Призраки минувших дней всё больше тревожат нас по ночам. Давно забытые, но до конца не пережитые волнения и горести заполняют сердце до краёв, и всплывают в памяти неприятные эпизоды собственного бессилия и трусости. Но досаднее всего, когда мирно засыпая в своей постели, ты вдруг неожиданно обнаруживаешь, что прошлые привязанности владеют тобою с той же силой, что и двадцать лет назад. И ты долго лежишь в ночи с широко открытыми глазами, сожалея о несказанных словах и несвершившихся поступках, вспоминая всех тех, кого ты так небрежно оставил когда-то на краю своей короткой жизни. Горе и сожаление долгие годы бережно хранятся в тайниках нашего сердца, а радость... сгорает без следа.
В ту осень дули сильные ветры и над городом дрожало и колыхалось море разноцветной листвы. Ветер сгонял кучи опавших листьев под деревья, строил баррикады на дорогах и всячески противился установлению порядка и тишины. Она в ту осень ждала ребенка, и ей так было хорошо и покойно с ним, ещё не родившимся. Он ещё не родился, но уже давал о себе знать то неожиданными толчками в самых затаенных глубинах её тела, то болью в отекших ногах и быстрой усталости. Она полюбила уединенные прогулки и теперь шла по старой липовой аллее, где разросшиеся исполинские деревья смыкались ветвями в поднебесьи и сухой шелест их полуувядших листьев раздавался, казалось, отовсюду, становясь почти осязаемым. А навстречу ей шел незнакомый мужчина, молодой и высокий, неуклюжий и резкий в движениях. Он, казалось, очень спешил, или, быть может, сильный порывистый ветер толкал его вперёд. Они поравнялись, и молодой человек, как показалось ей, приветливо улыбнулся, а она улыбнулась ему в ответ. Она узнала его. Глаза узнают, а сердце выбирает, а, выбрав, принимает.
Уже выпал первый снег и тонким слоем покрыл голую землю. В ту же пору родился её первенец. Она не доверяла его никому и почти не выпускала из рук, казалось, что случится непоправимое, если она расстанется с малышом. Случится не с ним, а с нею. А ребенок плакал и просил есть, и она бежала к нему и кормила, и никогда никому она еще не была так нужна, как этому маленькому беззащитному существу. День превратился в ночь, а ночь в день. Человек, который был её мужем, стал теперь для неё тенью, а все остальные казались досадной помехой, они мешали ей насладиться своим материнством, таинство которого требовало присутствия только двоих: матери и сына.
Сын подрастал, и росла её любовь к нему, а ещё уверенность в возможность своего земного женского счастья. Сердце преисполнилось благодарности за дарованную ей материнскую любовь, внешний мир распахнулся, и новые, ранее неведанные силы, ощущения и мысли заструились в ней. Казалось, нет ничего невозможного, и свобода стала реальностью как никогда, свобода выбора, свобода желаний. Теперь походка её стала упругой, движения плавны и быстры, а взгляд мягок и лучист. Звуки и краски, мысли и желания больше не сливались в одно, трудно различимое целое, а образовали многозначительный мажорный аккорд. И когда пришла весна, этот аккорд отразился в набирающем высоту голубеющем весеннем небе и разлился в набирающей силу влажной животворящей земле. И сердце сказало ей: пришло время любить.
И опять она шла по аллее и вновь повстречала его на том же самом месте. Всё было как тогда, полгода назад, и его улыбка и голос, даже одежда как будто всё та же. Но глаза, глаза были другими, и взгляд его словно обжёг её. В первое мгновение она даже вздрогнула от неожиданности и испуга, но потом теплая волна радости и гордости захлестнула её. Застигнутые врасплох, они стояли и смотрели друг на друга и не могли оторваться.
- Неужели это правда...- сказал он наконец, и звук его голоса прервал чудное оцепенение, и вновь запели птицы, и заговорила листва.
- ...неужели это правда, что у тебя голубые глаза? Или в них отражается небо?
Боль
Солнце всё больше пригревало землю, и из неё, сквозь прошлогоднюю лежалую листву протиснулись к солнцу крокусы и нарциссы, роскошные гиацинты наполнили воздух дурманящим тяжелым ароматом. Царственные магнолии снисходительно раскрыли белоснежные цветочные чаши, заколыхались на ветру молодые побеги вяза, форсетия испещрила желтыми стрелами окружающий пейзаж.
Он оказался музыкантом, и музыка была его увлечением и страстью. Он играл для неё, и никогда прежде ей не приходилось так наслаждаться музыкой и так забываться в ней. В эти моменты всё переставало существовать кроме его резко очерченного профиля и больших, быстро скользящих по клавишам рук. Она отдавалась ему в этих звуках и страстно завидовала этим податливым клавишам, неутомимо ласкаемым длинными узловатыми пальцами, а сама представляла, как бы эти пальцы ласкали её. Иногда он встряхивал своими каштановыми вьющимися волосами, и как хищная птица склонялся над инструментом, неистово ударяя по клавишам и исторгая плачущие звуки, ещё и ещё. И ему всё было мало, и рояль стонал, а он, в поисках экстаза, склонялся над роялем всё ниже и ниже, стремясь проникнуть в его а, может, свою потаённую суть. И она чувствовала его боль, эту извечную боль несовершенности бытия, незавершенности человеческого создания. Окончив играть, он ещё некоторое время сидел у рояля, опустив голову и закрыв глаза. Тогда он представлялся ей далеким и чужим.
- О, как преодолеть эту пропасть, разделяющую даже самых близких людей? - в смятении думала она, потом подходила к нему сзади, склоняясь, обвивала его плечи руками и целовала в затылок.
Они встречались часто, но встречи их были коротки и потому, не успев расстаться, они начинали страстно ждать нового свидания. Убежав от семейных забот и домашнего уюта, она летела на свидания, как мотылёк летит на огонь, без тени сомнений, одержимая одной мыслью, одним желанием: увидеть и прикоснуться к нему. И тогда это было жизненно важным: прикоснуться рукой, нежным взором и тихим ласковым словом. А жизнь вокруг шла стремительным чередом, дни торопились за днями, и время подгоняло события, которые свершались в жизни людей без их воли и ведома. Можно ли измерить любовь? В бессонных ночах, в каплях выплаканных слёз, в бесконечных днях и годах, проведенных в ожидании, в надежде на чудо? Или в радости, что переполняет тебя до краёв, в длинной череде нетерпеливых поцелуев, в бесчисленном пожатии рук или тихих нежных словах?
C горечью неминуемой потери oн дотрагивался до неё, проводил рукою по её волосам, шее, груди, стремясь запомнить все изгибы её тела. И рука его ваяла богиню, и не было в этом теле изъянов, и было оно совершенно. Без мыслей и желаний богиня лежала рядом и ощущала себя полной и законченной в своём создании. А земная женщина блаженно щурилась, сладко и томно потягивалась и молила, чтобы это мгновение длилось вечно. Сквозь решётку полуопущенных ресниц она слабо различала открытое в ночи окно, и в нём беспокойный свет огромной мрачной луны. Всё было как и должно было быть, заведомо непредсказуемо, но свершившееся в нужный час. Вынырнув из его объятий, она села на край кровати, повернув к нему своё бледное лицо.
- Мне пора, уже заполночь,- тихо сказала она, и потом, быстро одевшись, наклонилась для прощального поцелуя.
- Куда ты так спешишь? - с грустью спросил он, слегка приподнявшись. - Он сейчас далеко, и страх твой напрасен.
Она вздохнула и провела рукой по своим густым, серебрящимся в лунном свете волосам.
- Мой муж не пугает меня, ни он, ни его гнев. Скажи, можно ль жить с человеком, из года в год делить с ним постель, проводить досуг, рожать детей и не замечать, что он тебе совсем чужой? Так может мой муж, и я смогла бы... если бы не встретила тебя.
А потом хлопнула дверь, и этот звук болью отозвался в его уже начавшем страдать сердце. И он опять остался один. В окне дрожали черные древесные ветви и откидывали свои дрожащие тени на белые стены. Он лежал и мысленно все настойчивее задавал себе один и тот же вопрос: "А стоит ли радость любви этой муки?" И он ответил сам себе: "Нет", хотя знал, что, проснувшись, призовёт эту муку опять.
Выбор
А она мчалась домой, разрезая пустынную дорогу дальним светом машинных фар. Скорее, скорее туда, где всё знакомо, проверено ежедневной привычкой, расставлено по своим, тобою выбранным местам. Дома всё пройдёт и забудется. Так уговаривала себя она, а сама жала до предела на педаль машины, стараясь перегнать поднимающуюся со дна души горькую досаду на себя, досаду за слабость, какою теперь казалась её решительность, её желание быть любимой. "Каждому воздастся за его дела против правды своего сердца", - думала она. "Какова же эта правда и как доискаться её? Не проще ли забыться в каждодневной суете, пристроиться ко всеобщему потоку времен и событий и притвориться, что эта она и есть, твоя правда?" Как хотелось ей теперь зарыться лицом в детские пеленки и перестать гадать, ждать, решать, а просто вдыхать этот детский запах смешанного с мёдом парного молока и слушать биение своего смятенного сердца.
Несмотря на поздний час, все окна в её доме оказались ярко освещены, все кроме двух, самых верхних окон детской. Недавно прошел сильный дождь, и вся природа приветствовала её теперь умытая и умиротворенная. Толстые листья исполинских магнолий лоснились в неверном свете уже взошедшей на небосклон полной луны, затмившей слабое мерцание уличных фонарей. Она медленно поднялась по ступеням крыльца и толкнула дверь в прихожую, где её встретила старая нянька с грустными, уставшими глазами. Молча, не проронив ни слова, женщина прошла в свою комнату, боясь неосторожным словом или мыслью расплескать то, что зрело и бродило в ней. Теперь она может остаться одна: муж где-то далеко, и она теперь смутно представляла и его, и то дело, что привело этого упрямого человека на самый край земли. Ребенок крепко спит в своей колыбели, и только цикады за окном тянут за душу своей извечной древней песней. Отягощенная грузом мрачных дум и сомнений, она села за стол, положила голову на руки и так и заснула.
Целый месяц прошел в подготовке к отъезду, она спешила скорее уехать, чтобы не пожалеть себя и не остаться. Пожалеть себя ей хотелось уже тогда за своё грядущее одиночество, ею самою избранное и казавшееся теперь неизбежным. Бежала ли она от любви, от обмана или мелких разочарований, бросала ли первая то, что было ей дорого в страхе быть брошенной самой, или, может, не желая делить неделимое, искала убежища в чужих краях? Она сказать не могла. Сквозь тонкую паутину своего растревоженного сознания она видела только то, что требовало немедленного исполнения: найти жильё, уладить денежные дела, упаковать чемоданы, забрать ребенка и уехать. Она не думала ни о муже, ни о той боли, что причиняет ему. Она думала о другом, и стремясь продлить последние мгновения взаимной близости, не упоминала о предстоящей разлуке и оттягивала неприятный разговор до последнего дня. А он только удивлялся её ненасытному желанию видеть и говорить с ним, восхищался её непосредственностью и неутомимой весёлостью. Когда пришел последний день, она написала два письма, одно длинное - для мужа и одно короткое - для него. Два письма, два признания. Короткое было признанием в любви и просьбой о прощении, длинное - оправданием своей вины, вины своих поступков и невиновности своего сердца.
И застучали дробно колёса поезда, убаюкивающая музыка для всех тех, кто ищет забвения в странствиях и разлуках, для всех тех, кто ждёт новых встреч. Косой дождь, догоняющий поезд, хлестал в окна, такой же унылый и безрадостный, как серый день за окном, как убегающие назад однообразные платформы с одинаковыми названиями и неживые, застывшие на них люди с серыми лицами. Она сидела в купе и не отрываясь смотрела в окно, надеясь увидеть хоть что-нибудь, что отвлекло бы её от мрачных дум и вывело из оцепенения. И думала она тогда одну и ту же думу и не могла додумать её до конца, и отсюда рождалось чувство неудовлетворенности, как будто было потеряно что-то очень важное, но почти неуловимое.
"Всё напрасно и нет в этом мире ничего предназначенного и хранимого для меня. Моя судьба, моя любовь - лишь вынужденный обман, скрывающий страх перед всесильной смертью. Человек без судьбы, твой выбор бессмыслен, твои пустые решения и ненужные миру поступки сеют хаос, порождают путаницу и смятение. Чем бессмысленнее выбор, тем сильнее причиняемая боль, боль, прощение которой мне не вымолить никогда."
Чужие лица, равнодушные глаза. В такт колесам мерно похрапывает сосед напротив, и как маятник покачивается свесившаяся с кресла большая волосатая рука. Пахнет табаком, и думать больше не хочется.
"Я буду смотреть на тебя, мой малыш, на твои ямочки в уголках губ, на твои удивленно доверчивые глаза, прикрытые длинными ресницами. На то, как ты внимательно изучаешь чужой мир вокруг себя и принимаешь его без упрёка. Ты ещё не научился сурово осуждать других и самозабвенно жалеть себя, утверждая своё личное за счёт отрицания любви и правды. Не знаешь ты разочарований, сомнений и обмана, бесконечная череда которых может затмить свет для тех, кто свет не ищет. Ты такой, каким тебя сотворил господь, чтобы порадоваться на дела рук своих. Ты молчишь."
Отец и море
Она с детства мечтала жить у моря, но приезжала в этот приморский городок только на лето. Лето пролетало быстро, но ещё долго, среди беспорядочных и назойливых звуков большого города ей чудился могучий и неторопливый шум морского прибоя. Она тогда верила, что звуки моря можно сберечь и запрятать в морские ракушки и потому собирала их грудами на берегу, чтобы потом долго прислушиваться к далекому гулу волн, лежа в своей маленькой детской кроватке в их большой городской квартире. Эти раковины бережно хранилась ею многие годы, и иногда она прикладывала их к уху и слышала всё то же, что и много лет назад, свою далекую детскую мечту.
Она вспомнила свой последний разговор с отцом, первый откровенный разговор, случившийся за долгое время. Он тогда сказал так мало, но каждое его слово глубоко запало ей в душу, как будто завещалось именно ей исполнить то, что он не успел пережить и понять. Отец умер, и от него остались лишь последние слова и смутная память об их детских играх и весёлых проказах, которым оба они искренне предавались с захватывающей дух радостью детства.
- Мы все живем надеждой когда-нибудь осуществить свои детские мечты. Детские мечты, какими бы ни были наивными и простыми, одни из немногих желаний, не навязанных нам внешним миром. Так говорил отец, сидя на веранде в своём любимом кресле-качалке, укутанный с ног до головы в тёплый мохеровый плед. Хотя на дворе стояло лето, он всё время мёрз, и было это не из-за болезни или старческой дряхлости, а по причине какой-то неизбывной тоски и жизненной усталости, одолевшей его в последние годы.
- Я не могу даже вспомнить, о чём мечтала в детстве. Разве это теперь так важно, если даже в памяти моей ничего не осталось?
- Да важно, вспомнив свои детские мечты, ты может поймешь, чего хочешь сейчас.
- Я и так знаю, чего хочу: любви, счастливой и долгой жизни. Потом подумав, она добавила: и быстрой, безболезненной смерти.
Отец тогда засмеялся и ей почудилось, будто закаркала вдалеке ворона, а может не вдалеке, а совсем рядом. По её телу пробежали мурашки и возникло предчувствие близкой потери, будто по воздуху вдруг пронесся тревожный призрак надвигающейся беды.
- Быстрой смерти? Я несколько лет уже готовлюсь, и всё ещё не отданы долги. Обещал и мечтал о многом, о слишком многом, - отец вздохнул и поправил дрожащей рукой плед на острых коленях, - Всю жизнь исполнял я чужие желания, принимая их за свои. Думал живу, как хочу, а оказалось жил, как хотели другие.
- Отдай мечты и желания тем, кому они принадлежат, только не оставляй меня, - и она прижала его худые пальцы к своим щекам. Отец улыбнулся ей мягкой понимающей улыбкой:
- Придёт время, и тебе некуда будет идти, ибо все пути покажутся тебе чужими. Когда отдано будет всё, что смогла ты отдать, вспомни о своей самой сокровенной детской мечте, вспомни и осуществи её.
Через месяц отца не стало, а она приехала в приморский городок, потому что это было единственное место, где ей хотелось тогда жить.
Дом
Она начала свою новую жизнь с того, что купила подержанное кресло-качалку с плетеным сидением и потертыми подлокотниками, именно такое, в каком представляла себя на веранде своего будущего дома. Дом должен был быть обязательно рядом с морем, чтобы всегда был слышан так хорошо понятный и знакомый ей морской монолог. Наконец, ей удалось найти две комнаты в небольшом кирпичном доме в двух минутах от моря. С веранды дома открывался вид на уходящую к берегу дорогу, по обеим сторонам засаженную гигантскими кипарисами и между ними, если присмотреться, можно было заметить узкую синюю полоску воды. Морская синева подчас сливалась с голубизной неба, и слышно было, как невдалеке происходит отточенная работа волн. Что-то может сломаться, любовь угаснуть, а жизнь незаметно пройти, но никогда не перестанут биться волны о берег, утверждая то, что так и не смогли мы понять при жизни.
Она любила море, любила лежать в темноте и вслушиваться то в удаляющийся, то в приближающийся гул накатывающих на берег волн. Ночью казалось, что море совсем близко и стоит только спустить ноги с кровати, как очутишься в холодной живительной воде, почувствуешь гладкую гальку под ногами, налипающие к ногам водоросли и щекочущую морскую пену. На рассвете, ещё не проснувшись, она сквозь сон слышала, как морские голоса что-то нашептывали ей, много разных голосов и далеких и близких, перебивающих друг друга, сливающихся вместе и разделяющихся на неясные шорохи и шуршания. Море, как четки, мирно перебирало гальку, но потом, наскучив, выбрасывало на берег большую волну и стихало опять. Слышался пронзительный крик чайки, и немного погодя колокольчик первого трамвая будил дневные звуки, а ночные отступали в небытие.
Она звонила ему каждый день, но в ответ слышала лишь череду длинных гудков, и чем дольше ждала она у телефона, тем тоскливее и безнадежнее они становились и под конец уже звучали, как вынесенный ей глухим пространством бесстрастный суровый приговор. Две недели продолжалась эта пытка, и она звонить перестала; стараясь забыть тот старый город, она заново знакомилась с полузабытым городом своего детства, который с каждым днем становился ей всё родней и ближе.
Хозяйка
Хозяйка, маленькая подвижная старушка, родившаяся и прожившая в этом доме всю свою долгую жизнь, ни свет ни заря уходила из дома и возвращалась уже после полудня, неся узелок из тщательно связанных и уложенных в платок незнакомых пахучих трав. Вечером старушка зажигала на столе свечу и начинала раскладывать своими сухими крючковатыми пальцами собранные ею травы, то и дело нюхая и любовно поглаживая полуувядшие растения, как будто лаская и заговаривая их. Старушка говорить не любила, и если и говорила, то больше расспрашивала или же причитала что-то шепотом себе под нос, а ещё она утверждала, что может по звуку прибоя предсказать погоду. Говорила, что моря не любят только те, кто боится заглянуть к себе в душу. Заглянуть и ничего там не увидеть.
Иногда хозяйка оставалась дома и слонялась как тень по комнатам, зачастую забредая на половину своей постоялицы, чтобы найти ставшую вдруг необходимой, давно забытую вещь или чтобы ласково пожурить нашалившего малыша, а может лишь для того, чтобы услышать звук человеческого голоса и ощутить людскую близость. В тот день постоялица лежала, повернувшись к стене и уткнувшись головой в подушку, а малыш играл на полу у кровати. Было тихо, лишь слышалось равномерное сопение малыша и тикание настенных часов. Хозяйка постояла некоторое время на пороге комнаты, покачала неодобрительно своей седой головой, а потом подошла и как-бы невзначай провела рукой по разметавшимся по подушке длинным женским волосам.
- А ты, я смотрю, из беспокойной породы русалок: чужая среди людей и тоскующая без них.
Голос её звучал грустно и ласково, в нём было сочувствие и понимание и что-то ещё, дающее силу принять судьбу такой, какая она есть. Старая женщина присела на край кровати, тихонько взяла молодую двумя пальцами за подбородок и заглянула ей в глаза:
- Вот и глаза у тебя русалочьи: с поволокой, неясные, манящие...
Хозяйка улыбнулась, и глаза её сузились в еле заметные щелочки, из которых с силой пробивался живой, яркий блеск её завораживающего взгляда.
Муж
Через месяц она получила письмо от мужа, в котором тот негодовал и возмущался, как он писал, её нечестным по отношению к нему поступком и угрожал приехать и забрать ребёнка. Теперь она все вечера проводила у моря. Взяв с собой малыша и посадив его на плечи, она уходила подальше от дома и шла по пляжу, насколько хватало сил, когда же силы были уже на исходе, она выбирала на берегу укромное место, расстилала на песке толстое шерстяное одеяло и отпускала малыша резвиться в ласковых лучах предзакатного солнца. Сначала она в страхе бежала от встречи с супругом, но поняв, что встретиться они должны неизбежно, хотела, чтобы это произошло здесь, у моря, а не в четырех стенах чужого для неё дома.
Она сидела и перебирала сухой песок, набирая его полную горсть и пропуская между пальцами мелкими струйками. Именно так, размышляла она, человек придумал песочные часы, в тщетной попытке поработить время, заставив его заниматься этим бессмысленным делом. Чем мельче песок, тем быстрее стремится он просочиться сквозь пальцы, ничего не оставляя на ладони кроме песочной пыли и ощущения скользящего шершавого потока, такого же неуловимого и неясного, как и ощущение жизни. А малыш бегал вдоль кромки волн, для равновесия неуклюже расставив свои не привыкшие ещё к ходьбе пухлые ножки и размахивая в разные стороны руками с растопыренными пальцами.
Узкая полоска пляжа упиралась в песчаный склон, уходящий круто вверх и обрывающийся в небо остроконечными кипарисами. По нему бегали юркие ящерицы и ползали змеи, иногда прилетали полакомиться ягодами кустарников одинокие птицы, но ничто не нарушало идиллии и всё оставалось на своих местах. Но вот появился человек. Он скользил вниз по склону, увлекая за собой пласты песка, обрывая кустики суккулентов и цепляясь одеждой за торчащие корни и колючки кустарников. Человек этот явно спешил, спешил от нетерпения поскорее излить свои обиды и боль, заглушавшие даже радость от предстоящего свидания с сыном.
Она увидела спускающуюся по склону высокую спортивную фигуру в потертых джинсах и выцветшей майке и сразу узнала своего мужа: он ничуть не изменился со времени их разлуки, всё тот же бронзовый загар на обветренном лице, небрежно закинутый за спину рюкзак и вихор непокорных волос на затылке, который он то и дело приглаживал ладонью. То, как он уверенно и в то же время небрежно пробирался через колючие заросли выдавали в нём любителя дальних странствий, не останавливающегося перед препятствиями, чтобы подумать и привыкшего идти напролом. Он был душою древним воином завоевателем, ему нравилось покорять новые территории, но покоренные, они его интересовали также мало, как если бы не существовали вовсе. Не ради новых знаний, красот и впечатлений устремлялся он навстречу неизвестности, он жадно утверждал свою принадлежность этому миру, постепенно захватывая его в свою собственность. Также стремительно, яркими цветами, пылкими свиданиями и искрометными признаниями в вечной любви он завоевал когда-то её сердце и, не дав опомниться, сделал её сначала своей невестой, а потом женой. Эта стремительность казалась ей тогда любовной страстью и она нежилась в уютном семейном гнёздышке, довольствуясь уверенностью в его любви и отказавшись от права на личную жизнь, права совершать ошибки и радоваться собственным успехам.
Спустившись, он взглянул на неё, и его сердце сжалось болью при виде её безмятежной красоты, теперь ему не принадлежащей. Она спокойно улыбнулась, так, как будто не было между ними обид и измены, будто встретились они только для того, чтобы рассказать друг другу о своей жизни и спросить совета. Все накипевшие гневные слова застряли у него в горле, и он понял, что все уговоры, обвинения и объяснения бесполезны, и он не услышит от неё ни слова оправдания или раскаяния. Тогда он нахмурился и, чтобы не показаться растерянным, протянул ей руку.
- Я ждала и боялась твоего приезда, но теперь не боюсь, потому что знаю, ты поймешь меня, - заговорила она первой, потом добавила,- может быть когда-нибудь поймешь.
Он на это только горько усмехнулся и заговорил со страстностью глубоко затаённой обиды.
- Что толку в этом понимании, если ты у меня отняла всё: моё спокойствие, уверенность в будущем, веру в смысл происходящего. Только сын остался, хотя и его мне придется видеть нечасто, - он вздохнул и достал из кармана папиросу, - впрочем, как и раньше. Вокруг меня - вакуум, пустота и остаётся только бежать, бежать куда глаза глядят, чем дальше, тем лучше.
Он чиркнул спичкой, задымил папиросой и сразу же нарушил только что установившийся между ними доверительный диалог.
- Пустота вокруг тебя была всегда, только ты её не замечал, потому что она была заставлена ненужными тебе предметами. Такими как я, например.
Она тихо и грустно засмеялась, а ему почудилось, что она заплакала.
Он смотрел на неё сквозь дым папиросы, и лицо её теперь казалось ему серым и безжизненным, почти злым. Именно такой хотелось видеть её сейчас: некрасивой и нежеланной, никем нежеланной и оттого ненужной и ему. Тем легче было примириться с потерей.
- Одно утешение, что ты не ушла к другому,- проворчал он и тут же спохватился и пожалел о сказанном, сказанное вслух казалось глупым и совсем не таким утешительным, каким это звучало в его мыслях.
Докурив папиросу, он одним быстрым движением сбросил верхнюю одежду и побежал к воде, к резвившемуся у моря малышу. Там он подхватил малыша на руки и начал качать, кружить и подбрасывать его в воздух, а малыш восторженно взвизгивал и протягивал к отцу руки, но, не успев дотронуться до него, опять взлетал высоко вверх. Мужчина радостно заливался чистым ребячим смехом, а лицо его открылось и засияло счастьем, одного такого мгновения может хватить на всю оставшуюся жизнь.
Какой же ты не повзрослевший, не постаревший мальчишка, которому можно простить всё за ту непосредственность, с которою ты выражаешь своё отношение к жизни, и добро и зло ты творишь без всякого умысла. Она сидела на берегу, обхватив руками колени и прижавшись к ним подбородком. Над морем сгущалась ночь, и незаметно терялись в ночи очертания предметов; дневные мысли, полные житейских забот, уступали место тревожным неясным предчувствиям и спокойствию неизбежного. Её муж также как и всё остальное затерялся в ночи, и долгое время она о нём ничего не слышала и только несколько недель спустя поняла, что осталась без средств к существованию. Может он мстил, а может просто забыл. Так естественно забыть, когда не любишь.
Равнодушие
Человек мечется по замкнутому кругу, стараясь не замечать предложенных ему жизнью многоликих испытаний, натыкается на когда-то уже сделанные и повторенные ошибки, каждый раз удивляясь и ропща на несправедливость и превратность судьбы. Он метался по старому городу, по воле судьбы или случая снова оказываясь в хорошо знакомых сердцу местах, где памать бесстыдно вырывала из прошлого сокровенно хранимые в душе милые образы, безжалостно напоминая о том, что потеряно навсегда.
А на дворе стояла осень, и также как когда-то дул сильный промозглый ветер, и над городом дрожало и колыхалось облако разноцветной листвы. Только теперь он не подставлял радостно лицо разгулявшемуся ветру, не вдыхал полной грудью терпкий, пронизывающий насквозь холодом воздух, а только поднимал высоко воротник куртки и угрюмо прятал туда подбородок и нос. Ни буйство ярких красок, ни влажные запахи осени, ни протяжный гул улетающих на зиму птиц больше не волновали его. Вся жизнь вокруг вдруг как-то окаменела, незаметно онемели чувства, притупились желания, тяжелым сгустком глубоко в сердце застыла боль. И тогда к нему пришло странное спокойствие, которое казалось ему забвением и избавлением от мук; он больше не метался по городу в попытке хоть что-нибудь о ней разузнать, и когда звонил телефон, уже не бросался, сломя голову, снимать трубку. Он перестал отвечать на телефонные звонки, раз в неделю без особого интереса проверял свою почту и, если ему случалось столкнуться с их общими знакомыми, старался побыстрее отделаться незначительной улыбкой или коротким приветствием. Он терпеливо вынашивал в своей душе равнодушие, пытаясь забыть. Как будто можно забыть то, что любишь.
Он торопил жизнь, отмечая на календаре дни со времени её отъезда. И казалось, что чем дальше в прошлое отодвигается тот безрадостный день, тем легче становится жить, тем больше людей появляется вокруг и их личные интересы и мирские заботы всё больше волнуют тебя. Ты вступаешь в их круг и занимаешь своё время незначительными разговорами о предметах тебе не понятных, слоняешься из угла в угол с неизменной бутылкой пива на чужих вечеринках, чтобы не отстать от кампании учишься играть в ненавистный тебе гольф и отправляешься в кино смотреть на нелюбимых артистов. И всё оттого, что у тебя не осталось сил на личную жизнь.
В вихре суеты, с головокружительной быстротой неслось время, а он подгонял его, вычеркивая в календаре дни и недели, с тайным удовлетворением осматривая выстроенную на полу длинную шеренгу из бутылок выпитого им с тех пор вина. Жить стало как-то проще, и он больше не роптал на судьбу, поскольку не задумывался уже над тем, есть ли она у него вовсе. Вокруг стали появляться женщины, и он замечал, как при взгляде на него одни опускают глаза и откидывают назад волосы, обнажая своё лицо и шею, зато другие прищуриваются и, зовуще качая бедрами, подходят первые. Ему нравились и те и другие, но он смотрел на них глазами умудренного опытом отставного полковника, отслужившего свой век и любующегося на военную выправку и безупречную форму молодых полковых офицеров. Его легкость и приветливое равнодушие привлекали женщин, и никогда раньше он не имел такого успеха, даже в бурные студенческие годы, когда страстно к этому стремился.
Незнакомка
Он почти не прикасался к своему роялю и лишь изредка поднимал крышку и сидел, склонившись над немыми клавишами, так и не решившись издать ни звука. Но бывали редкие минуты, когда сердце не выдерживало тягостного молчания, и тогда он начинал играть. Давно забытые произведения внезапно всплывали в его памяти, и он, полузакрыв глаза и отдавшись знакомым звукам, не помнил больше ни о чём. В один из таких вечеров за окном ревел пришедший с моря ураган, а в его доме контрастом звучали мелодичные трели его самозабвенной игры. Самонадеянный ветер попытался ворваться в дом и нарушить музыкальную гармонию, но, потерпев неудачу, теперь лишь злобно завывал на улице под аккомпанемент падающего дождя, и, несмотря на бурю, ему занудно вторили упрямые цикады. Молодые гибкие деревья с оборванными ветром ветвями, как слабые травинки раскачивались на ветру в разные стороны, а старые и ветхие с треском ломались и падали, обрывая электропровода, сбивая черепицу с крыш близлежащих домов, перегораживая дороги и строя плотины на маленькой городской реке.
Внезапно в доме потух свет, и не успел он зажечь свечу, как раздался стук, еле слышный на фоне завывающего ветра слабый стук в дверь. Наверное, это стукнула обломанная ветром ветка, и он нехотя пошел в прихожую и приоткрыл навстречу урагану входную дверь. На крыльце стояла незнакомая женщина в длинном мокром плаще, одной рукой она сжимала ненужный сломанный зонт, а второй пыталась ухватиться за перила ведущей на крыльцо старой лестницы, стараясь устоять на месте. Незнакомка хотела что-то сказать, но он потянул её внутрь и захлопнул вырывающуюся из рук дверь, при этом свеча погасла и они очутились в полной темноте.
- Сейчас я найду спички, Вы только подождите здесь,- сказал он и начал шарить рукой в поисках спичек, но незнакомка тот час же вынула из кармана плаща зажигалку и, чиркнув, зажгла единственную свечу.
- Вы меня не узнаёте? - она смущенно улыбнулась и откинула со лба волосы, с которых мелкими струйками стекала вода. - Мы с Вами уже встречались.
Он мог бы сказать, что узнал её, тем более, что она была так похожа на многих знакомых ему женщин: высокие скулы, рыжие волосы, веснушки и глаза серо-зелёного цвета. Маленькая симпатичная женщина, милая и домашняя, созданная для семейного уюта и тепла. Что привело её сюда, в эту тёмную ненастную ночь?
Он галантно улыбнулся, а потом снял с неё мокрый плащ и провёл на кухню, где плеснул в стакан виски для себя и брэнди для неё. Из её простого рассказа оказалось, что ураган застал её в пути и, вспомнив, что он живёт где-то поблизости, она решила отыскать его дом и переждать бурю в надёжном каменном укрытии. За окном завывал ветер, на столе горела единственная свеча, а за столом сидели двое одиноких людей, пришедших друг другу на помощь. И пока горела свеча, они рассказывали друг другу истории из своей жизни, весёлые и грустные, недавние и давно ушедшие в прошлое, такие, в которых так хочется увидеть себя хозяином своих мыслей и поступков, героем собственного повествования. На потолке плясали причудливые тени, а вокруг смыкалась темнота. Отрезанные от всего остального мира, от своего прошлого и будущего, в этом маленьком пяточке неверного света существовали только они вдвоём. И мир их неисполненных желаний. И, быть может, ещё смутная надежда на их исполнение. Она пришла, чтобы остаться, и он принял её желание за своё. Тем проще для тех, у кого больше не осталось сил желать.
Настало утро нового дня, такое тихое и спокойное, какое бывает только после очень сильного урагана. Прорвались долго сдерживаемые слёзы и теперь, наплакавшись и настрадавшись, умытая и обновлённая природа робко и тихо улыбалась мягкими лучами солнца, несмелыми трелями птиц и нежным дуновением успокоившегося ветра. Повсюду на дороге и перед домом валялись оборванные осенние листья и сломанные ветки, а там, где привыкший взгляд ожидал увидеть знакомое дерево или куст, зачастую зияла большая дыра в ландшафте, как будто открывалось окно в неразгаданные дальние дали, давно забытое в суете сует. Он вышел на улицу, потянулся и вдохнул всей грудью свежий осенний воздух, и через минуту в дверях его дома показалась маленькая фигурка хрупкой миниатюрной женщины. Она, улыбаясь, смотрела на него, бережно держа в обеих руках большой глиняный кувшин с молоком, и представилось, как сейчас она нежно позовёт его в дом, плавным движением наклонит кувшин и нальёт теплого молока ему в кружку, а потом наклонится и, быть может, поцелует в губы. Её губы будут мягкими и податливыми, а руки, обвивающие его шею, будут теплыми и ласковыми, как руки матери.
Незнакомка приходила всё чаще, и её присутствие ощущалось повсюду и в доме, и в распорядке дня, и в его каждодневных заботах. Когда он оставался один, он то и дело наталкивался на забытые ею вещи: в ванной обнаруживал тонкое кружевное бельё, а в ящике письменного стола находил аккуратно уложенные ручки и изящные томики её стихов; на тумбочке у кровати стояла теперь хрустальная ваза с её любимыми цветами и яркие заколки, расчески и флаконы для духов пестрели повсюду среди однообразно серого холостяцкого быта. Женщина в доме, - для него это было необычным и сладким.
Ему казалось, что он поглощен устройством личной жизни, но жизнь его текла сама по себе, несмотря на его мимолетное вмешательство, нисколько не нарушавшее бесцельности улетающих в прошлое дней. Иллюзия жизни... так мало нужно, чтобы её создать и так много, чтобы разрушить. Забыв о себе, он старательно играл наспех выученную роль, не заботясь о том, что плохой актёр не знает реплик, а декорации и статисты позаимствованы из чужой, кем-то другим написанной пьесы.
Неожиданный приезд
В одно зимнее морозное утро из дома вышел человек в кожаной куртке с высоко поднятым воротником и туго набитым рюкзаком за плечами, человек этот направился решительным шагом к близлежащей железнодорожной станции, что-то весело напевая себе под нос. У кассы он бережно достал из кармана маленький клочок бумаги, на котором ровным женским почерком был написан адрес далекого приморского городка, купил билет туда и обратно, а потом, закинув с размаху рюкзак на верхнюю багажную полку, уселся в тесном купе и, наконец, расправил плечи. Уже давно ему не было так свободно, так хорошо и просторно с самим собой. Поезд тронулся, и он следил, как убегают назад знакомые дома, перекрестки дорог, аллеи, парки и старое заброшенное кладбище.
Две женщины, две судьбы. Он покидал одну и ехал к другой, полный решимости, любви и радостных предчувствий. Но покинутая, нелюбимая и любящая, нежеланная и верная, осталась ждать, с надеждой и постоянством, которых хватило бы им с лихвой на двоих, тем более, что в кармане у него уже лежал билет обратно.
Поезд опаздал на несколько часов и подошел к платформе приморского вокзала уже за полночь. Человек вышел из вагона, осмотрелся и зашагал по направлению к морю, туда , откуда слышался мягкий шелест прибоя и веяло свежестью и соленым терпким ветром.
- Пройдёшь на север два километра вдоль берега моря, поднимешься вверх по крутому склону и увидишь маленький кирпичный дом с террасой и зелёной крышей, там и живёт старая знахарка, которую ты ищешь, - такие указания давал ему сосед по купе, бывший моряк, возвращающийся на долгосрочную побывку в город своего детства. - А только зачем она тебе? Ты вроде неболявый и с головой у тебя в порядке.
И вот он шел по берегу моря, слабо мерцали звёзды сквозь тонкие облака, и море нашептывало тихо:
- Найдешь, найдешь...
А потом всё также тихо:
- Потеряешь, потеряешь...
Но он не слушал шепота волн, а старался представить их первую встречу, что он скажет ей, и что она ответит. Как обнимет её, прижмёт к себе и увезёт с собой. Сразу всё стало просто, сомнения растворились в окружающей темноте, и вся природа, казалось, вторила ему и пела в унисон с его сердцем:
- Увезёшь, увезёшь...
Человек поднялся по крутому склону, прошёл по аллее, засаженной старыми кипарисами, исполинские силуэты которых, как грозные стражи, темнели на очистившемся от туч лунном небе, и вышел к маленькому уютному дому со старыми замшелыми кирпичными стенами, увитыми извивающимися стеблями такого же старого как дом плюща. Дом был темен и тих, он казался бы необитаемым, если бы не слабые отсветы свечи, колыхавшиеся в одном из окон. Он постучался и тут же открылась дверь, как-будто уже давно кто-то поджидал его на пороге.
В проеме двери, освещённом мерцающим лунным светом, стояла стройная простоволосая женщина, её волосы длинными крыльями покрывали плечи и руки и сливались с темнотой ночи. Большие чёрные глаза приковывали внимание живым выразительным взглядом. Вдруг откуда-то из утробной темноты дома к нему протянулась голая худая рука, мягко взяла его за локоть и повлекла внутрь, туда, где его встретила маленькая старушка с распущенными по плечам длинными седыми волосами и запахом морской соли, водорослей и чего-то ещё острого и свежего, как молодость, как любовь.
- Где она? - только и успел спросить он у хозяйки, окруженный хорошо знакомыми, но полузабытыми тревожными запахами и воспоминаниями.
Старуха вдруг вся как-то съёжилась, сгорбилась, засуетилась и шаркающими шагами повела его в другую половину дома. Теперь это была самая обыкновенная старушка, которая жаловалась на старость, охала при каждом шаге и ворчала на позднего гостя, врывающегося среди ночи в её дом.
И вот он опять видит её, видит упрямую девчонку с непокорной косой, исподлобья уставившуюся на него своими испытующими глазами. Видит сильно похудевшую любимую женщину, её родное растерянное лицо и тени, ложащиеся в знакомые ямки и впадины её тела. Видит, что его ждали так давно, что уже устали ждать. Ну что же ты, подойди и обними её, ведь руки твои так истосковались по её телу, а сердце истомилось по любви. Но он стоял и смотрел, и не смел подойти, не смел назвать её по имени, как будто боялся очнуться от чудесного сновидения и обнаружить лишь жалкие обрывки своей мечты. А она протянула к нему свои тонкие руки, вернее они сами потянулись к нему, но, не встреченные ответным объятием, так и застыли в воздухе. Потом они безжизненно опустились и повисли как две ненужные плети вдоль её стройного тела, а она повернулась и, тихо ступая и глядя себе под ноги, вышла из комнаты.
Короткая идиллия
В то утро мир проснулся рано. Птицы будили своими трелями под окном, и море вторило им шелковым шуршанием. Потрескивали ветки под ногами пришедшего к дому оленя, белка срывала и сбрасывала на подоконник сморщенные от холода твердые ягоды. Она проснулась от неожиданно возникшего чувства, что она не одна, что кто-то был рядом и то ли смотрел на неё, то ли дышал вместе с нею, а может, просто улыбался ей. Она проснулась с ощущением счастья и удивилась ему. Открыла глаза и сразу зажмурилась от бившего из окна солнечного света, казавшегося невыносимо ярким, как и чувство, бившееся в груди. В кресле у её кровати, свернувшись калачиком, спал он. Не уместившиеся на сидении большие ступни его ног беспомощно свисали с кресла, а зажатые между коленями ладони посинели от холода. Но лицо было спокойно, и еле заметная улыбка застыла на губах. Она протянула руку и бережно укутала его ноги своим теплым пуховым одеялом, а сама вынырнула из постели, набросила на плечи куртку и вышла во двор.
Во дворе она запрокинула голову, всей грудью вдохнула холодный утренний воздух и засмеялась звонко и беззаботно. От её смеха зазвенело всё вокруг, закачались обледенелые ветки деревьев, зашевелилась покрывшаяся инеем трава, с дерева упала шишка, и с хрустальным звоном треснул тонкий лёд замерзшей за ночь лужи. Вдруг кто-то обхватил её сзади за плечи, она обернулась и они стукнулись лбами: он крепко держал её в объятиях, окружая со всех сторон своими руками, дыханием, взглядом.
- Ты проснулся, - выдохнула она и потянулась к его губам, которые были так близко и так желанно улыбались ей. Первый поцелуй после долгой разлуки, как глоток воды после длительного странствия по пустыни, вкус его знаком и не забыт, но жаждет напоминания.
- Пойдём, пойдём скорее, - потянула она его, я покажу тебе мои горы и море. Здесь всё моё и ты теперь мой. Она засмеялась, - на время.
Они вышли из калитки, взялись за руки и по еле заметной каменистой тропинке стали подниматься в горы. Тропа петляла между кустарниками и скатившимися когда-то с вершины горы огромными глыбами скал, которые уже успели обрасти за многие годы бесчисленными слоями лишайника и крепким, будто выточенным из камня очитком. Лишь несколько слов обронили они на пути. Он спросил её, хорошо ли ей живется. Она же ничего не спросила, а только внимательно посмотрела на него, улыбнулась и стала любоваться eго застенчивой широкой улыбкой, сильной нескладной фигурой и осторожными трепетными движениями рук, которыми он ко всему прикасался. Сгустились сумерки, тропа еле виднелась теперь белой узкой полоской под ногами, а окружающие тропу колючие кустарники подступали, казалось, всё ближе и ближе; ещё чуть-чуть и дотронутся своими цепкими пальцами до пробирающихся сквозь них людей, дотронуться и не отпустят своей добычи.
Уже затемно добрались они до дома и были несказанно удивлены и обрадованы тому, что их давно ждали. На крыльце, ярко освещенном струящимся из окон желтым светом электрических ламп, стояла хозяйка. Одной ладонью она прикрывала от света глаза и вглядывалась с тревогой и решимостью в окружающую дом густую темноту. Рядом с ней, укутанный с ног до головы в большой пуховый платок, стоял ребёнок, ухватившись за край её юбки цепкими маленькими пальцами и сохраняя таким образом равновесие, он как и старуха замер в ожидании. При виде возвращающихся с дороги путников на лице старухи появилось выражение растерянного счастья, не чужого проторенного счастья, над которым она колдовала всю свою жизнь, а своего личного, хрупкого и так дорого ей доставшегося за долгие годы одиночества и непонимания.
Прошло два месяца, и наступила весна. Они жили вчетвером в маленьком кирпичном доме с зелёной крышей, и, казалось, так было всегда и будет продолжаться вечно. Старуха лечила, молодая женщина вела хозяйство и изредка помогала старухе принимать пациентов, он чинил крышу, обновлял забор и ходил в лес за дровами, а малыш подрастал, учился говорить и выражать своё отношение к миру. А когда не было никаких дел, он и она гуляли вдоль берега моря, целовались и любили друг друга. Вокруг них странным образом вдруг исчезли люди, и везде теперь их встречал опустевший город или нетронутая человеком первозданная природа. Все ушли, оставив им одним опрокинутую чашу иссиня голубого неба, высокогорные поляны нежных весенних пионов, песчаные пляжи у лазурного моря, катящие неизвестно куда и лязгавшие на поворотах пустые вагоны трамваев, освещенные желтыми фонарями безлюдные улицы с полу-притушенными витринами и смотрящими пустыми глазницами окон домами. Он и она затерялись во времени и не слышали, как равномерно и непрерывно тикают часы, не замечали, как опали уже сережки орешника, как зелёная трава ровным бархатным слоем покрыла склоны близлежащих холмов, и беспокойный весенний птичий гвалт сменился размеренными трелями приходящего лета.
В жизни человека бывает не так много дней, которые хотелось бы прожить дважды. Будущее и неизвестное притягивают нас больше и прошлое, каким бы манящим оно ни было, остаётся позади. Но бывают мгновения, когда уже больше не подгоняешь жизнь, ибо эти мгновения и есть само существо ее, и тебе уже нечего больше желать. Возвращаясь в мыслях к тем давним дням, ты готов прожить их заново, чтобы понять то, что ушло из твоей жизни насовсем.
В начале лета он начал собираться обратно, и она не упрашивала его остаться, потому что не умела ни о чём просить. А он как будто совсем не горевал о предстоящем отъезде и только дольше обычного смотрел на неё и всё повторял и себе и другим:
- Я ненадолго, только улажу свои дела и приеду, к концу лета надеюсь успеть. А пока меня нет, поищи, может, кто-нибудь продаёт здесь старый рояль. У меня дома осталась большая груда нот, вот привезу и буду вам играть по вечерам.
В день отъезда он с утра упаковал свои старые поношенные вещи в видавший виды рюкзак и достал проверить билет на поезд. Она, увидев это, подошла и заглянула ему через плечо.
-- Так у тебя был билет обратно?
Она улыбнулась грустно. Он хотел что-то сказать, но она мягко зажала его рот своей ладонью.
-- Не отвечай, я знаю.
Потом, помолчав, добавила:
- И здесь тебя тоже будут ждать.
Она не поехала его провожать, а ушла к морю и гуляла там до позднего вечера. Потом она распустила свои длинные волосы, они тяжелым траурным покрывалом легли ей на плечи, окутали руки, совсем закрыли лицо.
Так прошла неделя, потом вторая. Она купила старый рояль, который занял половину гостиной их маленького дома. Рояль так и стоял с тех пор немой, и по вечерам никто не поднимал его крышку и не ударял по застывшим клавишам своими длинными пальцами. Через год умерла старуха. В один из тихих летних вечеров она подозвала к себе свою постоялицу и долго о чем-то говорила с ней. Молодая женщина уговаривала её повременить, но старуха легла на кровать, вытянув вдоль тела свои иссохшие руки, закрыла глаза и замерла в ожидании. Через полчаса она ушла из жизни в полном сознании и готовности, так же как и жила.
Эпилог
Конец одиночества
Прошло тридцать лет. Мало что изменилось в жизни маленького приморского городка. Волна накатывала за волной. Умирали старики и рождались дети, дети вырастали, обзаводились семьями и уезжали в другие города. Те, что оставались, как-то незаметно старели и усаживались играть в домино в городских садах и скверах, где тут же рядом на детских площадках шумно резвились их звонкоголосые внуки. Другие старики, другие дети; всё те же старики, всё те же дети. А вокруг маленького дома с зелёной крышей буйно разрослись деревья, они широкими кронами окружили теперь дом, отгородив его плотной стеной зелёной листвы и пения птиц от любопытных глаз и беспорядочного шума города.
В доме жила женщина. Она заплетала свои сильно поседевшие волосы в длинные косы и укладывала их вокруг головы. Тот, кто помнил её в молодости, сказал бы, что она сильно постарела, но её красота, казалось, не угасла со временем, а проступила какой-то новой, невиданной до сих пор гранью, освещенная изнутри не сиюминутным желанием нравиться, а внутренней грацией и спокойным принятием старости. В гостиной её дома стоял большой красивый рояль с высокой стопкой нот на черной лакированной крышке, а на белых, тщательно выбеленных стенах, пестрели цветные фотографии её сына и внуков. На одной из них, одетый во фрак красивый молодой человек с вихром непослушных черных волос на затылке сидел за концертным роялем, склонившись к клавишам и замерев после заключительного аккорда. Её сын стал музыкантом, ибо всё приходит на круги своя, и та пустота, которая возникает в нашей жизни, заполнится когда-нибудь нашими потомками.
Стояло начало июня, предвестие жаркого южного лета. Хотя в разгар дня солнце уже нещадно палило, нагревая землю и раскаляя прибрежный песок, по утрам и вечерам лёгкий запоздалый бриз приносил прохладу, в которой можно было ещё ощутить смутное мелькание запахов прошедшей весны. Женщина вставала рано и первым делом наводила порядок в доме и пекла хлеб, который потом заворачивала в фартук и брала с собой в дорогу или же оставляла стоять на столе до тех пор, пока кто-нибудь из её частых посетителей не съедал его, запивая чашкой душистого чая.
В то утро она как обычно вытерла пыль с крышки рояля и присела у окна отдохнуть, где так и просидела до самого вечера, будто чего-то ожидая и перебирая сухие пахучие травы, назойливые семена которых цеплялись ей за одежду, попадали за шиворот и запутывались в распущенных по плечам волосах. Телефонный звонок раздался внезапно, требовательный и настойчивый, он разрушил стоявшую в доме тишину и наполнил дом беспокойством и тревогой. Женщина поспешно вскочила, прижала от волнения обе руки к сердцу и побежала в соседнюю комнату, где дребезжал старый, залатанный во многих местах телефон. Подняв трубку, она некоторое время внимательно слушала, но через минуту взгляд её начал блуждать, как будто ища опоры у расставленных по комнате давно знакомых предметов, и застыл, наконец, на растущем у окна цветущем кусте жасмина, протянувшем свои медово пахучие ветки прямо к подоконнику.
- Потемнело всё вокруг, только мгновение назад всё казалось привычным и осмысленным и таким бессмысленным и безнадёжно одиноким кажется сейчас,- она протянула к подоконнику тонкую руку и сорвала ветку жасмина, а его цветы осыпались к ней на ладонь, такие неправильные, слишком белые, слишком враждебные в своём равнодушии. Потом вдруг ей вспомнился маленький университетский городок и море шуршащей осенней листвы над домами, и узкая прямая аллея, ведущая туда, откуда уже нет возврата. Она резким движением стряхнула белые нежные лепестки на пол.
- Он при смерти, он зовёт меня.
В больнице пахло чистотой и ещё чем-то тоскливым и томительно сладким, как затянувшееся ожидание смерти, как выздоровление после продолжительной болезни. Узкие коридоры уводили, петляли и возвращали тебя обратно, на то же самое место, откуда ты начал. Начало конца... Горели люминесцентные лампы, распространяя вокруг себя неестественный ровный свет, этот свет отражался от белых стен и одежд, заполняя голубоватым мерцанием всё пространство. Нечем дышать... Тусклые ночники у кроватей безнадёжно больных, как одинокие маяки в ночи, предостерегающие живых и скорбящие о мертвых. Но корабль уплыл...
Он лежал на кровати, опутанный резиновыми трубками и проводами, всецело зависящий от машин, гоняющих кровь по его телу, доставляющих воздух к его лёгким, перемигивающихся друг с другом зелёными огоньками и мягко жужжащих в тишине палаты.
- Жжжить, жжить, жжжжить.
На стуле у кровати сидела пожилая женщина, она то и дело куталась в большой пуховый платок и была похожа на маленькую птичку, оказавшуюся в ненастную погоду без крова и пытающуюся укрыть беззащитное тело под своим слишком маленьким крылом. Рядом стояли её дети, мужчина лет тридцати и совсем молоденькая девушка с длинными черными волосами и большими миндалевидными глазами, не отрываясь смотревшая на спящего больного. Молодой мужчина нетерпеливо переминался с ноги на ногу и то и дело приглаживал свои темные вьющиеся волосы, проводил рукой по гладко выбритому подбородку и поправлял галстук:
- Не стоило нам вызывать эту женщину, это просто пустая прихоть умирающего старика. Отец уже давно забыл её, и было глупо ...
Но тут девушка подошла к своему брату и приложила палец к его губам, призывая его к молчанию и показывая глазами на больного отца. И действительно, больной зашевелился на кровати, и тут же что-то забулькало в трубках и замелькало на экранах приборов. Все трое выжидающе повернули головы, но больной больше не двигался, и лишь еле-еле шевелились его пальцы, длинные сильные пальцы, не желающие подчиняться немощи остального тела.
Тут дверь тихонько отворилась и в палату вошла высокая загорелая женщина с перекинутой через плечо большой холщовой сумкой и длинной косой, которая толстой серебряной нитью струилась вдоль её всё ещё стройного стана. Женщина вежливо поклонилась и направилась к кровати, уже больше не обращая внимания на замерших от неожиданности родственников. И уже через минуту комната была пуста, родные больного послушно вышли из палаты, оставив его наедине с той, которая шла к нему тридцать лет, чтобы остаться с ним до конца. Женщина накрыла своей рукой его руку, и тогда его пальцы перестали шевелиться, и он медленно поднял тяжелые веки.
- Здравствуй, - сказала она и потом нагнулась, но не поцеловала, а заглянула ему в глаза. - Ты совсем не изменился и только волосы твои поседели. Она взъерошила густую шапку его волос, приблизила своё лицо и глубоко вдохнула их запах. - И больше не пахнут, как раньше.
Он попытался что-то сказать, но не смог, и тогда она осторожно освободила его тело от множества разноцветных проводов и дыхательных трубок; огни на приборах погасли и назойливое жужжание прекратилось. Наступила тишина и в этой тишине была жизнь и ожидание смерти, та тонкая грань, которую замечаешь нечасто. За окном послышались отдаленные раскаты грома, женщина подошла и распахнула его настежь, впустив в комнату свежий воздух с еле уловимым запахом цветущих акаций, а может жасмина или черёмухи. Он потянул воздух носом, глубоко вздохнул и тут широко улыбнулся, в первый раз за тридцать лет он улыбался ей. Гроза набирала силу, ветер раскачивал в больничном дворе белую акацию, её цветы ослепляли белизной в ярких вспышках зарниц и осыпались с ветвей, будто не в силах больше выдерживать такого натиска света и грохота.
- Ну что ж, ты готов? - спросила она и посмотрела на него так ласково и грустно.
Он вздрогнул.
- Ничего не бойся, любимый.
Огромный шар огнедышащего солнца закатывался за линию горизонта, и последние его лучи чертили на морской глади разноцветные извилистые линии, отливающие красным и желтым, голубым и серебристым, как будто перемешались две разнородные стихии: солнца и моря, огня и воды. С каждой минутой солнечная дорожка всё больше укорачивалась и, наконец, собралась в одну точку, которая на миг блеснула ярким алым цветом и исчезла вдали.
Женщина шла по берегу моря, её широкая длинная юбка как пойманная птица трепетала на ветру, а собранные в несколько длинных нитей пурпурные бусы позванивали в такт её шагам. Сгущалась ночь, небо слилось с морем, а море с землёю, и всё стало единым и неделимым. В кромешной темноте безлунной южной ночи она шла и ни разу не сбилась с пути, будто кто-то невидимый, настойчиво и осторожно вёл её туда, где после долгих скитаний человек встречается с самим собою и после многих мучений обретает, наконец, радость бытия. И это - конец одиночества.