Аннотация: Маленький осколок Моего Дальневосточного Мифа. Типа вестерн. Хотя, раз это про ДВ, то должно быть, "остерн"? :)
ТАЙНЫ ОКРАИН
Он говорил так, как мы говорим во сне,
без настоящего и прошедшего времени,
в одном только будущем.
(Павич)
Жизнь удивляла чудесами. Дурень выпал из окна; на четвереньки, в кусты, под дверь санатория. Ночью встал и не помнил, как оказался на подоконнике. Не успел ни проснуться, ни испугаться. Дежурившая тетка решила, что кинули стул. Летел с третьего этажа, теперь ноги в гипсе, растяжки, спицы.
На него смотрит женщина. Она немолода, у нее ухоженная внешность и лицо много повидавшего, много успевшего и в общем довольного собой человека. Всё в ней хорошо, кроме руки. Пальцы в коричневых пятнах йода, пальцы торчат из корявого гипсового раструба и не шевелятся. Женщина встала на табурет вчера вечером, потянулась к кухонному шкафчику, не поняла, что случилось. И теперь белые потолки, больница на холме под деревьями, уколы, сонные медсестры.
Ветер парусом надувает больничную штору, несет пух с тополей, на дорожках длинные белые змейки пуха. Дея Сергеевна - так зовут женщину. Деей ее назвал отец, механик порта. Есть фотография: человек в кителе, с низким лбом, с дикими смелыми глазами, держит на коленях годовалую девочку - это она. Есть фотография, но отцовской судьбы нет, и нет могилы, потому что снимок 1946 года, механик скоро исчезнет на сахалинской пересылке. Дея, имя интересное для тех времен! Не Идея, не Искра, не Энергия - Дея. У нее отцовские глаза, только веселее, настырней. Светлые глаза, волосы платинового цвета, золотой кулон на груди блестит в открытом вороте халата.
Здесь, в отдельных палатах, Вовчик и она, больше никого. Слышно, как на первом этаже в хирургии кричит разбившийся рокер-мотоциклист - тонко, заунывно и протяжно, как муэдзин с минарета.
Город, что внизу, может, и впрямь достоин минаретов и муэдзинов. Один из дивных тупиков страны, сказал поэт, но женщина не читает стихов. Мозаика крыш на холмах, тополя воткнуты в кофейные клочья облаков в зеленеющем небе, - что ей они, здесь просто жизнь, ее место. Вон дом. Вон заметная отовсюду гостиница "Красный Восток". Квартиру дочки не видно, она живет по проспекту дальше, а барака на окраине, где угольная пыль, печь и сквозняки зимой - нету, сломали.
А еще город это люди. Такие, как она, крепкие, веселые, с нахальными глазами - женщины. Груболицые, с чувственными большими губами - мужчины. Она смотрит на Вовчика. Пот, синяки, щетина на подбородке, но вот эти алчные губы, эта дикость во взгляде. Здесь много таких. Они снизу, из жизни. Болеть, ломать что-то - глупость, временный дурной поворот обстоятельств.
- Правда, Вовка?
- А? - Ему очень больно.
Вот и первая ночь в странном новом месте.
Вовчик будет забываться и просыпаться. Он привык спать, разбрасывая руки и ноги в стороны, а теперь двинуться для него - боль. Всю ночь он будет побеждать страх: что заснет, встанет и упадет опять с какой-то неимоверной высоты. И всю ночь ему будет хотеться ходить. Он найдет защиту. Стоит желанию стать невыносимым, Вовчик протянет руку, ладонь ляжет на загорелое живое тепло, поднимающееся полнотой в обе стороны, ощутит холодок тонкой цепочки, поищет кулон, кулона нет. Он удивится, только чему? Ведь это грудь не женщины из соседней палаты, а какой-то девки, искушенной в деле, которое зовут сексом, перетрахом или даже любовью.
Сиськи как печки, думает он, перетрах это или любовь? Хорошо или нет, что две женские мягкости, как утюг, раскалены у него под ладонью? Член встает, дальше следует суета незапоминающихся и не приносящих удовольствия движений. Потом девица исчезнет, Вовчик поймет с ужасом - он на ногах, надо лечь, ступни не слушаются.
Движение, боль, и с мокрой подушки он глядит в равнодушный потолок палаты. И всё повторится снова.
День позолотит крыши домов, обесцветит тонкий серпик луны, загонит страхи в шкатулки с фигурными крепкими замками. Женщину зовут не Ириной, Натальей, Ольгой, - Деей. Женщина умоется водой из крана, расчешет жесткие платиновые волосы над невысоким лбом, потрогает отёки под глазами, вспомнив холод свежего гипса и боль в руке, медсестер, Вовчика. Ветер надувает штору. Женщина сидит на постели, ждет врача, смотрит, как идет мимо больничной ограды разноцветный летний народ.
Она хочет домой, вниз. Там дела и семья, труды и заботы о ближних. Врача она встретит веселым взглядом. Она умеет говорить и добиваться своего. Но хирург сделан из камня: перелом сложный, кость смещена, десяток дней хорошо бы побыть здесь.
Хорошо ли - сидеть среди медицинских запахов и скуки? Хорошо сейчас на даче под теплым ветром. Под огромным пустым небом.
Надо! - твердит хирург. Он опытный специалист, женщина морщится и вздыхает: придется.
Дни пойдут дальше, Вовчик увидит перемены. Медицинские сестры будут поднимать изголовье кровати, чтобы он мог умыться и поесть, спросят, нужно ли вынести судно. Как заводные игрушки, они оживают в присутствие женщины с кулоном на груди.
- Тебе кололи? Палату убирали? - заглядывает она к нему. Вовчик кивает сквозь боль: да. Спасибо.
Каждый день к ней кто-то ходит. Вовчик видит в раскрытую дверь и много слышит. Несколько дней, пока его колют снотворным, он будет жить среди разговоров за стеной, как в дымке. Вон тот высокий - сын. Он директор магазина. Этот, живой и услужливый, - племянник, экспедитор и шофер. И бухгалтерша, которая привозит ей подписать бумажки, - ее сестра. Кафе в "Красном Востоке", три торговых точки на вокзале, грузовик, джип, свое хозяйство, здесь так живут. Или, как Вовчик, в одиночку хватают добычу. Вовчик впервые думает, что один - это плохо. Даже с деньгами. Он не собирался ломать ног, но так случилось, и вышло, что лучше, когда вокруг тебя люди.
Он слышит в коридоре:
- Надо ехать.
Женщина ходит, носит тяжелую руку. И как в школе, учит кого-то:
- Чего ждешь. Надо ехать.
И голос женский, второй, отвечает:
- Куда, мам? В Белград?
Здесь все подчиняются женщине, но этот голос ссорится. Теперь говорят неразборчиво, много.
- Едь к Андрею. Едь в Хабаровск. Делай же что-нибудь, в самом деле!
Вечером женщина заглянет к Вовчику. Принесет пакет еды, ее холодильник полон, куда одной столько. Вовчик будет отказываться, неудобно, то-сё, потом захрустит домашними огурцами, станет рвать кусками цыпленка.
- А Белград - это что, почему Белград? - спросит он.
- Это, в смысле, кто, дочь? - кивнет на стенку.
Женщина не удивится вопросу. Сядет к нему на постель и расскажет.
Белград - в Югославии, там дочкин муж. Серб, хитрый западный славянин. Три года в Павло-Михайловске серб строил дом культуры и северный микрорайон. Их приехало несколько сотен работать еще в горбачевские времена.
Этот, немолодой, сориентировался лучше других. Три года у него были домашние котлеты по вечерам, телевизор, теплый бок жены в кровати. Но мужчина должен знать, что, когда и зачем делает с женщиной, которую считает своей.
Не тяни! - говорила мать дочке. - Не тяни, слышишь!
На свет появился мальчишка с глазами-сливами, названный именем деда.
Вовчик не пробовал ни семьи, ни отцовства. Для Вовчика существуют непонятные и понятные вещи. Он хорошо считает деньги, презирает хлипких, думает, что всё зло с Кавказа. Любит лето, когда кругом много девчонок в открытых топиках, обожает футбол, автомобили и пустые дороги, где можно давить на педаль и, подставив лицо свежести, мчаться.
- А зачем вся суета? В смысле - ехать туда?
Как зачем? - удивится женщина. Есть ребенок и есть отец. В заграничный городок Цетинье звонит телефон, летят письма с фотографиями, посылки. Югослав тоже пишет. Любит, всё будет хорошо, но не сейчас, позже, - и ускользает, невидимый сидит где-то в своих горах.
Значит, надо ехать. Ну и что же, что далеко и заграница. Дети должны разрывать круг и жить вольнее.
Ночью женщина опять полетит с табуретки.
Взвизгнет. Вскочит. Под спиной - твердая койка. Луна. Больничное окно.
Она поймет, что повернула руку во сне, и не сможет успокоиться и спать.
Она смотрит за окно в темноту. Мир кажется ей прозрачным, как летний воздух, в котором виден маяк на полуострове, много широкой воды и темный острый контур горы, горы со странным именем Долькин Пуп.
В руке у нее мыльница мобильного телефона.
- Алё, девушка? Код Хабаровска скажите.
В трубке - коробчатое двойное эхо.
Женщина говорит тихо, осторожно подбирает слова:
- Ты сыну посылочки шлешь. Не забываешь, молодец. Ты от нас получил? Ага, ага.
Ей отвечают. Женщина слушает. Понемногу к ней приходит красноречие и уверенность.
- Иконку не выбрасывай, Андрей. Что? Иконка, там молитва написана. Как, ты говоришь? За грешников? Ну да. Ну что, все мы грешные. Ты не выбрасывай, Андрей. Я ее освятила. Сама освятила сходила. Ты никуда не девай ее! Она тебе поможет. Ты верующий? Всё равно поможет. Иконка хорошая. Ты береги. Это я положила ее тебе.
Ей говорят: спасибо, спасибо, конечно. И еще - что годы прошли, обиды сгладились, сын взрослый, надо общаться по-новому.
- Ага, ага, - говорит она.
Да, да, соглашаются с ней вдалеке.
Разговор мнется, гаснет.
- Ничего, что я позвонила? Точно? Жена не будет ругать? Ну, здоровья тебе. Тебе и жене. До свидания, Андрей. Ага, ага. Вам тоже. Ага, всё, всё.
Женщина не спит. Ей слышен за стеной Вовчик. Она думает о разном. О страхах Вовчика она может сказать больше, чем скажет он сам. Всё прозрачно и просто, серб, спрятавшийся в горах, глупенькие ленивые медсестры, прошлое детей и будущее внуков.
Но малая досадная непроницаемость затаилась в податливом мире вещей: табуретка. Дочь у нее на глазах пробовала раскачать остальные, даже била об пол, все были сделаны на совесть. И только та, виновница сломанной руки, лежала перед ними кучкой дров.
- Видишь, мам? Понимаешь? Я ехать собралась. Июль, отпуск. А теперь - видишь?
Дочь - противоположность женщине. Бывшее и будущее для нее другое. У нее нет смелого взгляда, и она никогда не смеется, как мать.
Времена великого истребления прошли мимо, времена выживания коснулись ее краем, оставив стертое впечатление о детстве. Зато свадьба в огромном ресторане в "Красном Востоке" была красивой и пышной. Но это самое больное место в прошлом.
Мальчик с голубыми глазами и с русой головой медленно превращается в молодого мужчину. Иногда он, прищурясь, смотрит на нее памятным взглядом, взгляда она хотела бы не видеть. Она спешит прижать к себе темноглазого пацана, а со старшим говорит грубо и по телефону жалуется отцу: переходный возраст, помноженный на твой характер.
- Из-за него рухнула моя жизнь с Миланом, - твердит она в трубку. Голос двоится деревянным коробчатым эхом, подчеркивающим расстояние. - Твой характер. Твой. Все гадости - от тебя. Знаешь, скольких нервов он мне стоит! Скольких седых волос! Компании, тусовки. Мы с матерью носились ночами по городу: где он, не видели его? Думаешь, было легко? Андрей, ты испортил мне всю жизнь! Ты, ты, Андрей!
Тот, кто ее слушает, молчит.
Две женщины бегут по улице ночью - он воображает эту картинку. Почему-то в цыганских цветных шалях, стелющихся по воздуху. Как кино рапидом: летят, плывут, красиво и плавно поднимая-опуская руки, белеют лодыжками на свету фонарей, беззвучно открывают рты. Можно догадаться, что несутся они наперегонки. Вот сворачивают за угол; взлетают локти, тяжело-мягко подпрыгивают затянутые в лифы груди, размашисто отгребают в стороны ступни ног, колени сведены близко.
Тьфу! Опять оживают чары забытого городка, где он был молод, жесток, и знал, что всё только-только начинается. Да, конечно, - отвечает в телефон собеседник. Худой мир лучше всех других вариантов. Все-таки идут туда и обратно письма с фотографиями, поздравления, посылки. Стоит платы: слышать временами по телефону, как ты погубил чью-то жизнь.
Женщина в больнице положила на живот сломанную руку и спит.
Далеко от нее, в другом городе, мужчина встал с постели. На балконе над темным спящим двором он раскуривает огонек сигареты, искры медленно летят вниз. За спиной пошевелится занавеска, тихо спросят:
- Это они? Кто звонил? Они?
- Они. - Мужчина глотает дым, в глазах красный отблеск. - Представь: бабка.
Две фигуры, едва видные в темноте, стоят на балконе. Плечо к плечу; мужчина в одних трусах, на женщине лишь белая ночная рубашка, но вокруг ночь, лето, стесняться некого, к тому же думают они совсем о другом.
- Иконку! Твою мать! Иконку, говорит, храни! - говорит мужчина.
- Значит, бабка... Ну, теперь ей плохо. Ей долго будет плохо, Андрей.
Лето. В пыльном дрожащем воздухе - крыши, крыши, крыши домов. Сверкнет золотом лист железа, антенна. Море тускло светит на солнце в полдень. Время замерло. На всем этаже их двое, Вовчик, к нему никто не ходит, и женщина, ей днем не дают побыть в одиночестве и минуты.
Надо двигаться, забыть про сны, и женщина листает накладные, посылает шофера-племянника-экспедитора на склад.
А вечером хохочет, кидает Вовчику на одеяло мятые карты:
- Смотри! Две дамы. Два туза. А это тебе на погоны - семерочки!
Одной руки ей хватает, чтоб жульничать в игре.
Вовка играет трудно и правильно. Думает, морщит лоб, женщина смеется и выигрывает.
- Карты, дурак. Ты чего такой серьезный? Ладно, всё! Будем честно.
Она помогает ему сесть, вытирает потную спину полотенцем. Волочет вентилятор из своей палаты, день особенно душный. И обманывает опять в карты.
И распятый на кровати с растяжками Вовчик хихикает: ему хорошо.
- Ты лунатик? - говорит она Вовке.
- Нет. Не лунатик вроде.
- Тогда как упал? Что снилось?
- Не знаю. Не помню. Правда.
Ему хочется открыться: эти месяцы он жил в какой-то странной эйфории. Дело даже не в деньгах, хотя денег - туча. Столько он не видал никогда и еще не привык. Деньги, деньги, дело не в том. Просто жизнь вдруг стала другой. Всё как сон, головокружение и бездна.
Ей можно сказать. Ей он верит. Но не скажет. Он же взрослый крутой мужик.
Дочь приходит к женщине и твердит:
- Ты поняла, да? Что всё неспроста, - да?
- Что неспроста? Что? Что?
- Всё, мам.
Дочь говорит, что над ней рок, проклятье, - а что думает об этом сама, не знает даже мать. Здесь живут молчаливо; никто не спросит Вовку, какие страхи привели его на подоконник, но сообразить может каждый. Иногда женщине кажется, что ее дочь невидима и неразличима в этом прозрачном мире. Ее нет. Так нельзя. Мир красив, дик, весел, и нельзя его бояться.
Ночью женщина не спит.
Она вдруг обнаружит, что здесь ей будет трудно со снами.
Книжка "Мастер и Маргарита" лежит обложкой вверх на тумбочке. Дома дочь не выпускает ее из рук. Женщина взяла книгу с собой, прочла двадцать страниц: скучно.
Дочь читает странные книги. Видишь, мама? - говорит она. - Разве это случайность, что два раза, до деталей, повторяется одно в одно? Андрей. Потом Милан. Андрей, Милан. Ты поняла, всё непросто, да?
Женщина говорит: глупости! Надо делать, не ждать, не опускать руки. За свое надо бороться.
- Но ведь они живут там с кем-то. И тот, и тот!
Не страшно; и от нее уходил муж. Что не бывало. Зимой, прижав дочку к себе, младшего взяв на руки, стояла часами под окнами общежития. Мужчина не выдерживал. Шли домой. Мальчика нес он.
Бабка, вдова механика порта, учила ее простым секретам: делай, как я скажу, и мужчина никуда не денется. Только делай, не сиди! Не Милан, так Андрей. Не Андрей, так Милан.
- Живут-живут, и кончат жить, - говорит женщина дочери. - Всякое бывает. А тут должна быть ты.
Луна на середине роста. Полкруга ровно, как будто суровой ниткой резали сыр. Женщина не думает, что это обман глаз, что темная половина, которой нет, - есть, это тоже луна.
Что не так? Женщина не может понять.
Она не знает, что другая женщина, в другом месте, посмотрит на странный ненужный подарок, присланный из Павло-Михайловска по почте. Иконка. И две сплетенные вместе фигурки из металла, безыскусный сувенирчик "любовь".
Женщина (другая) повертит статуэтку в руке, разглядит крохотные острые царапины на животах и бедрах любовников и задумается. Ветер будет шевелить занавеску, играть размытой тенью на фотоснимке мальчика, похожего на мужчину, спящего беспокойно в постели, - на мужчину и на кого-то еще.
Это случится в прошлое новолуние. Днем мужчина не найдет иконы и статуэтки возле снимка мальчишки. Поглядит на женщину. Та кивнет: да.
- Если только это правда, - скажет она. - Что-то произойдет. Увидишь.
- Ну что может произойти? - изогнет бровь мужчина.
- Не знаю. Позвонят. Что-то скажут. Не знаю. Позвонят, скорей всего. Если всё так, поверь, что-то будет.
Та, в больнице, закрыв глаза, обняв здоровой рукой больную, лежит неподвижно. Ее мысли не могут пробить стену вокруг чужих мыслей. Говорят, чтобы читать мысли, надо видеть лица. Но почему-то видит она одно - смуглый лик, волосы расчесаны на прямой пробор, восточные печальные глаза. Не Андрея, не Милана, - картинку на маленькой лаковой доске.
И она забывается сном. И ей снятся странные трущобы на городской окраине.
Пакет лежит на столе.
Старуха смотрит, как сверлит, немигающим взглядом.
Женщина тоже разглядывает бабку, стены, мебель. Усмехается. Пальцем постукивает по сумке, прижатой к животу. За окном джип, в нем ждет племянник-экспедитор, но женщине всё равно не по себе.
Пакет лежит. Там, где она его положила на стол.
- Это?
- Да.
Старуха развертывает.
- Ого. Не боишься? Это не игрушки. Это силы. Страшные силы, девочка.
Старуха живет в Шанхае - ветхих столетних павло-михайловских кварталах. По пути сюда попадались дикого вида псы, кучи битых кирпичей и вонючие мусорки.
- Я тебя знаю. - Старуха не сводит с нее неприятных глаз. С белых брючек, жакета, с ее золота на пальцах. - Ты не просто так. Знаю, чья ты дочь. Ты - Дашка.
- Меня зовут Деей Сергеевной. Вы ошиблись. - Женщина достает кошелек. - Прийти когда? Завтра?
- Завтра приходи. Всё сделаю.
- Денег сколько?
- А сколько дашь.
В джипе, на сиденье рядом с экспедитором-племянником, женщина подумает: чего только не было в ее длинной жизни. Тяжело, по-бабьи, как никогда не делала прежде, вздохнет. И не удивится себе: это же сон.
- Меня зовут Деей Сергеевной Рябченко.
- Меня зовут Деей Се...
Золотой кулон на открытой шее, халат с кистями. Под халатом живет свободой ладное, хранящее формы тело. Женщина кажется Вовчику императрицей, окруженной двором.
Вовчику еще колют снотворное, мысли путает боль и плохие сны. Императрица - сказано сильно. Это лишь орава близких, родных и двоюродных, а наверху пирамиды женщина с веселыми, знающими всё глазами. Глава клана, как в американских фильмах, нет, древнее, как у первобытных костров. Но ему хочется думать по-своему. Он читал про императрицу Екатерину, хочется пустить фантазию вскачь и думать, глядя на женщину, - императрица.
Халат и два подбородка делают ее надменной, и то, как вскинута голова.
- Дура. Удивляется: мужики от нее бегут! - говорит женщина про дочку. И вдруг подмигивает ему. - А надо вот как, смотри!
Она собирает халат в талии. Поднимает, обнажая, плечо. Еще больше открытого плеча, еще, - смеется:
- Да? Да?!
Но вот она другая в дверях его палаты:
- Гляди! Внук!
Под ее здоровой рукой извивается семилетний мальчишка.
- Баба! Тебе больно? Больно?
- Скажи дяде: что наш Сережа сейчас учит? - попросит она.
Мальчишка оближет губы, еще раз оближет губы, скажет Вовчику:
- Серьожа учит српский жезык.
- Чего? - Но женщина сияет, и до него доходит.
Веселые глаза женщины говорят: дети главное. Не вышло у детей - внуки точно будут жить лучше. Вовчик видит, в рукавах ее халата еще припрятаны козыри.
В жизни Вовчика мало событий, будущее неясно, пустоту и скуку ему заполняет жизнь соседки. И он живет в этом облаке из рассказов женщины о понятном и непонятном. Про барак с печкой, откуда увели отца, оставив четырех детей с матерью. Как в позапрошлом году, когда начались бомбежки Белграда, вытаскивала дочь через посольство. Или про молодость, когда она была официанткой в большом, с колоннами и балконами, "Красном Востоке", и у нее было два платья и всего одна пара туфель.
- А как вашу дочь зовут? - вдруг спросит он.
- Надя. Надежда. Хорошее имя, правда?
Во вторник на второй неделе в больнице дочь Надя ощутит перемены. Она станет принюхиваться к воздуху вокруг матери, чувствуя, как он напряжен. Заглянет к Вовке в палату:
- Здрасьте!
Полураздетый волосатый парень с физиономией, заросшей щетиной, зверски чешет ногу под гипсом вязальной спицей - откуда спица? Вентилятор, принесенный матери, стоит на тумбочке. Книжка 'Мастер и Маргарита' - рядом. Надежда будет рассматривать всё пугающе пристально.
- Здрасьте, - откликнется веселый Вовка.
Дочь пойдет говорить с врачами, настоит и заберет мать домой.
Она будет права, потому что матери начнут сниться сны. В них живым загорелым теплом, вздымающимся полнотой в обе стороны, она ощутит чужую ладонь, от ладони пойдет такой жар, что кулон с цепочкой станут жечь шею. Женщина будет ворочаться, укладывать свой гипс, пытаться забыть запах потного молодого Вовкиного тела, а сон станет окунать ее в вязкие игры с кем-то - с тенью человека, у которого нет лица, только горячая, как печь, рука, приносящая сладкое беспокойство.
Избавится от этого она странно.
Один раз в сентябре тень навалится на нее, спящую. Она запомнит двойственность минуты, свое тайное желание подчиниться, но пальцы лягут ей на горло. Женщина всё поймет, ужаснется подмене, своей доверчивости, попробует взвизгнуть.
Ужас будет острым и кратким, как полет с табуретки. Он повернет ее на диване головой к изножью, перевернет обратно, выкинет из сна во что-то иное. Фигура исчезнет, женщина, обнаружит себя распятой в поту, без возможности дышать и крикнуть; второй ужас будет сильнее первого и похож на смерть. От невыносимости женщина провалится в явь.
Она страшно распахнет глаза, увидит на потолке искаженные тени веток, услышит дождь, ощутит непогоду за окном. Она убедится, что дышит и жива. Так и будет теперь с ней - она будет жить с обращенными внутрь себя глазами, с остатком страха внутри, где-то в низу живота. Рука будет заживать медленно, болеть и мучить ее зимой, и однажды дочь Надежда поймет, что мать не смеется своим заливистым смехом.
А дочь Надя оживится и повеселеет за зиму, по закону смены поколений. Во-первых, будет много домашних забот. Старший сын водит домой девочку, говорит о женитьбе, и понятно, свадьбу надо отмечать в "Красном Востоке". И готовиться к внукам. Но кроме этих дел у Надежды есть свое увлечение.
Она прочитает много литературы, научится шагать по интересным тайным местам. Станет заниматься нейролингвистикой, полюбит йогу и книги Кастанеды.
Она не поймет, что над ее хобби висит рок - судьба просвещенного времени. Хорошие волшебницы не искушены знанием; ее бабка, вдова пропавшего в 1946-м механика порта, не умела ни читать, ни писать. В последние годы бабка вообще замкнет себя в молчании. И только сердясь на младшую дочь, Надеждину мать, будет кричать: какая ты Дея! Ты Дашка! Ты Дашка!
Пропавший со света механик порта не узнает, что много-много лет в новом доме в центре города по скрипучим полам будет бродить старуха, сидеть у окна, смотреть во двор на детей, на матерей с колясками, на шелестящие весной и летом и осенью под ветром тополя.
Дочь Надежда так и не разгадает - почему же Дашка, а не Дея?
Имя дал дед. Может, это месть оставившему ее с детьми мужу? А может, миру, менявшемуся жестоко и быстро? Странная мысль, ведь старухин образ помнился ей беззлобным. Убегая из дому и возвращаясь домой, Надя всегда глядела на кухонное окно - там возле полыхавшего рубиновыми листьями кротона китайским болванчиком торчала бабкина голова в платке: сухое личико, улыбающееся всем и никому улыбкой детской, невнятной, как маска.
Ну а Вовчика застрелят на первом снегу, возле магазина бытовой техники "Орион".
Ошеломленный житель пятиэтажки с проспекта скажет оперативникам, как курил на балконе и видел. Как в машине опустили стекло. Как оперли на него кожух автомата. Как потом всё было мгновенно: пак-пак-пак - отлетел к стене мордатый парень в распахнутой дубленке. Шел, опирался на палочку, смеялся, и вдруг дико завизжала девица.
Один кусок свинца пробьет магазинную витрину, долбанет на прилавке телевизор, никого не поранит. Провонявший порохом автомобиль найдут через час брошенным у райотдела милиции. Следователь станет гадать, чей это почерк - москвичи или свои? Убийц он не найдет.
Стекло с пулевой дыркой заменят фанерой, закажут в Китае другое. Так, с фанерой, окно простоит до весны, пока житель соседней пятиэтажки не выйдет на балкон и не обнаружит новое в своем городском мире - отмытую до блеска зеркальную поверхность, в которой отразились кофейные кипы облаков и дивное, зеленое на закате небо.
![[]](/img/l/lykow_g_g/1m1m1m/abb.jpg)
ТАЙНЫ ОКРАИН