Аннотация: Хортица, Сковородиновка, Печенежское поле, Все золото Харькова, Старый Мерчик, Шаровка, Натальевка, Пархомовка, Поющие Террасы, Дергачи.
Моей Юле,
той, кто была там.
ПОЙМАТЬ СКОВОРОДУ
ХОРТИЦА
Однажды запорожские казаки построили Днепрогэс.
Издавна они жили на Хортице. Днепр омывал её до блеска, её красота ослепляла, вот почему все алчно щурились на остров. Но казаки жили не просто так, а в неприступной Сечи. У них были пушки и остальное оружие. И у них был атаман Юля.
Юля был кошевым атаманом. Юля был настоящим мужчиной. Про него можно рассказывать вечно, но лучше расскажем про Сечь.
Сечь окружал глубокий ров и высокий частокол, чтобы женщины не могли проникнуть туда. Однако если женщины все-таки проникали туда, их встречали саблями и пистолями. Для красивых делалось исключение. Их встречали хлебом и солью, и лишь потом - саблями и пистолями.
Атаман Юля разбирался в женщинах. Злые языки говорили, что он сам немного женщина. Но женщина не смогла бы править Сечью, её даже не пустили бы туда.
Атаман Юля знал, что нужно казакам. Он построил школу и церковь. Он устраивал войны с татарами, ляхами и москалями. И у него это отлично получалось.
Оружие он не снимал ни в церкви, ни в бане. Телу не нужно отдыхать, если оружие - его продолжение. Руки Юли давно приросли к мушкету и сабле, а вместо чуба на голове красовалось копье. Зубам и когтям атамана завидовали волки и женщины.
Матерью Юли была медовуха, а отцом - ветер. Юля родился в вышиванке и шароварах, он крутил усы, как взрослый. Родители посадили его на самую быструю лошадь и отправили в степь. Говорят, что в степи Юля встретился со Сковородой и набрал полные карманы ума-разума.
Сковорода рассказывал о свете в темном туннеле. Он рассказывал об электростанциях. Однако в то время Юля был слишком мал, чтобы понимать учителя.
Он все понял, когда стал кошевым атаманом. Свечи плохо освещали помещения куреней, поэтому Юля решил провести электричество. Идея понравилась казакам. Они бросились строить Днепрогэс. Через шесть лет все было готово. Плотина, дорога и шлюзы.
Теперь ничто не проплывало по реке без ведома казаков. Ни рейсовый теплоход, ни бензиновое пятно. Как-то сразу закончились войны. Но казаки продолжали воевать по инерции. Вместе с войнами они несли свет - в Лубны, Крым и Московию.
Через много лет я приехал на Хортицу к первому осветителю. Я боялся, что атаман Юля так состарился, что не сможет дать мне интервью. Однако он дал мне интервью - и даже больше.
По привычке он едва не угостил меня саблей, но затем рассмеялся и угостил куском соленого хлеба. Когда я доел, он дружески расцеловал меня. Старость ничуть не испортила его - он был все так же белокур и фигурист.
- Ты вправду ловишь Сковороду? - спросил атаман Юля, любуясь отражением в зеркале.
Его голос был поразительно звонким. Будто его отцом был колокол.
- Да, я пишу статью о нем.
- Тогда возьми меня с собой.
Наливая медовуху, Юля наклонился. В вырезе сорочки мелькнула грудь. Женская. Привидится же такое.
- Я сто лет не видела учителя...
Юля подошел сзади и обнял меня. В моем сердце сразу включился свет. Но я попытался освободиться, потому что ещё никогда не был педиком.
- А ты красавчик, - сказал Юля.
Я зажмурился от страха.
- Не бойся, - сказал атаман, - я девушка, посмотри на меня.
Я рискнул открыть глаза - Юля уже был без сорочки... Была.
Она была красивее меня. Мне захотелось взять её с собой.
- На самом деле я не строила Днепрогэс, - сказала Юля, одеваясь. - Днепрогэс строил Сталин. Ему помогали американцы. И это было не так давно.
Такого бреда я ещё не слышал.
- Я учился в школе, - сказал я. - У нас была история Украины. Я верю учебникам.
- Я тоже училась, - сказала Юля. - Я любила историю. Меня околдовала Запорожская Сечь. С детства я была атаманом - во дворе, в классе. Так почему бы не поатаманить на Сечи? Вот только Сечи уже не существовало.
- Сечь была всегда, - сказал я, закипая.
- Нет, - улыбнулась Юля. - Её давно разрушили. Наверное, Сталин. У него хватало силы.
- А что же это?
В наше окно смотрели коренастые казацкие курени и стройная казацкая церковь.
- Это... - Юля обвела строения рукой. - Это действительно построили запорожские казаки. И это случилось при мне. Но та Сечь была раза в три толще.
Юля вдребезги разбила волшебную сказку, словно вазу. Её нереально было склеить. Но я собрал все осколки и засунул за пазуху - поближе к сердцу.
- Зачем? - сказал я. - Зачем ты рассказала мне это?
- Ты мне понравился, - сказала Юля. - Ты молодой, ты не должен терять время. Я хочу, чтобы ты писал о Сковороде, а не о Хортице, Днепрогэсе и атамане Юле.
Тем временем в гримерку зашли запорожские казаки. Они поотклеивали чубы и поснимали шаровары. В зеркалах отразились их усталые лица. Я вопросительно посмотрел на Юлю.
- Мы тут все актеры, - пояснила Юля. - Работаем здесь.
Казаки натягивали джинсы и футболки.
- Раньше я играла в любительском театре, - сказала Юля. - Однажды нас пригласили в Запорожье. Мы должны были выступать возле знаменитого семисотлетнего дуба. Но перед спектаклем лишились нашего кошевого атамана. Он залез сфотографироваться на коня, поскользнулся и что-то себе сломал. Все, кроме меня, растерялись. И тогда я вызвалась играть атамана. Я играю его до сих пор.
Мы снова остались одни.
- Честно говоря, мне надоело. В душе я кошечка, а не атаман. Да и платят здесь скромно.
Я понимающе кивнул.
- Укради меня.
Она не шутила.
- Отвези меня на Слобожанщину. Я хочу домой.
Я выскочил на улицу, чтобы угнать коня. Однако угнал только автомобиль. Я посадил в него Юлю и газанул прочь. Хортица заблестела за спиной.
- Остановись возле дуба, - попросилась Юля. - Остановись.
И я остановился возле гигантского семисотлетнего дуба. Мы подошли к нему и присели.
- Это тот самый дуб, - сказала Юля.
Я не понял её.
- Тот же, что и в Сковородиновке. Тут любил сидеть Сковорода.
- Но ведь мы не в Сковородиновке!
- Земля крутится, - сказала Юля.
СКОВОРОДИНОВКА
У Сковороды были безразмерные ноги, - говорит экскурсовод. - Он оставлял грандиозные следы.
Мы смотрим на карту Слобожанщины, где отпечатались следы Сковороды.
- Сложнее всего ему было в Харькове. Чтобы никого не растоптать, он переступал с одной площади на другую. Благо в городе площади достаточно большие.
Девушка ностальгически вздыхает - я догадываюсь, что она давно не была в Харькове.
- Я училась в пединституте имени Сковороды. Теперь здесь. Навсегда. Автобусы ходят так редко, что на них нельзя рассчитывать. К тому же проезд дорогой.
Я киваю - действительно дорого.
- Посмотрите на мои ноги, - говорит она. - На мои ножки. Они маленькие. Куда я дойду?
В музее воцаряется напряженная тишина.
- Сейчас я включу музыку, - говорит экскурсовод. - Сейчас...
Она вытирает слезы рукавом пальто. Мы пожалели бы её, если бы умели.
- А почему Сковорода такой бледный? - спрашивает моя спутница Юля.
- Мало кто знает, как он выглядел, - отвечает экскурсовод. - Можно верить только одной картине. Вот этой.
Она показывает рукой на портрет краснощекого Сковороды.
- Он много гулял и правильно питался. Вряд ли он был бледным.
Из колонок доносится песня на слова Сковороды.
- Это он поет? - спрашивает Юля.
- Что вы, - говорит экскурсовод, утираясь. - Если бы он пел, вы бы сразу поняли. У него был удивительный альт.
Я знаю только клавишу "Alt", но неважно.
Мы видим комнату, где жил Сковорода. На кровати сидит просто одетый человек, подстриженный под горшок. Он подмигивает нам.
- Кто это? - спрашиваем мы, хотя знаем, кто это.
Юля осторожно открывает сумочку - лишь бы не вспугнуть.
Экскурсовод быстро отводит нас к памятнику Сковороде.
- Смотрите. - Она тычет пальцем на его ноги.
Нас поражает размер ноги.
- А ещё у него спортивная фигура.
Юля смотрит на попку Сковороды.
- Извините, - смущенно говорит экскурсовод. - Я вас оставлю. Скоро приедут сковородиновцы. Они тоже хотят экскурсию.
Мы отпускаем её. Нам достаточно осеннего парка. Нам достаточно друг друга. Мы целуемся, а сверху падают бледно-желтые листья и бледно-желтые яблоки. Все потому, что тучи отключили Солнце.
Незаметно мы оказываемся возле могильного камня. "Мир ловил меня, но не поймал", - написано на нем.
- От его перемещений у Земли закружилась голова, - говорю я. - Она не любит такого. Все должны сидеть на месте.
- И не рыпаться, - говорит Юля.
Я угукаю.
- Они все от меня чего-то хотели. Предлагали место, работу. Лишь бы я не крутился.
Мы оборачиваемся - и видим дымчатого человечка. Он крутится по часовой стрелке. Будто сошел с картинки к "Маленькому принцу" Экзюпери. Ноги у него совсем крошечные.
- Мир считает, что призрак Сковороды должен выглядеть как Сковорода. Но у меня не получается.
- У тебя все получится, - успокаивает его Юля.
- Не успею, - говорит Маленький принц. - Сейчас включат...
Он не успевает договорить. Солнце выглядывает из-за туч - парк сразу окрашивается ярко-желтым.
- Красиво, - говорит Юля.
- Согласен, - говорю я.
Мы идем к тому, что осталось от семисотлетнего дуба. Под его сенью сидит человек, которого мы видели в музее.
- Когда-то правитель Слобожанщины принял меня за Сковороду. Он не умел кланяться, но поклонился. Он поцеловал мои ноги.
Мы тоже кланяемся ему.
- Бросьте, ребята, - говорит он. - Я писатель, но не настолько великий.
Он явно прибедняется. В его честь на сухой ветке дуба появились зеленые листики. И это осенью.
- Просто вы были первым, - говорит Юля.
- Ну как сказать... - говорит мужчина. - Как-то я написал альтом космическую оперу.
Он поразительно похож на меня. Я тоже подстрижен под горшок, я бледный и неброско одетый.
- Писатель? - спрашивает мужчина.
- Постмодернист, - говорю я.
Он смотрит на озеро, в которое туча потихоньку наливает воду.
- Идите в усадьбу, - советует он. - А то промокнете.
- Ничего, - говорим мы.
- Сковорода умер, - говорит мужчина. - А я просто фантаст. Мои романы никому не нужны. Мне далеко до Олди. Я даже не знаю, что такое постмодернизм.
- Никто не знает, - говорю я.
Он поднимается и отходит от нас. Идет по дорожке к обмелевшему колодцу и перегибается, чтобы напиться воды. Мы бесшумно подходим сзади. Однако Сковорода быстро рисует своими огромными ногами иероглиф и исчезает.
- Ушел, - печально говорит Юля.
В её руках сеть, которую она не успела развернуть.
Вот так мы снова не поймали Сковороду.
ПЕЧЕНЕЖСКОЕ ПОЛЕ
Раньше здесь стояли печенеги, стояли плечом к плечу, как футбольная стенка. Вратарем у них был некий Бече, непробиваемый как дуб.
По другой версии - у ворот стоял семисотлетний дуб Бече. Под дубом, конечно же, сидел Сковорода, вдохновляясь его ветками и листьями, которые щекотали небо.
- Правда только в моих ногах, - говорил Сковорода печенегам. - Присядьте.
Но печенеги, называемые тогда пацинаками или пацаками, продолжали стоять над головой. От природы они не были оседлыми, да и Земля в ту пору ещё толком не прогрелась. До глобального потепления нужно было дожить.
- Вы не простудитесь, - говорил Сковорода. - Вы торки, у вас горячая кровь.
- Мы пацаки, - обижались печенеги.
В доказательство они звенели своими носовыми колокольчиками.
"А моему колокольчику не звонится, - думал Сковорода. - Здесь нет Бога".
- Я расскажу вам, во что верить, - говорил Сковорода, жуя печенежский сыр. - И Бог усыновит вас.
Неизвестно, присели ли печенеги, но в итоге они приняли сковородинизм. Они отрастили себе ноги, и стали непобедимыми в футболе. А стихи рифмовали по-мужски, делая ударение на последнем слоге.
Уже тогда они начали проводить фестиваль "Печенежское поле", где участвовали не только знаменитые футболисты, но и поэты. Победителем первого слэма, само собой, стал Сковорода. Он получил памятный диплом и пачку печенежского табака.
С каждым годом фестиваль набирал обороты, а когда они стали предельными, мы с Юлей отправились в поселок Печенеги.
- В честь Сковороды проведут битву на сковородках, - услышали мы на "Пролетарской".
"Пролетарская" - это там, где заканчивается бесконечный Харьков. Дальше - зеленое море, по которому плавают коровы, хаты и прожорливые маршрутки с полными животами людей.
- А Сковорода будет? - спросила Юля.
Многие в маршрутке были похожи на Сковороду, особенно девушки-поэтессы - высокие и бледные, с прямыми короткими взглядами и челками.
Поплавав по Слобожанщине, микроавтобусы останавливались перед воротами, на которых раньше стоял Бече, и принимались натужно выдавливать из себя людей. За воротами взрывалась музыка, разбрасывая по всей территории людей в нарядных костюмах - как в этнических, так и в мифологических. Люди цеплялись за прилавки со всякой всячиной, а потом летели дальше - туда, где продавалась медовуха. Кто-то ходил на ходулях, кто-то танцевал, кто-то пел, но большинство испытывало шашлыками свои зубы и желудки. Они работали челюстями на горе, смотря на всех свысока.
- Там точно нет Сковороды, - сказала Юля.
Все знают, что Сковорода не ел мяса.
Окруженные милиционерами, мы спустились вниз.
Милиционеров было больше, чем людей. Они были красивыми, поэтому ловили тех, кого выпивка делала некрасивыми. А ещё они - как и мы - ловили Сковороду.
Тем временем на театральной сцене актеры изображали героев баек Сковороды. Их реплики заглушали пушечные выстрелы и лошадиное ржание. Встречали правителя Слобожанщины, который так любил печенегов, что пересел с мэрского кресла на губернаторское.
На главной сцене уже разминался Олег Скрипка. Он собирался посвятить Сковороде новую песню на печенежском украинском языке. Мы рванули было туда, но нас остановили продавцы медовухи.
Бабахнули пушки, и Скрипка запел. Я поднял пластиковый стаканчик.
Когда закончилась песня, на сцену вышел печенег в костюме дуба. Он назвался Бече. Зрители принялись бросать ему футбольные мячи. Бече глотал их. Вскоре его живот стал как мяч. Печенег рассовал свои конечности по карманам и покатился колобком к правителю Слобожанщины.
Правителя Слобожанщины встретили бурными аплодисментами. Тех, кто ленился хлопать, милиционеры уводили в неизвестном направлении.
- Поделом, - сказал старик слева.
Я бросил на него пьяный взгляд. Промахнулся.
- Меня зовут Старый Мерчик, - сказал он. - Я дворец и человек.
- Мы не слепые, - сказала Юля.
Слепым был Старый Мерчик - его квадратные глаза, похожие на окна, заложило кирпичами. Штукатурка на лице осыпалась. Тело заросло зарослями.
- Зрячие уже увидели бы Сковороду, - сказал Старый Мерчик.
Мы распахнули окна своих глаз. Медовуха сразу же выветрилась из головы.
Между тем правитель Слобожанщины пытался буцнуть Бече. Однако тот не катился ни в какую. Милиционеры уже приготовились арестовать печенега.
И тогда на сцену вышел человек с огромными ногами.
- Так вот же он! - крикнул я.
- Да-да, - сказала Юля, - это Сковорода...
Сковорода буцнул печенега без разбега и без замаха. Тот полетел далеко-далеко, за горизонт, за пределы Слобожанщины. Толпа ухнула.
- Микрокосмос печенега стал макрокосмосом, - пояснил Сковорода. - Ибо сказано в Библии...
- Ловите его! - завизжал правитель Слобожанщины.
Милиционеры опомнились и полезли на сцену. Они ловко набросили на Сковороду сети. Давя людей, к сцене подъехал воронок. Сковорода не сопротивлялся, хотя мог. Его тяжелая Библия упала на землю. Кто-то спешно подобрал её. Правитель Слобожанщины пятился, пока не исчез вовсе.
Через миг концерт продолжился.
- Сережино пирожино, - доносилось со сцены.
На душе было горько. Я взял ещё медовухи.
- Что случилось? - спросил Старый Мерчик.
- Они повязали Сковороду, - сказали мы.
- Ненадолго, - сказал Старый Мерчик. Он улыбался.
ВСЕ ЗОЛОТО ХАРЬКОВА
Эта улица называлась по-разному. В царские времена - Екатеринославской, в советские - Свердлова, в украинские - Полтавским Шляхом. Но каланча жандармского полицейско-пожарного управления здесь была всегда. Отсюда виден почти весь старый Харьков, видны все пожары и преступления. Сюда - в Ленинский райотдел милиции - и привезли Сковороду.
- Когда-нибудь эта каланча рухнет на вас, - сказал Сковорода у входа. - Я чую запах трещины.
В подтверждение его слов башня зашаталась от ветра.
Милиционеры испуганно зашушукались. Кто-то предложил отвезти философа в СИЗО на Холодной горе. Изолятор был таким же большим как Сковорода - ему не страшен ни ветер, ни землетрясение. Однако правитель Слобожанщины устало отмахнулся - он уже хотел домой.
А наутро загорелся старый цирк на Жандармской улице. Совсем рядом - через дорогу от управления. Повалил дым. Кашляя, милиционеры повыскакивали на улицу. Они смешались с пожарниками. Началась суматоха, затем давка.
В стороне незаметным дворцом стоял Старый Мерчик. Его слепой взгляд был устремлен на задымленное небо. Он с наслаждением вдыхал запах гари и подступал к участку. Все ближе и ближе, пока его окна не поравнялись с окнами райотдела.
- Мои окна слепые, - шепнул Старый Мерчик Сковороде, - но ты можешь попасть в меня через вход... то есть через рот.
Сковорода покачал свою голову как младенца.
- Это не наш метод, - сказал он.
Мы с Юлей также незаметно высились у всех на виду. Раскинув сеть над райотделом, мы ожидали, пока выйдет Сковорода.
- Возвращайся домой, - сказал Сковорода Старому Мерчику. - Скоро меня отпустят и так.
Старый Мерчик кивнул, но никуда не ушел - он застыл замком через дорогу.
Вскоре пожар потушили. Цирк даже не успел толком обгореть. Милиционеры и пожарные вернулись в управление. Полтавский Шлях зазвенел трамваями, зашуршал автомобилями. Пешеходы пошли своим чередом. Каждый второй нес ведро с фекалиями. Нес - прямо к райотделу.
- Какой вонизм! - сказала Юля, зажимая нос рукой.
Это были золотари. Коричневые не только сзади, но и спереди. Они шли как цари. Обычно им уступал дорогу даже правитель Слобожанщины. Все кланялись им, все молились на них. В Харькове, естественно, была канализация, однако функционировала она уже неидеально. Она жутко постарела. Унитазы часто возвращали все назад. И в квартирах пахло плохо. Как до революции. Или ещё хуже.
Вот почему золотари были в почете. В ведрах они носили настоящее золото, а золото, как известно, не пахнет. Свое богатство они выливали в Лопань, и река охотно принимала их дары. Не будь золотарей, от реки остались бы рожки да ножки. А так она потихоньку текла и пахла.
Но сегодня золотари не дошли до Лопанского моста. Они ставили ведра перед участком и молча смотрели на вход. Вонь усиливалась, людям и милиционерам становилось плохо.
И тогда к золотарям вышел правитель Слобожанщины.
- Чего вы хотите? - спросил он.
- Отпустите Сковороду! - потребовали золотари.
Башня уже накренилась от смрада. Правителю пришлось отпустить Сковороду.
Недавний узник торжественно вышел из управления, пересек дорогу и забрался в рот Старого Мерчика. Мы были слишком далеко, чтобы поймать его.
А вдали шумела голодная Лопань.
СТАРЫЙ МЕРЧИК
- Такой старый, а бегает как молодой, - говорит Юля.
Который день мы преследуем Старого Мерчика. Пересаживаемся с одной маршрутки на другую. Подгоняем водителей, но те и так газуют из последних сил. Едва крутят руль. Возле Валок они валятся на землю.
Дальше мы идем по следам. Старый Мерчик следит старыми камнями. Сбрасывает балласт, становится легче, быстрее.
Нам тоже приходится измениться. Наши руки превращаются в ноги. Мы звереем - и больше не улыбаемся, потому что звери не знают, что такое улыбка. Мы перегавкиваемся, рычим и воем. Питаемся полевыми мышами и рыбой из Мокрого Мерчика. Забираемся на ферму, где выращивают фазанов, и оставляем в клетках одни перья. Нас провожают выстрелами до самого жертвенного камня.
Жертвенный камень окружают поклонники старины. Увидев нас, все разбегаются. Кроме каменной бабы. Половецкой.
На камне лежит человек. Он тоже баба, но не каменная. Её чуть не принесли в жертву. Мы узнаем сковородиновского экскурсовода. Она не узнает нас. Плачет.
Мы снова становимся собой. Зачехляем губами зубы. Вытираем руки салфеткой. Прилизываем волосы. Юля греет полураздетую девушку взглядом. Наши физиономии заплывают добротой.
- Ты свободна, - говорю я, подавая руку.
- Отстаньте, - говорит экскурсовод. - Я хочу умереть.
Мы не слушаем её. Силой стаскиваем с камня.
- Это плохой камень, - говорит Юля. - Его облетают птицы и самолеты.
Девушка заслоняет руками заплаканное лицо.
- Меня должны принести в жертву Сковороде!
Мы удивленно смотрим друг на друга. Потом - на поклонников старины, которые прячутся за деревьями парка. Там же прячется Старый Мерчик со Сковородой внутри. Он хмурит фасад и что-то бурчит себе под нос.
На землю ложится тьма.
- Заколите жертву пред Сковородой, - говорит Старый Мерчик. - Пусть сыны половецкие подберут кровь и покропят ею всюду. Тогда закончится кризис и подешевеет газ. А позже вы соберете хороший урожай.
Девушка вырывается, но мы крепко держим её.
- Нет, - говорю я. - Если приносится жертва Сковороде, это должна быть пшеничная мука, смешанная с елеем, пресная.
Юля перебегает через дорогу, где стоит киоск. Вскоре она возвращается оттуда с выпечкой и оливковым маслом.
- Разломи её на куски и влей на неё елея, - говорю я.
Юля быстро совершает ритуал. Поклонники старины недоверчиво приближаются к нам. Деревья затихают. Старый Мерчик начинает причитать.
Ничего не происходит, да и не должно. Мы с Юлей хитро улыбаемся. Экскурсовод и все остальные тупо смотрят на нас.
- Ы-ы-ы! - кричит Старый Мерчик, хватаясь за голову. - Вы все испортили! Какой, к черту, хлеб!
Всей толпой мы бежим к нему. У камня остаются лишь бабы - каменная и экскурсовод.
Пока Старый Мерчик кричит, мы с Юлей запрыгиваем к нему в рот.
Старый Мерчик понимает, что проиграл. Он понуривает голову. Мы ходим по ней как хозяева, как Шидловские. Но дворец уже не украшают картины. Теперь здесь нет мебели и прочей роскоши.
- Ничего, - говорит Старый Мерчик. - Самая большая роскошь - это роскошь человеческого общения.
Мы соглашаемся.
- Часто рот ценнее, чем кошелек, - говорим мы. - Особенно, если зубы - золотые.
Старый Мерчик соглашается, хотя у него нет ни одного золотого зуба.
В поисках Сковороды мы прочесываем все комнаты замка.
- Где Сковорода? - наконец спрашиваем мы.
Старый Мерчик задумывается, его извилины натужно шевелятся.
- Далеко и близко, - говорит он. - Мы как бы в его микромире. А он большой как макромир.
- Понятно, - говорим мы. - Но где Сковорода?
Мы чувствуем, как крутится Земля. Старый Мерчик постепенно меняется в лучшую сторону.
- Он мне кого-то напоминает, - говорит Юля.
- Шаровский замок?
Мы пулей вылетаем на улицу. Раньше в Шаровке держали туберкулезников. Палочка Коха будет царствовать здесь ещё много лет.
ШАРОВКА
В молодости, когда ноги и сердце ещё маленькие, Сковорода ездил по Европе с генералом Вишневским.
Генерал покупал токайские вина для царицы, а Сковорода пел ему песни.
Сковорода знал языки и этикет. Если бы не он, путешествие ограничилось бы Венгрией. А так они хорошо поколесили по Старому Свету.
Они были в Австрии и Германии. Сковорода слушал лекции в университетах, а Вишневский дегустировал вина. Хотя какие там вина? Возможно, поэтому они отправились в Италию. А возможно, и не отправились. Неважно.
Важно другое. В Германии Сковорода познакомился с бароном Кенигом. Кениг был настоящим бароном, у него был настоящий замок в Кенигсберге. И у него была жена - больная чахоткой.
В Кенигсбергском замке Сковорода утешал барона. Он советовал ему перебраться на Слобожанщину, где люди крепче дубов, а воздух крепче конопляного дыма.
Через много лет Кениг скупил села в Богодуховском уезде. Он приобрел Шаровский замок, перестроил его по-немецки, разбил парки в английском и французском стиле.
Вот только местные крестьяне... Они не были похожи на немцев, не были похожи даже на англичан или французов. Они раздражали чистокровного арийца, раздражали баронессу. И Кениг выселил их из Шаровки - в далекую Россию.
Это известие расстроило Сковороду. Целую вечность в Шаровке не было его большой ноги.
Тем временем баронессе полегчало. Она поехала в Крым за курортным романом. Там она изменила Кенигу на жертвенном камне - с офицером Черноморского флота.
Кениг приказал доставить камень в поместье. Он установил его в парке, возле дорожки, по которой любила гулять жена. Ежедневно жертвенный камень напоминал жене об измене.
Сейчас мы с Юлей возле этого камня. На нем снова лежит экскурсовод. Но на этот раз - не девушка-сковородинистка. Теперь это бородач. Он показывает, как заниматься любовью на Камне любви.
- Осторожнее, - говорит Юля. - Это жертвенный камень.
Экскурсовод похож на Христа с шаром для боулинга. Под мышкой что-то круглое. Его борода растет не наружу, а внутрь. На голове терновым венцом - бейсболка. Он будто сошел со старинной картины Пархомовского художественного музея.
- Я работаю в музее... В Пархомовке, - говорит экскурсовод. - Поэтому я знаю, о чем говорю. Это Камень любви. А это...
Он разворачивает сверток. На землю падает белоснежный цилиндр. И катится куда-то вниз, в овраг.
- А это сахарная голова...
Он спускается за ней, поднимает, отряхивает листья-горчичники.
- Как известно, Кениг тоже был сахарозаводчиком.
- Тоже? - говорит Юля.
Её язычок хочет лизнуть сахарную голову.
- Как и Харитоненко. Я уже рассказывал о нем. Здесь каждый помещик имел сахарный завод - роскошнее Мариинского дворца. Раньше в Слобожанщине было сладко... Девушка, вы откуда?
Юле все-таки удается лизнуть голову.
- Оттуда.
Она кивает на Шаровский замок, будто вылитый из сахара.
- Но там же палочка Коха.
Все отскакивают от нас, как от чахоточных.
- Так получилось, - говорю я. - Мы были в Старом Мерчике. А потом Земля закрутилась. И мы перенеслись сюда.
- Бывает, - говорит экскурсовод. - Между дворцами какая-то мистическая связь. По легенде Леопольд Кениг ужинал в Шаровском замке, а спать ложился уже в Кенигсбергском. Он был вездесущим как Бог. Или у него были двойники...
- Это не мистика, а физика, - говорим мы.
- Скорее метафизика...
В это время туристская группа покушается на сахарную голову. Но бородач держит её высоко. Никто не может допрыгнуть.
- Спокойно, - говорит экскурсовод, - я дам лизнуть голову всем желающим. Но только один раз. Потому что её отливал сам Кениг... Или Харитоненко.
Мы также становимся в очередь. Все забывают, что мы из туберкулезного дворца.
- У Кенига было столько сахара, что он засыпал им горки. И его больная жена могла кататься на санках в любое время года...
Никто не слушает его, кроме нас.
- А Харитоненко кормил сахаром Москву с Петербургом. Лишний сахар выбрасывался на столичные улицы. Отсюда легенды о снеге летом. Нет, то был сахар Харитоненко...
- Вы не видели Сковороду?
Человек со сковородиновской прической выглядывает из-за семисотлетнего дуба. В желтых зубах дымится сигарета. В мозолистых руках сачок. Им не поймаешь Сковороду - он же не бабочка.
Экскурсовод мотает головой. Человек недовольно сплевывает и семенит к дубу помоложе.
- Все посходили с ума, - говорит экскурсовод. - Каждый хочет поймать Сковороду. А зачем?
Мы задумываемся.
- Они не понимают, что Сковорода остается собой, пока он неуловим. Он зачахнет в неволе.
На лице Юли нарисован иероглиф "И" - мысль. На моем лице, наверное, блондинка "Юй" - глупость и легкомыслие.
- Пошли, - говорит экскурсовод. - Я покажу вам озеро, сахарную горку и остатки французского парка.
Экскурсоводу возвращают сахарную голову - она уже меньше вдвое.
По пути мы слышим крики. Кого-то поймали. Человек с сачком тоже там.
- Это точно не Сковорода, - говорит бородач, проходя мимо. - Сейчас он в Натальевке, летней резиденции Харитоненко.
НАТАЛЬЕВКА
Перед революцией Казимир Малевич нарисовал "Черный квадрат", который стал самой знаменитой картиной в мире. Тогда картина никому не понравилась, да и сейчас у неё немного поклонников. Люди поняли бы Малевича, будь квадрат голубым или оранжевым. Но черный цвет... В нем нет ничего красивого. Он навевает грусть или сонливость.
Простые и сложные люди до сих пор бьются над тайной "Черного квадрата". А между тем разгадка проста, если вспомнить, что отец Малевича был управляющим на сахарном заводе в Пархомовке. Детство Казимира было сладким. Он рос в чистом черноземе с кистью в руках. А почва на Слобожанщине самая черная и плодородная на Земле.
Теперь, когда мы посмотрим на "Черный квадрат", мы увидим сахар и чернозем. Картина сразу станет сладкой и плодотворной в идейном смысле. Теперь картина нравится нам гораздо больше, потому что понятна задумка Малевича.
Картина восхваляет земли Слобожанщины и сахарную империю Харитоненко.
Сам Харитоненко любил искусство больше сахара. В его усадьбе были картины Серова и Репина, Иванова и Васильковского. В его усадьбе был Казимир Малевич. Поэтому грех было не попросить молодого художника нарисовать дочь Наталью.
Малевич рисовал Нататью Харитоненко, пока та не умерла. У него не получился портрет. У него получилась Натальевка. Картина была такой красивой, что Харитоненко захотел жить в ней.
На пятидесяти гектарах земли возле реки Мерчик он разбил дендропарк. Липы и березы, дубы и сосны. На входе - парадная брама от автора Мавзолея Ленина. В сердце усадьбы Харитоненко построил церковь-музей, куда поместил коллекцию икон. Храм был современным, но он настолько вписался в ландшафт, что казалось, будто он стоял здесь всегда. Харитоненко украсил его древними рельефами и барельефами. Некоторым уже тогда было около тысячи лет.
- Вы верите, что этому кресту тысяча лет?
У бабки такие живые глаза, что она не может удержать их на лице. Они бегают и прыгают как тараканы. Не будучи круглой, бабка как-то катится следом за нами.
На всякий случай мы говорим:
- Да, верим.
Флигели и сарайчики вытягиваются перед нами в струнку. Тучи накалываются на их острые шпили.
- Здесь так красиво, правда?
Мы с Юлей соглашаемся.
- Как думаете, что это?
Бабка показывает на готическую башню.
- Водонапорная башня, - говорю я.
- Так нечестно, - говорит бабка. - Вы прочитали в Интернете.
- Нет, я видел в такую в Киеве. Возле кукольного театра.
Мы не знаем, почему бабка увязалась за нами. Видимо, её привлекла красная курточка Юли. Или мой большой рюкзак. А может, мы просто красивые.
Бабка рассказала, что под дубами, которые окружают храм, когда-то сидел Сковорода. Рассказала, что распятие на левом боку храма хотели украсть, однако унесли только часть ноги Христа. Рассказала, что в советские времена в храме была бильярдная.
Сейчас она рассказывает о главном корпусе, разрушенном в годы войны:
- В дворец попала бомба. А затем местные крестьяне растащили все то, что осталось. Я не осуждаю их. В то время не хватало стройматериалов.
Бабка достает из нагрудного кармана старую фотографию. Показывает её нам.
- Шаровский замок, - говорит Юля.
Бабка обижается.
- Все замки похожи, - говорит она. - Чуть больше. Меньше. Светлее или темнее. Немудрено спутать.
Но мы знаем, что ошибки быть не может. Когда-то и тут стоял Шаровский замок.
- Вы вылитый Сковорода, - говорит бабка.
Мы с Юлей переглядываемся.
- Спасибо, - говорю я, - вы тоже.
- А вы знаете, что учитель помогал Малевичу рисовать Натальевку? Сковорода раскусил с Пифагором фигурный триугол. Ангелы озаряли светлым его квадраты. Иконичные знаки были совершенны, как он сам. Если бы Сковорода не ушел, квадрат Малевича никогда бы не погас.
Мы спрашиваем, куда направился Сковорода. Бабка пожимает плечами.
- Черт его знает. Слобожанщина такая большая.
Она никак не отстает от нас. Что-то тут не так.
- Извините, мы пойдем смотреть манеж.
- Я вас проведу.
Бабка плотоядно облизывается. Однако она такая мягкая на вид, что не выглядит опасной.
- Конюшни Харитоненко славились на весь Пелопоннес. Он любил коней больше, чем женщин. Не скупился на подарки. Засыпал лошадей цветами. Построил им настоящий дворец. В России не было таких стеклянных манежей. Сахарозаводчику завидовали даже в Петербурге...
Мы уже в конюшнях, которые уже превратились в развалины.
- Сковорода тоже любил лошадей, - говорит бабка. - Конь не знает, что такое пальто. Конь обойдется без мяса и рыбы. Его нужно гладить овсом. Как и философа... Сковорода всегда начинал день с овсянки...
Бабка странно улыбается.
- Кто вы? - спрашиваем мы.
В этот миг темный угол плюется тенями. Какие-то люди окружают нас, заламывают руки, связывают.
- Я? - говорит бабка. - А вы разве не поняли?
Они вытаскивают нас на улицу. Возле манежа стоит туристический автобус.
- Я половецкая баба. А это мои половцы.
ПАРХОМОВКА
Они держат нас на заброшенном сахарном заводе в Пархомовке. Они считают, что я - Григорий Сковорода, а Юля - Наталья Харитоненко. Мы боимся за свои жизни, поэтому подыгрываем им. Изображаем учителя и барыню.
Половецкая баба камнем стоит у дверей. Она уже не такая мягкая как раньше.
В свое время половцы, как и печенеги, приняли сковородинизм.
Они поклонялись волку, пока Сковорода не появился на Половецком поле. Половцы радушно приняли его, накормили и напоили. Они выпили с ним за компанию. Им стало весело, им захотелось танцевать. И тогда они попросили Сковороду сыграть на свирели.
И Сковорода сыграл.
Лучше бы он этого не делал. Музыка привлекла киевских князей. Они коршунами налетели на половецкий стан. Их собаки набросились на верховного волка и разодрали его. Головы половцев покатились по полю, словно футбольные мячи.
- Чтобы выжить, - сказал Сковорода, - вы должны стать тверже камня.
И половцы окаменели. Старики и дети, воины и бабы - все. Сковорода перекрестил их и уехал в Киев. Учиться в духовной академии.
Половцы долго были каменными. Они ожидали Сковороду, но тот никак не возвращался.
- Если Сковорода не идет к камню, то камень пойдет к Сковороде.
Половцы ожили и сгрудились в Натальевке. Они устроили там засаду. Вот только поймали они ненастоящего Сковороду.
Вскоре нас тайно посещает правитель Слобожанщины. Оказывается, у него половецкие корни.
- При той власти я был каменным, - говорит правитель Слобожанщины. - Я долго ждал своего часа.
А теперь он хочет вернуть Слобожанщину в каменный век.
- Как вы смотрите на то, чтобы поработать музее?
То есть стать экспонатом музея.
- Я не против. Только отпустите Юлю. Которую вы называете Наташей.
Правитель Слобожанщины задумывается.
- Мы не можем отпустить её далеко.
- Хотя бы в Поющие Террасы, - просит Юля.
Мысли правителя Слобожанщины каменеют.
- Она будет там петь, - говорю я.
- И есть яблоки, - говорит Юля.
- Больше ничего, - говорим мы.
Правитель Слобожанщины уходит к советникам. Возвращается. Кивает. Отводит меня в художественный музей. Я даже не успеваю попрощаться с Юлей.
Теперь я главная достопримечательность в Пархомовке. Мне выделяют отдельный зал. Расставляют по углам половецких баб. Устанавливают камень с позорной надписью:
"МИР ПОЙМАЛ МЕНЯ".
В соседних залах - оригиналы картин Малевича и Маяковского, Пикассо и Писарро, но народ не задерживается там. Все толпятся возле меня. Каждый пытается что-то сказать, однако я плохо разбираю слова в этом шуме.
Однажды ко мне подходит девушка-экскурсовод из Сковородиновки.
- Это не Сковорода!
Она поднимает крик. Милиционеры выводят её из музея.
Однажды в окна заглядывает слепой Старый Мерчик. Он также не признает меня.
Чаще других я вижу бородача, с которым мы познакомились в Шаровке. Он знает, что я не Сковорода. Но это не мешает нашим вечерним беседам.
- Раньше я был обычным человеком, - говорит бородач.
- Вы и сейчас обычный человек.
- Я снимал квартиру в Харькове. И меня было всё. У меня даже была девушка, я любил её всем сердцем.
- И у меня была девушка, - говорю я. - Сейчас она в Поющих Террасах...
- Я помню... С таким красивым язычком...
- Не только язычком.
- Я помню, как она лизала сахарную голову, - говорит экскурсовод. - У моей девочки тоже был красивый язычок и все остальное. Ради неё я был готов на все... Подарить свою почку. Свое сердце...
Он засовывает замерзшие руки в свою бороду.
- Я так и сделал. Сделал ей подарок на День рождения. Я купил бриллиантового мишку. Вы же знаете, как девушки любят все мягкое и блестящее...
Я знаю.
- Мне пришлось продать сердце. Единственный здоровый орган. С детства у меня больные почки. За них не дали бы и ломаного гроша. А за сердце мне дали кучу денег. Какому-то богатому половцу вставили мое сердце вместо каменного.
- Ей понравился ваш подарок?
- Ещё бы. Она полюбила этого бриллиантового медвежонка. Она бросила меня и начала встречаться с ним. Но мне уже было все равно. Ведь я стал бессердечным.
- Сочувствую.
- Мне все равно.
Разгорается новый день. Нас омывает море народа.
- Первая глава в человеке - его сердце.
К берегу, где стоят половецкие бабы, подплывает пловец. Мы узнаем его.
- Сердце, - говорит Сковорода, - как Харьков для Слобожанщины. Без Харькова Слобожанщина перестанет биться о клетку.
Сковорода изящен. Волосы аккуратно подрезаны. На нем ничего лишнего. Одежда красиво обтягивает его стройное тело.
- Вы нарисовали меня на пятисотке, - говорит Сковорода. - Но за эти деньги не купишь даже полбутылки токайского вина. Немного я стою...
Богачи достают из кошельков деньги, сличают изображения на купюрах с лицом философа.
- Или пару килограммов пармезана...
Сковорода выглядит расстроенным.
- А я зарабатываю лишь три Сковороды, - говорит кто-то.
- А я четыре, - говорит другой.
- Много, - задумчиво говорит Сковорода. - А может, мало...
- Мало, - соглашаются с ним.
- Я зарабатывал куда меньше, - говорит Сковорода. - И не жаловался.
- Тогда были другие времена...
- А вы ешьте суп "Бедность"...
- ???
- Пустая кастрюля надежд, щепотка злобы, соленые слезы... Обязательно обварите себе ногу...
- Сам ешь!
Кто-то кого-то толкает. Начинается заваруха. Люди бьют друг друга. Кричат не только битые, но и небитые. Половецкие бабы оживают - и получают свое. Прибегают охранники - и тоже получают.
Я оказываюсь на полу. Меня топчут, словно колорадского жука. Ноги большие и тяжелые.
Я открываю глаза - надо мной Сковорода.
- За что? - говорю я.
- За двух небитых, - шутит Сковорода. - А теперь смываемся.
Сковорода черный и тонкий. Он змеей выползает из зала. Я ползу следом, нюхая его ноги.
- Ты ведь из Дергачей? - спрашивает Сковорода.
- А что? - говорю я.
Мы наконец выбираемся из музея.
- Ты был в Гужвинском лесу?
- Нет, - отвечаю я. - У меня сосед - Гужвинский. Наверное, он был.
- Хм, - говорит Сковорода.
Он взмахивает рукой и ныряет в темноту.
ПОЮЩИЕ ТЕРРАСЫ
Стены амфитеатра были ничем иным, как солнечными батареями. Поэтому яблоням Харитоненко было тепло даже ночью. Они растопыривали ветки от удовольствия. Ветер играл на них, а птицы - пели. Однажды прекрасные звуки привлекли Шаляпина. Он пришел сюда, наелся яблок и зазвучал. Ему аплодировали весь вечер.
- Сегодня пел не я, - сказал Шаляпин. - Сегодня пели террасы.
То же самое сказал через сто лет Олег Скрипка на этнофестивале "Поющие террасы". Время было плохим хозяином - стены существенно разрушились, а яблони одичали. Но акустика амфитеатра по-прежнему была сильной. Сковорода, о котором говорилось в песне, гулял по всем ярусам террас.
В следующем году фестиваля не было. Правитель Слобожанщины назвал террасы аварийными и никого туда не пустил.
Он сделал исключение только для Натальи Харитоненко, известной нам как Юля.
Пока я стоял в Пархомовском музее, Юля приручила яблони. Она приручила маленькое желтое солнце и большую белую кошку. Каждый день дикая голодная кошка пыталась сцапать яичный желток. Ещё немного - и кошка обгорела бы, а мир погрузился бы во тьму. Юля спасла всех. Она научила кошку ловить мышей. Она научила солнце подниматься высоко в небо. Она была так довольна собой, что запела.
У неё были свои песни.
- Женская грудь - это книга, - пела Юля, - а дети - её читатели. Дайте им дочитать до конца, дайте напиться молока. Не отрывайте их от себя раньше времени, не вырывайте страницы. Пусть они получат удовольствие от чтения. Пусть мальчики станут мальчиками, а девочки - девочками. И тогда одни перестанут читать все подряд, а другие - раскрывать себя каждому встречному. Первая книга - самая важная. Первая книга - это материнская грудь.
Или:
- Разве вы Чичиковы? Зачем покупаете мертвые души? Зачем делаете аборты? У вас ведь есть выбор. Можно повторить или проигнорировать. Можно радоваться или горевать. Но вы не выбираете ничего. Плохо не иметь ничего. Вредно ничего не испытать. Вы уходите от проблемы выбора, вы множите мертвые души. Зачем? Неужели вы и вправду Чичиковы?
Или:
- Не обижайтесь на мух. Обида - это ежик в кармане. Где уже лежат ключи, кошелек или мобильник. Семечки, желуди или сигареты. Вы уколитесь, когда полезете в карман. И одним ежиком станет больше. Поэтому не обижайтесь на ежиков и на мух. Они как люди. Есть большие и маленькие. Есть реактивные и заторможенные. Есть громкие и тихие. Против природы не попрешь. Без обид. Если муха жужжит над ухом, значит, она рада, что залетела к вам. Если не вылетает в открытое окно, значит, у вас лучше, чем на улице. Если сидит на вашем лице или на вашем пироге, значит, там ей нравится больше, чем в сортире. Муха как бы делает вам комплимент. Не обижайте её.
Или:
- Первый секс - это восхождение на Эверест. Первый мужчина - это альпинист, который покорил вершину. Возможно, потом её покорят другие. У кого-то получится лучше, быстрее. Но в истории останутся только самые первые. Сердце девушки как телевизор, настроенный на первый канал. Когда его настраивали, девушка обливалась кровью. В первый и последний раз. По проторенной дорожке смогут пройти и другие альпинисты, но это будет уже не Эверест.
Или:
- Если мужчина идет не домой, а в кабак, значит, его дом - не кабак. Значит, его близкие - не собутыльники и даже не официанты. Значит, его жена - не стриптизерша. Ему не хватает всего этого, и он идет в кабак. Вам нужен такой мужчина? Тогда превратите дом в кабак. В противном случае - не пускайте его домой. Пусть сделает выбор. Он не должен получать всё. Мужчина должен выбирать, если его дом - не кабак.
Или:
- Ноги искусства растут из несовершенного мира. Искусство - это то, чего не хватает человеку в этом мире. Поэтому один сеет, а другой пожинает. Поэтому что-то создается и что-то потребляется. Гармоничному человеку незачем творить. Он направлен в себя. Ему достаточно того, что создал Бог. Разве звездное небо станет прекраснее, если на нем появится летающая тарелка? Разве парящего орла украсит вторая голова? Разве татуировки сделают тело более привлекательным? Лишь негармоничные люди будут искать надреальность, новые формы и методы. Лишь они будут поклоняться колоссу искусства на глиняных ногах.
Или:
- Любовь должна быть бескорыстной. Нужно давать, не требуя ничего взамен. Даже цветов. Любовный бизнес прогорит как сковорода. Лю...
Юля увидела меня. Ведомый пушистой кошкой, я спускался вниз с букетом цветов. Террасы все ещё подпевали Юле.
- Сковорода не прогорит, - сказал я.
Юля кивнула. Мы обнялись до хруста.
ДЕРГАЧИ
Поселок назывался Деркачами, пока в нем водилась птичка деркач.
Поселок назывался Деркачами, пока в нем водился казак Деркач.
Многие считают, что казак Деркач был птичкой.
Он водился на правом берегу реки Лопань. Когда река обмелела, берег стал горой, которую, не долго думая, назвали Сечью.
В советские времена на левом берегу реки Лопань построили завод турбокомпрессоров. Деркачи сразу же стали Дергачами. Они превратились в город и все такое.
На самом деле ничего не поменялось. Жителей больше не стало. И они, как и раньше, не различали буквы "гэ", "ка" и "ха". Они говорили: "Дерхачи". Как и старшие братья - харьковчане.
Наш сосед Гужвинский когда-то был харьковчанином. Он приехал работать на завод. Он работал так, что у него не оставалось сил на обратную дорогу. Поэтому он поселился на Заводском переулке - под каштаном. Гужвинский построил там дом и скамейку. После работы он курил на ней, а мимо шли люди. Из Израиля... В Израиль...
Да-да, Израиль... Обетованная Земля. Так назывался район новостроек, где селились работники завода. Мой дед, главный инженер, тоже получил там квартиру. Но жил все равно на Заводском переулке, местном Арбате. Жил рядом с Гужвинским.
По переулку редко ездили машины. Дорога была как после бомбежки. Возможно, во время войны действительно была бомбежка. С тех пор дорогу неоднократно латали, однако ямы все равно красовались от детского садика до школы. Детям и родителям нравилось перепрыгивать их, а вот машинам - не очень. Поэтому водители выбирали другие переулки. Например, Икс-Икс-Икс лет ВЛКСМ или Эль лет ВЛКСМ.
Но вернемся к Гужвинскому. Он пристально следил за израильтянами из-под своего прокуренного каштана. Он здоровался с теми, кого знал в лицо. Остальных провожал насмешливым взглядом. Когда проходили школьники, он говорил:
- Руки вверх!
Школьники поднимали руки, а Гужвинский резко опускал им штаны. Хохоча, он убегал - в дом. Чаще других унижения терпел мой отец. Видно, потому, что был сыном главного инженера завода, а тот всегда снимал штаны с работников при невыполнении плана. Гужвинский как бы отыгрывался на детях главного инженера.
У деда было всего лишь два сына - папа и дядя Валера. Папа любил читать и любил лес. Дядя Валера любил музыку и любил девушек. Они были очень непохожими сыновьями.
С утра пораньше отец обувал кроссовки или лыжные ботинки. Он оставлял позади луга и леса. Реку Лопань, Сечь и сад помещика Удянского. У озера Караван он поворачивал назад. Дома хвастался румянцем и делился впечатлениями.
Его хорошо знали как дикие, так и домашние кабаны, которые смотрели на него из сельских свинарников в Лужке и Караване. Его знали птицы Полтавского яра и рыбы Семеновского озера. Он тоже знал их. А ещё знал много деревьев, кустов и троп между ними. Отец мог бы стать лесником, если бы не стал физиком.
Он благополучно пробегал мимо Гужвинского, который, став пенсионером, уже никому не снимал штаны.
- В лесу сейчас мокро, - загадочно говорил Гужвинский.
Он говорил так всегда. Даже когда было сухо.
- Под ногами сплошные сопли. Лес выхаркивает мокроты. Сморкается прямо на ветки... У него нет носового платка... Слышишь?
Папа слышал, как высмаркивается Гужвинский. Слышал его кашель курильщика. Больше ничего.
- Будь осторожным... Не заразись.
Папа кивал и бежал дальше. Он думал над словами Гужвинского. В них был здравый смысл. Всем известно, что лес - это легкие планеты. А в легких обычно мокроты.
Когда папа возвращался, Гужвинский все ещё сидел на лавочке.
- Видел Сковороду?
Отец отрицательно мотал головой и направлялся к своей калитке.
- Выпей водки, - кричал ему вслед Гужвинский. - А то заболеешь.
Было видно, что он уже выпил водки. Если бы папа присел на скамейку, Гужвинский рассказал бы ему о Сковороде:
- Сорок лет Сковорода водил израильтян по Дергачам. Сорок лет он пытался вывести их на чистую воду. Однако в Дергачах не было чистой воды. Лопань обмелела сверху и снизу. И ещё этот завод... Вскоре израильтяне начали терять веру. Заметив, что она выпадает из их карманов, я запоминал место, чтобы позже подобрать её. Понятно, что после меня никто ничего не находил. Со временем я насобирал столько веры, что поверил, будто у меня внутри целый мир. Легкие стали моим лесом. В нем росли семисотлетние дубы. В нем жил, рефлексировал и творил Сковорода. Жаловался, что в моем лесу сыро. Тогда я высушивал свой мир сигаретами. Сковорода кашлял. Зато он мог присесть под дубом и сочинить байку... Однажды я спросил его, нашел ли он чистую воду для израильтян. Странно, но он не знал никаких израильтян, кроме евреев. Или не хотел знать. Он отрекся от своих израильтян, потому что они потеряли веру. Они готовы были пить даже отраву ради квартиры в новом микрорайоне... Я видел, как над школой вырастают многоэтажки. Это не тот Израиль, сказал Сковорода... Я верил ему, у меня были полные карманы веры. Сковорода сказал, что чистая вода есть. Слава Богу, она далеко от этого Израиля. Вода за Лопанью. Сковорода назвал то место Залопань... Я часто отпускал его туда, чтобы он напился чистой воды. Я верил ему. Но он обманул меня. Как-то раз он не вернулся в мой мир. С той поры я пью водку, а в моем лесу мокроты.
К сожалению, Папа никогда не садился рядом с Гужвинским. Он помнил детские обиды. А вот мои детские годы прошли под каштаном, поэтому я неоднократно слышал эту историю. Но - в отличие от Гужвинского - я не пил водку. Я пил только залопанскую воду.
В теплую пору израильтяне и другие дергачевцы направляются в лес. На полдороге, в саду помещика Удянского, они решают передохнуть. Их ноги и дети ноют, поэтому там они и останавливаются. Раскладывают костры и еду, пьют водку и воду, играют в футбол и в бадминтон.
Помещика Удянского давно нет, яблони одичали, а полянки для гольфа заросли сорной травой. Однако сад все ещё живописен. Его сердце - каштановая аллея, где рифмуются мысли. Судя по всему, помещик Удянский был лучшим поэтом в селе Лужок. Его строфы, наверное, цвели как каштаны. Жалко, что в годы революции поместье Удянского, набитое стихами, сгорело дотла.
Позже около сада возник карьер. Теперь там купаются големы. Местная глина считается лечебной. Дергачевцы и залетные харьковчане обмазываются глиной до неузнаваемости. Мой дед, главный инженер, в свое время даже питался ею. Правда, было не особенно вкусно. Видимо, не хватало каких-то сефирот.
Мой дед отправился следом за Удянским. Конечно же, от старости, а не от глины. Туда же ушел Гужвинский - единственный, кто знал, где найти Сковороду. Папа тоже перестал бегать по утрам. Позапрошлой зимой он сломал лыжи и палки, налетев на семисотлетний дуб, который неожиданно появился на лыжне.
В поисках Сковороды мы с Юлей отправились в лес, но дошли только до Удянского сада. Мы разожгли костер и принялись жарить сосиски. Юля пела песни, разученные в "Поющих террасах", а я пил пиво.
Было хорошо.
Потом мы услышали чьи-то шаги - из каштановой аллеи вышел человек в рясе, подстриженный под горшок.
- Это баварские сосиски? - спросил он, присаживаясь рядом.
- Вряд ли, - сказал я. - А вот пиво - Баварское.
Горьковатое и кислое пиво "Новая Бавария" было все равно лучше "роганского".
Юля протянула Сковороде сосиску, а я - бутылку. Но сковорода помотал головой.
- Именно в Баварии я перестал есть мясо. За жизнь немцы съедают больше тысячи животных. Представьте, сколько бы животных съел я...
Сковорода задумался, отхлебнул пива, скривился.
- Может быть, поэтому я живу до сих пор.
Он поднялся и обошел костер. Юля высунула когти из карманов.
- Я люблю животных. С ними проще, чем с людьми. В Гужвинском лесу я написал о них кучу баек. Я...
Земля закрутилась, она затянула свой часовой пояс. Сковорода пошатнулся, мы с Юлей испуганно обнялись.
Вдруг стало сыро и завоняло сигаретами. Над нами вырос огромный дуб. Я поднял голову и присвистнул.
- Мне осталось написать одну байку, - вещал Сковорода. - О коте и зайке. Или о зайце и кошке... Решу по дороге.
И Сковорода неожиданно набросил на нас мешок. Он действовал на опережение.
- Не бойтесь, - сказал Сковорода, - я вас не съем.