Не торопясь, потому что спешить было уже некуда, Быстров сошел с поезда и вскоре уже шел по центральной улице Городка. Здесь все было по-прежнему узнаваемо и мило сердцу. Ближе к окраине двухэтажных домов становилось все меньше, и вскоре он уже шел по улице, сплошь застроенной частными домами. Разросшиеся деревья, высаженные по обеим сторонам широкой дороги, скрывали, как чрезмерный макияж стареющей женщины, истинный возраст потемневших от безжалостного времени и словно врастающих в землю серых деревянных построек. Однако Быстров этого, казалось, не замечал: Городок по-прежнему казался ему красивым. Иным он, разумеется, и не мог быть: здесь прошло детство Егора, отсюда ушел он во взрослую жизнь.
Первые годы Быстров старался приезжать к деду как можно чаще, но после женитьбы и рождения ребенка отпуска стал проводить то на море, то у родителей жены, которые жили в Краснодарском крае и могли гарантировать его дочери солнце и фрукты в неограниченном количестве. В те годы жил Быстров на Урале, где хорошей погодой люди избалованы не были, поэтому считал своим долгом обеспечить семье полноценный отдых. Домой же предпочитал звонить, подолгу разговаривая с дедом обо всем и ни о чем. Пару раз дед приезжал к нему, но уже через пару-тройку дней начинал изнывать от безделья в двух комнатушках старой пятиэтажки и мечтал поскорее оказаться дома, где находил тысячи дел, чтобы занять не привыкшие к безделью руки.
Свернув влево и поднявшись на горку, Быстров дошел до нужной улицы. Идти по ней, утопающей в зелени, в другое время было бы приятно, но ни о чем таком Егор не мог даже думать, потому что ему предстояло войти в дом, где его некому было ждать: дед был уже похоронен. А вот теперь чувство вины перед родным человеком, которому, по правде говоря, мог бы уделять и больше внимания, не покидало его. С такими невеселыми мыслями Быстров и остановился у небольшого домика с резными ставнями.
Калитка не была закрыта на задвижку, но на двери дома висел старенький замок. Рука Егора привычно потянулась к потайному месту на знакомом до последнего гвоздика крыльце, где всегда лежал ключ. Он оказался на месте. В доме царил полумрак. Быстров поторопился открыть ставни, и поток солнечного света залил две небольшие комнаты и кухню с настоящей русской печью, на которой когда-то так хорошо спалось. Все было прибрано, полы вымыты, казалось, что дом еще не осознал смерти хозяина, поэтому спокойно ждал его шаркающих шагов и тихого покашливания заядлого курильщика.
Быстров умылся холодной колодезной водой, переоделся, прилег на диван, и снова мысли о скоротечности жизни забродили в его голове. Казалось бы, совсем недавно вот в этой самой комнате он принял первое трудное решение. Мать Егора, дочь деда, всегда была женщиной болезненной, и когда врачи порекомендовали ей сменить климат, то на семейном совете было решено, что так тому и быть. Однако Егор ехать наотрез отказался, заявив, что без него родителям на первых порах будет легче, да и деда оставлять одного было негоже. А через год-два, если матери станет лучше на новом месте, то они с дедом продадут дом и приедут.
После долгого обсуждения все согласились с доводами Егора, однако судьба распорядилась иначе. Мать на новом месте прожила чуть больше года, а отец после ее смерти возвращаться в Городок не захотел. Поначалу Егор раз в месяц получал от него письма, в которых родитель обещал в скором времени забрать их к себе, но потом письма стали приходить все реже и реже, да и о переезде в них уже не было ни строчки. Об этом как-то и решился Егор поговорить с дедом.
Старик, не прерывая, внимательно выслушал внука и задумался.
- Ты вот что, не суди его, я ведь не сужу, - наконец заговорил он, усаживаясь у печи и потирая ладонями постоянно ноющие колени. - Жизнь - она штука серьезная, иной раз сразу и не поймешь, что в ней хорошо, а что плохо.
- Добрый ты, дед! Всех норовишь оправдать! Вот и сейчас будто не понимаешь, что он и тебя, и меня бросил, - рассердился Егор.
- Так сразу и бросил! - ворчливо ответил дед. - Я есть у тебя, а ты - у меня, да и не на улице чай живем, угол свой имеем.
- Прибился, наверно, там к какой-нибудь, а написать боится, - предположил Егор.
- А если и так, то что? Он на доченьке моей по любви женился, знал, что больная, а все одно женился. И до последнего часа за ней ухаживал. Слова худого я о нем не скажу.
- Дед! - едва не сорвался на крик внук. - Как ты не понимаешь? Он же маме о любви говорил, чего ж так быстро другую нашел?
И как надо было ответить на этот вопрос? Где найти слова, чтобы объяснить почти ребенку хоть что-то о жизни, любви, цене слов и обещаний? Старик этого не знал. Он все ниже и ниже опускал голову, чтобы не было видно глаз, блестевших от непролитых слез, но Егор терпеливо ждал, и ему пришлось ответить:
- Устал он, внучек, устал. Вот и захотел новой жизни. Без боли, без страданий, спокойной...
Старик и сам понимал, что не такого ответа ждал Егор, но подсластить пилюлю не захотел, ведь только так можно было хоть что-то объяснить.
- А мы, значит, в эту новую жизнь не вписываемся, потому что отец устал? - произнес каким-то неживым голосом внук и вышел из кухни.
Дед знал, куда он пошел. На огороде, за сарайчиком, стояла скамейка, где Егор мог сидеть долго, зная, что старик его не потревожит. Своих слез они старались друг другу не показывать.
В тот вечер Егор до темноты не возвращался домой, раздумывая над словами деда. Много из услышанного он понять так и не смог. Что это за любовь такая, если сегодня человек любит, а завтра о том и не вспоминает? А сам Егор? Разве он не дорог отцу? Почему же он с сыном не захотел обо всем поговорить, все объяснить? И как ему, Егору, жить дальше, чувствуя себя ненужной вещью, которую за ненадобностью и выбросить не жалко?
Время подходило к обеду, пора было отправляться на кладбище. Быстрову не надо было ни у кого спрашивать, где находилась могила деда, потому что он мог лежать только в одном месте: возле своей любимой Машеньки. Бабушку Егор никогда не видел, она умерла задолго до его рождения. Врачи сказали, что у нее внезапно остановилось сердце, что так изредка случается и с молодыми людьми.
Иногда поздним вечером, думая, что внук уже спит, дед, стоя в своей комнате перед портретом жены, вполголоса разговаривал с ней. Услышав это в первый раз, Егор был поражен тем, что старый уже человек говорит о любви. Он-то думал, что любовь - это удел молодых, что только они говорят разные глупости, когда зачем-то хотят друг другу понравиться.
Подслушивать было нехорошо, подслушивать было стыдно, но Егор ничего не мог с собой поделать, потому что дедовы горькие слова завораживали его. В кино, где Егор ни один раз слышал любовные признания и клятвы героев, он понимал, что это была лишь игра, а здесь перед ним открывалось нечто иное: настоящее и очень-очень личное.
- Машенька, - говорил дед, тяжело вздыхая, - как же тяжко без тебя! Столько лет уж прошло, а я все о тебе, любви моей единственной, думаю. Вспоминаю, как счастлив был. Сосед вон машину купил, говорит, что счастлив. А жена его на базаре в воскресенье две тысячи нашла. Тоже, видать, обсчастливилась. Да разве ж это счастье?
Не понимаю я нынешних людей с их счастьем. Вот помню, как на первом свидании у тебя руки замерзли, зима тогда холодная была, а я их на груди своей отогревал. Помню, как любил тебе косу расплетать, волосы расчесывать, как утром просыпался и твое дыхание слушал. Вот это и было счастье, а другого у меня в жизни не случилось. Да и не надобно мне было больше ничего. Спасибо, Машенька, что во сне ко мне часто приходишь. Ты да внук - вот две мои радости. А я хоть сейчас готов к тебе пойти, только вот Егорку негоже сиротой оставлять, мал он еще, несмышленыш совсем.
До конца речей деда Егор никогда выдержать не мог. Он укрывался одеялом с головой и нередко плакал от жалости к себе, деду, незнакомой ему бабушке. Да что ж это за любовь такая, вокруг которой все крутится? Нет, не надо ему никакой любви. Ни такой, как у отца, ни такой, как у деда. И от той, и от другой ничего не остается кроме душевной боли. Ему же хотелось лишь спокойствия, и он был уверен, что в его жизни оно будет.
Хоть лето и подошло к концу, но солнце палило нещадно. Егор, вернувшись с кладбища домой и еле передвигая ноги от усталости, вошел в калитку. Все-таки тяжелое это дело - прощание с близким человеком. На кладбище Егор сел возле родных могил на скамеечку, которую они соорудили еще не так, казалось бы, давно вместе с дедом, и долго рассказывал ему о своем житье-бытье. Правда, рассказывать особо было и нечего, но Егор старался не упускать даже самых малых подробностей: дед всегда любил долгие обстоятельные разговоры с внуком.
Гостей Егор не ждал, зато они, как оказалось, его ждали. На крылечке сидела соседка. Все ее звали теткой Аришей, была она значительно моложе деда, но с годами, в отличие от него, почти не менялась, оставаясь по-прежнему деятельной и говорливой. Рядом с ней сидел белобрысый мальчик лет семи и внимательно смотрел на Егора.
- Ну, здравствуй, касатик, - заговорила тетка, вставая, - чего ж ты к деду один пошел? Мог бы и меня покликать, вместе бы сходили. Я ведь вам не чужая, всю жизнь рядом прожили.
- Извини, тетка Ариша, - легко повинился Егор, - как-то не подумал. Дорога длинная была, устал очень. Еще сходим.
Он подошел к старушке и обнял ее. Сделать это было нетрудно, потому что не так часто встречаешь в жизни людей, которые любят тебя только за то, что ты есть на этом свете. А тетка Ариша, он знал это наверняка, именно так его и любила.
- Как только вижу тебя, - отстраняясь и внимательно осматривая Егора, проговорила старушка, - так мне и кажется, что еще немного подрос. А может, это уж я от старости вниз расту? Это ты в прадеда своего такой уродился. Вот был мужик так мужик, чистый гренадер! Сейчас таких редко встретишь. Все девки от него глаз отвести не могли.
Егор грустно улыбнулся: эти самые слова от тетки Ариши он слышал при каждой встрече, поэтому и подыграл.
- И ты тоже?
- А как же, и я! Как родилась - так и влюбилась, - невеселым голосом закончила тетка свою часть их своеобразного ритуала. - Да не о том, Егорка, сегодня речь: такая беда пришла! Не стало деда твоего, а моего дорогого соседа.
- Да, беда так беда, - уныло ответил Егор, - не ожидал я этого.
Соседка вытерла уголком платка глаза. Оба надолго замолчали.
- Что ж мы стоим? - спохватился, наконец, Егор. - Заходите в дом, правда, угостить нечем: до магазина еще не дошел.
- Так мы же и пришли на обед позвать. Внука вот мне на лето дочь прислала, вдвоем и приглашаем. Приходи, дедушку помянем, посидим, поговорим.
Егор согласно кивнул головой.
- Через час ждите.
Когда он появился на пороге дома соседки, то увидел, что стол уже накрыт. Егор протянул пакет с продуктами хозяйке, но она замахала руками.
- Ишь, чего выдумал! Домой все заберешь. Садись уж, стынет все.
Он не стал спорить и положил пакет на край стола, взяв из него лишь бутылку водки.
- Наливай, тетка Ариша, помянем деда. Сама знаешь, был он для меня роднее всех родных.
Хозяйка налила ему полную рюмку, а себе лишь плеснула на донышко. Выпили молча, и так же молча старушка подвинула ему тарелку с борщом. Егор принялся было есть, но тут же отложил ложку: аппетита не было.
- Я так понимаю, что похоронами занималась ты? Спасибо тебе большое. Об этом завтра подробнее поговорим.
- Я, - тетка согласно закивала и ласково погладила мальчика по голове, - да внук еще. Он и дом в порядок привел, и полы вымыл. Ему скажи спасибо. Он деда твоего любил. Свой-то отец семью бросил, вот Павлуша как летом приезжал, так к деду все и льнул.
Егор серьезно посмотрел на мальчика и, как большому, протянул ему руку.
- Спасибо, Паша!
Потом тетка рассказала, как заволновалась, когда поняла, что дед второй день не выходит из дома. Врачи сказали, что старик умер легко, во сне. Лето, жара... Вот поэтому и похоронили, не дождавшись внука.
Егор встал из-за стола.
- Пойду я, тетка Ариша. Не обижайся, но не могу есть. Приду завтра, поговорим обо всем.
Старушка, не отвечая, лишь жалостливо кивнула головой. Егор дошел до двери, хотел было выйти, но обернулся и обратился к внуку Ариши:
- Послушай, Паша, у тебя есть мечта?
Мальчик недоуменно вскинул на него глаза и растерянно пожал плечами.
- Говори, не стесняйся, - подбодрил его Егор, - когда я был таким как ты, то тоже любил помечтать. Хотел поскорей вырасти и купить большой пароход, чтобы с дедом плавать по морям-океанам.
- Нет, - мальчик несмело улыбнулся, - пароход не хочу. У нас и моря-то рядом нет. Я хочу велосипед. Самый красивый, чтоб ни у кого такого не было.
- Хорошо, завтра же такой и купим, - пообещал Егор и вышел.
На другой день он переделал много дел: с самого утра еще раз сходил на кладбище; щедро расплатился с теткой Аришей; купил Паше обещанный велосипед; заказал старушке дрова на целую зиму; заплатил, чтоб эти дрова распилили, накололи и уложили; подправил покосившуюся калитку. Последнее дело, посещение риэлтора, он отложил на утро следующего дня, потому что поезд уходил только вечером. Егору хотелось, чтобы дом был сдан квартирантам на один год, а по истечении этого срока он планировал приехать и в последний раз остановиться в нем, чтобы без спешки выбрать и поставить деду памятник. После этого дом можно будет продавать.
День, оказавшийся таким долгим и тяжелым, наконец-то подходил к концу. Егор уже собирался лечь спать, когда услышал стук в дверь. Он открыл и увидел на пороге Пашу.
- Вы не спите еще? - тихо спросил он и от смущения потупился. - Я поговорить хотел.
Егор молча посторонился, пропуская его в комнату, потом сел на диван и жестом предложил мальчику занять место в кресле напротив.
- Что-то с велосипедом? - спросил он, улыбаясь.
Мальчик был излишне робок, хотя, может быть, он был таким только с Егором.
- Я хотел спросить, можете ли Вы жениться на маме? Она хорошая, правда, - заторопился он, - очень хорошая, только горемычная. Это бабушка так говорит.
Вот так вопрос! Егор закусил губу, боясь рассмеяться и тем самым обидеть мальчика. Но отвечать все-таки было надо.
- А почему ты решил, что нам надо пожениться? Взрослые люди сначала влюбляются, а потом женятся. А мы с твоей мамой не любим и никогда не любили друг друга. Она любила твоего папу, а я - свою жену.
- А вот и нет! - горячо возразил мальчик и уже без всякой робости посмотрел в глаза Егора. - Бабушка говорила, что мама Вас всегда любила, а Вы уехали учиться.
Егор растерялся: хороша новость! А потом рассердился на тетку Аришу, которая забивает ребенку голову разными глупостями. Однако осторожно пожал плечами и ответил даже без намека на улыбку:
- Прости, но она мне об этом никогда не говорила. Я и не знал ни о какой любви.
- Видите, видите, - казалось, мальчика воодушевил его ответ, - Вы не знали, а теперь знаете! Можно, я позвоню маме и попрошу ее приехать? Вы на нее посмотрите и сразу полюбите.
И как о таких вещах разговаривать с ребенком? Егор, как и дед в свое время, этого не знал, поэтому и ответил предельно честно:
- Паша, друг ты мой милый! Мне жаль, что я в то время был настолько глуп, что ни о чем таком даже не догадывался. Только вот и сейчас ничего у нас с твоей мамой не получится: я завтра уезжаю. А твоя мама еще встретит хорошего человека. Она умная и очень красивая, я помню.
Он и вправду помнил худенькую соседскую девчонку с тугими косичками, которая при случайной встрече опускала голову и старалась быстрее прошмыгнуть мимо. Егор и внимания не обращал на эту пигалицу: мало ли их подрастало у соседей. А она, по словам тетки, его любила. Вот так, ни больше, ни меньше...
- Вы хороший, - расстроено пробормотал мальчик, - я думал...
Он хотел еще сказать, но не смог и, не прощаясь, торопливо вышел из комнаты. Егор задумчиво покачал головой, закрыл дверь и лег. Спать совершенно расхотелось. Мысли снова вернули его в прошлое.
* * *
До окончания института оставался год. Учился Егор хорошо, с однокурсниками ладил, хотя очень близко так ни с кем и не сошелся. Отношениям с девушками большого значения не придавал, потому что из-за постоянных подработок свободного времени оставалось катастрофически мало. Однако молодость все же брала свое, и он пусть не так часто, как хотелось бы, но выкраивал часы для новых знакомств, встреч, при этом головы никогда не терял и ни о какой любви даже не задумывался. Многие из девушек, видя такое отношение и не желая тратить время попусту, молча отходили в сторону. Его это устраивало абсолютно. И лишь одна задержалась рядом с ним дольше, чем другие.
- Хорошо, что ты такой спокойный, - сказала она Егору после пары месяцев редких встреч. - С тобой я поверила, что парень и девушка могут просто дружить.
- А то ты не знаешь, как! Руки не распускаешь, глупых намеков не делаешь. И поговорить с тобой есть о чем.
- В кино иногда водишь, мороженым угощаешь, - продолжил он. - Обыкновенный тюфяк, одним словом. Придется, видимо, нам с тобой раздружиться, а мне познакомиться с девушкой, которая будет смотреть на меня, как на парня.
- Я ничего подобного не говорила. Откуда такие выводы?
В голосе девушки звучало искреннее недоумение. Егора же этот разговор начинал забавлять все больше.
- Если я ничем от подружек не отличаюсь, так зачем тебе такой?
Она на минуту задумалась, но ответила честно:
- Как зачем? Ты хороший, и мне нравишься.
Егор хмыкнул и положил руки ей на плечи.
- Все-таки, значит, нравлюсь. А ты знаешь, что делают парень и девушка, если друг другу нравятся? Не знаешь? - деланно удивился. - Для начала целуются.
Он обнял ее и поцеловал. Она, как оказалось, совершенно не была против
- Я глупая, да? Скажи! Скажи же! - шептала девушка, прижимаясь к нему, такому большому и сильному.
- Совсем немного, - тут же, слегка усмехнувшись, успокоил он подругу и снова поцеловал ее.
А еще через три месяца она сообщила, что беременна. Егор над ответом, казалось, и не раздумывал: казался таким же спокойным, каким и был всегда.
- Ну что ж, - он взял девушку за руку и легонько сжал ее, - поженимся, раз такое дело. Не бойся, милая, я тебя не обману и своего ребенка не брошу.
Она в знак согласия кивнула головой и заплакала.
Девушка и сама не знала истинную причину своих слез. Может, это были слезы радости от осознания того, что их ребенок не будет расти без отца. А может, слезы горести, ведь даже в эти волнительные для каждой женщины минуты она не услышала от будущего мужа слов любви. Ни одного! Конечно, девушка знала, что Егор презрительно называет их любовным чириканьем и считает чепухой, что главным в жизни считает, как он ни единожды заявлял, не слова, а поступки. Наверно, так оно и есть на самом деле, но все же, все же... Ей, как и всем женщинам на этом белом свете, очень хотелось быть любимой, единственной и услышать слова, которые можно будет помнить всю жизнь. Как жаль, что он этого не понимал!
А Егор молча обнимал будущую жену, осторожно вытирал ей слезы и убеждал сам себя, что все у них будет хорошо, потому что то, что они собирались сделать, было абсолютно правильным и честным по отношению друг к другу и будущему ребенку. А еще был рад, что сумел все решить без ненужных ему любовных страданий, сохранив ясную голову.
Дочери исполнилось шесть лет, когда они разошлись. Причин было несколько. Во-первых, после переезда семьи на Урал, где Быстрову предложили хорошую должность и соответствующую зарплату, жена все больше времени стала проводить у своих родителей, а потом и вовсе отказалась вернуться, объяснив это тем, что ребенку нужен теплый климат. Во-вторых, она так и не смогла привыкнуть к жизни с Егором.
Все у них было ровно, гладко, он и голоса на нее не повысил ни разу, и отцом хорошим был. Вот только молодой женщине хотелось особой теплоты в отношениях, ласковых слов, а ничего этого не было и в помине. Даже прибившаяся к ним кошка то и дело просила, чтоб ее по шерстке погладили, что уж говорить о молодой женщине... Иногда ей казалось, что исчезни она, муж о ней и не вспомнит. От таких мыслей становилось грустно и хотелось плакать.
- Егор, - спрашивала она в такие минуты, - как ты думаешь, мы с тобой хорошо живем?
Быстров вздыхал: в последнее время подобные разговоры случались все чаще и начинали его раздражать.
- Я в чем-то виноват? Прости, исправлюсь, - бормотал он ставшие привычными слова и опять вздыхал.
- Я не могу больше так жить! - взрывалась она. - Ты опять делаешь вид, что ничего не понимаешь! Скажи, можешь ты хоть иногда, хоть раз в неделю обнять меня просто так, а не по какому-нибудь поводу? А поцеловать? Нет, не можешь! У тебя желания такого как не было раньше, так нет и сейчас. Мне от телевизора больше радости. А ты чужим был, чужим и остаешься.
Щеки жены быстро становились мокрыми, и Быстров, понимая, что хорошо бы было обнять ее и успокоить, но отчего-то этого не делая, вставал и начинал ходить по комнате из угла в угол. Потом, остановившись возле нее, плачущей, говорил тихо и устало:
- Я такой, какой есть, и ты видела, за кого выходила замуж. Я забочусь о тебе и дочери, по ночам к соседу бегать, как мне кажется, тебе тоже не надо. Других женщин у меня не было, нет и в дальнейшем, уверяю тебя, не предвидится, живем без скандалов. Что же тебе еще нужно, милая?
- Любви, - шептала она прерывающимся от слез голосом. - Хочу, чтоб ты меня любил. Хоть немного.
Егор, не желая в очередной раз втягиваться в этот уже изрядно надоевший ему разговор, пожимал плечами и выходил из комнаты. Не извиняться же ему было за нелюбовь? Он на самом деле не понимал, почему нельзя жить без нее. Просто, доверительно и спокойно.
Было в его семейной жизни одно маленькое светлое пятнышко - дочь Аленка. К ней он и направлялся, зная, что надо только немного подождать: через час-полтора жена обязательно подойдет к нему и извинится. И тогда он наконец-то сделает то, что для нее, по какой-то неведомой ему причине, было жизненно важным: обнимет без какого-то особого повода и молча погладит по волосам. А потом опять дома будет тихо и спокойно. До следующих слез.
Спрашивается, откуда же им было взять эту самую любовь? Оба, вступая в брак, об этом подумать забыли. Все в точности, как в русских народных сказках: женился Иван-царевич на своей ненаглядной - и все, сказочке конец. Подразумевается и в сказке, и в жизни, что дальше все будет хорошо. А ничего хорошего, хоть жди, хоть не жди, может так и не случиться, потому что сказочке-то конец.
И неизвестно еще, как Иван-царевич со своей Василисой ладил. У него хоть были пиры, охота, дружина верная; умел, наверно, душу отвести. А поскольку у Быстрова ничего кроме семьи и работы не было, то ему часто казалось, будто проживает он какую-то не свою жизнь. В ней и жена была чужой, и даже место, где он жил, тоже было чужим. Как бы то ни было, одно Егор знал точно: инициатором развода он не станет.
Когда Быстров получил письмо, в котором жена просила дать ей развод, то нисколько не удивился: все к этому шло. После свадьбы они довольно долго и старательно пытались слепить то, что можно было бы с большой натяжкой назвать семьей, но ничего толкового из этого так и не получилось.
Странно бывает в жизни: ни того, ни другого нельзя было назвать плохим человеком, а вот поди ж ты... Так и остались они в судьбе друг друга людьми случайными, у которых, по злой иронии судьбы, всего лишь оказались рядом места в театре, где шел очередной спектакль о чужой счастливой любви.
А сейчас жена писала, что не держит на Егора зла; что во многом виновата сама; что с дочерью он может общаться столько, сколько захочет; что она откажется от алиментов, если он выплатит ей определенную сумму денег. Оказалось, что родители решили продать свой дом и купить более просторный, чтобы и для нее с дочерью было место. И хотя названная сумма очень даже впечатлила Быстрова, согласие им было дано сразу же. Пришлось, конечно же, влезть в огромные долги, но деньги для жены все же были собраны, а когда развод состоялся, то оба почувствовали облегчение.
С дочерью Егор всегда находил общий язык, так было и сейчас.
- Папочка, ты только не плачь, - говорила она так, как будто когда-то видела его слезы, - я на все лето буду к тебе приезжать. Я маме пока не говорила, но, когда вырасту, буду с тобой жить.
Он согласно кивал головой и через силу улыбался, понимая, что пройдет какое-то время, и дочь уже не будет так в нем нуждаться, а ее слова - это всего лишь слова ребенка, тоскующего по своему отцу.
- Мы можем уже сейчас поговорить о том, чем будем заниматься летом, - бодрым голосом ответил он.
Дочь тут же начала увлеченно рассказывать о своих планах, а Быстров прикрыл глаза и слушал ее голос. Такой далекий, такой родной... Это было единственно ценное, что у него осталось после неудачной попытки создать семью.
Получив развод, Быстров так и остался одиноким, не желая связывать себя второй раз семейными узами. Большая любовь, по которой он мог бы это сделать, так и не случилась, о чем Егор не жалел совершенно. Да и жалеть-то было не о чем: таких, как он, на свете проживало немало, и говорить о том, что жилось им плохо, было бы, по крайней мере, неразумно.
Правда, одни без устали скакали из постели в постель, ища там эту самую любовь, пока не успокаивались в чьих-то объятьях, найдя, а может, и не найдя желаемое, а лишь устав от самого процесса поиска. Другие, к которым относил себя Егор, по этому поводу не расстраивались абсолютно и жили спокойной размеренной жизнью, принимая все уготованное судьбой, считая, что если что-то и должно будет случиться, то оно обязательно случится и без каких-либо усилий с их стороны.
***
В последнее время Егор старался как можно меньше находиться дома, потому что одиночество порой становилось просто невыносимым. В такие минуты ему хотелось с кем-то поговорить, рассказать обо всем, что накопилось в душе, но такого человека, увы, не существовало. Нет, друзья-приятели были. Было кого пригласить в гости и к кому сходить в гости, но разговоров на личные темы Егор не любил и всегда старался избегать.
Ближе всех он сошелся с Костей Лобановским, который нравился ему тем, что в душу с ненужными вопросами и советами не лез и своими тайнами делиться тоже не торопился. Был он холост, жениться не собирался. Девушки его любили за легкий нрав, да и он, кажется, любил их всех, но ни с одной не заводил хоть сколько-нибудь длительных и серьезных отношений.
- Холостяком родился, холостяком и помру, - гордо заявлял Лобановский каждому, кто интересовался его сердечными делами.
- Ничего, - смеялись женатые, - придет и твое время: раньше невесты в загс прибежишь.
- Не бывать такому, - Лобановский картинно закатывал глаза. - Бабка моя любимая, Александра Гавриловна, говорила, что Бог не без милости, на его милость в этом деле только и уповаю. Верю, что минет меня горькая чаша сия. А бабке верю безоговорочно, она у меня таким философом была...
И Константин начинал рассказывать очередную историю о своей бабке, которая, как уже давно все друзья знали, начинала любую ссору с дедом словами: "Повезло тебе, Ирод, с женой! Такая умница и красавица досталась, не то что твоя бывшая подружка Лизка, кура подслеповатая..." А так и не замоленный грех деда, по словам Лобановского, состоял лишь в том, что тот, еще будучи холостым, однажды в клубе, увлекшись и сам того не заметив, протанцевал с той самой Лизкой два танца подряд. Этого Александра Гавриловна простить ему так и не смогла, хотя ни на какую любовь между дедом и бабкой в то далекое время даже и намека не было.
После таких слов дед, словно сбросивший от приятных воспоминаний пару десятков лет, как правило, улыбался, лихо подкручивал усы, заговорщически подмигивал внуку, вытянувшемуся выше него ростом, и шептал тому на ухо очень тихо, чтобы, не дай Бог, не услышала его не в меру разбушевавшаяся жена:
- А она еще не знает, как меня эта самая Лизка после танцев возле речки целовала! Если б знала - точно не дожил бы я до сегодняшнего дня.
В эти минуты дед и его уже кое-что понимающий в этой жизни внук чувствовали себя настоящими членами некой секретной организации, страшные тайны которой, конечно же, не предназначались для ушей Александры Гавриловны.
Таких историй у Кости в запасе было много, и никто толком не знал, была ли в них хоть крупица правды.
Осень в этом году стояла сухая и теплая. По вечерам в небольшом парке, который находился недалеко от дома Егора, было многолюдно: народ пытался насладиться последними ясными деньками. Слышались звуки музыки, по дорожкам неспешно прогуливались пары. Егор с Костей побродили возле танцплощадки, фонтана, потом решили посидеть в кафе. Свободных мест не оказалось, и они, не сговариваясь, направились к выходу.
- Настроение ни к черту, - заговорил Костя. - Утром чашку разбил, с котом разругался. Он, паршивец, опять на кухонном столе спал. Позавтракал, потом зачем-то стал старые фотографии рассматривать. До этого было как-то не по себе, а тут совсем накрыло.
- У меня та же история. Хотел с дочкой по скайпу поговорить, а она так и не позвонила. Хотя бы написала, предупредила, что ее не будет. Что за ребенок!
Костя бросил удивленный взгляд на друга.
- Думаешь, мы лучше были?
Егор, не отвечая, пожал плечами.
Какое-то время они шли молча, но вскоре Костя нарушил молчание.
- Хочешь, пойдем ко мне, посидим, выпьем по наперсточку, как говорила моя незабвенная бабка Александра Гавриловна? Завтра свободны, можем себе позволить.
- Что за радость со мной пить? - улыбнулся Егор. - Позвони какой-нибудь подружке и поправляй себе настроение хоть до утра.
- Не могу, в сентябре я от них отдыхаю.
Ну, конечно же... Услышав это, Егор тут же вспомнил, как когда-то давно один из приятелей в разговоре вскользь обронил фразу о том, что в этот месяц Костя с девушками не встречается, вечера, в основном, проводит дома, коротая время за бесконечными разговорами со своим толстым ленивым котом. Объявляет, так сказать, технический перерыв. Причиной такого поведения друга Егор не интересовался, считая, что у каждого свои тараканы в голове, что его тараканы ничем не лучше тараканов друга.
- Если вариантов нет, то считай, что уговорил, - вздохнул он. - Сворачиваем к магазину.
Бутылка как-то быстро опустела больше, чем наполовину. Вроде бы и не торопились, закусывали, о чем-то говорили, а вот поди же ты... Говорил, правда, в основном Егор. Он кратко поведал о поездке в родной городок, о дедушке, на чьи похороны не успел. Потом зачем-то стал рассказывать о родителях. Он никогда и никому о них не говорил, а тут его словно прорвало.
- Представляешь, дед любил жену, отец любил маму и меня, а оказались все несчастны. Я до женитьбы часто об этом думал и в конце концов решил, что проживу без любви, мне ее не надо. Абсолютно! Главное - честность в отношениях, ну, и порядочность, конечно.
Костя удивленно посмотрел на друга.
- Извини, конечно, что спрашиваю, не хочешь - не отвечай. Так ты не по любви женился?
- Нет, - Егор покачал головой.
- И в отношениях, наверно, был честен, а счастья все равно не нашел, - задумчиво произнес Костя.
- Я бы ради дочери с женой жил, вот только ей, как оказалось позднее, все же до зарезу была нужна эта самая любовь, - Егор тяжело вздохнул. - Нашла уже, наверно. Она женщина хорошая, я не в обиде.
Он пожал плечами и потянулся к бутылке. Костя подвинул ближе свою рюмку и вдруг предложил:
- А хочешь, я тебе фотографии покажу? Мои родители живы, с сестрой живут. Я их давно не видел. Так, звоню раз в месяц, сообщаю, что живой, о здоровье спрошу. Больше и говорить, вроде, не о чем.
Лобановский принес стопку фотографий. На школьных он выглядел таким, каким был и сейчас: улыбчивым и подвижным. Не узнать его было бы трудно. Фотографий родителей было несколько. Везде лица их были серьезны: в деревне и зимой, и летом работы много, особенно не повеселишься.
На столе осталось еще несколько снимков. Костя хотел было отодвинуть их в сторону, но почему-то передумал. Егор взял один. На нем Лобановский бережно обнимал за плечи девушку. Она была тоненькой, светловолосой и большеглазой. И сколько Егор ни вглядывался, так и не увидел ничего, за что обычно цепляются взгляды молодых людей: ни эффектной позы, ни броского макияжа, ни дерзости во взгляде. Была лишь спокойная грустная улыбка. Только, наверно, слишком грустная для такой юной девушки.
- С кем это ты? - спросил Егор, все еще не отводя взгляда от снимка.
- Дина, Дина, Диночка. Моя девушка, - ответил Костя и потянулся к сигаретам.
Курил он редко, только в компании, но сигареты и зажигалку всегда держал дома на всякий случай. Сегодня, видимо, такой и был.
- Вы расстались?
- Расстались... - пробормотал он и невесело усмехнулся. - Можно, наверно, и так сказать.
Что-то было в его голосе такое, что заставило Егора не расспрашивать дальше. А Костя наконец-то вытащил сигарету из пачки, но, рассеянно покрутив ее в пальцах, отложил в сторону. Оба надолго замолчали.
Потом Лобановский, как-то тяжело вздохнув, собрал все фотографии в стопочку, отложил их в сторону и тихо заговорил:
- После школы я поступил в институт и перебрался в город. От родителей по нашим российским меркам вроде бы недалеко, всего лишь восемнадцать часов на поезде, но почувствовал себя взрослым человеком. Представляешь, на второй год обучения первого сентября тороплюсь в институт, предвкушаю встречу с теми ребятами, кого еще не видел, и помню, что вечером в комнате договорились отметить первый день учебы.
Вижу, передо мной девушка идет. Ну, идет и идет, девушка как девушка, много их вокруг ходит, на всех не насмотришься. Потом вижу: она присела и за ногу схватилась. Я подошел, смотрю, а у нее на глазах слезы, губы дрожат. Помощь предложил. Оказалось, ногу подвернула. До скамейки довел, посадил. Попросила такси вызвать и проводить. Я почему-то сразу же согласился. Пока ехали, вроде бы не плакала, а слезы катились. Вытирала их молча, и я молчал, больше думал о том, что на пару скорее всего опоздаю.
Доехали, она расплатиться не дала, сама заплатила. Вышел я из машины, хотел было ей помочь дойти до квартиры, но увидел, что девушка на ногу совсем наступить не может. Я, вроде, не очень хиленьким мальчиком и тогда был, взял ее на руки и понес. Она худенькая, легкая совсем. Прижалась ко мне, положила голову на плечо, одной рукой за шею обхватила. Сердце у меня заколотилось, но не от дурацких мыслей, нет. Просто вдруг ясно понял, что я - мужчина, а она - слабая девушка. Почувствовал, что мне приятно именно для нее быть сильным и нужным. Захотелось, чтобы так оставалось и дальше. Она и я. Рядом. Вместе. Понимаешь?
Егор кивнул головой: это-то он как раз и понимал. Сам не так давно испытал нечто подобное. К своему немалому удивлению. Впервые, кажется, до боли захотел, чтобы женщина нуждалась в нем и в его помощи как можно дольше. Раньше как-то об этом и не задумывался, предпочитал, чтобы все его незатейливые и кратковременные истории, связанные с женским полом, начинались и кончались тихо, мирно, без какой-либо нервотрепки.
- Что дальше-то? - поторопил он замолчавшего друга.
- А дальше случилось то, что никогда уже не повторится, - Костя как-то криво улыбнулся и снова потянулся к отложенной сигарете. - Что-то другое, может, и случится, но такого уж точно не будет.
Дома оказалась мать девушки. Она провела меня в комнату дочери, и я, положив девушку на кровать, в двух словах рассказал ей о случившемся. Моя новая знакомая принялась убеждать мать, что ничего страшного не произошло, что не стоит волноваться, а сама все время смотрела на меня, а я во все глаза - на нее. Давно уже пора было прощаться и уходить, но я, как последний болван, продолжал стоять и не мог заставить себя сдвинуться с места. Это заметила и женщина. Сначала она удивленно посмотрела на меня, потом перевела взгляд на дочь, улыбнулась и попросила меня остаться в комнате, пока она не вернется. Я согласно кивнул головой, подвинул кресло к кровати и сел.
Дверь закрылась, и мы остались одни. Надо было как-то начать разговор, но в голове у меня неожиданно образовался какой-то вакуум, поэтому ничего умного оттуда выудить не удавалась.
- Тебе правда легче? - с трудом все же выдавил я из себя.
Девушка внимательно посмотрела на меня своими серыми глазищами и спросила:
- Ты ведь не хочешь уходить, правда? Я этого не хочу тоже. Останься!
Я тут же заверил ее, что буду рядом столько, сколько она захочет. Моя новая знакомая наконец-то улыбнулась, протянула руку и представилась:
- Дина.
- Дина, Дина, Диночка, - я несколько раз повторил ее имя, оно мне нравилось. - Похоже на звон колокольчика: дин-дин-дин. А меня зовут Костей.
Я держал, не выпуская, ее маленькую ладошку в своей руке, а она не отнимала ее. Потом я осмелился и погладил пальцами другой руки ее тоненькие пальчики, в ответ Дина несильно сжала мою руку. Мы молчали, да слова были и не нужны. Мы понимали друг друга без них.
Свою невинность я еще в школе потерял, от недостатка внимания девчонок никогда не страдал, считал себя продвинутым челом в этом несложном, в общем-то, деле, но и представить не мог, что простое прикосновение к руке девушки может вызвать такую внутреннюю дрожь. В эти минуты я забыл всех, с кем когда-либо кувыркался в постели. Со мной явно что-то происходило, что-то странное и до той поры мне неизвестное, вот только я еще не понимал, что же именно.
Не знаю, сколько времени продолжалось это наваждение, но раздался стук в дверь, и в комнату вошел человек, представившийся врачом, а с ним и мать Дины. Мы и тогда не разжали наши руки. Пришлось врачу попросить меня выйти. Мы с Аллой Эдуардовной, так звали мою несостоявшуюся тещу, вышли в другую комнату. Она предложила сесть. Какое-то время молчала, а я рядом с ней, конечно же, чувствовал себя не в своей тарелке и тоже тупо молчал.
- Вы давно знаете мою дочь? - вежливо спросила она.
Вопрос, конечно же, не был из разряда неожиданных. Я не хотел ни лгать, ни вдаваться в подробности, но даже тем малым, что было между мной и Диной, не собирался ни с кем делиться. Поэтому и ответил коротко:
- Нет.
- Не обижайтесь, молодой человек, у меня есть причина волноваться.
Я не стал отвечать, только кивнул головой, показывая, что понимаю вечные опасения родителей за своих дочерей. Женщина опять немного помолчала, словно собираясь духом, потом добавила:
- Наша дочь очень больна, сейчас у нее ремиссия. Я вижу, что Вы ей нравитесь, поэтому и говорю об этом заранее и откровенно. Решите прямо сейчас, нужно ли Вам знакомство с больной девочкой. Если нет, то можете молча встать и уйти, чтобы никогда больше не появляться в ее жизни. Наверно, это было бы правильным. Но если Вы остаетесь...
Женщина закрыла лицо руками и опустила голову: говорить больше она не могла.
- Остаюсь, - не раздумывая ни секунды, ответил я. - Да, я остаюсь. И Вам не надо ни о чем беспокоиться.
Почему-то настроение у меня испортилось. Женщина больше ничего не говорила, а я сидел и не понимал, довольна она моим решением или нет, и от этого злился еще больше. Вскоре нас позвали в комнату. Улыбающийся доктор сообщил, что ничего страшного с Диной не случилось, что через недельку она будет бегать, как раньше, но два-три дня придется полежать.
Ушел я лишь вечером. Чем занимались целый день? Разговаривали, слушали музыку, даже посмотрели какой-то фильм. Я еще никогда не видел такой красивой и большой комнаты, поэтому первую пару часов таращился на все вокруг. Мне нравились стеллажи с книгами, занимающие целую стену; нравилось, что в комнате нашлось место и телевизору, и музыкальному центру, и компьютеру; нравилось удобное кресло, в котором я сидел, и легкие занавески на окне; нравился даже пестрый коврик, лежащий возле кровати. Я, простой деревенский парень, жил совсем иначе. И комнаты своей у меня отродясь не было, жил в проходной. Две отдельные занимали сестра и родители.
От обеда я попытался было отказаться, но Алла Эдуардовна и слушать не захотела мой лепет. Обедали мы с Диночкой вдвоем в этой же комнате. Это меня немного успокоило. Маленький столик был подвинут к кровати, и я помог девушке сесть. Ей почему-то все происходящее казалось смешным, она часто поглядывала на меня и улыбалась, а я больше всего на свете боялся что-то сказать не то, сделать не так и тем самым разочаровать ее.
Около четырех в комнату зашел отец Дины, расспросил ее о самочувствии, поблагодарил меня за помощь. Я встал и начал прощаться, дольше оставаться было просто неудобно.
- Не уходи, побудь еще, - попросила Дина.
Я стал говорить, что уже поздно, что ей нужен отдых, что, если она позволит, я приду завтра. Мои слова девушку нисколько не убедили, но спорить со мной она не стала, лишь с укором посмотрела на отца.
- Папа, ну что же ты... Попроси Костю остаться, пригласи его на ужин.
- Конечно, конечно, - заторопился отец, - если у молодого человека нет важных дел, то прошу с нами отужинать.
Пока я придумывал новые и более убедительные отговорки, Дина решила все за меня.
- Папа, Костя согласен, - она захлопала в ладоши. - Я знала, знала, что он согласится!
Когда отец вышел, я снова сел в кресло, стоящее возле кровати, и взял девушку за руку. Потом поднес ее к лицу и прижал к щеке. Так мы и сидели некоторое время и молча смотрели друг на друга. Не знаю, что Дина видела в моих глазах, в ее же плескалось нечто такое, отчего мне очень захотелось девушку поцеловать. Я, конечно же, не решился, о чем и жалел всю обратную дорогу до общежития. Дина мне нравилась, я ей, видимо, тоже. О ее болезни и о том, что она не всегда уходит побежденной, я даже не хотел думать.
И меня нисколько не смущало, что все закручивалось слишком быстро. Да и кого в юном возрасте это смущает? Молодость ведь не умеет ходить тихо и спокойно, а смотреть под ноги, чтоб ненароком не сломать себе шею, и подавно. Она несется по дорогам жизни вприпрыжку, часто не давая себе труда хоть иногда останавливаться, чтобы просто перевести дух.
Это произошло несколько позднее. На четвертый день Дина начала понемногу ходить. В тот день и случился наш первый поцелуй. Мы стояли возле окна и смотрели на вечерний город. Мне было приятно находиться рядом, чувствуя близость девушки. Я подвинулся к ней чуть-чуть ближе и коснулся ее руки. Диночка вздохнула и положила голову на мое плечо. И тогда я ее поцеловал. Осторожно и очень нежно: она была такой хрупкой и беззащитной, что я просто не представлял, как можно было сделать это иначе. Потом и она легко прикоснулась своими губами к моим, прошептав, что еще никогда и никого... И тут я понял, что пропал. Совсем пропал...
Еще в мой первый день в этом доме отец Дины проводил меня до двери.
- Пообещал прийти утром, - обратился я к нему, - а теперь не знаю, что и делать. Занятия опять пропускать придется, а декан у нас еще тот...
Почему-то разговаривать со Львом Николаевичем мне было легче, чем с его женой. Он же заговорил совсем о другом.
- Мы о тебе ничего не знаем. Расскажи в двух словах.
Я выполнил его просьбу. Лев Николаевич внимательно выслушал, но продолжать разговор не торопился. Я начал было прощаться, но он прервал меня.
- Послушай, Константин... Твоего декана я хорошо знаю и с ним договорюсь. Может, это и неплохо, если еще несколько дней, а лучше неделю, ты проведешь с Диной, ей все веселее будет. Из-за болезни у нее и подруг, считай, нет. Все время одна. Я буду рад, если вы подружитесь.
Я, конечно, тут же согласился. Он протянул мне руку, я ее пожал. Это было больше похоже на скрепление какого-то договора. Наверно, так оно и было. В те минуты мне и в голову не могло прийти, что институт будет заброшен на целых два месяца.
Мои последующие дни были поделены на части: перед обедом я уходил, перекусывал где-нибудь, потом возвращался и оставался до ужина. Алла Эдуардовна хотела было завести об этом разговор, но я лишь молча покачал головой. Она все поняла правильно и больше не настаивала. На пятый день Дина с самого утра предупредила, что после обеда придет врач, и это надолго. Мы распрощались, я пообещал прийти утром.
Она встретила меня, сидя в кресле. Улыбаясь, я подошел и поцеловал ее куда-то в макушку. Дина не отстранилась, но и не улыбнулась в ответ. Я удивленно посмотрел на нее. Она же осталась такой же серьезной, лишь лицо было бледнее обычного. Стало тревожно.
- Ты расстроена? Что сказал врач?
- Врач? - зачем-то переспросила она. - Врач сказал, что с ногой все в порядке.
И тут я ясно почувствовал, что между нами что-то изменилось, только не понимал, что именно. Все вдруг стало иным, незнакомым мне: и излишне ровный голос, и ее напряженная поза, и глаза... Она даже ни разу не посмотрела на меня!
- Дина, - осторожно произнес я. - Диночка, что случилось? Ты можешь рассказать мне все, я пойму.
- Ничего не случилось, - ее голос даже не дрогнул. - Просто сегодня хотела поблагодарить тебя за все. Пора нам вернуться к нормальной жизни. У тебя - учеба, друзья, веселая студенческая жизнь, у меня - тоже учеба, музыка и всякие другие не менее интересные дела. Поверь, нам будет не до встреч.
Я слушал и не понимал, зачем и почему она это говорит, ведь еще вчера все было иначе. Для чего-то решил уточнить:
- Так мне больше не приходить?
Я спросил и тут же испугался, что она ответит утвердительно. И она ответила. Я вышел из квартиры, осторожно прикрыл дверь и побрел в свое проклятое общежитие. Мне не хотелось никого видеть, и это было совсем не то место, где я хотел бы сейчас оказаться, но другого у меня, к сожалению, не было.
И вечер закончился, и ночь прошла, а я все еще не мог понять, за что же это она со мной так... Утром, совершенно не выспавшийся, все же заставил себя встать, чтобы вместе с ребятами отправиться в институт. Вот только когда спустился с крыльца, решение свое изменил и, не раздумывая больше, отправился туда, где и должен был быть.
Зайти в квартиру Дины я, конечно, не решился, а просто сел на скамейку, с которой было видно ее окно. Люди выходили из подъезда, они торопились по своим делам, а я все сидел и сидел, сам не зная, зачем. Вот вышел Лев Николаевич. Видимо, он видел меня из окна, потому что, не удивляясь встрече, коротко, как старому знакомому, кивнул головой и неторопливо направился к автостоянке. А еще через полчаса вышла Дина. Она постояла на крыльце, словно ожидая, что я подойду, а когда поняла, что я этого не сделаю, подошла сама и села рядом.
- Костя! - начала она тем самым ровным голосом, который мне так не понравился накануне. - Костя, я решила, что так будет лучше для тебя. Мама призналась, что рассказала о моей болезни, да я и сама себя ругаю постоянно, что не сказала этого сразу, но так даже лучше. Ты все знаешь, и мне не надо ничего объяснять.
- Почему не надо? - тут же возразил я. - Хотелось бы узнать, почему так будет лучше для меня и что будет лучше для нас. И еще объясни, как твоя болезнь может чему-то там помешать. Только, пожалуйста, не говори больше никогда со мной таким голосом.
Я не стал объяснять, каким именно, не пытался взять Дину за руку, не пытался заглянуть в ее глаза, потому что во мне как будто все заледенело. Она еще ниже опустила голову, и я вдруг понял, что это решение не было для нее простым, как мне показалось вначале, и испугался, что она может встать и уйти. Однако Дина продолжала сидеть, а я - надеяться, что она изменит свое решение.
- Как же ты не понимаешь, Костя? - почти прошептала она. - Мне так трудно об этом говорить... Повторная операция ничего не дала. Я уже не верю, что смогу поправиться. Зачем же тебя в это втягивать? Я и так себя чувствую виноватой, что не рассказала всего сразу и долго пользовалась твоей добротой. Прости меня.
Дина тихо заплакала, а я, в уме назвав себя козлом и не только, наконец-то смог обнять ее за плечи и осторожно прижать к себе. Так мы и сидели на этой скамейке, а люди все проходили и проходили мимо, и никому до нас не было никакого дела. Вскоре она успокоилась, и я решил, что пришло время рассеять все ее сомнения.
- Диночка, скажи, я тебе нужен? Если так, то я не уйду никогда и никуда. Мне не надо, чтобы было лучше или хуже, мне надо быть с тобой.
Она не стала отвечать, просто подвинулась еще ближе.
Позднее, уже дома, Дина, как бы вскользь, сказала:
- Значит, решено. Загадывать не будем: сколько бы времени мне не было отпущено - оно будет только нашим.
Я, конечно, понял, что этими словами она как бы провела границу между своей прошлой жизнью и тем, что нас ждет впереди, поэтому тут же добавил до приторности бодрым голосом:
- Люди болеют и выздоравливают. С тобой все будет в порядке, иначе просто не может быть.
У нее хватило сил на улыбку. У меня - тоже.
Я стал опять приходить каждый день. И один наш день не походил на другой. То она вдруг желала приобщить меня к серьезной музыке, в которой я, кстати, ничего не понимал и до сего дня ничего не понимаю, и мы слушали ее любимые произведения; то рассматривали репродукции картин известных художников, и она рассказывала о них. Я поражался, как много она знала. Моя-то жизнь была совсем другой, поэтому и интересы были другими. Но я тогда не задумывался над этим, иные мысли не давали мне покоя.
Как бы Диночка ни бодрилась, видно было, что она быстро устает, что даже короткие прогулки все чаще становились для нее в тягость. Врач стал появляться почти каждый день, и мне приходилось стоять у окна гостиной, дожидаясь окончания его визита. Алла Эдуардовна все чаще стала заходила в комнату, чтобы принести таблетки или поставить очередной укол, а я в это время опять бездумно пялился в то же самое окно. Мог ли я тогда хоть на время оставить Диночку и вернуться к занятиям? Конечно же, нет. Я махнул на все рукой, потому что мне вдруг стало все равно, что будет со мной дальше: я мог думать только о ней.
Было восемнадцатое сентября. Я запомнил этот день. Диночка полулежала на диване, я, вытянув ноги, удобно расположился в кресле рядом. Фильм, который мы смотрели, определенно не годился для просмотра никому, кроме молоденьких девиц. Герой и героиня, по моему мнению, были похожи на двух глупцов, если не назвать их более крепким словом, которые никак не могли рассказать друг другу о своих чувствах. Наконец-то это радостное событие все же свершилось, и на горизонте замаячила скорая свадьба.
Довольная таким поворотом событий, Диночка повернулась ко мне и доверительно сообщила:
- Знаешь, все девочки мечтают о свадьбе. Когда я была маленькой, думала об этом тоже.
- А сейчас тоже думаешь?
Я задал этот вопрос и тут же спохватился, но было уже поздно. Дина слабо улыбнулась.
- Не в моем положении об этом думать, - ответила она излишне ровным голосом, который так не нравился мне, и встала с дивана. - Пойду за соком. Тебе принести тоже?
Я схватил ее за руку и потянул к себе. Потом она сидела у меня на коленях, и я целовал ее так, как давно хотел, как целуют желанную женщину. И к черту эту нежность! Сейчас она была абсолютно не нужна, потому что и Дина отвечала на мои поцелуи не менее пылко. Когда я, наконец-то, оторвался от ее губ, то сказал, с трудом выравнивая дыхание:
- Я очень хочу, чтобы мы поженились как можно скорее. Хорошо бы завтра.
Дина смотрела на меня своими глазищами, и я видел, как они наполняются слезами. Я прижал девушку к себе и шептал, шептал ей на ухо, что мы взрослые люди, поэтому вольны делать то, что хотим; что я люблю ее и хочу этого больше всего на свете; что она, если согласится, никогда не пожалеет о своем решении; что впереди у нас целая жизнь, и поэтому мы непременно будем счастливы... Ее губы, щеки были солеными от слез, а я в эти минуты искренне верил, что ничего плохого с нами случиться не может. Просто не может, и точка. Верила ли она тогда в это, не знаю.
На следующее утро я явился пораньше с букетом цветов для Аллы Эдуардовны и бутылкой дорогущего вина, которое посоветовал мне купить знакомый всезнающий продавец. Льва Николаевича я встретил уже в дверях, он сказал, что вернется к обеду, тогда обо всем и поговорим. Алла Эдуардовна молча взяла букет, поблагодарила и даже попыталась улыбнуться. Я это оценил, хотя по-прежнему не понимал, за что она меня так невзлюбила. Утешало, что в последние дни мы общались совсем мало: после нашего с Диной примирения она перестала без повода заходить в комнату, а если что-то было надо, то стучала в дверь и ждала приглашения.
Я не знаю подробностей разговора Дины с родителями, но Лев Николаевич благосклонно отнесся к нашему решению, пообещав договориться с загсом на конец месяца. Алла Эдуардовна большей частью молчала, сказала только, что у них много родственников, поэтому свадьба будет обязательно, а о расходах просила не беспокоиться. Я чувствовал себя довольно неуютно, потому что о женитьбе и деньгах надо было поговорить со своими родителями заранее, а я, конечно же, этого не сделал.
Вечером того же дня я позвонил домой и терпеливо выслушал сначала ворчание отца, недовольного моей скоропалительной женитьбой, потом растерянные всхлипы матери и радостные охи и ахи сестры. К чести родителей, отец перезвонил через час и уже спокойным голосом сообщил, что деньги на костюм и кольца вышлет завтра, потом попросил позвать к телефону Льва Николаевича и сказал ему, что рад за своего оболтуса, то есть за меня, который выбрал в жены прекрасную девушку, то есть Дину, что, конечно же, оплатит половину расходов на свадьбу.