Нынешним утром проснулся с мыслью, что должен сослаться на литературу и объяснить, почему во сне ко мне вернулся интерес к творчеству Анри Барбюса. Отчего бы и не сослаться, для меня в этом нет никакого затруднения, зато куда сложнее и, соответственно, любопытнее с затребованным объяснением, уже хотя бы потому, что упомянутого интереса у меня, насколько я помню, никогда не было. Но сны, известно, обладают своей логикой, и если в них предъявляются некие требования, пусть даже абсурдные, жди настойчивости, привяжутся страшно, они дьявольски цепкие, сны-то, и умеют пленять, а задумаешь выпутаться, так и осадят. По крайней мере, так оно в старости, о чем мой опыт убедительно свидетельствует. В молодости сны полегче, тогда они, в основном, ярки, звонкие даже какие-то и не обременительные, словно сами по себе беззаботные, пролетают как птицы и исчезают, не замышляя никаких пыток и издевательств. А на склоне лет или бессонница одолевает, или навязываются мрачные сновидения, придавливают, лишают - сущие грабители! - вещей как материального, так и умственно-душевного порядка, все гонят и гонят в неизвестность, поближе к гибели.
И уже вроде бы проснулся, а какой-нибудь приснившийся Барбюс все еще тут как тут, напирает, запускает в тебя токи, разные струйки и даже как будто сюжетные линии, тысячью энергичных змеек извивается в тебе. Считается, что у молодежи, а точнее - у каждого поколения подростков, должна быть своя обладающая твердым поучительным значением книга. Мне кажется, скорее всего по недоразумению и в силу моей все разрастающейся несостоятельности, что когда так говорят: поколение подростков, - это некая экранизация знаменитого романа Достоевского, нашпигованная бездарными создателями и исполнителями, которые снуют, как оглашенные, толкаются и заламывают руки, а скрывшись за кадром, особенно громко требуют к себе внимания. Думаю, подобного рода ассоциации лезут в мою голову потому, что я слишком долго трудился в специализирующемся на выпуске дешевой литературы издательстве. Правда, выглядел я при этом значительно, видный был господин; я и сейчас, когда интерес к собственной персоне существенно поугас, знаю, что бросаюсь в глаза. Говорю это, опираясь не на опыт знакомств, подтверждающих мой вывод, а исключительно на подсказки своей неистребимой наблюдательности. Но это не тема, которую следует подхватывать и развивать; собственно, и Барбюс не тема для меня, но я, все еще пребывая в неком тумане сна, вынужден говорить о нем.
Некогда, во времена, которые я не то что ясно, а, к сожалению, слишком ясно, помню, поучительное значение той или иной книги было как бы категорическим императивом, своего рода законом, другое дело, что не все этот закон исполняли. Или мог он исполняться халатно, для виду, в расчете на поощрения, знаки отличия и прочий вздор, прикрывавший иллюзией некой красоты убожество тогдашней жизни. Нынче же, поколебленный хитростями и наказами сновидения, я, словно узник какого-то вселенского бреда, размышляю, не сгодится ли в указанном смысле теперешним подросткам роман Барбюса, имеющий в своем названии что-то пламенеющее и повествующий, надо полагать, о вечной борьбе за светлое будущее. Я старый, но не ветхий, практически ни во что не верю, а теоретически мне так же скучно, как и в те времена, которые я хотел бы считать вычеркнутыми из моей памяти, хотя нынешнюю жизнь я все-таки нахожу сравнительно яркой и по-своему даже бурной. О, это уже далеко не то болото, где прошла моя молодость. Я не болен и даже убежден, что для своего возраста поразительно здоров, и вполне еще, как мне представляется, я крепенький старичок, однако по утрам в последнее время все чаще замечаю дефицит бодрости, что приводит к вопросу: а не пора ли к праотцам? В результате я предпочитаю, проснувшись, валяться в постели, а не бежать в кухню пить кофе и выкуривать трубку. Но хватит о себе, скучно! Добавлю только, что для возрожденного сном и этим же сном наделенного вампирскими наклонностями Барбюса я благодатный материал, он вволю насыщается моей энергией, то есть тем, что от нее осталось, и все громче требует, чтобы я вспомнил его роман.
Не припоминаю, однако, читал ли я вообще хотя бы один роман этого прославленного автора, а относительно подростков, менее всего озабоченных теперь стремлением тянуться к высоким идеалам, склонен думать, что они из его сочинений вовсе ничего не прочтут. Все это нисколько не говорит, что Барбюс будто бы плохой писатель, а еще меньше о том, что мне, мол, совсем не обязательно тормошить память, пытаясь восстановить в ней название романа Барбюса; я бы сказал, что не грех восстановить хотя бы до некоторой степени и содержание. Положим, это нужно не столько мне, сколько сну, от которого я практически еще не отделался, однако не будем забывать, что сон этот все же мой. А во-вторых, я уже чувствую, что работа, которую он мне подсунул, мне не только не тягостна, но, скорее, некоторым образом даже интересна, тем более что другой у меня, давнего пенсионера, нет.
Позавтракав, выпив кофе и выкурив трубочку, я и приступил работе. На самом деле предстояло затеять и развить более или менее бурную деятельность. В глубине души довольный, я сильно, выразительно вздохнул, выбрасывая в воздух некую абстрактную формулу старческого недовольства. Для пополнения сведений о Барбюсе следовало воспользоваться компьютером, а мой уже месяц находился в мастерской, обещавшей ремонт бытовой и вообще всякой, какую только можно себе представить, домашней техники, откуда мне на каждый звонок старческий противный голос отвечал, что надо набраться терпения и подождать, торопиться, дескать, нечего. Вставшая предо мной в полный рост проблема Барбюса быстро привела мое терпение к истощению, и я отправился в мастерскую потребовать скорейшего выполнения моего заказа или, может быть, возмещения убытков. В мастерской, а она располагалась на первом этаже обычного жилого дома и представляла собой унылого вида и довольно темную комнату с разбросанными там и сям обломками техники, я увидел склонившегося над столом старика, примерно сказать, моего ровесника. Не знаю почему, но как и в тот день, когда я сдал этому старику свой компьютер, у меня мелькнула странная и какая-то, можно сказать, неприятная мысль, что он дурачок.
- У вас мой компьютер, уже месяц...
Я знаю, нередко встречаются люди, заметно отставшие от меня в развитии, дополнял я прежние откровения новыми соображениями, не менее дикими и неуместными, в то же время дружелюбно улыбаясь старику, своему ровеснику. Неожиданно мне пришлось остановить начатую речь. Я осекся, пораженный тем, что мастер, вдруг вскочив на ноги, стал стремительно приближаться ко мне, делая угрожающие жесты. Ни слова не сказав, он ткнул меня в грудь кулачком. Удар вышел никакой, он ведь был хрупкий, слабенький старикашка. Я возмущенно охнул, скрипнул зубами и принялся заламывать его руку за спину, что, следует признать, не прошло успешно, поскольку противник вертелся, как угорь, да и я был тоже фактически хрупок, как, видимо, и полагается человеку на исходе жизни. В какой-то момент мы, не прекращая яростной борьбы, стали пищать, как крысы, а затем упали на пол, и тут уж не приходится отрицать, что дурачком вышел и я, ибо не отскочил своевременно, не убежал от безумца, а возился с ним в пыли и бился, как припадочный.
- Э-э, в чем дело? Вы с ума сошли? - раздался внезапно над нами чудесный девичий голосок.
Когда вошла эта девушка и каким подробностям нашей баталии успела уделить внимание, Бог весть. Она была прекрасна, элегантна, внушительно и красиво сосредоточенна на себе, в общем, создание, возвышавшееся словно на неком пьедестале и взиравшее на нас сверху вниз.
- Моя внучка, - пробормотал мастер, поднимаясь на ноги.
- Инга, - представилась внучка.
Мастер подтвердил:
- Точно, Инга.
- Послушайте, - сказал я, поднимаясь тоже и стараясь принять достойный вид, - мой компьютер у вас, я принес его, питая определенные надежды... Ясное дело, на ремонт, а этот человек, ваш дедушка, уже месяц пудрит мне мозги, сегодня же, когда я пришел разобраться, на что имею законное право, он набросился на меня...
- Вам обоим нужно успокоиться, - прервала меня Инга. - Давайте сядем и выпьем по рюмочке малинового ликера. Подействует благотворно.
Мы сели за стол и принялись пить отличный напиток, густо наполнявший цветом спелой малины графин изумительной, отдающей древностью формы. Вкусно, приговаривал я.
- Скажите, Петя, - обратилась ко мне девушка, - для чего вам понадобился, тем более срочно, компьютер? А ты, дед, объясни, зачем полез в драку.
Что она этак фамильярно назвала меня Петей, показалось мне фактом удивительным и несколько даже обидным, коротко сказать, покоробило. Но меня действительно зовут Петей, и оттого, что простота, с какой она угадала мое имя, могла по-настоящему обескуражить, я счел благоприятным и полезным предпочесть тихую покорность ее молодости и красоте потугам разгадать секреты ее прозорливости.
А дед, пока я планировал особую аккуратность в отношениях с прекрасной хозяйкой мастерской (а я уже понял, что хозяйничает здесь именно девица), демонстративно понурился и сурово молчал, как бы удрученный тем, что внучка назвала его действия дракой.
- Меня, Инга, зовут Петром Федоровичем, - произнес я веско.
- Очень приятно.
- И мне тоже, мне тоже очень приятно! - выкрикнул мастер.
- А теперь я не меньше вас хочу услышать, с какой стати ваш дедушка на меня напал.
- Пусть он сам скажет.
Мастер разъяснил:
- Я подумал, что этот старикан пришел воровать. А он говорит: послушай, барбос...
Инга, на глазах становившаяся проще и как бы доступней, то есть, я бы сказал, человечней, от души рассмеялась, я же скупо улыбнулся, прежде чем возразить:
- Удивляюсь, как здорово вы тут все угадываете. Можно подумать, вы узнали заблаговременно о моем визите и подготовились. Я ведь ничего не говорил про барбоса. У меня в мыслях был и есть созвучный Барбюс, но я не успел ничего сказать о нем вслух. Да-а...
- Если бы мы подготовились, дед не принял бы вас за вора, - заметила Инга, усмехаясь.
- Логично... А его как зовут? - кивнул я на старика.
- Вы у него спросите.
Я как можно выразительней, с подразумевающей неоспоримое превосходство значительностью взглянул на своего недавнего противника в дикой, не мной, естественно, затеянной схватке. Собственно говоря, я устремил на него испытующий и, в перспективе, оценивающий взгляд. Он был среднего роста, тощ, его обнаженные по локоть руки испещряли толстые до безобразия вены, из ямки на узкой полосе плеч произрастала тонкая шея, а на ней покоилась, впрочем, мелко качаясь из стороны в сторону, довольно большая голова, отводившая, как мне показалось, слишком мало места лицу, выглядевшему наспех нарисованным. Несколько времени я мучительно подбирал слово, которое раз и навсегда определило бы для меня эту забавную физиономию, и наконец решил: набросок.
- Ну, как вас зовут? - произнес я как бы одним сухим, похожим на выстрел щелчком.
- Да пошел ты, - оскалился старик. - Я тебе не друг и комедию с тобой разыгрывать не намерен, так что брось эти светские штучки. Знакомства, видите ли, пришел заводить. Мы еще не закончили выяснение, я про отношения, мы еще постукаемся... Я это дело так не оставлю. Я ведь чувствую тут зловредность некую, идейность, не в ту сторону направленную...
- Его зовут Егором Николаевичем. Вы не думайте, что он злой или не в себе, он просто немножко чудак и юморист. Давайте на ты. Так зачем тебе, Петя, ноутбук... или что там у тебя...
Собравшись с мыслями, а по сути всего лишь смешав их в кучу, я взял да выложил этим двоим правду о порожденной сном работе над творческим наследием прославленного писателя Анри Барбюса. Старик все заметнее хмурился, слушая меня, а его внучка поощрительно усмехалась. В конце концов мне пришло в голову, что мы трое тихо и незаметно сдружились, причем крепко и навсегда, может быть, даже навеки. Это было отрадно; наступила минута, когда я перестал чувствовать себя одиноким и никому не нужным человеком.
***
Инга налила еще по рюмочке нам, старикам, каких-то полчаса назад катавшимся по полу и с крысиным писком тузившим друг друга, и себя не забыла, и мы с приятными ужимками выпили. Затем Инга сказала:
- По ходу рассказа, Петя, а это был любопытный рассказ... согласен, дед?.. Ну так вот, ты не раз употребил слово подросток. Это как-то ассоциируется в твоем воображении с подростком из романа Достоевского? И еще... почему, начиная свою речь, ты назвал себя химерой?
Ее вопрос с немалой силой взволновал меня, что девушку, похоже, удивило.
- Или в сознании... - успела она вставить прежде, чем я с необычайной страстью, для меня самого совершенно необъяснимой, выкрикнул:
- Что ты! Ничего общего, ни малейшего сходства между...
- Невооруженным глазом видно, что наш гость ни в грош не ставит как нынешних подростков, так и вообще современный люд. Потому он и есть чистой воды химера, - вкрадчиво, гнусно вставил Егор Николаевич, помешав мне договорить, объясниться с его внучкой.
Я все больше настраивался против него. И в этом нет ничего подозрительного или сомнительного, это очень даже так бывает, что все решительнее настраиваешься против человека, дружба с которым в то же время неуклонно растет и крепнет. Я уверен, мы крепко подружимся именно для того, чтобы в конце концов благополучно разрешить наши взаимные противоречия. Правда, я умнее, Егор Николаевич действительно поотстал от меня; но не беда. Между тем его слова, особенно высказывание касательно химеры, рассердили меня, и не абы как, а до желания принять суровые меры, так что я фактически был вынужден ядовито прошипеть:
- Я не гость, я здесь клиент.
- Мы это помним, - поспешила заметить Инга, предупреждая взрыв эмоций у сумасшедшего старика, - и, поскольку с уважением относимся к своим клиентам, как бы находя их уже не совсем чужими нам людьми, то заверяем со всей ответственностью, что твой заказ, Петя, будет выполнен. Ты только наберись терпения.
- Да, но что касается терпения...
- Я тебе позвоню, буквально на днях.
Я ушел, гадая, оставлял ли я им номер своего телефона. Принято оставлять, я почти уверен в этом, но что этим странным мастерам нормы и правила, закрепившиеся в других мастерских? Никакого звонка не последовало. Когда явился я в следующий раз, готовый объявить, что терпение мое вот-вот лопнет, Егор Николаевич, а он опять один сидел в мастерской за столом, вступительное слово отнюдь не дал мне вымолвить, бодро побежав встретить меня прямо у двери и говоря на ходу:
- А, дорогой, вы у нас... то есть в рассуждении имени...
- Я у вас Петр Федорович, - грубовато бросил я.
- Дорогой Петр Федорович, вы пришли, и я рад, поскольку вижу в вашем лице достойного оппонента и в силу этого готов к любому диспуту. Начну с замечания, которое пришло мне в голову еще в прошлый раз. Вы говорите компьютер, так называя сданный вами в наш ремонт предмет. А между тем следует называть его ноутбуком.
Я почувствовал, что начинаю нервничать и готов вспылить.
- Это принципиально? В таком случае скажите мне, что вы понимаете под ремонтом бытовой и всякой прочей техники и как называете свои методы? Я нахожу их несостоятельными.
- Я бы не торопился с выводами, - возразил мастер, - а что касается методов, я бы сказал, что их можно назвать нетрадиционными. Но дело, не будем забывать, идет о ремонте, а всякий ремонт - грубая материя, я же отдаю предпочтение тонкой, и будет лучше, если о той и другой вы переговорите с моей внучкой. Сама она штучка тонкая, однако что ни есть толстое - все растолкует, что для нас с вами камень преткновения, она трактует с непостижимой легкостью. От моей словоохотливости, глядишь, туман заполонит вашу голову, и вы утратите разные там способности, не сможете, например, постичь, толст я или, напротив, худ и костляв, а для нее преград не существует. Она и только она здесь верховодит и заправляет, я же в данном случае утверждаю, что говорить компьютер это, конечно, вовсе не слишком архаично, но все-таки, когда я вас слушаю, мне невольно представляется, что вы всему современному предпочитаете некую старину. Отсюда компьютер, даже в том случае, когда благозвучнее было бы сказать ноутбук.
- Вы шутите, да? А у меня немножко другое на уме, я хочу услышать, ждать ли мне, что вы этот мой ноутбук отремонтируете?
- Ждать! Инга не подведет! - рявкнул Егор Николаевич. - Вон он, примерно там, на полочке, серый на сером фоне. Починить его нелегко. Однако ждите. А я, в свою очередь, желаю кое-что услышать. Давайте присядем, - он усадил меня за столик, за которым мы в прошлый раз пили ликер, - и вы мне расскажете, прав ли я, полагая, что вы впрямь предпочитаете старину и седую древность и даже готовы променять нашу комфортную и довольно радостную жизнь на первобытнообщинный строй.
Я упер согнутую в локте руку в отнюдь не изобилующую чистотой поверхность стола и утопил подбородок в мякоти ладони; в мгновение ока и как-то, пожалуй, механически я сделался пасмурно задумчив.
- Мне в старине нравится следующее, - сказал я, все же еще удивляясь отчасти тому, что вышел вдруг позером, а вдобавок взял весьма серьезный тон. - Когда в старые времена человек становился тем или иным важным деятелем, например царем или патриархом, это как-то само собой определяло его сущность и поэтому он становился еще и как бы героем романа. Он обретал историчность. В общем, личностью становился.
- А следующее не нравится в современности...
- Не нравится, - подхватил я возбужденно, с какой-то нездоровой экзальтацией, - демократическое однообразие граждан.
Собеседник выразил удивление, не знаю, искреннее ли:
- Да разве же если человек нынче выбивается из толпы, скажем, в министры, он не становится в то же время личностью и как бы готовым героем романа?
- Любой может стать личностью, а тем более героем романа. То есть романа, каков он есть нынче. Но не любой ведь становился царем или патриархом. - Как и следовало ожидать, моя серьезность и вдумчивость очень скоро перестала находить себе место в этой жалкой мастерской и сделалась смехотворной. - Так вот, - проговорил я затухающим, переходящим в бормотание голосом, - ваш вопрос, а по сути ваше возражение недостаточно, чтобы я полюбил наше время. Все равно угнетает массовость...
- Ага! Вот! - суетно разгорячился мастер. - Я еще в прошлый раз, когда вы высказались о Барбюсе, как о борце за светлое будущее, понял, что вы на стороне тех, кто считает человечество вырождающимся и не верит в его светлое будущее.
- Я на стороне Константина Леонтьева, который сказал, что верить в счастливое будущее как-то даже глупо.
Заканчивая высказывание, я, словно затыкая горло деревянной пробкой, печально скрипнул изнутри. Егор Николаевич вслушивался, цинично ухмыляясь и нагло заглядывая мне глаза.
У меня мелькнуло в уме, что пришло время не шутя задуматься, с чем я столкнулся, иными словами, что представляет собой этот человек, у которого я почему-то ищу доброго отношения к себе. В обыденном смысле он, может, и неплох; не скажу, однако: полезен, - как может быть в моих глазах полезен господин, позиционирующий себя мастером и при этом ничего, судя по всему, не умеющий? Повторяю, он неплох, по-своему оригинален, с ним до некоторой степени интересно общаться, но в том высшем смысле, на который давно уже указывают мыслители разных народов, он бездушен и не задумываясь, но добросовестно служит делу приведения всего и вся в состояние посредственности. Чтобы искать общения с таким субъектом, нужно быть человеком бесстрашным, потрепанным жизнью и, скажем, отчасти беспринципным. Я не вполне таков, но у меня хоть отбавляй безразличия, если можно так выразиться, и я готов поддерживать отношения с кем угодно.
- А что это за звук был? - осведомился Егор Николаевич, подразумевая изданный мной скрип.
- Какой звук?
- Словно клекот, так, бывает, птицы...
- Никакого звука не было и нет, - перебил я, глухо раздражаясь.
- Константин Леонтьев - реакционер, мракобес, - четко и не без пафосности высказался Егор Николаевич.
- Мне не нравится... Хоть убейте... Нет, увольте, делайте что хотите, а я буду стоять на своем... Про Леонтьева? Про Леонтьева гадости, мерзости, пошлости? В мастерской какой-то жалкой? Вот так просто и среди непотребного смешения? Вы, Егор Николаевич, подумали хоть немножко, когда и после чего произошел с вами такой конфуз и началась деградация, подумали своей головой?
- Я согласен подумать вашей. - Он придвинул ко мне свою большую голову, на этот раз украшенную улыбкой от уха до уха.
- Моей? Моя еще помнит цветущую сложность, а вы как ошметок сорвались и полетели прямиком в ад. Назвать великого провидца мракобесом! Ваши слова и есть ад современной жизни.
- Давайте стукаться, выходи на середину помещения, Петр Федорович! - выкрикнул мастер.
- Я отказываюсь...
- От чего?
- От всего. В первую голову от общения с вами. А компьютер требую починить. Но скажите наконец правду. Вы здесь все-таки занимаетесь ремонтом или только философствуете?
- Смотря что понимать под ремонтом.
- Что же понимаете вы?
Мастер, или кто он там был в действительности, сказал:
- Ремонтировать можно компьютеры, пылесосы и прочее тому подобного профиля, а можно не что иное, как самое мозги. Чтобы правильно понять мою роль, вам следует знать, что я всю жизнь проработал школьным учителем литературы и не вам, значит, брать меня на фу-фу.
- А Барбюс, по вашему, фу-фу?
- Я в целом, в плане литературы и все такое... Займемся все-таки лучше мозгами, а не пылесосами, не компьютерами. Я точно и правильно говорю, вам необходима вентиляция, Петр Федорович, иначе навсегда останетесь гнилым ретроградом. Погода сейчас отменная, весенняя, так почаще выходите на улицу, проветривайте головенку, пока мотор не заглох. Ну а мне отлично известно, что время делу, потехе - час. Не скрою, по выходе на пенсию бездельничал сначала, как живой труп. Я тлел, и часто казалось, что вот-вот погасну. Однако предприимчивая внучка в два счета организовала эту мастерскую и привлекла меня. Я с удовольствием здесь корплю над аппаратами, над приборами, а на досуге, едва он является как нечто возможное, порой, бывает, философствую,
- А ваша внучка много понимает в ремонте? - продолжал я допытываться.
- Вы, позвольте спросить, сгораете от любопытства, что ли?
- Допустим... Но дело не столько в девушке, вашей внучке, сколько в ремонте как таковом...
- Внучка много понимает. Она понимает все и все схватывает на лету. Золотые руки, волшебная голова, в конечном счете блестящий специалист.
- Почему же она до сих пор не починила мой компьютер?
Егор Николаевич усмехнулся, принуждая меня почувствовать, что я, мол, сморозил глупость. Я не поддался.
- Она и не бралась еще за него, некогда ей. С другой стороны, в голову к ней не залезешь, так что одному Богу известна причина ее невнимания, а по отношению к вашему ноутбуку она определенно невнимательна. Зато она явно внимательна к вашей личности, к вам как к персоне. Это вас обнадеживает, ободряет, правда? А нам дает повод взять вас в качестве примера и рассудить следующим образом. Вот вы пришли к нам с рассказом о Барбюсе, а вы внимательно читали его книжки?
- Я их, может быть, вообще не читал. И потом, кого вы имели ввиду, говоря о будто бы данном поводе? Не только себя, Ингу тоже?
- Это литературный прием такой, сказать "мы", "нам" вместо "я", "мне". Вы не слыхали ни о чем подобном? Какой же вы после этого знаток литературы? Это ни в какие ворота не лезет, в нашем случае это даже хуже того, что я якобы плохой мастер. Это я-то?! Ну, не вышло с вашим ноутбуком, так что же, сразу - ату его, бей, казни! Я честно взялся за него, за эту вашу ничтожную машинку, но почти тут же отступил, уловив нехватку профессионализма. Короче говоря, судьба вашего заказа на кону не у меня, а у внучки, и все в ее руках, вплоть, если угодно, до вашей судьбы в целом. Той самой судьбы, которая, как известно еще с древнегреческих времен, способна олицетворять уйму всего, в том числе и участь человека. Эсхил, Еврипид - кто они? Люди, задавшие тон, вот кто. И мы до сих пор живы благодаря их почину, и живем тем, что беспрестанно совершенствуемся, а это значит, что не хлебом единым. Дух всему голова.
Вот почему его личику остается так мало места, подумал я. Мастер продолжал:
- А коль мы заговорили о судьбе, следует отметить, что у моей бесценной внученьки судьба ой какая непростая. Рано потеряла родителей. Я взялся за ее воспитание. При этом я заботился, главным образом, об интеллектуальной стороне развития, а ей хотелось пылкости, бурных и красивых страстей, и она, погорячившись... даже на голову мне плюнула, когда я кинулся умолять, чтоб не торопилась... взяла, непоседа, да выскочила замуж. Как я и предрекал, последовала незадача. Автомобильная авария, гибель мужа. Вы только не подумайте, дорогой Петр Федорович, что она после всех своих несчастий раскисла, просела, сдалась, стала пессимистом вроде вас или мракобесом, как Леонтьев. Она и сейчас вся в страстях, порывах, чаяниях, бодра невероятно. Это светлая душа, ослепительный ум, исполненное великодушия сердце. Другой такой вы не найдете. Впрочем, вы уже не в том возрасте, чтобы что-то искать. Правильнее сказать, за всю свою долгую жизнь вы подобного создания не встречали. А есть вы, Петр Федорович, не кто иной, как старый пердун.
- Вы, Егор Николаевич, тоже, - возразил я.
- Согласен. И вот вам в подтверждение. - Он громко выпустил газы.
На этот раз я удержался от возражений. А мастер в умоисступлении бил себя ладошками по коленям и хохотал, сдавленно восклицая:
- Ничего не выдадите в унисон, друг мой?
***
Что мне думать об этом старике, моем современнике, моем ровеснике? Он действительно бездушен? Ну, вряд ли... Тем не менее он, не исключено, все равно что животное. Вариантов много, хотя я, разумеется, далек от мысли, что, вступив с ним в общение, я буду иметь дело с многогранной личностью. Чувствуется, что он шутник, этакий затейливый человечек... Быть может, я чего-то еще не уловил или вообще не в состоянии понять, и на самом деле этот старик, производящий впечатление вздорного и недалекого, величина, в своем роде умница, едва ли не самобытный мыслитель? Как мне поступать с ним, если я еще не потерял надежду получить назад свой компьютер? Опираться ли мне на него в расчете таким путем получше узнать Ингу?
А что же сама Инга? Что она особа в высшей степени живая, энергичная, смышленая, в этом сомнений нет и, сдается мне, быть не может, но что у нее на уме, что в душе? Важно было бы уяснить, как она обращается с дедушкой, не бьет ли его? Мне все воображались странные картины. То она его лупцует так, что пыль летит, как из старого матраса, то кормит с ложечки, словно он впал в младенчество, то баюкает, как заботливая мать. Я некоторым образом покорился ее молодости и красоте, что случилось в минуту, когда я был поражен ее способностью угадывать имена незнакомых ей людей, но покориться ее загадочности не мог уже потому, что слишком твердо желал добиться ясности в целом ряде вопросов, не в последнюю, если не в первую, очередь в том, когда она возьмется, наконец, за починку моего компьютера. Я готов был откровенно расплеваться с ней и бросить ей в лицо все, что я о ней думаю, если она и дальше будет тянуть резину. Это о ремонте, о моем заказе, а что касается ругательств, которые я будто бы не прочь бросить ей в лицо, это, скорее, фигура речи. Ничего плохого я о ней не думал; равным образом никаких коварных, преступных, подлых замыслов в отношении этой красивой и, разумеется, соблазнительной девушки не вынашивал. Титаном чистоты, сдержанности и платонической любви я представал перед ней, и ей оставалось лишь обратить на меня внимание, с изумлением отметить, каким интересным и впечатляющим субъектом мне все еще под силу выступать. Но чтоб покорность по всем пунктам - дудки! Если ее таинственность, безусловно притягательную и очаровательную, но, не исключено, напускную, дутую, оставить как есть и только умиленно любоваться ею, девица, глядишь, воспользуется моей добротой и покладистостью и примется попросту водить меня за нос.
И разве не примется? Не принялась ли уже? В моем положении человека одинокого, в силу возраста не имеющего никаких перспектив, практически беспомощного, оказаться вдруг ослом, на котором карикатурно, как в водевиле, ездит лихая бабенка, даже не анекдот, а хуже анекдота, хотя не знаю, есть ли на свете что-либо хуже произведений этого гнусного жанра. Вероятие подобного конца моей житейской карьеры видится мне настолько чудовищным, что буквально на моих глазах и прямо у моих ног образуется обширная дыра, и в ней я вижу громадный участок преисподней, ужасное местечко, где рогатые черти с гоготом катаются на измученных грешниках, а Егор Николаевич раз за разом портит воздух, работая над этим с усердием, которого ему определенно не хватает в мастерской. Мало-помалу напрашивались сомнения и по поводу мастерской, особенно, пожалуй, в отношении ее персонала, дедушки и внучки. Что скрывать, вывод готов: темное местечко! Сделав вывод, я все равно продолжал об этом много думать. Внучка мне нравилась, а дедушке я с удовольствием припомнил бы, как он ударил меня в грудь кулачком, и, войдя в мастерскую, сходу намял бы ему бока. Я впадал в болезненное возбуждение, гадая, как мне вернуть компьютер, и оттого, что это был ребус, я терял сон и аппетит, все думая о непосильности для сохранившихся у меня ресурсов этого ребуса и по ночам, спутавшись и отуманившись, нередко обнаруживал себя в какой-то жуткой иррациональности. А ведь мне только и хотелось, что добиться ясности. Я ни разу не подумал о каких-либо грубостях, которые могли бы помочь мне решить вопрос о возвращении моего имущества, безрассудно сданного в мастерскую, вовсе не для того созданную, чтобы решать мои проблемы. Мне уже ничего не надо было в том компьютере исследовать и высматривать, мне надо было одно - вернуть его. Я мечтал провернуть эту оказавшуюся невероятно трудной, а в перспективе, может, и неисполнимую операцию, не причинив ни малейшего вреда Инге, ничем не обидев ее, ни на миг не заставив усомниться в том, что она имеет дело с человеком благородным и великодушным.
Когда я в следующий раз явился к мастерам спросить, не дан ли уже, хотя бы по счастливой случайности, ход моему делу, Егор Николаевич неподвижным кулем лежал на полу посреди мастерской. Преступление? Я попятился к двери, ибо моим первым порывом было сбежать и тем избежать участи подозреваемого. Однако я смял опасения, приблизился к поверженному и нагнулся, предполагая нащупать у него пульс. В это мгновение у меня за спиной раздался нежный голосок Инги:
- Ты что, ударил его?
Я оторопел, ужаснулся от одного лишь предположения о вероятном содержании ее гипотезы, но тотчас же вышел из оторопи, затопал ногами в пол и выкрикнул:
- Ты убила его!
- Какая, прости Господи, глупость!
- Прости...
- Господь простит.
- Он что, просто сильно сдал?..
- Ну, вроде того. А ты, давно ты здесь? Как ты вообще тут очутился?
Уже не топая, нимало не терзаясь, словно в бесчувствии, я пробормотал:
- Ты обещала позвонить, но ничего... Обманула, а я так ждал... Вот я и пришел...
- А зачем бить? Старика к тому же. И сам старый. Вы оба ушлепки, что ли?
- Да не бил я его!
Николай Егорович вдруг с неожиданной легкостью поднялся на ноги.
- Ничего страшного, обычный обморок, - сказал он. Выговорено это было им в тоне спокойного веселья, затем, однако, он резко нахмурился и продолжал уже с мрачно-торжественным видом человека, которому есть за что долго и плодотворно осыпать окружающих упреками: - Но кое-что выглядит странно и наводит на размышления... Я валяюсь тут, почти что помираю, а вы и в ус не дуете.
- Дед, я устала от твоих мнимых болезней, - сказала Инга.
Я тоже подал голос:
- Я-то бросился было на помощь, хотел на помощь звать. Мне и в голову прийти не могло, что это комедия одна.
- Ничего себе комедия! Я концы отдаю, а вы тем временем преспокойно выясняете отношения.
Благодаря возмущению у Инги прорезался вороний голос, и она прокаркала:
- Ты шут!
Думаю, у меня были основания подозревать, что ее гнев не так силен, как она попыталась это выразить, но, покосившись на нее, я мгновенно осознал, что поплатился бы, когда б дал волю своему подозрению. Замечу кстати, менее всего я был расположен ошибаться на счет Инги, и это служило залогом, что каждое возникшее у меня суждение о ней - увы, уже словно вошло в обычай, что само возникновение совершалось суетно, как если бы в каких-то карнавальных условиях, - я тщательно проверю и, если можно так выразиться, испытаю в действии, прежде чем укрепиться в нем. Или отвергнуть его, выбросить за ненадобностью. В описываемом случае мне хватило испытующего взгляда, а я, надо сказать, вовсе не хотел открыть девушке, что наблюдаю за ней и оцениваю по мере возможности каждый ее шаг, поэтому взгляд я устремил на нее как бы из-под локтя, а пожалуй, что и без всякого "как бы", в самом деле прикрываясь согнутой в локте рукой. Вряд ли девушка, с усердием подзанявшаяся сгущением тревожной и опасной атмосферы вокруг дедушки, раскусила меня. А сам дедушка был, по слову внучки, ушлепком, где уж было ему разгадывать тайный смысл моей игры. Так что я, человек старый, ослабевший что-то в последнее время, но отнюдь не растерявший умственных сил, торжествовал, установив истину. Заключалась же она в том, что Инга смотрела на своего старика осуждающе, - понимаю, его упреки запросто могли задеть за живое, а может, она и впрямь устала от его жалоб на здоровье и внезапных обмороков, - и это... не знаю, поймут ли меня правильно... и это странным образом укрепляло меня в мысли, что девушка склонна не без энтузиазма разделять мои мнения и суждения, а Егором Николаевичем изрядно пренебрегает. С другой стороны, старик в самом деле без чувств валялся на полу, когда я пришел, а внучка, подводя черту, говорит холодно и жестко: это мнимость. Удивительная парочка! Что их связывает? Ну, родственники... а есть ли между ними хоть капля любви?
Вот высказался, и тотчас мной овладела уверенность, что если кто услышит и поймет это высказывание, то усмехнется лукаво и вроде как смекнет, что не сию минуту я придумал особый интерес Инги ко мне и некую отставку Егора Николаевича. Допустим, я пристрастен, тем не менее я чист и ничего отвратительного, ничего постыдного не замышляю. Если и посещают меня глупые мечтания, они мимолетны, они мелькнут, сверкнут - и нет их, исчезают без следа. А Егор Николаевич мне просто-напросто смешон. Замечу по случаю, что меня его упрек не задел нисколько, я как раз, едва увидел этого взбалмошного старика лежащим на полу, впрямь бросился ему на помощь, и только неожиданное появление Инги остановило меня. Зато в отношении поведения Инги упрек Егора Николаевича выглядел более или менее справедливым, если не в высшей степени справедливым, ведь она и не подумала оказать помощь, пальцем о палец не ударила, только стояла у двери, пошевеливая ногами, ну, переступая с ноги на ногу, как бы в каком-то медленном и красивом танце. Я пытался помочь упавшему старику, а ее происшествие словно не взволновало, разве что заставило чуть-чуть понервничать, отчего она и приплясывала, и в целом все ее участие в той напряженной, драматической сцене свелось к бессмысленной болтовне или даже к перепалке со мной. Смахивало на то, что она-де все внимание обратила на меня, а дедушку проигнорировала. Не из этого я формирую приятное для меня суждение о ее немалых симпатиях ко мне и о дедушкиной отставке. Я опираюсь на, может быть, не столь яркие, но весьма прочные и доходчивые наблюдения, в данном же случае я был вынужден ограничиться выводом, что упрек Егора Николаевича вполне справедлив, тогда как ответный гнев Инги носит характер полнейшей несправедливости, и это бросает на девушку тень.
И ведь на какую девушку, ведь она - прелесть, чистое золото! Выходит дело, на сцену выдвигается бочка с медом, в которую добавлена ложка дегтя. Все это, разумеется, условно; однако не лишено серьезности. Как писателям легче писать их эпопеи, когда персонажи у них склонны порой попрать добродетель, нагрешить, вообще порочны и даже преступны, так мне легче думать и рассуждать о прекрасной девушке Инге, если я уже знаю о некой червоточинке, нагло, но по-своему и элегантно поместившейся в ее светлом образе. Девушка несомненно обладает умением тонко различать добро и зло, и при этом способна внезапно ощетиниться несправедливостью, - неплохо, очень неплохо, мазок отменный, сильный, дарующий усиленное питание размышлениям.
Егор Николаевич решил разрядить обстановку:
- Выпьем?
Столько накрутилось мысленной и чувственной чепухи за время, проведенное мной в мастерской, что мой разум погибал, и, заслышав вопрос Егора Николаевича, я принялся потирать руки, словно в забытьи предвкушая удовольствие. На самом деле я меньше всего думал о выпивке, мои мысли все еще были заняты составлением образа Инги. Всю трудную и, так сказать, чувствительную работу по части выстраивания серьезных отношений с другими людьми, особенно если это касалось сердечной сферы, я начинал с ума, и только со временем, то есть в должный час, она поступала в распоряжение души. Во всяком случае, так я себе это представлял.
Инга наполнила ликером три рюмочки, и мы выпили, после чего Егор Николаевич, вытерши губы тыльной стороной ладони, сказал:
- Я бывший школьный учитель литературы, а вы кто, Петр Федорович?
- Я пенсионер.
- Но не родились же вы пенсионером. Чего темните? Вы до сих пор ничего о себе не рассказали.
Я пожал плечами, и Егор Николаевич вскинулся, как ужаленный:
- Ты выражаешь неопределенность?
- А как можно выразить неопределенность? Я не допускаю мысли...
- Кончайте эти нелепые споры, - прервала меня Инга. - Не лезь в бутылку, дед.
- Перед выходом на пенсию я много лет трудился в одном дурацком журнальчике.
- Это в области литературы? - продолжал горячиться дедушка. - Тогда у меня вопрос. Ты работал в литературе, а не знаешь, как выразить неопределенность. Это нелепость? Обман? Ты пускаешь нам пыль в глаза?
- Я редактировал...
- Ты хочешь сказать и тем самым нас убедить, что не чужд литературе, а литература не чужда тебе?
- Но тот журнальчик...
- Ты, мол, завзятый...
- Или ты слушаешь не перебивая, или я плюну на все, - не вытерпел я, а под конец высказывания даже пожевал губами, показывая, как оно будет, если я действительно плюну.
- На все не надо, и вообще, не дело это, плеваться, - вмешалась Инга.
Я принялся стучать пальцем по краешку стола:
- Прошу объяснить мне, когда и как мы перешли на ты с этим старцем, против чего я решительно протестую. Нет моего согласия!
- Мы ведь как, - возвысил внезапно голос Егор Николаевич до радостного, - мы рассуждаем о том о сем, то и дело затрагивая при этом литературу. Как гитарист перебирает струны своего инструмента, ты мы время от времени перебираем страницы разных повестей и прочих произведений пера. Как ямщик подстегивает лошадь, призывая ее ускорить шаг, так время подстегивает нас, чтобы мы все безудержнее, не глядя зря по сторонам углублялись в литпространство, в литтолщи, в литбездну.
- Ты, дед, рискуешь погрузиться в литпрострацию, - улыбнулась Инга.
- Не шути с этим, девочка. - Егор Николаевич, приняв суровый вид, погрозил ей пальцем. - Я спрашиваю, имеем ли мы право заходить в литературу так далеко, как мы с некоторых пор почему-то вздумали заходить. А все Петр Федорович с его Барбюсом. Но где этот Барбюс, и что в состоянии он... не Барбюс, но Петр Федорович... ответить нам на резонный вопрос, знаем ли мы литературу. Погодите, я запутался. Кто спросил? Кто кому должен отвечать? И что это за вопрос такой, знаем ли мы? Как не знать! Ба, оказывается, что все обстоит как нельзя лучше. Ура! Давайте же смело, друзья мои, смелее, товарищи, давайте говорить и говорить, философствуя вовсю, без границ.
Я уже забыл, что всего минуту-другую назад сердился на этого человека, теперь я громко смеялся и хлопал в ладоши.
- А Инга кто? - крикнул я. - Она тоже еще не представилась.
- Врешь, брат, - крикнул в ответ мастер. - Это ты не в курсе, а я все о своей внученьке знаю. Да кто ты такой, чтобы она тебе представлялась?
Слова простодушного старика только пуще прежнего развеселили меня.
- Я не просто ваш клиент, я ваш друг.
- Ну так знай, клиент, ставший другом, - сказал Егор Николаевич, - Инга окончила факультет... тебе и не снилось! Да ее где угодно возьмут, в любой отрасли, кто ж таким выдающимся специалистом погребует? У нее перо золотое. Статью надо? Всякую отгрохает без проблем. У нее журналистика в крови.
- А что же в настоящее время?
- Не пристроена. По ряду уважительных причин.
- А что, еще, может, всю жизнь по ремонту будешь и нимало не пожалеешь? - обратился я к Инге.
- Может, и будет, - воскликнул Егор Николаевич, - но у нас сейчас на повестке ребром стоит вопрос о литературе, а для нее и это не вопрос, она и в литературе дока, изучила и усвоила не хуже нашего.
- А если ваш ремонт идет ни шатко ни валко...
- Ремонт как таковой это не рыба и не мясо, - вставил мастер.
- То как же вы кормитесь? Дедушкина пенсия выручает?
Тут дедушка снова взялся за свое, гонор в нем заговорил, и он отрезал:
- Не надо совать нос в чужие дела. Вас Барбюс интересует? Вот и живите этим, а куда не следует не лезьте.
- Обижаете... - усмехнулся я. - Хоть я по своему делу... это я о компьютере... никак не могу добиться от вас ясного ответа, я все же проникся к вам... к вам обоим, - подчеркнул я, - проникся доверием...
- Зачем же вы мне нагрубили? Я спросил, на правах друга интересуясь состоянием ваших дел. А теперь мне что, уйти? И больше не приходить? Как же мой компьютер? Вы не собираетесь ни ремонтировать его, ни возвращать мне? Вы его присвоили? Это грабеж? Вы грабители? Разбойники с большой дороги? Здесь у вас ниша, где вы отдыхаете перед тем, как выйти на большую дорогу и зарезать очередную жертву? По причинам, которые известны только вам, вы называете эту нишу мастерской? И при этом трактуете Барбюса? Прошу вас намотать на ус, Барбюс мне всего лишь приснился, а в сущности, он до смешного мало интересует меня. Сон тот очень попахивал абсурдом. А теперь наши встречи, то, как мы более или менее случайно сходимся, сидим в этой конуре, пьем ликер и беседуем, начинают внушать мне сомнения. Не абсурд ли и они? Вы мне снитесь, и пора проснуться, убежать отсюда и забыть вас?
***
- Успокойся, Петя, - сказала Инга, снова разливая ликер, - поменьше задавай вопросов, поменьше праздности, и никуда не убегай. Ты, помнится, говорил, что проснулся с мыслью о Барбюсе, а сейчас прозвучало, что он тебе приснился. Это уже намекает на некое развернутое действо. Значит, ты все-таки помнишь тот сон? Расскажи нам о нем.
- Дурной пример заразителен, - возразил я. - Ты уже как твой дедушка, тоже начинаешь цепляться за мелочи и составлять из них комбинации, создавать чепуху.
Егор Николаевич пояснил:
- Это диалектика, а от нее вам, Петр Федорович, не улизнуть, не скрыться.
Инга тоже попыталась внести ясность в происходящее между нами.
- Два слова, - сказала она, - как нельзя лучше раскрывают содержание всех наших дел. Поиск смысла. Везде и во всем мы ищем смысл нашей жизни и всего, что мы в этой нашей жизни делаем.
- Не берусь судить, как оно обстоит на самом деле, - сказал я, - и рад, если обстоит хорошо, но хочу все же напомнить, что не следует, как ни вооружен онтологией, на подступах к универсальности забывать о массах, которые, может быть, другим озабочены и совершенно не похожи на нас, да и прихлопнуть могут, раздавить...Но в любом случае, Инга, твое замечание интересно.
- Это не замечание, а кредо, - поправил дедушка.
- Да, кредо. Интересное кредо. И в связи с ним мне вспоминается рассказ Барбюса. Он мне на днях вспомнился, а сейчас снова. Не знаю, насколько он любопытен и полезен с точки зрения поисков смысла, но как забава очень даже симпатичен. Опять же, не гарантирую, что он должным образом вписывается в нашу действительность, смысл которой мы ищем так же, как ищем смысл жизни, зато обещаю, что он непременно даст толчок и это будет отличный заряд бодрости. И еще одно замечание. Барбюс писатель, на мой взгляд, так себе. Я действительно не помню, читал ли его творения. Один лишь рассказ запомнился, и с ним я готов рискнуть, предложить его вашему вниманию. Но предупреждаю, я ни в малейшей степени не уверен, и скорее уверен в обратном, а потому сразу вам говорю, что ждать от него помощи в тех занятиях, которым мы сейчас предались, не стоит. Мы ищем смысл жизни, мы поднимаем вековечный тяжелый онтологический вопрос, а рассказ настолько никчемен и легкомыслен, что лучше бы о нем вовсе не вспоминать. Но я расскажу, я передам его содержание и постараюсь быть кратким. Представьте меня, широкий проспект и разгар погожего весеннего денька. Почки... Как вы уже догадались, это происходило буквально на днях. Вдруг словно страницы книги раскрылись прямо перед моими глазами. Я споткнулся. Но стал читать.
- Сон... Тот сон... Неужто совсем забыли? - выразил вдруг удивление Егор Николаевич, тем самым помешав словам, посвященным рассказу Барбюса, политься из моего рта, уже готового произносить их.
- Он больше не довлеет надо мной, - ответил я угрюмо.
- Не довлеет это значит, что не висит над вашей головой на манер дамоклова меча, - разъяснил мастер.
- Да, пожалуй... Но позвольте все-таки закончить. Я еще даже не начал по-настоящему. И если вы не против, я быстренько продолжу.
- Да продолжайте сколько угодно. - Инга поощрительно усмехнулась и, говоря вообще, в один миг развела такую сладость, что, казалось, вот-вот примется меня щекотать для усиления моей бодрости.
У меня появилось опасение, что я ей для чего-то нужен, для какого-то важного, с ее точки зрения, дела; она, возможно, завлекает меня в сети. Своими прекрасными ручками готовит капкан, я попаду в него и буду биться в нем, крича не своим голосом.
Я тихо усмехнулся, заминая осознание, что стыдно в моем возрасте быть столь легкомысленным, предаваться бестолковщине и загромождать свое воображение бессмысленными картинами. Необходимо взять себя в руки. Нахмурившись, заострив черты лица до эскизного изображения серьезности, я приступил к очередному своему повествованию:
- Обещаю, на этот раз я буду краток. Итак, рассказ. Два парня крепко валтузят друг друга на ринге, и это австралийцы, во всяком случае, насколько я помню, описывается Австралия.
- Описывается бой, - уточнил Егор Николаевич.
- В результате один из тех парней падает замертво. Но Барбюс, он и есть Барбюс. Будучи оптимистом, он не позволяет жизни остановиться, исчезнуть безвозвратно и, как говорится, без следа. Спустя годы повзрослевший сын погибшего приходит к победителю, к тому времени заметно постаревшему, и вызывает его на бой. Тот злобно хохочет, предвкушая победу. И действительно побеждает, причем с тем же результатом: гибель, на этот раз сына. Две смерти на его совести, но что до того австралийцу? Хоть три, хоть десять. Он ненасытен, готов всегда и всюду проливать кровь, а при случае и пить ее. Однако тут тоже жизнь вовсе не прекращается, во всяком случае под пером нашего автора. И вот этот кажущийся бессменным победитель уже стар, дряхл, и слабость, надломившая его тело, смягчила его дух, сделала его человечнее. Он мирно греется в парке на солнышке, и когда к нему подбегает малыш - это внук первого погибшего и сын погибшего вторым - и вызывает на бой, объясняя вызов желанием отомстить за дедушку и папу, не ухмыляется, не квохчет, как демон, он теперь добродушно улыбается в ответ. А вокруг вьются, скачут и подстерегают добычу обезьяны, полуголые полинезийские аборигены, аллигаторы. Стари находит ситуацию забавной, не прочь вволю посмеяться и поговорить с малышом по душам, однако малыш не настроен шутить, у него правая ручонка в боксерской перчатке, он бьет противника в подбородок, а то и прямо в оскал, устроенный упомянутой улыбкой, и старику приходит конец.
- Браво, браво! - принялся выкрикивать Егор Николаевич с притворным воодушевлением.
- Это еще не все, ведь жизнь не кончается, не останавливается, - насупился я, раздосадованный неуемной игривостью мастера, его бесконечно раздражающим шутовством. Тут я уже с яростью подумал: да какой он, к черту, мастер, ушлепок он, и больше ничего! Инга как нельзя лучше рассудила, да, ушлепок. Ко мне она в тот момент тоже отнеслась не лучшим образом, поставила на одну доску с ее дедушкой, но это ничего, простительно. С чем я не согласен, это что она называет меня Петей, ведь дико же, непозволительно до такой степени не считаться с моим возрастом. Но ничего не попишешь, приходится терпеть. Все эти соображения пронеслись в моей голове, рассеялись, и я продолжил свои высказывания: - В Австралии или где еще происходят описанные события, для меня это ноль важности, поскольку я должен, по требованию сна, ссылаться на литературу, а не на географию... Прошу минуточку внимания! Пусть хоть мир сию минуту взорвется и полетит в тартарары, я знаю одно: из этого рассказа необходимо вывести ту или иную мораль.
- Петр Федорович, что за беснование и деградация? Ради Бога, опомнитесь, войдите в разум, - взмолился Егор Николаевич. - Какая мораль? Рассказ - чушь несусветная, препустейшая юмореска.
- Мне кажется, я недурно пересказал, с соблюдением художественности.
- Пусть так, но что с того? И часа не пройдет, как вам станет мучительно стыдно, если вы из этакого вздора пуститесь извлекать мораль. А уж на смертном одре...
- Про смертный одр не надо, - резко оборвала дедушку Инга.
Я проследил, какое впечатление произвела на дедушку эта острастка. Похоже, в одно ухо влетело, в другое вылетело. Он сидел на стуле довольный, как напившийся крови упырек.
- Я, может быть, не совсем толково выразился, - заметил я, покончив со своими беглыми наблюдениями, - и уж чего вовсе не ожидал, так это взрыва эмоций. Мучительный стыд, смертный одр... вон куда вас занесло! В чем же дело? Ну, обмолвился, подумаешь... Некстати брякнул. Велика ли беда? А вы меня уж и хоронить собрались? Компьютер пропал, а теперь и жизнь кошке под хвост?
- Ты, Петя, тоже не городи что ни попадя, кончай балаган, - скорчила недовольную рожицу девушка.
Она ведь уже бывалая, а не просто девица, подумал я, родителей рано лишилась, мужа схоронила, как есть баба.
- Однако я все то же вижу, - заговорил я с некоторой, как сам почувствовал, суровостью, то есть с риском нарваться на скандал, - все так же цепляются к моим словам, как будто я обязан чуть ли не головой отвечать за них.
- Я ваш оппонент, потому и цепляюсь.
- Вы, Егор Николаевич, чему же оппонируете? Морали? Но я еще ничего о ней не сказал.
- Так продолжайте! - воскликнул он, широко и доброжелательно улыбаясь.
Мне эта его широта не понравилась. Я с намеренной узостью, как бы в трубочку, воззрился на него, прикидывая, не готовит ли он мне западню. А поди раскуси замыслы этого чудища! Я решил, спасаясь верой в Ингу, послушаться, доверился ему.
- Хорошо, - кивнул я, - продолжу. Мы остановились на том, что я хотел высказать кое-что в порядке рассуждений общего плана. Зачин у меня такой... Например, некий человек кичится своей непомерной силой...
- Я знаю такого человека, - снова влез Егор Николаевич.
- Он не один такой, их много, полчища... Но вы-то о ком?
- А у нее спросите, - махнул дедушка головой в сторону внучки.
- Ну, не знаю, вежливо ли будет, может, неприлично... Даже наверняка неприлично, но вместе с тем очень любопытно... Кто же он? - спросил я у Инги.
- Вадим, мой любовник, - ответила она с замечательной простотой.
Я улыбнулся, как будто услыхал приятную новость. В действительности, однако, пол ушел бы из-под моих ног, стой я в ту минуту на своих слабеньких старческих ногах; я сидел, и мне показалось, будто я вместе со стулом проваливаюсь в бездну, - вот какое впечатление произвело обрушившееся на меня известие. Мне хотелось выбежать из мастерской, и больше никогда сюда не возвращаться, сгореть где-нибудь тихонько от стыда. С другой стороны, разве я на что-то рассчитывал? У меня были планы, провал которых постыден, вгоняет меня в краску, опаляет нестерпимым жаром? Я грезил Ингой, мечтал ее обольстить и отлично провести с ней время?
И снова я сумел взять себя в руки. Ничего страшного не случилось. К тому же я и без всяких штук и мечтаний неплохо провожу время с Ингой, сидя за одним с ней столом и рассказывая ей всяческий вздор о Барбюсе и австралийских боксерах.
- Ну, хорошо, - сказал я, - берем не Вадима, а человека, которого я привел в пример, и в развитие темы говорим, что этот условный человек мнит себя вечным победителем, а между тем старость никогда не за горами, и как только сотворит она из матерого бойца убогого старца, явится вдруг бодрый малыш и покажет ему, где раки зимуют. А за дело мы беремся всерьез, как взялись бы на нашем месте настоящие специалисты, профессионалы, мастера дискуссий, и малыш у нас должен получиться не просто персонажем без речей, а человечком со своей историей, которую непременно следует снабдить поучительным значением. Но тут, ясное дело, и наилучший специалист усомнится: история у малыша, конечно, возможна, но разве она способна чему-то весомому научить взрослого человека, профессионала, стреляного воробья, журналистку, даже всего-навсего школьного учителя? Истории с малышом происходить могут, но чтоб он в раннем возрасте имел историю, которая со временем, глядишь, войдет в учебники, посвященные детской литературе... чтоб сам Карамзин... чтоб возникала у него в том, что некоторые называют базисом, надстройкой, хотя бы тень какой-то схемы, дающей почву для предположений о наличии некой истории... Ну, вы понимаете. Почва подозрительная. Не стоит испытывать судьбу, лезть туда. Шатко, лучше там не ходить.
- Не пойдем, - подал голос Егор Николаевич.
- Отлично! А раз мы уже кое-что выяснили и добились того, что имеем теперь плоды трезвомыслия, не обратиться ли нам, по примеру недавних времен, за помощью к классикам марксизма, чуть ли не к самому Марксу?
Егор Николаевич поднял руку, желая высказаться.
- Лучше к Енгельсу, - сказал он.
- К Енгельсу? А не к Энгельсу? - заговорил я снова на повышенных тонах, возмущенный.
- Это как вам угодно. Но именно Енгельс растолковал, как труд превратил обезьяну в человека. А труд нам очень даже понадобится в решении всех вставших перед нами вопросов и проблем.
- Я все больше убеждаюсь, Егор Николаевич, что вы человек неугомонный и готовы ерничать до упаду. И все-то у вас шаржи да карикатуры... Это ваше право, но... Зачем коверкать фамилии, тем более людей умерших?
- Смиренно прошу прощения, больше не буду. Продолжайте, пожалуйста, и не беспокойтесь, мой рот уже на замке.
- Мне осталось сказать немного. Да, классики марксизма... Когда-то это звучало, гремело. Я к ним никакого уважения не питаю и не склонен их цитировать. И если я сейчас вспомнил Маркса, случилось это потому, что именно он, прохвост Маркс, высказался на внезапно заинтересовавшую меня тему. В связи с малышами, с детством. Маркс называл эпоху греческой античности счастливым детством человечества, и ничто не мешает нам, развивая эту мысль марксизма, заявить с полным основанием, что в пору как раз греческого детства истории с малышами далеко не всегда складывались ладно и счастливо. И ведь это факт; это даже не требует доказательств. Вспомните, что за суп тогда варили иной раз матери. Они в этот суп бросали своих детишек и подавали его на обед мужьям, мстя им таким способом за супружескую измену. Хороши нравы, а? Или, по-вашему, этого не бывало? А литература того времени утверждает, что очень даже бывало.
***
Я сделал паузу, думая перевести дух, а несносный болтун Егор Николаевич тут же выскочил со своими безумными, а порой и откровенно циничными, кощунственными речами.
- Пока вы, Петр Федорович, - сказал он, - не поставили точку и мы не принялись обдумывать услышанное, я просто сгораю от нетерпения, так мне хочется выразить одну мысль, внезапно меня посетившую. Я слушал вас, внимательно слушал, и вдруг... Этот ужасный суп, детишки разные, не сумевшие просуществовать задуманный для них на Олимпе срок... Вы скажете, что как раз и было задумано сварить их в супе. Может быть... Ох уж этот суп, ох уж эти отцы, пережевывающие косточки своих сыновей, своих дочерей!,, Прекрасно!
- Чем же это прекрасно? - удивился я. - Напротив, скука смертная. Сейчас скучно, а в пору нашей с вами молодости, Егор Николаевич, царила скука невыносимая. Античность тоже скучна была... - слегка забредил я. - Согласны вы, Егор Николаевич, с моими откровениями? Согласны, конечно согласны. Куда вы денетесь!
Егор Николаевич выглядел озадаченным. Внучка вопросительно смотрела на него, пытаясь угадать, что он придумает в ответ на мои безапелляционные высказывания.
- Ну, во-первых, - заговорил старик, преодолев смущение, - Маркс назвал то детство, античное детство, прекрасным, не правда ли? Но Маркс нам нипочем. У меня вырвалось восклицание... "прекрасно", воскликнул я. Это в том смысле, что приведенный вами, Петр Федорович, пример прекрасно подтверждает мою теорию, мой взгляд на историю человечества. Все довольно просто. Смотрите, в античном мире детьми заправляли суп, что есть кошмар, в наше время едва ли возможный. Чего же ждать от будущего? Дальнейшего совершенствования. Таков мой ответ, моя догма. А скучно не было.
- Никогда? - встрепенулся я. - Никогда не было?
- Никогда! - твердо припечатал Егор Николаевич.
- Смеюсь, смеюсь... Кстати! В девятнадцатом веке некоторые наши ученые уверенно заявляли, что от немцев, например, как нации просвещенной и культурной, не приходится ждать внезапного озверения, а в двадцатом эти самые немцы взяли да озверели сами знаете как, не приведи Господь!..
Инга определенно не скучала, слушая нас, но ей хотелось и высказаться; наконец она взяла слово:
- Вы оба такие ученые, такие сведущие. У вас диалог что надо, еще та платоновщина, однако хочу обратить ваше внимание на некоторые упущения. Вы собирались опираться на литературу, а на деле никакой литературы, по большому счету, не слыхать, да, не слыхать, и есть лишь то, что вы мимоходом поминаете имена разных знаменитостей, а все вертится в конечном счете вокруг Барбюса.
- Сейчас не это тревожит, - возразил я, весь углубленный в неприемлемые для меня догмы Егора Николаевича и отрешившийся от Инги с ее красотой, временно отступившей на второй план, - как бы не потерять нить спора, вот что меня беспокоит.
- Мой дедушка, - рассмеялась Инга, - это новоявленный Панглос, он всегда одинаков, и его идеология всегда одна и та же, так что пока ты в состыковке с ним, нить не потеряется.
Я снова проследил за реакцией дедушки: взглянул на него, проверяя, доволен ли он характеристикой, которую внучка дала его умственным и духовным исканиям. На его лице читалось полное удовлетворение. Уязвленный этим, я взвизгнул: