей телогрейки бутылку.
- Я не пью вообще-то... - виновато сказала она, но, широко улыбаясь, добавила:
- А вы не стойте на пороге, проходите...
- Как это не пьешь?!
Она засобиралась куда-то, накинула телогрейку.
- Куда?
- А я закуски вам принесу, еще осталось ну кухне...что ж так просто пить...
Я махнул рукой:
- Валяй.
Через полчаса мы мирно беседовали за столом у нее в домике. Она не пила. Перед ней стоял наполовину налитый стакан, но она лишь символически прикладывалась к нему. Не притрагивалась она и к закуске. Мы беседовали о разных пустяках. Я все так же называл ее на ты, она меня на вы. Она сидела на кровати, прикрывшись одеялом, и внимательно меня слушала. От ее халата шел сильный запах хлорированного порошка. Она была благодарным слушателем и по тем задаваемым ею вопросам, я видел, что она действительно слушала меня, и ей действительно интересно то, что я говорил. Еще через час между нами растаял последний лед сдержанности, и скоро мы знали друг о друге почти все. Я узнал, что ей было тридцать лет (я вначале не поверил, но, глянув ей в глаза, понял, несмотря на мой еще не очень большой опыт общения с женщинами, что она не врет), своей семьи у нее не было, но в городе осталась старенькая мать. Она с гордостью сообщила мне, что когда-то даже поступила в институт, но по болезни ушла. В этот промежуток ее глаза как-то потухли. Видимо ей не хотелось вспоминать те дни.
Она никогда не была замужем. Когда умер отец, ее жизнь круто переменилась. Нет, она не спилась - и это было похоже на правду, - она не пила принесенный мною коньяк, не стала она пить и предложенное мною крепленое вино (был у меня запас). И не курила. Она не пошла по рукам - на ее лице появилось горделивое, и даже надменное выражение, ее глаза засверкали, а в голосе зазвучали стальные нотки. Но вот что-то случилось в ее жизни, и покатилась она под откос. Бродяжничество. Вокзалы. Приставания мужчин, таких же, она сама. Приходилось отбиваться. Приемники распределители. Работа на корейских луковых плантаторов, в хозяйствах мелких, вороватых госчиновников. В лучшем случае за копейки, а бывало, что и за похлебку и кров...Терпела и побои. Я внимательно слушал ее, и время от времени бросал на нее взгляд. Обо всем она рассказывала с каким-то отрешенным видом, как будто для себя, будничным, серым тоном, время от времени устало и слегка усмехаясь, вспоминая особенно тяжелые моменты своей жизни. Но в ее голосе не было ни капли бабьего нытья, пошлой слезливости, в нем звучало какое-то горькое достоинство, она не старалась разжалобить меня описанием своей непутевой жизни, не старалась выжать из меня слезу. Да и как о сдержанно она описывала свою жизнь...Без особых красок.
Работа на таких, как Коля и Ваня. Ее голос потух. Ее передернуло. Впервые она говорила о них с едва ощущаемым отвращением.
Иногда она ловила мой взгляд, тогда она широко улыбалась мне, щурила глаза, и ее глаза сверкали...Я смущенно отворачивался... Один раз она напомнила мне как ее зовут...Теперь я твердо знал ее имя - Мария.
Я спросил ее, что она собирается делать дальше. Она пожала плечами. Поживем - увидим. Что загадывать...
Я допил коньяк. Я не был пьян. Но голова кружилась. Глянул на часы - около пяти...Я засобирался, предупредив ее, что завтрак она может готовить, когда сама проснется. Она кивнула. Уже на пороге, уходя, я как-то резко обернулся и наткнулся на ее взгляд: оказывается, она смотрела мне вслед. А теперь я застал ее врасплох - в ее сверкающих, умных глазах был какой-то живой, с хитринкой, веселый интерес. Пряча улыбку, я отвернулся и вышел.
Утром я проснулся часов в десять. Едва протерев глаза и одевшись, я вышел на улицу. Небо нисколько не изменилось со вчерашнего дня, и было таким же серым и хмурым. Но зато изменилась толщина снежного покрова - теперь, чтобы нормально передвигаться, нужно было носить высокие кирзовые сапоги. Я протер лицо снегом, покурил и, увидев тонкую струйку дыма, вьющуюся из трубы столовой, поплелся туда.
Она стояла на кухне, колдуя над газовой плитой, на которой что-то шипело, и парилось. При моем появлении она обернулась ко мне, широко и добродушно улыбаясь.
- Уже встали? А я думала еще успею...
- Ничего, я подожду...
В печке потрескивал огонь, пахло чем-то очень вкусным. Она ловко управлялась с приготовлением пищи. Причем она не суетилась, а делала все быстро, но основательно и расчетливо.
Завтрак удался...Она приготовила оладьи, котлеты, гречневую кашу, что-то еще, салаты...Причем все было очень вкусно...Она снова пристроилась за моей спиной, вовремя подливая чай, меняя тарелки, подкладывая еду... От нее пахло цветочным мылом и почему-то яблоками... Из-за стола я не выходил, а выползал. Когда я выходил, то по какой-то непонятной мне инерции обернулся - она стояла, скрестив руки на груди, у нее был добродушно - насмешливый взгляд. Невольно моя рука потянулась вверх в безмолвном салюте. Указательный и средний пальцы разжались, изображая знак V - мы победим! Сдерживать улыбку не было сил. Она громко засмеялась:
- На здоровье...
Я вышел на связь с базой. Мои собеседники на другом конце связи не могли сказать мне ничего утешительного. Машины пришли, они в городке, но по такой дороге им не подняться даже до базового лагеря, до которого тоже надо было подниматься по серпантину, не говоря уже обо мне. Если снег продержится еще дня три - четыре, то придется использовать трактор - тягач. Одним словом, мне посоветовали ждать у моря погоды. В дурном расположении духа я вышел на улицу и принялся бесцельно прохаживаться вдоль домиков. Навстречу мне шла Маша, при виде меня, она приветливо улыбнулась. Но ее улыбка потухла, как только наши взгляды встретились - уж слишком каменное лицо было у меня...Она лишь виновато юркнула в свой домик...
Во время обеда я настоял, чтобы она села рядом со мной. Она долго отказывалась и, даже согласившись, всякий раз находила повод, чтобы выскочить из-за стола. Пришлось прикрикнуть на нее, чтобы не суетилась. Она послушно села и разделила со мной, наконец, обеденную трапезу. Далее обед прошел в теплой, веселой атмосфере. Мария очень хорошо шутила - вернее, она подшучивала над собой, иногда даже надо мной, но не обидно (попробовала бы!), а как бы похваливая меня. От ее шуток в мой адрес у меня становилось все теплее на душе.
С обедом уже давно было покончено, но мы не торопились расходиться по своим домикам. Снаружи снова задул ветер, завертелись в вихре первые снежинки, а мы сидели за столом в столовой...
Затем она стала прибирать со стола, и я вызвался ей помочь. Она недолго отказывалась, и я стал носить ей грязную посуду, тогда как она принялась мыть ее. Но и теперь наше веселое, наполненное шутками и смехом общение не прекращалось. Два три раза моя рука касалась ее, и я чувствовал теплоту и мягкость ее рук. Несколько раз я ловил на себе ее какой-то особенный взгляд: вопрошающий и добродушно- насмешливый, нежный и теплый. Я отворачивался и на некоторое время затихал.
После обеда я сидел у себя. Курил сигарету за сигаретой. Затем прилег и долго ворочался с боку на бок.
Она пришла. Пришла и предложила постирать мои вещи. Я схватил свое тряпье в охапку и понес ей в домик. Помог разогреть ей воду.
Я спешил к ней в домик с очередным ведром горячей воды, когда что-то резко и неприятно отвлекло мое внимание. Я глянул в сторону гор - сквозь лениво падающий снег, метрах в полутораста, в снегу копошились темноватые, низкие, приземистые фигурки. Это были волки. При виде меня пара из них сделала движение в мою сторону. Я влетел в домик к Марии, не замечая ее, поставил ведро на пол и, выскочив пулей из ее домика, устремился к своему жилищу. По пути, мой взгляд успел схватить пару волков, двигающихся к лагерю и находящихся уже примерно в сотне шагов от крайних домиков. В своем домике я зарядил ружье, прихватил еще несколько патронов и выбежал на улицу. Передовая волчья группа остановилась там, где я их заметил в последний раз. Недолго думая, я пошел на них... Вышел за условную границу лагеря и метров через двадцать я присел на колено, и, наскоро прицелившись, выстрелил. Хотя я не попал, волки подскочили как ужаленные. Заспешили и стали уходить. Второй выстрел был уже поточнее - картечь прошла в сантиметрах над их головами и врезалась в самый первый скальный выход на их пути. Хищники обогнули скалу и проворно скрылись в заснеженных скалах.
Я дал еще пару выстрелов. Так, для острастки. Пусть знают. А то уже я сам о них подзабыл.
Немного успокоившись, я поплелся назад. Там у моего домика уже стояла Мария, при моем приближении она торопливо пошла мне навстречу. В телогрейке накинутой на халат, простоволосая, в тапочках на босу ногу. Я подошел к ней. В ее глазах были ужас и тревога.
- Иди, согрейся, - сказал я ей, направляясь к своему домику. Она осталась за моей спиной. Уже на пороге дома я обернулся. Она стояла спиной ко мне. Ветер развевал ее волосы. Ее взгляд был устремлен на черно-белую массу гор, туда, куда скрылись волки. Казалось, что она забыла обо всем, поглощенная этим событием. Похоже, что она готова была последовать за той волчьей семьей, туда, в царство камней.
Я окликнул ее. Она не шелохнулась. Тогда я крикнул еще громче. Она нехотя обернулась, и, понурив голову, медленно, нерешительно пошла в мою сторону.
Она подошла ко мне, не поднимая головы. Я пытался увидеть ее глаза, но она отворачивалась. Но в какой-то момент мне удалось поймать ее взгляд. Он был бесцветный и усталый. Смертельно усталый...
До самого ужина мы так и не поговорили друг с другом. Я выходил из домика. Я видел, как она сновала по лагерю от своего домика в столовую, как развешивала мои постиранные рубашки и джинсы, как она хлопотала в столовой. Наши взгляды иногда встречались, но ее взгляд в такие минуты был каким-то озабоченным, и лишь раз на ее лице промелькнуло подобие улыбки.
Наконец я подошел к ней и предложил свою помощь по хозяйству, но она отказалась с виноватой улыбкой. Раздосадованный, я развернулся и пошел к себе и там, немного почитав, задремал.
Проснулся я от легкого прикосновения ее руки по моему плечу. Она уже не стучала в дверь как прежде.
- Я стучала, но вы не просыпались, - словно угадывая мои мысли, сказала она.
Оказывается, наступило время ужина. Я глянул в окно - снаружи было уже темно. Кушать не очень-то и хотелось. Но и делать особо нечего. Я взглянул на нее и увидел в ее глазах покорное и терпеливое ожидание. Решение пришло сразу.