Аннотация: Вам когда-нибудь доводилось наблюдать ледоход?Нет, не в кино или по телевизору, а воочию, в двух шагах от себя?
Как эстафету, с дистанцией в 45 лет, передаю выпускникам 2007 года -
Василий ЛУЧИНКИН
ЛЮБОВЬ, ЛЕДОХОД И ЧЕРЕМУХА
Сочинение на свободную тему
выпускника начала 60-х г.г. ХХ века
"Все пережитое нами
нужно бережно хранить.
В нем куда больше драгоценного,
чем в наших шкатулках".
Житейская мудрость
1.
Вам когда-нибудь доводилось наблюдать ледоход? Нет, не в кино или по телевизору, а воочию, в двух шагах от себя? Те, кому довелось испытать ледоход на себе, за самую долгую-предолгую жизнь будут помнить это, (чуть было не написал: зрелище). Нет, это не зрелище. Зрелищем это может быть, опять-таки, по телевизору или в кино, но только не наяву. Наяву это... Наяву - это потрясение, восторг и тревога во всех твоих пяти органах чувств, включая и шестое. Если, конечно, оно у тебя есть.
Описать ледоход невозможно, как невозможно описать словами прекрасную музыку. Или любовь, когда она настоящая. Да это и не входит в мои планы, хотя главный герой этого сочинения, пожалуй, он и есть, ледоход. Но давайте все по порядку. Как нас в школе учили.
Та весна осталась для меня на всю жизнь незабываемой по трем причинам: во-первых, я влюбился, во-вторых, заканчивал школу, в-третьих... Впрочем, третье как раз и служит основным содержанием этого сочинения. Хотя для меня здесь все главное. И Любовь, и Ледоход, и Черемуха...
2.
Любовь в ту весну у меня была не первой и, сознаюсь, не последней, но как мне тогда казалось, единственной и настоящей. Она свалилась (или обрушилась? ну что еще?) на меня неожиданно в лице девятиклассницы-новичка в нашей маленькой деревенской школе. Она была далеко не красавицей, но стоит ли говорить, что еще ни один человек на земле никогда не объяснил и никогда, наверно, не объяснит, за что он любит другого.
Сам я тоже был далеко не красавцем, к тому же еще и робким пареньком. Ничем особенным не отличался, разве что карикатуры в школьной газете мне доверяли рисовать да сочинять стихотворные строчки под ними. Вот и все.
Влюбившись в самом разгаре зимы, я начал писать ни больше, ни меньше как эпические поэмы с одним и тем же смыслом, сами догадываетесь, каким. И любил, и писал я, разумеется, тайно, и, естественно, безответно. Но, пожалуй, про любовь пока хватит. Теперь опять про ледоход.
Весна в тот памятный год оказалась поздней, во всю шел апрель, а речка наша еще не вскрылась. Лед на ней набух, посинел, стал сыпучим и опасным для ходьбы, но все еще крепко держал ее в своих объятьях - маленькую, безобидную речушку, становившуюся бешеной и неуправляемой всего на несколько дней в году, во время половодья.
Ледоход ждали в деревне все. Дети с захватывающим дух восторгом и любопытством к редкому зрелищу, взрослые - с заботой и тревогой о предстоящих полевых работах. Каждому - свое. Так всегда было. Так всегда будет.
Начинался ледоход почему-то всегда ночью. О его начале предвещал какой-то необъяснимый, всеобъемлющий гул. Даже если ты спал, как говорят в деревне, без задних ног, этот гул поднимал тебя, подбрасывал, словно тугая пружина, и толкал туда, где начинало происходить великое таинство природы - пробуждение реки. И стар и млад, высыпал тогда на едва оттаявший от снега берег, и оторвать от этого зрелища и старого и малого могли лишь совсем уж неотложные дела.
Той памятной весной этот гул - предвестник ледохода, начался в самое неподходящее время. Только что прозвенел звонок на урок и Римма Петровна, всеми нами единодушно нелюбимая учительница русского языка и литературы нас обрадовала:
- Все шесть уроков сегодня будем писать сочинение. Без перерывов. Пять минут каждому будет отпущено только на крайнюю нужду.
Римму Петровну мы все единодушно не любили по трем причинам: она была чрезмерно строгой, совершенно сухой и бесчувственной в смысле фантазии, и приходилась женой директору, такому же нелюбимому нами, как и она. По тем же самым причинам.
А тут как раз и начался этот гул, идущий из сердца самой Земли, возвещающий о Великом Пробуждении нашей, ни на одну карту не нанесенной речки. Тут бы Римме Петровне взять и сказать нам:
- Вперед, ребята! Идем на реку! Наблюдать величайшее чудо природы! Чудо, которое еще никому не удавалось достойно описать, а вдруг это удастся кому-нибудь из вас!
Но вместо этого на нас, вскочивших из-за своих парт, она грозно рявкнула:
- А ну-ка сесть!
Мы были очень послушными. Мы сели. Открыли тетради. Взяли в руки ручки. И приготовились записывать тему.
"Катерина - луч света в темном царстве", вывела на доске своим красивым почерком Римма Петровна. А там, за окнами, в светлом царстве пробуждающейся природы, все нарастал и нарастал тревожащий душу гул.
Я не знаю, что испытывали в этот момент мои одноклассники, склонившиеся над своими тетрадками, чтобы старательно описать страдания несчастной Катерины, в конце концов, бросившейся с обрыва в реку, мою же душу вдруг тисками сдавило ощущение неизбывного горя. Если бы мою ненависть к Римме Петровне в ту минуту помножить на двадцать каторжных душ, от нее даже пепла бы не осталось. Но Римма Петровна, привычно подперев свой объемистый бюст скрещенными руками, невредимо прохаживалась от парты к парте, бесцеремонно заглядывая в тетрадки.
Как я тогда не заплакал от горя, не знаю. Наверно потому, что решил выразить свой протест против нашей Кабанихи стихами. Исполненный какого-то сатанинского вдохновения, я злорадно строчил свой пасквиль и с щекочущим душу восторгом ждал, когда надо мной склонится ее щека с отвратительно волосатой рыжей бородавкой. Мне казалось, что лучше всякого боевого клича индейцев, в которых мы любили играть в то время, для меня прозвучит вопль Риммы Петровны:
- А ну-ка вон из моего класса!
И я дождался. Рыжая бородавка, едва не касаясь черными волосками моего уха, склонилась надо моей тетрадью. Краем глаза я видел, как медленно бледнеет вокруг бородавки кожа, слышал каким прерывистым и нервным становится дыхание. А думал я в это время знаете о чем? Верно. С освобожденным от оков всякой тревоги восторгом я думал о Людке. Так звали мою Единственную Настоящую Любовь. То, на что я решился, думал я, это вам не с крыши или из окна сдуру прыгнуть и переломать себе ноги. Это вам - о-го-го! За это выгоняли не только с уроков. За это выгоняли из комсомола, из школы...
Но Римма Петровна перестала бы быть сама собой, если бы позволила мне стать героем. Вместо того, чтобы вытурить меня сначала из класса, потом из комсомола и школы, преувеличенно спокойно она забрала у меня тетрадку, прошла к своему столу, положила ее поверх классного журнала, придавила мощной рукой и сказала:
- Все шесть уроков ты будешь сидеть у меня без дела. И я лишаю тебя права на пять минут для отправления нужды. Можешь справлять ее прямо здесь.
Весь класс оторвал свои мысли от "темного царства" и повернул головы в мою сторону. Ничего не понимая.
- Писать! - рявкнула Римма Петровна, и все мигом уткнули засверкавшие, было, глаза в навязанное нам извне "темное царство".
Вовка, мой сосед по парте и самый закадычный мой друг, придвинул ко мне промокашку. На ней было написано: "Ты че?". "Стихами писал", черкнул я в ответ и передвинул промокашку к нему. Пока он соображал, что к чему, я заглянул в его тетрадь.
Каждому из нас, хотя бы раз в жизни, доводилось, наверно, ни с того, ни с сего разразиться неудержимым хохотом над каким-нибудь пустяком. И потом время от времени хохотать над ним целый день. Вот таким дурацким хохотом, в котором сказалось мое нервное напряжение, в тот момент разразился и я. В Володькиной тетрадке под заголовком "Катерина - луч света в темном царстве" были написаны четыре строчки:
Не знаю я, с чего начать,
Как сочинение писать,
И голова пуста, как бочка,
Ну что ж, пока! На этом точка.
В конце этого произведения стояла точка величиной с хорошую картофелину. Она-то и взорвала во мне этот неудержимый, гомерический, по-настоящему сумасшедший приступ хохота.
Дурацкий хохот удивительно заразителен. Не понятно почему, но это так. Сначала ко мне присоединился Володька, потом, сам не зная над чем, захохотал весь класс. Ошарашенная Римма Петровна, ничего не понимая, какое-то время смотрела на разбушевавшийся класс, потом размахнулась сплеча и шандарахнула ладонью по моей тетрадке, лежавшей поверх классного журнала.
- Ма-алчать!
Уж что-что, а рявкнуть: "Ма-алчать!", Римма Петровна умела. Смех класса сразу как бритвой срезало. Она подошла к нашей парте, вырвала из рук Володьки тетрадь, которую он пытался спрятать, и ледяным тоном сообщила:
- Первый же педсовет - ваш!
Педсовета мы тогда боялись больше огня. Но выбор был сделан. Рубикон перейден. И для нас с Володькой за ним росла сейчас трын-трава. Мы переглянулись, и нас снова согнул под парты неудержимый хохот. И тут, перекрывая его, раздалось долгожданное:
- А ну-ка, вон из моего класса!
3.
Ах, ледоход, ледоход, ледоход! Что же за восьмое ты чудо света! А, может, вовсе и не восьмое, а первое? Или хотя бы второе?
Мертвый всю зиму лед вдруг на глазах оживает. Дышит, стонет, гудит, становится на дыбы, толкается, пинается, трусливо выбрасывается на берег. Каждая льдина что-то несет на себе: следы коровьих и лошадиных копыт, остатки нашего катка с каруселью, забытые кем-то сани, чью-то воющую от ужаса собаку. И все это замешано на необъяснимых, как чудо, запахах рыхлого льда, талой земли, прелой прошлогодней травы, прорастающей зелени, набухших почек и чего-то еще и еще такого, что необъяснимо, как и сама жизнь.
- Луч света в темном царстве!- надрывая глотки, кричим мы с Володькой, безмерно счастливые, напрочь забывшие о грозившем нам педсовете. Педсовет будет завтра, а сегодня:
-Ле-до-ход! Ура-а-а!
Две льдины, неизвестно за что борясь между собой, тяжело дыша, выползли на берег и там успокоились в боевой ничьей, образовав ледяной чум. Покрытый на скатах коровьими лепехами и конскими яблоками, изнутри он был убран девственным, необычайной красы хрусталем, владеть которым не дано ни одному коллекционеру мира. Серое утро переливалось в его завитках и узорах одновременно цветами семи или даже семидесяти семи радуг. Затаив дыхание, мы смотрели на это непередаваемое словами чудо, которому суждено жить всего несколько коротких часов. Вот выглянет Солнце и...
И солнце выглянуло из-за туч. То, что произошло с волшебным хрусталем, в тот момент можно было смело назвать с больших букв: Всплеском Смысла Всей Нашей Жизни.
Мы с Володькой переглянулись и, не сговариваясь, зачарованно прошептали:
- Луч света в темном царстве!
4.
Любовь. Ледоход. А теперь... Черемуха.
Цветущая Черемуха, это тот же ледоход, только не воинственный, а нежный, не тревожно-будоражащий, а волшебно опьяняющий, ледоход с обратным знаком. Впрочем, с таким же положительным.
Мы сидим с Володькой под кустом цветущей черемухи и зубрим темы предстоящих сочинений, законы Ньютона, теорию Дарвина. Никакого педсовета над нами не случилось. Для нас так и осталось тайной, почему на него нас не вызвали. Может, это весна сыграла свою таинственную роль? Или что-то еще? Мы получили за свои сочинения по двойке, и все.
- Васьк, а давай своим стихи напишем, - вдруг предлагает Володька.
Своим, это значит нашим. Единственным. Неповторимым.
- Давай! - с удовольствием соглашаюсь я, отбрасывая подальше в траву бином Ньютона, который на экзамене все равно будем сдавать по шпаргалке.
Мы отворачиваемся друг от друга и пишем каждый свое. Тоже Единственное и Неповторимое, пытаясь вдохнуть в него опьяняющие нас чувства.
5.
Я уже поставил, было, окончательную точку в конце этой маленькой повести, но когда перечитал, мне самому вдруг захотелось до конца узнать историю моей Единственной и Неповторимой Любви. Вот она, эта история. Совсем короткая. И очень грустная.
... Давно отгремел будоражащий душу ледоход, отцвела дурманящая ноздри черемуха, отволновали еще не крепкую на знания память выпускные экзамены. Мы стали вольными, парящими высоко в небе птицами, под крыльями которых расстилался такой бескрайний и такой доступный мир. А впереди лежала целая жизнь, к тому же освященная Единственной и Неповторимой Любовью.
Мы с Володькой более-менее успешно преодолели разящую ручку Риммы Петровны притворными сочинениями, убей бог, не помню на какие темы. Вольные свои сочинения своим любимым мы, еще задолго до экзаменов, не любопытствуя друг в дружкино, закупорили в бутылку, залили пробку воском и поклялись вместе вскрыть ее не раньше чем через десять лет. Тогда это нам казалось вечностью. Зарыли мы бутылку под приметным нам с детства кустом черемухи.
- Я на своей обязательно женюсь, - пообещал Володька, когда мы хорошенько замаскировали место нашей любовной тайны. - Мы с ней уже целовались. А вы?
Я неопределенно пожал плечами. Для Володьки это должно было означать: как хочешь, так и думай. Сам-то я даже в мыслях не помышлял о поцелуе. Какой поцелуй?! Стоило ей только попасться мне навстречу на пустынной улице, как я, сломя голову, бросался в первый же проулок, будто как раз там и ждут меня самые неотложные дела.
Незадолго до выпускного бала случился в клубе молодежный вечер. В вихре всевозможных танцев, и классических, и стильных, порхали, словно принаряженные весной бабочки, девчата. И ярче всех для меня была, разумеется, Она. Естественно, я ни разу не решился ее пригласить и лишь под конец вечера решился. Вот на что:
- Вовк, - попросил я Володьку. - Передай ей вот это. - И я протянул ему нагретую у моего сердца тетрадку.
Как сейчас помню, каким непередаваемо мощным жаром окатило меня, когда я, прячась за плечи парней, увидел как Володька, ничуть не стесняясь, передает ее Ей в руки. Окутанный каким-то плотным розовым туманом, не дававшем мне дышать, я увидел как Она отошла с моей тетрадкой от стайки подруг в сторонку и стала читать.
Для меня в этой тетрадке было величайшее произведение всех времен и народов - Мое Признание в Любви. Я вдохновенно сочинял Его много дней и ночей. Подыскивая подходящие рифмы, я часами смотрел на набухающие почки, на зажигающиеся в небе звезды, на разгорающуюся на востоке зарю. Все чувства, на которые была способна моя душа, все мастерство, полученное мною от работы в стенгазете, я вложил в это Признание.
И все рухнуло в один миг. В своих необузданных и ничем не скованных фантазиях я представлял себе как она, потрясенная и притихшая, незаметно покинет шумную вечеринку, чтобы, уединившись, со слезами на глазах всю ночь напролет перечитывать и перечитывать мое Признание, потом примется писать мне Свое.
Вместо этого она, бегло перелистала тетрадь и вернулась к подружкам. Пораженный в самое сердце, захлестнутый от макушки до пяток лавиной несмываемого позора, я стоял истуканом и смотрел как веселая стайка, склонившись над моим откровением, принялась время от времени, строчка от строчки разражаться взрывами неудержимого хохота.
Ничком я пролежал на сеновале всю ночь. Чтобы не выпустить из груди рвущееся в глаза горе, я грыз и грыз зубами душистые стебельки травы, видевшие когда-то восходящее Солнце...
5.
Десять лет спустя мы встретились-таки с Володькой. Был он уже, правда, не Володькой, а Владимиром Федоровичем, преподавал в нашей деревенской школе физкультуру и рисование, заочно учился в зооветеринарном институте и был женат на незнакомой мне женщине. Как оказалось, учительнице, направленной из города в нашу деревушку.
Несмотря на то, что мы уже распили бутылочку, нам почему-то не о чем стало разговаривать. Я долго стеснялся, потом набрался духу и предложил:
- Давай завтра к черемухе сходим, а?
Владимир Федорович опрокинул в рот стопку и, сочно хрустя малосольным огурцом, равнодушно ответил:
- А нет никакой черемухи. Там давно уже коровник построили. Хлев там, где была наша черемуха.
Меня это известие поразило не меньше, чем то, давнее происшествие в нашем деревенском клубе.
- Но... Наша бутылка... Ты же все время здесь... Ты забрал нашу бутылку?
Он пожал плечами.
-Я как раз в отпуске был, когда фундамент ставили. Потом у мужиков спрашивал. Никто, говорят, такой бутылки не видел.
Ни с того ни с сего у меня перед глазами, как живая, встала Римма Петровна. С огромной рыжей бородавкой на щеке, заросшей по краям длинными черными волосами.
Наутро я уехал из деревни, в которой у меня теперь уже никого и ничего не оставалось. Та деревня, памятная мне ледоходом, любовью и цветущей черемухой, вместе с юностью канула в прошлое. И только память хранит ее в себе светлым, теплым огоньком, по сию пору согревающим мою душу.