Мааг Виктор : другие произведения.

Печальный дальнобой

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В постинфарктном состоянии человек обычно подводит черту над смыслом прожитой жизни. Однако часто получается, что сердце свое он ставил давно и где-то там, в афганских горах.

Печальный дальнобой,
или
Бессердечный роман
  
Часть l
1
  На бытовом уровне исстари говорят о том, что инфаркт, или сердечный удар ― дело наживное, практическое, неизбежное. Организм живет беззаботной жизнью, физкультуру забросив и вредные привычки не забыв, об утренних пробежках не думает. А этот, наживной и внезапный, подкрадывается сапёзно ― тихой сапой, под сводом гиподинамии, неслышно подползает по туннелям артерий и вен, намекая предварительными звоночками в виде одиночных игольчатых покалываний то тут, то там. И путем нагромождения тяжестей на грудь, т. е. посажения грудной жабы, с которой долго не живут. И вдруг ― из тихони эта сапёга превращается в изверга, нападает внезапно, что твой тигр. Ам! И нет ливера под названием "сердце", которое много перечувствовало, многое пережило.
  Собственно, любая жизнь напоминает гудение мотора и вследствие этого летящий по автобану болид с грузом забот позади лобового стекла. С самого первого дня рождения человек пускается в дальнобой по разным дорогам, грунтовым и фривеям (от англ. freeway "скоростная автострада"), чтобы познать свежий ветер в лицо, набить шишки, научиться фигурному вождению в лабиринтах человеческих отношений. В конце пути, если удалось мяконько приземлиться на больничную койку, как-то отчетливо припоминается и осознается каждый ухаб, каждая рытвина или препона, возникшая на дороге жизни, по которым протащили человека ретивые кони привередливые. И каждый толчок откладывался, сердце его запоминало зарубками в миокарде вплоть до печального финала, когда мотор сбился с ритма и стал покашливать, а то и вовсе заглох, но его зачем-то вновь запустили колдуны в белых халатах. Типа, кинули утопающему кусок пробкового спасательного круга с осыпающимся наполнителем. "Спасайся, товарищ! Чем могли, помогли, а дальше ты уж сам как-нибудь".
  Уже смерть рядом стояла и косой помахивала, говорила:
  ― Здесь я, здесь, туточки, я за тобой пришла, я отведу тебя в некую даль, дам покой, но ты упираешься, как капризный ребенок, и не хочешь познать новое измерение. Мол, тебе и тут хорошо. Где же хорошо, когда вон как плохо! Эк, тебя скособочило. Место не находишь. Ну да ладно. На этот раз ладно, попозже зайду, а ты пока разберись со своими земными делами, долги отдай, обиды прости, покайся в содеянном и давай без проволóчек, не задерживайся. Разбери свой печальный нажитой багаж, здесь, у больничной койки, ведь с собой много не унесешь. Собственно, ничего не унесешь. В домовине будет место лишь для тебя одного, твоего тела, приодетого в выходной костюмчик и приобутого в одноразовые туфли. Лишнего брать не надо. Ведь там судилище, а не вещевой склад. К тому же шмотки в земле плесневеют, портятся. Не забудь главное прихватить ― душу свою, единственную в вечности и неповторимую грехами, а остальное оставь. И впрямь: к белым тапочкам тугой кошелек не полагается. Как только остановится барахлящий мотор - я тут, коса звенит, и звать меня не надо. Встали и пошли на суд.
  Об этом сия повесть, мой читатель, это кольцевое повествование.
2
  Присутствие чего-то постороннего в квартире Саша ощутил 24 января, в субботу, после пятничного возлияния, обычного после трудовой недели. Очевидно, водка после пива была совершенно излишней, так как наутро с неизбежным осознанием приблизившегося конца свет в окне сгустился, а в ушах усилилась звенящая пустота. Сразу вспомнилась песенная строка ― "меркнет свет и молкнут звуки". Вещи в квартире стали выглядеть бледными подобиями оригиналов, потускнели и уменьшились в размерах, их значение потеряло первоначальный смысл утилитарного использования. Пришли мысли: "Почему подушка мокрым комом лежит под головой? Ведь это неудобно. Зачем стулу спинка, когда я не могу сидеть на нем, а только мучиться, вертясь на кровати калачиком и не находя правильной удобной позы. Телевизор, зачем он? Когда меня целиком занимает упавший на грудь камень, а не визгливые крикуны у микрофона и вращательницы телес перед телеокуляром. И грязный линолеум пола тускло отсвечивает. Ну как я могу упасть на него, прижавшись щекой к натоптанной поверхности? А под диваном просто сантиметровый слой пыли. И это ― последний кадр в жизни?"
  Бросок к телефону безвыходное положение не поправил. "Алё! Скорая?" Саша не узнал свой голос, в микрофон сипел какой-то старик. А на другом конце провода разбитная бабенка переспрашивала и как будто смеялась, развлекаясь от того, что сипящие звуки издает незнакомый ей человек, который пытается объяснить симптомы, указать на боли, назвать адрес, но у него это плохо получается. А если не объяснит и окочурится в процессе вызова, то и бригаду высылать не надо. Мало ли их, этих жмуриков. Виснут без толку на телефоне, на что-то надеются, за что-то цепляются, а проще было бы на телефонном шнуре удавиться, и всем было бы хорошо.
  Приехала скорая помощь. Девушка в белом халате была красивой, а парень с чемоданом ― так себе. Парочка не удивилась сипящим звукам пациента, врач и ее помощник стали делать кардиограмму, и при этом одна груша отходила от Сашиной груди и падала, так что ленту с кривыми дорожками пришлось переписывать три раза, и Саша стал придерживать отпадающую клизмочку пальцем, чтобы запись состоялась. Ему дикой показалась мысль о том, что если девушку раздеть и положить эту симпатягу рядом, то он бы показал класс. Девушка почитала кардиограмму и сказала, что "ничего такого" не видит. Однако, посовещавшись, Сашу решили забрать ― уж больно бледным он выглядел.
  Эвакуируемый больной закрыл квартиру, вызвали лифт. Парень с чемоданчиком ушел ранее, а Саша с красивой разместились в кабине лифта, и тут ему показалось, что он сейчас упадет. Поэтому больной вовремя присел на корточки, пока лифт до-о-олго опускался. Зато взору припавшего человека явились ноги красивой, хоть они и были в сапогах. По открытым коленям с "прирезями" обтянутых шелком голеней и бедер воображение все же отказывалось дорисовать остальное.
  В салоне кареты парочка эскулапов развлекалась разговорами о разных случаях из недавней практики, как девушка возилась с семьей наркоманов, как в квартире кричал голодный ребенок, света дома не было, и кривой от кайфа молодой отец пытался воткнуть вилку в розетку. Лежащему Саше предложили кислород, одели на него маску и вентиль на баллоне не повернули. Но пациенту было уже всё равно. Маска прилегала к лицу не плотно, воздух все же просачивался, и больной подумывал о том, что вот так, в пути, можно отдать кони, задохнувшись, а не от остановки сердца. Но какая разница ― отчего человек протянул ноги? Может, лучше задохнуться, чем чрез 5-10 минут загнуться от окончательного удара. Ведь симптомы верные и безысходные, а короткий промежуток по времени ничего не решает.
  Перед заездом в больничный периметр красивая спохватилась и повернула вентиль, но уже приехали. Сердечника спихнули дежурному кардиологу, и наступила очередь тому показывать свой класс перед полуодетым пациентом.
3
  Кардиолог носил странную фамилию Попец, какая читалась у него в бейджике на груди. Дежурный сразу дал понять, что к нему пришла проблема в виде некоего симулянта, которого надо бы прощупать основательно. Строгое молодое лицо уставилось на вновь прибывшего и стало ловить на неправде:
  ― Раньше никогда болей в груди не ощущали?
  ― Нет.
  ― А сердечные лекарства дома есть?
  ― Есть, нитроглицерин.
  ― Ага, значит, пользовались!
  Эскулап победно дернул физиономией вверх, как бы говоря, что, вот, прибывший больной, ранее лечился, принимал лекарства, но потом забросил пить таблетки, артерии у него опять заросли жиром, и снова он тут, этот непутевый сердечник, на кушетке развалился, вещи разбросал, помощи ждет. А нужна ли ему эта помощь, когда он предписания врачей не выполняет, лекарства не пьет, а только создает врачам и себе новые проблемы? Саша стал сипеть о том, что нитроглицерин еще от почивших родителей остался, который лежит себе в домашней аптечке, этот стеклянный цилиндрик с полустершейся надписью синим с мелкими полупрозрачными подъязычными таблетками внутри, лежит, никого не трогает, лежит на всякий случай, а когда случай наступил, то не помог, не отпустило в груди, возможно потому, что срок годности вышел. Больной хотел сказать что-то еще, но на полпути остановился, понимая, что доказывать то, чего не было ― что не было приема прописанных средств, так как эти средства к употреблению не назначали, что его оправдание тут не нужно, и слушать его никто не будет, и не интересно это, так как врачебный настрой в приемном покое направлен на барьерное ограничение в неотложной помощи, так что говорить, сипеть о чем-то ― себе дороже будет в плане напрасного расходования речевых усилий, которые экономить требуется. И дневальный эскулап продолжил проверку.
  Очередная, после скорой помощи, кардиограмма "ничего не дала". Тогда дневальный доктор спросил о наличии ВИЧ, сказал, что надо взять кровь на анализ. Саше было все равно. "Надо ― берите". Больной равнодушно осознавал, что доктор молод и хочет выслужиться. Поймать опасную инфекцию и освободить стационар от непрофильного заразного больного, получить благодарность, а там его заметят и повысят в должности. Принес здоровенный шприц. Заполнил его целиком кровью из вены, унес. Тут же принесли анализ крови, что взяли сразу перед дежурным кабинетом кардиологии.
  Попец вгляделся в бумажку, нахмурился и предложил койку в коридоре кардиоотделения, пока не выпишутся выздоравливающие. Ибо - свободных мест в стационаре нет. Саша согласился. Право, не домой же ехать, с болью в груди. Хотя к тому времени боль ушла и пришло равнодушие к происходящему, потому что красивая со скорой помощи девчуля успела-таки сделать доброе дело: вколола Саше солдатский наркотик промедол, и больному стало окончательно все равно, как бы наплевать на то, что было, что есть и что будет в понимании того, что инфарктники долго не живут, особенно при таком отношении. Все же свободная койка в палате номер 405 нашлась, и Попец пару раз поднимался с первого этажа, из дежурного кабинета, и подходил к уколовшемуся, но не забывшемуся пациенту, чтобы померить пульс. Он сказал: "Боль не терпите. Позовите, еще уколем".
  В знак согласия Саша кивнул головой. Вскоре стало понятно, отчего так старался молодой да ранний ― строжился и бюрократничал, отчего лез наверх буквально по живым еще людям. Из-за красавицы-жены, которая работала тут же, с ним на пáру, и он стремился ее обеспечить всеми благами цивилизации. А для этого надо было потоптаться на больных ― и выслужиться, чтобы занять начальственное место, которое приносит больше денег, на которые красавицу с неблагозвучной фамилией мужа можно было без проблем обуть, одеть, свозить в жаркие страны. "Однако, две красивые дамы перед смертью ― это много, ― думал Саша, осмысливая произошедшее и опасаясь момента, когда линия на его кардиограмме выпрямится. ― Две Клеопатры на ночь, а утром секир-башка? Это чересчур! Я же не трехголовый змей, чтобы оставшаяся голова пораскинула мозгами, переваривая последние события".
4
  Помимо этих двух молодых оперившихся супружников, только-только выпавших из медвуза, но славно приземлившихся, по больнице околачивались прочие мужчины и женщины в белом. Саша стал их изучать, поскольку от сердца немного отлегло, и надо было чем-то заниматься, хотя бы понаблюдать за шмыгающими туда-сюда по длинному коридору фигурами. Его, как экстренного пациента, без лишних хлопот свозили на стентирование, через прокол в бедренную артерию засунули в аорту стент Zeta. Боль ушла, настроение поднялось, дышать стало легче, но предстояло отлежать положенный срок, даром времени не теряя. Надо было разобраться в своих сердечных делах, как Эрнсту Шаталову, который, судя по ранее прочитанной книге Амлинского, словил заболевание, всю свою сознательную жизнь провел в койке и до того изучил недуг, что мог дать фору любому специалисту, мог диссертацию по своей коварной болезни защитить. Ведь и к Саше сердечный приступ подступил коварно: ни красивая из скорой, ни Попец никакого инфаркта в кардиограммах не увидели. Он обозначился только по элементам крови, а проявился на ленте позже.
  К тому же пришли правильные мысли о том, что с работой надо завязывать, с этой ежедневной нервотрепкой. Пора выходить на пенсию, и стаж позволял, чтобы прожить оставшееся время в неком удовольствии, а то ведь, как говорил в телевизоре гарант, "отработал, [приодели тебя] в деревянный макинтош, и ― поехал [на кладбище]". Впрочем, мысли метались. Что, пенсию захотел? Шиш! Зачем тебе деньги, парень, в потустороннем мире?
  Это только цыгане возводят для своих покойников на погосте крепкие бетонные склепы с плоскими телевизорами внутри, с запасом спиртного в подземных барах, со смартфонами и тугими кошельками в карманах похоронных костюмов, в кои приодели смуглых мертвецов, остановившихся кочевников. Одно слово - язычники! У нас проще. Сыграл в сосновый ящик, который современные пушкинские гробовщики продали, судя по цене, как дубовый, и финита ля комеди, которая называлась жизнью. А хотелось бы еще посмотреть на этот мир, живой и посюсторонний, как мельтешат в нем люди, шансы ищут, бедным духовным багажом потряхивают, как гремят полупустыми колокольчиками в промежностях и сверкают тупыми ножами на кухнях ― как любят и как убивают друг друга.
  Вот проносится по коридору, позванивая пробирками в переносном ящике с длинной ручкой, заборщица крови с шипящей фамилией Корш. Лицо ее, острое углами в скулах и подбородке, напоминало ланцет, а абстрактный портрет сей "угланки" состоял бы из одних треугольников; при ней белый ящик ― плотницкий футляр, какой был, похоже, у праведного Иосифа Обручника, приемного отца Христа. Но в коршевском параллелепипеде гремели не инструменты, а одно кровавое предметное и пробирочное стекло. Из кармана угланка доставала пакетик со скарификатором "металлической пластинкой с зубчиком", обильно промокала кусок ваты крепкой водкой из пузатого флакона и производила прокол.
  Заборщица давно заметила, что у вновь прибывших сердечников, кто столкнулся с перебоями в сердечно-сосудистой системе, кровь, как правило, густая ― поэтому течет плохо, создает пробки в артериях и делает инфаркты, так что взять ее в достаточном количестве для анализа тяжело. Поэтому женщина с острым лицом приспособилась облегчать себе работу путем наибольшего травмирования места прокола. Черствая сердцем, она всаживала металлический кончик в бедный и обязательно безымянный палец, делала в пальцевой плоти поворот на 45 градусов, расширяя таким образом прокол, и кровь лилась хорошо, пробирки быстро наполнялись. А больной потом лежал, кривился от боли и лечил оставленной проспиртованной ваткой травмированное место, поглядывая на ямку, которую вырыла на конечной фаланге пальца эта бездушная женщина.
  Саше вспомнилось, как у Курта Воннегута в романе "Бойня номер 5" американский разведчик, шагающий в группе по немецкой земле, был вооружен ножом с трехгранным лезвием, наносящим незаживающие треугольные раны. Раненые, раненные в грудь или живот этим ножом, быстро умирали от обильной кровопотери... Вот и медицинская промышленность придумала бы такие трехгранные скарификаторы, чтобы на местах заборщицы крови самостоятельно не корчили собой эсэсовок и садисток, а оговаривали боль и наносимые травмы словами, что это инструмент такой трехгранный травмирующий, другого у них нет.
  В следующий раз попав в больницу по сердечному делу, Саша заметил, что кровавую Корш вдруг поместили на Доску Почета, установленную на стене главного лестничного марша лечебного учреждения под девизом "Наши лучшие работники". Что удивительно, висел в почетном ряду и Гоша Кособрюхов из кардиоотделения, язвительный тип в белом халате, который часто похохатывал над вновь прибывшими сердечными больными. Вот заехала в женскую палату старушка, и Кособрюх, никого не стесняясь, сразу подколол лечащего врача: "Ну, и что там поёт Марь Петровна? Домой не просится уже?" А когда Сашу лечащий врач оставил в кабинете для разговора и ушел за бумагами для его продолжения, то в проеме двери нарисовался кособрюхий хохмач, который на повышенных тонах заревел баритоном о том, что ему работать надо. Он привел на консультацию сердечную старушку, которая пила экспериментальные лекарства. Старая таращилась из-за двери.
  Саша ответил, что он тут тоже не груши околачивает, ждет своего врача, но если так помещение нужно, то можно тихо спросить, вот два стула, садитесь, пожалуйста, ведите беседу, какую вам нужно, а я выйду. Ладно, зашли, сели. Эскулап тряс флакон с таблетками, по звуку оценивая оставшееся их количество, и спрашивал старую, пила ли она это лекарство? Бабка ответствовала, что пила, но не часто и не по графику. Один стул явно оказался лишним, так как Гоша взвился римской свечой.
  ― А-а! Зачем вы тогда согласились на эксперимент, раз таблетки не пьете? Ваши анализы в Англию уйдут, и что скажут англичане? Что это за эксперимент без таблеток!
  Саша хотел помочь старушке, подсказав ей линию поведения, мол, ну, не пила и не пила. Что со старой взять? Поэтому ее можно было бы представить как участника эксперимента из контрольной группы, которая пропивает плацебо. Но ввязываться в чужой холивар "вечную войну" врача и пациента, не стал. Ибо зачем? Один стоит и орет, и стул уже не нужен, а вторая сидит, внимает крику и вот-вот окочурится. Ну их! Бабка лишь виновато моргала - мырк да мырк. Как это в детской строке? "Села, старая, на дуб и глазами луп да луп". Вскоре стало известно, что моргушка отморгалась. Может, от стресса под врачебный крик?
  ...Неизвестно, как повлияло на горлопана почетное вывешивание его фотокарточки, может, сарказма и ора стало больше, но в отношении Корш произошли разительные перемены. Угланка стала улыбаться при заборах крови, а ее проколы стали практически незаметными, безболезненными, хотя кровь шла хорошо. "Вот что значит правильная социометрия!" ― подумал Саша и оценил действия руководства больницы на "хорошо". Рандомно вывешивая работников для почета, главврач повышал самооценку эскулапов и прочей медобслуги, которые умилялись в рвении, да и небольшие премии получали, что в конечном итоге шло на пользу хворым людям, получающим от травмирующих манипуляций меньше боли.
  Позже Саша увидел в троллейбусе эту Коршиху, и она его, конечно, не узнала. Потертая шубейка из искусственного меха, сапожки на рыбьем меху, большая дамская универсальная сумка ― хоть в театр, хоть в магазин. "Наш человек, ― определил Саша. ― Такая же, как тысячи безымянных вокруг. И стоило ли ковырять в злобе пальцы? Повертывать в них вокруг оси остриё, как это делают бандиты, подкручивая в ударе сажало и нанося жертве долго не заживающие раны? Или так приятно крутить танец с саблями на перстах, безымянных страдальцах?" Собственно, это были риторические вопросы и внутренние возгласы, сказанные про себя.
  Совсем не было вопросов у Саши к женщине-волонтеру в возрасте, которая делала благое дело. Какой-то околомедицинский фонд выделял средства на витаминизированные напитки для сердечников, и раз в день волонтер обходила палаты с чайником в руках, а в нем разбавленный томатный или, что более предпочтительно, персиковый сок, в который добавляли немного аскорбиновой кислоты ― витамина С. Хорошо! Деталь: на тумбочках у больных стояла разнокалиберная посуда ― то стакан, то кружка, более вместительная по объему. Так вот волонтерша на глазок наловчилась наливать в крỳжки сока ровно на полстакана. После ее ухода больные от нечего делать даже проверили точность глазомера разливальщицы, перелив сок из кружки в стакан. Точно половина. Хоть в кружку, хоть в чашку. Во глаз! Такому человеку водку б делить! Такой человек в пьющей компании на вес золота, поскольку всегда на всех ровно разольет, как толстяк Мальцев из института электронной интроскопии, никого не обидит, а то ведь из-за недолива и рассердиться недолго. Толстяк был настолько толст, что не мог завязать шнурки на ботинках и всегда просил это сделать жену. Но водку делил, как говорили мужики из институтского гаража, исключительно точно и до капли ровно. Проверяли. А то ведь, бывало, от недолива махали мужики не стаканами, а кулаками.
  Были мелочные вопросы к кардиограммщицам, которые обслуживали также пациентов, как проходящих испытание на "велосипеде", так и носивших холтер "портативный регистратор" для суточного мониторирования ЭКГ. Для суточного ношения прибора, чтобы он работал, требовались сильные, долгоработающие батарейки маркировки АА. Судя по рекламе, заряженные этими батарейками кролики бегали как заводные и в любовных делах преуспевали тоже. Милые лицом стареющие девы перед суточным мониторированием строго предупреждали насчет приобретения сильных новых батареек, поставка которых была налажена в стационар через больничный буфет на первом этаже. Однако после использования холтера заряд в батарейках еще оставался, и его можно было использовать для электронных часов, фонариков и т. п. Но вот неотработанные батарейки милые девы назад не возвращали, копили у себя, и Саша размышлял о том, куда потом эти батарейки идут? На халявное питание для вибраторов? Не в повторную продажу же. Хотя вспоминалось, как покойный Гена-сосед рассказывал, что любые батарейки слабым током зарядить можно, но об этом мало кто знает.
5
  Приходила в палату пухленькая женщина из физиотерапевтического кабинета. Она проводила зарядку как с ходячими, так и с лежачими больными. Красота ― легли на кровати, все подняли ноги и опустили, то же ― с руками, и приятное тепло разливалось по телу, соскучившемуся в гиподинамии по элементарным движениям. Саше представился забытый спорт, разминки в сухом зале, где становилось горячо от вращений рук, таза, от подъема ног в уголок. А потом разгоряченное тело принимала хлорированная водная стихия. Да, были времена! ...Однако ходила женщина недолго: больные массово отказывались от зарядки. Она обижалась, робко агитировала, но силы были неравными, как в ситуации противостояния: 26 и одна (1), и больничная физкультурница забросила это дело. "Если это никому не нужно, то зачем это мне?" ― говорила она с обиженным видом.
  А вот санитарки являлись ежедневно с влажной уборкой и поначалу непроницаемыми лицами. Шорк, шмыг ― и готово. Это были совсем молодые девчушки, чем-то симпатичные. Их удавалось разговорить. Одна, Ира, собиралась поступать в педучилище с последующим трудоустройством на должность воспитателя в детский сад. Саша вспомнил, что у него была хрестоматия с самыми популярными детскими стихами, считалками, загадками, сказками. "Вот бы подарить эту книгу девчуле, а то так старается!" Но нет, уже подарена одной знакомой, для ее дочери, что сразу пошло на пользу. Девочка прочитала японскую сказку и по дороге из школы домой пересказала текст маме. Другая санитарка, Юля, всегда приговаривала: "Помою пол, и дышать сразу полегче вам будет". Этот прекрасный и полезный труд оттеняла всего одна мысль: "Как стараются, девчата. Неужели они и задницы лежачим моют?" Уж точно не стал бы этого делать принятый санитаром паренек, молодой очкарик, который набирался опыта с самых низов и хотел поступать в медунивер, чтобы выучиться на кардиолога. Будущий эскулап заговорщически подмигивал: "Вчера из реанимации двоих вывезли и в морг спустили. Во как!"
  Саше сразу представилась коричневая высокая каталка, которая часто стояла возле реанимации и нечасто простаивала. Видно было, что она служит долго. Расшатанные колесики при движении дребезжали, ручки были захватаны, а коричневая краска осыпалась с тканевой основы в местах потертостей, где, очевидно, руки мертвых людей цеплялись в последних усилиях, чтобы удержаться на этом свете. Саше представилось, как лепила Попец хотел положить его на эту каталку и оставить в больничном коридоре для прояснения ситуации: или в палату на освободившееся место подвезут больного, если тому полегчает, или сразу в морг, и это тоже хорошо, поскольку возиться недолго - перекладывать тело совсем не обязательно для последнего спуска. Врачи Сашу успокоили, пояснив, что на морговую каталку палатных больных с размещением в коридоре они не помещают никогда.
  Манипулировал смертным одром на колесах санитар Витюша. Ласково манипулятора называли по первоначальному впечатлению. С виду это был дородный корпулентный хлопец, однако, со взглядом надменным, бегающими мелкими глазками ― гляделками, неторопливый в движениях, с золотой гайкой на пальце. Больничные мужики гадали, чего это он на малооплачиваемой работе застрял. С такими руками и при таком теле можно поболее зарабатывать, чем жалкую "минималку" в месяц. "А-а! Спирт!" Витюша имел неограниченный доступ к С₂H₅OH "этанолу, винному спирту" и вечерами, когда врачи уходили домой, подпаивал отстоявших смену санитарок ― не девочек, а тех, прожжённых теток, набранных с улицы. Запершись в каптерке с видавшими виды дамами, Витюша рукодействовал со склянкой, где плескался spiritus vini, и тут же раздавалось: "Ну и чо ты налил? Плесни больше!" И больше плескалось. Потом красные лицом санитарки расползались кто куда: и домой, и на дежурство в реанимацию, где за контингентом нужен был глаз да глаз. Одного реанимационного Витюша не углядел.
  Это был дедок с разболтанной дикцией, и от этого лежачего шли провода к мониторам. Полежав тихонько дня два, дедок встал ночью, оторвал датчики, мониторы запищали. На сигнал явился дюжий санитар, и проснувшиеся реанимационные больные понаблюдали за сценой, когда один стоит и одевается, второй стоит и спрашивает.
  ― Ты куда это собрался?
  ― Домой.
  ― Ложись обратно!
  ― Не лягу! Отстань.
  Недолго думая, Витюша толкнул деда. Тот упал и умер. Реанимация замерла в ужасе. Точнее, полуночная публика набрала в лёгкие воздуха, не решаясь выдохнуть. Прибежала вторая дежурная медсестра. "Что ты наделал! Ты же убил его!" Они стали деда откачивать и запустили-таки ему сердце. Уложили на кровать, провода подключили, как будто ничего не было. Во как! После этого среди болящих, прошедших реанимацию, пошли разговоры, что Витюша жесток. И не от того, что время сейчас такое жестокое ― эра немилосердия. Жесть шла от личных качеств санитара. Вот обнажится реанимационный больной, одеяло у него сползло на пол, сам оголившийся дотянуться до него не может, соседи просят проходящего мимо толстяка о помощи, и тот с неизменно брезгливой миной подхватывает одеяло и небрежно швыряет им в больного ― на, мол, прикрой голую задницу. Как будто собаке кость кинул, предварительно обглодав с нее осьмушку.
6
  За те 10 ежегодных регулярных попаданий в стационар Саше открылись некоторые больничные тайны. Врачи занимались наукой - зарабатывали СКВ, прогоняя по подопечным с их же согласия, полученного путем уговоров и обнадеживающих обещаний, экспериментальные лекарства зарубежного производства. Те же англичане платили за каждый месячный прогон существенные суммы, которые ни пациенты, ни врачи не видели. Хотя в это время появилась такая профессия: за 30 тысяч рублей в месяц человек ложился в больничку, принимал назначенные лекарства, которые на нем апробировались, сдавал анализы, при этом ел и пил, находился в тепле, в палате, и крыша над головой, и деньги на счету. Небольшие, но копеечка к копеечке. Полежал квартал ― 100 тысяч рубликов как с куста, и никого не надо грабить. Ну, чем не жизнь! Какая экономия пенсии, если что. Правда, тут, Саше и прочим согласившимся денег не платили, и спиртом не отоваривали, но английские фунты кто-то хитрый все же прикарманивал. Много позже выяснилось, что под предлогом испытания новых лекарственных средств русскую кровь жители Туманного Альбиона собирали с умыслом изучения славянского генома, чтобы подобрать под него действенные вирусы и бактерии на случай биологической войны.
  За анализами приезжал спецкурьер в белой одежде с желтыми вставками и тремя буквами на спине. Он раскрывал пузатый кейс с сухим колотым льдом, в котором делал ямку и совал в нее контейнер с пробирками. Действо производилось прямо на полу в коридоре, и спешащие по делам люди, врачи и больные, обходили стороной группу в белых халатах во главе с курьером. Саша вслух заметил, что таким образом трансплантируемые органы перевозят, даже за границу. Стоящий рядом врач-хохмач с чудаковатой фамилией Серенький подтвердил: "Точно так". Он еще сокрушался об одном больном, поступившем накануне, что у того большое, раздутое сердце, которое лечить смысла нет.
  Хохмач шутил с больными по-доброму. Вот съездил в клинику по установке стента Витюхан, слесарь авиазавода, пьяница и грубиян. Его кололи гепарином в живот так, что по всему пролетарскому мамону пошли синяки. Ночью слесаря рвало и он, выпив всю свою питьевую воду, стал воровать ее, бутилированную, у соседей с тумбочек. Отпил из Сашиной пластиковой бутылки, поставил ее на место, как будто ничего не было. Но Саша утром вылил остатки воды со слесарскими слюнями в раковину, а пустой пластик выкинул в мусорку, так как всегда брезговал после чужого рта и не любил пролетариата.
  Но тут всплыл в памяти сюжет из ТВ о пребывании наших космонавтов на орбите с темой о том, что обитатели модуля, чтобы показать штабным людям в ЦУПе на земле, что у них всё в ажуре, что они стали космическими братьями ― для питья пользовались всего одним заборником воды, хотя трубки-поилки были индивидуальными, в достаточном количестве на каждого астронавта; но звездолетчикам хотелось показать отсутствие всякой брезгливости в рабочем содружестве на корабле, чтобы это космоединение оценили на земле и послали слаженный коллектив в космос еще раз. Но в больнице совсем другой космос, хотя стремятся сюда попасть не "по сердцу", а под предлогом его.
  Так вот этот Витюхан грубил медсестрам на других этажах больницы, когда, например, он с Сашей гулял по коридорам, дошел до первого этажа, а вот подняться на четвертый этаж гулеваны решили на лифте. Но тут оказалось, что на лифт, широкий такой, с бабкой-лифтером, вместительный такой подъемник для команды "вира" по живым больным и команды "майна" для спуска мертвецов ― все подъемные и спускаемые, естественно, на каталках, на этот самый лифт и в этот самый момент претендует тележка с бельем, толкаемая санитаркой. Выставив руки ластами да врастопырку, толстомясая лифтерша без слов вытолкала больных гулеванов прочь из кабины, хотя поместились бы все ― и тележка, и люди, но по правилам было запрещено перемещать людей вместе с перевозимым оборудованием.
  Саша послушно попятился, а слесарь сказал пару неласковых слов, как будто грубость могла что-то повернуть вспять. Сердечники без проблем поднялись на свой четвертый этаж, а на третьем как раз выгружалась из лифта та девчонка с тележкой, и Витюхан сказал ей: "Сука!" А она в ответ пожелала сдохнуть. Что тут скажешь: у рабочего класса, крепкие, как булыжник, слова и глубокие, как омут, пожелания.
  Нет, не все из больничной обслуги были грубыми. Среди врачей запомнился Каюр, врач-кардиолог из национальной народности. Парень был единственным из дежурных врачей, кто в субботу и воскресенье проводил обход палат со 100-процентной отдачей. Цеплял на палец каждому больному пульсоксиметр "миниатюрный прибор для измерения пульса и насыщения крови кислородом", говорил полученные данные. Саша похвалил его за труд, сказав, что Каюр, пожалуй, единственный, кто проводит инструментальный контроль перед сном, а не только дежурно спрашивает о самочувствии, чтобы тут же исчезнуть.
  Душевная медсестра Надя была обходительна к каждому больному тоже. Как и милая Лена. Надежда работала давно, всегда с улыбкой, с обхождением, и ее скоро повысили ― сделали начальником склада лекарств. А насчет Лены больные из 405-ой палаты даже скооперировались и вручили ей коробку конфет, сказав теплые слова о том, что девушка создает во время своего дежурства атмосферу уюта и домашней обстановки, что для казенной квартиры весьма замечательно, сколь и неожиданно. Но не все это видели и ценили, поскольку контингент шел разный.
  Тот же Витюхан каждый день возвращался с работы подшофе, пропустив пару кружек пива или раздавив пузырь водки с другими работягами. По его рассказам, имел любовницу. О жене говорил, что женился на ней, на тумбочке, сдуру, и двух девок настрогал таких же тумбообразных, с широкими дверцами для захапывания денег и прочих благ. Постоянно ошивался у любовницы, жившей за городом. К старости возникли сексуальные проблемы. Женщина стала жаловаться на боль при контакте с приходящим мужчиной и отказываться от близости. Саша про себя отметил, что именно из-за болезненных ощущений в привычном деле старушки не такие большие любительницы физических удовольствий и вследствие этого называют похотливых боевых старичков "фулюганами" и "животныими" ― так!
  ― А нафига я тогда к тебе приехал? Нет, хочешь - не хочешь, а давай и терпи! ― наставлял старую любовную связь слесарь. ― Столько лет с тобой этим делом занимаемся? Тридцать лет к тебе езжу, и вдруг, нате вам ― бросить? Нет, давай, вставай на раскоряку, ноги шире!
  И женщина отдавалась нехотя, под угрозой половой травмы, а любовник, он же насильник, полагал, что правильно поступает. Ибо мужик всегда прав, поскольку имеет право на натиск. Саша хотел его просветить насчет петтинга "воздействия на эрогенные зоны", поведать о предварительных ласках, дающих интимную смазку, но вовремя остановился, поскольку гегемон, привыкший брать своё силой и нахрапом, идею прелюдии не поймет и не одобрит, это как пить дать. Потом, при встрече у пивного киоска на улице, Витюхан ответствовал, что любовница умерла. "Видать, заё. ее Лука!" (2) ― сразу подумал Саша, отметив про себя, что литература и жизнь всегда идут рука об руку, будь то хоть романтическая история с алыми парусами, или сермяжные похождения Луки М., который благодаря товарищу Баркову попал в последнюю передрягу с женщинами, умеющими тыкать спицами и отрывать не колокольчики от стебля, но подвешенные к массивной балке ― колокола.
  А тогда, в первые дни страха после стентирования, во время соседского желто-синего живота и непрерывной воровской жажды, врач Серенький мал-мало поглумился над наглым Витюханом, когда пришел в палату с ворохом бумаг и попросил слесаря подписать их. Пациент почесал пролетарскую репу и спросил:
  ― Что это за бумаги?
  ― Не боись. Это для морга. Думали, ты помрешь, а ты выжил. А смертные бумаги уже оформили. Вот и надо доподписать, чтобы морг тело не требовал.
  Однако! Ну и хохмачи работают на этой фабрике по оздоровлению населения. Прямо-таки смехом, да нет, давай больше ― сатирой и сарказмом лечат. Каботинажем (от фр. сabotin "странствующий актер"), т. е. в переводе ― злым высмеиванием, дешевым комедиантством, манерничаньем и кривляньем.
  На пассаж Серенького мужики в палате дружно рассмеялись, при этом автор едкой фразы победно обвел игривым взглядом помещение, как бы говоря, вот, мол, смотрите, как я его уделал. Лишь у Витюхана побелело и вытянулось лицо, но поданные бумазейки он все аккуратно подписал. Выходит, боится пролетариат не словесных перепалок и грубых адресных выпадов, а только костлявой старушенции с косой да холодного дыхания морга.
7
  Выздоровление в кардиологическом отделении было невозможным без участия в этом деле его заведующей Лары. Это была женщина в возрасте и в том расцвете доброты, когда козни рассыпались от улыбки, а участие в судьбе напоминало простертые длани богородицы над головами страдальцев. В коридоре она подошла к Саше незаметно и спросила о самочувствии. Саша удивился, поскольку он не привык видеть хотя бы подобие озабоченности о здоровье от мельтешащих вокруг людей в белом. Хоть в больнице, хоть в поликлинике. Больной ответствовал, что обеспокоен.
  ― Чем?
  ― Да дома, на лестничной клетке, из соседей все мужики уже вымерли. На выделенном садовом участке, при его обработке, окоченел с прижатой рукой к груди сосед по тамбуру Гена. Оставшийся колченогим с автоаварии отскочил от преподавания геодезии в институте сосед напротив Сережа. Внизу, подо мной, посинел бывший участковый милиционер Толя, скорчившись на лестнице в банке у Главного вокзала, где работал охранником. Еще один охранник, присматривавший за покупателями в гипермаркете "Лента", тоже крякнул по дороге на работу. У всех случились сердечные дела!
  ― Так бывает.
  ― Так ведь и звезды умирают. Вот недавние известия - Барыкин и Гурченко...
  ― Даже не думайте об этом, не забивайте себе голову, не сосредотачивайтесь на этих смертях. Барыкин не лечился, он сам об этом говорил. Вот и умер. А у Гурченко другое. У нее тромбоэмболия, закупорка тромбом крупного ствола легочной артерии. Сердце там ни при чем.
  ― Но ведь один ваш врач, на вопрос о том, что может быть так, чтобы все хорошо днем, но, вечером ― бац, и готово, говорит, что да, может, и внезапно может, хлоп ― и нет человека! Вот и Гурченко сидела дома, смотрела телевизор, брык со стула, и молодой муж рядом, и конец.
  ― Еще раз говорю, у Гурченко легочная эмболия, это не сердечное. Не забивайте себе голову чужими трагедиями, думайте о своем здоровье!
  Похоже, за полвека работы с 100 тысячами сердечных больных у Лары профессионального выгорания не произошло. Мило и обходительно. Поэтому, когда Саше позвонили по телефону от имени Лары о том, что на неделе у ее мужа срок действия водительских прав заканчивается, и что делать, то Саша дал мудрый совет. Права можно сделать обычной явкой в гаишный пункт, в МРЭО ГИБДД, с оплатой пошлины и фотографированием на месте. Все манипуляции по выдаче новых прав занимают от силы 30 минут, сам так оформлялся недавно. И слышно стало, что на том конце провода Лара заметно повеселела и сказала, что возникнет непорядок с сердцем, сразу к ним, без вызова скорой и без промедления.
  А вот случай из практики, который показал мудрость заведующей отделением. Дело в том, что в кардиологию часто попадали приспособленцы, хоть и заслуженные ― те же участники ВОВ. Да, участники, да, герои, но встречались среди них падальщики, которые считали, что родина им много не додала, хотя должна была давно закопать, чтобы они не отравляли атмосферу. Один такой окопался в 403-тьей палате, откуда во время обеда выбегали мужики. Что такое! А вот что такое.
  ― Нам обед принесли, мы сели есть, а он...
  ― Что он?
  ― А он присел на кровати, утку под себя подставил и делает большое дело!
  ― А чего этим добивается?
  ― Да он на первую группу инвалидности метит. Хотя сам до этого по палате ходил, и ничего. Мог бы и до туалета дойти!
  Этого ВОВчика на все анализы и процедуры возили на каталке. Глядь, а вечером неходячий больной по коридору прогуливается, разминается перед очередным залеганием. Лара посмотрела на всё это безобразие ― и выписала симулянта вон из больницы. Он еще 4 часа сидел в палате и портил воздух, так как машина скорой помощи, призванная развозить ВОВчиков по домам, не спешила. Наконец, орущего и ходящего по коридору симулянта забрали и увезли. Сразу стало чисто и свежо. И когда ж это прошедшая война заберет всех своих мертвецов?
  Оттого в отделении люди лечились в большинстве своем сносно, поскольку заведующая была хорошей. Позже появились воспоминания ее внучки, которая опубликовала биографию бабушки для зачета по гуманитарной дисциплине. Еще в конце 1959-ого года созрела у Лары мечта стать врачом, поступила с трудом, ибо проходной балл составлял 20. Это все "пятерки" по 4 экзаменационным дисциплинам. И в год 1960-ый проходной балл составил 19, и удалось поступить. Отсутствие учебного оборудования ― лишь пара микроскопов на группу ― компенсировалось тиранией любимых преподавателей, когда на лекции поворот головы в сторону карался удалением из аудитории. Запомнились Ларе, убывшей на периферию на поствузовскую отработку, и украденные у нее сапоги в больнице, и смерть первого пациента, сказавшего перед кончиной, чтобы не суетилась дочка, он отходит. Нет, не боги с врачебными дипломами горшки обжигали, эти боги ― такие же люди, которые топтались в очередях, перешивали носильные вещи и сносили пакости от злоумышленников. Но эти люди гурьбой кидались на взаимовыручку, когда 7 парней, например, белены объелись, приняв зерна ядовитого сорняка за мак, коим решили полакомиться. Врачи сами часто оказывались теми сапожниками, что без сапог.
  Вот и Саша встретил в коридоре возрастного врача Якова, с которым делал первую для городского населения публикацию о хламидиозе, за который сегодня инвалидность дают. Яков был не один, а с супругой - они оба, с Ларой, бывшие одногруппники по мединституту. Саша напомнил о себе - Яков вздрогнул, как никак четверть века прошло. Что такое, что привело инфекциониста в сердечную юдоль? Дело обычное. Квота нужна на стент для жены. Понятно. Сашу то на скорой свозили, и спасли. Там он насмотрелся на другой "блат": привозят экстренного алкаша, коему надо восьмой стент ставить, а не то помрет. Надо же, плановая сердечница полгода, а то и год ждет своей очереди, чтобы стентироваться и пожить немножко. А этот курит и пьет, на работе лопатой гравий кидает, и останавливаться не желает, и сейчас прет без очереди как экстренный больной. Ну, и где справедливость? Так что Лара делала поток экстренных больных более гуманным по сути. Сейчас ее нет, ушла на пенсию.
8
  То, что врач приходит в палату к больному с сочувственным и внимательным выражением на лице, в чистом и хрустящем от крахмала халате, с работающим инструментом в руках ― это его обязанность, данность в профессии, и отступление на йоту от канонов являет не просто неуважение к пациенту, а профанацию, отскок, никчемность такого эскулапа. Но одновременно с этим трудно представить и еще нелепее вообразить, что настоящие врачи, врачи от бога, оказывается, борются с себе подобными, откровенно говоря ― с настоящими скотами в белых маскхалатах в другой принципиальной, чем гигиена и терапия, области ― той же кардиологии. И эти двуногие и не способные эскулапы, являя все свои профессиональные издержки, чрезмерные амбиции и нерешенные проблемы в личной жизни, вываливают их на конечного потребителя услуг ― на сердечных больных. Простыми словами, врач в рваном халате такой же враг больному, как и врач, не хотящий его лечить.
  В этом нет ничего нового. Профессиональная вражда существовала и существует во всех коллективах, в небольших корпорациях, в узких специальностях, где высока конкуренция, и поле обширно, а желания пахать на этом поле нет. Возникает момент мщения. Вот в языкознании был такой ученый Марр, революционно и по-марксистски небрежно выводивший речь из четырех корневых основ. Мол, эти корни сочетались, менялись, переиначивались, возникали новые слова, и язык шел вперед. Ему противоречил языковед Поливанов, которого за критику лишили работы и расстреляли. Речевой же марксист тихо умер от инсульта, и его похороны сравнились по резонансу с похоронами недавно убитого Кирова. И только "марровые" одинарные кавычки от языкового марксиста остались, коими авторы обрамляют краткие пояснения к незнакомым для широкого читателя словам.
  Революционное время было торовато на причуды.
  Академик Вавилов поддержал мичуринца из народа Лысенко, который занимался яровизацией "закалкой растений холодом" и ветвистой пшеницей, чтобы дать стране много хлеба. Заодно лысенковщина распространилась на создание гибридов путем скрещивания сосен и апельсиновых деревьев, что Вавилова бы возмутило, но его, как реакционера и ретрограда, уже погубили, и новоявленный народный академик занял опустевшее место.
  А в военном деле ретрограды, наоборот, взяли верх только потому, что лизали задницу Сталину, показав преданность ― это Ворошилов и Буденный, собиравшиеся воевать с танками конной лавой с шашками наголо. Что же мешало языковым соперникам, супостатам в растениеводстве, антагонистам в военном деле плодотворно общаться в диспутах, на семинарах, кафедрах? Вот-вот ― мешала близость государственной кормушки. Кто сумел отпихнуть от корыта претендента, занять место и хавать, тот и прав. Отпихнутый пусть помирает, нечего ему тут глаголить.
  В районной кардиологии шла и идет такая же байда. Система здравоохранения требовала от кардиологов обслужить в поликлинике очередного больного за 15 минут, что для вдумчивых врачей означало необходимость неоплачиваемой переработки, а приспособленцев толкало на выверты, особую манеру поведения. Ха, районный кардиолог с погонялом Барыга, этакая бабища, видя большой поток больных, придумала методику их сегрегации. Каждого третьего, а то и второго пациента она просто отшивала от своего кабинета: грубила, кричала, или, наоборот, молчала, строча что-то в бумажках. Собственно, прием порой шел без взгляда на больного. Послушать сердце или давление смерить - о том и речи не было.
  Толстенная Барыга за столом хамила как площадная женщина. Побывав раз у нее на приеме, больные отказывались от повторного визита ― что и требовалось для толстухи в пышном саване. Таким образом, по своему собственному выбору, она формировала поток желательных посетителей, с которыми отводила душу. С какой-нибудь понравившейся бабушкой Барыга сидела бок о бок три часа, втолковывая ей про капельки и таблеточки.
  Саша с ней столкнулся на целевом приеме. Она внимательно на него посмотрела, как бы решая, к какой категории причислить вновь прибывшего: к любимчикам или к отверженным. Но, видимо, не решила. Посмотрев в назначенные лекарства, сказала, чтобы он никогда не пил таблетки, название которых начинается на "сим...", типа, "симгал", "симвастатин". А лечащий врач Лёля как раз назначила Саше этот "симвастатин", приговаривая, что "наши больные принимают это лекарство, и ничего". Саша не поверил своим ушам, так как одновременно с этим назначением в его голове всплыло другое назначение Лёли, данное ранее, и врач ругала этот "симвастатин", а сейчас вот назначила, в унисон Барыге. Очевидно, во врачебном обществе гуляла мода на применение определенных лекарств, или были даны целевые указания руководства, чтобы аптечные склады разгрузить. Всё может быть. Может, с 60-х годов завалялись на аптечных складах коробки с фаликором, который активно назначали сердечникам, пока не прошла команда на отмену ― этот фаликор, оказывается, давал такую "побочку" ― глаукому. И снова бросят клич: назначать это лекарство, чтобы сердечники ослепли, окончательно и бесповоротно.
  Саша подумал, что подобно тому, как женщина подбирает мужчину под себя, под свои параметры, как ключики к замочку подбирают, тот ― кривой, этот ― маленький, прямо Камасутра какая-то, где сочетание "слонихи" и "зайца" смешно, а "слона" и "зайчихи" ― оригинально; таким образом, методом проб и ошибок женщина подбирает себе мужчину по размеру, пока не подберет, да и потом к своему "замочку" имеет запасные "ключики", которыми пользуется время от времени; так вот и таблетки к больному подбирают рандомно, мол, попейте эти, потом те, что-нибудь да подойдет, или организм притерпится, но "кардикет", как нитроглицерин пролонгированного действия, держите на всякий запасный случай всегда при себе. То есть, компетентного мнения у врача нет. У него варианты. И всегда есть сегрегация.
  Это разделение больных на принятых и охаянных, своих и чужих, на что с болью смотрят некоторые врачи кардиологического отделения, которые выдергивали из лап смерти и выписывали сердечников, а те становились к Барыге на учет, или не становились, сбегая от хамства, врачебное наблюдение не получали, путались в разновекторных врачебных назначениях и снова попадали по скорой, порою, на ту же койку, в запущенном, даже в предсмертном состоянии. Так работала и работает система здравоохранения, которая как Молох, требует крови и жертв.
  Мало того, что больной порой сидел в предбаннике у Барыги 5 часов и досиживал до вызова неотложки. Она еще кричала, что "анализы у вас поддельные!" Больного госпитализировали, он в шоке передавал ситуацию Ларе, а той что советовать? Жаловаться бесполезно ― в райздравотделе жалобежки клали под сукно, интернет заполнен ламентациями на Барыгу, а главврач районной поликлиники разводит руками: ну нет у него других кардиологов! Старая кляча, ненаказуемо и полвека (!) кричащая на больных, напала луженой глоткой на второго кардиолога, молодую женщину, которую к ней в кабинет из-за отсутствия полезных площадей подселило руководство, видя вал обращений сердечников. Причем врачей развели по сменам и между сменами было 2 часа, чтобы им не встречаться в кабинете, чтобы физически избежать скандала. Однако это не помогло, и после пары словесных схваток молодой и перспективной пришлось уйти.
  В кардиологическом отделении под крылом Лары таких столкновений не было. Забавно было другое, когда шел чемпионат мира по футболу. Это были ночные бдения у телевизоров в мужских палатах, где все постояльцы являлись болельщиками. Так ведь и у некоторых белых дам была потребность смотреть за тем, как мужики пинают мяч. Молодая дежурная врач Софья весь полуфинал мирового чемпионата бегала из реанимации в палату с работающим теликом, чтобы и умирающего в последний путь сопроводить, и не пропустить голевые моменты. Посидев у экрана минут пять, убегала, чтобы послушать хрипы агонизирующего человека, и, если динамики не было, прибегала снова. Под конец матча прибежала и сказала:
  ― Уф!
  ― Что такое?
  ― Умер, наконец! Хоть толком досмотрю матч!
  За это небрежение ей не попало. Попало за другое. Лежал в реанимации сердечный наркоман, который за период трехдневного лежания одурел без "травы". Чтобы курнуть, он умудрился в ее очередное дежурство потихоньку раздобыть одежду и удрать домой. Утром осмотр, а реанимируемого то и нет. Лара смотрит на врача, врач в недоумении. Это ж надо! Бывало, что больные тихонько уходили из палаты домой, и их заочно выписывали. Но чтобы из реанимации больной сбежал - это очевидный "косяк" ночного врача, который свои обязанности не выполнил.
9
  У опытного, но осторожного кардиолога Дельфины врачебного стажа накопилось на 40 лет. "Имя-то какое редкостное, ― подумал Саша. ― Родители, поди, Бальзака начитались, про папашу Горио, там были две мамзели, сестры, одна Дельфина, не проводившие отца в последний путь". Однако Делька всегда всего боялась - как бы не напортачить. Проводя ежедневные обходы закрепленных палат, она делала строгое лицо, внимательно выслушивала жалобы ушами и фонендоскопом ― сердца. То, что женщина перестраховывается, было ясно сразу. Больные спрашивали:
  ― Можно в душе помыться?
  ― Нет.
  ― Почему?
  Молчание.
  ― Можно после выписки на самолете летать?
  ― Нельзя.
  Вопрос "почему?" уже никто не задавал. Хотя другие кардиологи разрешали и мыться, и летать. "Наши больные по всему миру летают", ― говорила врач Лёля. А вот Делька трусила. Разреши мыться и летать, а больной в душе или в полете окочурится, и кто за это будет отвечать? Но, в целом, врач была терпима.
  Главный электрик района сказывал, что был у нее дома после операции на сердце. Она посадила нужного пациента, который ей на даче и в квартире проводку делал, перед собой, попросила задрать рубашку, чтобы рассмотреть шов на груди. Ее муж, тоже медик, воскликнул, мол, я хирург, а ты кардиолог, ну что ты в рубцах понимаешь? Вскоре выяснилось, что сам хирург ничего не понимал в онкологии, ФГДС "гастроскопию, видеоисследование" своего желудка не делал, пропустил три стадии, четвертая стадия рака его убила. И вот с этого момента пошло профессиональное выгорание кардиолога: на обходах Делька стала резкой и крикливой, стала выжимать подарки и манипулировать направлениями на санаторно-курортное лечение. Что тут особенного: сердце деградирует, врач деградирует, и за их деградацию спросить не с кого.
10
  Сначала Сашу мотало по разным палатам, пока он не согласился на экспериментальную апробацию новых лекарств и не стал "блатным". До блата лежал в обыкновенной рекреации, в той же 405-ой палате, с разными сердечными доходягами, с которыми нашел общий язык. Вот лежал больной Витюк, трудившийся на авиазаводе вместе с упомянутым любвеобильным пьяницей Витюханом. Только пьяница был простым слесарем, а Витюк ― бригадиром электриков, которого прихватило дома так, что он оказался в реанимобиле. Бригадир очень боялся стентирования, все ж таки операция на сердце с заходом в него через бедренную артерию. Лежал в клинике, дрожал, как осиновый лист, названивал по телефону, делясь страхами со встречными и поперечными.
  ― Не дрейфь! ― успокаивал его Саша, прошедший эту процедуру. ― Я вообще ничего не почувствовал. Только прокол в артерию. Крови - никакой.
  ― Ну да, ну да. А ведь, может, раз и готово!
  ― Что готово?
  ― Готовый покойник.
  ― Ха, все может быть. Жизнь, вообще, штука такая - раз, и заканчивается неожиданно. Как у Берлиоза.
  ― Кто такой? Я его не знаю.
  ― Был, был такой персонаж. Бога отрицал, черта не боялся. В результате ему трамваем отрезало голову...
  Операция у бригадира прошла удачно, и шла она параллельно подстраховочному процессу. Дело в том, что у Витюка был взрослый сын, о котором отец отзывался уважительно. Мол, он у меня бандит. Живет с девушкой - главным бухгалтером на железной дороге, они там дела проворачивают. А Саша знал по состоявшимся публикациям, что приближенные к "железке" люди действительно сколачивают по $100 000 за месяц путем манипуляций с перевозочными документами. А борющиеся с ними транспортные менты состоят в сговорах с этими ловкими перевозчиками, гешефт имеют, наводят в сфере грузоперевозок порядок по понятиям, а как выходят в отставку, сами становятся фирмачами и химичат по знакомой схеме. Дело касается подлога. Типа, перевозят оптовые коммерсанты вагоны с водкой, оформленные как груз древесины, что удешевляет стоимость перевозки фактически ― с недополученной прибылью для железной дороги. Мошенническую маржу, выпадающую из оплаченных услуг, забирают причастные к перевозке той же "деревянной водки" ловкачи, сказочно обогащающиеся. По сему поводу и другим вопросам пробивной сынок встречался с самим дедом Хасаном, впоследствии убитым авторитетом, чтобы справедливо и по смыслам распределять нехилые денежные потоки.
  Так вот перед операцией на сердце отца оборотистый сынок с пачкой денег в руке зашел в главный кабинет клиники к главврачу с рыбной фамилией и вручил денежный пакет со словами: "Я хочу, чтобы папа жил". Кардиохирург, специалист мирового уровня, с холодным, даже вымороженным взглядом, как у карася, 300 тысяч рублей принял и решил их формально отработать, якобы для того, чтобы обновить личные врачебные навыки. Довольно удачно стентировал бояку-протеже, который от испуга перешел к спокойствию, мерным прогулкам по коридорам и размышлениям, типа, а почему у санитара в реанимации, Витяши, золотая гайка на пальце? а нафига моего однозаводчанина Витюхана вылечили, этого пропойцу? а чего это санитарки спирт в одной каптерке пьют, а в другой курят? Человек как бы заново родился и открывал глаза на мир, где много непонятного и алогичного, где люди живут и чертыхаются, воруют и умирают для возрождения в каком-нибудь мальчике, который широко раскроет глаза и тоже будет задавать вопросы.
11
  Прилег как-то в уголок палаты улыбчивый мужичок Иннокентий. "Что с тобой приключилось, Кеша? Перетрудился где, или жизнь трудная была, а сейчас последствия?" ― спрашивали его. Больной улыбался и помалкивал, мол, везде ему хорошо, везде для него Таити. Опекала его Делька, даже поставила 12-часовую помпу, капельницу, ибо плохо было пациенту от неизвестного сердечного прихвата и от того, что полдня в туалет не мог сходить, пока помпа работала, а манипулировать уткой стеснялся, да и санитарки молодые. К концу капелирования Кеша был красным от натуги, но успел сбегать в туалет и по дороге туда не обмочиться. Однако, капель не помогла. Его даже отправили в клинику на стентирование, но оттуда, повертев и покрутив, вернули проблемного больного обратно с неустановленным диагнозом. "Что же с вами делать?" ― открыто озадачилась Делька. Она уж и слушала его со спины и груди, и на кардиограмму отправляла, и на узи сердца. Ноль, туман и непонятки. Однако кардиологи никакого консилиума не устраивали. Зачем? Случай странный, мужичок средний, никто за ним не стоит, так что, если помрет, то, значит, это богу было угодно.
  Приходила к Кеше баба, еще крепкая черная женщина. Как стало ясно из ее визитов, больше не яблочки или домашнюю выпечку она приносила, а на разведку, что там с мужиком, долго ли ему еще осталось. Да и дорожки в частном домовладении не чищены от снега давно. В один из визитов выскочила подноготная: перед отправкой в клинику, откуда Кешу выкинули, надо было выбрить больному пах для прокола бедренной артерии. Станок у Кеши был, и он его вертел в руках, улыбался и молчал ― самому ему было бы трудно удалить паховую поросль, спина не сгибалась. А девочку-санитарку не попросишь, стыдно. Однако пришла баба!
  Мужики в палате подначили ее, мол, Кешу побрить надо.
  ― Как? Для морга?
  ― Не-е-е. Для операции.
  А где брить не сказали. Баба намылила в мыльнице помазок, с коим подступила к улыбающейся физиономии супруга. Но концовка сцены вышла неловкой.
  ― Да я! Да чтоб деду ...ца выбривала! Да ни в жизнь!
  Так что Кеша брился сам и сильно окровянился. И Саше сразу вспомнилась сцена, когда он преподавал, как в учительской, когда одна из возрастных учительниц рассказывала о домашней стирке, при которой в куче грязного белья мужнины трусы обнаружила, то выкинула их из кучи и чуть ли не в лицо супругу швырнула, мол, сам стирай свои поганые трусы! И Саша подумал: вот ведь, всю жизнь бок о бок прожили, лет 50, отзолотили свадьбу по полной, теперь уж до самой смерти вместе, а полного единения все равно нет. Живут супруги друг с другом и гадают, кто быстрее помрет. Так что беспечального Кешу выписали домой доживать под присмотр строгой супруги, и Саше это показалось страшным - кто ж за Кешей утки станет носить, когда он вставать не сможет? Больше в больнице сложного пациента не видели.
12
  Не увидят в больнице и тренера-биатлониста Якова. Доставили его со стенокардией и немеющей рукой. Жена - с ним. "Ой, ой! Рука немеет!" ― верещал Яша, и Саша не успевал нажать на тревожную кнопку на стене, как женщина вылетала из палаты, и через 10 секунд влетала медсестра со шприцем в руках. Больной получал помощь, и онемение отступало. Вечером засыпал он быстро, но часам к 11 просыпался и до 6 часов блудил по коридору, сидел на сестринском посту, карауля утро. "Ну, не могу уснуть, и всё!"
  Начинал Яков с лыжных гонок, потом заделался стреляющим лыжником, но получил травму и остался армейским тренером. Оттрубил наставником 20 лет, и вот ведь, никто из друзей-товарищей не подсказал ему, что надо бы было одновременно на воинскую службу устроиться, погоны надеть, чтобы на заслуженный отдых пораньше выйти с воинской пенсией. "Эх, никто не подсказал этого!"
  Зато Яков воспитал пару олимпийских чемпионов, которые с разными медалями, жёлтыми и белыми, вернулись из-за рубежа, и командующий военным округом устроил пышную встречу с возлияниями, и кто-то из присных указал на тренера, приведшего команду к победе. "Есть проблемы?" ― "Есть. Квартира нужна". Так Яша получил четырехкомнатную на себя, жену и двух разнополых детей. Сынок вырос и стал калымить на Камчатке.
  ― А дочь?
  ― В мединституте.
  ― Молодец, сумела поступить.
  ― Ну да, ну да. Это папа поступил, пришлось повозиться. Стоматологом будет. Уж и место работы есть.
  ― Где?
  ― В Германии.
  Помимо жены навещали Якова дети. Сын приехал на побывку домой и уже что-то сломал в домашнем хозяйстве. Дочь являлась в белом халате, к которому с младых ногтей приручали в медвузе. Явилась и мать Якова, грузная женщина. Она была поваром 1-ого класса, и материнские навыки перешли к сыну. Так что помимо воспитания чемпионов ― один из воспитанников даже жил у тренера дома ввиду того, что гостиницу или интернат армейский биатлон не мог предоставить перспективному парню ― помимо тренерства Яков отлично готовил еду. На всех сборах и в командировках спортсмены и тренеры напрашивались к нему в сожители в номер гостиницы, чтобы сносно питаться. Пароварку он возил с собой.
  Было ли что интересного в карьере? Было. У себя на складе биатлонисты обнаружили ящик со снайперскими винтовками - СВД. В спорте они не нужны, а на охоте СВД с укороченными стволами, известные как "Тигр", ценились высоко. А тут - неукороченные, что еще лучше. Однако понесли их, вместе со списанными тозовками, мелкашками, сдавать в ментовку, снимать с подотчета. Пузатый оружейник вяло пересчитывал "малопульки", и вдруг ― СВД! "Выйти всем из помещения!" Звонок наверх. И вот уже топот полковничьих подошв гремит по лестнице. Кое-кто из спешащих на оружейную халяву оступился, упал задом на ступеньки и порвал геморроидальный узел - без крови не обошлось. СВДэшки мигом растащили. И Саша припомнил по публикациям, что так же растащили СВДэшки, сданные на склад бойцами ОМОНа после возвращения из горячей точки, тогда ― Чечни. Винтовки были в рабочем состоянии, но их по-быстрому списали, чтобы поживиться, и даже главного генерала с физиономией пса в красный праздник календаря наградили украденной винтовкой. Однако кому-то дармового ствола не досталось, и он стукнул об этом в прокуратуру, концы всплыли, деятели с телевидения разнюхали сюжет, и был небольшой скандал, связанный с обыкновенным стяжательством в высших милицейских кругах. Большой начальник с недовольной миной СВДэшку вернул в казну.
  ― Эх, Яша, об оружии можно долго говорить. Вот у биатлонистки Ахатовой винтовка не сработала... ― сказал Саша, но в больничном коридоре на прогулке в разговор встрял с чего-то окрысившийся Витюхан, слесарь.
  ― Что спрашиваешь? Много ты в этом понимаешь?
  В таких случаях интеллигентные люди били всякую рабочую сволочь в морду, но стояли на дворе давно не капитальные времена, так что приходилось гегемона отваживать культурненько.
  ― Там, в противоположном углу коридора, в тупике, санитарки спирт разливают. Можешь унюхать?
  Слесарь завопил: "Могу, могу!" и умчался шпионить. А Саша с Яковом продолжили беседу.
  ― Итак, не сработала винтовка "Anschutz". А как же великое немецкое качество?
  ― Да на любое оружие отпущен срок, примерно 10 тысяч выстрелов, и ― в утиль. А Ахатовская винтовка хорошо постреляла. И могла еще поработать. Но на проверке оружия судья-контролер, проверяя не осталось ли патрона в патроннике, сильно дернул затвор и сломал боёк. Вот и всё. Ему ничего не было, а мы медали потеряли, поскольку это была эстафета.
  ― А смерть на дистанции - редкое явление?
  Оказывается, нет. И эта тема - тема допинга. "М-да, знакомая тема", ― подумал Саша. Он ранее слышал о немецком подземном стадионе с разреженным воздухом, где в условиях искусственного высокогорья тренируются немцы, читал о женском сексе перед стартами, дающим немкам преимущество перед другими, не обласканными приданным мужским персоналом спортсменками, знал о прочих околоспортивных штучках, повышающих шансы спортсменов и спортсменок на выигрыш. Тут речь зашла об особом кровяном допинге, русском изобретении, на котором бежали все российские спортсмены, хотя бы в Калгари. Саша выслушал собеседника внимательно, спросил, почему об этом никто не говорит, и Яша ответил, что специалисты об этом случае знают, а широкой публике знать необязательно. Все же Саша описал этот сюжет в одной из своих статей. Сенсацию сразу подхватили федеральные спортивные газеты, которые, как всегда, через первоисточник перешагнули, тему раскрутили донельзя и пошли дальше деньги делать. Сам допингованный биатлонист, таившийся до этого, стал раздавать интервью направо и налево, хотя допинг есть преступление, чего тут хвалиться.
  А суть истории в том, что задолго до соревнований команда стреляющих лыжников, или других российских спортсменов, выезжала в Сочи на отдых, именно в бархатный сезон. Помимо водных процедур и восстановительного расслабона, в условиях гор для будущих победителей предусмотрена обильная фруктовая диета. Затем у спортсмена откачивали пол-литра крови, улучшали ее на центрифуге и консервировали до особой даты. А спустя полгода, перед самым стартом, ему эту кровь вливали обратно. Таким образом навитаминизированный лыжник летел по дистанции как камень, выпущенный из пращи. По-научному это переливание называется "аутогемотрансфузией", и действующими правилами оно запрещено. Причем допинг-контроль против кровяного переливания бессилен, ведь ничего лишнего нет в спортивном организме, никакой химии, всё родное и своё, так что специалисты только руками разводили.
  И вот на олимпиаде во французском Альбервилле перед очередным стартом биатлонисту Т-ову врач, тайно привезший кровь в дипломате, ввел внутривенно "наетые" ранее витамины. Спортсмену на дистанцию выходить, а у него температура стала подниматься. За 10 минут достигла 39 градусов! А пульс с 35 ударов в минуту достиг цифры 200. Прямо со старта спортсмена доставили в реанимацию, где врачи вскоре констатировали клиническую смерть, длившуюся 7 секунд. К счастью, реанимационные меры оказались успешными.
  В эти драматичные минуты врач команды, ополоумевший от случившегося, закричал: "Немедленно меняйте ему всю кровь!" Это потом стало ясно, что эскулап во всем виноват: перепутал контейнеры и влил претенденту на золото кровь другого спортсмена. Группа крови не совпала, что закономерно могло привести к смерти. По выздоровлении стреляющего лыжника остро встал вопрос о получении им страховки величиною в 20 миллионов долларов. Ведь все участники крупных чемпионатов застрахованы принимающей стороной на очень большие суммы. Пострадавшему надо было лишь письменно признаться в том, что он действительно "умер", пусть на секунды. Но тогда история получила бы огласку, "русский метод" оказался бы секретом Полишинеля, что, без всякого сомнения, нанесло бы ущерб российскому спорту. А проштрафившегося врача посадили бы в тюрьму за попытку непредумышленного убийства. Но спортсмен проявил командную солидарность: отказался подписывать документы, ограничившись небольшой денежной компенсацией. Честь российского биатлона и врач были спасены, но шила в мешке утаить все равно не удалось. Кстати, кровь Т-ова, тоже ввиду перепутки, попала в организм другого спортсмена, который заработал рак крови и лечился 8 лет.
  Когда в больнице повели речь об апробации английского лекарства, Яша замахал руками.
  ― Нет, не согласен я! У меня виза в Финляндию открыта, еду на соревнования. Ехать нельзя? Нельзя лететь? Я на поезде поеду. Меня судейство ждет. Чемпионат на носу. А вы мне тут про какие-то экспериментальные таблетки говорите. Нет!
  Делька дернула плечами, развернулась и вышла из палаты. Она подыскивала людей не пьющих и не старых, чтобы подбор оказался подходящим, не из алкашей и разной старой рухляди, которой помирать пора, а они по кроватям валяются, места не находят, ни на земле, ни глубже. Тут случился замечательный кандидат в "кролики" ― не пьющий, из спортсменов, ему квоту на стентирование выбили, пригнули стенокардию, но он, неблагодарный, выскользнул из рук. Однако отомстить биатлонисту она никак не могла. Но так хоть выдачу выписных документов на руки, со скандалом, затянула.
13
  Заехал в палату служивый из внутренних органов Стрелок. Сам он передовик вневедомственной охранной службы: брал на квартирах воров, задержал убийцу трех человек, на его руках умер начальствующий чин Пим, фамилией которого назвали городскую площадь. Как будто занятный человек. Шутка ли? Ехал в "уазике" по ночному городу, тишина и никого вокруг, но по тротуару шагает фигура. Стрелок дал по тормозам, ибо вздумалось ему проверить ночного пешехода, чего это человек не спит, бодрствует или бежит от кого.
  Дверь машины раскрылась прямо перед носом спешащей фигуры. И на неожиданный вопрос: "Ваш аусвайс!" мужик затрясся и выпалил: "Всё расскажу!" Оказалось, троих в квартире зарезал, бежал впопыхах от видов кровавой бойни, но невинный и необычный вопрос сбил его с толку. Психика убийцы не выдержала и дала сбой в виде спонтанного признания. Стрелок сразу по рации доложил суть дела, мол, улица, дом, квартира такая-то, три трупа, подозреваемый задержан по горячим следам. Дежурный по городу ему попенял, что открытым текстом по рации оперативные вещи докладывает. Но что тут секретничать, убийца-то тут, рядом дрожит. Однако раскрытие преступления записали на непричастных оперов ― так всегда делается, когда надо поощрить любителей полизать начальствующие зады.
  Был еще смертельный эпизод у Стрелка с Пимом, с которым Саша встречался по заданию редакции. Тогда журналист часто ходил на барахолку за материалом, наблюдал и слушал забавные истории из криминальной жизни, которая бьет ключом там, где азарт, фарт и барыши. Вот тетка забегает в опорный пункт на барахолке и орет, что ее ограбили, т. е. открыто из рук выхватили имущество. Надо бы бежать, догонять грабителя. Но опытный ментяра располагает тетку к подробному разговору, и та гуторит, что пришла на вещевой рынок ковер продавать. Развернув его, закинула одним концом на бетонный забор, чтобы узор раскрылся, и товар лицом был, встала спиной к нему в ожидании покупателя, а когда развернулась ненароком, то ковра-то и нет. С обратной стороны забора какой-то ловкач потянул за конец и упер коврик-то! "Ну, это не грабеж! ― забасил ментяра. ― Это кража всего лишь. Ведь похитителя вы в глаза не видели? Вот то-то и оно".
  Ментяра демонстративно терял к посетительнице интерес, и тетка оставалась в недоумении. То, что преступление все-таки состоялось ― ее в этом никто не уверял, не предлагал писать заявление о краже, еще чего (!), ей четко давали понять, что сама виновата, почему оставила вещь без присмотра, фактически бросила ее, а теперь кудахчет и чего-то хочет. Обескураженная, торговка покидала помещение. В итоге заявление о краже не написано, преступление не зарегистрировано, работы по нему нет ― чего и добивались лодыри под погонами.
  Приводили с общественной стоянки транспорта парня, который собирал деньги, выдавая водителям личных машин талоны с печатью строительного кооператива. Когда оперативник с ним беседовал, парень молчал. Тогда заговорил Саша:
  ― Это не новость. Этого хлопца неделю назад с такой же пачкой талонов со стоянки приводили. Тогда красносельские милиционеры дежурили, и вот, вторичное задержание по аналогичному поводу!
  Ах, с какой ненавистью парень смотрел на Сашу, "глазами, кажется, хотел бы всех он съесть".
  ― Вот оно что! ― затянулся в догадке оперативник. ― У тебя, паренек, идет систематическое мошенничество!
  Так что, сидя рядом с операми, Саша ждал случая, достойного описания его острого пера. Наконец, он спросил главного милиционера, тогда им оказался Пим:
  ― Сегодня улов будет?
  ― А не хотите ли сами принять участие в задержании, по статье 154?
  Это была популярная статья уголовного кодекса за спекуляцию товарами. В начале 90-х годов она была отменена, но до 1993 года в центральный аппарат МВД шли отчеты с мест по борьбе с дельцами на потребительском рынке. "Принять или не принять? А почему бы и нет?" Надо было ходить вдоль рядов частных продавцов, прицениваться к товару, и если цена была высока, то шедший за Сашей мент должен был хватать бедолагу-частника и тащить на разборки в опорный пункт, где сидел дежурный судья, отбиравший товар в пользу государства с последующей реализацией в назначенном магазине с налаженным блатом и наработанными связями. В качестве приданных сил определили корреспонденту старшину по фамилии Джебняк. Саша подходил к продавцам сапог, курток, шуб и спрашивал о цене. Продавцы, завидя за его спиной старшину, менялись в лице, но спекулятивную цену держали. Саша примеривал обнову, ментяра стоял истуканом. Саша понял, что приданный сотрудник не хочет работать. Собственно, это и просчитал Пим. Вроде и Сашу уважил предложением собрать материал, но дал ленивого сотрудника, чтобы потом справиться:
  ― Что, не устроил Джебняк? Тогда вот вам лейтенант милиции Смирнов.
  ― Нет, хватит. Я уже находился по рынку. Устал.
  ― Как хотите.
  И вот Пима зарезали.
  Милицейский полковник жил в панельной 10-этажке с лифтом до 9-ого этажа, и всегда принимал участие в домовых дебошах в качестве разнимающей стороны. Но однажды в подъезде дебоширили убийцы, которые вышедшего на шум милиционера зарезали. Его, умирающего, принял на руки Стрелок, подоспевший на подвижной милицейской группе. Принял, посмотрел в мертвые глаза начальника и отправился ловить бандюганов. Те поняли, что переборщили с жертвой, поскольку у них под ногами стала гореть земля. В страхе за разоблачение они убили своего пошатнувшегося товарища, на куски разрезали и засунули в алюминиевый бидон. А Саша размышлял, что, вот, свершилось нечто: Пим его на барахолке тогда подставил и ― сейчас поплатился. А бывший подчиненный Пима в соседней палате лежит ― сняли его прямо с дежурства, успели оторвать от пульта, сердце подвело.
  Этот Стрелок все ж таки съездил на стентирование, выкарабкался. Саша его предупреждал, что хана, служба закончена, стаж выработан, пора о получении инвалидности думать. На гражданку следует с деньгами и льготами выходить. После военной, вторая ― инвалидская пенсия ― большое подспорье. Там будут бесплатные электрички, путевки в санаторий, таблетки, от коих можно отказаться в пользу монетизации. Да еще за инвалидность, полученную на службе, месячных окладов навалят числом от 20-ти в качестве выходного пособия. А для этого надо помочь врачам, чтобы и они тебе помогли. В кардиоотделении "подопытных кроликов" на экспериментальные таблетки ищут, надо бы соответствовать братцам-кроликам, чтобы на постоянную инвалидность без проблем выйти.
  Стрелок с доводами согласился, договор с англичанами подписал, но дело это забросил. Когда надо было прийти в больницу и сдать анализы, он рыбачил. Врачи ему звонили, он сбрасывал звонки. "Саша, может, вы ему позвоните, может, он вас послушает?" ― спрашивала Делька. Саша звонил:
  ― Стрелок, где ты? Тебя в больнице ждут!
  ― Какая там больница! У меня клёв!
  И тут же давал отбой. "У него клюёт", ― констатировал Саша печально. Врачей рыбак сильно подвел, да и на лежанке в больнице порядочно накуролесил: устраивал картежные баталии, что вызывало нарекания. Так и остался Стрелок без постоянной инвалидности, проеферил неплохие деньги, половину таблеток перестал пить, типа "ну их", и не слышно его стало.
  А насчет отказа от таблеток часто в приемном отделении смеялись принимающая и сдающая пациента стороны, когда привозили мужчину, у которого с сердцем плохо стало, и врач неотложки похохатывал, говоря, что вы спросите пациента, отчего ему плохо стало. Постоянно повторялась одна и та же история.
  ― Отчего же?
  ― Да таблетки бросил пить!
  ― А-а, так он у нас уже лежал, и таблетки ему назначили?
  ― Ну да!
  Тогда принимающий врач разворачивался к прибывшему больному со строгим лицом:
  ― Эй, милейший, а чего ты таблетки-то пить перестал? Чего? Надоело!? Так зачем тогда скорую вызвал? А? Чего молчишь!?
14
  А вот Сашу за его лояльность, ведь он два курса английских лекарств пропил, при госпитализациях стали помещать в блатную палату - 423-тью, которую сердечное руководство специально выделило для чиновников среднего пошиба, средних управленцев и особо нужных шоферов, которых, как и всех прочих людей, с годами сердце прихватывало. Хорошее было место. Холодильничек. И телевизор на нем с пультом управления и контуром самодельной антенны, прикрепленной в проеме окна. Всего 3 койки, с двойными матрасами каждая. Каждому больному отдельная тумбочка и мягкий стул. Не то что в соседних нумерах - по 6 скрипучих мест со стонущим контингентом, тумба одна на двоих, а присесть можно только на край кровати. (Совсем по анекдоту: "Больной, что у вас болит?" ― "Нога, на которую вы, доктор, сели"). Библиотечная стенка и сестринский пост через стенку. Красота! Заедешь ― ба, новые все лица!
  Вот встречает задорный взгляд водителя Юры, глубокого пенсионера. В рабочее время, еще в брежневскую эпоху, ему удалось попасть на бойкое место по развозу дефицитных товаров, которые он подкидывал и врачам, и себя не забывал, само собой.
  ― Что, сервелаты и икра в твоем холодильнике не переводились?
  ― Конечно. Всё у меня было. Любой дефицит. Как сыр в масле катался.
  Помимо подмасленного развоза редких продуктов по нужным людям и точкам продаж шофер сладко катался в чужих постелях. Это дело он любил с юности. Еще 15-летним подростком ходил на дискотеку в своем родном Горно-Алтайске, к девичьим общежитиям пед- и медучилищ, снимал на пару с товарищем девушек.
  ― И как, осечек не было?
  ― Не-а, даже был рекорд.
  ― "?"
  ― Пока дружок ходил в кусты по малому делу, а я остался в беседке его ждать, то проходила мимо девушка с танцев. То да сё. Пара фраз, и на любовное предложение она ответила согласием. Тут же, на траве обстряпали это дело. Но провожать ее на другой конец города я не пошел, далеко. Когда она отошла, подскочил дружок. Мол, что за девушка, почему отпустил? Не-а, не отпустил, а уже оприходовал. Дружок: "Когда ж ты успел?!" ― "А вот, и пяти минут хватило".
  Г-м, всё как у животных. Или, лучше, как у птиц, тех же стрижей, которые спариваются в воздухе. Коснулись в полете телами ― и яйца в гнезде обеспечены. Экс-водителя так увлекли его былые любовные похождения, что он сладострастно припомнил почти все свои значимые сексуальные авантюры. Но для этого Саша раззадорил его.
  ― Прямо по анекдоту, Юра. Слушай: вот встречаются в доме престарелых два старика, один похваляется: "Когда война была, на нее меня не взяли, двух пальцев на руке не было, но ложку я держал исправно. Так вот из деревни всех мужиков позабирали на фронт, а бабы-то хотят. Так вот оприходуешь одну во дворе, прижав к забору, а за воротами вторая, еще не оприходованная, дожидается очереди. Во у меня скоко любви было". ― И воображаемый рассказчик проводил ребром ладони по горлу. ― "А ты чем похвастаешь?" ― "Да нечем. Сходил на войну, отвоевался, к бабке вернулся. Так с ней всю жизнь и прожили" ― "И-и. И вспомнить нечего". Такая, Юра, история у наших дедов.
  ― Канешно. Что тут вспоминать, когда всю жизнь возле одной-то.
  Даже в поезде у Юры случались мимолетные романы. Он как-то проходил по проходу плацкартного вагона и увидел одиноко сидящую на нижней боковушке девушку.
  ― Ночь, а она не спит. То да сё. Пара фраз, и мы уже в туалете закрылись, давай-давай, снимай труселя. Я только в нее входить, и тут в дверь громко так постучали. У нее настроение сразу упало, говорит: "Не хочу". А у меня-то всё настроено, и мне надо. В общем, успел я. Двери открыли - никого. Такая история.
  ― А проводниц пробовал?
  ― Приходилось. Тоже ехал к брату на боковушке, неудобно. Напросился к проводницам, чай попить. Дальше ― больше. Вот уж собираются они: одна спать, вторая на дежурство. Немного мне не повезло, так как красивая ― ночная дежурная, а толстая, считай, смену отстояла. Пришлось с толстой спать. Но утром я сказал красивой, что я с ней хотел, а не с ее напарницей. Она ответила, что в такой-то день мы обратно поедем, так что подгадывай к этой дате, и со мной поспишь. Я сошел на станции Камышлов, брат встретил. Но к указанной дате брат не отпустил обратно, мол, подольше у меня погостишь, долго не виделись. Так и не попробовал я красивую...
  Так прошла жизнь Юры ― в употреблении как деликатесов, так и доступных женщин. Сейчас совсем другое дело. У Юры кардиостимулятор, который уже два раза спас ему жизнь.
  ― А как?
  ― Да так. Поднимался по лестнице, и сердце не выдержало, остановилось. Чую, хана. И тут такой сильный удар током. Это кардиостимулятор сработал, так больно, подкинуло даже, но сердце пошло. И второй раз также вышло, ударило током, как на электрическом стуле, присел, отдышался и пошел.
  Эх, Юра! Как спортсмен, ты износил свое сердце в дешевых похождениях, в череде страстей по случаю, в излишних телодвижениях, в нежелательных выбросах адреналина, которые хороши на финише при преодолении дистанции или в ласках с любимой и постоянной женщиной. Баб много, а сердце-то ― оно одно, единственное, с одним жизненным ресурсом, запасом "ходиков" всего на 1 миллиард ударов, который истощился уже. Немудрено: с каждой новой любовью сердце билось сильнее и расходовало запас.
  ― А сейчас жена тебя поддерживает, Юра?
  ― А то. Живу все лето на даче, но копать мне нельзя. Жена копает и мешки с картошкой и луком таскает на себе. Вот и сейчас, на выписку, придет. Поднимется на четвертый этаж и унесет мой баул с вещами.
  ― Ну, удачи тебе, Юра!
  ― И вам не хворать. Мы еще поживем, попрыгаем.
  Через несколько дней в палате узнали, что третий удар кардиостимулятора у Юры был последним.
15
  А вот токарю Анатолию кардиостимулятор был абсолютно не нужен. Сердчишко у него пошаливало, ведь 20 лет назад он первый раз попал в кардиологию, согласился принимать экспериментальные таблетки, посадил желудок, у него развился рак, который превратил пролетария в щепку. "Зато вы 20 лет с нашей помощью прожили и еще немного поживете", ― выслушивал он от курирующего врача Лёли речь, подводящую черту. Но разве ж это жизнь, вот такая, оставшаяся? А Саше Лёля сказала то же самое, что вы уже 10 лет прожили. Эти сроки определила добрая женщина, но в ее устах прожитые года выглядели почему-то не как достижение, не как радость за человека, приостановившего недуг, а как снисхождение, мол, не должен был жить всё это время, а вот, умудрился. И добрые руки врача уже не казались дланями богородицы, простершей свое благоволение над детьми своими, а как бы мельтешила скаредными сухонькими ручками старуха-процентщица, из жалости скупо отсчитывающая медяки на доживание доходяги в приютном доме. Кроме того, непроизвольно возник вопрос: "А почему в блатную палату положили непрофильного и не полезного ранее и сейчас больного? ...А-а, по социальным мотивам".
  Просто Анатолий добросовестно пил экспериментальные таблетки, и его запомнили. И, поскольку на получение наркотического лекарства, купирующего желудочные боли, на тот же транквилизатор "Сибазон", отпускаемый из аптеки, требовался рецепт врача-онколога, а прежде него участковый врач требовал свежих анализов мочи/крови, при этом больному Анатолию, еле ходящему, требовалось таскаться в больницу с утра пораньше, выстаивать тухлые очереди, доставать талоны к специалистам ― тот еще квест, то понимая всё это, добрый больничный врач откликнулся на просьбу давнего больного и госпитализировал его на 4-5 дней, чтобы в спокойной лежачей обстановке Анатолий мог и анализы сдать, и справку получить для выписки наркотиков.
  ― Так ведь вот что еще придумали врачи из поликлиники, ― возмущался слесарь. ― У них там идет то ли соревнование, то ли требования сверху они выполняют по сокращению выдачи наркотических рецептов, но выдают рецепт, где свое отчество врач специально неправильно напишет, и в аптеке зоркий провизор сразу видит ошибку, сличая написанное от руки с оттиском личной печати врача, и спасительное от боли средство не выдает. Идешь обратно в поликлинику, а врач уже ушел в отпуск. Ей пальмы и море, а мне ― боль и горе. Вот звери!
  "Иес, ― подумал Саша. ― Там и тогда, где и когда обстоятельства обостряются донельзя, до последнего предела ― появляются лозунги, речовки и перлы. Обязательно в рифму или хотя бы в ритм".
  Это было общероссийское горе. По России прокатилась волна самострелов, когда большие чины, генералы и адмиралы, заболевшие раком и страдающие от болей в терминальной, финальной стадии, видя, как мучаются в поликлиниках их родные из-за невозможности собрать все подписи на рецептурное обезболивающее, эти высшие офицеры-пенсионеры стрелялись из наградных пистолетов. Ну хоть так, через подаренное оружие, родина-уродина предоставила им возможность для прекращения мучений. Эх, Россия, тебе к лицу и такие строки:
  
  Люблю я матушку Россию.
  Она у печки постоит,
  Дрова пылают где красиво,
  И пирожками одарит.
  
  Россия канула в веснушки
  Кудрявой девочки нагой,
  Кто в ванне плещется, игрушки
  Топя намыленной рукой...
  
  Дальше шли строки об усталой женщине и о невесте на выданье, о мертвеющей старухе и прилежной ученице ― Россия предстает во всех своих женских проявлениях, радостных и не очень. Кроме того, в одной ипостаси она точно умеет лгать. Вот и пышнотелая министресса здравоохранения с честной миной на лице вещала в телевизоре, что проблемы с медицинским обезболиванием нет, что наркотический рецепт может выписать любой участковый врач. Это сказано было на фоне судебного процесса, на котором судили доброго врача, которая выписала рецепт больному, закрепленному на другом участке поликлинического обслуживания. Как это мило: с телеэкрана лгут и успокаивают, разводя руками и вещая глупости с постными улыбками на физиономии, а на местах злобные опера отрабатывают "наркотические палки" на сочувствии терминальным раковым больным, а другие бессердечные врачи пакостничают фатальным пациентам и экономят бланки строгого учета. А то, что человек от боли загибается, то на это им с большой колокольни. Всё как обычно: бесправие на низшем уровне и вранье об отсутствии бесправия на высшем уровне ― эта дихотомия требуется для "правильной" картинки на ТВ.
  Анатолий понимал, что жить ему осталось немного. Он уже ничего не ел. Съедал в обед всего 2 ложки супа. И очень много курил, выходя на улицу. Поскольку спускаться по лестнице не мог, то доковыливал до лифта и ждал, когда случится оказия, и его благосклонно довозили до первого этажа. Выходил во двор и дымил на лавочке, говоря "до свидания" уходящим домой докторам. Когда ему говорили, что курить нельзя, отвечал, что ему можно, "хоть перед смертью покурю". Овальные сигареты и припасенные ампулы "Сибазона" ему приносила посторонняя женщина, устроившаяся жить у него на квартире. Свои-то родные дети выросли и разлетелись в разные стороны. Ездил Анатолий на Север к старшей дочке, которая приглашала его на постоянное жительство, но климат не подошел. Старуха умерла. Вот он и подобрал на улице женщину с сыном, которые лишились жилья. За кров они немного заботились о старике, зимой сливали воду из отопления с закрытым, тупиковым контуром ― горячая вода у старика шла только из батареи и обратно в систему не возвращалась. Такой квартирой его наградил электротехнический завод за многолетний и добросовестный труд. Вдобавок, надо было бы презентовать ветерану наградной пистолет, да хоть малокалиберный, велодог "револьвер у велосипедистов для отстрела пристающих собак", с одним патроном. Это на крайний случай, при полной невозможности добыть "Сибазон". И такой, с малопулькой, сойдет. Много ль старику надо?
  Саша решил проверить мастерство токаря и завел разговор о том, какой перед ним мастер. Попросил его вспомнить производственное и эдакое... Старик припомнил один замечательный заказ:
  ― А вот! Поручили мне выточить партию деталей с минимальным допуском по размерам в два микрона...
  Сделав такое заявление, токарь внимательно посмотрел и добавил:
  ― Имеете представление, что такое два микрона?
  Саша такое представление имел - это две тысячные доли миллиметра, очень тонкая работа. И в ответ хотел съязвить насчет того, что, мол, хорошо, что всего два микрона, а не два ангстрема - две миллионных доли миллиметра. Но подумал, что таких значений токарь, пожалуй, не знает, так как это уже молекулярная физика. Подумал, и промолчал, чтобы не поставить старика в неудобное положение. Спросил лишь:
  ― А какой, Анатолий, у тебя разряд?
  ― С разрядом комедия вышла. Я был уже на пенсии, но уговорили меня поработать на одном инструментальном заводе при острой нехватке токарей. Я пришел, подал документы о том, что у меня седьмой разряд. Кадры ответили, что у них по номенклатуре такого высокого разряда нет. Только до шестого, включительно. Но вот ведь документы есть, смотрите. Нет, и все. Сказали, что если вас по седьмому разряду примем, то сумасшедшие деньги платить придется. Ну, а на меньшее я не согласен! Так и не попал я на инструментальный завод. Видимо, без меня обошлись. И мне хорошо. Руки слабые стали, какой из меня работник.
  Через день Анатолию сделали необходимую справку, и он навсегда покинул место приюта.
16
  Каким образом в блат-палату попал хохмач, Сашин тезка, или Баламут, уму непостижимо. Видимо, в тяжких врачебных буднях есть необходимость в ярких моментах, которые создают клоуны. Это как при дворе сурового короля всегда есть шут, которому многое позволяется. На фоне его шуток и прибауток, а кое-где и высказанных скабрезностей королю веселей носить корону на голове, а по больничному коридору задорней катится в морг каталка с дрожащим на выбоинах и как будто еще живым телом.
  Баламут всю свою жизнь провел весело, никогда не унывал. На пороге грустных испытаний всегда находил повод повеселиться, порадовать окружающих за счет безобидного, рядом сидящего и поникшего человека. Оттоптаться на нем, с поворотом подошвы на 90 градусов, растереть в пыль мракодумца, попавшего под эту подошву, Баламут считал доблестью. Пустякам придавал значения мирового масштаба. Мог рассказывать полчаса, как пришел в больницу, чтобы сдать анализы. Ему дали стаканчик, чтобы нацедить отходной жидкости, которой в мочевом пузыре еще не набралось достаточно, поскольку утром в туалете был. Однако шут помучился над унитазом, выдавил граммов 20 желтой водички, поставил стаканчик на смывной бачок и стал застегивать штаны. Однако неловким движением чуть не смахнул добытый с таким трудом материал для исследований. Сколько переживаний! Эмоций! Хохота! Он бы и палец показал собеседнику и тут же сам стал смеяться первым, заражая дурацким смехом непричастного к его глупости человека.
  После сдачи анализов Баламут пообещал Саше довезти его до станции метро. Расписывал свою машину, свою дачу, до которой добирается на машине, свои дачные урожаи и последующие заготовки. Вот сели в машину, обычный "жигуль", поехали. Но тут шут сообразил, что ему надо совсем в другую сторону ― заехать на рынок за хреном, жена наказала. Саша вышел из салона и подумал, что халява от шута всегда является шутовской, и рассчитывать на какую-то пользу от клоуна никогда не следует; он дарит только смех, часто неуместный и часто это смех в отношении тебя.
  Вот и при выдаче новой партии экспериментальных таблеток, пока врачи копались в английских коробках, выуживая номерные баночки с брякающими таблетками, Баламут развеселился и стал спрашивать у Саши год рождения. Очевидно, спрашивал для хохмы. Для чего же еще! Но Саша был тертый калач, сразу придумал "ответку": мол, чего смеяться над ранними или поздними годами. Ты лучше расскажи врачам, как ты второй инфаркт заработал.
  При этих словах клоун заметно погрустнел.
  ― Нет-нет, тезка, не вешай нос. Сейчас всем станет смешно. Расскажи, как ты на свой день рождения бутылку коньяка выжрал и в больницу со вторым инфарктом попал. Почему? Потому что коньяк был очень вкусным. И вот с тобой, хорошо пьяным, и с твоим вторым инфарктом пришлось возиться врачам, которые вообще-то нормальных больных спасают. Но приходится и дурачков из могил подымать. А вот выжрал бы две бутылки, то пришлось бы повозиться уже копщикам и музыкантам, которых обязательно попросили бы сыграть что-нибудь веселенькое, ведь покойник любил закидоны. Не так ли, Карл?
  Убитый клоун повесил голову.
  ― Ой, да ты не дрейфь, михрютка! Тут "и тебя вылечат, и меня вылечат". А как тебя вылечат, поедешь проветриться, попутешествовать, да хоть до Японии. Передашь там от наших врачей привет доктору Кавасаки.
  Врачи рассмеялись. Баламут вытянул лицо и понял, что его одурачили, так как разговор пошел на том уровне, до которого он не дотягивал. Синдром Кавасаки, с заходом в сердце, поражает в основном детей в возрасте до 5 лет, но по идее любой шут выглядит ребенком, поскольку говорит глупости, так что виртуальный диагноз Баламуту был к лицу.
17
  Непрофильного Игорька можно было только пожалеть. Непрофильный ― значит, не кардиологический пациент, который от чего-то лег под капельницы в палате "сердечного" отделения. Таких было немного, но они осложняли врачам и медобслуге жизнь. Вот по просьбе сердобольного врача положили в женскую палату непрофильную старушку - ей, как и токарю Анатолию, надо было анализы собрать. На следующий день бабушку заклинило в пояснице, сидит она на кровати и воет. И что прикажете делать, когда требовалось лишь пальчик уколоть да баночку с желтым забрать, а тут целая история с криками, воплями, вызовом профильных специалистов, давших заключение сидеть бабушке дома, поскольку старость ничем не лечится.
  Так и с Игорьком. Попал он сначала в урологическое отделение, где командовали отец и сын Лазоркины. Крикливый старший, от которого попадало посторонним больным за то, что они толпились в коридоре урологии, чтобы попасть в кабинет на узи сердца, всегда нервничал. Его истошный крик: "Чего вы тут опять столпились! Вот в 5 метрах лавочки стоят, садитесь на них и ждите, когда вас вызовут!" ― сдувал контингент на лавочки и меж лавочек. Старший Лазоркин докричался до четвертой термальной стадии рака желудка и убыл в ад, чтобы кричать по делу, на раскаленной сковородке. Зато остался на какое-то время младший Лазоркин, чтобы, набравшись от папаши опыта, творить неблагопристойные дела, хотя бы с безобидным Игорьком.
  Врач стал делать ему прокол предстательной железы, чтобы взять секрет на анализ. Но промахнулся и занес инфекцию из прямой кишки в кровеносную систему. Инфекция осела в позвоночнике больного, два позвонка стали гнить, и это стало известно позже ― после серии умопомрачительных мероприятий по диагностике заболевания. Как только младший Лазоркин понял, что напортачил, и заметил, что температура у Игорька поднялась до критических значений, то поступил мудро ― сбил температуру и выписал больного домой. Но пришлось принимать "врачебный брак" обратно по настоянию дочери Игорька, тоже врача, сказавшей, что так дело не пойдет, пусть долечивают. Так вот перед предстоящей операцией в профильной медорганизации Игорьку потребовалось прокапаться. Платно ― это дорого, но нашлась Делька, коей он приходился троюродным братом, она-то и устроила его на прокапывание. Под капельницей Игорек лежал и много чего понарассказывал.
  Так случилось, что во дворе своего дома он жил с бандитами и одновременно дружил с милиционерами. Везде были достойные люди. Вот авторитет Карпотёнок всегда ссужал деньгами, с ним можно было общаться, выпить, все дела. Темной стороной жизни товарища Игорек не интересовался, но переживал за его неудачи и глупую смерть. Помер Карпотёнок от Моли ― это была коварная блондинка, коловшаяся наркотиками и подсадившая полового партнера на них же. От передоза достойный чел отчалил.
  Дружил Игорь также с Вальденбургом, достойным и оперативным милиционером, который не боялся братков и смело смотрел им в лицо. Те, как правило, много бакланили, шевелили губами, стараясь запугать. Но на угрозы милиционер реагировал адекватно, предлагая довести ситуацию до логического конца, которого не наступало, ибо авторитеты от слов боялись переходить к делу; за сказанные слова закон молчит, но строго спрашивает за совершенные действия в отношении сотрудника, и потому бакланы отступали, кровь ни с одной стороны не лилась, и за это бандюганы тоже ценили Вальденбурга. Увы, он уже умер, сердце.
  ― Ха, ― сказал Саша. ― Здесь, в кардиологии, покруче криминальные рыбы водились.
  Еще недавно крутил "велосипед" некто Солонский, друг губера, и этой дружбе было 40 лет. Солонский заведовал городским спортом и безропотно, а то и радостно ссужал директорам школ по 2-4 тысячи рублей на призы к соревнованиям, доставая деньги из портмоне. Деталь: этот спортфункционер пел дифирамбы на дне рождения киллера Члентано, славя дружбу с ним и достоинство именинника, положившего кучу людей. Когда пришли правоохранители, певческое соло заделалось сердечным больным и стало максимально затягивать следствие, подтягивая стираное казенное одеяло к выбритому и наодеколоненному подбородку. Певцу дали тюремный срок, который отсидеть не получилось. Друг губера пожаловался на сердце, сел на медицинский "велик", чтобы проверить сердечные ритмы, и хлопнул рукой по красной кнопке, когда посчитал, что ему становится херово. На основании субъективных болезненных ощущений хитрована освободили от отбытия наказания. Убитые люди, трупы которых закопаны вокруг города, вопиют из своих безвестных могил о допущенной несправедливости.
  Дополнение весьма кстати: пьяные гости на дне рождения киллера распевали рулады и снимали действо на видеокамеру, что впоследствии послужило основным доказательством сращения чиновничества с преступностью. А тут и предводитель губер, уже в отставке, взял в руки микрофон и стал открывать рот под минусовку "воспроизводимую записанную музыку без пения", романсы у него шли на "ура". Поющий мышиный жеребчик, из улыбчивых иудеев, собрал у площадки городского музея, где шло певческое действо, такой же вышедший из употребления контингент из отставных стариков и подержанных теток, ранее плотно заселявших офисы и провластные кабинеты. Подумалось, что если не профессионал берется за пение в сомнительном месте и пытается при этом выглядеть статусно, то он точно хочет приглушить мелодией и своим вокалом звучащие темные делишки, которые, не смотря на придавливание и притапливание, лезут на свет. Хотя подобные певчики всегда пытаются показать, что они не такие плохие, какими их рисует судебное расследование, а очень даже хорошие, потому что сами они из народа, который, как выпьет, так сразу за гармонь. А сам народ плохим быть не может ни разу. Как-то так.
18
  При новой госпитализации Саша увидел, что в знакомой палате удобное место занимает мужичок с лицом частного собственника. Да, читалось заметное выражение на физиономии ухватливого держиморды, типа, "это моё, и никому своё я не отдам". Вновь прибывшему сразу не понравилось, что укрепившийся на хорошей койке собственник приспособил сразу два стула под личные нужды. На одном развесил уличную одежду, в которой иногда выскакивал на близлежащий рынок, а вторым пользовался, когда садился за стол обедать. Кроме того, Попиков - такова была фамилия собственника - открывал окна, когда хотел, и манипулировал телеканалами по своему вкусу. "Вот ведь, чем гаже человек изнутри, тем ближе его официальная фамилия или прозвище к анусу", ― подумал Саша.
  Вскоре из-за самовольно раскрытого окна Саша выдал Попикову сентенцию о том, что тот и тут он не один и не пуп земли, вокруг которого всё вертится. А то, вот, смотрите, люди добрые, на двух стульях расселся и в ус не дует. Попиков возмутился:
  ― А тебе нужен этот стул?
  ― Не в том дело, что нужен/не нужен. А в том, что это для меня стул, а ты его занял и разрешения не спрашивал.
  ― Ну вот я и спрашиваю.
  ― Своевременно надо спрашивать, а не тогда, когда тебе об этом обоснованно говорят.
  Отвоевав таким образом стульчик, Саша стал искать у врага слабое место и вскоре нашел.
  Попиков не выносил запаха одеколона. Это стало ясно, когда Саша побрился электробритвой и хорошо освежился, как любил, кельнской водой с запахом мороза. Зашедшего в палату Попикова сразу скрутило в кашле. Он стал задыхаться и еле выговорил: "Астма". Саше сразу представилось, как он ночью встает, распыляет в палате ароматический газ, и эта попа гибнет, как окопный боец от летучего хлора в Первую мировую войну, с выпученным зеленым лицом, руками на ларингоспазмовом горле и белой пеной на губах. На коричневой дребезжащей каталке да вперед ногами закрытую простыней фигуру увозят, и на следующий день въезжает на освобожденное место адекватный товарищ, полезный врачам и милый сопалатникам. ... "А как эта задница сюда попала?" ― задался вопросом мечтатель, вернувшийся как бы с Первой мировой.
  Оказалось, Попиков попал в палату по недоразумению. Ему вторую группу инвалидности Барыга делала, она его наблюдала и беседовала с ним часами, как с избранным болящим человеком. А тут, без протекции районного кардиолога, прихватило сердце у человека, живущего в частном доме, и его по скорой и как экстренного больного определили на свободное место. Зажало так сильно, что белого света невзвидел. В самом деле, именно сюда возят больных в подострой стадии, а не на прием к районному сердцеведу, способному лишь советовать и интриговать.
  Рассказав это Саше, который помнил о своем жестком приступе, Попиков несколько обелился. Поэтому освежаться после бриться Саша уходил в дальний коридор. Но следом возникла другая беда: у недавнего врага шибко заболела голова. Он, оказывается, тоже был метеозависимым. Астматик мучился, ходил к врачу ― ноль помощи. Спросил у Саши, как быть.
  ― Да нет проблем. Я принимаю "Экс...".
  ― О, дай мне!
  ― На, ― сказала добрая душа и тут же пожалела об этом.
  Сколько раз Саша зарекался помогать случайным людям. И не случайным. Поскольку опытным путем установлено, что дай человеку палец пососать ― и он уже руку откусывает. Скорешишься с хорошим парнем ― и он навязывает носить за собой портфель. Дашь книгу почитать ― и она зачитывается навсегда. А тут попа побежала жаловаться врачу на то, что сосед по палате неизвестную таблетку дал. Не отравит ли? Врач попенял Саше на то, что специалист, а не случайный человек, даже сосед по палате назначает лекарства. Но выпить таблетку разрешил, указав на кофеин в ее составе.
  Поэтому, когда астматик стал корчиться от простатита, жаловаться на боли внизу живота, и к нему приходил врач из урологии, говорил, что вот есть у вас "Фук...", так и пейте его, а то, что он не помогает, то по выписке из больницы надо сходить к урологу или андрологу, который верное лекарство пропишет... Поэтому, когда астматик корчился, то Саша лежал на кровати недвижим и безмолвен, как скала, и он знал про верное средство от воспаления "мужской" железы, и врач знакомый был, одного года рождения, и с этим врачом, урологом-андрологом, установились такие доверительные отношения, что погодки стали обмениваться мнениями о болезнях почек, и уролог порекомендовал книгу Фирейдона Батмангхелиджа о воде, что пошло на пользу. После одного из приемов этот уролог выписал Саше оплату в кассе всего на 300 рублей, что удивило кассира, так как кандидат медицинских наук брал с пациентов 800 рублей. К чему деньги? К тому, что районного уролога не было, и приходилось идти в частную клинику. Держа в уме лекарство и врача, Саша смотрел на стенания соседа и думал о том, что можно подсказать мающемуся решение, сделать доброе дело, но совсем не известно, каким злом это обернется, так что лучше молчание ― оно всегда золото.
19
  Больной Пеплов был привилегированным пациентом. Высокий плотный мужчина на слабых ногах. Колосс. Лежавший в палате главный электрик района перед своей выпиской сказывал, что его отец с дедом Пеплова на авиационном заводе работал в КБ, и у деда того кэбэшного, тоже слабые ноги были, он их еле таскал, как хромая утка. Коленки шли несколько вперед, а лапти отставали, загребая лишнее. И внук туда же.
  Однако недостаток по ногам был компенсирован настоящим положением Пеплова, инструктора министерства культуры областного правительства. Пока он лежал на кровати в любимом Сашином углу, то с телефоном не расставался. Звонки следовали один за другим. Выставки, вернисажи, стройки ― везде он на коне и проталкивает протеже. Везде крутились неплохие деньги, и у Саши встала перед глазами фигура прежней начальницы местной редакции федеральной газеты, страдающей избыточным комсомольским задором; эта начальница имела кандидатскую степень по музыкальной гармонии, пописывала неплохие статейки. Саша ей подкидывал сенсации, ибо увидел в кандидате верного человека для обоюдополезной работы: ей ― сенсации, а милиции ― имидж; и вот с одной сенсации, по краже крыши вагона в пути, сенсаторшу в столице заметили, пригласили в центр, она радостно уехала, успела купить четырехкомнатную до повышения цен и там, в кругах московского греха, радовалась открывшимся перспективам. "Саш, знаешь, здесь звонят, просят всего одну фамилию в статью поставить и дают за это $300!" Но радовалась недолго. Онкология. Однако женщина до последнего момента, превозмогая боль, ходила на работу, тащила должность первого заместителя главного редактора многоорденской газеты, приговаривая, что "вам хорошо, вам еще жить да жить, петь и творить, вы счастливые, а вот моя песенка спета и дорожка заканчивается". И закончилась. Затянула дуда похоронный марш Шопена, под который замглавред ушла в землю.
  У нашего культурного инструктора тоже самое действо: общение с творческими единицами и коллективами приносило дивиденды, те же доллары. На сцену выйти? Заплати сначала. ...На субботу и воскресенье Пепел уходил домой рубать деликатесы, так что его едовую больничную пайку оставшиеся пациенты делили: кому каша, кому компот.
  Эта хваткость, это клещевое вцепление в материальный мир простого чиновника, хлипко стоящего на земле, шаркающего ластами по полу, но зато крепко сидящего в кресле, сказалась в запоминающемся эпизоде, когда Пеплу потребовался пакет лекарства для внутривенного вливания. Сестричка Ната принесла 2 пакета ― литровый и полуторалитровый. "Вам какой?" Пепел взял в руки пакеты, повертел их и ответствовал, что оставит себе оба. А Саша думал, что если человек жадный, то возьмет пакет побольше, ну, а, если стыдливый, то поменьше. А тут, оба-на ― оба! "Экий хват! Совершенный кулак!", ― как говаривали о помещиках эпохи Собакевича. Однако, к этому инструктору тянулись люди, потому что он обладал информацией и целеустремленно расставлял приоритеты.
  Вот же, когда в городе на окраине стали строить молодежный жилой комплекс силами самой молодежи, и голубые волны десятиэтажек вознеслись над окраинными холмами с садовыми участками, то нашлось много виртуозов, просекших, что на этом жилищном энтузиазме можно словить рыбку, и многие словили. Это касалось учительских квот на жилье: одновременно с возведением ЖК строились на массиве три типовые школы, куда могли прийти кадры, привлеченные запахом свежей краски и новых обоев в сданных квадратных метрах.
  Так вот первым, кто направил своих знакомых на захват жилых площадей, пока "налетай, подешевело!", был Пепел. По его инсайду, заранее слитой закрытой информации, учителем рисования устроился добрый знакомец Серж, бросивший ювелирную мастерскую, чтобы хапнуть трехкомнатную. Бросил крутить баранку, гоняя автобус на 16 километров от главного вокзала до выселок, приятель Костя, схвативший место школьного завхоза, разумеется, одновременно с "трешкой" для проживания семьи. Какой-то дятел, заняв целый кабинет в школе и трехкомнатную под жилье, запустил радиостанцию, хвастая, что вещает на весь мир, и, заодно, этот специалист вел радиокружок, выстукивая на ключе морзянку. Залезли в школу прочие училки, пребывавшие в поисках бесплатного крова, толстые и тонкие, семейные, с мужьями, не способными добыть жильё. Хапнуло квадратные метры даже какая-то непотребная толстуха из начальной школы ― на нее потом родители писали "телеги" в РОНО, но дело-то сделано: квартира сдана, и выселение невозможно.
  Когда лимит расхватали, то еще приходили устраиваться на работу бесквартирные учителя, поздно прослышавшие о раздаче квартир. Устраивались, преподавали год на "авось, повезет". Но никому с хатой уже не везло, лафа закончилась, и директор школы стал, как утес, неприступным, холодно глядя в глаза очередной просительницы, той же учительницы информатики. Об этот валун разбивались волны, плещущие просьбами: "Ну, дайте, дайте квартиру, чего вам стоит?!" А через год получившие жильё хитрецы поувольнялись, оставив обжитые "квадраты" в карманах. Ха, получилось, что хорошо нахлобучили государство! А после смышленых специалистов пошел преподавать учебные дисциплины всякий сброд.
  Историю, например, преподавал бульдозерист. (Это не шутка!) А литературу ― менеджер по рекламе, непозволительно долго, целую четверть, изучавший булгаковский роман о неудачливом мастере и главном чёрте. Его сменил сторож ночной сауны при школе, пустивший преподавание литературы в русло писания и проверки рефератов. И ладно, Сашу это не касалось. Свою хату он получил не менее залихватски: как участник Великой Отечественной, причем легально и без проблем. Поскольку, важно не только знать нужных людей, типа Пепла, и редкие лазейки, вроде выделенных социальных квот при сдаче нового дома, но и уметь пользоваться глубокой информацией более специализировано, чем просто сунуть рыло первым в открывшееся окошко возможностей. Об этом автор как-нибудь дополнительно расскажет.
  Много воды утекло с тех пор, как Саша пришел в школу, где люди, назвавшие себя специалистами в драке за квартиры, защищали учебные программы, с объяснимым и полезным энтузиазмом вкалывали на субботниках, на вечерних и даже ночных вахтах, а на воскресниках грузили в учебные мастерские станки по дерево- и металлообработке, экспедировали секционные стулья для актового зала школы, в которой жизнь кипела и вдруг оборвалась. Специалисты пошумели, попреподавали годик и свалили на вольные хлеба. И то дело: какие-то алкаши имбицилов рожают, а ты их учи, бррр! Рисовальщик Серж вернулся в "ювелирку", чтобы лить крестики и паять сережки из старательского нелегального золота. Ушел в розничный бизнес историк Петр, громогласный на педсоветах. Биолог занялась фермерством, химик стала психологом, ее муж "француз" ― учитель французского ― сошел с ума и умер. Умер и завхоз Костя, по последнему месту работы ― консультант автосалона по продаже авто. Его ударил инсульт, и ― всё, приехали, привет семье.
20
  А вот ненароком попал в блат-палату еще один бедолага, или человек из джипа. Некий Борис, он же Борик, который искал шанец, чтобы за счет государства усмирить свою аритмию. Возникла она, как и всякое зло, от пьянства. Раз в застолье с обильной выпивкой, да под сёмгу, вдруг приключилось клочковатое сердцебиение. Обретенный под водочку трепет сердца больной лечил, прошел все процедуры и мытарства, осталось одно прижигание. Это когда через пищевод врачи зондом ищут место, через которое можно воздействовать током на центр аритмичности. Из трех возможных попыток сталась последняя. И Борик решил ею воспользоваться на все сто. Это был подготовленный к борьбе чувак. У него в руках ― две папки с меддокументами, а в голове многие термины, и с ними наперевес аритмичный больной вступал в беседу с кардиологами и был, что называется, в теме. С ходу загрузив врачей своими проблемами, Борик перешел к адаптации в палате.
  У него с собой оказался электронный планшет, в котором уместилась вся его жизнь. Фото. От мала до велика. Мелькнула одна из первых, под разговор о том, что этот групповой снимок ― вещь историческая. В чем, собственно, дело? А в том, что среди первоклашек северной районной школы имелась девочка Трухачева. Саша пошарил по закоулкам воспоминаний и сообразил, что такая фамилия мелькала в воспоминаниях Анастасии Цветаевой, отбывавшей сибирскую ссылку с ее последующим описанием в книжке "Моя Сибирь". Да! Ее первый муж, белый офицер Трухачев, еще в Крыму, прежде чем сгинуть в пучине Гражданской войны, зашел как-то к жене и сыну, передал продукты и исчез навсегда. От сына была девочка, внучка Анастасии, она-то и была одноклассницей Борика всего один год. Мутный силуэт среди ребятишек в групповом фото ― вот и вся история.
  Аритмия и фамилия Трухачевы, связанная с Цветаевой, побудили Сашу реанимировать по памяти давнее стихотворение по поводу. Называлось оно буднично, по-больничному, с упоминанием энантемы ― высыпаний во рту, наподобие звездной сыпи, и стремительных сердцебиений у лирического героя с острохарактерным, ритмически рваным рисунком.
  
  Аритмия сердца
  
  Был май. Уж утеплились птичьим пухом гнезда,
  Сирень цвела, вершились все дела.
  И ночью в небе выстилало звезды.
  А жизнь, что говорится, отошла.
  
  Нет-нет, не так, как отходили думы, грозы, зимы,
  Как школьник класс, как маятник в часах.
  Нет, я хотел бы, чтоб весомо зримы
  Понятия качались на весах.
  
  Лежу пластом, и за стерильной занавеской
  Тех вечных окон сад роняет цвет.
  Ах, если б встать, хоть по причине веской,
  Я б был воспоминаньями согрет.
  
  Но, нет, мой друг, не вызывай из струн трехдольных скерцо.
  Там, за окном, что было, не умрет.
  Ведь жизнь, а с нею аритмия сердца
  Когда-нибудь, но все же отойдет.
  
  В целом, судя по рассказам, Борик хорошо пожил. Имел трехкомнатную квартиру с домохозяйкой, заодно дачу в черте города и зятя в городской думе. Судя по фото дачи, внутри дома ― греческие колонны, как у провинциальных помещиков средней руки. А вот и зять на фото, лоснящийся долларовый миллионер. Сам Борик на джипе, на котором приехал в больницу, но поставил машину на платной стоянке у рынка - рачительный! Мало ли, ночью кто зеркала свинтит. А на вопрос о том, что, мол, зажиточный, деньги-то на прижигание аритмии есть, рублей 300 - 400 тысяч? Ах, так есть! Ну и чего их экономить, когда одной ногой в могиле стоишь? Даже эпатажный Боря Моисеев сказал как-то в телевизор о том, что кошелек в гроб не возьмешь. А лодочник Харон только монетку требует, обол называется. По этому поводу еще недавно два пятака на глаза покойнику клали. Так что, есть деньги, значит, туда их, в печку - в кассу частной клиники! А-а, пусть государство поработает? И уже поработало два раза, два раза прижигали область сердца в районе пищевода, но точного попадания не случилось, и аритмия возобновлялась? Так-то государственные врачи. А вот частные расстарались бы. Но нет, джипер до последнего оставлял тугой кошелек при себе и зятя не тревожил. Жалко беспокоить влиятельного человека, да и кошелек требушить нечего, раз халява возможна.
  Следом за установкой своего программного поведения жмот стал отдавать почести. И первым делом кому он позвонил? Оба-на! Барыге! Стал благодарить ее за помещение в больничку, мол, тут хорошо, нигде такого положительного отношения не встречал, и стены чистые, и пол моют каждый день, и еда приличная. Врача ему выделили, который только им будет заниматься, его проблемой. Саша аж взопрел:
  ― Борик, так ты от Барыги? Так она со здешними врачами ― ярые враги! И как ты от нее здесь оказался?
  Борик стушевался, поняв, что сморозил глупость, открыв свою благодетельницу. Однако такой наглости Саша не стерпел, даже вышел на улицу, чтобы слить приспособленца. Позвонил доктору Лёле, мол, Барыга подкинула вам трудноизлечиваемого человека, который ей низко обязан, чуть ли не трубку целовал, причмокивал на то, как ему тут хорошо, такое внимание и обслуга. "Ах, так он от Барыги! Ну, как пришел, так и уйдет!" И точно, на третий день пребывания в стационаре барыжному протеже втолковывали, что он явился не по адресу, что тут кардиологи, а ему нужны аритмологи, с квотами на специализированную клинику и на то самое прижигание, и этих квот в отделении кардиологии нет. "Всё это у них, у аритмологов. Ну и что же, что был у них и они ничем не помогли, что последняя попытка осталась. У нас-то вообще другое направление, понятно вам, другое!" Расстроенный Борик сел в джип и уехал в смерть, так как до самого последнего момента экономил деньги.
21
  Бывает же, что больное сердце случается у самого кардиолога. Под конец жизни, разумеется. Похожего на покойника Лазаря вкатили в палату на каталке, с вещами ― ага, прямо из реанимации. Неужели больница принимает и таких ветхих старцев? Сухонький, маленький, пальчики как спички, в чем только душа теплится. Увидев его, Саша подумал, что это интересно, как с возрастом человек угасает, как дерево, которого становится меньше и меньше, вот уж сухие сучья торчат во все стороны, и вертикаль осанки эта сухара "высохшее на корню дерево" держать не может, и волосы все выпали, как кора отпала, обнажив белесый ствол, в котором еще теплится что-то живое. Ткни пальцем, и с хрустом повалится эта трухлявая вертикаль, а, упав, расколется на несколько частей.
  Вскоре стало ясно, что 90-летний Лазарь служил врачом, не простым участковым терапевтом или каким больничным узистом. А был главврачом многих больниц в городе, бригадиром санитарных поездов, знавал знаменитого Мыша ― передового хирурга-кардиолога, придумавшего сыпать в сердечную сумку тальк для быстрейшего заживления разреза. По легенде, профессор Мыш тоже в свое время кое-что претерпел: в революцию стал учить в одном провинциальном купеческом городе будущих помощников лекарей ― помлеков, набранных из окрестных деревень. Одному дурню наскучило слушать всякую хрень ― его уже тянуло к бутылям со спиртом, вот он и выкрикнул непотребства в адрес учителя да вдобавок снял с ноги грязный валенок и кинул в профессора. Валенок попал профессору в голову, и от такого хамства опозоренный мэтр бросил обучение сельских поганусов (от лат. pagus "поле", т.е. землепашец, поселянин) и перебрался в другой город, ставший впоследствии мегаполисом. Как уговаривали Мыша остаться на прежнем месте ― тот ни в какую! На новом месте службы профессор ввел железную дисциплину и даже за поворот головы во время лекции безжалостно выгонял студента из аудитории. По официальной версии, знатный медик создал институт по повышению квалификации врачей, с которым переехал в будущий мегаполис, и на базе детища Мыша родился будущий медвуз с жесткими правилами: невнимательных слушателей безжалостно удаляли из аудитории.
  То время было великолепным, когда врачи обсуждали в своем кругу завихрения, гуляющие в пластах населения. Например, бывалый лор-врач говорила о том, что из ушей пациентов она вагон герани вытащила. Что делать, больные отрезали от домашних растений листочки, сворачивали их в трубочки, засовывали в слуховые проходы больных ушей и ждали облегчения, чего не наступало. Становилось хуже, но "гераниевая" мода не утихала. Поневоле больные шли к врачу, которая, чертыхаясь, очищала ушные каналы от разложившихся растений. Бывалые больные, тоже глубокие старики, под предводительством Лазаря, вспоминали, как по больнице бегали крысы, пожиравшие белые порошки, специально разложенные для хвостатых и пронырливых. От серого нашествия спасения не было, пока один из больных не предложил "корабельный" способ избавления. Для этих целей поймали пару крыс, и перед тем, как выпустить их обратно, пленниц распяли на доске, и стали чиркать спички, подводя язычки пламени к их шкуркам. К резкому запаху паленой шерсти добавился визг; хорошенько поджарив, страдалиц отпустили в щели, и скоро можно было увидеть, как из здания в частный сектор потянулись отряды грызунов, обеспокоенных пожаром, уже подпалившим шкурки двух их товарищей. Всех крыс как помелом вымело из санитарного учреждения, и они долго не возвращались.
  К этой истории Саша рассказал свою историю про крыс, которые как-то атаковали местный РОВД, куда начинающим журналистом Саша пришел за материалом. Начиналась забавная заметка так:
  "Сладкое предприятие находится возле ***кого РОВД ― шоколадная фабрика, но несладко приходится милиции, когда на этой фабрике начинают травить крыс. Серые твари, объевшиеся шоколада и отравы, косяком прут в райотдел и пугают там в коридорах женщин и прочих, без того робких посетителей. Дежурные наряды открывают погоню, правда, безрезультатно. Поскольку хитросерые, уворачиваясь от сапога, заскакивают в туалет, ныряют в очко унитаза и бывают таковы в канализационных коммуникациях. Погоня, естественно, отрывается. Переждав какое-то время, крысы появляются на поверхности очка вновь ― за свежим глотком воздуха. Представьте, тут вызванный повесткой человек присел на унитаз, чтобы посидеть и подумать над тем, как ему облапошить следователя ― а вот и свидетель его нехорошим помыслам!"
  Все эти истории очень веселили больничную публику. Лазарь между делом рассказал, как он сейчас попал в больницу. Просто вечером кольнуло кинжальчиком под седьмое ребро, сразу вызвали скорую. Хотя в позднем возрасте с такими больными особо не возятся, куда уж, давно на кладбище пора, а не на стентирование везти, но приступ сняли. Кардиологи подивились живучести коллеги и послушали его, как он вещал о былых временах. Врачи отметили отличные подошвы ног старика. "О-о! Так это ножная обработка по особому рецепту!"
  В свое время Лазарь прочитал в научно-популярном журнале заметку о настойке из мухоморов, способ приготовления запомнил и стал пользоваться, обмазывая стопы ― и ножки стали как у младенца. "Сколько жизни вы себе еще отмерили?" ― спросил Саша у Лазаря, который ненадолго задумался. Накануне врач ходил на лестницу курить свою овальную "тютюнку" и перед выходом иногда останавливался, чтобы спросить что-нибудь. Вот спросил, как ноги сделать сильными, и Саша знал: лежи на кровати, сжимай и разжимай мышцы, качай банки. Верно! В ответ Саша его спросил о вычитанном эпизоде из книг, что, правда ли, удар ножом в живот ниже и левее пупка относительно безвреден? Оказалось, правда! Там нет жизненно важных органов. "... сколько отмерил? Года четыре, и хватит". Хватило 2 года.
  
Часть ll
1
  На больничной койке принято размышлять о печальном. Грусть, между прочим, существует для того, чтобы человек понимал, что такое радость. В печали подсчитывают резервы, прикидывают на глазок закрома, скребут по сусекам, решая, много ли еще чего из запасов осталось на всю оставшуюся жизнь. А вот любая радость расточительна и расходов не считает. Не рюмку-вторую, а стакан, а то и из горла́. В то же время в больничных условиях ничего радостного в созерцании потолка нет. Царственное безделье при полупустом загашнике. Однообразные лица, незатейливые процедуры, шлеп-шлеп в туалет и обратно, как король. И еще перечитывание любимых книг.
  За стенкой палаты ― вместительная библиотечная секция, пополняемая сердечными доброхотами, несущими экземпляры и даже подписные издания из домашних библиотек. Вот встретилась лавровская "Печаль последней навигации", где автор фрагментарно показывает невеселый быт речников и сожалеет о своей потерянной, до этого тлевшей угольком любви, за которую речник не стал бороться. Это как бы факт из жизни: не погладил кошку, и она ушла под другую руку. Очевидно, это правильно: чужая душа ― субстанция переменчивая, а киска ― вещь переметная, поскольку гуляет, по Киплингу, сама по себе и всегда себе на уме, где ласке и где сметана. Сегодня рядом, а завтра ― ау! Лишь эхо отдается от крутых берегов Большой реки. Та же самая мысль о борьбе за любовь сквозит у Анны Берсеневой в "Ревнивой печали", женском романе о потерянных чувствах, которые реанимировать не стоило.
  Саша припомнил почти все прочитанные книги, в названии которых сквозила искомая словоформа с "печалью". Воспоминания оказались пестрыми. Франсуаза-саганские "Здравствуй, грусть!" и "Прощай, печаль!" легки по содержанию, наивны и контрастны. В первом девичьем романе 17-летняя особа пробует любовь на вкус губами, верхними и нижними, вплетает интригу в амурные отношения отца, который думает по-французски: лишь одним восторженным местом, и, в результате, гибнет неплохая женщина, что слегка опечалило и совсем не опалило интриганку. Второй роман напоминает растянутую, как использованный латекс, новеллу, когда раковый диагноз заставляет опечаленного пациента срывать маски с окружения. Друг, любовница и жена, как герой и предполагал, имели черное нутро, чему умирающий даже не удивился. Однако, поставленный диагноз оказался ошибкой. Но как после открытия личин лживых людей жить человеку, окунувшемуся в дерьмо внешне отменных отношений? Собственно, тут все хороши: все изменники и изменщицы, стяжатели с двойным дном и равнодушные люди с душами, тлеющими и душными.
  А возьмите глянец печали, особенно когда открывается, как много скверны скрыто под лоском иной актерской карьеры? Двойные, даже тройные жены, побочные дети, в кого ни ткни. Алкоголь и наркотики. Прикрытое воровство государственных денег. Двойная мораль, где ни копни. Исполнитель Бумбараша написал воспоминания "Печаль и смех моих крылечек", где каждое крылечко напоминает автору тему детства, которое помогает осмыслить состоявшуюся судьбу. Особенно тогда, когда дурашливому солдатику, певшему "про наплевать", читатели стали присылать использованные презервативы по почте и выражали желание "поднять на ножи" плеваку за предательство Высоцкого ― за согласие заменить друга, пьющего и наркоманящего, в главной роли на сцене в постановке "Гамлета". А ведь какими с Володей друзьями были, сколько общих фото с руками на плечах, совместно сыгранных фильмов, сколько брудершафтов опрокинуто с последующим целованием десен! А заглянешь внутрь дурашливого солдатика ― чернота без искр и обыкновеннейший крокодил, желающий оттяпать чужое.
  Совсем не скрытые, но напоказ мерзостные отношения представлены Анатолием Ивановым в романе "Печаль полей" с описанием начала Великой Отечественной войны, когда молодая женщина, с огнем в душе, Катя осталась опекуншей шести детей при половом интересе к ней председателя колхоза, который добился-таки насильственной любви: когда заболела одна девочка, то ее надо было везти в больницу, а лошадь не давали, но все-таки дали, с трудом, через постель или сеновал. Девочка все равно умерла, женщина оказалась обесчещенной, председателя убил юный мститель, в отместку на это сын насильника поджег дом, в котором сгорели еще двое детей. Вот сколько печалей наворочено! И не разгребешь эти грустные гнусные поля.
  Война, конечно, всегда горе, что было показано в "Печали в раю" на испанской территории, где ужас на ужасе на протяжении всего-то 24 часов. Война ― это также "Сестра печали", изображенная Вадимом Шефнером, с огоньком прошедшего войну. А двойная печаль самого автора повести о войне оказалась еще и в том, что через восемь лет после смерти Шефнера его библиотеку выкинули на помойку, под дождем оказались редкие книги с инскриптами "дарственными надписями" авторов мирового уровня. Да уж.
  У вайнеровской книги "Умножающий печаль" происхождение как будто воровское: под конец жизни автор, потерявший напарника-брата, сплагиатил кулешовскую идею о "Счастливчиках с улицы Мальшанс" (или это бродячий сюжет со сходной диспозицией и линиями развития?), где три разбогатевших друга, три как бы брата, бизнесмен, спортсмен и бандит в середине жизни встретились, чтобы порешать проблемы. В общем, что толку пересказывать, когда можно почитать оба опуса, чтобы сделать выводы самостоятельно, кто на ком тут лежит.
  В поэзии еще больше печали. Однако по духу Саше оказалась одна гумилевская строка: "Я опечален печалью разлуки". Да и в целом стихотворение, обращенное к Беатриче, итальянской девушке с африканскими страстями, под стать этому провозглашенному минору: любимая убивает кинжалом любящего ее, и он, испытавший "смертную дрожь, а не бледную дрожь сладострастья", попадает на острова совершенного счастья. Какой душевный огонь! Как это было созвучно тогда настроению бодрого юноши (а сегодня бодрящемуся пациенту кардиоотделения), считавшего себя поэтом и пребывавшего в долгом духовном поиске.
  Печаль прокралась в музыку для ног, хотя бы в заводной шлягер "Музыка Невы" московской группы "Круиз", в котором обезличено представлена лирическая героиня под прозрачной вуалью. Созданный двумя строчками женский образ противоречив, так как двуедин: то созвучен с блестящими осколками невского водного простора, то непрерывно отрицает свое участие в речном рок-н-ролле с "приливами невских волн печали". Это тот случай, когда женщина говорит "нет", подразумевая согласие. Частое "нет-нет-нет" напоминает ритм фрикционной стадии любовных отношений. Впоследствии умерший от перитонита безголосый солист, но вечно здравствующий в записи Моня беспрерывно твердит об отрицании этого участия, так что создается впечатление, что так оно и было на самом деле: играла бликами волн Нева, лилась бойкая мелодия со встречного прогулочного теплохода, и девушка в вуали, похоже, сбежавшая со свадьбы невеста, стояла на ходовом мостике немузыкального корабля или на изгибе мостика впадающего в Неву канала, стояла и пританцовывала, готовая пуститься в пляс; мешали ей ограждение кабины или ажурные перила, оберегающие от падения в холодную воду. Возможность слышать заводной мотив и невозможность танцевать вызывали у героини тоску сожаления: разминка для ног не состоялась, вуаль с лица не слетела, растревоженная душа пребывает в унынии, ложно убеждая себя: "А мне этого и не надо. А я и не умею выделывать замысловатые коленца". Но огонек души все-таки сливается с речными бликами, как ни крути с досады сжатыми ладонями удерживающие от падения перила.
  Так ведь также долгое время пребывал в духовной тоске некий идальго, он же Дон Кихот из Ламанчи, загоревшийся идеей служения лучистому образу воображаемой Дульцинеи. Ведь должна же быть, ведь была у человека мечта, тяга к высшему, не людскому свету и необычным в силу этого поступкам. Сидел идальго дома, читал рыцарские романы и вдруг собрался в дорогу, чтобы исправлять мир во имя этого высшего света. Ах, какой защитник ― наивный, старый, взбалмошный, слабосильный и единственный! Спас мальчика, которого все же здорово отлупцевали. Освободил партию каторжников, которые его же и побили. Воевал неудачно с мельницами. Глупец, идиот? С точки зрения логики ― да! Но его образ притягивает. Почему? Потому что блаженные говорят правду, внутри них всегда горит свеча. Его верный оруженосец назвал своего господина рыцарем Печального образа, когда того в очередной раз побили, но с пути не столкнули.
  Печальным рыцарем можно назвать астафьевского героя из "Печального детектива", получившего вилами в бок от пьяного дурня, олицетворявшего тогдашнюю советскую действительность. Система загнивала, являя на поверхность жизни язвы в виде пьяных молодежных кодл и запертых дома голодных детей, ловящих на кухнях для собственного пропитания тараканов. Но детектив упорно шел на мельницы, свеча в нем горела.
  Совершенно печальной можно назвать "Сердечную просьбу" писателя-постмодерниста Сорокина. Там герой, ветеран ВОВ Бондаренко, человек с пошатнувшимся сознанием, в эмоционально-моторной персеверации "устойчивом повторении", т. е. навязчиво и упорно просит родных не убивать его молотком. Старый стал забывать выключать за собой свет, шаркал по ночам, объедал семью, в туалете ходил мимо унитаза и давно потерял старуху. Зять потряс молотком перед носом ветерана пару раз, и тот написал длинное сумбурное предновогоднее письмо дочери ввиду страха перед смертоносным металлом, в качестве отступного давал обязательства снять все накопленные 726 рублей со сберегательной книжки на покупку шкафа и прочего, питаться одной вермишелью, купить в дежурной аптеке выходное ночное судно для неряшливого себя и, "как [внучка] Светланка в пионеры вступит", это через 2 года ― тотчас умереть, освободив жилплощадь. Что ж, задержался на этом свете старик ― факт! Но юродивый печальный Бондаренко ― такой же Дон Кихот, пытающийся, как Диоген, выставив фонарь вперед, найти и достать болезненными копейными персеверациями до сердца человеческого, которое машет не крыльями, а уже молотками.
2
  Лежа на кровати, Саша думал, что "все мы в этой жизни пекущиеся рыцари, печальные детективы и распечальные ветераны ― не важно, в какой сфере деятельности". Всем приходилось пронзать проблемы рипостом "фехтовальным выпадом", и обретенные победы казались неким самоутверждением, обретением точки опоры на зыбкой поверхности прорезиненной дорожки жизни. Каждый гонял своих тараканов в густой шевелюре, седеющей и исчезающей с годами. Каждый куда-то шел, к чему-то стремился, хотя бы с надеждой успеть попасть в штучный отдел закрывающегося магазина. И вот, койка. На ней лежит избитое годами тело со шрамами колотого и резаного вида. А мельницы все крутят, а свечи ― горят.
  Как в палату вполз очередной постоялец, Саша не видел. Пришел с магнетической ножной процедуры, а вот и он, новичок, сидит на панцирной сетке и голыми ногами болтает. С виду низкорослый и приземистый, горный тролль, с пронырливой внешностью и зачесанными назад волосами, как у крысы. Походка прыгающая, и при этом покачивалось наетое пузцо. Этот пузач многое повидал, ибо взгляд у него неторопливый, изучающий, но колкий. Так серый грызун высовывает мордочку из норы и изучает обстановку, нюхая воздух и шевеля усами. Саша сразу представил одну из тех двух гоголевских крыс, которые пришли, понюхали и пошли прочь. Но этот пасюк пришел, чтобы остаться. Поэтому прицепом принесло в голову рассказчика образ из давнего, ранее прочитанного газетного романа умершего провинциального писателя Клименко о боях в коммунальной квартире, где жилец решил извести зоокумарином "ядом, крысидом, зооцидом" прижившуюся на кухне крысу. Однако объевшийся отравы грызун превратился в лицо кавказской национальности и, заняв лучшую комнату, стал верховодить. "Эта крыса тоже собирается тут командовать? Очевидно, это та мельница, с которой предстоит рипост. Главное, чтобы огонек внутри не затух".
  Его звали Селендецкий. Вот же, прозвище сразу подобралось ― Селен. В малых дозах полезен, в чрезмерных ― ядовит. В палате вдруг стало много Селена, который вознамерился доминировать, как центрфорвард на футбольном поле. Как это проявилось? Как-то сразу: пришелец взял пульт телевизора и, не взирая на смотрящего ящик, переключил на свою программу. Саша возмутился:
  ― Слушай, я смотрю!
  ― Да что ты всякую хрень смотришь! Что хорошего может быть в "Доме 2"?
  ― Есть хорошее. Они там классные фразы говорят, а я их собираю.
  ― А что за фразы?
  ― Ну вот был перл - "Женщина должна отпускать из дома мужчину с полным желудком и пустыми ...цами"! Загадки интересные загадывали: "Не оближешь ― не встанет, не встанет ― не засунешь" (нитка с иголкой), или "Чтобы спереди погладить, надо сзади полизать" (почтовая марка). А ты, как испорченный человек, о чем подумал? Также были два похожих слова ― "утяница" и "утятница". Что это? Не знаешь?
  ― Не знаю.
  ― Так вот. Первое ― это здоровенное длинное ружье для стрельбы по уткам, а второе ― глубокий сосуд для запекания птицы, той же утки.
  ― Ерунда!
  Селеновый человек оставил свою программу ― какой-то сериал. Прилег на кровать и занялся ощупыванием промежности. Саше ссориться не хотелось. Зачем наживать врага на фоне блат-палаты, не выяснив, кто это сюда пропихнул своенравного наглеца.
  Любовь Селена к жене была замечательной. Он с ней беседовал на день по полтора часа. Докладывал о самочувствии, об ощущениях в груди. Как погулял и что съел. Интересовался, чем занимаются общие знакомые. Что у нее по работе. Обязательно в конце разговора чмокал телефон, проговаривая несколько раз "и я тебя люблю". Все эти милые семейные сплетни могли быть невинными, если бы не велись в палате в присутствии двух посторонних человек. Для подобного разговорного интима была и лестница, и больничный коридор, и тупичок в конце коридора, куда уйди и говори, что надо и сколько надо. Другим зачем все это выслушивать? Но Селену было лень менять диспозицию, кидать свою пятую точку куда-то далеко, поскольку говорить он любил, сидя на мягком и поскрипывая сеткой.
  И после утреннего туалета он входил в палату фыркая. Что напоминало блестящую фразу одного пьющего автора ― "По утрам он пел в клозете". Что, казалось бы, проще: фыркай, плескайся, шурши зубной щеткой, рви бумагу, утирайся с треском, обмахивайся полотенцем, сплевывай, двигай между зубов воду, подпукивай ― делай это все в туалете! Но вновь прибывший блатной часть гигиенических действий переносил в палату, широко раздувая ноздри и производя ветер, хлопая полотенцем по головке кровати, чтобы повесить его для просушки. Вел себя тролль как жил, не обращая внимание на обстановку, делал что хотел, главное, чтобы ему удобно было. "Однозначно, попивает, ― решил Саша. ― У него "праздничное" сердце. С очевидным нарушенным ритмом, такихардией, из-за продуктов алкогольного распада, нарушающих сердечные импульсы в ходе сильной интоксикации пьющего организма". По повадкам, это был бывший военный, командир небольшого отряда. Так оно и оказалось.
3
  Нечасто военные люди попадали в кардиологию, но все же встречались. Отставник Клим заехал в блат-палату быстро и также быстро выехал. Как и всякий служивый, он был хорошо подготовлен к передислокациям, к процедурам и к больничному безделью. Заселившись, сразу оборудовал свою лёжку, как будто окоп откопал и обустроил. По-армейски аккуратно заправил кровать, заполнил тумбочку полезными предметами: по местам расставил бритву, одеколон, зубную пасту, мыльницу и зубную щетку. Повесил на головку кровати своё полотенце, что потолще и помягче будет, чем вафельное больничное. Но и оно, что потоньше, тоже было годно, хотя бы на обтирку ног. Само-собой бутылка минеральной, пакетированный чай, стакан с ложками, столовой и чайной. Под кроватью домашние тапочки, на теле ― пижама. Толстая книга ― для чтения. "Ну-ка, ну-ка, что за книга?" ― живо поинтересовался Саша. Оказалось, бунинские "Темные аллеи". "Да он еще и мыслит, оказывается!" Клим и к процедурам был подготовлен: с утра не ел ничего, и новобранца сразу отправили на первый этаж на ФГДС, где обнаружили эрозию, что мешало стентированию.
  ― Ну, эрозию я и дома подлечу "О..зом", ― сказал Клим и засобирался домой.
  В самом деле, чего попусту 20 дней валяться, когда огород зреет и самый дачный сезон. Врач, добрая душа, Лёля, решила отпустить домой героя, а как подлечит он эрозию, тогда можно бойца снова пригласить на дообследование и установку/замену стента.
  Пока решался вопрос о срочной выписке, вернее, шло переоформление больного на дневной стационар, когда пациент приходит в больницу на процедуры, за таблетками, но не питается и место не занимает ― какая экономия больнице! ― в этот период шуршания бумаг Саша успел спросить, а Клим ответил на вопрос об армии. С каждым годом все хуже становится. Хотя денег офицерам добавили, а в военкоматы даже "белобилетники" косяком пошли, чтобы после армии на хорошую должность устроиться и зашибать приличное денежное содержание, охраняя что-нибудь или кого-нибудь.
  ― А побегушники или самострелы перевелись?
  ― Почти. Бежать сейчас незачем, служба-то год всего. В основном, рядом с домом. На побывку домой командир каждое воскресенье отпускает. Дедовщина перевелась. А стреляются всякие дурачки и слабые духом, со слабой самодисциплиной.
  ― И что, совсем смертельных случаев нет?
  ― Есть немного...
  ...Это в одной части приключилось, что на северной городской стороне, в хозобслуге. Там солдаты днем пасли коров, а по ночам рассказывали байки. Да вот не углядел дежурный офицер, что под вечер служивые себе "кашу" сделали. Это на большую подогретую сковороду выливается бутылка водки, туда крошат булку хлеба, месиво солдаты черпают ложками. И как результат - весь хозвзвод пьяный. А пьяные любят подначивать тех, кто авторитетом не обладает. Учат одного молодого "черпака" с подъемом подойти к старшине и спросить о ведре смазки для БТРа "бронетранспортёра", а смазка, типа, спермой называется. Наученный молодой пошел спрашивать, и у всего подразделения от крика старшины с утра настроение веселое. Или сказывают истории, как на необитаемый остров выбросило с утонувшего корабля мужчину и женщину. Он грудным молоком питался, как бы в рамках римского милосердия (3), а дама добывала пропитание из поднятого зебба, что известно из сказки в составе обрамленного сборника любовных историй "Тысяча и одна ночь", и одним семенем сыта была. Так и выжили. "О-о! А-а! Не может быть!" ― гудели первогодки.
  Древнеримская история хорошо известна, когда кормящая женщина приходила в тюрьму к старику-отцу, обреченному на голодную смерть, и выкармливала его грудью. Это так поразило тюремщиков, что старика пощадили, и семья воссоединилась. Но насчет питания мужским семенем ни наука, ни легенды ничего не говорят. Да и червячка морить, собственно, нечем. В общем, доброхоты шутили над дурачками и дошутились. Взяли одного пацана "на слабó".
  Рядом с военной частью кладбище располагалось, так вот спросили сослуживцы пьяного парня: "А что, не слабó тебе сходить ночью на кладбище и вбить в могилу осиновый кол?" Отказ обозначал трусость и последующее третирование, поэтому стриженный мальчик, надев шинель, в самую полночь пошел на дело по вколачиванию острой палки в могильный холмик.
  Ночь тихая, как на кладбище. Невдалеке мерцают фосфорные огоньки на могилах, совсем как далекие звезды, впаянные в синий бархат ночного неба. Солдат выбрал могилку, наставил заостренную палку и подобранным камнем забил ее как можно глубже. Но оказалось, что мертвец не дремал, а поджидал своего обидчика и жестко ему отомстил. Закончив с колом, солдат захотел встать и не смог, так как упырь мертвой хваткой вцепился в ночного визитера. Дикий крик: "Мама!" раздался над черными мраморными плитами, и несколько ночных птиц прокричало в ответ.
  А утром на могиле нашли мертвого бойца. Ежик его волос пробила седина, а лицо стало таким белым, как будто мертвецы всю ночь сосали из тела кровь. Расследование показало, что, заколачивая палку, солдат прибил ею полу шинели, не смог встать и умер от разрыва сердца.
  ― Да, редкая история!
  Затем пошел разговор о Лёле, добром докторе, с которым у Клима сложились хорошие отношения. В обычной очереди на стентирование люди годами ждут приглашения, а тут звонок, и Клим тут как тут. Саша спросил:
  ― У вас хорошие отношения?
  ― Да, у нас хорошие отношения.
  ― Если такие хорошие, ты успей ее с днем рождения поздравить.
  Клим удивился ― он пропустил этот важный момент:
  ― А когда у нее днюха?
  Саша назвал дату 23 июля и уточнил, что вот подарок будет трудно вручить: под этот день доктор уходит в недельный отпуск, чтобы коллектив врачей не поить/не кормить и не выслушивать пустые скабрезные и никому не нужные поздравительные речи. Но Клим был готов к доставке подарка:
  ― О, я знаю ее домашний адрес, прям к квартире доставлю!
  ― А что, если не секрет?
  ― Помидоры, огурцы поспеют уже, зелень всякая...
  ― Вот-вот, молодец, это будет в самый раз! Лёлю надо витаминами подкормить, она так для нас старается.
  Тут подъехала машина, и Клим убыл на домашнее излечение эрозии желудочных стенок.
4
  А давний отставник Селен попал в больницу не по приглашению, но случайно и по теме: на рентгене ему ненароком диагностировали второй инфаркт, который больной перенес, оказывается, на ногах. Саша подумал, что это настоящий подвиг ― попасть на рентген. Для стопроцентного попадания под районный просвечивающий аппарат приходилось вставать в 5-30, чтобы на первом транспорте добраться и к 6-00 успеть занять очередь в холодном тамбуре поликлиники, где уже толпились искатели талонов к участковому терапевту или узким специалистам. Саша приходил к 6-00 и всегда оказывался не первым, а вторым или третьим. После двухчасового ожидания ровно в 8-00 двери открывались, и толпа ломилась в регистратуру, а Саша и с ним пара-тройка мимо регистратуры ― прямо к рентген-кабинету. Кое-как установив очередность, хмурым людям оставалось переждать нашествие блатных, коих вели за руку люди в белых халатах, мол, срочно надо. Другую блатоту волокли в креслах-каталках и даже перли на носилках. Вся эта недужная братия еле шевелилась, раздевалась/одевалась медленно, а время бежало. Так что к 11-00 удавалось пройти рентген, будучи в очереди вторым. Так-то. А в 13-00 кабинет прекращал работу.
  ― И что, с утра занимал очередь? ― спросил Саша Селена.
  ― Не-а, у меня блат.
  ― Какой? (И Саша живо представил, как этого жлоба по поликлиническому коридору в коляске катят или на носилках несут).
  ― Жена у меня онкологом работает и кардиологию в этой больнице курирует. Так что я тут рентген прохожу. Безо всяких там очередей. Как прошел, то врач посмотрел на снимок, сказал, ага, вот он ― твой второй инфаркт, и вот я здесь.
  ― А-а, ― сказал Саша и про себя отметил, что блат, действительно, хороший.
  Часто можно было видеть, как в больнице торчали возле кабинетов кардиографии, УЗИ сердца, УЗИ прочего ливера вроде не больные люди. Это были родственники, добрые знакомые и врачи - однокурсники лечебного состава, пропущенные на процедуры по блату, ибо в поликлинике по месту жительства головные геморрои по прохождению кабинетов диагностики были еще теми квестами.
  ― Попиваешь? ― Саша продолжил разведопрос.
  ― Регулярно. Не отказываюсь.
  (― Ага, все же "праздничное" сердце!)
  ― А жена?
  ― Она с этим смирилась.
  ― А запрещала?
  ― Еще как. Но я ей сказал твердо, что хошь делай, но все красные даты - мои праздники, а также День шофера, День дальнобойщика - тоже мои, причем это разные даты! И еще День управдома. Да и День медицинского работника тоже мой. Ну как супружницу не поздравить, рюмку не поднять. Обязательно надо поздравить, да еще и отполировать это дело. "Вот пьяница! ― подумал Саша. ― Как бы на его мега-алко-психоз не нарваться. Бешеные "белочки" ― они такие. Ка-а-ак выскочат!"
5
  Как водится, слово за слово, и Селен рассказал свою подноготную. Жил в Северном Казахстане. Как начались гонения на русских, собрался в Россию, а жена не захотела нажитое хозяйство бросать. Развелись на этой почве, он уехал под Питер, а следом и бывшая супружница подалась ― настолько сильным было национальное выдавливание. Оказалась в Омске. Вылетела, как пробка из бутылки, ибо казахстанцы возомнили себя хозяевами жизни и с ножом у горла предлагали такую повестку: чемодан ― вокзал ― Россия. Хороший дом и разработанную землю пришлось бросить. В большом городе Селен завел новую семью и начал шоферить, дальнобойничать. Изъездил всю Европу, везде побывал, грабили его в Польше, поили домашним вином во Франции, были прочие приключения.
  А как сердчишко зашалило, и врачебная комиссия ему на руль замок навесила, да и дальнобойная контора к тому времени развалилась ― пришли москвичи и развалили ― то пошел Селен в управдомы. Взял запущенный жилой дом у транспортного института, заменил в пятиэтажке коммуникации, заасфальтировал подъезды, починил ограду, приобрел мусорные баки, запустил все службы. Заделался настоящим батлером, управляющим приличным домом. Да, он и был похож на киногероя Ретта Батлера из "Унесенных ветром", вот только бы не зачесывал волосы назад, а то как у крысы.
  Как только дом засверкал красотой и уютом, сразу появились сменщики, мол, поработал и вали отсюда. В транспортном институте власть предержащие, как ЖКО наладилось, решили разорвать договор с ретивым управдомом, чтобы передать четко работающий механизм своим беспонтовым детям ― чтобы те сидели в теплых креслах и стригли купоны, особо себя не утруждая.
  Ну, раз так, то батлер место работы покинул и заодно все свои связи свернул. В доме авария, оттуда звонят подрядчикам, помогите, а те - нет, прежнему управленцу помогли бы, хороший был мужик, а вы идите ко всем чертям. Обескураженные дети звонят бывшему управдому, мол, помоги, дом топит. А тот: да забудьте мой телефон! Хрен вам, а не помощь. Такова была мудрая ответка бывалого человека.
  ― А до дальнобоя и управдомства кем был?
  ― Военным.
  ― Так что, пенсии военной не хватало на жизнь?
  Оказывается, не хватало. Вторая жена и дочь ― большие любительницы прошвырнуться по дешманским, дешевым магазинам, а то и по вернисажам со шмотками прет-а-порте, что для среднего класса. Каждую неделю у них, как ритуал, пробежка по торговым точкам. Хорошо, что хоть барахолка и ТЦ рядом, под боком. А посему всегда нужны деньги. Вот ветеран и работал, как проклятый, после армейской лямки, сидя то за баранкой, то, как сердце подвело, за управдомовским столом, давя кнопки телефона.
6
  Несмотря на нарисованный положительный образ, все-таки это был человек с червоточиной, что следовало ожидать. Все люди говорят о себе только хорошее, не ударяют в грязь лицом, хоть лицо это в какие только переделки не попадало, когда соврать легче, чем принять ответственность; убежать предпочтительнее, чем пострадать; смолчать проще там, где истина вопиет о несправедливости. Одному бегемоту хорошо в болоте, куда мало кто сунется: лежи себе спокойно в тине да пускай пузыри. А сунется, то вы только посмотрите на разбушевавшегося увальня, который и на слона кинется, и крокодила разорвет на части. Так и с Селеном ― он нарисовал благодушный автопортрет, но вскоре пришлось вносить правки в это разговорное благолепие.
  Дело в том, что до Саши дошла история о сгоревшем в больнице человеке, что было похлеще другой выдуманной больничной истории, описанной в желтом газетном романе "Покровское кладбище", автор которого лежал в этой больнице, пользовался услугами врачей, запомнил расположение служб и коридоров, чтобы затем представить заведение как вертеп с вурдалаками. Даже свою любовницу, работавшую в школьной библиотеке, но дослужившуюся до пресс-атташе облздрава, тоненькую девочку с резким сопрано, которая подкармливала писателя канапе "мелкими бутербродиками", вставляя вместо шпажек, необходимых для пришпиливания ломтиков сервелата и сыра к хлебу, спички с оторванными серными головками ― даже эту заботливую девушку, худую как сабля, автор вывел в опусе вампиршей в отместку за то, что он влил в нее больше семени, чем она выпила у него крови, но все же, вот, пришлось укушенному ехать на знаменитое кладбище, чтобы под бормотание пьяного ночного сторожа, брешущего: "Знаю я вас, кровососов!", тамошней землей очиститься от вампирского заражения.
  Под стать надуманному литературному околомедицинскому хоррору явилась недавняя история молодого человека, которого привезли в больницу с неясным диагнозом и для его установления положили привезенного в коридор, так как мест в палатах не было. У вновь прибывшего оказалась последняя стадия рака. Родственники отказались навещать полуживого, и тот задумал трагично и красиво умереть. Под утро встал с кровати, стащил у спящей медсестры банку со спиртом, облился им, чиркнул спичкой, запылал, заорал и успел выпасть в раскрытое окно. По утрянке огненный факел мало кто видел, но человек умер ― то ли от ожогов, то ли от катотравмы "падения с высоты". Так вот Саше эту историю рассказали два независимых источника: первый ― Делька, на которую возложили брать подписку с каждого вновь поступившего больного по соблюдению правил пожарной безопасности, и, второй, молодой массажист Горохолмов, к которому ранними утрами приходили подпольные клиенты, с которых он брал за услуги по 800 рублей за сеанс, и этот факел он видел, ― так вот на основании двух источников Саша решил рассказать Селену о живом факеле за окном.
  Селендецкий выслушал и поступил оригинально. Он сходил на место происшествия, откуда вернулся торжествующий. "Враньё! ― заключил проверяльщик. ― В этом коридоре кровать не помещается". И Саша понял, что это ревность шакала, перед которым даже костью с осьмушкой мяса не помахали, но сказали, что она была, эта жирная кость, которая пролетела мимо его рта, болтая на весу той самой осьмушкой. И на пол с шакальих брылей упали запоздалые слюни.
  Видать, не всё рассказывали в отделении кардиологии жене Селена, приходящему онкологу, мимо которой прошла очередная терминальная стадия. Подобные всякие случаи супруги горячо обсуждали между собой, а тут их обошли вниманием, не проинформировали. Вот Селен и возбудился выше обычного, переживая за жену, которую не всегда посвящали в больничные интриги, не часто удовлетворяли ее профессиональный интерес. Об этом случае даже газеты не писали, и интернет ничем не отметился, так всё зашифровали: быстренько потушили горящего и, пока больные не проснулись, засунули тело в больничный морг, а потом через экспресс-оформление вывезли на кладбище, раз родственники от тела отказались, и захоронили в могиле под столбиком с номерной табличкой. В голове Саши сразу возникла строка: "...О, кладбище с крестами вперемешку! Ты прирастаешь, зиждешься, живешь!", которая потом вылилась в печальное стихотворение.
7
  Ждало ли место упокоения самого Селена? Не ждало ― заждалось. Блатной пациент исправно ходил на все диагностические мероприятия, но особенно боялся кардиографии, точнее, такого показателя в замерах, как "фракция выброса крови". В прошлом году она составляла цифру 45, а нынче показатель упал ― всего 39. Похоже, всё шло к угасанию жизни, и с этим поделать ничего было нельзя. Селен знал об этом, но продолжал интриговать насчет спада в кровотоке. Он сделал вид, что сильно пригорюнился, когда ткнул пальцем в упавший показатель для Дельки на ежедневном врачебном обходе.
  Та, как всегда, поначалу ничего не сказала, ушла посовещаться с коллегами, затем вернулась, присела на селеновскую кровать в целях создания наибольшей доверительности в беседе и стала убеждать больного, что еще ничего, повоюем, что "фракция выброса" не основной параметр, есть и другие диагностические данные, которые "еще ничего". Селен принужденно улыбался и гундосил, мол, чего напрасно успокаивать, и пытался выспросить, при каких цифрах сердце уже не пропихивает кровь по сосудам и останавливается, замирает. Делька выговаривала своё, в плане, "всё хорошо, прекрасная маркиза". Наконец, обоим надоело ломать комедию, и они разошлись: Делька встала с кровати и вышла из палаты, вслед за нею покинул палату и Селен, чтобы перекурить. Вернулся зеленый, совсем зеленый, и сказал, что жить ему осталось недолго, ибо он это сердцем чует.
  Саша вспомнил своего дядю-прокурора, покойника. При жизни прокурор не переставал ловчить: давал невыполняемые обещания, балаболил без устали, нахрапничал, в командировках по району строгал незаконнорожденных детей, выпивал в гаражах и кочегарках, а как припекло сердечко, направили его в кардиоцентр, где пациента неплохо подлечили. Затем он продолжил вести разгульную жизнь: пил и допился, вплоть до асцита, или брюшной водянки. "Ой, Надя, ― сказал он как-то поутру жене. ― Ремень на животе не застегивается". По старой памяти повезли прокурора на личной машине туда, где ему было хорошо ― в кардиоцентр, а там сказали, что без направления врача не примут. Жидкость из брюха, правда, откачали. В дороге до другой больницы говорун крепился, мол, "ничего, прорвемся". Однако, при подъезде к приемному покою прорывного мужичка прибрал-таки господь. Посмертный диагноз показал, что первоначальное прибытие в специализированный стационар, откуда больного турнули, было верным, но бесполезным, так как по вскрытии установили причину смерти ― бородавчатый эндокардит, от которого нет и не было лечения. И к чему было суетиться? Чего попусту машину гоняли? Но кто ж знал? За родного человека семья боролась. Вместо бесполезных катаний по городу дядьке надо было бы успеть с Богом побеседовать, сильно помолиться, отправить мощный посыл на небо, может, оно и простило. Там любят пьяниц.
  По этому поводу Саша думал, что вот, человек на пороге смерти, а все чего-то мечется, склочничает, правды ищет и не находит, спорит о пустом, когда пора подчищать мутные следы в биографии, долги отдавать, грехи замаливать, сколько получится, смотреть на происходящее по-филосовски, в остранении, т. е. воспринимать реальность как жамевю, когда знакомая обстановка (или обстакановка) предстаёт как в первый раз. Как будто человек умер и глядит на этот свет новым взглядом, упрощающим любую философию. Надо бы перестать жрать и бражничать, зато молитвы почитать не помешает, а также следует отправлять поклоны перед святыми угодниками, завещание составить, незаконнорожденных материально обеспечить, да мало ли дел следует переделать перед окончательным уходом. Ан, нет. Грешник курить не бросает, пить ― тоже не останавливается, добивает организм последними клубами дыма и глотками спиртного. Таков был и Селен: с дядькой-прокурором ― два сапога пара.
  Из-за того, что разговор с Делькой у него не получился, что она его не успокоила, не решила проблему, Селен стал ее задевать. Вот она пришла в палату на ежедневный врачебный обход. Явление рядовое, но ответственное, уважительное. Поэтому, когда врач входила в палату, а телевизор работал, Саша тянулся к пульту и выключал телик. А вот Селен и не думал выключать, мол, хочу и смотрю, вам-то что. Когда Делька беседовала с больным, то бузотер со своей койки говорил ей что-то наперекор, перебивал с оценочной усмешкой, так что Делька возмутилась и попросила не комментировать и не вмешиваться. После селеновского демарша врач провела прием нервно, говорила резко и орудовала фонендоскопом отрывисто. Если раньше она грела в ладонях головку слухового прибора, чтобы больной не ежился от холодных прикосновений к теплой коже груди и спины, то после смешков приблатненного пациента все остальные больные стали пожиматься от холодного металла раструба, да и врачебного крику стало больше. "Ишь, как ее разносит, ― гундосил Селен после обхода. ― Мужика своего похоронила, вот ее и колбасит!" "Колбасит ее от твоего хамства!" ― хотелось ответить Саше, но приходилось молчать, ибо незачем злословить с тем, кто на контрах собаку съел и исправляться не хочет. Таких исправляет могила. У него на твое слово десять ответных найдется. К чему выслушивать этот мусор?
8
  А Селен любил поговорить, особенно когда его удавалось вызывать на откровенность. С любовью распространялся о дальнобое, о том, как гонял фуры за рубеж. Расписывал прелесть шведских, немецких и нидерландских тягачей, сделанных для человека, у них двухэтажные кабины со спальными местами, тут же чаек/кофеек, музычка, навигатор и куча разных прибамбасов ― всё для людей. Правда, стоит такая машина десятки миллионов рублей. Да еще что хорошо ― тянут, прямо-таки рвут в гору эти тягачи, и не тягачи, а звери прямо, с двумя трубами за кабиной, не то что КамАЗы, которые лишь на ралли бегают резво, будучи пустыми, и поэтому на финиш приходят первыми. А как в горку с груженой фурой, то стоит, дымит отечественный драндулет и совсем не тянет.
  Этот западноевропейский колесный ряд отличен еще и тем, что 36 часов проехал на машине, и она автоматически останавливается на профилактический простой, чтобы мотору остыть. Селен продолжал распространяться:
  ― Подгадываешь специально под дорожную гостиницу, в какую загружаешься на 24 часа, но часто приходилось экономить, поэтому спал в кабине, хотя за это дорожная полиция гоняла. Так или иначе, только после суток простоя твой верный друг, он же седельный тягач, снова готов к поездке. Почему седельный? Потому что у него седельное сцепное устройство, когда часть тяжести груза передается на раму тягача. Это такой вид стыковки полуприцепа. Масса груза как бы садится на раму и надежно сидит там, пока этот груз везешь. Что возил? Да разное. Главное, чтобы холостых пробегов не было. Даже возил макулатуру в Милан, где из нее туалетную бумагу делают. Не-а, у нас еще не умеют. Возил партии алюминиевых раскладушек в Голландию, из них там легкий металл для собственных нужд выплавляют. Обратно вез, в основном, парфюмерию. Кражи? Были кражи ― только у нас, в России. Вот по Орлу, помнится, поставил фуру на охраняемую стоянку на ночь, а утром неприятность. Кто-то ночью полоснул тент бритвой и забрал носку, две коробки шампуня и лака для волос. Сторожа сразу завопили, мол, это ты сам такую порезанную фуру к нам поставил, у тебя груз раньше украли, и теперь на нас сваливаешь. Так что мне пришлось расплачиваться.
9
  По Сибири Селен не любил ездить. Летом комары, зимой лютый холод. Тракты большие, перегоны продолжительные, заправок и пунктов отдыха мало. Дистанции огромного размера на Алтае - едешь 100, а то и 200 километров, и ни одного огонька в ночи, ни одного домика, ни одного человека не встретишь на дороге. Лишь однообразный пейзаж за окном.
  ― Рэкет был?
  ― Был рэкет, оно же дорожное вымогательство. В этом плане интересен такой дорожный персонаж, мужичок-замухрышка, Колюней его звали. Работал он под Иркутском. Но прежде к тягачу или водителю-перегонщику иномарок подходили двое и предлагали за проезд заплатить. Нет? Ладно. И вот, изрядно отъехав, водитель замечал на дороге одинокую фигуру, и в последний момент осознавал, что у встречного в одной руке рация, по которой ему приказывают "гасить" фуру, а во второй ― оружие дорожного пролетариата ― булыжник. Это и был Колюня. Получив по рации номер авто несговорчивого водителя, замухрышка кидал камень в лобовое стекло. Дзень! "Лобовика" нет. И как ехать, когда вокруг зима и мороз 30 градусов по Цельсию! Ох, уж и били этого мужичка, в ком душа и так чуть теплится. Но после больницы стеклобой снова на трассе, с рацией и камнем, и снова гасит машины. Чем закончилось? Чем-чем, убили Колюню. Через какое-то время на приметном километре замаячила другая рисковая фигура с рацией и камнем за пазухой. Такова дорожная жизнь.
  Саше припомнился случай в школе, когда группа шалунов, когда урока не было, вышла на крыло строящегося здания пожарной части и стала из озорства гасить проезжающие машины. Отморозок Щедров советовал товарищам частников не трогать, так как они звереют. А вот КамАЗы, ничего, можно. Отморозок Денисьев заявил, что будет гасить всех. И вот, разом загасили широколобый грузовик и "москвич" с АЗЛК, тогда они еще ходили. Всех метателей вычислили и собрали. Отдельно собрали родителей, которые повели себя странно. Мать Денисьева, дама приятная во всех отношениях, заявила, что виновата школа, ведь именно в школе дети находились, а не дома. Саша ей сразу попенял, что так вы своего сына упустите, у него уже два дневника, один с пятерками, для дома, и второй, с двойками, прячет в школе за транспарантом на стене коридора. Мамаша заткнулась. Отец маломерка Егоршина сводил сопливого сына на строящееся крыло, на место преступления, и заставил сынка кинуть камень на дорогу. Так вот маломерок камень до дороги не докинул, а посему папаша отказался скидываться на покупку "лобовика" для пострадавшей продукции АЗЛК. И лишь один родитель-полковник взял дело в свои руки, собрал-таки деньги, съездил с пострадавшим на барахолку, где дефицитный товар они не нашли, но водитель довольствовался собранными деньгами, и скандал удалось замять. М-да, тяжела жизнь водителя, когда содержание авто чего стоит, а тут еще летят камни из-под колес при пробуксовке и даже пущенные целенаправленно с рук.
  Но Селену везло. Никто ему ветровое стекло не бил, и денег с него не получал. Потому что с людьми "надо разговаривать". Саша ему попенял, что еще со времен князя Владимира Красное Солнышко, крестителя Руси, который и сам был бандитом, на дорогах озоровали разные люди с рогатинами и обижали купцов и проезжих; что свист Соловья-разбойника - это и есть призыв к затаившимся в засаде дорожным бандитам к нападению; что по дороге едут люди, которые всегда везут материальные ценности, которые можно отнять. Ну да, раньше нападали со свистом, с летучими кистенями, а сегодня подходят с кривыми, как пиратские абордажные сабли, улыбочками. Подходят незнакомые люди и спрашивают: "Чего везете?" "Так вот таких людей нельзя злить, это их работа, пропитание, место корма. ― раскрыл дорожное кредо Селен. ― С людьми разговаривать надо, дать им понять, что не на того наехали, что денег нет и не будет, чтобы в разговоре были расставлены приоритеты, что меня нельзя трогать, при этом чтобы напор удава был, чтобы искали других лохов, а тут им не прокатит". И ведь получалось поговорить, и после придорожной распальцовки дорожные рэкетиры отставали.
10
  Селен ― шофер, однако. Это целая профессия, даже искусство ― с упорством пробивать воздух лбом, за собой груз тащить, оставляя аутсайдеров глотать пыль. Хорошо бы при этом подыскивать по ходу любовь, и истину, и веру. Саше вспомнилось раннее, шоферское стихотворение.
  
  Машина бегала из Харькова
  На сорок пятый километр.
  Из струй холодного и яркого
  В стекло бил грудь встречный ветр.
  
  Ползла повдоль кайма сосновая,
  И увеличивалась даль.
  Тянулась встречь рука рублевая,
  А он выдавливал педаль.
  
  И в стук цилиндров имя вкралося.
  Как после встречи на крыльцо
  Легли заблудно и осталися
  Слова, и голос, и лицо.
  
  Твердя молитву безответную:
  Что было, не воротишь вновь,
  Он все ж искал ее, заветную,
  Свою дорожную любовь.
  
  Да вот, встретится в пути приятное лицо, займет душевным разговором, одарит улыбкой и выйдет из кабины навсегда. И только часом позже, а то и минутами позже приходит озарение, что, вот, это была твоя судьба, твоя привязанность, любовь, родной человек, с которым дальше ехать по жизни следовало единым целым в обжитой кабине с мотором, урчащим, как кот, под уютным капотом. Ехать по жизни в своей квартире или частном доме со всеми удобствами, с венгерской стенкой и финской встроенной сауной, туркменским ковром на полу и японским телевизором на фигурной рюмочной ножке, с гусь-хрусталевским блестящим ширпотребом, сервируемым на раздвижном столе по праздникам, с народившимся поколением, шурующим, как малолитражки, по коридору на трехколесных великах, с доброй женой, подобранной когда-то на дороге, доброй хозяйкой, у которой всегда наваристый борщ или густые щи в кастрюле, и сама хозяйка всегда светится от счастья ― от того, что вернулся с рейса добытчик, надежное плечо и та стена, за которую можно спрятаться, в случае чего. Увы, ты проехал мимо! И сколько бы ты позже не проезжал по этой дороге, где встретилось и потерялось счастье, сколько бы ты не выискивал глазами одинокую фигуру на обочине дороги, протягивающую навстречу руку, нет, не встретишь больше такую симпатягу, не вернешь ненароком потерянную любовь, дважды не войдешь в реку, счастливый случай узнавания не повторится. Другие встретили и подобрали, и в их домах засветило солнце. И лишь мотор гудит привычно, и монотонно знакомые мелодии льются из-под капота: "Потерял меня ты, потерял" и "Не повторяется такое никогда".
  ...Какая-то своя скважина, потерянное что-то, а то и заноза была у Селена, шоферившего последние 15 лет. Что за тайна его окружала? Трагедия? Случай? Но бурить чужую душу, которая всегда потёмки, не особенно хотелось. В самом деле, зачем гонять тараканов в чужой голове, когда их на своей в достаточном количестве обитает? Но, тем не менее, развязка приближалась volens-nolens "волей-неволей". Поскольку Селену и Саше Делька предложила пожить в санатории, целый 21 день, причем выписной эпикриз, справка со сданными анализами, пройденными процедурами и назначенными лекарствами, ― это несколько распечатанных, на скрепке, листков за синими печатями ― подходила под курортную карту. Санаторий бесплатный. Кто ж от такого отказывается?
  Саша заметил, что квоту на путевку он получил последним, хотя Селен явился в больницу позже него. Вот! Сработал блат, предоставляемый этому больному, который был нужен отделению ввиду обоюдополезного обхаживания приходящего онколога, с которым кардиологи договаривались по статистике: этот больной умер от сердца, а этот окочурился от рака. Все эти "человекопалочки" складывались в цифры, которыми оперировало вышестоящее руководство, наделяя врачей премиями за отсутствие скачков в некой средней условной линии смертности, напоминающей среднюю температуру по больнице. А Саше Делька сказала, что ему тоже повезло ― ему досталась последняя квота, и поедет он в санаторий вместе с Селеном. Оба-на!
  Делька особенно настраивала Сашу на непротивление злу: не перечить своему соседу по койке в двухместном номере санатория.
  ― Не связывайтесь с ним, будьте сами по себе, он сам по себе. Он очень навязчивый и конфликтный человек, любящий устраивать дрязги.
  ― Это точно. Я уже с ним познакомился. Токсичный дядька.
  ― Вот-вот!
  Печалило одно, что из двухместного номера никуда не убежишь от токсикоза совместного проживания, это как на подводной лодке или на коммунальной кухне со сварливыми соседскими рожами. Ну что ж! Будем больше гулять, обедать будем за разными столами ― а для этого надо подойти на запись на питание раздельно, и посадят за разные столы. Да вот еще, большое неудобство ― ведь он храпит как боров. Да еще пьянку устроит!
  Этот постоялец, точно, и сезон откроет ― пробкой вверх, и сезон закроет ― пробкой вверх, да еще тебя впридачу потащит в бар, сначала свои деньги тратить, потом чужие. По его ж словам, ему, дважды инфарктнику, за один присест бутылку водки приговорить ― это раз плюнуть, с его-то фракцией выброса. Вот герои Ремарка тоже пили, эти три товарища, перекатываясь по берлинским пивнушкам, в которых закладывали за воротник так, что шубы заворачивались. Им было отчего гулеванить ― войну они презирали, и ту кровь, что им глаза застилала, брызги из той вселенской мясорубки, что окрасили их сознание, товарищи заливали красным вином, т. е. маскировались. А этому Селену чего не хватает? Жена с блатом, дочь вся из себя. Хата и профессия в кармане, хоть баранку крути, хоть пальцы верти над домоуправленческим столом. Нет же, гложет мужика какой-то червь, вот мужик и безобразничает, режим нарушает.
11
  Еще до поездки в санаторий Саша предполагал, что Селен себя поставит неким козырем, коркой, и, действительно, тот не преминул поставить себя как монету ― ребром. Смысла не было никакого каждому брать такси до санатория, располагающегося в ебенях, отдаленных местах, за городом. Достаточно одного авто: дорогу туда оплачивает Саша, обратно, через 21 день, Селен. К 10-00 Саша был уже у больницы, как договаривались, ждал Селена на лавочке, где уже тусовались больничные курильщики, изредка прогоняемые старшей медсестрой заведения Мешковиной. Выйдя на крыльцо и выпучив очки, совсем не мёдсестра орала: "Вон! Идите за ограду и там курите!"
  В другом случае она орала и на Сашу, который как-то спускался по главной лестнице на первый этаж больницы и, пересекая холл, надел бейсболку, а в этот момент из своего кабинета вышла на санитарную охоту Мешковина и сразу открыла рот. "Вот это ― нарушение!" ― вопила она, указуя кривым перстом на надетый головной убор. Саша прошел мимо осекшейся санитарки, как будто и не было крика, просто кто-то ненароком горловую изморось в воздухе повесил, как это бывает при чихании.
  Так вот Селен вышел и больницы в 10-20 и заявил, что такси пока вызывать рано, ибо он еще себе сигареты не купил. "Вот скотина! Пять дней лежал на кровати и не мог найти время, чтобы затариться своим поганым куревом! Нет же, ему надо обязательно чужое время тратить, показывая кто тут хозяин положения. Барин во всей красе". Это был тот самый звонок, тревожно извещавший: "Не сходись с ним. Это крыса. Хренов командир. 20 минут заставил ждать и смотреть, как курят выздоравливающие и орет тетка в белом халате".
  Такой человеческий тип Саше был хорошо знаком. Время от времени к нему набивались в приятели люди, ненароком присасывающие крови и набиваясь в сотрапезники, что как бы выглядело с их стороны само собой разумеющимся положением вещей. Был приходящий дружок Карнавалов, из чиновных геологов, знакомый по бассейну. Женился сей парень по дурости еще в студенчестве, дома терпел оскорбления как муж и отец, а к Саше приходил, чтобы праздновать короткую свободу от супружеских обязанностей и фестивалить. В семье скандалы вспыхивали винтом: перед носом Карнавала запирали входную дверь, когда тот выходил перекурить на лестничную площадку; сын воровал паспорт отца, намекая на возврат важного документа за 100 рублей; неприбранные игрушки геолог без лишних слов выбрасывал в окно. В безвременные 90-е годы утроившийся инспектором в пожарную часть дружок, придя в гости, плескал ранее сворованный в опытно-методической экспедиции спирт на стол, поджигал его, чтобы быстро затушить, но быстро не получалось, и на столе оставались белые разводы. Карнавал легко дал обещание Саше предоставить свой ЛУАЗ для обучения вождению, но затем также легко отказал в услуге.
  "Да нафиг мне этот карнавал, почти по Гоголю! Эта сорочинская ярмарка тщеславия!" Праздник закончился, маски сорваны. Саша послал приятеля в телефонном разговоре на "три буквы" и сказал, что дружбы нет, являться в гости незачем. Карнавал не понял: стал приходить и стучать в двери. Походил, постучал и отпал, как прошлогодний лист, и перегнил уже, как и его дружок-одноклассник Типичкин, загнувшийся в ходе длительных пьянок от цирроза печени. Но тогда дать отставку никчемному человеку было без проблем: дверь на замке, телефон отключен. А тут Селен ― незаменимый микроэлемент для организма, поскольку участвует в работе иммунной системы, нейтрализует свободные радикалы и защищает клетки от токсического воздействия; он же принудительный сожитель для совместного отбывания санаторного срока. От этого ― никуда. Т.е., селена будет много, а много его ― это яд.
12
  Наконец, Саша вызвал таксомотор, доехали, заселились. Это было знакомое место, где часто проводили межрегиональные семинары силовые структуры, ибо был в санатории свой оборудованный мультиэкраном конференц-зал с элементами кинозала, плюс обжитая столовка и двухместные номера с холодильниками и теликами. Сосновая природа вокруг, и залив рядом, через подванивающий ложок с вытяжкой от септика. Как водится, предпоследнему и последнему квотированному постояльцу санаторий предоставил типовую двухместку. И понеслось. Селен везде раскидал свои вещи. Занял всю сушилку большим махровым полотенцем, долго занимал туалет, надолго оставляя в нем меркаптаны, и бесконечно долго плескался в душе.
  Сначала он спускал воду, типа, она застоялась, пропиталась ржавчиной, надо дождаться свежей, затем настраивал нужный напор и температуру и поливал тело. Практиковал контрастный душ, пел кабацкие песни. При этом фыркал, как барсук, шлепал сланцами по разлитым в душевой лужам. Действительно, классика всегда права насчет пения по утрам в клозете. А этот солист еще пел вечерами, выводя в первые партии кишечные фиоритуры. Зайти после него в душевую можно было только для констатации ужаса. Пена на стенах, стены в потоках воды, запах сероводорода ― тухлых яиц. Очень он любил это дело ― получасовые стояния в дỳше, с поганью в душé. После того, как в своем стаканчике с зубной пастой и щеткой Саша нашел воду, то перестал оставлять гигиенические принадлежности в душевой комнате.
  Кроме того, Селен любил пить вечерами чай, используя натасканные из столовой чайные пакетики, но к далекому кулеру в коридоре ходить не любил, поскольку вода там была не кипяток. Поэтому он заметил у соседа кружку-кипятильник и стал ею пользоваться ежевечерне, кипятя воду чересчур, "для верности, чтоб всех микробов убить". Кипятил так, что вода расплескивалась и портила мебель, а пластмассовая кружка оплавлялась. Заметил он также у Саши мультитул "мультифункциональный инструмент" и просил его часто, чтобы что-то подрезать, проколоть, состричь ногти. Надолго задерживал его в руках, перекладывая и приноравливаясь то одной, то другой рукой с очевидным намерением как бы ненароком присвоить полезную вещь.
  Погода ветреная или пасмурная ― он всегда по утрам открывал балконную дверь настежь, мол, нужен свежий воздух, а на замечание о том, что с этим воздухом табачный дым прет от нижних соседей, курящих на балконе свой утренний яд, замечал, что свежести все же больше, чем приятного дымка, и много в комнате углекислоты, надышанной за ночь. Приходилось Саше терпеть и успокаивать себя тем, что это всего на 21 день, три недели беззаботной и бесплатной жизни. А чистым воздухом можно подышать и в лесу.
13
  Лес вокруг соснового санатория был девственным и запущенным. Когда-то рядом находился другой крупнейший санаторий, на развалинах которого можно сейчас снимать сцены Апокалипсиса. Там и сям в лесу разбросаны разобранные корпуса и остовы домов, бывшие жилыми комплексами и подсобными помещениями. Сейчас ― развалины. Все они со срезанными батареями, рухнувшими крышами и зияющими провалами полов ввиду выломанных плах. Толстый слой пыли, грязь кругом, выброшенные двери, глазницы окон, разбитые стекла и порушенный вандалами инвентарь внутри. А ведь когда-то, каких-то 30-40 лет назад, здесь кипело оздоровление и подлечивание, на сосновых-то флюидах, на фоне беззаботной лесной жизни, вдали от цивилизации и супружеских цепей. Прогуливаясь по еловым аллеям, образовавшим сегодня шатровый лес с еще угадывающимися сводами, случались знакомства и образовывались пары на оставшиеся недели любви.
  Так, Сашина соседка по дому, по жилой секции, потерявшая мужа Гену с болеющим "серденьком", познакомилась в санаторской столовой за трапезой с пухлым человечком, прибывшем аж с Кузбасса. Вскоре говорливый пухляш Андрюша занял остывшее вдовье ложе, родил дочку и все эти 30 лет толком нигде не работал. Устроится, поработает недельки три и ― свободен от трудовых обязательств по собственному желанию. Но живет лодырь в жениной трехкомнатной квартире и питается колбасой из холодильника, которую он туда не положил ни разу. И на даче работать не любит. ...Нет, не лодырь это. Почему нет? Потому что только через 30 лет выяснилось, что новый Танин муж страдает сахарным диабетом. Это выявили на очередной работе, куда пухляш устроился охранником, а там была медицинская комиссия, проверявшая кандидатов на выдачу оружия. Запредельный сахар! Не может такой мужчина утруждать себя, ему бы на диване полежать, лишь это не трудно.
  Другими словами, выбирать мужа из больного санаторного общества никогда не стоит, поскольку там и надолго приклеится не мужчина, а паразит, нуждающийся в питании, тепле, сексе и крыше над головой; да не паразит, а больной человек, который не в состоянии самостоятельно обеспечить себе жизненные блага, поскольку работать и зарабатывать не может, зато он удачно может присесть на женскую шею и поделиться лишь своей фамилией. Сейчас супруги в разводе, пытаются разъехаться и разделить "трешку" ― ведь начавшему пить диабетику на Кузбасс возвращаться некуда. Мать умерла, частное хозяйство перешло в руки новых владельцев, жадных родственников, а тут, в мегаполисе, как никак, у него прописка и совместная, уже взрослая и работающая дочь, да и умирать следует под крышей над головой, которая эту крышу не покупала и не купит. Но ее ему выделить должны всяко. А то как же! А как жизненные обстоятельства наиболее обострятся, то и отпасть можно ото всех благ. Ибо цикл присасывания и насыщения закончен. В самом деле, сколько можно!
14
  В те редкие минуты отдыха в санатории, без Селена, Саша лежал на кровати, и ему на память приходили строки полувековой (!) давности, написанные в ранней юности, осложненной черно-белыми максимами метафизического расклада.
  
  Безумно вас люблю, как любит ночь зарницу.
  Я без конца лобзал ваш дивный взор,
  Но кто-то в клетке запер счастья птицу.
  С тех пор мечта мертва, мертва с тех пор.
  
  Сквозь горы, и леса, и через ямы
  Я нес свой острый меч, и факел свой,
  И светлый, золотой, не образ Дамы ―
  Я нес тяжелый ключ от клетки той.
  
  Зарницы шли крылом, рассвета не являя,
  И холод оковал предельные мечты.
  Я верил: нас спасет для торжества и рая
  Любовь, что теплит суть под коркой темноты.
  
  Нет, Дева не умрет в моих объятьях.
  Я слишком мало жил, и боль моя светла,
  Но ночь была права в своих проклятьях,
  И птица умерла ― от света и тепла.
  
  М-да, детский максималистский смысл нескладных строчек с течением времени эмоционального накала не потерял. Никакого любовного паразитизма, а, наоборот, страстный поиск среди множества терний ответной любви. Какие удивительные совмещения несовместимого: темень ночи и блеск зарниц; лобзание не взглядом, а самого взгляда; тяжелая ноша в виде меча, факела и ключа - а ключа... в какой руке?
  Процесс прогресса, превращения Девы в Даму, не состоялся, поскольку у птицы счастья завтрашнего дня возник некий стокгольмский синдром. Птица, этот деревянный крашеный поморский голубок, не смогла жить без тьмы и холода, к которым привыкла. Ничего удивительного: выходящие из темницы обязательно теряют на ярком свету зрение, а жившие подо льдом погибают от теплового удара. Получается, что любой поэт, т. е. человек, отнимающий аромат у цветка, в любом возрасте и всегда ― провидец. Он строит собственную жизнь и влияет на судьбу своего поколения, принимая во внимание не общепринятые каноны уюта и устроенного быта, а алогизм, метафору, символ.
  Так ведь и лежащий на кровати человек строил себя, как умел, и жил, как хотел, не потакая ложным кумирам, не кланяясь идолам с намасленными губами, не клякая "падая" коленями перед божками похоти, обогащения, тщеславия. Это и есть счастье. Стихотворная наивная идея, пережив детство, не стала отработанным материалом, не выскочила со звоном вон. Но, годная на века, явилась той нитью, которая вывела героя из тьмы и холода пусть с мертвой синей птицей в руках, из которой всё же можно сделать рагу. Оппоненты закричат: "А любовь осталась под спудом!" Значит, не созрели условия, чтобы сбросить этот спуд. Зато сохранился идеал животворящей эмоции, хотя бы на 50 лет для одного человека, а после публикации ― уже и для многих счастливцев на веки вечные. В добрый путь!
15
  В самóм сосновом санатории, где кипела жизнь, Саша зашел в конференц-зал, пустой и пыльный. Конференций здесь не было года два, большое помещение простаивало. А ведь еще 10 лет назад нечаянный визитер был здесь в качестве делегата силовой структуры, озабоченной созданием своего положительного образа в прессе. Весь симпозиум первую скрипку играл генерал Овчина, любивший выступать с гневными речами на фоне трупов убитых бандитов и обожавший подкладывать под себя подчиненных семинарских женщин, которые опосля завидовали друг другу: те, кто не лег, завидовали тем, кто подложился. "Я под Овчиной была!" ― восклицала в кругу товарок очередная подстилка Надежда в надежде, что она понравилась удовлетворенному генералу, и ее переведут на службу в Москву, куда стремятся все девчата, по примеру трех сестер. Надежды эти оказались иллюзорными, но сделанные шаги ― верными, поскольку пробивались передком. Саша тогда думал, как смешна, но не безрассудна жизнь: это ж надо, подстилка под овчину, в то время как овчина - сама подстилка и есть! Кто тут под кого подкладывается? И сколько можно громоздить подстилки под подстилку, возвышая ложе? Для какой такой принцессы на горошине?
  После заседаний был банкет на пароходе с катанием по Большой реке. Еще перед банкетом один делегат из Забайкалья, некий Плаковский, пьяница и зять губернатора, затем отяжелевший пенсионер и добрый дедушка, сейчас упокоившийся, выпал из обоймы: он так напился, что на семинаре не присутствовал; ему вызывали неотложку - но в больницу пациента с перепоем не забрали. Саша смотрел в его глаза - глаза без зрачков! - и думал о том, как человек стремится к смерти, в вечность. Какой стремглавец! В первый же день семинара Плаковский, известный своими домашними запоями, выжрал привезенную бутылку фирменной водки, впал в беспамятство, а как очухался, в берестяной тубус под забайкальскую огненную воду вставил презентованную организаторами баночку кофе и преподнес Саше в качестве подарка за то, что его отсутствие прикрыли на семинаре.
  А перед теплоходной поездкой Саша вел под руки на теплоход двух подстилок с семинара, якутянку и хабаровчанку, которые кожей и рожей не вышли, и им не удалось проявить себя в лежачем положении под сильными мира сего, зато в предвкушении пьяной речной поездки молодые женщины хохмили вовсю. Одного из организаторов, татарина по имени Тимур, они, прикалываясь, называли Маратом. Мол, нам всё равно, Тимур или Марат, нам без разницы под кого. Саша заметил, что на всякого Марата найдется Шарлотта Корде. Хабаровская делегатка съехидничала ― попросила не умничать, и Саша подумал, что эту худосочную девушку иметь ввиду можно, но не нужно. А говорить с нею, скудоумной, не о чем, если она не знает о главных акторах и других проявившихся фигурах Великой французской революции. Затем худая хабаровчанка, по возвращении, заболела и уволилась. Последовала онкосмерть. А как еще недавно хохотушка веселилась в подпитии, на теплоходе потащилась с якутской подружкой к капитану на мостик, а корабль уже причаливал, и на берегу гремел салют, и круглый, трескающийся от пьянства капитан достал маленькую ракетницу и пукнул в небо красной точкой. За кораблем все время шла моторная лодка с сотрудниками из спасательной команды, чтобы, случись что, подобрать в фарватере выпавшего пьяного гулевана. Вот так сплавали, погуляли, и смерть заглядывала в красные от водки глаза.
  Прогуливаясь по санаторным развалинам, Саша отыскал маслят, штук 7-8. Куда их? Сорвал на всякий случай, и на обратной дороге увидел, как санаторный врач, наблюдавшая Селена, тоже возвращалась из леса с маслятами в руках. Вот как! В обеденный перерыв врачи не имеют права питаться в столовой для больных, привозят с собой банки с варевом и бутерброды, а при таком питании до рака желудка недалеко, о чем сказано уже на примере, хотя бы почившего мужа Дельки и этого, как бишь его, этого чёрта ― Лазоркина! Это был случай в руку.
  Поскольку с соседом по занимаемому номеру нельзя все время находиться на негативной волне, Саша решил ему подсобить в психологическом плане. Он сказал, что увидел врача с маслятами, наверное, она их увезет домой, чтобы с картошкой зажарить. А вот еще маслята. Так что будет недурственно к ней подойти и одарить грибами, до кучи, "тем ты мосточки получше к врачу проложишь и подластишься на будущее". Селен мгновенно сообразил, схватил лесные дары и побежал ласкаться, вернулся довольный, что и требовалось доказать. Да, если фракция выброса у него сокращалась, то важно было окружать себя соболезнующим врачебным персоналом, чтобы затянуть переход в небытие. Что тут такого? Это всего лишь мир нездоровых отношений больных людей, стоящих на ступеньках лестницы, ведущей исключительно вниз. Ничего хорошего, ничего плохого. А! Вот и давний стих по этому поводу, который так и назывался:
  
  Ничего.
  Ничего хорошего,
  Ничего плохого.
  Стоит жизнь недешево
  Слова золотого.
  
  Мелочное тоже
  Нас прельщает мало.
  В каждой милой роже
  Видишь кривь оскала.
  
  Молчаливо чувствуешь:
  В середине ломится
  Палочка, но глупствуешь.
  С места жизнь не тронется.
  
  На изгибе личности
  Час пробьет назначенный.
  К черту околичности!
  Путь пустой и траченый.
  
  Искренне и нужно
  Быть самим собою.
  Было б всё радỳжно,
  Жизнь была б такою.
  
  Мелочное крошево.
  Ничего святого:
  Ничего хорошего,
  Ничего плохого.
  Ничего.
  
16
  Если санаторные врачи пробавлялись грибочками и прочими дикоросами, то лечащийся контингент три раза в день, а то и чаще и строго к назначенному часу тянулся в столовую, где кормили без излишеств, но ловкачи хорошо устраивались. Санаторникам было предписано дробное питание обезжиренными блюдами на парỳ, низкокалорийная пища, пустая еда без запаха и вкуса, бобовые стручки или брюссельская капуста на столах с рыбным ломтиком или тонким пластиком мяса без специй. Так что, поев пару дней мясопустное, Селен решил перекантоваться к нормальным курортникам, которые активно и регулярно подчищали шведский стол. Для этого сердечник заплатил 20 тысяч рублей, без взаимозачета за дробное питание. На новом столе ― изобилие разного мяса, ешь от пуза. Всякий раз, отдыхая от приема пищи, наевшийся, как после блокады, шофер приговаривал: "Сколько там нам жить осталось? Немного. Так хоть урвать напоследок надо кусок получше и пожирней". Его округлившийся, как у беременной, живот хорошо вырос, лицо тоже покрупнело, и к этому лоснящемуся лицу подошла фраза тещи Ленина, которая с дочкой Наденькой приехала в Шушенское к Ильичу: "Эк вас разнесло!" Причем ссыльному вождю царь еще приплачивал, чтобы оппонент шибко не отощал. Селеновскую же государственную едовую пайку столовские просто присвоили. Впрочем, на месте Селена появился начальник отдела санаторного лечения, который питался вместо нашего обжоры и свой желудок бутербродами не портил.
  С едой пришли развлечения, по древнеримскому правилу о хлебе и зрелищах. Дело в том, что санаторий зарабатывал на всём ― тут еженедельно разные корпорации откупали территорию и устраивали праздники. Запомнились дни рождения агентства недвижимости и брокерской лавочки, спекулирующей акциями. Если квартирные спекулянты попили пиво и послушали местных артистов, то хваткие биржевики отметились широко. Среди них много было разных лиц, от бодрых стариков до пирсинговой молодежи с синими волосами ― все хотели без энергоемких телодвижений облапошивать по телефону клиентов и грести деньги лопатами. Этот спекулянтский корпоратив разросся до квеста: прошли построения в коробки, речовки, выполнение заданий. Команды бегали вокруг санатория, соревновались, чтобы потом вкусно поесть. На места их бега Саша сходил в меркантильных целях. Может, кто из бегунов телефончик посеял? Но ― нет, никто ничего не потерял. Биржевики выпили все пиво в притулившейся к санаторию забегаловке "Веселая деревня", где можно было дешево посидеть за шашлычком. Не то, что в "Лимпупо", неподалеку расположенном ресторанчике с задранными ценами и хамоватой обслугой. С пива биржевые спекулянты залили все туалеты.
  Когда еще бегали, Селен и Саша подошли к русалке, которую наняли за пять тысяч рублей отсидеть у глубокого, но полупустого фонтана, на дне которого блестели монетки. Русалку кусали комары. Она ожидала окончания беготни, готовая отдать конверт с призом победителю, хлопала по ляжкам ладонями и тихо поругивалась. Селен сходил за репеллентом, коим русалку побрызгал, и та успокоилась и заулыбалась, не переставая почесывать укушенные москитами места. Под вечер биржевики разбрелись по территории, орали песни до утра. Некоторые гулеваны в полночь, и не некоторые, а целая толпа пьяных парней и доступных вследствие выпитого девиц пошла на берег залива, где начались ночные купания нагишом и обретение лунного загара. Саша ушел спать, а Селен наблюдал из кустов за непотребством, тоже своего рода развлечение. К завтраку подтянулся и стал рассказывать о пороках современной молодежи, к которым хотелось бы присоединиться, но, увы, возраст и медицинские ограничения мешали.
  Однако днем он сплавал, несмотря на категорический запрет Дельки входить в воду. Вода холодная, спазм сосудов ― и вот ты уже на каменистом дне, а там ― и на прозекторском ложе. Но Селен с фырканьем сплавал за буйки и вернулся, а Саша наблюдал за ним и дерущимися коршунами. Один коршунок подхватил с поверхности залива глистастого леща, плавающего кверху пузом, потащил рыбину на дерево, чтобы там полакомиться добычей. Но его, оказывается, подстерегал паразит из числа сородичей, покрупнее и помощней. Верзила пристал к рыбодобытчику, над пляжем раздался птичий визг, лещ выпал, с ним был таков воздушный рэкетир. Ограбленная птица села на сосновую ветку и закричала: "Где справедливость?" Понаблюдав за птичьим гвалтом, Саша представил, как Селен, нарушитель врачебных предписаний, сожмется в спазме и утонет, и при исчезновении его головы с поверхности воды суетиться не следовало. Мало ли, всё идет своим чередом, да и ракам необходимо пропитание. Бродят они, голодные, по дну залива, глаза на ниточках в разные стороны выставили, пропитания ищут и не находят. Где справедливость?
17
  Упоминалось, что рядом с сосновым санаторием находилось два питейных заведения, дорогой ресторанчик "Лимпупо" и дешманская забегаловка "Веселая деревня" в болгарском интерьере. Открытие сезона, первый день санаторного лечения, Селен решил провести по-африкански щедро. Саша составил ему компанию, ибо отрываться от коллектива ― это значит конфликтовать, чего делать не хотелось. В ресторанчике один посетитель взял 100 граммов коньяка с плиткой горького бессахарного шоколада, а второй ― бутылку водки в графине под селедочку с лучком в удлиненной овальной тарелке под мотив: "Слабосолёная селедка / под водочку идет, красотка", или еще: "Ах, маринованный огурчик / под водочку идет, голубчик". Кто и за каким напитком решил провести вечер ― читатель догадается сам.
  Вообще-то, ресторанчик был действительно дороговат. Стопка водки стоила 200 рублей. Хочешь - не хочешь, а 3 тысячи рублей оставишь за визит, за "посидеть". Селен не скучал, сорил деньгами и проговорился, что он не обычный человек. Так как в Афгане людей убивал, да, в секретной миссии, о чем до сих пор говорить нельзя. "Ох, уж дались мне эти джеймсы бонды!" ― подумал Саша, и в его голове промелькнул ряд многочисленных интервьюируемых лиц, кто заливал баки по самые крышки по поводу Афгана или Чечни. И ведь часто бывало так, что весь конфликт, афганский или чеченский, всю войну вояка в карауле простоял, охраняя штаб или объект, или писарчил в канцелярии, офицеров катал на машине и гул разрывов издалека слышал, а наговаривал мемуары о схватках, рейдах и боестолкновениях, услышанных от сослуживцев, и в этих противостояниях именно он был на белом коне, с шашкой в руке и взведённым лезвием для кавалерийского казачьего удара с низу вверх. Вот и этот херой, что сидит напротив, разливает обширный мемуар, особенно с пьяных глаз.
  Действительно, зачесавший волосы на затылок Селен к концу графина огруз телом и отяжелел вéками, но еще их поднимал и напоследок заказал еще две "соточки" под лимончик. После выпитого пасюк стал походить на крысиного короля, раздавшегося, повеселевшего, наглого. Ресторан уж закрывался, и официантка устало смотрела на засидевшихся гуляк, один из которых порывался уйти, а второй упорно сидел и требовал продолжения банкета. Наконец, Селена удалось оторвать от кресла. Гуляки спустились по лестнице, и было слышно, как стеклянные двери за ними поспешно звякнули, и железная скоба упала на дверные ручки, служа своеобразным засовом, запирающим вход до 11 часов утра.
  Теплая июльская ночь. Верещит вдалеке цикада. Неоновый свет редких фонарей превратил ночной пейзаж с деревьями и уснувшими домами в некий анриал, или, покороче, анрил ― нечто нереальное. Два товарища, которые как будто потеряли третьего, потыкались в двери санатория, все они оказались закрыты, кроме центральных. "Ага, там ночная камера всё фиксирует". Через центральный вход гулеваны проникли в здание и поднялись в свой номер по лестнице, поскольку на ночь в целях экономии электричества рачительные хозяева лифт отключали. Селен как упал навзничь в койку одетый, так и уснул. Саша с него только обувь сдернул и отпустил ремень на брюках. Это ж надо, так напиваться! Такие объемы какое сердце выдержит?
  А вот закрытие сезона, последний день санаторного лечения, соседи по койкам решили отметить в болгарской дешмановке, поскольку средств оставалось в обрез. Стилизованным домиком с прилавком внутри, с плетнями вокруг торговой точки, с горшками на кольях и беседками поблизости ― всем этим хозяйством заправляла дородная приветливая женщина лет 40-ка, с непринужденно приятными нотами в обхождении. У неё на подхвате, чтобы уголь разжечь и со шашлыком управиться, был дерзкий молодой человек. Его дерзость компенсировалась совместным пересыпом, поскольку работники забегаловки после работы никуда не уезжали, а оставались на ночь сторожить заведение. Хорошо устроились! Любовь и деньги ― рядом, как и здоровый сосновый дух.
  Сидеть можно было не в самом домике, а, набрав питья и закусок, устроиться поблизости в одной из стилизованных беседок среди сосновых стволов. Сиди хоть всю ночь. И ночь настала, а Селену всё мало. Чуя, что праздник для души должен быть бесконечным, Селен отправился будить уже уснувших любовников, забарабанил в закрытые двери, и поднял-таки женщину с постели. Та выдала ему еще бутылку водки и успела порезать лимон. Молодой орал из теплой постели: "Ну, когда это кончится!" Хозяйка его успокаивала: "Ну, гуляет человек, не хватило ему, душа еще требует. А ты спи, я сейчас приду". Это ж надо, весь санаторий спит, лишь один буян бьет кулаком в двери и громко распространяется, мешая чужой любви. Увести его спать было невозможно. "Как с ним жена управляется?" Оказалось, Селену надо было напиться как следует, чтобы исповедаться. И только тогда глодавший его червяк наконец-то выполз наружу.
18
  Селен стал излагать, снимать груз с души. Заброс его отряда в Афганистан шел через Монголию, в целях жуткой конспирации. Чтобы иноразведки не отследили. Сами бойцы спецотряда узнали, что они в Афгане, лишь по прибытии в эту горную страну. Впоследствии, при назначении пенсий и боевых выплат этот хитрый заход сыграл со спецназовцами злую шутку: чиновники стали утверждать, что если заброс шел не из СССР, а из Монголии, то это было наёмничество. Пусть монгольские араты и начисляют отстрелявшимся ходокам положенные выплаты. Вот такая петрушка. Но Селен походил по кабинетам, послушал вопли такого плана: "Я тебя туда не посылал!", но отстоял интересы всех своих бойцов. Всех, кроме одного.
  ― А-а, ― сказал Саша. ― Это была ДШГ. Десантно-штурмовая группа. Помню, помню, один боец-афганец рассказывал. Это мобильный отряд по уничтожению живой силы противника, его штабов, главарей и окружения главарей, палачей советских солдат. Короче, горные мстители с холодными головами, крепкими ногами и с хорошей спортивной подготовкой. Что-то вроде альпийских горных стрелков.
  ― И не только ДШГ. Были еще отряды. Какие ты еще знаешь? Никаких? Ну так слушай. Были еще ВПБГ. Взвод повышенной боеготовности. Его забрасывали вглубь вражеской территории на 100 и более километров. В походе, в дозоре взвод выявлял и уничтожал бандгруппы, дезертиров, склады с боеприпасами. Были еще отряды "Каскад" и "Вымпел". Еще "Кобальт" был. И "Зенит". Обо всех них, поначалу жутко секретных, сейчас можно почитать в интернете.
  ― А по подробнее?
  ― Первый, "Каскад", составляли исключительно офицеры КГБ, которые переняли опыт афганских боевиков, практиковавших метод "бей и убегай". Занимались они, в основном, сбором разведданных, создавали агентуру из аборигенов. "Каскадеры", как и все отряды, выслеживали и ликвидировали полевых командиров. Правда, до генерала Дустума или Паншерского Льва, шаха Масуда, так и не добрались. Перед "Вымпелом" также стояли схожие задачи: разведка, диверсии, ликвидация главарей. Там были такие спецы, что могли и Пушкина цитировать, и через горную реку переправиться. Стреляли исключительно и на "отлично" из всех видов оружия. Имели навыки альпинизма и выживали в любых условиях, почище чем англичанин Беар Гриллс, известный по телепрограмме "Выжить любой ценой". Экстремально водили любые авто, и психика была железная у каждого.
  ― Еще "Кобальт".
  ― "Кобальтовцы" ― это менты, которые впервые действовали за границами СССР. Эти создавали Царандой ― аналог МВД. Задачи те же - блокпосты, агентура, полевые командиры. Работали недолго, ибо андроповское КГБ враждовало с щёлоковским МВД, и все это время Юрий Владимирович ел Николая Анисимовича и за два года доел. А "зенитовцы", как самые жутко секретные, заходили на Афган по поддельным документам, как мирные советские инженеры, помогающие своим трудом лежащей на боку местной промышленности. Они прославились хорошей организацией операции по вывозу афганских министров, которых захотел убить президент Амин, ставший неуправляемым. Из их же числа составили один из отрядов "Гром", штурмовавший дворец Амина. Штурмовали успешно, после успеха отряд расформировали от греха подальше. Зато сам штурм вошел в учебники войсковой спецподготовки.
  ― А в каком отряде ты служил?
  ― А вот об этом умолчим. Догадывайся сам.
19
  Итак, заброс отряда был из Монголии. Задачи поставлены разнообразные, но ничего удивительного в том, что врага надо уничтожать. Кроме того, предстояло выявлять и устраивать засады на контрабандных тропах по уничтожению героиновых караванов. Это было веселым делом: пострелять верблюдов и их ездоков, перебить выживших, сжечь грузы или белый порошок по ветру развеять. Но иногда случались осечки, когда какой-нибудь караван шел под "крышей" ― под прикрытием крупного чина с "большой земли", заинтересованного в прохождении и реализации товара за хороший куш. Этот караван, по ранее данной команде сверху, пропускали, поскольку это было нужно, чтобы якобы агентуру не засветить.
  Или вот афганскую старушку убить надо. Это тоже работа. Почему, из-за чего? Сюжет изложен в одном стихотворении, начинающемся словами.
  
  Немые глаза, ненавидимый рот.
  Афганка седая стоит у ворот...
  
  ...Убили старушку не за то, что она смотрит на бойцов ненавидящим взглядом. А за то, что в своей хижине закопала в земляном полу автомат, чтобы из него стрелять бойцам в спину. Правильно ее расстреляли? В боевых условиях ― правильно, за дело. Разгоряченный Селен выдал сентенцию:
  ― Вот и Достоевский старуху убил.
  ― Да, знаю я эту историю про старушку-процентщицу, которую не Достоевский, а бедный студент Раскольников, герой романа, топором прихлопнул, ― сказал Саша и продолжил. ― Бедным-то он был вдвойне: по карману и по человечности. С одной стороны, приговорил старую паучиху как бы за дело, ибо той пора было о боге думать, а она на этом свете задержалась и народ грабила, ценности копила. А молодому человеку развиваться надо, костюм хоть приличный купить, на девушку потратиться, чтобы детки пошли. А какие от старухи детки? С другой стороны, бедным он оказался по характеру, ибо убил и в итоге расклеился от осознания содеянного. Раньше парни покрепче бывали: ограбят, убьют, разживутся 100 тысячами рублей ― и дальше могут прожить относительно честную жизнь. Среди людей-то.
  "С парнями ― это хороший пример пришел на ум", ― подумал Саша и затем продолжил:
  ― А с Раскольниковым получилось, что убил и, оказалось, что это был сиюминутный соблазн легкой наживы, что убил все-таки человека, хоть никчемного, но человека, и не на войне, а в быту. И тем самым создал себе ад. Совесть его возопила, и сознание пошатнулось в апробации теории о "тварях дрожащих" и "право имеющих". В голове студента эта сегрегация практику не прошла. В самом деле, он же не бандеровец какой-то, чтобы смотреть на мозг человека в раскроенном и залитом кровью черепе, смотреть и не морщиться.
  "Это ловко я сравнение ввернул, ― порадовался про себя рассказчик. ― Сильные завиральные идеи сочными примерами опрокидываться должны!" И продолжил:
  ― А вот на войне вооруженную старушку убить обязательно надо, или она тебя убьет, как в компьютерной игре про охотника хантера, где первое препятствие ― это желтушная сгорбленная бабка, которая ловко ножи, как икру, мечет. Да, такая убьет и не дрогнет. Закопав автомат, может убить не своими руками, а откопать и вручить его родственнику-убийце, и поэтому при боевом возмездии, в ситуации кто кого первым убьет, выбора, собственно, нет: ведьма заслуживает немедленной смерти. И ада никакого для тебя в помине не ожидается. Поскольку ты не просто человека убил, но убил хитрого врага. Хотя, глядя на все эти рассуждения, Федор Михайлович из своей подземной глубины хмурится, грозит пальцем и вертится в гробу.
  ― М-да, ― подхватил монолог Селен. ― Там, в Афгане, были другие тонкости, не только идеологические, но тактические. Только в киношных боевиках боевая работа выглядит припеваючи: пиф-паф, враги убиты и наши герои победителями попирают ногами их трупы. Нет, на самом деле не одну неделю занимает переход к искомому кишлаку с засевшим в нем, по предварительным данным, главарем ― крепким мордатым бородачом в халате на теле и в тюрбане на голове. Причем шли к кишлаку исключительно ночью, строго по маршруту, обходя возможные места встреч с пастухами, водоносами и т. п. Подошедши, долго вели наблюдение за поселением и определяли цели. Затем следовали два выстрела на поражение, и сразу бойцы выполняли отход, чтобы душманы не определили место выстрела, чтобы погони не было. Уходили тихо, несмотря на поднявшийся в кишлаке кипиш, когда обезумевшие дехкане лупили по горам из пулеметов.
  ― А почему выстрелов было два?
  ― Это тактика. С первого раза можно было не попасть, так как расстояния в горах большие, по ущельям дуют сильные ветра, которые сносят пулю. Поэтому сначала снайпер занимал удобную позицию, бывало, с утра лежал, поджидая цель. Первая пуля всегда была бронебойно-зажигательная, которая при промахе давала на камне вспышку у головы ликвидируемого главаря. Цель лишь повернуть голову успевала на шум, поскольку вторая пуля точно прилетала следом с учетом поправки на ветер.
  ― Чем были вооружены?
  ― Вооружены были штатным оружием. Снайперская винтовка была СВД, Драгунова, с хорошей оптикой. Не было никаких там супер-пупер винтовок. Не было ни "Вала", ни "Винтореза", ни "Взрывателя". Впрочем, последняя не снайперская, но дальнобойная винтовка для поражения автотехники, складов и тому подобного. Хорош был также РПК, ручной пулемет Калашникова, рожок на 45 патронов, а вот ПК, пулемет Калашникова, он тяжелый, по горам не потаскаешь, плюс 100 патронов в коробке. А коробка положена не одна. Да сменный ствол впридачу.
  ― Что еще несли, музыку слушали?
  ― Несли с собой еду, боекомплект, взрывчатку ― на случай подрыва, мост взорвать или обвал на караван устроить. Музыку на ходу не слушали, но с ней такая загогулина вышла. Моя самая нелюбимая песня, это про дым сигарет с ментолом. Сейчас такие сигареты не встретишь, запрещены, а вот как-то в походе нашли душманский схрон с ментоловыми сигаретами, а нормальных сигарет не было, так что курили эти и до того накурились, что хватило надолго, воротило аж от одного названия. На гражданке уже с бабой на танцах танцуешь, а тут эта песня, так думаешь, как бы тебя не вырвало на спину дамы.
20
  Афган Селену дался тяжело. Тяжесть правды могло компенсировать лишь количество выпитого. Вот он и пил безмерно. Звенела ночь. Кусали комары, отгоняемые дымом курящего Селена, который вдруг повел речь о том, как ему стал сниться Димка, боец отряда ― единственный, кто не вернулся из боевого похода.
  Призрак с красной точкой на лбу стал приходить по ночам и сидеть в комнате на стуле. Сидит, вздыхает и печально смотрит. К утру его фигура развеивается с первым светом. "Или едешь по дороге, точнее по автобану в Германии, а вот и он, Димка, на повороте стоит. Мелькнет в лобовом стекле фигура, приблизится его лицо, и точка на лбу евоном кровенится. И через 200 километров снова он. Хороший был парень, без ветра в голове. Что это, почему, зачем он ко мне приходит? Вот зачем. Да, случилась на одном отходе после выполнения задания беда. Душманы не из пулеметов стали по горам лупить, а из минометов. Это самое печальное, после "Града" или мины "МОН", конечно. Уж лучше сразу пулей в голову и наповал. А тут прилетел Димону в живот осколок. Такое ранение равнозначно мучительной смерти, как и штык в брюхо, шрапнель в кишки, картечь в мамон. Это всё смертельные случаи, связанные с быстрым абсцессом и гибелью вдали от стационара. Эвакуация? Что ты! Отряд шел без рации, чтобы не дай бог рассекретить себя в эфире. Еду и боеприпасы забирали в заранее условленных местах. Никакой эвакуации! А по горам раненого не потаскаешь, да и умирал он. Это сразу видно. Сереют губы, а глаза наполняются как бы глубинным смыслом. И взгляд у умирающего становится пронзительным и прощальным. Он знал, что будет дальше, попросил остановиться и сказал: "Командир, делай что должно и будь что будет! Не дрейфь, Слава!" По правилам, я должен был убить его! Поскольку я командир и отвечаю за отряд. И я выстрелил. Он был убит. Аккуратная дырочка во лбу и затылка нет. Бойцы отвернулись, и я исполнил требование приказа. Оружие и боекомплект его забрали. Могила бойца ― безвестная расселина, какую мы заложили камнями и ушли выполнять долг Родине. И вот приходит ко мне "индус" Димка, сидит и вздыхает. Почему "индус"? Да третий глаз у него на лбу, или ― входное отверстие для общения с космосом. Ведь это я сделал! ...Почему приходит? Может, зовёт?"
21
  Саша ответил в таком духе, что явление духа, пардон, явление видения, подобно тени отца Гамлета ― это своего рода фантомная боль, которую испытывает причастный человек. Это как отрезанный палец болит. Назвать явление еще можно моральным апоптозом, самоедством, укором совести, и этого не надо бояться, этих видений, которые суть порождения мозга. Так устроена природа: клетки в любом организме не умирают просто так, никто им могил не копает и торжественно не хоронит. Просто другие клетки сразу нападают на умершего соседа и дербанят его до полной ликвидации, ибо микроэлементы всегда усваиваются клеточным окружением, полностью и без остатка. Это и есть апоптоз. Весьма полезная для организма вещь.
  Вот и дерево в лесу вдруг сразу становится сухим. Почему? Потому что корни всех деревьев в лесу переплетены межу собой, и если дерево умирает, то все соки из него мигом выпивают соседние стволы, не сожалея о павшей осине или сосне. Об этом писатель Битов говорил. Так и в армии. Что такое солдат? Это расходный материал, который предназначен для победы или смерти. И что, маршал или генерал будут сидеть и скорбеть над каждым павшим воином? Да ни в жизнь! Учет бы потерь грамотно провести, и то хорошо. Это там, на гражданке, лейте, граждане, слезы по не вернувшимся с войны, по без вести пропавшим. А на войне все просто. Ты стрелял и в тебя стреляли. Ты попал ― хорошо, в тебя попали ― плохо. Но что делать для того, чтобы секретный отряд не раскрыть, когда тебя тяжело ранили? Как сохранить в тайне закрытую миссию? Здесь пригождается тактика медведя ― вовремя облегчиться, чтобы без лишнего груза принять бой и выжить, вовремя сбросить балласт, да хоть часть себя, как ящерица сбрасывает хвост в минуту опасности, чтобы уцелеть целому, большинству. Если есть такая необходимость на войне своего раненого добить, значит, надо добить, а тело скрыть, всё для пользы дела.
  Поэт Великой Отечественной войны Ион Деген говорил о том, что не грех погреть ладони над дымящейся кровью раненого и умирающего друга с развороченной грудью или животом, это хоть какая-то польза пальцам, которые еще, не скрюченные от мороза, смогут нажать на спусковой крючок автомата. Да еще не вредным делом будет стащить с умирающего валенки: "Нам еще наступать предстоит!" Также снял сапоги с зарезанной немцем девушки старшина из "А зори здесь тихие", озабоченный обмундированием другой, еще живой боевой единицы. Так что военный апоптоз действует безукоризненно. В самом деле, это бесчеловечно, но правильно и необходимо. Всего один выстрел из пистолета с глушителем, и тихая каменная укладка тела где-то в горах сохранит военную тайну. Не салют же над могилой устраивать, с выстрелом из ракетницы вверх или троекратным залпом с тратой дефицитных патронов, когда враги расселись по горам и наблюдают за обстановкой.
  ― Ты, Слава, все сделал правильно. И попал в ловушку. Поскольку к жизни человек приспособлен не только благодаря приобретенным инстинктам, наработанным в практической сфере, где опыт, логика, воспитание, сложившиеся профессиональные знания, приказы, уставы и традиции. Увы, опыт человеческого выживания связан тесно не только с физической, но и с духовной сферой, где есть место сопереживанию, состраданию, справедливости и прочим эмоциям, которые часто противоречат практичности. Вот и получается, что из автомата отработанная гильза без проблем выскакивает, и больше никому она не нужна. А вот из твоей головы Димка, как отработанный материал, не выскочит никогда. Это такая "гильза", которая может надолго или, скорее всего, навечно голову заклинить. В человеческом обществе так: ты убил ― и ты за это рано или поздно ответишь. Перед своей совестью, которая предстает в виде фантома с точкой во лбу, является как привидение "индуса", и не оставит в покое, как бы говоря о том, что в истории люди много раз убивали друг друга, но человечество выжило, сформировав в эволюции правило неотвратимого наказания за убийство себе подобных.
  Метафора с гильзой понравилась Саше, так что он взял краткую паузу. А затем продолжил:
  ― То человеческое, что есть в каждом солдате, если он не зомби и не манкурт, на войне притупляется подвигами и пролитием еще большей крови. А на гражданке выражается муками совести, переживаниями, привидениями, которые и есть факт того, что человек не универсальное приспособление для войны, не робот, не винтик/шуруп к антабке "креплению ремня у цевья автомата", не ружейная принадлежность, а сам по себе он есть движущая сила войны и ее же жертва. Демонов войны солдат носит в себе до конца жизни, в том числе приспосабливая мысль о ликвидированном раненом товарище к последующим его появлениям на стуле или на дороге, домысливая его приход и укоризненное молчание к неизбежно деградирующей фракции выброса сердца. Так что Димка зовет не напрасно. Получается, это не ты его убил тогда, это ты тогда убил себя, с отложенным смертным приходом, поскольку это он тебя сейчас убивает, тянет к себе, в вечность, чтобы вместе идти по лунной дорожке, с космосом беседовать. Поэтому я говорю: "аминь".
  Селен молча встал, и собеседники пошли спать. Вернулись в город и разъехались по домашним адресам. Потом бывший сосед по палате по телефону пытался настроить Сашу на обучение журналистике своей дочери, которая захотела писать статьи на медицинскую тему. "В вузе специальность она приобрела? ― Нет". Селен обещал за обучение платить не широко, но средне. Саша вспомнил об одном таком предложении, когда дочь умершего знакомого районного прокурора закончила вуз, вышла юристом, работала в службе судебных приставов, откуда ее попросили уволиться за склочность. Захотев стать журналистом ― чего-то проснулось у девушки такое желание ― она целый день просидела в приемной главреда областной газеты, намереваясь хоть корректором, хоть с письмами читателей работать, одновременно понимая, что большое дело начинается с малых высот. В конце рабочего дня главред вышла из кабинета с криком о том, что ей специалисты нужны, а не абы кто, и с одним желанием наперевес. Саша попросил девушку-юриста показать что-нибудь из написанного. Показала. Мало того, что это была чушь собачья о каких-то луговых собачках, так к тому же юристка стала сразу спорить о правильности подачи материала и о творческих подходах к нему. Подумалось: "Боже, ноль имеет голос и что-то выкладывает на стол". И тут, с дочкой дальнобойщика, намечалось нечто похожее: ни журналистского образования, ни медицинского, а туда же ― народ просвещать, с отцовским апломбом. Это ж сколько копий сломать потребуется? Да ни за какие коврижки! Саша взял паузу, чтобы резко не смущать девушку отказом, и вскоре уехал в другой город, связи оборвав. В самом деле, кому нужен отработанный материал? Может, вам, читатель?
  
  Новосибирск, 2022 ― Санкт-Петербург, 2024.

  Примечания:
  1. Рассказ М.Горького.
  2. Фраза из наследия И.С.Баркова.
  3. Известная история о старике Цимоне и его дочери Перо.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"