Ваньша пуще смертушки ненавидел Хомутовскую заимку. Там жила сестра его прабабки. Жила и всё никак помереть не могла. О ней семья Лутковых знать не знала, пока не явился мужик, каких полно на рынке - в ватнике, ичигах, островерхой шапке. Иван Иванович, отец, потолковал с ним недолго в сенцах, а потом объявил свою волю: негоже отказать престарелой родственнице в просьбе увидеть наследника - его, правнука Ваньшу, третьего Ивана кряду в родове; все каникулы, пока сын учится в ремесленном, он обязан проводить у старухи-отшельницы. И спровадил сына в таёжную тмутаракань на два месяца. Прошлым летом Ваньша сутки ехал в общем вагоне поезда до посёлка Нужного, пять часов трясся в дрезине, а потом с десяток километров топал по заросшей просеке. И чуть умом не тронулся, отбывая повинность. Вернувшись, слёзно взмолился: если он дорог отцу и матери, в Хомутовскую более ни ногой. А коли не дорог, то бросит ремесленное, из дому сбежит. Иван Иванович, токарь-орденоносец, человек партийный, а потому суровый, поднял мохнатую, с сединой, бровь, пытливо глянул: а что не так? И Ваньшу прорвало. Размазывая по щекам слёзы, выложил всё... Остановился только тогда, когда на макушку хлынула ледяная колодезная вода. Родитель презрительно прищурился, сунул в руки пустое ведро и со словами: "Сопляк брехливый" - дёрнул сына за плечо, разворачивая к двери. Потом ещё месяц не замечал Ваньшу, а на коммунистическом соревновании в честь годовщины Октября, куда был приглашён судьёй, наставил сыновьей команде баранок. Проигравшая "пятёрка" весь месяц драила полы в учебном цехе и вовсю костерила Ваньшу. А он чувствовал себя кругом виноватым, ни на что не годным и никому не нужным. Как ни странно, но мысли о побеге всё реже приходили в голову. Кому он насолит, если после ни одна живая душа не пожалеет? За год ужас перед Хомутовской потускнел, а потом и вовсе исчез, оставив после себя тяжёлые мутные сны.
И вот он снова на железнодорожном тупике, возле пустой будки, а в нескольких метрах рельсы упираются в холм, поросший седыми от пыли травами. Ваньша вскинул плечами, поправляя мешок, и неторопливо зашагал туда, где меж лесными стенами кучерявился кустарник и будто светились стволы тонюсеньких берёзок.
***
Размеренная ходьба успокоила, испарила холодок под ложечкой, который появлялся всякий раз при мыслях о Хомутовской. Просека оборвалась крутым спуском в болотистую низину. Из-под сапог, тревожно постукивая, покатились мелкие камни. Ваньша присел на плоский валун, который одиноко возвышался обочь, и задумался. Снизу, от чёрных остовов деревьев посреди ядовито-зелёных островков травы, поднималось марево. В первый раз он сплоховал, откликнулся на едва слышные голоса, которые наплывали из влаги, пропитавшей воздух.
- Смотри, какой молоденький...
- Ты чей, путник?..
- Наш... наш...
Ваньша взял да и крикнул:
- Эй, кто здесь?
- Эй! - отозвался кто-то позади.
Ваньша повернулся - никого. И тут зазывные "Эй!" раздались со всех сторон. Он почувствовал себя в центре призрачного хоровода, даже ощутил вкрадчивые прикосновения к спине, плечам. Затоптался на месте, размахивая руками, надеясь ухватить невидимого шутника. Так и кружился бы, пока не угодил в топь. Но остановил крепкий удар меж лопаток. Ваньша рухнул на четвереньки. Когда поднял голову, увидел старуху в странной лопотине: балахон, латаный-перелатаный, юбка и передник, словно бы порванные вдоль на полоски. На лице, напомнившем печёную картошку, гневно сверкнули совсем не старушечьи глаза.
- Ты чего, паря, выплясываешь там, где и ходить-то можно не всегда? - хрипловато спросила старуха.
- Не пляшу... в Хомутовскую иду... - ответил, поднимаясь, Ваньша. - Прабабка там у меня. Двоюродная. Иван я...
- Вижу, что Иван, - оборвала старуха и строго велела: - Иди вслед за мной, не смей оглядываться. Ишь, чего удумал - с болотницами хороводиться. Жить надоело?
- Какими ещё болотницами? - удивился Ваньша и стал озираться. Не успел и вздохнуть-выдохнуть, как всё вокруг изменилось: тропинка с бабкой оказалась далеко впереди, а сам он по колено увяз в трясине. Старухин силуэт уменьшился до размера кузнечика, а через мгновение дорожка исчезла среди поднявшихся выше человеческого роста султанчиков рогоза. Ваньша хотел крикнуть, но будто невидимая ладонь закрыла ему рот. А снизу кто-то потянул за сапоги, заплечный мешок. Бурая жижа поднялась до груди, и Ваньша наконец смог заорать изо всей мочи. Болотная глубь забурлила, толкнула плотной волной в поясницу. А небо разодрал яростный крик. Над Ваньшей нависла гигантская птица, протянула к нему когтистые пятипалые лапы. Над клювом злобно полыхнули глаза цвета придонного льда.
Ваньша очнулся на жёстком топчане в крохотном дощатом помещении. Под самым потолком из неструганых досок - окошко в две ладони, с решёткой, но без стекла. Лампочки нет, зато на приткнувшемся к топчану табурете - здоровенный кувшин без ручки и оловянная кружка. Из кувшина пряно и остро тянуло квасом. Ваньша обрадовался, уселся, налил полную кружку, еле удержав скользкие холоднющие бока посудины. Нёбо и язык сначала онемели, а потом будто огнём вспыхнули - крепок квасок-то... Скрипнула дверь, раздался скрежещущий голос:
- Одыбал, паря? Экой ты неслух, мог ведь жизни лишиться. Коли ноги держат, подымайся, знакомиться будем.
Зажмурившийся Ваньша тяжело перевёл дух и схватился за живот - мощный квасок плавил желудок, но вместе с жаром прибывали силы и какой-то кураж. Поэтому он громко и задорно ответил: "Здрасьте, бабушка Анна" - и глянул на старуху. Поперхнулся так, что выпитое едва не нашло дорогу наружу. На миг показалось, что в дверном проёме на крепких мозолистых лапах стоит давешняя птица и сверлит его голубовато-жёлтыми круглыми глазами. А потом рассмотрел, что прабабка и вправду похожа на пернатое чудище - крючковатым носом, нависшим над почти безгубым ртом, совиными очами, чудным балахоном. Это она встретила его на болоте. Старуха будто прочла его мысли и усмехнулась.
- Коль в руках пустая кружка - быть порушке*. Допивай, пойдём хозяйство глядеть, - сказала она.
Ваньша послушно налил ещё, опорожнил кружку и опомнился.
- Вам от родителей привет и пожелание здоровья на долгие годы. Все рады, что старший из родовы нашёлся, ближе к зиме отцов брат, дядя Коля, навестить приедет, а я вот сейчас... Гостинцы... - забормотал он.
- Пустое, - сморщилась бабка Анна и повелительно молвила: - Пойдём.
Хозяйство оказалось немаленьким. Ваньша хоть и в городе родился, но все пятнадцать лет прожил в частном доме, был приучен к тяжёлой работе на подворье. Оттого сразу понял, что горбатиться на мычащих, блеющих, хрюкающих, гогочущих обитателей огромного хлева и овчарни под силу лишь двум-трём мужикам. Но бабка Анна строго запретила даже подходить к массивным, обитым жестью дверям. В его обязанности входило косить, ломать ивовые веники и таскать воду из колодца. А также собирать на необъятном огороде "травку-муравку" для гусей и... молчать. Ваньша хотел спросить, с кем можно разговориться в Хомутовской, где, кроме прабабкиного "хозяйства", лишь поросшие травой холмы на месте изб. Ну не с кровами же и овцами? "И с гусями тоже", - вдруг ответила на невысказанный вопрос старуха. Ваньша обалдел, и в таком вот обалделом состоянии пробыл два месяца. Даже не удивился, подсмотрев, как ночью прабабка выливает десятивёдерные надои за плетень, и молоко стелется густым туманом, а потом дымкой поднимается к разноцветным звёздам. Перетерпел страх, когда над заимкой разразилась невиданная гроза и молнией подожгло несколько деревьев. Тогда Анна вышла во двор, отперла хлев и волоком вытащила трёх овец. Погнала их со двора, нещадно колотя клюкой, прямо на один из холмов. Вновь шарахнула молния, и последнее, что успел заметить Ваньша, это взметнувшиеся в небо исполинские крылья чудовищной птицы. Росистым мирным утром он специально сбегал к обугленному холму и нашёл в золе три черепа. Человеческих. Помчался сдуру в лес, проплутал весь день и только к вечеру ноги сами вынесли его к прабабкиному подворью. Анна встретила словами: "Явился? Другой раз не суй нос куда не надо... Любопытных-то вон сколь, понятливых мало" - и указала на хлев, где хрюкали проголодавшиеся свиньи. А ещё прабабка всегда сама лично затыкала Ваньше уши каким-то пухом, свёрнутым в катышки, если наследник уходил в лес или на озеро. Ваньша помнил про голоса на болоте и не сопротивлялся.
***
Ваньша поднялся с камня и живенько затопал по высохшей до звона тропинке через болото. Интересно, навещал ли по зиме Хомутовскую дядя Коля? Отец с ним не ладил. Да что там не ладил - стыдился брата и ненавидел его за какие-то тёмные делишки. Дядя не работал, но жил богато. Как он разузнал про старухин подарок на дорогу - стопочку золотых царских червонцев в вязаном носке, - неизвестно. Но навестил родственников и поругался с Иваном Ивановичем. А монет-то уже не было: батюшка сразу же их куда-то унёс. Вернулся он с квитанцией, украшенной треугольным лиловым штампом. А потом дядя куда-то пропал. Вот Ваньша доберётся до Хомутовской и спросит у бабки. Для неё припасён гостинец. Перед самым отъездом по случаю за пятак на барахолке купил. Шёл с ребятами с практики через "торговые ряды" - наваленное прямо на землю всякое старьё - и чуть не споткнулся, увидев лампу синего стекла. У Анниной-то винтик сломался, отчего копоти было больше, чем света. Спросил ради интереса про цену - ну откуда у него деньги на такую вещицу, место которой разве что в музее? "А сколь есть?" - ответил продавец. "Пятак", - прошептал Ваньша, потому что боялся, что его засмеют или отругают. "Забирай", - сказал хозяин лампы, которого Ваньша даже не запомнил. Дома он отполировал металлические детали до зеркального блеска, промыл стекло щёлоком, протёр с мелом. Мысль о том, как обрадуется прабабка, подогнала Ваньшу, и он припустил бегом.
Ворота на подворье были распахнуты, но старухи нигде не было. Ваньша прошёл через опрятные сени, заглянул в горницу - пусто. Но от печи струилось тепло, а на столе, на искусно вышитом холсте - пироги с ягодой и знакомый кувшин. В животе злобно заурчало. Сесть за стол без хозяйки? Да никогда! Во дворе заржал конь, потом другой. Вот это новость - животинки в хлеву прибыло! Может, и поскакать доведётся.
- Даже не думай, - проскрипело за Ваньшиной спиной. - Иного коня оседлать легко, а вот спешиться трудно.
Бабка Анна! И когда она только войти успела.
- Здравствуй, бабушка, - бодренько поприветствовал её Ваньша и немного приврал для вежливости: - Очень скучал и рад видеть тебя здоровой. Родители кланяются. А у меня... вот, прими гостинец.
Бросил на пол мешок и зашарил в нём дрожавшими руками. Выпутал из старых материнских кофт (бабке всё сгодится) лампу и залюбовался закатным светом, вспыхнувшим в толстом стекле с вплавленными золотистыми нитями. Глянул на Анну... И чуть не присел от удивления. Морщинистое рябоватое лицо выцвело, глаза выпучились, челюсть отвисла. Бабка заслонилась рукой и будто стала толще от вздыбившейся одёжки. Пол вокруг юбки усеяли мелкие пёрышки и пушинки. Загудело в печной трубе, точно в ветреный день. Cтены затрещали, кое-где выстрелили щепками. Бабка замахала руками и выкрикнула:
- Поди отсель! Поди прочь!
Ваньша поначалу остолбенел от обиды пополам с нежданной радостью - надо же, старуха сама его гонит, стало быть, можно со спокойной совестью отправляться домой, - но повернулся и сделал шаг к двери. Позади раздался удар в оконную раму, дзынькнули стёкла. Кто-то с шумом вырвался наружу. Ваньша не удержался - посмотрел через плечо. Окно выбито, во дворе - никого. Только кружилось огромное перо, и края его напоминали зубья пилы. И Анна исчезла... Ноги сами припустили из избы, через двор, в ворота - на свободу! А вслед из хлева понёсся отчаянный рёв. В конском ржанье послышалось надрывное - "А-а-аньша! А-а-аньша!"
Ваньша добежал до рощицы, которая обрывалась у болота, и остановился, перевёл дух. Еле разжал пальцы, вцепившиеся в лампу, хотел упрятать её в рюкзак. Но лампа сияла собственным светом - мягким, радостным, играла бликами на узорчатых боках. Уж не эта ли вещица, чудесным образом доставшаяся Ваньше, разогнала морок, в который была погружена Хомутовская? Раз так, то он пойдёт с ней через болото, и пусть попробуют какие-то голоса снова охмурить его!
Болотная тропка быстро кончилась, уткнувшись в подъём на гору. Ваньша уселся на камень и отчего-то с грустью посмотрел назад. Рощица уже спряталась в сумерках, но небо без единого облака ещё не налилось темнотой. А над невидной с этого места заимкой вонзалась в великолепие летнего заката радуга, сплющенная в половинку овала. Вроде хомута. Ваньша в ремесленном изучал природные явления - и радугу, и грозу, и про миражи рассказывали. Так вот, перед ним был не мираж, а гигантская каменная арка, верх которой терялся в непостижимой высоте. Ворота... Только подумать - он не раз под ними проходил и не замечал. А всё лампа! Ну, теперь его не обморочить. Пропадай пропадом Хомутовская вместе с прабабкой. Чудище она, какого нет даже в замечательном учебнике для старшего курса под названием "Основы дарвинизма". И скот в хлеву... Стоп! А животинка ли это?.. И тут вспомнились черепа, найденные на холме, в который ударила молния. Кабы не воспитание отца, члена компартии с семнадцатого года, и не передовая советская наука, к которой Ваньша успел приобщиться, то он бы подумал, что старуха держит на скотном дворе людей, обращённых в животных. Хватит рассиживаться, нужно одолеть подъём и обратную дорогу. Переночевать в железнодорожной будке, дождаться дрезины. И заявиться пред грозные отцовские очи... Что Ваньша скажет? Правду, конечно. Старуха совсем из ума выжила. Пускай батюшка берёт отпуск на своём Тяжмаше и разбирается с родственницей. В конце концов, она Ивану Ивановичу приходится бабкой, а Ваньше - всего лишь прабабкой.
От рощицы донеслись чудные звуки - никогда таких не слышал. Будто кто-то нежно и переливчато выводил мелодию, которая всегда была у него в сердце, томилась и ждала чего-то. А тут птичкой вырвалась и разлилась над болотом, над сонной рощей, полетела к зардевшемуся небу. И Ваньшина душа вместе с ней... Он встал с камня и зачарованно шагнул на болотную тропку. Даже не заметил, как оказался средь черёмухово-ольховых зарослей. Звуки стихли, и Ваньша очнулся. Сквозь просветы в тёмной листве изливался золотисто-розовый свет, в нём вспыхивали радужные крылышки каких-то букашек. Ваньша переложил лампу в другую руку. Позади раздался смешок. Ваньша обернулся. Девчонка? Откуда...
- Как зовут? - спросил сурово, чтобы она не заметила его смущения.
- Сирин, - сказала, как выдохнула, незнакомка.
Ваньша по-отцовски нахмурил брови. Сирин так Сирин. Якута-детдомовца, который с ним учится в одной группе, вообще Трузервом зовут. Что означает Трудовой резерв. А Сирин запросто может оказаться, к примеру, Силой рабочего интернационала... или Силой рабочих и интеллигенции. Девчонка, краше народной артистки Любови Орловой, лучезарно улыбнулась, округлила алые губки и пропела что-то. Ваньша чуть чувств не лишился - настолько вышло красиво и проникновенно. Так бы и лёг травинкой под ногами этой Сирин, лишь бы вновь и вновь слышать чудную песню. Ваньша в самом деле растянулся на земле, мешок под голову пристроил, а лампу закинул в кусты. И замер, весь во власти звуков. Сирин словно бы стала выше - волосы льняным облачком над черёмуховыми верхушками развеваются. Да и Ваньша уже не чувствует спиной земляные бугорки, словно качается на речной волне. Колдовские девчоночьи глаза всё ближе, а звуки острее и слаще... И тут чёрное перо, невесть откуда взявшееся, упало меж Сирин и тянувшемся к ней Ваньшей. Сирин исчезла, а Ваньша грохнулся оземь так, что минуту-другую не мог вздохнуть. А когда очухался, увидел, что перо лежит на его груди. Где-то такое же было - с краями, что зубья пилы... Так во дворе его прабабки! Ох, везде встревает старуха, будто весь мир хочет в загон для скота поместить. А Ваньша возьмёт да и выпустит животинку ей назло! А потом отыщет певунью и никогда уже больше с ней не расстанется. Вон какой силой налились руки-ноги, как бурно дышит грудь. И ретивое сердце так и гонит по телу звонкую мощь, будто вместо крови у него теперь песня. И Ваньша ринулся напролом через рощу, прямиком в Хомутовскую, где он учинит свой порядок.
От быстрого хода даже не вспотел, но под воротами из какого-то розоватого камня взмок, точно водой окатили. На скотном дворе такой грай стоял - уши заложило. Настрадались бедолаги в неволе, свободу почуяли. Ну а теперь - задвижки-замки прочь, выходите, невольники! Но раскрытые ворота показали пустое нутро овчарни. Ваньша бросился к конюшне - и там никого. И в хлеву тоже. Тишина сдавила уши, как тесная шапка. Как же так? Где люди, превращённые его прабабкой-колдуньей в скот? Ваньша уселся на пень-колун и задумался. Его отвлёк шум, похожий на шипение тысяч ужей. От распахнутых створок текли зловещие реки скворчащей чёрной массы. Как живые, выбирали пологие места, сталкивались и вытесняли друг друга. Одна из них уже спустилась вниз, к самим каменным воротам, и замерла, словно размышляя. Потом напряглась, расширилась и ринулась под гигантскую арку. За ней устремились и другие.
- Что ж ты понаделал-то... - раздался позади хриплый старушечий голос. - Такое зло в мир впустил...
Ваньша вздрогнул, но куражливо ответил незаметно подкравшейся бабке:
- А ты права не имеешь людей в животных и птиц обращать!
- Имею и право, и власть, - горько сказала старуха. - Тебе должна была их передать... Но не случилось и не случится. Дурной ты, Ваньша. Негодный.
- Человек - это звучит гордо! - выкрикнул Ваньша слышанную где-то фразу, а потом добавил: - А ты в империалистической кабале людей держишь!
Он хотел ещё какими-нибудь политически грамотными словами пригвоздить несознательную, отсталую колдунью, но не успел. Чёрные реки уже перестали течь, впитались в землю и разъели её, оставив трещины. Из них повалили клубы едкой сажи. Бабка Анна запрокинула голову, испустила жуткие вопли:
- Огонь и кровь! В смертных муках стар и млад! Земля в руинах и могилах!
Ваньша перепугался и перестал злиться на бабку. А вскоре сердиться оказалось не на кого: старуха словно растаяла, и на том месте, где она стояла, осталась лишь груда тряпья, перемешанного с перьями. Появился прохладный ветерок, шевельнул края ветхого платка, унёс прочь тёмные пушинки. Эх... Хоть и колдуньей была бабка, а всё ж смуро и тошно... Что теперь делать-то? Найти эту свистунью Сирин да домой, к отцу-матери? И всё?.. Верно, он и впрямь ни на что не годный.
Ваньша поплёлся назад, обходя трещины, сочившиеся вонючим дымом. Прошёл под серыми крошившимися воротами, направился в рощу. Только хотел позвать Сирин, как услышал справа тяжкий стон - глухой, точно из-под ватного одеяла. Ну вот... прямо распутье какое-то: то ли за податься за свистуньиными песнями, то ли отозваться на чьё-то страданье. Вспомнились батюшкины слова: "Нет слова "хочу". Есть слово "должен". Ваньша вздохнул, зашёл за тесно сплетённые стволы черёмухи и обнаружил землянку. Дерновая крыша разворочена, дверь сорвана. Кто-то снова простонал. Ваньша ни на минуту не задумался об опасности или даже гибели, хотя кто знает, что без колдуньи Анны в этих местах может твориться? Плохо кому-то, значит, он должен помочь. Согнул спину и нырнул в чёрный проём. Сначала, попав со света в темень, ничего не разглядел. А потом затеплился синеватый огонёк, и Ваньша увидел свою лампу на ящиках, накрытых газетой. Рядом, на двух сдвинутых лавках, лежал человек с забинтованной головой. Наброшенная на раненого шинель была в нескольких местах порвана и вся в тёмных, почти чёрных, пятнах. Человек медленно открыл глаза, и его синеватые губы разошлись в улыбке:
- Это ты...
- Я... - дурковато сказал Ваньша, опомнился и спросил:
- А вы кто? Как сюда попали?
- Ваньша... - не то ответил, не то позвал незнакомец. Было видно, что ему не по силам говорить, но в слабых звуках слышалась искренняя радость.
- Вы лежите, а я сейчас бегом до тупика, дождусь дрезину и людей на помощь приведу! - засуетился Ваньша в поисках каких-нибудь лекарств или воды, вспоминая, по каким дням - чётным или нечётным - ходит дрезина. А может, по неделям, а не дням? И откуда человеку известно его имя? В углу нашлось ведро с остатками мутноватой водицы, а рядом - старинная оловянная кружка. Ваньшино сердце ухнуло вниз, когда он признал свою домашнюю кружку - с вырезанными самолётом и танком на месте сточенного двуглавого орла. Ваньша развернулся и со страхом посмотрел на раненого, который прошептал:
- Не бойся... Нельзя нам... бояться... Мы, Лутковы, должны... сильными быть... За всех... отвечать... И не беги никуда...
Ваньша ничего не понял, но упоминание родовой фамилии подстегнуло покаяться перед незнакомым родственником:
- Прабабка Анна, злостная колдунья, наверное, померла... из-за меня, я лампу притащил. Хотел людей спасти, которых она в скот превратила, а вместо этого зло в мир впустил. Теперь ворота рассыплются... А всё Сирин...
- Анна - хранительница врат между Явью, Правью и Навью*... - напряжённо выговорил раненый, глянул на Ваньшу, улыбнулся и добавил: - Пограничница она... Нарушителей задерживает... задерживала...
- Ваньша вспомнил, что его первый вопрос остался без ответа и повторил его:
- Кто вы?
- Тоже пограничник...
Голова у Ваньши пошла кругом. Не в силах совладать с мыслями, спросил про Сирин.
- Она из Ирия, - ответил пограничник Лутков. - Или Рая... Тот... для кого она споёт... умрёт непременно... Анна тебя от неё берегла... Но ты и сам... оказался не промах.
И тут Ваньша словно прозрел. Не мыслями, а тем, что раньше отвергалось им при подготовке к вступлению в комсомол, - душой. Растерянно спросил:
- А что теперь делать?
Раненый попытался приподняться на локтях, в его груди что-то захрипело, в уголках рта запузырилась кровь. Но тихо и твёрдо сказал:
- Жить. Защищать жизнь. Ступай... Лампу и кружку не забудь...
Снаружи возле землянки что-то взвыло, бабахнуло. Дощатые стены содрогнулись, посыпалась земля.
Ваньша ничуть не испугался, но пригорюнился: наверное, это его рук дело. Зря он, не зная всего о Хомутовской, запоры снёс. У поступков есть последствия, и зло в мире - его, Ваньшина, вина. Из-за него сейчас снаружи - "огонь и кровь", как предрекла бабка.
- Так было бы и без тебя, - прошептал раненый пограничник. - Наградные батюшкины часы помнишь? Не ручные, а те, что он с ВДНХ привёз. С маятником. Так вот маятник - это судьба мира. В одном положении не удержать. А если удержать, то поломаешь.
- Бабка сказала, что я ни на что не годный... Отец так же думает, - ни к селу ни к городу сказанул Ваньша.
- Ты - третий Иван кряду в роду Лутковых. Самый сильный, надёжный колд... человек, - серьёзно ответил пограничник, но его глаза улыбались. - Ступай... Я остаюсь. Спасибо тебе... за возможность всё здесь исправить.
Ваньша послушно взял лампу и кружку, попятился к двери. Раненому вправду полегчало - он попытался сесть, помахал на прощанье рукой.
***
Ваньша выбрался из землянки. С болью за покинутого пограничника подождал - не раздастся ли пение Сирин? Тихо... Рощу окутывала умиротворённая сумеречная благодать. Под обозначившимися на чистом небе звёздами он зашагал по тропинке. Не страшны ему теперь жители Нави, которые едва не утопили его в болоте год назад. Не страшен грозный отец со своей партийностью. Ваньша покрепче прижал к груди лампу и кружку, зная, что они будут в его вещевом мешке, когда через три года он вступит в ряды Красной армии и поедет служить в пограничный город Брест.
*порушка - беда, драка, неурядицы разного рода.
*Явь - реальность, Навь - мир духов, Правь - мир высших существ.