Агрофена проснулась под утро. На стене отбивали шаг за шагом старые ходики. Герань кустилась и цвела на выкрашенном свежей краской подоконнике. Сквозь ячейки тюлевых занавесок пробивалась заря.
"Холодно, однако", - подумала она, вспомнив, что забыла с вечера подкинуть поленья в печь-голландку, бугрившую своим округлым боком стену между спальней и кухней. Выходящий в спальню бок был глухим, печь топилась из кухни. Агрофена подумала, что можно бы встать, надеть на ноги теплые вязаные чуни, прошлепать по холодному полу на кухню, настругать тонких щепок из полена и разжечь огонь, но любое движение казалось непосильным. Хотелось спать. Она перевернулась на бок, положила сложенные ладони под щеку и закрыла глаза. Уже почти что задремала. Над сомкнутыми веками пронеслись какие-то смутные видения, в ушах зазвучали обрывки фраз, но сон так и не пришел. Агрофена открыла один глаз, потом второй. "Что-то неудобно лежать как-то". Она сосредоточилась на ощущениях. Внизу живота что-то ныло и рвалось наружу. "Эх, не надо было на ночь чаем напиваться", - с досадой подумала она, - "теперь так или иначе из-под одеяла выползать придется, тащиться в этот деревянный нужник. Сколько раз ведь говорила Степану: я женщина слабая, мне теплый туалет нужен, а он только ржет. Перебьешься, говорит, раньше вообще туалетов не было, круглый год в канавку ходили и ничего. Ну так то раньше, не сейчас, сейчас все по-другому и все другие, и я, и Степан... Да где он тот Степан? Сгинул куда-то, уж третий день от него ни слуху ни духу, а говорил, что любит, жениться обещал, подлец". От таких мыслей в груди пробежал холодок и в туалет захотелось еще сильнее. "Ну, да ладно, попробую на другой бок перелечь, авось пройдет". Не прошло. Агрофена вспомнила всех своих родственников до седьмого колена, кто что делал, что говорил. Все - хорошие люди, добрые. Вспомнила родственников Степана. Их образы вызывали в душе совершенно иные чувства. "Ничего-ничего", - твердила она себе, - "стерпится-слюбится, главное, чтоб человек хороший был, понимающий".
Делать нечего. Агрофена встала, надела вязаные чуни и пошлепала в прихожую.
Апполинарий сидел на берегу, пристально наблюдая за качающимся на поверхности поплавком. Рассвет сменялся закатом, по небу проносились рваные тучи, время от времени шел дождь, но он не замечал всего происходящего вокруг. Его внимание было сосредоточено на бело-красном куске пластмассы. Он ждал поклевки, а ее все не было и не было. Апполинарий несколько раз менял места, бросал в воду подкормку, трижды сплевывал через левое плечо - все безрезультатно. "Пропали праздники", - думал он, - "пролетели, как фанера над ночным Парижем. Опять придется карпа живого в магазине покупать. Надо будет его на этот раз повнимательнее рассмотреть, а то опять позор будет, если жена клеймо рыбозавода на плавнике обнаружит".
А в прошлый раз ведь так и было. Не поймал ничего. Честно отсидел все выходные, не смыкая глаз. Не пил, не ел, думал порадовать драгоценное семейство свежей рыбкой, но не повезло, не повезло, всякое ж бывает. По дороге домой зашел в магазин "Океан", выбрал самого большого и еще бьющего хвостом карпа, принес домой, и тут на тебе!
--
Ты где шлялся два дня? - строгий взгляд и руки в боки.
--
На рыбалке был, сама знаешь.
--
Знаю я твою рыбалку. Два дня ни слуху ни духу.
--
Так ведь не для себя, для вас старался, хотел порадовать.
--
Считай, что порадовал.
--
Да в чем дело-то?
--
Сам погляди, где ты это взял, а? Купил, да? Сказал мне, что на рыбалку пошел, а сам? Ах, ты скотина!
Еле объяснился. Потом еще неделю не разговаривали. Нет, в этот раз все должно получиться. И не лещ, не щука какая-нибудь, а настоящая рыба - стерлядь, например, ну или, на худой конец, судак.
Апполинарий продолжал смотреть на поплавок, время тоже ни на секунду не останавливало свой бег. Часы его давно остановились, он постоянно забывал их завести, белые ночи сменяли пасмурные дни, на Северо-Западе июнь редко бывает ясным, радио у него не было, зачем рыбу пугать, не было вокруг и людей. Потерялся он тогда во времени, потерялся, что и говорить. На счастье свое или на беду - пока неизвестно.
В тот час, когда Агрофена начала беспокойно ворочаться в своей постели, сбивая в ком белую простыню и заталкивая голубой шелк ночнушки между ног, потерявший счет времени Апполинарий потер тыльной стороной ладони слезившиеся от многочасового напряжения глаза. Не уж то поклевка? Да нет, все спокойно, лишь только рябь на воде. Апполинарий всмотрелся внимательнее, будто пытаясь увидеть, что творится в этот момент под водой. Поплавок вел себя как-то странно: не вяло бултыхался, едва покачиваясь на ветру, а торчал из воды плотно, будто влитой, так что мелкие складки ряби разбивались о его отливающие в свете зари бока. "Кажется сейчас клюнет", - подумал Апполинарий, взяв удочку, до той поры мирно покоившуюся на уключине. - "Счас, счас, ага, попробуй червя, он же вкусный, да, вкусный. Ну, возьми его". Поплавок потащило в сторону, он чуть наклонился и нырнул под воду, оставив на воде расширяющийся круг. "Клюнула!" - закричал от радости Апполинарий. - "Теперь, подсекай!".
Агрофена открыла дверь на тугой пружине и прошла в фанерную постройку над крыльцом, которую она называла прихожей. Там ощущение внутреннего дискомфорта обострилось еще сильнее. "Пар изо рта идет", - подумала она, - "опять заморозок был, и когда ж лето? А я помидоры с вечера укрыть забыла. Померзнут ведь. Так вот всегда - садишь, садишь их, а они все мерзнут и мерзнут. То ли дело огурцы, огурцы - молодцы, выстоят любой мороз, зеленые, налитые".
Агрофена взялась за крупную, выступающую вперед ручку щеколды, по странному стечению обстоятельств показавшуюся ей теплой и удобно умещающейся в ладони, задумалась о чем-то на секунду и решительно отодвинула ее в сторону.
Привязав лодку к столбу, Апполинарий пошел в горку узкой тропинкой мимо шелестящих на ветру камышей. Сердце пело. Казалось, что радости, которая в тот момент рвалась из груди не будет конца и хватит ее на всех. Ведь он поймал, поймал! Поймал такую рыбу! Конечно это не стерлядь и даже не судак, а окунь, но какой! Килограмма на полтора весом!
"Голову и хвост на уху, остальное пожарить на сковородке!" - сказал он вслух, все равно никто не слышит, разучивая сцену своего появления на пороге квартиры. Ночь. Он открывает дверь, тихо так, специально осторожно вводя ключ в скважину замка, чтоб никто не услышал и не проснулся раньше времени. Дверь медленно отворяется. Скрипит петля. Эх, знал бы - непременно смазал бы перед уходом. Он осторожно ступает в темный коридор, не снимая сапог проходит в спальню, где спит его благоверная, разворачивает пакет и, низко склонясь над бесконечно любимым лицом, целует ее в губы. Она что-то говорит в полусне. Он целует снова. Она открывает глаза, а там такой краса-а-вец, гладкий, полосатый, с длинным вытянутым телом и жадно ощерившейся пастью!
Апполинарий пошарил в сумке и достал из нее еще живую рыбу. "Ух, ты, зубастый!" - он поцеловал в холодный рот окуня, в агонии пытавшегося извлечь из обжигающего жабры воздуха хотя бы глоток кислорода.
Небо затянуло серыми тучами. Интересно, успею на электричку или нет? И вокруг как-то странно - людей не видно, хотя еще вроде бы не так поздно. Апполинарий поглядел вверх, пытаясь приблизительно прикинуть, который час. Нет, что не говори, чудесный вечер, холодновато немного, правда, сыровато, но это пустяки.
Агрофена вышла во двор. Зябкий ветер тут же забрался холодными пальцами под подол ночнушки. Кожа на бедрах пошла цыпками. Ей еще больше захотелось поскорее добежать до маленького строения в дальнем конце огорода, перетерпеть тягостные секунды обнажения мягкой и белой плоти ягодиц над раскрывшим свой ненасытный зев очком сортира, испытать сладкое удовольствие облегчения малой, мизерной, ничтожной, но в то же время такой тяжкой и мучительной нужды, и быстро поспешить, скользя по росе резиновыми вьетнамками, обратно, в мягкую кровать, под теплое одеяло.
Она ступила на вытоптанную сквозь грядки лука и чеснока тропку, сделала пару шагов, да так и застыла наполовину прикрывшись кустом крыжовника от глаз внимательно смотревшей на нее головы.
Апполинарий шел центральной и единственной улицей деревни. Солнца в небе по-прежнему не было видно, но тучи, похоже, редели, и дождь, которого Апполинарий, как ему показалось, не заметил, кончился, только трава была еще мокрой, когда полем шел - вода с нее красиво ложилась на черные сапоги и на зеленый кантик, до которого долетали только брызги, которые скатывались в тяжелые крупные капли и падали вниз.
Апполинарий полез в карман, вспомнив, что не курил уже бог знает сколько времени, не до того ему было. Так, Беломор на месте, не промок даже, хотя странно, дождь же был. Сухая бумага шелестит под пальцами, пережимающими длинную гильзу в двух местах. Крест накрест. Щелк-щелк. Картон и тонкая папиросная бумага сминаются плавными линиями. Апполинарий тянется в карман, где, по его предположению, должны лежать спички, шарит в нем, обыскивая все закоулки. Пальцы хватают пустоту, и лишь изредка колючие крошки засохшего хлеба. Как же так? Были же, я точно помню. А сейчас нет, куда запропали? Может в лодке оставил? Эх, етишкина сила, мать вашу, какой прок от этой папиросы, если огня нет, раздражение одно да и только! Апполинарий огляделся. И люди попрятались. Часов пять-шесть ведь вечера только, а вокруг никого, как повымерли. И окна не горят. Чем, интересно, они там занимаются?
Он прошел мимо гнилого сарая, бревенчатой избы-пятистенка, двух-трех однотипных кирпичных домов, пока взгляд его не уперся в здоровенный чурбан для колки дров около высокого забора. Вот те раз! И кто это дрова на улице колет? Странно, щепок вокруг нет, как он здесь мог оказаться? Загадка необычной детали воспалила воображение Апполинария, нарисовав картину утра стрелецкой казни. Откуда что взялось? Он встал на чурбан и заглянул за срез забора. За ним росли кусты, стояли ровные грядки чеснока и лука, а чуть поодаль - простой деревенский дом. Дверь приоткрыта. "Не май месяц, я тут заибунел весь, а им жарко", - подумал он, - "и кто здесь живет?".
"Странный какой-то", - подумала Агрофена, - "и высокий, как Степан - вон как голова над забором торчит. Что это он здесь интересно высматривает, уж не маньяк ли? А я ведь недавно заметку в газете читала, что объявился в наших краях такой, в райцентре шастает, перед девками в лифтах мудями трясет. А все от чего? Пораспустили народ, нынче в какое время телевизор не включишь - так обязательно люсю навыворот увидишь. Вот от этого все и зло. Мужики гуляют. Направо и налево гуляют. Степан вот тоже похоже загулял. Но ничего-ничего, придет я ему все скажу, и что думаю, и что подразумеваю, мало не покажется.
И что он на меня так смотрит? Может чего-то нужно?".
"Вот дела", - думал Апполинарий, фокусируя взгляд на торчащем над кустом бюсте Агрофены, - "еще даже не вечер, а дамы уже в пеньюарах и так зазывно глядят".
"Что это он на меня так пялится?" - думала Агрофена. - "Будто наброситься хочет. Нет, с эти надо держать ухо востро. Степан на меня тогда также смотрел. Не устояла. Не смогла ничего с собой поделать. Слаба, что и говорить, на передок, слаба. Поддалась, не удержала себя в руках. А в результате что? Уж год, как вместе живем, а не расписаны, не венчаны, не по-людски это, не по-людски. Что народ в деревне обо мне думает? Вчера в магазине Клавка на меня очень странно смотрела, небось считает, что я блядь. Ну, наверное так, правильно считает, а смотреть так на меня презрительно все ж не стоило бы, сама не без греха. У нас ведь всё как на ладони, все всё друг об друге знают, всё видят. И нос у него как у Степана, правда чуть побольше и подлинней, но форма та же. И что он на меня так смотрит?".
Агрофена вдруг вспомнила, что стоит в огороде в полупрозрачной ночнушке и стыдливо прикрыла грудь руками.
--
Хозяйка, хозя-а-айка! Спичек у вас не найдется, а то прикурить не от чего? - прокричал Апполинарий.
"Заговаривает", - подумала Агрофена и открыла рот.
--
Проходите в дом, сейчас найду, подождите меня там, я быстро, туда и обратно, - скороговоркой сказала она.
Произнесенная фраза даже Апполинарию показалось очень неожиданной, сказала видимо не подумав, само вырвалось.
"Не хотелось бы задерживаться", - подумал Апполинарий, представляя, как обрадуются домочадцы его появлению с рыбалки, - "только туда и обратно, спички возьму и бегом на станцию".
Он вошел во двор и поглядел через плечо на мелькавший чуть поодаль плотный зад Агрофены, ягодицы живой волной перекатывались под тонким шелком. В его мозгах отчего-то возник образ налитого соком краснодарского помидора. Апполинарий потряс головой. "Поспать бы чуток, а то всякая хрень в голову лезет", - подумал он и направился к дому.
Проходя мимо приоткрытой двери спальни, он взглянул на ходики на стене. Так и есть - пять тридцать, интересно, когда электрички кончают ходить, в девять, в десять? До станции еще часа три топать, может подбросит кто по дороге, но на это рассчитывать не приходится, глухомань такая, что человека на улице не встретишь, не то что машину. Могу опоздать.
--
Вы присаживайтесь за стол, сейчас чайку попьем, сон прогоним, время еще раннее, - сказала Агрофена, набрасывая на себя теплый махровый халат.
--
Да я, эта... спешу, на электричку успеть надо.
--
На электричку?
Апполинарий кивнул.
--
Они у нас редко ходят, ближайшая только в девять тридцать будет.
--
Так поздно?
--
Да, поздно начинают, иной раз в райцентр захочешь съездить - так и не знаешь, то ли автобусом, то ли поездом, и обратно не рассчитаешь - то ли у тетки в городе заночевать, то ли вернуться пораньше.
--
Хороший у вас дом, теплый, - сказал Апполинарий, переминаясь с ноги на ногу, - хотел домой пораньше приехать, да видно не судьба.
--
Не торопитесь, посидите, отдохните, мне в больницу сегодня к десяти, я медсестрой работаю, так что и у вас и у меня время еще есть.
--
На дежурство?
--
Да, сутки через двое работаем. Удобно - день отсидишь, потом два дня дома.
Апполинарий присел за круглый покрытый белой скатертью стол и нервно забарабанил пальцами. Агрофена засуетилась около низенькой плиты, на которой стоял пузатый никелированный чайник.
--
Вы одна живете? - вдруг спросил Апполинарий.
--
Нет, с мужем, - честно соврала Агрофена.
--
А где он сейчас?
--
В командировку укатил, за новой техникой для леспромхоза, директор трелевщики в райцентре выбил - вот он за ними и поехал. Мы хорошо живем, душа в душу, уже год почти вместе.
--
Это хорошо, - Апполинарий заглушил голосом внезапно кольнувшее сердце, - хорошо, что душа в душу, в семейной жизни взаимопонимание - это главное.
Он замолчал, уставившись на спину Агрофены, даже как бы не совсем на спину, а чуть-чуть пониже.
--
А вы?
--
Что я?
--
Женаты?
--
Женат, - сказал он, переводя взгляд на чайник, в котором мельком отразился фрагмент "пеньюара", показавшийся сквозь щель распахнутого халата.
--
А кем работаете?
--
Проходчик я.
--
Кто?! - Агрофена уронила ложечку, которой отмеряла чайную заварку.
--
Проходчик. Тоннели проходим, метро строим.
--
А-а-а, понятно.
Она поставила на стол синие чашки на блюдцах, вазочку с печеньем, порезала тонкими ломтиками сыр, настругала оставшуюся с праздников четвертинку батона сырокопченой колбасы, в углу стола возникла розетка с вареньем.
--
Делайте себе бутерброды, как любите, вот масло, вот хлеб, - сказала она, усаживаясь напротив, - не стесняйтесь, будьте как дома.
--
Спасибо, - ответил Апполинарий, намазывая тонким слоем чуть подтаявшее масло, - я, признаться, проголодался, все рыбу ловил, день и ночь ловил, круглые сутки, совсем про еду забыл. У вас муж часом не рыбак?
--
Да нет, не рыбак он, не рыбак, - ответила Агрофена, подумав, что лучше бы он на рыбалке по несколько дней пропадал, а не придумывал свои дурацкие отговорки. В командировку он, видите ли, уехал, на праздники, ага, знаю я его командировки, совсем меня уже ими вымотал.
--
Рыбак рыбака видит издалека, - сказал Апполинарий, глядя на сапоги в углу, почти такие же, как у него, даже размер тот же, только без зеленого узора на кантике.
Над столом повисла вязкая тишина. Апполинарий кашлянул и принялся уплетать бутерброды, запивая их чаем. Агрофена смотрела на его крупные руки, ловко укладывавшие куски колбасы на хлеб и молчала, не знала что сказать. А Апполинарий похоже позабыл про все, он прикладывался к объемной чашке, делал ровно два глотка, откусывал от бутерброда, быстро жевал и снова запивал. Его зубы ходили во рту, как поршни мотора, челюсти казались коленвалами, чай был топливом. Вся картина напоминала работу тщательно собранного и хорошо отлаженного механизма, мощного и надежного. Агрофена невольно залюбовалась. Апполинарий сначала ничего не заметил, но через пару минут неосознанное беспокойство заставило его замедлить работу и перевести взгляд с истекающего растаявшим маслом куска хлеба на место напротив.
--
Ну, рассказывайте, чем вы там проходчики занимаетесь, что делаете? - спросила она, заметив его настороженный взгляд.
Апполинарий отвел руку ото рта и сконфуженно опустил глаза.
--
Да, ничем особенным, тоннели прокладываем, весь день под землей, зимой света белого вообще не видим.
--
Зачем же вы так себя истязаете?
--
Почему истязаем? Нет, совсем наоборот, мне нравится, что я делаю, я между прочим всю жизнь мечтал проходчиком стать, со школьной скамьи. И теперь вот стал.
Апполинарий гордо расправил плечи.
--
Так расскажите, как так вышло, очень хочу вас послушать. Я вот тоже в детстве в кино играть хотела, так кто меня туда возьмет?
--
А проходчицей быть не хотели? У нас женщины тоже работают.
Агрофена покачала головой, пытаясь найти зрачки в темных глазах Апполинария.
--
Я не так давно проходчиком-то стал. Долго к этому шел, как говорится через тернии к звездам. Сейчас расскажу, как это было.
Апполинарий отодвинулся от стола и задумался.
--
Даже не знаю с чего начать.
--
Начните с любого места, я пойму.
И он начал.
Сперва я со флота вернулся. Служил на крейсере, кем-то вроде снабженца был, месяцами земли не видел, все море, море, море вокруг, одни и те же лица и дела одни и те же - подсчитать сколько топлива, еды, прочей расходной ерунды осталось, прикинуть где, в каком порту можно все эти запасы пополнить. Три года отходил, не тужил особо. На полном обеспечении - спишь в каюте, обмундирование всегда новое себе выписывал, еда тоже постоянно есть, в избытке даже. Чего грустить? Все это время не особенно и задумывался, что и откуда берется. Ничего не скопил, ничего, кроме опыта, не приобрел. Сошел на берег без гроша в кармане. Поехал было к родителям, они у меня на Украине живут. Пожил у них пару месяцев в свое удовольствие, ничего не делая, да загрустил. Руки-ноги целы, голова на месте, а средств к существованию нет и кое-кто уже косо смотрит, что я на шее сижу и хлеб его ем. Стыдно мне стало за свой паразитический образ жизни. Потыкался я в разные конторки в своем городе - ничего не нашел. Там, где деньги платят уже все битком, мест нет, а там, где не платят - туда мне не надо. Решил я в Москву подаваться. Купил билет в один конец да и уехал, как был - в летних сандалиях, рубашке и с сумкой дорожной через плечо, в которой все мое барахло и уместилось.
В Москве тоже не повезло. Без прописки, говорят, без образования соответствующего и опыта работы ты нам не нужен. Решил тогда я попытать счастья где-нибудь в области. Там получилось, тоже не без труда, конечно. Так я оказался в Ердыщеве и даже не в самом городе, где дома высокие и трамваи ходят, а в только что построенном спальном районе, на отшибе, откуда до центра двадцать минут на автобусе пилить, который раз в час всего ходит. Глухомань короче. Одна радость - работа рядом. База это была какая-то полузаброшенная, пилорама на ней стояла, кой-какое деревообрабатывающее оборудование и персонал человек двадцать. Взяли меня туда учет вести, слава богу опыт соответствующий после службы у меня уже имелся.
Так вот, приехал я туда, начал обустраиваться. Осенью дело было. Очень теплая осень в тот год выдалась, в сентябре температура за двадцать пять градусов зашкаливала. На работу я ходил через лес, солнце светило сквозь сосны, мох хрустел под ногами, сырыми грибами пахло. Очень хорошо мне было и впервые за много лет спокойно. Никаких ночных тревог, построений, самоволок в портах, бесконечных переходов, стрельб, учений. Просто тихая и размеренная жизнь. Я будто с поверхности штормового моря на дно опустился, да так в принципе и было. Платили мне копейки, а многого мне и не надо было - поллитру водки на вечер, хлеба кусок, желательно конечно с маслом, но на крайняк можно и без него и бутылку пива с утра, чтоб весь день голова не болела.
Женская часть персонала глаз не радовала да и душу особо не грела, по этой причине предавался я осознанному одиночеству, получая радость и от него. Все было хорошо, пока не наступила зима. Дорожку через лес замело и мне стало понятно, что в летних сандалиях долго по снегу не проходишь. Тоска на меня напала. От нее да от мороза стал я пить больше обычного, по пьяни ковырялся в себе, загонялся и думал о собственной ничтожности. Так продолжалось пока однажды вечером я не вышел из уродливой бетонной коробки, где собственно и располагалось место моей работы и не заметил под фонарем две обнявшиеся фигуры. Ветер гнал и рвал на лету обрывки газет, с неба летел мелкий снег пополам с дождем, а фигуры стояли почти неподвижно, чуть заметно покачиваясь. "Что ж за гномики такие к нам приехали?" - подумал я и спросил: "Кто вы, ребята?". "Мы", - важно начал один из них, приосанился и выдал, сильно так, словно из ружья выстрелил, - "проходчики!". Как он это слово сказал, у меня аж дыхание перехватило. ПРО-ХОД-ЧИ-КИ. Звучит, твою мать!
Апполинарий ударил кулаком по столу. Пустая чашка рядом с его кулаком подпрыгнула и зазвенела оставленной в ней ложечкой. Агрофена заерзала на месте, поправила на груди халат и затараторила.
--
Что ж вы чай не пьете, вы пейте, пейте, я вам сейчас еще налью, и бутерброды еще мажьте, вы не стесняйтесь, ешьте-пейте, вам с чем, с сыром или колбасой? Вот, дура я, колбасы вчера забыла купить, уже почти не осталось...
--
Спасибо большое, - сказал Апполинарий, принимая из ее рук вновь наполненную чашку.
--
Сахар сыпьте, вам сколько ложек?
--
Три, если можно.
--
Можно-можно, не жалко, вот вам раз, два, три, мешайте.
Апполинарий поглядел на нее благодарным взглядом преданного пса.
"Какой же он добрый, хороший, не то что Степан, тот толком ничего рассказать не может, орет только постоянно, что я дура" - подумала Агрофена, вновь усаживаясь на стул и пододвигая его ближе к столу. Села вплотную, так что грудь на столешницу легла.
--
Вы продолжайте, вы так интересно рассказываете.
Польщенный Апполинарий продолжил.
На самом деле они никакие не гномики были, просто выпили лишку. Я это по запаху сразу учуял, как он мне в лицо это слово выдохнул. Помню, стоял я тогда ошарашенный силой, с которой это слово было сказано и ничего не мог в ответ сказать. Мне хотелось пригласить их к себе, а то что они здесь мерзнут, выпить с ними, поговорить, что за люди такие эти проходчики узнать, сила видимо в них какая-то есть, если они так себя называют, но я ничего не смог сказать, испугался видимо, повернулся и пошел домой.
Только выпил, закусил, хотел было в кровать лечь, чтоб из-под одеяла одним глазом в телевизор попялиться - звонок в дверь. Открываю. Стоя разлюбезные, сами пришли. Этого и стоило ожидать, квартира-то у меня служебная, от базы, и я в ней один в трех комнатах живу, две другие свободны, вот начальство их ко мне и направило.
Всю ночь мы тогда с ними пили. За знакомство, за приезд и отъезд, а также за мир и дружбу между народами. Они рассказали мне, как тоннели проходят, про тюбинги, землеройные комбайны, как люди по тем тоннелям ездят, тепло им там, хорошо, потому что все продумано - и дренаж и вентиляция. Рассказали, что хотят на нашей базе производство светильников для тех тоннелей организовать, за тем из Питера и приехали. А я поведал им, что замотался до чертиков в летних башмаках по снегу ходить, что надоело мне здесь все, что грустно здесь и скучно, вокруг лица тупые, поговорить не с кем. Поплакался в общем, да. Говорю им тогда, вот бы мне таким, как вы стать, проходчиком, настоящим делом заниматься. Они мне отвечают: а в чем проблема? Хочешь - становись. Можно, говорят, стать кем угодно, стоит только захотеть, никогда не поздно жизнь изменить. Я сначала обрадовался, а потом вспомнил, что у меня никакого образования нет, обозрел с вершины накопленного за четверть века своей жизни опыта унылый пейзаж под ногами и только грустно улыбнулся.
Апполинарий посмотрел на часы.
--
Вот, зараза, забыл завести, сколько сейчас времени?
Агрофена прошла в спальню, взглянула на ходики и сказала:
--
Семь еще только.
--
Так, уже семь, - сказал Апполинарий, устанавливая время.
В уме он прикинул. Электричка в девять тридцать, часа три до станции, если никто не подбросит, опоздал уже стало быть, но ничего, посижу еще, уж больно разговор у нас с ней душевный выходит, поеду на следующей.
--
А после той, что в девять тридцать, есть поезда?
--
Конечно есть. В одиннадцать и в час.
"Допоздна ходят", - подумал Апполинарий, - "хорошо, можно чуть и подзадержаться".
Агрофена вернулась на кухню. Встала рядом со столом. Посмотрела на пустые чашки и сказала.
--
Вы кажется за спичками пришли, закурить хотели?
--
А и точно, я уж и забыть-то забыл, зачем пришел.
--
Давайте вон там у окна на диванчике посидим. Я подымлю с вами за компанию, а вы мне дорасскажете.
--
Лады.
Они присели на узкий диван, подпиравший угол с правой стороны от окна. Агрофена села у стены, взяла с подоконника пустую жестяную банку из-под рассады, и поставила ее перед собой на тумбочку, получилось что-то вроде пепельницы. Апполинарий достал папиросу, посмотрел ее на свет и мастерски смял гильзу в двух местах. Агрофена посмотрела на него.
--
Вы что-то хотели спросить? - сказал он, чувствуя неловкость от ее взгляда.
--
Нет, ничего, угостите меня папироской?
--
Держите.
Апполинарий стукнул по пачке и из прорванного с одного края отверстия выскочили несколько папирос. Агрофена потянулась и взяла верхнюю, посмотрела на нее с обеих сторон, решая, с какого края к ней подступиться, потом вспомнила, как делал Апполинарий и робко смяла гильзу пальцами двух рук, крест накрест. Получилось как-то вытянуто и не очень красиво. "Ничего, и так сойдет", - решила она и потянулась к зажженной спичке.
Апполинарий продолжил рассказывать, дым смешно струился из его ноздрей и Агрофене казалось, что перед собой она видит какого-то индийского божка, доброго и теплого.
Утреннее состояние было неописуемым. Голова, как чугунный котел, ноги еле держат. И почему у нас вместе с водкой пистолеты не продают, думал я тогда, как было бы хорошо и удобно - выпил и застрелился, пока не похеровело. Но, по счастию, оружие населению у нас пока иметь не дозволительно.
Вышли мы из дома и направились на базу. Еле дошли, думали опохмелиться, но не стали - испугались, что остановиться не сможем. Стоим на дворе, на часах семь.
Апполинарий поглядел в окно, за которым по небу плыли тяжелые серые тучи.
Но не вечера, а утра. Семь утра. Вокруг еще никого, только водитель наш, Михалыч, на месте. ПАЗик базовский с утра вымыл, он у нас чистоплотный очень был, любил, когда транспорт ухожен и чист. Самого его, правда, около автобуса не видно, но дверь в салон открыта, значит недалеко ушел, в гараже наверное где-то ковыряется. Чем бы, думаю, пожар в обожженном водкой желудке залить? И тут я вспоминаю про совхозную столовую, что в километрах пяти от базы. Столовка так себе - невзрачное здание, но кухня там отменная, работяг кормить - не салат "Цезарь" в ресторане строгать, тут особый настрой, состояние души требуется. Не угодишь - они тебя самого в котле сварят и съедят. Так что повара там варят на совесть, стараются. Я заползаю в кабину и исполняю на клаксоне отчаянный SOS, вот так вот: ТА-ТА-ТА-ТАА-ТАА-ТАА-ТА-ТА-ТА. Из гаража выскакивает охреневший Михалыч.
--
Михалыч! - говорю я ему. - Брат Митька помирает, ухи просит, довези до столовки, а то совсем помрет.
Михалыч, видя наше состояние, не может ничего возразить. Мы садимся, доезжаем до столовой, та уже работает и в автоклаве кислые щи кипят так, что через крышку переливаются. Запах стоит изумительный. Мы берем щи, холодец с чесноком, намазываем черный хлеб горчицей и едим, лечимся значит. Тем временем Михалыч достает откуда-то чекушку. Выпейте, говорит, полегчает. Мы яростно сопротивляемся. На водку смотреть противно, мы должны быть в форме, нам целый день работать и т.д. и т.п. С этого, говорит Михалыч, не напьетесь, а больше я вам не дам. Уговорил он нас, короче, выпили мы по восемьдесят три грамма, водка на еду легла ровно, все тревоги погасила, голову успокоила и даже, как мне тогда показалось, отрезвила.
Вернулись мы после на базу и каждый занялся своим делом. Я - учет пиломатериалов вести, а они новом цехе договариваться.
Агрофена положила в пепельницу погасшую на половине папиросу.
--
Вас как зовут, если не секрет, а то мы уже долго разговариваем, а имени вашего я так и не знаю?
--
Апполинарием кличут, батька так меня назвал, не знаю почему, понравилось ему чем-то это имя. Ему казалось, что полет в нем есть какой-то. Я тоже иногда это чувствую, но если вам сложно выговаривать, зовите меня просто Лёня, меня так жена зовет, когда ласковая.
--
Апполинарий, - медленно повторила Агрофена, - красивое имя и вам подходит. Так я и буду вас называть.
--
А как вас?
--
Агрофена.
--
Агрофена? Это наверное потому, что вы на земле живете, так да?
--
Неизвестно, и спросить не у кого. Родителей своих я не застала, погибли они, в бане угорели, а тетка, у которой я росла, ничего мне не говорила, не знает, наверное, или знает, но говорить не хочет. А я не люблю людей пытать-расспрашивать, правда она ведь так или иначе наружу вылезет, мыслей не утаишь, какие слова ты при этом говоришь - не важно.
--
Да, это точно, - сказал Апполинарий и задумался.
--
Вас что-то беспокоит?
--
Да нет, ничего, все думаю привезут нам завтра раствор или нет. Нам без него никуда, раствор - наша кровь.
--
А мне показалось, вы о чем-то другом подумали.
--
Нет, только о растворе, только о нем.
Агрофена потянулась через Апполинария к тумбочке, плотно прижавшись при этом своим бедром к его. Из ящика она достала пухлый фотоальбом с латунной застежкой. Альбом был старый, сейчас таких не делают,
фотографии вставлялись в рамочки на толстых листах картона и закреплялись жестяными уголками. Снимков было много, рамочек и уголков на всех не хватило, не нашедшие свое место снимки смятыми краями выглядывали из среза альбома.
--
Вот они, родители мои, мне три года было, когда они умерли. Отец в леспромхозе нашем работал, мать на ферме. Говорят, хорошие они были люди. Мы жили в доме на краю деревни, этот дом не мой, Степана он, мужа моего, а дома, где мы тогда жили сейчас уже нет, снесли его пару лет назад новые хозяева, построили себе побольше. Там еще рядом изба деревянная с гнездом аистов на трубе, может видели?
--
В том доме сейчас бабка старая живет и журавли на крыше. Каждый год прилетают. Пара. Бабке они не нравятся, в том году она три раза их гнездо на трубе разоряла, а они каждый раз его восстанавливали. По прутику, по веточке, каждый раз за одну ночь. А гнездо большое, я бы такое за ночь не построила, а тут птицы. Потом целый грузовик веток со двора увезли, они ветки с разрушенных гнезд не брали, летали за новыми, так у них заведено наверное, нельзя брать ветки с разрушенных гнезд. Уже на третий раз смотрю - летят, бедные, еле крыльями машут, чувствую, что хотят успеть к сроку, время поджимает, а они устали, чуть не падают. А к утру им на помощь еще несколько журавлей прилетело, два или три, кто их разберет, по очереди ведь прилетали и ветки в клювах носили. Заканчивали уже днем, почти в полдень. Бабка посмотрела, что в третий раз они на ее трубе обосновались и смирилась, не стала больше их гнездо разорять. Так они здесь и живут.
--
Красивая история.
--
Да.
"А ночи-то совсем белые", - подумал Апполинарий в очередной раз поглядев в окно и на часы. От перрона на станции отправилась первая электричка. Раздраженные и усталые дачники тряслись в набитых вагонах в Северную столицу.
--
Ну, так я дорасскажу свою?
--
Внимательно слушаю, - Агрофена улыбнулась, прислонилась плечом к Апполинарию, и тот продолжил.
Договорились они тогда удачно, не для всех правда. Продал наш хозяин базу со всем ее содержимым, а работников предупредил, что работы осталось на неделю, а потом всем спасибо, все свободны
Заныли работнички, застонали. Как же мы теперь, и куда мы пойдем, голодные, оборванные, умрем как один, замерзнем зимой и т.д. и т.п. Я тоже приуныл - была у меня вроде бы конура и миска с едой, а теперь опять ни того ни другого.
Через неделю они снова приехали, а я как раз вещички свои немногочисленные по коробочкам раскладываю, собираюсь значит. Что такой невеселый, говорят. Да вот, отвечаю, опять ни кола ни двора. Так не печалься, у нас как раз вакансия проходчика освободилась. Да, какой я, говорю, зло так говорю, в Красную армию проходчик - ни образования, ни опыта, ни дома, ничего нет. Разберешься, здесь же как-то справлялся? Вот и у нас справишься. Так я в Питер и попал, и проходчиком, в какой-то мере, тоже стал.
--
Ах ты, мать твою! Вот те раз, штаны прожег!
Агрофена очнулась, как от сна, и посмотрела на неистово трущего свою коленку Апполинария.
--
Мне так нравится, как ты о себе рассказываешь, - сказала она.
--
Да вроде бы ничего особенного и не рассказал.
--
Все равно, интересно очень, захватывает. Я уже здесь который час с тобой сижу и ни о чем не думаю. Даже вот на работу не пошла, попадет мне завтра, да и пусть, разберусь как-нибудь.
--
Вот и не думай, думать вообще вредно.
Агрофена поднялась с дивана, облокотилась о подоконник и посмотрела в окно. Взгляд Апполинария снова уперся в ее спину и заскользил вниз вдоль предполагаемой ложбинки позвоночника, взгляд скользил, в голове наливались соком краснодарские помидоры, и что-то неопределенно ныло в районе крестца.
Он медленно поднялся и подошел к ней сзади, будто просто так, от нечего делать, вроде бы просто по комнате прогулялся. Агрофена, услышав за спиной его шаги, подалась вперед, уперлась лбом в холодное стекло и чуть ослабила напряжение спины. Он остановился, встал у нее за спиной и обнял, сомкнув свои большие ладони на животе. Агрофена глубоко вздохнула и подалась назад, уперлась мягкими ягодицами в пах и застыла. Почувствовав тепло плоти, Апполинарий еще сильнее сжал объятия, наклонил свою голову и поцеловал ее в затылок, потом в ухо, потом в щеку. Агрофена повернулась и обняла его за плечи. Губы сошлись с губами.
--
Ну тише-тише, чего раскричался, Митьку разбудишь, - Агрофена медленно провела ладонью по его плечу.
--
Какой Митька? Ты за что? За Митьку или за уху?
--
Сын мой, кроватку в спальне не заметил?
--
Нет.
--
Ну да, куда тебе, вы, мужики, ничего не замечаете, - громким шепотом сказала она.
--
А я стараюсь и все думаю, почему так тихо, уж и спина выгибается и судорога идет, а она молчит, как рыба об лед, а я все думаю: пискнет или не пискнет, а она пыхтит только, так ведь и не пискнула ни разу, пыхтела только.
--
А что, я громко пыхтела?
--
Тихо, но внятно, как ёжик, часто так и неровно, а сама молчала, как Зоя Космодемьянская на допросе.
--
Да... неправильно немцы Зою пытали, ее надо было пытать оргазмом.
Агрофена положила голову на плечо Апполинария, провела ладонью по его груди и закрыла глаза.
--
Ты чего молчишь? Спишь? - Апполинарий скосил глаза в сторону.
--
Нет.
--
А чего тогда?
--
Не хочу говорить, нет необходимости, мы и без слов уже все сказали друг другу, не нужны они нам оказались. Не знаю, что будет, когда Степан вернется.
--
Все нормально будет, пусть все идет своей чредой, а то, что было останется с нами, с каждым из нас, по отдельности.
--
Ты наверное спать хочешь?
--
Нет, с чего ты решила?
--
У тебя глаза постоянно закрываются, а минуту назад ты даже храпел.
--
Быть того не может, это я воздух в легкие набирал.
Агрофена улыбнулась, увидев, как веки Апполинария в очередной раз сомкнулись и он погрузился в тихий безмятежный сон.
Апполинарий проснулся, когда тучи наконец уползли за горизонт, небо разъяснилось и выглянуло солнце. Он встал с диванчика, надел на свои давно не мытые ноги стоявшие в углу сапоги и вышел во двор.
Природа позвала его к небольшому дощатому строению в дальнем конце двора. Он пробежался по вытоптанной между грядок лука и чеснока дорожке, скрипнул дверью и уселся на деревянный стульчак с отверстием в виде анатомически правильно нарисованного сердца.
"Сколько ж я проспал?" - подумал он, глядя на неясно виднеющийся в полумраке циферблат. - "Девять, вот те раз! Почти полсуток дрых. Дома опять скандал будет. Где шлялся, с кем... И на работе объясняться придется. Интересно, привезли раствор или нет? Лучше б не привозили, тогда никто не заметит, что меня не было, если спросят - скажу, что с укладчиками в шашки играл, работы все равно не было. Блядь, как же снизу дует! И что они себе нормальный нужник не сделают?".
Тем временем Агрофена уже суетилась на кухне. Со сковородки всеми четырьмя глазами подмигивала яичница с салом, в миске лежали свежевымытые помидоры, никелированный чайник отражал своим боком стоящие в углу сапоги.
--
Доброе утро, хозяйка! - Апполинарий игриво шлепнул ее по мягкому месту.
--
Доброе, - эхом отозвалась Агрофена, повернулась к нему и погладила по заросшей щетиной щеке, - горазд ты спать.
--
Что-то сморило меня вчера, не иначе пересидел я на рыбалке, перебдел.
--
Я пыталась тебя будить, а ты только мычал что-то и головой мотал. Сначала все боялась, что Степан вернется, вот тогда шуму-то было, а потом гляжу - шестой час уж, не вернется, думаю, он если возвращается, так всегда утром или днем.
Она посмотрела Апполинарию в глаза, обхватила его за пояс и прижалась щекой к груди, прошептав чуть слышно:
--
Я буду по тебе скучать.
--
Стоит ли? Ничего ж во мне особенного нет.
--
Стоит, - ответила она после секундной паузы и еще секундой позже сказала, - завтрак стынет, садись за стол.
Они сели так же, как и вчера - друг напротив друга. Так же, как и вчера капли падали с крыши на жестяной карниз окна, редко, неровно. Кап... кап-кап... кап... кап... кап-кап... Апполинарий отрезал себе ломоть хлеба, взял вилку и принялся ковырять глазунью, так, как он любил - слегка поддевая вилкой желток, чтоб прорвать тонкую оболочку и выпустить на свет жидкое тело, которое так хорошо впитывается мякишем свежего хлеба.
Агрофена молча наблюдала за его действиями. Правая рука Апполинария чуть дрожала, что было особенно заметно, когда он подносил вилку ко рту. Ел он быстро, но как-то неровно, не так размеренно и самозабвенно, как вчера. А капли все капали. Кап... кап-кап... кап... кап... кап-кап... Через полминуты, когда с глазуньей было покончено, к их звуку присоединился нервный звон ложки в чайной чашке. Кап-дзынь-дзинь-кап-дзынь-кап-дзынь-дзынь...
"Никогда ложку из чашки не вынимает", - подумала Агрофена, - "и что за странная привычка, вон пьет и щурится, неудобно же". Она наклонилась, вынула ложку из чашки и положила ее рядом на блюдце. Апполинарий удивленно посмотрел в ее сторону. Она улыбнулась, протянула руку и снова погладила его по щеке. Он положил свою ладонь на ее, прижал к щеке и повернул голову. "Словно наждаком прошелся", - подумала Агрофена. Апполинарий поцеловал ее в середину ладони, в пересечение линий.
--
Пора мне, Агрофен, пора, - тихо и глухо проговорил он, - спешу я, ты уж прости, сейчас опять начнется семья-дети-раствор, будь он неладен.
Он вышел из-за стола и встал посередине кухни, под лампочкой, погашенной по причине ясной погоды. Агрофена последовала за ним, подошла, обхватила руками и прижала к себе, плотно-плотно, зарываясь носом в складки одежды и глубоко вдыхая запах, пытаясь оставить в себе хоть какое-то воспоминание, набросок, отпечаток, след на воде.
Апполинарий постоял и медленно, один за одним разомкнул ее сведенные судорогой пальцы.
--
Мне пора, пора.
Она с трудом оторвала лицо от его груди.
--
Ты рыбу свою не забудь, я ее в холодильник положила.
--
Отставь ее себе, на память, Степан вернется - пожаришь. Вы с ним похожи, я фотку в альбоме видел, будто один человек, только ты темная, а он русый и с усами. Держись его, он хороший, я это чувствую. И понимает тебя. А в жизни что главное? Взаимопонимание. Когда люди друг друга понимают - это очень хорошо, нельзя тебе его терять. И я дурак, зря в твою жизнь влез. Ну, да ладно, что было - то было. Жизнь заново не перепишешь.
Апполинарий вышел за ворота, посмотрел на чурбан у забора, с которого он вчера начал свой разговор о спичках, и подумал: "Не будь его здесь я бы мимо прошел, тогда бы и не познакомились и все сложилось бы по-другому".
Он шел по дороге, постепенно уменьшаясь в размерах и сливаясь с кустами, а Агрофена смотрела ему вслед и думала: "Как же все-таки они со Степаном похожи, брови, нос, глаза, рот, этот только чуть пониже будет. Ну не всем же такими дылдами, как Степан быть".
Миновав околицу Апполинарий побрел к станции, изредка оборачиваясь и глядя на растворяющиеся в линии горизонта дома. Примерно через полчаса он сел на лежащий у обочины камень, закурил. Зачем я ухожу, думал он, мне ж здесь было хорошо. Мне надо было остаться здесь навсегда и никогда не возвращаться в этот вечно мокрый, дымный и смердящий город, в эти долбанные тоннели, в свою остоебеневшую семью. Так, вот сейчас докурю и поверну назад. Стану жить по-людски, устроюсь на лесопилку или на ферму, плевать, что не платят, здесь мне деньги нахрен не нужны. Буду жить, как природа подскажет - пить из колодца, есть с огорода, даже картошку ради такого дела посажу, до осени она еще успеет вырасти. Дом построю. Материал достать здесь не проблема, мужики за бутылку досок привезут, сколочу из них себе хибару, небольшую, мне большая без надобности. Агрофену к себе позову, что она со своим Степаном мается...
Он все курил и думал, думал и курил, а потом, будто почувствовав что-то, поднялся, посмотрел еще раз в сторону деревни, затушил папиросу о внутреннюю сторону руки, ту что сразу под ладонью, где синие вены сплетаются друг с другом, подернулся лицом от боли и пошел, решительно и твердо направляя свой шаг к станции.
Апполинарий так никогда и не узнал, что в тот день проспал не девять, не десять и даже на двенадцать часов, а почти целые сутки. Он вообще мало что замечает, он то, что сапоги чужие надел обнаружил только дома. Степан пригнал трелевщики и тоже вернулся домой.
--
Что братан чурбан привез и во двор не затащил?
--
Не знаю, я не видела, как он приезжал, на работе была, - сказала Агрофена и почему-то зарделась.
--
Ты как-то странно сегодня выглядишь, не как обычно, - сказал он, глядя на ее робкую улыбку, и тут же сам проникся настроением и добавил, - красивая такая. Знаешь, давай я кладовку освобожу и нормальный теплый нужник там сделаю, а то ночи холодные, не дай бог застудишь себе что. А лучше, это, пойдем поваляемся?
Подмены сапог он так никогда и не заметил. В феврале Агрофена родила девочку. Точь-в-точь на Степана похожа, говорила она себе, и глаза его и нос и улыбается также, или на Апполинария, хотя странно, они ведь со Степаном такие разные, или на Виктора Петровича, терапевта нашего... Совсем я в этой жизни запуталась.