Лукьянов Павел Александрович : другие произведения.

Нестайко В.З. Загадка старого клоуна главы 1-3

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


  
  
  
   Нестайко В.З. Загадка старого клоуна
  
  
   глава 1
  
   Здравствуйте!.. Я,мама, папа, дед Гриша и бабушка Галя
  
   Здравствуйте! Это я. Степа.
   Кто я такой? Ну, для себя я - это я, конечно. Я - раз,два и обчелся. А для других..
   Когда утром я умываюсь в ванне и смотрю в зеркало, оттуда на меня поглядывает лопоухий, веснушчатый мальчик 13 лет, с щербатым передним зубом, с карими глазами, курносый и толстогубый, да еще с ямкой на бороде.
   Таких лиц будто бы много, но есть в нем что-то такое, чего нет ни у кого.
   Как говорит мой дедушка Гриша:"Будто кто взял, когда твое лицо было нарисовано, да и провел рукой, и все смазал - нарушил, как бы сказать, симметрию: одна бровь выше, другая ниже, одна щека толще, другая худее, и рот улыбается как-то на одну сторону веселее. чем на другую".
   Раньше я не очень разглядывал какой я. Потому что умывался в сенях над ведром, а зеркала там не было.
   Вообще в зеркало я смотрелся, наверно, один раз в три месяца, когда наша сельская парикмахерша Феодосия Макаровна стригла меня машинкой "под ноль". А в другое время моя "фотография" лишь изредка мелькала передо мной то в пруду, то в луже, то в оконном стекле. Мелькала, не задерживая на себе моего внимания.
   И только теперь, ежедневно умываясь перед зеркалом, я наконец себя как следует.
   Я сказал вам, что у меня улыбчивые глаза? Это правда. У меня веселый характер. Про таких говорят: "Покажи ему палец - и он засмеется".
   Но теперь, глядя в зеркало, я замечаю в своих глазах какую-то необычную муть (смущение).
   Будто что-то там потухло.
   Будто тучка набежала на солнце.
   Вы уже, наверно, поняли, что я жил в селе. И что теперь живу в городе.
   А какое, люди добрые, настроение может быть у человека, который пять лет проучился в одной школе, в одном классе, где все было родное, знакомое, близкое - и ученики, и учителя, и сами стены, - и вдруг его перебрасывают в другую школу, в другой класс, где всё чужое, незнакомое, далекое - и ученики, и учителя, и сами стены?!
   А я так любил свой класс! Никогда бы в жизни не променял его, если бы не любимый мой папочка, и не перешел неожиданно в другой класс.
   Минувшим летом приехал к тетке Наталье, соседке нашей, из Киева брат, доктор технических наук, член-корреспондент Академии наук, Иван Михайлович. Врачи, видите, запретили ему ехать на курорт к морю, и он к сестре приехал. Познакомился с отцом, разговаривали-разговаривали, "Реве та стогне" пели, то-сё, и заинтересовался Иван Михайлович моим отцом. А папа мой, между прочим, механик. В колхозной мастерской сельхозтехнику ремонтирует. Ну, и к тому же и вообще все что-то мастерит, все что-то напильником вжикает и сверлом скрежещет.
   Смотрел-смотрел Иван Михайлович на папино мастерство, ахал=ахал, руками всплескивал, а потом.
   - Ты же настоящий мастер-золотые руки! Да вы же для нашей академической мастерской сокровище бесценное! Да вы же просто не имеете права закапывать свой талант! Вы - уникум! Такие рождаются один на десять миллионов! Каждый талант - это достояние народа, и использовать его нужно только по предназначению. Разбазаривать талант - это преступная бесхозяйственность. Вы просто не имеете права заниматься сельхозтехникой, когда можете служить точной механике..
   - Да вы что, честное слово! да прекратите! - пробовал сдержать его папа. - Давайте вот лучше... "Под лу-угом зе-еле-еле...
   Но Иван Михайлович разошелся так, что никакими песнями сбить его уже было невозможно. Честно говоря, у папы моего действительно золотые руки. И через некоторое время после того, как Иван Михайлович уехал, папу вызвал председатель колхоза, и папа просидел с ним всю ночь и пришел утром бледный, взъерошенный и торжественный.
   Председателю позвонили из райкома, в райком позвонили из обкома, а в обком из Киева.
   Мама плакала, бабушка плакала, дед Гриша ходил по хате и издевательски хмыкал (он никогда не ругался, а только смеялся: когда радовался - весело, когда сердился - насмешливо).
   - Счастливую семью носом в лужу! Давай-давай, поезжай. Без него, видите, не обойдутся. Без нашего Гришки вода не святиться, без нашего Васьки праздника не будет. Меняй, меняй ремешок на лыко. Давай!
   - Отец! Да не режьте мое сердце! - умоляюще прикладывал руку к груди папа.
   - Большое дело - опенки! Ухватил как шилом борща! А Оксану (это мама моя) бросаешь, значит! Будет, значит, в Москве на ВДНХ встречаться раз в год.
   - У-у-у! - громко заплакала мама.
   - Да вы что, отец? Что вы такое говорите?! - жалобно скривился папа. - Почему бы это я бросал? Заберу! И её, и Степу. А как же.
   - А что же она там в Киеве рядом с тобой будет делать? В сферу обслуживания пойдет? Или что? Славу богу, есть с кого пример брать. Сонька Демиденкова вон приехала - и не узнать: артистка, с головы до пят одни лейблы заграничные. Одной помады на губах французской на двадцать рублей намазано. Что же - давай! Догоняй!
   - Почему это в обслуживание? На Дарницкий шелковый комбинат или на обувную, или на трикотажную, Розы Люксембург... Куда захочет. По всему Киеву висят объявления о приглашении на работу.
   - А свеклу кто убирать будет? Мы с бабкою? Или поинеры? Или студенты приезжие?
   - Техника.
   - Скоро уже и техникой твоей управлять некому будет, когда все трудовое крестьянство в город убежит. Вон на Кривом Хуторе одни старые бабы остались. И один дед. Целый год только и делают, что из дома в дом ходят на поминки.
   - Не нужно о грустном. На вас это не похоже. А развитие цивилизации не остановишь. Будущее за городом, а не за
   Кривым Хутором. За техникой, за механизацией, за наукой. И если я могу что-то сделать для этого, что другой не сделает,разве...
   Папа вздохнул, и мне стало жалко его - конечно, нелегко ему оставлять родное село, где он родился и прожил всю свою жизнь, этот двор оставлять с аистиным гнездом на сухом дереве, яблоневый садик (каких только сортов там нет), огород, леваду за огородом, речку, вербы над ней, явор, рощу березовую - вся та красота наша, которую глаза вбирают до щемящей сладкой боли, как говорит моя мама.
   - Все равно ты перебежчик, - вздохнул дед.
   - Не перебежчик папа, не перебежчик! - крикнул я. - И не был им никогда.
   - Ты, Степка, как пень, - улыбнулся дед Гриша. - Голова - как казан, а ума не ложки Еще потолкуешь там, в городе, по селу, еще не раз повздыхаешь, а может, и заплачешь. Запомни!
   - Да что же, отец, по-вашему, и не рыпаться никуда? Так? Да? - жалобно-жалобно сморщился папа. Я боялся, чтобы он вдруг не заплакал.
   - Ну, хватит уже, будет, хватит! - весело засмеялся вдруг дед Гриша. - Это я вас на прочность проверял. А то, известно, тяжело покидать насиженное гнездо, больно отрываться от корней, но крылья орлу не для того даны, чтобы обмахиваться ими в жару или комаров отгонять. Лети, сынок! Покажи миру, на что ты годен. Большому кораблю - большое плавание. И хватит, уже вам, девчата, сырость в хате разводить. Ты еще, Оксана, может его и переплюнешь, Героем Соцтруда станешь. Ты такая бойкая, что... Держись, Дарницкий шелковый комбинат! Держись, Киев!
   Вот так изменилась моя жизнь. Вот так из сельского мальчика я превратился в киевлянина.
   Переехали мы, конечно, не сразу. Сначала переехал папа. Дали ему место в общежитии, полгода жил он в общежитии и писал нам письма. Длинные, нежные письма, которые мать вечерами вслух читала мне, бабушке и дедушке. Папа, понятно, скучал по нам, но был увлечен новой работой. В мастерской Института механики Академии наук ему поручили вместе с другими мастерами изготовить уникальный экспериментальный механизм. И папа, должно быть, блестяще проявил свои все способности. Потому, что уже через полгода дали ему отдельную двухкомнатную квартиру.
   - А что? Какой человек, такое и "здравствуйте", - пряча за улыбкой гордость, сказал дед Гриша. - Мы еще всем нос утрем.
   - Ага! - хмыкнула, улыбаясь, бабушка. - Какой отец, такой и сын - выкрали из бочки сыр.
   - А что? А что? - петухом наскакивал дед. - Такого умного отца сын! А что? Я тоже был способным, я ..
   - Ага! Способный! Лясы точить и фокусы выкидывать. Это ты, ты мне крылья подрезала, к колышку веревкой привязала. Если бы не ты, я уже всю землю обошел, знаменитым путешественником стал.
   - Молчи уже! Тур мне Хейердал нашелся! Путешествуй на огород и нарви огурцов для салата. Пржевальский.
   Когда-то в далекой юности дед Гриша мечтал отправится из села в захватывающее путешествие по индийским джунглям. Да неожиданно влюбился в бабу Галю, стройную чернобровую тогда красавицу, и...
   Дед Гриша был невысокого роста, невзрачный, но такой острый на язык, такой острослов, первый на селе шутник и балагур., что самые красивые и стройные парни увядали рядом с ним, как скошенная трава. И еще были у деда Гриши глаза такие голубые, ясные и чистые, как майское небо. Они и сейчас такие, цветут на дедовом лице, как васильки неувядающие. И не устояла баба Галя. Канули путешествия на веки вечные... Я очень люблю своего деда.
   У всех деды серьезные, солидные. Дед Терентий. Дед максим. Дед Роман Иосифович. А мой дед несолидный, несерьезный, прям как мальчишка. Дед Гриша. Как в детстве Гришей звали, так всю жизнь до самой старости и остался. Никто его, кажется, в жизни по отчеству Григорием Григорьевичем не называл никто. Гриша да Гриша. И он сам, наверно, удивился бы и обиделся даже, если бы кто-то его Григорием Григорьевичем назвал. Потому что Гриша у людей звучало не обидно, а нежно.
   Все в селе очень любят моего деда. Каждый праздник, каждую свадьбу, проводы в армию, каждые крестины (То есть "праздник новорожденных", как учит секретарь нашего сельсовета) не обходятся без деда Гриши. Он всегда главный заводила, говорун, произноситель разных смешных тостов. А уж смеха от его шуток.
   Правда, баба Галя иногда не выдерживает и дергает деда за полу:
   - Да сядь уже, ирод, помолчи немного, дай людям слово сказать, никто из-за тебя рта раскрыть не может. На вот закуси хоть, а то только бульк и бульк... - и пирожком дедов рот заткнет. Но пройдет минута-другая, прожует дед пирожок и снова за свое. Может дед Гриша над кем-то посмеется, но всё больше над собой смеется, разные юмористические истории про себя выдумывает, лишь бы смешно было.
   То о том, как бегал с волком наперегонки.
   То о том, как зимой ненароком под лед провалился, проплыл под ним и в полынью, где наш тогдашний завклубом рыбу ловил, голову высунул и сказал:" Здравствуйте, Александр Степанович!" Тот так и оцепенел, и потерял сознание.
   Что только не рассказывал про себя дед Гриша!
   И хотя баба Галя всегда бурчала при этом:" Вот старый клоун! Опять начал сочинять, ну! - но глаза у неё смеялись, искрились радостью и не могли они скрыть нежности.
   Характером я пошел в деда.
   Папа у меня серьезный, рассудительный. А я шалопут.
   Весь в деда! - будто с осуждением говорит бабушка Галя, но глаза у неё при этом тоже улыбаются.
   Не дрейфь, - подмигивает мне дед Гриша. - Такой, брат, характер, как у нас с тобой, не подряд, а через поколение появляются. Иначе не было бы порядка.
   Но, если только порядок соблюдать, то было бы очень нудно жить. Веселее всего бывает только тогда, когда нет порядка.
   В каждом классе есть баламут, который нарушает порядок, который крутится на уроках, будто ему иголки в штаны насыпали, подскакивает, подает учительнице реплики, строит рожи и вообще выкаблучивается, как только может. Лишь бы только смеялись. Лишь бы развеселить окружающих.
   В нашем классе таким баламутом был я.
   И вот ...
  
  
  
  
  
  
   - Глава 2
   Шестой "б". И зачем мы переехали в этот Киев?!
  
   Мы прибыли в Киев утром. Мы ехали из-за Днепра, мимо Березняков, мимо Выдубицкого монастыря.
   И после Дарницкого переплетения реек, после белых многооконных березняковских новостроек вдруг выступила нам навстречу величественная серебристая фигура Родины-матери (знаменитый киевский мемориал) и золотисто засеяли на крутых кучеряво-зеленых обрывах купола-луковки Печерской лавры. А за ними тонули в утренней дымке и гостиница "Киев", и Владимирская горка, и здание ЦК комсомола, и игрушечно хрупкая Андреевская церковь...
   Что-то будто толкнуло меня в грудь - я впервые почувствовал, что я в Киеве.
   Папа встречал нас с цветами на перроне, возбужденно-суетливый и какой-то непривычный. Что в нем уже было неуловимо городское, чего не было ни у мамы, ни у деда, который приехал вместе с с нами помогать обустраиваться, ни, конечно, у меня.
   Я это сразу почувствовал.
   Квартира была пустая и гулкая. В одной комнате у стен стояли три одинаковых алюминиевых раскладушки и мигал бельмоватым глазом телевизор. В другой ничего не стояло, только в углу были навалены в беспорядке разные ящики, мешки, свертки - наши вещи, три дня назад привезенные колхозной машиной.
   Лишь кухня была обставлена. Новенький стол, табуретки, шкафы и холодильник сияли, как в магазине.
   - Вот! Молодец, сынок! - похлопал дед Гриша папу по плечу, зайдя на кухню. - Сразу видно хозяйственного человека. Знаешь, с чего начинать нужно. Чтобы было где сесть и борща съесть.
   Я сразу же выскочил на балкон. Во всей квартире больше всего мне понравились ванна и балкон. Балкон был большой, длинный, с двумя дверями - одна из комнаты,другая из кухни - хоть в футбол на нем играй.
   Наш дом стоял на бульваре Дружбы народов возле Печерского моста, квартира на двенадцатом этаже, и с балкона видно был о далеко-далеко, аж за Днепр, за белые новые массивы, за покрытые синим маревом заводы, за синие лесные дали...
   Казалось, если еще чуть-чуть подняться на цыпочках, вытянуть шею, подпрыгнуть - и увидишь за горизонтом родное село. И мальчишек-одноклассников увидишь, и дружков своих Васю и Андрейку, и учительницу Марию Степановну, и завуча Владимира Свиридовича, и рыжую Гафийку Остапчук из седьмого класса...
   Я и не думал, что меня так будут провожать. Пришел весь наш класс, и Мария Степановна, и папин друг завуч Владимир Свиридович. Принесли цветы. И говорили разные хорошие слова. А Мария Степановна обняла меня, прижала:
   - Ты уж пиши, Степочка, не забывай нас. Хоть и много ты мне крови попил, но я все же тебя, шалопая, люблю.
   И я, глупый, не выдержал и заплакал. Вася с Андрейкой отвернулись и тоже зашмыгали носами.
   А когда мы садились в машину, чтобы ехать на станцию, я все оглядывался. Мне очень хотелось хоть на миг увидеть эту рыжую Гафийку Остапчук из седьмого класса, что жила через четыре дома от нас. И только когда мы уже отъезжали, я всё таки увидел её. Она вышла из-за погреба, и приложив ладонь к глазам, смотрела нам вслед. Рыжие её волосы аж горели на солнце и освещали все их подворье, всю улицу, весь мир.
   Я подскочил и замахал ей рукой, едва не перевалившись через борт машины. Она подняла руку и помахала мне тоже. Сердце мое аж зашлось от радости. До самого поезда я был счастлив.
   И теперь, глядя с балкона, я будто видел там, за горизонтом, рыжую Гафийку, которая стояла у погреба и махала мне рукою. И сердце мое сжималось.
   В новую школу ходил записывать меня папа. Я, естественно, ходил вместе с ним.
   Чем то это школа напоминала мне квартиру. Тоже пустая, тоже гулкая и так же пахнет известью, мелом, олифою. И шпингалеты на окнах так же не закрывались, и оконные стекла заляпаны краской. В коридоре стояли козлы. Наверно, только что закончился ремонт.
   Вот это безлюдная гулкая пустота, эта пахнущая после ремонта сырость были неприветливы и сразу нагнали на меня тоску.
   И тоска эта была предвестником невеселых моих дней в новой школе.
   Кто когда-нибудь хоть раз был новичком в классе, тот прекрасно знает какое же это противное, тягостное чувство, когда пронизывающее трепетное беспокойство охватывает тебя с первой же минуты под любопытными, насмешливо-выжидательными взглядами, что встречают тебя всюду, куда не посмотришь, куда не сунешься.
   Где ты, характер мой веселый?
   Зачем покинул меня, сбежав холодными мурашками куда-то в пятки? Что же я буду делать без тебя? Один среди всех их? Подожди! Не убегай! Не оставляй меня!
   Да разве удержишь?
   Смех и юмор, веселое настроение - это очень тонкая, деликатная штука. Мгновение - и нет уже. И как не старайся ты - не вымучишь из себя смеха, когда у тебя его нет.
   Недаром говорил мод дед:" Хоть плачь и не утирайся, а тоске не сдавайся. Тоска - лихая подруга. Кидай беду на землю и не печалься. С печалью поля не перейдешь, горя не одолеешь. Не давай печали ездить на себе".
   - Эх-хе-хе!.. Легко сказать - не давай, а когда...
   Когда я только впервые переступил порог этого злополучного шестого "б" класса, какое недоброе предчувствие охватило меня.
   - О! Новичок! - звонко выкрикнул с задней парты черноволосый мальчишка в джинсовой курточке.
   - Новичок! Новичок! - почти одновременно подхватили два невысоких круглолицых мальчика, сидящие за первой партой.
   - Ба-бах! - будто что-то взорвалось. Все повскакивали со своих мест и в миг окружили меня со всех сторон.
   - Откуда, пан, будете? - насмешливо-уважительно спросил черноволосый.
   - Из села Безделушки, отсюда далековато, идти прямо, где большая яма, потом из-за угла вприсядку через дорогу, потом немного проползти на пузе по тому лугу, где Макар телят пасет, вот и все! - бодро отбарабанил я заранее придуманное.
   - Смотри! Языкастый какой. А? - обернулся черноволосый к мордатенькому, румяному как яблоко, мальчишке.
   - Языкастый, нахал! - кивнул тот.
   - Тихого пса и муха кусает! - лихо ответил я.
   - Ну, у дурного пса все мухи в голове, - усмехнулся черноволосый, и все покатились со смеху.
   Я смутился.
   Смех бывает разный. Одно дело, когда смеются от твоих шуток, острот, и совсем другое, когда смеются над тобой... Первый смех - это радость, я его страшно любил, ради него был готов на все.
   Другого смеха я всегда боялся.
   Я стоял, опустив голову. Щеки мои пылали. А они смеялись, а они смеялись.
   Выручил меня звонок. Все бросились на места. Зашла учительница. Высокая, стройная, красивая. Не учительница - королева.
   Она посадила меня на свободное место возле остроносой девочки в очках. И начала урок.
   "Ничего! Ничего страшного не случилось, - успокаивал я себя. - Подумаешь, одна неудачная реплика!.. Я еще себя покажу. Я еще себя покажу!".
   Но показать себя я так и не смог. Еще до конца уроков я понял: баламуты, острословы им в классе не нужны. У них были свои. И не один, а двое. Главный - лидер класса Игорь Дмитруха, тот черненький, в джинсовой куртке, и подпевала его, шепелявый, мордатенький, румяный, как яблоко, Валера Галушинский. Они выступали в паре, как Штепсель и Тарапунька.
   В отдельных случаях к ним подключались еще и те двое маленьких с первой пары - Лесик Спасокукоцкий и Стасик Кукуевицкий.
   Пятый им был совсем ни к чему. Как пятое колесо в телеге.
   "На пасеке не размахивай руками" - говорил всегда дед Гриша. И, если бы я не выскакивал сразу со своими шутками, может быть, они и приняли меня с первого дня в свою компанию. Если бы повел себя скромненько, тихо, то потом можно было бы и потягаться в остроумии с ними, даже с самим Игорем Дмитрухой, и понемногу-понемногу завоевывать их симпатию и расположение.
   А так...
   А так стал я посмешищем.
   - Ну как дела с мухами?
   - Ой, подождите-подождите, что-то у него в голове, кажется, жужжит.
   - Привет, Муха!
   - Гав-Гав!
   - Дз-з-з!
   Даже несчастный Лёня Монькин, над которым, как я потом узнал, все в классе, насмехались, обрадовавшись, что и ему наконец-то замена, жужжал мне вслед мухой.
   И я, первый шутник и острослов в своей школе, чьего острого слова боялись даже старшеклассники, я, внук известного на все село деда Гришы, тут превратился вдруг в какую-то тряпку, о которую вытирают ноги все, кто захочет.
   Я понимал, что сам виноват, - не нужно было ляпать про пса и муху, но от этого становилось еще тяжелее.
   Дома моего настроения никто не замечал. Папа так был захвачен своей работой, что часто работал в субботу и воскресенье. Его очень хвалили, а Иван Михайлович сказал, что через некоторое время, может, даже получит почетное звание "феллоу". Пока что у нас в Советском Союзе есть только один представитель этого всемирного общества высококлассных мастеров. Это Феликс Равдоникас из Ленинграда. Про него даже фильм по телевизору показывали.
   Мама пошла работать на обувную фабрику около Лавры. И училась на каких-то курсах. Тоже дома не бывала. Дед Гриша недолго побыл, да и поехал назад в село - копать картошку.
   Приехала было баба Галя за мной присматривать, но тоже долго не выдержала. Она просыпалась по привычке очень рано, примерно в три, одевалась и молча сидела посреди кухни на табуретки, сложив руки на коленях. Как-то, проснувшись ночью, я выскочил, куда мне было надо, и чуть не умер с перепугу, увидев на кухне на фоне окна молчащую неподвижную фигуру.
   - Что ты кричишь? - тихо спросила бабушка.
   - А что же вы?.. Я думал, что это вор.
   - Эх! - вздохнула бабушка тоскливо. - И так там моя Лиска! И курочки... И кабанчик... Разве старый приглядит за ними как следует. Эх!
   Через несколько дней поехала она к своей Лиске.
   Да и зачем за мной приглядывать?! Что я - ребенок? Все равно ни бабушка, ни дед, ни родители не поняли бы моих переживаний.
   - Ты уж смотри, сынок, осторожно, - наказывала мне утром мама. - Оглядывайся хорошо, когда улицу переходишь. Эти же машины, троллейбусы тут так и носятся. Не дай боже, угодишь под какую-нибудь... И когда обед будешь разогревать, с газом, смотри, не балуйся. И не скучай, любимый! Как уроки сделаешь, телевизор смотри, читай, магнитофон слушай.
   - В кино сходи, совал мне рубль папа. - Мороженое съешь или еще что.
   - И ключи не потеряй, - уже с порога окликала мама. - И квартиру закрывай хорошенько! Да и хлеба купи, молока..
   Двери хлопали и я оставался один до самого позднего вечера.
   Родители на полчаса раньше меня уходили утром.
   Школа моя (как она мне опротивела) была совсем близко. Две остановки на троллейбусе.
   Я завтракал в одиночестве, закрывал квартиру и бежал по ступенькам вниз. После того как я дважды застрял в лифте не любил им пользоваться, особенно спускаться. У нас было два лифта - пассажирский и большой, грузовой. Я умудрился застрять в обоих.
   После школы по-быстрому сделав уроки и снова в одиночестве поев, я закрывал квартиру и отправлялся в путешествие по Киеву.
   Как мне было плохо! Кто бы знал, как мне было плохо! И зачем мы переехали в этот Киев?! Зачем?! Я был готов пешком идти назад в село. Только мне жаль было папу и маму.
   Чтобы как унять боль и тоску, я отправлялся в путешествие по Киеву.
   Я и раньше, в селе, любил путешествовать. Мы частенько с мальчишками ходили полями, лесами в соседние села, плавали на лодках до плотины, а один раз даже проблуждали всю ночь в лесу, заставив переживать родителей.
   Во мне жил тот беспокойный дух странствий наших предков, которые кочевали по бескрайним просторам незаселенной еще нашей земли, дух, что дает человеку спокойно сидеть на месте, а заставляет куда-то идти, идти, идти без четких задач и цели, просто чтобы увидеть новые горизонты, чтобы мерить ногами новые дороги, чтобы встречать новых людей...
   Сейчас этот дух странствий просто выручал, спасал меня.
   Я шел бульваром Леси Украинки, мимо памятника Лесе, спускался вниз, до Бессарабки, выходил на Крещатик, дальше направлялся на площадь Октябрьской революции, на которой проходят парады. демонстрации и различные торжества, и поднимался вверх до Софии или шел дальше до филармонии, до Владимирской горки. А от Софии, от площади Богдана Хмельницкого, брел до Золотых ворот, к оперному театру, к университету и памятнику Шевченко... А с Владимирской горки шел до Андреевской церкви и потом круто вниз-вниз, мимо старинного дома со шпильчатыми башенками, мимо знаменитого дома "Ричарда Львиное сердце", мимо домика писателя Булгакова - на Подол, на Красную площадь к памятнику Григорию Сковороде, к Киево-Могилянской академии.
   Или, выходя из дома, поворачивал бульваром Дружбы народов к Днепру и шел в Парк Примакова, а потом набережной аж до станции метро. И садился в метро...
   Или с бульвара Леси Украинки шел не вниз на Бессарабку, а поворачивал к Московской улице, а потом Цитадельной, мимо маминой обувной фабрики к Лавре, затем мимо памятника Славы, Дворца пионеров, "Арсенала", Дома офицеров, парками до Верховного Совета, к домику Раевского, где собирались декабристы и бывал Пушкин. А оттуда, миновав Государственный Банк, на улицу Орджоникидзе, к дому с химерами, дому какого нигде в мире больше нет...
   Да разве я могу рассказать вам о всех своих киевских дорогах! Это я сейчас говорю вам все названия, чтобы вы не заблудились и что-то себе представляли. А тогда я шел наобум, не зная ни улиц, ни площадей, ни что где находится.
   Я не боялся заблудится.
   Язык, как говорят, до Киева доведет. А уже в Киеве не потеряешься. Я просто шел себе да шел и смотрел, смотрел, смотрел... И с каждым днем я любил Киев всё сильнее и сильнее.
   Я шел и, только идя, забывал про то, что сегодня снова в школе за моей спиной жужжал мухой, гавкал и хохотал вслед, что снова я просидел пять уроков рядом с молчаливой Тусей Мороз, которая мне ни слова не сказала и, кажется, переживает и стесняется сидеть со мной, что снова я в одиночестве простоял все перемены у стены, с завистью глядя, как весело гоняют по коридору мальчишки с шумным Игорем Дмитрухой во главе... И я, презирая себя, в бессильной ненависти желал всем им упасть и разбить носы.
   Я всё забывал и был благодарен Киеву за это.
   И где бы я не блуждал, все мои прогулки заканчивались в одном месте. На площади Победы. Где бы я не ходил, ноги, будто сами собой, несли меня сюда, на площадь Победы. К цирку.
   Цирк!
   Когда я был во втором классе, нас возили на экскурсию в Киев и повели сюда, на площадь Победы, в цирк. До этого я видел лишь отдельные цирковые номера по телевизору, в кино. Но живого цирка я не видел никогда. Тогда впервые. И цирк произвел на меня такое впечатление, что я буквально очумел. Я так хохотал, так кричал, так подскакивал, что зрители оглядывались на меня.
   И дрессированные медведи, и кони, и жонглёры, и акробаты, и воздушные гимнасты, и фокусник-иллюзионист - всё меня страшно восторгало. Но больше всего поразил меня клоун - Олег Попов.
   Я влюбился в него до исступления.
   Он был для меня наи-, наи- и еще раз наи-, наиталантивейшим, наисимпатичнейшим, наивеселейшим. Недосягаемый, непревзойденный.
   Дома, в селе, я взял папину новую кепку, разрисовал её масляной краской квадратами (чтобы получилась знаменитая поповская "шахматка"), нацепил, потом поймал в соседнем огороде белого петушка ( у нас были только пестрые) и в тот же день устроил для мальчишек представление цирковое. И хотя соседский петушок не хотел ложиться на землю и засыпать, как у Олега Попова, поклевал меня и убежал, а кепка прилипла к волосам - мальчишки были очень довольны: аплодисменты раздавались на весь луг. Значительно меньше были довольны соседи: оваций не было (петушок так и не нашелся). И уж совсем недовольным был папа - кепку пришлось выкинуть. Папа надавал мне таких аплодисментов пониже спины, что представления на определенное время пришлось отменить - по техническим причинам.
   Но ничто уже не могло сбить меня с панталыку - я решил раз и навсегда: буду клоуном. Как Олег Попов. Солнечным клоуном, приносящим людям радость и удовольствие, помогающим нам забывать свои неприятности и неудачи, свои двойки по математике, вызывающим неудержимый веселый смех на всех континентах, во всех уголках земного шара.
   Как Олег Попов.
   Как несравненный, неповторимый Олег Попов.
   Я, конечно, понимал, что это дело будущего.
   Клоунов-мальчиков не бывает. Акробаты есть, жонглёры есть, ассистенты фокусников, антиподисты, канатоходцы - артисты почти всех цирковых профессий начинают с мала, с детства. А вот клоунов-детей не бывает. Только взрослые. Такой уж это жанр.
   И я понимал, что сначала нужно закончить школу, может, даже отслужить в армии (как Юрий Никулин - я про него читал), а уже потом.. И поэтому я не торопился, спокойно себе рос, откладывая решение своей судьбы на взрослую жизнь. Что стану клоуном, сомнений у меня не было. И смешить я умел, и характер у меня был веселый, и вообще это было, как теперь говорят, запрограммировано еще в предках моих - неслучайно же у меня такой дед Гриша...
   Теперь, я думаю, вы понимаете, почему все мои странствия по Киеву заканчивались на площади Победы, около цирка.
   Я ходил возле цирка, смотрел на афиши и вздыхал.
   Билетов в кассе не было.
   Да если бы и были,я, наверно, не отважился бы купить. Почему-то я был уверен, что меня не пустят одного, что важная билетерша в красном, обшитом золотой лентой мундире строго спросит: "А ты с кем, мальчик?" - крепко схватит меня за руку. Я уже даже заранее чувствовал её пальцы на своём локте.
   Несколько дней я вот так ходил и вздыхал. И ни с чем шел домой.
   А потом присмотрелся и заметил, что на дневные представления людей двенадцати-тринадцати лет, таких, как я, пускают и одних.
   И как-то в субботу я отважился.
   Билетов в кассе, как я уже говорил, не было. Около цирка на лестнице всегда толкалось много взрослых с детьми, которые кидались навстречу тем, кто поднимался, с умоляющим "Нет лишнего? Нет?". Перехватывать билеты у взрослых я не отважился, даже когда был ближе к тому, у кого действительно оказывался лишний.
   Но вот я заметил на ступеньках девочку моего возраста, ну может, чуть старше, которая переминалась с ноги на ногу и нерешительно оглядывалась вокруг.
   Я сначала думал, что она просто кого-то ждет, папу или маму, но потом встретился с ней взглядом и прочитал в её глазах какое-то смущение.
   - Может, у тебя лишний? - тихо спросил я.
   - Лишний, - прошептала она и густо-густо покраснела. Она так же умела продавать, как я покупать.. "Какая езда, такое и столкновение" - сказал бы мой дед Гриша.
   Через две минуты я уже сидел в девятом ряду третьего сектора и сердце будто танцевало в груди. Я вдыхал неповторимый запах цирка - запах опилок, пудры, диких зверей и еще чего-то неуловимого, запах, которого нигде больше нет, и который не могут превзойти все самые прекраснейшие ароматы мира, я вдыхал этот запах и, еще не увидев ни одного номера, уже был счастлив. Впервые после того, как переехал в Киев.
   А потом было представление...
   Пересказать цирковое представление невозможно, его нужно видеть.
   Нужно видеть, как под бодрую музыку циркового оркестра выбегают на арену акробаты-прыгуны. Ап! - сальто! Ап1 - еще одно сальто. Двойное.
   Ап! - уже один акробат запрыгнул на плечи другому... Вся арена бурлит, крутится, каруселится.
   А потом - вперевалку- выходит на арену медведь. И начинает делать упражнения на гимнастических снарядах - и солнце на турнике крутит, и крест на кольцах делает, и что только не выделывает...
   А другой медведь на велосипеде педали крутит, а еще один на мотоцикле шпарит, аж дым идет.
   И вот после медведей на арену выходит... кто? - конечно же, клоун.
   И начинает... Нет! Нет. не могу я вам пересказать циркового представления. Не поддается оно пересказу. И хотя это был не Олег Попов., я хохотал. Я хохотал так, что у меня щеки заболели.
   Спасибо тебе, цирк!
   Ты мне был так нужен сейчас!
   Я почувствовал, я знал, что теперь мне уже будут не так страшны насмешки, все эти "гав-гав","жжжж" и всякое другое. Я зарядился юмором, смехом. И был готов держаться. Держаться и не сдаваться.
   Назавтра, в воскресенье, я снова пошел в цирк.
   В воскресенье было аж два представления, на которые я мог пойти, - утреннее и дневное. Я уже не стеснялся, смело бросался в поисках "лишнего билетика". И мне повезло. На утреннее я билет достал. А потом и на дневное.
   Все номера я уже знал наизусть. Но мне не надоело их смотреть еще и еще.
   Цирк стал для меня родным домом.
   И вот во время другого, дневного, представления...
  
  
   Глава 3
  
   Цирк. Неожиданная встреча. Таинственный дедушка. Чак рассказывает мне про свое детство в антракте.
  
  
   Я сидел в почти пустом затемненным зале и смотрел, как униформисты под наблюдением дядечки в длинном халате натягивали над ареной сетку, готовясь к второму отделению. Во втором отделении выступали воздушные гимнасты. И дядечка в халате был их руководителем. Я уже это знал. Выходить в фойе мне не хотелось. Смотреть, как все едят мороженое или конфеты - только дразнить себя. Что и говорить, конечно, мне хотелось мороженого, но... все деньги на билеты.
   Я сидел и глотал слюну.
   И вдруг сзади, из-за моей спины появилась рука с порцией мороженого.
   - Возьми, пожалуйста!
   От неожиданности я даже подскочил. Повернул голову. Надо мной нагнулся дедушка в сером свитере. Старенький, всё лицо в морщинах, с такими же голубыми, как у моего деда Гришы, глазами.
   - Возьми, пожалуйста!
   - Ой! Что вы! Не нужно! Спасибо! - смутился я.
   - Ну, не обижай меня. Я же от чистого сердца. - Дедушка присел на свободное место возле меня. - Я же вижу, тебе хочется. И мне хочется угостить тебя и познакомится с тобой. Ну, будь добр!
   Дедушка был совсем лысый, только брови были густые и лохматые. Из-под них светились веселые голубые глаза. А над верхней губой справа была большая родинка.
   Этими веселыми глазами и этой родинкой он так напоминал мне моего деда Гришу. Только у деда Гришы родинка была меньше и на левой щеке, ближе к носу.
   И так он как-то душевно меня угощал, что я не стал больше отказываться и взял мороженое.
   - Спасибо! Только зачем было...
   - Так же говорю, познакомиться хочу, - приятно улыбнулся дедушка. Заинтересовал меня. Я тебя заметил. И вчера ты был. И сегодня на втором представлении подряд. И сам. Без родителей, без никого. И каждый раз смеешься и радуешься, будто впервые видишь.
   - А вы.. - Я запнулся. - Вы что... тоже часто ходите? Или работаете тут?
   - Нет. Не работаю. Я уже брат, нигде не работаю, на пенсии. За восемьдесят мне.
   - Да ну! Я бы вам больше семидесяти, как моему дедушке, не дал никогда.
   И правда, в потертых джинсах, в свитере, он совсем не выглядел таким старым.
   - Благодарю! Благодарю! - засмеялся дедушка. - Если так, то это только благодаря цирку. Цирк, брат, - это великое дело! Да я думаю, тебя не нужно агитировать. Ты любишь цирк так, как и я.
   - Люблю, - признался я.
   И, наверно, мечтаешь стать артистом цирка. Скорее всего клоуном.
   Я покраснел.
   - Ты не стесняйся. Это, брат... - он сделал широкий жест и хотел еще что-то сказать, но тут подошла женщина с маленьким мальчиком, на месте которой он сидел, и дедушка резко поднялся.
   - Извините, пожалуйста! - и, обращаясь ко мне, сказал: - Ты после окончания сразу не убегай. Хорошо? Я в соседнем секторе сижу. Поговорим.
   - Хорошо, - кивнул я головой, спеша доесть мороженое. Уже прозвенел третий звонок, погас свет, и прожекторы осветили форганг (я уже знал, что так называется занавес, из-за которого выходят на арену артисты).
   Во время второго отделения я всё время думал про странного дедушку. Кто он такой? Почему он вдруг решил познакомится со мной? Что ему от меня нужно?
   И хотя все это было загадочно, тревоги я не ощущал. Дедушка мне был симпатичен.
   Когда представление закончилось, я остался на месте, ожидая его. Проталкиваясь между людьми, он быстро подошел, почти подбежал ко мне.
   - Ну идем, идем, я провожу тебя немного. Спасибо, что не убежал.
   Мы вышли из цирка и пошли вверх по бульвару Шевченко.
   - Ну, давай знакомиться. Как тебя зовут?
   - Стёпа. А... вас?
   - А меня Всеволод Мстиславович. Наверно, не выговоришь сразу. Но ты называй меня, как все - Чак. Это моя фамилия. Меня всю жизнь по фамилии называли. Потому, что фамилия краткая, а имя и отчество длинные и трудные. И я привык. Ты в Киеве недавно, правда?
   - Недавно, - признался я. И, странная вещь, вдруг мне самому захотелось рассказать ему о себе. Вот бывают такие люди, которым почему-то хочется открыться, рассказать о себе. Чак был именно таким. Минут через десять он уже знал обо мне всё.
   - Ты хороший мальчик. - Чак положил руку мне на плечо. - Я не ошибся в тебе. И неспроста мне захотелось познакомиться с тобой. Ты напомнил мне далекое мое детство, когда я впервые заинтересовался цирком, и одну загадку, которую я так и не смог разгадать на протяжении всей жизни. Сейчас я такой старый, что боюсь не смогу уже сам это сделать. Ты бы не хотел мне помочь.
   - Я? Разве я смогу?
   - Думаю, что да. Иначе я бы не обратился к тебе.
   - Тогда конечно! Я согласен. Что может быть интереснее, чем разгадывание загадок?! Я готов. Хоть сейчас.
   - Нет. Сейчас уже поздно. Тебе нужно домой. Ты без обеда уже второе представление смотришь. А вот завтра... После школы. Когда сделаешь уроки. Сможешь прийти к цирку?
   - Конечно. Часа... часа в три.
   - Ну, в три, может, ты успеешь. Давай в четыре. Я буду ждать тебя около цирка. Договорились?
   - Договорились.
   - Будь здоров, Стёпа!
   - До свидания, Чак!
   Мы попрощались на Бессарабке. Он пошел назад. А я побежал на пятнадцатый троллейбус. Я был взволнован так будто в моей жизни произошло что-то очень значительное и важное.
   Этой ночью снилось мне родное село. Левада, на ней конь, белый-белый как снег. А на коне дед Гриша, молодой, кучерявый, в клоунском костюме. Куда-то меня зовет и подмигивает. И мне радостно, и я бегу ему навстречу легко-легко, едва касаясь земли.
   С этим радостным чувством я и проснулся. Сразу вспомнил Чака и нашу сегодняшнюю встречу.
   В школе никто меня сегодня не дразнил, не жужжал мухой, не гавкал. И пятерку я получил по литературе. И двадцать копеек нашел. Всё складывалось на удивление хорошо. Я даже немного заволновался - не готовит мне судьба какой-нибудь пакости. Так же бывает всегда: когда слишком уж везет, судьба тебе внезапно подножку - раз! - и ты прямехонько носом в лужу.
   Может обманул меня Чак - не придет. Или заболел, может. Он такой старенький! И я его больше не увижу. И никогда не узнаю о той большой загадке, которую он не мог разгадать за всю свою жизнь. И уже казалось мне, что теперь моя собственная жизнь словно утратит весь смысл.
   Когда я приближался к цирку сердце мое колотилось в груди, как школьный звонок.
   Придет или не придет?
   Придет или не придет?..
   Я увидел его издалека.
   Он сидел на лавочке в скверике возле цирка.
   - Здравствуйте! - подбежал я к нему.
   - А, здравствуй-здравствуй, Степан! - приветливо улыбнулся мне Чак. - Спасибо, что пришел. Садись.
   Я сел рядом с ним. Он по-особенному улыбнулся - будто всеми морщинами сразу.
   - Уроки сделал?
   - Сделал.
   - Значит не торопишься?
   - Не.
   - Ну хорошо. - Чак снова как-то загадочно улыбнулся. - Тогда начнем.. Сначала я должен рассказать тебе о себе. Родился и всю свою жизнь я прожил в Киеве. На этой вот улице. - Он показал рукою. - Кинотеатр "Победа" видишь? Улица Чкалова. Тогда, в годы моего детства, она называлась Малая Владимирская, а потом Столыпинская. После того как в 1911 году в Киевском оперном театре убили премьер-министра России, кровавого Столыпина. Его везли еще живого по нашей улице в больницу Маковского, которая была там наверху. Всю улицу соломой застелили.
   Столыпин прибыл в Киев вместе с царем и его "августейшей", как тогда говорили, семьей на открытие памятника Александру II- Но не про это разговор... Отец мой работал мелким чиновником в Управлении Юго-Западной железной дороги. Я учился в гимназии. Это я рассказываю про то время, когда я впервые узнал про тайну старого клоуна. О ней будет разговор. А всё началось вот тут, на этом самом месте, где мы с тобой сидим. По странной прихоти судьбы именно тут построили потом цирк. Тогда, семьдесят лет назад, тут был базар. Официально он назывался Галицийский, но все называли его Еврейский базар, Евбаз. На прилегающих к нему улицах Дмитровской, Златоустовской,Бульварно-Кудрявской в подвалах и халупах жила еврейская беднота, которой не позволялось жить в центре города. Это была так называемая "черта оседлости". Я часто бывал тут (мы жили за два квартала, на малой Владимирской). Базар был грандиозный. Посредине - церковь святого Иоанна Златоуста, так называемая Железная церковь, а вокруг неё ларьки, магазины, лавки, прилавки с навесами, без навесов, а главное - раскладки просто на земле, под ногами, на какой-нибудь тряпке, газете или просто так... Чего там только не было! От новенького сияющего медью керосинового примуса, какими тогда широко пользовались, до сломанного гребешка. Но меня больше всего интересовали книжные раскладки, где продавались выпуски серий "сыщицкой", как тогда говорили, литературы:"Пещера Лейхтвейса", приключения Ната Пинкертона, Ника Картера, Шерлок Холмса, американского сыщика Джона Вильсона, российского сыщика Ивана Путилина и много других. Все гимназисты увлекались тогда "сыщицкой" литературой. Всем хотелось подвигов, опасности, погонь и вообще захватывающих приключений. Учился я тогда в третьем классе Седьмой киевской гимназии, на Тимофеевской улице (теперь улица Михаила Коцюбинского), почти на углу Бибиковского бульвара (так тогда называли бульвар Шевченко). Попечителем нашей гимназии был генерал, толстый, с пышными усами и бакенбардами, не помню его фамилию. Очень спесивый и неприятный. Но еще более неприятной была его жена, "попечительша". С брезгливым выражением лица она обходила строй гимназистов в актовом зале, если видела у кого-нибудь пятно на рукаве, то тыкала пальцем и цедила сквозь зубы:"Что это? Фе!" и ученика оставляли без обеда. Мы прозвали её Фея (от слова "фе"). А попечителя прозвали "Фей" (тоже от слова "Фе").
   В сентябре двенадцатого года, только-только начались занятия, Фей и Фея приехали в гимназию. Директор и учителя, ожидая гостей, стояли в вицмундирах внизу возле подъезда. Гимназисты, хотя и было запрещено к окнам походить, выглядывали из раскрытых окон. И вот подъехал роскошный экипаж на дутых шинах. В белом, расшитым золотом генеральском кителе сидел Фей рядом с расфуфыренной Феей, которая держала в руках белый с кружевами зонтик.
   Едва остановился экипаж, едва двинулись директор и учителя к нему, как неожиданно из окна нашего класса вылетела чернильница и ... попала в генеральский эполет. Все замерли. Весь китель попечителя, правая щека, бакенбарды, усы, белое платье Феи и кружевной зонтик были забрызганы чернилами.
   Несколько секунд тянулась немая сцена, потом Фей что-то крикнул, ткнул кулаком кучера в спину, кучер ударил коней, и экипаж, свернув за угол, помчался вниз по Бибиковскому бульвару.
   Директор с учителями бросились по лестнице вверх, в наш класс.
   - Кто кинул чернильницу? - белыми губами тихо спросил директор.
   Мы молчали.
   - Кто кинул чернильницу? - повторил директор. Мы молчали.
   - Не выйдете из класса до тех пор, пока не признаетесь, - сказал директор, повернулся и закрыл за собой дверь. Прошел час, директор зашел и сурово спросил:
   - Ну что? Одумались? Мы молчали.
   - Вы меня знаете! Я не бросаю слов на ветер. Вы не пойдете домой, пока не скажете. - Директор повернулся и вышел.
   Прошло еще два часа.
   К нам заходили учителя и уговаривали признаться. Мы отвечали, что ничего не знаем.
   Прошло еще два часа. Снова пришел директор.
   - Кто кинул чернильницу?
   Класс молчал.
   Директор повернулся и вышел.
   Приближался вечер.
   Мы уже сидели в классе восемь часов. Разрешалось выйти только на две-три минуты по крайней нужде. В сопровождении классного надзирателя.
   Смеркалось.
   В десять часов вечера снова зашел директор, утомленный, с воспаленными глазами. Обвел нас внимательным взглядом и в последний раз спросил тихо:
   - Кто кинул чернильницу? Мы молчали.
   - Идите по домам.. - как-то облегченно вздохнул директор и гордо поднял голову. - Я... я горжусь вами! - И быстро вышел из класса.
   Он проявил себя благородным человеком, наш директор. Настоящим российским интеллигентом. Он никого не наказал. Мы получили предметный урок чести и благородства. Не знаю уж, как он там объяснялся с попечительским советом, но Фей и Фея больше у нас не показывались. Кажется, генерал потом вообще отказался от попечительства.
   У нас был дружный, хороший класс. За исключением одной поганой овцы - Ореста Слимакова. Это хорошо, что он простудился и не пришел в тот день в гимназию. Он бы непременно выдал бы Панька Сулиму (это Сулима кинул чернильницу).Обязательно. Непременно. Слимаков всегда на всех ябедничал классным надзирателям. И "темную" ему устраивали, и объявляли бойкот - ничего не помогало. Отец Слимакова служил в городском полицейском управлении, это у них было семейное. Когда Слимаков на третий день после случая с чернильницей пришел в гимназию и обо все узнал, его аж распирало. Востроносая лисья мордочка Слимакова кривилась от льстивой заискивающей гримасы.
   - Ну, господа. Ну, что вы? Ну, скажите! Ну, кто это?.. Кто это? Кто кинул? А? Я не скажу! Честное благородное! Крест святой. Не скажу! - размашисто крестился он, перебегая от одного к другому. И волосы, всегда прилизанные, ровненько разделенные на пробор, взъерошились и падали на глаза, которые юркали как мышата.
   Но мы были неумолимы. Мы хорошо знали ему цену.
   Тогда , чтобы отомстить, Слимаков прибег к откровенной подлости.
   Я в классе был самым маленьким и самым бедным. А раз самый бедный, значит, более всего беззащитный.
   Встретив меня как-то один на один, Слимаков зло пришурился и сказал:
   - Во скажу, что это ты кинул чернильницу... И тебя выгонят из гимназии с волчьим билетом. Вот скажу!
   Я похолодел. Семья наша жила тяжело. Чтобы подрабатывать, отец брал работу на дом. Все надежды возлагались на мое будущее, на то, что я выучусь и, как говорил отец, "стану человеком".
   Известно, если Слимаков пойдет к попечителю и скажет, ему поверят. Попечителю главное, чтобы нашелся виновный, чтобы было кого наказать. И меня выгонят. Никакой директор не сможет меня защитить.
   Слимаков почуял мой страх и злорадно усмехнулся:
   - То те же.. Так вот, приноси завтра Шерлока Холмса, может, и не скажу.
   Так начался его подлый шантаж. Я приносил ему книжки, конфеты, переводные картинки, перья, ножики и всякое другое. Но чаще всего он требовал от меня эти серии "сыщицкой" литературы, которые я был вынужден покупать для него на базаре. Мне всё труднее становилось это делать. Денег не хватало. Я уже давно не завтракал, тратя на "Сыщиков" всё, что мама давала мне на завтраки. Но этого оказалось мало. Слимаков, прочитав очередную серию, сразу же перепродавал её кому-нибудь из гимназистов. И требовал новой.
   Приближались каникулы.
   Слимаков уже третий день требовал от меня нового Ника Картера, но я каждый раз чем-то отговаривался - у меня совсем не было денег (даже на завтраки в эти дни мама не давала, потому что мы сидели без копейки).
   Слимаков сердился и наконец не выдержал.
   - Все! - прошипел он. - Чтобы сегодня в пять принес к "дереву смерти". Если не принесешь - всё!
   Начитавшись "сыщицких" книжек Слимаков очень полюбил страшные тайны и всегда назначал мне встречи в безлюдных уголках Ботанического сада, которым давал страшные названия. Он держал в секрете наши отношения и не хотел, чтобы кто-то видел, как я давал ему книжки, которые он потом продавал.
   Я был в отчаянии. Где достать деньги до пяти часов?.. Где достать?
   И я отважился на отчаянный шаг. Я решил продать на базаре своего любимого паяца - игрушку, которую подарила мне когда-то бабушка на день рождения.
   В искристом атласном костюме, с белым воротником-жабо, паяц выглядел очень эффектно. Я страшно любил и берег его. Но у меня не было выхода. Я должен во что бы ни стало откупится от подлого Слимакова.
   Дома я попрощался с паяцем, положил его в ранец, и пошел на базар. И вот... - Чак как-то странно улыбнулся. - А потом... Наверно, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Правда?
   - Правда, - не задумываясь, ответил я.
   - Ты не возражаешь, чтобы мы с тобой перенеслись на семьдесят лет назад?
   - Что? - не понял я. - Перенеслись? Как?
   - Ну... - Чак на минуту запнулся. - Ну... прокрутили, как бы сказать временной поток в обратном направлении...
   У меня похолодело внутри. Мне вдруг стало страшно. Что он говорит? Может он психически больной? У нас в селе был когда-то такой... Остановит на улице. "О! - говорит. - Вчера с Александром Македонским виделся, с императором. Передай, сказал, односельчанам, чтобы тебя не обижали, всё давали, что попросишь. А то приеду на Буцефале, всем головы пооткручиваю Во!". Может и Чак такой?
   - Нет! Нет! - засмеялся Чак, прочитав мои мысли. - Не бойся. Я не сумасшедший и кидаться на тебя не буду. Но... Вот что такое время? Ты задумывался?
   _ ... "Время не дом, на месте не стоит", - так говорит мой дед Гриша. - Это он правильно говорит. Но время, как тебе известно, бывает настоящим, минувшим и будущим. И граница, что отделяет нынешнее время от будущего и прошлого, очень мгновенная. Вот только что, ты шел сюда, чтобы встретиться со мной. Встреча наша была для тебя делом будущего. Мы встретились. Какой-то миг наша встреча была настоящем временем И сразу же стала делом прошлого. Мы начала разговор и о встрече может теперь только вспоминать. Так же, как время что было семьдесят лет назад. И тысячу лет тому назад. И две тысячи лет. Всё это в одном временном измерении. И мгновение, что прошло только что и мгновение, что было семьдесят лет назад. Оба они способны ожить благодаря волшебному феномену человеческого мозга - памяти и воображению. А о гипнозе ты слышал когда-нибудь?
   - Слышал! - не очень уверенно сказал я. - Это когда человека гипнотизируют и... он делает не то, что хочет.
   - Ну, не совсем так, но... Можно человеку внушить представления и обстоятельства, в которых он никогда не был, и про время, в каком он никогда не жил. И человек будет делать, мыслить, переживать так, будто все внушенное происходит с ним по правде. Человек один единственный среди живых существ способен переживать воображаемое, как реальное, а прошедшее и будущее, как происходящее сейчас. Так говорит наука психология. Ты не бойся, ничего страшного не произойдет. Просто сейчас мы с тобой перенесемся на семьдесят лет назад, в Киев 1912 года. Должен тебя предупредить: ты меня сражу можешь не узнать, потому что я стану двенадцатилетним мальчиком, таким, как ты сейчас. То есть таким, каким я был тогда. Чтобы не спутал меня ни с кем, я по началу буду держать тебя за руку. А потом отпущу. И еще хочу предупредить тебя, чтобы ты не растерялся. При людях я не смогу с тобой разговаривать. Дело в том, что ты будешь невидим для людей. Потому что ты не жил тогда, понимаешь? Кроме меня, никто тебя не увидит и никто не услышит твой голос. Как бы ты не кричал.
   Мне стало жутко, но и страшно интересно одновременно. Вот это приключение! Невидимым попасть в Киев 1912 года.
   Чак взял меня за руку своей теплой, сухой и какой-то невесомой рукой.
   - Не бойся, Стёпа! Тебе совсем ничего не угрожает. Чтобы не происходило,никакие опасности тебя абсолютно не затронут. Ведь тогда тебя не было. Ты будешь только свидетелем. Понимаешь?
   - По-понимаю, - сказал я, не очень, правда, представляя, как это всё будет.
   - Ты не будешь чувствовать ни холода, ни тепла, ни голода, ни боли - ничего. Ты сможешь легко летать по воздуху, мчаться с какой угодно скоростью, не зная усталости, пролезать в самую маленькую щель. Ведь тогда тебя не было. И только в том случае, когда ты вдруг захочешь вмешаться в происходящее и вмешаться, сделаешь чт0-то активное, ты в миг станешь материальным. И тогда уже почувствуешь и холод, и голод, и боль. И сможешь удариться, обжечься, порезаться... Но даже тогда ничего страшного с тобой не случится, не бойся. Просто в случае опасности наше с тобой приключение само собой неожиданно прервется, и мы возвратимся в сегодняшний день. Но без серьезной необходимости не делай, будь добр, ничего. Хорошо? Потому что мы уже не сможем вернуться назад в тот день. Дважды в один и тот же день прошлого возвратиться невозможно. А может, именно этот день будет наиважнейшим в раскрытии тайны. Понимаешь?
   - Понимаю, механически сказал я, не понимая, однако, о какой всё-таки тайне он говорит, но страшно заинтересованный.
   - Ты только ходи за мной всюду и не теряй меня из поля зрения. Это просьба к тебе. Потому что мне нужна будет твоя помощь. Ты же должен помочь мне раскрыть тайну. Тайну, на раскрытием которой я бился всю свою жизнь. Ты готов?
   - Готов.
   - Не боишься?
   - Не боюсь, - сказал я. чувствуя в груди холодок, как на краю пропасти.
   - Тогда - внимание! - Чак слегка стиснул свои пальцы, что держали мою руку, - будто электрический ток пробежал по моей руке.
   В глазах у меня потемнело.
   Бом! - раздался в голове звон.
   И сразу будто включили на полную громкость радиоприёмник: зашумело, заголосило, завопило рядом многолосо.
  
  
  
  
   Глава 4
  
   Первое путешествие в прошлое. 1912 год. Базар. Бывший клоун выручает Чака.
  
   Я даже не уловил того мгновения, когда цирк вдруг исчез из моих глаз и я очутился на базаре, среди сотен людей, которые сновали туда и сюда, среди шумных торговок и мордатых продавцов, что спесиво взирали из-за прилавков, среди движущейся пестрой толпы в непривычных. только в кино виденных дореволюционных армяках, длинных, до земли складчатых жакетах и платьях, в широкополых шляпках, котелках и картузах с лакированными козырьками.
   Посредине базара высилась обшарпанная, облупленная церковь с пятью, наверно, когда позолоченными, а теперь потемневшими, облезлыми маковками и квадратной под островерхой ребристой крышей, звонницей (Наверно, это та самая Железная церковь, о которой вспоминал Чак.) А возле неё в беспорядке теснились сбитые из досок какие-то грубо сколоченные ларьки, прилавки с навесами и без них, лавки и сарайчики.
   Всё вокруг галдело, кричало, визжало, торговалось, ссорилось, лаялось,зазывало, приглашало, расхваливало на все лады свой товар.
   - Кому сало? Кому сало?
   - Огурчики! Огурчики! Помидорчики! Лучшие на всем базаре! Лучшие на всем базаре!
   - Капуста! Капуста!
   - А кто забыл петрушку? Кто забыл?
   - Только у меня! Только у меня1 Специи-пряности, заморские травы для любой приправы!
   - Кому рубец? Кому рубец? Навались, у кого деньги завелись!
   И среди всего этого крикливого многоголосия тоненький детский голосок:
   - Кому воды холодной? Кому воды холодной?
   Черный перепачканный мальчик, отставив руку, в которой держит кружку, аж сгибается под тяжестью большого ведра. В ведре плавала квадратная дощечка, чтобы не расплескалась вода.
   - Пара гипсовых венер! Пара гипсовых венер! Одна - Наполеон! Вторая - Архимед! - выкрикивает косматый парень, держа в руках небрежно сделанные статуэтки. Где Наполеон, Где Архимед, разобраться было невозможно.
   А вон целое представление.
   Лысый дядечка, театрально размахивая руками,
   - Вас пригласили в пристойный дом. У вас прекрасное настроение. Вы в новом костюме. Вы чувствуете себя парижским денди. Вы заливаетесь соловьём, ухаживая за дамами. И вдруг - о ужас! кошмар, о боже правый! - неосторожным жестом руки дама слева от вас переворачивает на вас тарелку с борщем. О, неба херувимы! Страшные пятна покрыты пиджак, и брюки, и жилет! Ай-ай-ай! Теперь ваш костюм ни носить, ни пропить, ни продать, ни проиграть, ни заложить в ломбард. Вы несчастны!.. Но... Не впадайте в панику1 Вы покупаете у меня чудодейственную пасту "Универсал". Несколько минут и - о чудо! - пятна исчезают. Ваш костюм снова новый Теперь его снова можно и носить, и пропить, и продать, и проиграть, и заложить в ломбард. Вы снова парижский денди. И снова заливаетесь соловьем, ухаживая за дамами. Счастье вернулось к вам. Смотрите! Я демонстрирую это чудо на ваших глазах! О! - Он заляпал полу своего армяка чем-то черным, тут же потер её "Универсалом" - и пятно исчезло. А когда на него обращали внимание, он внезапно, будто ненароком, заляпывал сюртук какому-нибудь прохожему, громко вскрикивал:" Ах, пардон, пардон! Я сейчас!" - и сразу же выводил пятно.
   Меня так увлекло все это, что я забыл про Чака. И только тогда, когда его рука легко сжала мою, я обернулся. За руку меня держал худощавый мальчик одного со мной возраста в гимназической, немного большой для него формы, в гимназической фуражке, что наезжала ему на ужин. Я сразу узнал его - по глазам, по улыбке и родинке на верхней губе. Хотя очень чудно было смотреть на мальчика, моего однолетку, который только что, минуту назад был дедушкой.
   Он еще раз легко сжал мою руку, едва заметно кивнул, отпустил меня и пошел по базару. Я следом за ним.
   Я шел как-то очень легко и неслышно, будто плавал в воздухе. Так ходят только во сне или, может, еще в космосе, в невесомости. Я сначала боялся наткнуться на кого-нибудь, но ни на кого не натыкался. Легко обходил всех, проскальзывая даже там, где, казалось бы, не мог проскользнуть.
   И вдруг я понял - Чак говорит правду, мне действительно нечего бояться, со мной ничего не может случится. Я - бестелесный. Я осторожно подпрыгнул и поднялся в воздух. И полетел над толпой. Это было такое необычное, такое радостное чувство, что я засмеялся.
   Я спокойно летел над Чаком, не боясь его потерять в толпе.
   - Рубцы с кашею! Рубцы с кашею! Фляки по-польски! Фляки по-польски! Вкуснота-вкуснота, не жалейте живота!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"