Они подружились в университете. Саша после сдачи вступительных экзаменов уехала отдыхать с родителями на Черное Море и вернулась в Москву только на третий день начала семестра. Загорелая и отдохнувшая, она сидела в последнем ряду аудитории и рассеянно слушала лектора, который медленно ходил взад и вперёд по кафедре, заложив руки за спину и уставившись в потолок. На половине лекции, когда усыпленные монотонным причитанием старенького профессора студенты уже начали клевать носом, задняя дверь в аудиторию вдруг медленно приоткрылась, и в проёме показалось веснушчатое лицо девчонки с длиной пшеничной косой и вздернутым весёлым носом. Убедившись, что лектор не обращает на неё никакого внимания, девчонка прошмыгнула в дверь, добежала до последнего ряда и стала как-то боком передвигаться вместе со своей большой сумкой от периферии к центру, туда, где сидела в одиночестве Саша. Достигнув Саши, она коротко кивнула ей и протянула руку:
- Привет, я - Люська.
После лекции Люська потащила Сашу в столовую и за обедом без остановки болтала, но её казавшаяся сначала пустяшной болтовня вдруг неожиданно заканчивалась остроумной шуткой или афоризмом. Люська успела за несколько дней с начала семестра столько узнать о профессорах, однокурсниках и жизни на факультете, что её просто распирало от этих полученных экстерном знаний, и она спешила поделиться ими, не заботясь о том, интересно это Саше или нет. Но Саша согласно кивала головой, шутила и болтала вместе с Люськой, и над столиками студенческой столовой раздавался их звонкий девичий смех. Люська нашла свою слушательницу, и с тех пор девушки стали неразлучны.
В темных коридорах факультета неизменно можно было увидеть два силуэта, один высокий и стройный, слегка покачивающийся при ходьбе, а рядом силуэт пониже и потолще, с четкими очертаниями и устойчивой твёрдой походкой. Последний принадлежал Люське, которая шла рядом, но всегда казалось, что она идёт быстрее и немного впереди Саши, как будто именно она знала и указывала им обеим дорогу. Саша была настоящей красавицей, её продолговатое лицо с тонкими чертами было открыто и словно светилось изнутри неярким матовым светом. Мягкий взгляд небольших, но красиво очерченных карих глаз, казалось, уводил туда, где тебя встретят без осуждения и упрёка, обогреют и вселят надежду. Особенно пленяли её руки, которые начинались с хорошо развитых сильных и округлых плеч и заканчивались длинными кистями с тонкими пальцами и хрупкими запястьями, и то, как Саша бережно ко всему прикасалась, выдавало в ней натуру нежную и чувствительную.
В Люське всё было как-то ярче, громче и бойчее. Она хотела поспеть везде одновременно и оттого всегда опаздывала, судила обо всём без обиняков и суждения свои меняла редко. Целеустремленная и умная, она, казалось, точно знает, чего хочет от жизни, уверенная в том, что судьба будет всегда способствовать её желаниям и капризам. Люська была чуть выше среднего роста и плотного телосложения, всё в ней дышало энергией и силой, с лица не сходил здоровый розовый румянец, и почти никогда не прекращался её звонкий заразительный смех. Жила Люська в самом центре Москвы, в старой квартире с высокими лепными потолками и узкими темными коридорами. Её мать, когда Люське было десять лет, вышла замуж за австрийца и переехала жить в Вену, оставив дочь на попечение бабушки.
Люськина бабушка была старой дворянской закалки и могла бы носить всем известную двойную фамилию, если бы не революция, а так она звалась просто Анной Павловной Галицкой. Когда дочь уехала за границу, бабушка махнула на неё рукой, достала старую трудовую книжку, надела туфли на высоком каблуке и пошла устраиваться на работу. Учитывая её большой опыт работы в журналистике, её взяли помощником редактора в одной из ведущих московских газет, и с тех пор шестидесятилетняя Анна Павловна вновь окунулась в первобытную среду охотников за информацией. Она, казалось, помолодела лет на десять и уже подумывала о том, не выйти ли ей замуж за главного редактора, который всё более настойчиво ухаживал за ней, хотя и был моложе её на семь лет. Набегавшись за день на работе, Анна Павловна возвращалась вечером домой, и ей радостно распахивала навстречу дверь ждавшая её весь день Люська. И тогда главный редактор отодвигался на второй план, а Анна Павловна в очередной раз решала, что менять в своей жизни ничего не хочет. Так прошло семь лет, Люська поступила в университет, а потом привела домой первую университетскую подругу.
Саше никогда раньше не приходилось бывать в таких старых московских квартирах. Она родилась и выросла на окраине Москвы в районе новостроек, где из окон дома можно было видеть точно такие же многоэтажки, эшелонами уходящие за горизонт. Саша жила в одной комнате с бабушкой, проводившей большую часть жизни у окна и по болезни сердца не выходившей на улицу. Перед сном, когда бабушка рассказывала ей сказки, маленькая Саша лежала в кровати и мечтала о том, как вырастет, выучится и вылечит бабушку. Но бабушка умерла, когда Саша ещё училась в школе, и после себя оставила небольшую шкатулку, в которой Сашины родители нашли накопленную за несколько лет пенсию и короткую записку с просьбой купить внучке на эти деньги колечко.
На круглом столе с выгнутыми резными ножками стоял пузатый, начищенный до блеска самовар, и Анна Павловна наливала из него кипяток в расписанные золотом изящные чашки из тонкого полупрозрачного фарфора.
- Ну что же ты сидишь, Людочка, угощай гостью, - промолвила бабушка, накладывая Саше вишневого варенья в розетку из темно-синего чешского стекла.
Люська уже уплетала второй кусок торта и с набитым ртом что-то промычала в ответ, пододвинув Саше коробку с зефиром.
Они сидели в большой гостиной у окна, в которое лился матовый голубой свет ранних зимних сумерек. Внизу на улице постепенно зажигались фонари, и их отраженное от белого снега сияние поднималось вверх, слабо освещая гостиную, медленно погружающуюся в ночную темноту. Анна Павловна встала, чтобы включить свет, но Люська потянула её за руку:
- Бабушка, сядь, и так хорошо, а есть можно и в темноте, правда, Саша?
- Да, я люблю сумерки, в них есть что-то недосказанное, хорошо вот так сидеть и не думать ни о чём.
Анна Павловна улыбнулась:
- У Вас, Саша, поэтическая душа, а вот Люда всегда о чём-нибудь практичном думает. Например, о чём ты сейчас, Людочка, думаешь?
- Так я вам и сказала, - шутя протянула Люська, - а если серьёзно, вот сижу и думаю, чем бы Сашку сейчас удивить? Коллекцию африканских масок я ей уже показала... придумала! - и Люська выскочила из-за стола и, ни слова ни говоря, помчалась в свою комнату.
- Вот так всегда, ей немедленно нужно осуществить то, что задумала. Если отложит на потом, то интерес у неё к этому пропадает, - пояснила Анна Павловна. Трудно было понять говорит она это поощрительно или недовольно, во всяком случае чувствовалось, что она переживает за свою внучку, как за себя никогда не переживала.
Через пять минут Люська вернулась, почтительно неся в обеих руках черную, обитую бархатом коробочку.
- Вот, посмотри, - протянула она ее Саше.
Саша осторожно взяла из рук подруги шкатулку и поставила ее на стол.
- Открой же, открой скорее, - настойчиво торопила Люська.
Тогда Саша нащупала маленькую пружинку и нажала на неё. В ту же секунду крышка отскочила, и она при слабом свете умирающего дня разглядела какое-то украшение, аккуратно уложенное на белом атласе на дне шкатулки. Чтобы лучше рассмотреть его, девушка поднесла коробочку к окну и так и застыла с выражением восхищения и удивления на лице.
Это было не просто украшение, это было ожерелье. Ажурное, как будто сотканное из серебристых паутинок, оно было так элегантно и воздушно, что, казалось, было сделано для феи и тотчас растаяло бы в воздухе, надень его простая земная женщина. Хитрые переплетения серебряных нитей заканчивались и повисали внизу голубыми каплями лунного камня, такого чистого и светлого и в то же время такого непрозрачного, хранившего в себе все женские тайны и капризы. Бусы, кольца и серьги может надеть любая женщина, но носить ожерелья умеют только избранные, лишь те, у кого не рвётся тонкая нить, соединяющая разум и сердце.
- Ну что же Вы стоите, наденьте ожерелье, Сашенька, - эти слова Анны Павловны вывели, наконец, Сашу из состояния задумчивости, и она воскликнула:
- Да разве бывает на свете такая красота!
- Мне по наследству от прабабки досталось, - объяснила гордая Люська, включая стоящую у стены лампу с желтым шелковым абажуром, - сама я украшения носить не люблю, но обладать ими приятно.
Саша подняла вверх свои длинные черные волосы и с помощью Анны Павловны застегнула на шее инкрустированную перламутром застёжку, изображающую маленького паучка. Когда она опустила волосы на плечи и повернулась, бабушка и внучка невольно залюбовались ею. Ожерелье величественно покоилось на груди, и от него исходило ровное сияние северной звезды, чистое сияние безмолвных белых снегов, одаривающее царственным спокойствием и силой. Саша, казалось, в мгновение ока обрела осанку королевы: поворот головы, красивый изгиб сильной спины, непринужденное выражение кистей рук и чуть удивленно приподнятые брови.
В осанке королевы чувствуется власть, в её - была свобода.
- Как хорошо, как удивительно хорошо мне в этом ожерелье, я легка и свободна как птица! - и она закружилась на одном месте, запрокинув голову вверх. - Люська, дашь когда-нибудь поносить, хоть на чуть-чуть?
- Дам, конечно, - ответила Люська, укладывая ожерелье обратно в шкатулку.
Прошла зима, весна и наступило лето. Стояла тридцатиградусная жара и город, казалось, совсем вымер, лишь лениво ползали по улицам унылые трамваи, раздвигая упрямыми усами пыльные листья придорожных деревьев. Устало копошились на лужайках воробьи, да случайные прохожие осторожно пробирались по тротуарам, пряча в тени свои бледные тела.
Летняя практика протекала вяло, на факультете было затишье и верилось с трудом, что когда-то по темным, обитым деревянными панелями прохладным коридорам ходили шумные толпы студентов. Запах формалина смешивался с приносимым в открытое окно запахом отцветающей липы, и на стеклышках биологических препаратов весело играло солнце. Работать и вообще двигаться не хотелось, и Люська садилась на широкий подоконник классной аудитории и пускала солнечных зайчиков. Её солнечные зайчики, описав большой круг по потолку и доске, прыгали по носам и щекам истомленных жарой и работой студентов, одни из которых льнули к линзам микроскопа, а другие старательно зарисовывали в большие ученические тетради закорючки и палочки увиденных микроорганизмов. Самые же шустрые, закончив лабораторную работу, сидели, развалясь, на шатких старых стульях и обсуждали новые киноленты.
С последнего ряда изредка долетали язвительные замечания студента Крылацкого, которые совсем не вязались с его расслабленной позой, полной шаловливой силы и ленивой неги. Его длинные ноги были закинуты далеко на парту, а голова запрокинута назад так, что обычно скрывающие половину лица черные косматые волосы открывали теперь широкий белый лоб, сильный мясистый нос и яркие пухлые губы. Он был похож на пастуха, отпустившего в знойный полдень своё стадо пастись на сочном зелёном лугу, а самого раскинувшегося на мягкой траве и лениво посасывающего стебелёк выдернутого по соседству злака. Люська старалась не смотреть на Крылацкого, но неизменно поворачивалась в его сторону, и взгляд её падал то на его сильные большие руки, то на часто улыбающийся рот, и она быстро отводила глаза.
Крылацкий был мозгом и душою курса, он добивался совершенства во всём и, казалось ему не составляет никакого труда занять первое место на лыжных соревнованиях, получить именную стипендию и между прочим успевать сочинять и исполнять басом под гитару свои немного грустные и протяжные песни. Популярности его не было предела, как не было предела и его вере в себя. И Люську притягивала как магнитом эта завораживающая магия успеха, и так сладко томилось сердце, представляя себе яркую, полную достатка и благополучия жизнь. Если только, ... если только она пойдёт с ним по жизни рядом.
Они выходили из здания факультета втроем. Крылацкий обычно пристраивался с краю, по соседству с Сашей, а Люська шла по другую сторону, но как-то так всегда получалось, что, в конце концов, Люська оказывалась рядом с Крылацким, и Саша оттеснялась на периферию их маленькой компании. Новая расстановка не мешала Крылацкому обращаться преимущественно только к Саше, даже, если приходилось перегибаться через невысокую Люську или забегать немного вперёд. Потом они покупали в маленьком ларьке у автобусной остановки мороженое и шли ещё медленнее, смакуя мороженое, дурачась и подтрунивая друг над другом. Саша, когда очень сильно смеялась, то закрывала лицо руками, Люська хохотала громко и отрывисто, показывая всем свои белые острые зубки, а Крылацкий гоготал как конь и при этом откидывал назад голову с взъерошенной гривой и раздувал породистые ноздри. У метро все трое должны были расстаться, и Крылацкий при прощании бросал на Сашу подозрительно пронзительный взгляд, но Саша только улыбалась, опускала глаза и спешила поскорее убежать от него, досадуя на его нерешительность и своё малодушие.
- Девушки, завтра утром препарируем ланцетника,- кричал им вдогонку стоящий у турникета Крылацкий.
- Эй, Крылацкий, посмотри на меня, - и Люська показывала ему нос на прощание и бежала догонять Сашу.
В августе начались каникулы, и Саша уехала погостить к своей тетке в Туапсе, а Люська осталась дома. Август пролетел так быстро, что казалось, лето закончилось, так и не успев начаться. Первого сентября второкурсники, собравшись кучками около аудиторий, рассказывали друг другу о своих летних приключениях. К сводчатым потолкам старого здания факультета поднимался гул их оживленных голосов, он то затихал на мгновение, то становился громче, иногда слышался чей-то задорный звонкий смех или молодой ещё неустоявшийся бас. К одной из групп студентов подошла Саша и тут же заметила в толпе Люську. Люська стояла рядом с Крылацким, который низко наклонившись к ней, что-то рассказывал, по-видимому, чрезвычайно веселое, потому что она то и дело вздрагивала от смеха. Ни Люська, ни Крылацкий не обращали ни на кого внимание, и это сразу бросалось в глаза тем, кто не был тогда ни в кого влюблен или же не воображал себя влюбленным.
Первым Сашиным побуждением было уйти, раствориться в воздухе, чтобы не признать то, что теперь было очевидным: ей предпочли другую, и не просто другую, а лучшую подругу. Но её тело не захотело подчиниться, и Саша осталась стоять на месте, сгорая от какого-то непонятно откуда взявшегося стыда. И чем больше она стояла, тем меньше ей хотелось уходить, и потом в какое-то мгновение непослушное тело вдруг зашагало по направлению к веселой любовной парочке, и Саша обняла Люську сзади за плечи и поцеловала в щеку.
- Сашка, приехала! - и Люська завизжала от восторга, обхватив Сашу руками и вопросительно заглядывая ей в лицо. И так они стояли втроем, и казалось они всё те же, что были месяц тому назад, только Саша смеялась громче и резче, а Люська ворковала, как горлица.
Их дружба продолжалась, но теперь стало ясно, что для Люськи главными были отношения с Крылацким, а Крылацкий то ли успешно подыгрывал ей, то ли действительно был влюблен, понять его было невозможно. Всегда одинаково веселый и обаятельный, он подшучивал то и дело то над одной, то над другой из девушек, только над Люськой теперь немного больше.
- Он совсем не такой грустный и задумчивый, как полагается быть всем влюбленным, - рассуждала про себя Саша, - кто кому нужен больше: Люська ему или он Люське?
Между тем шло время, и через полгода Крылацкий переехал жить к Люське на квартиру, как ни сопротивлялась этому Люськина бабушка, которая с самого первого знакомства Крылацкого не взлюбила и называла его обаятельным карьеристом. А в начале третьего курса в большой квартире Анны Павловны сыграли свадьбу. Жених Крылацкий выглядел очень представительно в новой темно-синей тройке и галстуком бабочкой. Он важно расхаживал по квартире, пожимая руки вновь прибывшим гостям, и было сразу видно, что он считает себя здесь хозяином. На невесте было длинное белое шелковое платье, а на шее золотое ожерелье из рубинов, которое играло и искрилось ярким жизнерадостным красным цветом и так подходило к Люськиному восторженному состоянию, хотя и не шло к её розовым щекам. Ожерелье было подарено Люське матерью, которая после многолетнего отсутствия всё-таки приехала из Австрии на свадьбу своей единственной дочери и привезла с собой кроме ожерелья ещё престарелого мужа австрийца. Она показывала его всем так, как показывают редкую забавную вещицу, и добавляла при этом:
- А это мой муж-австриец.
Свадебное платье для Люськи сшила Саша. Подруги обошли все магазины в городе, но так и не смогли найти платье подходящего фасона, и тогда Саша засела за швейную машинку и через неделю представила на суд Люськи и Анны Павловны шелковое чудо, легкое как пух и элегантное как свеча. Бабушка и внучка долго охали и ахали, ощупывали тонкую нежную ткань, подносили платье к свету и удивлялись Сашиному мастерству. Довольная Люська тысячу раз целовала Сашу в обе щеки, и было решено, что Саша обязательно должна надеть на свадьбу ожерелье из лунного камня, то самое, которое два года назад так поразило Сашино воображение. Саша радостно согласилась, и была опять принесена черная коробочка с белым атласом и вручена Саше.
И вот теперь на Саше сияло ожерелье, и взгляды всех гостей за большим свадебным столом невольно обращались в её сторону. Прирожденная красавица, хотя и скромница, Саша расцвела под действием волшебного камня. Глаза её сверкали, она улыбалась и показывала в улыбке свои белые зубы и, чуть склонив голову, как королева, одаривала всех своим лучезарным взглядом, мягким и торжествующим. С неё не спускал глаз сидевший напротив молодой человек с чуть вьющимися светлыми волосами и неправильным носом с горбинкой. Если бы не этот нос, юношу можно было бы назвать красивым, а так он просто подходил под определение приятного молодого человека. Саша не опускала глаз, и они то и дело встречались взглядами, молодой человек пытался заговорить, но из-за царивших за столом шума и разговоров Саша ничего не расслышала и только пожала плечами.
После ужина начались танцы и незнакомец поспешил к тому месту, где сидела Саша, щелкнул каблуками по-военному и шутя отрекомендовался:
- Позвольте представиться, Владимир Николаевич Воронов, в настоящем - студент университета, а в будущем - знаменитый журналист.
Саша рассмеялась, студент показался ей интересным и забавным, немного погодя она узнала, что он учился с Люськой в одной школе, хотя и был на два года её старше. Он засыпал Сашу смешными историями про незадачливых журналистов, и Саша всё смеялась и смеялась, запрокинув назад голову и закрыв глаза, ей было так хорошо, что даже не хотелось открывать глаз и что-то говорить или делать, а только вот так стоять и смеяться непринужденно и весело, забыв обо всем на свете. Но он пригласил её танцевать, и они закружились в вихре вальса. Он вел её уверенно и осторожно, а она следовала за ним, приноравливаясь к его шагам, отвечая улыбкой на улыбку, подчиняясь его малейшему прикосновению, так, как подчиняются только в танце, не раздумывая и следуя любому шагу и решению партнера.
Они танцевали до утра: Саша с Владимиром Николаевичем, которого она так весь вечер и называла, Люська с Крылацким, а Люськина мама с молодым студентом, заменившим пожилого мужа-австрийца, который тут же за столом заснул, положив голову на тарелки и вытянув вдоль тела казавшиеся безжизненными руки. Уже в пять часов утра квартира опустела, и Саша простилась с молодым журналистом, который поцеловал её в щёку и сказал, что будет ждать встречи с ней в следующем году.
- Почему же так долго надо ждать? - засмеялась она, приняв это за его очередную шутку.
Но лицо студента стало вдруг грустным и серьёзным:
- Я уезжаю через неделю работать в Сербию, надеюсь вернуться через год. Не тешу себя надеждой, что через год Вы ещё будете помнить меня, но я буду рад напомнить, если только конечно..., - он замялся и растерянно посмотрел на неё.
- О да, конечно, я сейчас запишу номер своего телефона, - Саша засуетилась в поисках ручки, но Анна Павловна, оказавшаяся поблизости, уже протягивала ей ручку и блокнот.
Они втроём прошли в прихожую, и Анна Павловна подала журналисту его пальто:
- Не упускайте же этой девушки, Володя, - прошептала она ему на ухо при прощании и подмигнула как заговорщица, на что молодой журналист улыбнулся ей в ответ.
Уже на пороге двери он повернулся к Саше и сказал:
- Вам очень идёт это ожерелье, - а потом резко повернулся и вышел.
Когда молодой человек ушел, Саша сняла ожерелье, задумчиво уложила его в коробку и закрыла её, громко щелкнув замком. Оставила её лежать на столе.
- Как жаль, как жаль, - вздохнула она.
Они встретились ещё только раз до его отъезда, а потом молодой журналист уехал, обещав писать. Первое письмо пришло через месяц и было весёлым и возбужденным, он сообщал в письме, что устроился у друга на квартире в Белграде, но дома практически не живет, а разъезжает по всей стране и делает репортажи. Письма его были полны рассказами о далекой стране, о незнакомых людях, и сам он казался Саше тогда чужим и непонятным, но её ещё больше тянуло к нему. Она долго сочиняла свои письма и подолгу сидела над ними, стараясь придумать или вспомнить что-нибудь особенно интересное, но получалось как-то скучно и сухо. И тогда она начала писать свои письма стихами, и в Белград потянулись длинной чередой стихи об осени, о первом снеге, о зареве городских огней, что видны из её окна, о времени, которое то подгоняешь, то жалуешься на его отсутствие. О любви она ещё не писала стихов.
Зима выдалась на редкость снежная, снег шёл почти каждый день, и дворники с утра до вечера скребли у домов лопатами, насыпая снежные сугробы по обеим сторонам тротуаров. В то утро Анна Павловна, боясь поскользнуться и упасть, осторожно пробиралась по только что расчищенной от снега дорожке, сжимая в обеих руках сумки с бутылками детского питания, которые неуверенно позвякивали в такт её несмелым шагам. Войдя в подъезд дома, она облегченно вздохнула, уверенно постучала ногами о твердый пол, стряхивая налипший на сапоги снег, и тут увидела Сашу, которая выходила из лифта.
- Сашенька, милая, здравствуй! Что же ты не предупредила, что приедешь? А Люда с малышом гулять ушла, закутала его в несколько одеял, положила на санки и бегом. Боюсь, как бы не потеряла, она же у нас отчаянная. Ну что же мы стоим тут, пойдем скорее чай пить.
Они вошли в хорошо знакомую Саше квартиру Анны Павловны, где всё дышало порядком и чистотой. Мало, что изменилось здесь с тех пор, как выросла Люська, разве что большие настенные часы с маятником шли, казалось, быстрее, отсчитывая время и события большими щедрыми порциями:
- Свадьба, тик-так. Люська родила сына, тик-так. Крылацкий день и ночь проводит на работе, тик-так. То ли ещё будет, тик-так...
Анна Павловна расставляла на столе чайные чашки, в то время как Саша выкладывала из сумки подарки, привезённые для малыша. От стоящего на середине стола пузатого медного самовара отражался льющийся из большого окна яркий солнечный свет, и на потолке играли и переливались солнечные зайчики.
- Ну что, Саша, как твой журналист? Не пора ли ему возвратиться на родину?
- Обещал приехать через месяц. Анна Павловна, что же мне делать с ним, посоветуйте: оставить его я не могу, но и ждать всю жизнь мне его тоже не хочется...
Анна Павловна печально покачала головой и, помолчав, сказала:
- Ты, конечно, можешь дать ему полную свободу, и он сам к тебе придёт, только ждать тебе придётся очень долго. Или же можешь привязать его к себе, крепко-крепко, чтобы у него даже и в мыслях не было, что он без тебя прожить сможет. Привязать-то просто, да удерживать около себя трудно, этому всю жизнь посвятить надо.
- Анна Павловна, а как же Вы решили для себя этот вопрос? - тут Саша замешкалась, - как бы Вы поступили на моем месте?
Она вопросительно посмотрела в лицо этой женщины, которую уважала и любила, но в то же время немного побаивалась.
- А ведь она в молодости была красавицей, - думала Саша, разглядывая её белый широкий лоб, тонкий породистый нос и пышные волосы. И почему я раньше этого не замечала?
А Анна Павловна тем временем, как бы не слыша заданного ей вопроса, закончила раскладывать по тарелкам кусочки торта, потом не спеша расправила салфетку на коленях и, наконец, подняла на Сашу глаза.
- Он не хотел детей, а я родила ему дочь. Тогда он предложил жениться, а я гордая была, не захотела, не хотела его принуждать. Да, много воды с тех пор утекло... - Она нерешительно улыбнулась и продолжала:
- Долго он колебался, всё не решался, как ему поступить, то ли обидеться и уйти, то ли остаться. Знаю ведь, любил меня, а всё-таки ушёл. Другая потом женила его на себе, - Анна Павловна замолчала и поморщилась, - нехорошо я как-то говорю о нём, ведь и человек-то был неплохой, но путаный очень, дурной какой-то.
- Пять лет я с дочерью одна прожила, - продолжала она, - трудно было, и денег не хватало, и на душе тоскливо, а вокруг - никого. Люди, знаешь, разные бывают, одни пожалеют, другие презрительно отвернутся. А мне ни жалости, ни презрения тогда не нужно было, мне просто человеческого тепла и ласки хотелось. Ну а потом я встретила своего мужа, с которым и прожила добрых двадцать лет, пока он не умер. И, знаешь, я ни о чём не жалею, у каждого своя судьба, своя дорога.
- Ну а как же тот, первый, сложилась у него жизнь с другой женщиной? - Саша с интересом ждала ответа.
- Прожили они вместе пять лет, а потом он начал пить. Промаялась она с ним ещё шесть лет и, в конце концов, ушла от него. А Люськин дедушка так и продолжает пить, на чём ещё только держится непонятно, наверное, так проспиртовался, что никакая зараза его уже не возьмет, - Анна Павловна усмехнулась.
- А когда Вы его видели в последний раз?
- Ровно пять лет назад. Пришел он ко мне пьяный, небритый, грязный весь какой-то. "Вот, говорит, я тебе драгоценности принёс, от матери после смерти остались. Пусть внучка носит, а то пропью я". И вынимает из-за пазухи шкатулку с твоим любимым ожерельем из лунного камня. Поставил и пошёл к двери, а потом повернулся и говорит, просто так говорит, как будто сорока лет и не бывало: "Я о тебе всю жизнь молился, а теперь и ты помолись обо мне, Анюта".
Анна Павловна смахнула набежавшую слезу:
- Да, не знала я, что кто-то молился за меня, да и не верю, какой спрос с пьяницы. А все же ...
Володя Воронов приехал через месяц и уже с вокзала позвонил Саше домой. Она так обрадовалась его звонку, что широкая счастливая улыбка расцвела на её лице, и весь день она ловила себя на том, что улыбается неизвестно чему. Она улыбалась неизвестно чему и весь тот день, и все то время, что провела рядом с ним.
- Наверное, я влюблена, - думала Саша и летала, как на крыльях, и всё у неё получалось с завидной легкостью, как будто незримый добрый ангел-хранитель управлял ею и её поступками.
А журналист в первые дни был подчеркнуто вежлив и внимателен с Сашей, весел и ласков в последующие, когда же началась третья неделя его пребывания в городе, он стал грустным и страстным и не отпускал её от себя ни на шаг. Они стали жить в его маленькой квартире, окно которой выходило на крышу старого дома, и порой они вылезали на крышу, ложились на её покатый свод и смотрели на звёзды. И Саша тогда нараспев читала свои стихи, а журналист слушал, запрокинув голову к небу и поглаживая её мягкую тёплую ладонь своей большой сильной рукой. Ему было хорошо и уютно рядом с этой нежной и сильной девушкой, он смотрел на её тонкий, устремленный к звёздам профиль и думал о том, что она ему очень нужна. Потом он по привычке доставал из кармана сигареты, но курить на удивление не хотелось, и тогда он убирал сигареты обратно в карман, продолжая слушать её выразительный певучий голос.
Прошло два месяца, Володя Воронов опять уехал, и Саша осталась одна. Только сейчас она в полной мере ощутила, что одиночество - это не когда ты одна, а когда рядом нет другого. К счастью вскоре началась экзаменационная сессия, и времени грустить уже не оставалось. День и ночь они с Люськой штудировали учебники и наседали на Крылацкого, который устало вырисовывал им пути биохимических реакций и полусонным голосом бубнил про цикл развития плазмодия. Свободное от учёбы время Крылацкий проводил в университетской лаборатории, и все его радости и горести сводились к тому, удался его эксперимент или нет. Приходил он домой обычно за полночь, быстро съедал на кухне холодный ужин и на цыпочках пробирался в детскую, чтобы поцеловать на ночь розовощекого малыша, безмятежно спящего в детской кроватке. Люська сначала сердилась и ругалась с мужем, потом махнула на него рукой и про себя решила, что Крылацкий либо добьётся успеха, либо его эксперимент провалится, в любом случае он успокоится и вернётся в лоно семьи.
Наступил последний год учёбы в университете, и все разбежались по разным институтам собирать материал для дипломной работы. Саша и Люська в этот год почти не расставались, и Саша зачастую оставалась на ночь в большой квартире Анны Павловны, где её принимали как родную и всегда радовались её приходу. Саша ухаживала за малышом, кормила и гуляла с ним и так за это время к нему привязалась, что даже скучала и грустила, если не видела его несколько дней.
Наконец пришла долгожданная весна, расцвела черёмуха, распустились листья, и ласковый шаловливый ветер уже заигрывал с кронами городских деревьев, деревья нежно шумели ему в ответ и покачивали в такт своими тонкими зелёными побегами. На смену мать-и-мачехе из земли вылезли и распустились первые одуванчики, зеленая трава покрыла ровным бархатным слоем влажную весеннюю землю. Горожанки очнулись вдруг от долгой зимней спячки и, облегченно вздохнув, сбросили с себя надоевшие за зиму тяжелые куртки и пальто, облачились в цветастые летние наряды и проворно засеменили по улицам в босоножках на высоких каблуках.
В городском парке, на одной из самых отдаленных скамеек сидела Саша, на коленях у неё лежал букет душистой сирени, а рядом, радостно размахивая руками, бегал розовощёкий малыш. Девушка внимательно разглядывала и перебирала цветы, тщетно пытаясь найти хоть один цветок с пятью лепестками. Она так увлеклась этим занятием, что вздрогнула, когда кто-то обнял её сзади за плечи.
- Я знаю, знаю, я опоздала, но ты не будешь меня ругать, когда узнаешь..., - и Люська вытащила из-за спины бутылку шампанского и стала возбужденно размахивать ею перед носом удивленной Саши.
- По какому поводу бутылка? - улыбаясь спросила Саша.
Услышав этот вполне закономерный вопрос, ошарашенная Люська на миг застыла с широко открытыми глазами, не в силах вспомнить, зачем она её купила, но уже через секунду заверещала, не переводя дыхания:
- Крылацкого в аспирантуру пригласили, в Америку, представляешь? Не куда-нибудь, а в Принстон! Стипендию дали именную, а он от меня всё скрывал, пока точно не стало известно! Мы через три месяца уезжаем, он уже подал документы оформлять. Сашка, я так рада, я увижу другие страны и города, и ты ко мне приедешь... Люська вдруг остановилась и изумленно посмотрела на Сашу.
- Но как же я без тебя там буду? Я же не могу, не могу без тебя, - и она села рядом на скамейку и заглянула подруге в глаза:
- Ты какая-то особенная сегодня, вот и улыбаешься как-то загадочно. Что-нибудь случилось?
Саша отвела глаза в сторону и кивнула головой в знак согласия. И тут она резко вскочила со скамейки, от чего её длинные черные волосы взметнулись вверх и в стороны.
- Да, да случилось, он сделал мне предложение! Он приедет в июне и хочет как можно быстрее сыграть свадьбу!
Саша радостно кружилась на одном месте, но Люська хранила молчание.
- Володя сделал тебе предложение? - удивленно спросила она, но тут же, как-бы спохватившись, добавила, - давно бы уже пора, ты же его целых два года ждала, терпеливо и упорно, и дождалась! Она обняла Сашу и прижала её к себе. - Поздравляю тебя, Сашка.
Потом девушки позвали малыша и, не спеша, отправились домой. Им было хорошо, хорошо обеим, ведь друг познается и в радости, и в беде; не так много людей способных разделить с нами радость и много найдется таких, кто готов посочувствовать нам.
- Скажи, Люська, ты дашь мне одеть ожерелье на свадьбу? - уже подходя к подъезду вдруг спросила Саша.
Люська вздрогнула от неожиданного вопроса, остановилась, отвернулась в сторону и покачала головой.
- Я же тебе не говорила, я потеряла его. Одела раз в театр, замочек растегнулся и ... Ну, мы потом искали-искали, но так и не нашли.
Саша растерянно посмотрела на Люську:
- Как жаль! Ведь кто-то другой, чужой, теперь носит его... Ну ничего, ты не горюй, - и Саша нежно взяла подругу за руку и потянула её к дому.
Говорят, что женская дружба недолговечна и это неправда, она выстоит и зависть, и неблагодарность, а может быть даже обман. Женщины оставались одни, чтобы поддерживать огонь, когда мужчины уходили на охоту; так было много веков назад и так будет всегда. Кто лучше поймёт тебя, женщина, кроме матери или подруги, кто первым примет на руки твоего вновь родившегося ребёнка, с кем ты останешься, когда уйдёт твой мужчина, уйдёт на охоту, уйдёт навсегда.
Люська с Крылацким и малышом уехали в Америку сразу же после Сашиной свадьбы. Анна Павловна не поехала их провожать, а осталась дома. Она долго стояла у окна и смотрела на улицу, провожая их взглядом, пока они не скрылись за поворотом. Слезы тихо струились по её старым уставшим щекам и, забытые, падали на нарядное, одетое по случаю отъезда, шелковое кремовое платье.
- Они вернутся, они скоро вернутся, пусть им там будет хорошо, - всё твердила себе сильно постаревшая за последние дни Анна Павловна, уверяя себя в том, чему не верила. Когда-то точно также уезжала её единственная дочь, в никуда и насовсем.
А Люська рыдала в три ручья, повиснув у Саши на шее в аэропорту.
- Ты приезжай, Сашка, обязательно приезжай, и пусть эта Америка далеко, мы всё равно будем писать, звонить и не забывать друг друга, правда?
Саша согласно кивала головой и всё отворачивалась к стоящему рядом мужу, чтобы украдкой смахнуть повисшую на ресницах очередную слезу.
- Да не плачь же, Люська, ты наша, родная, и никакая Америка тебя не изменит, я же знаю тебя, - и Саша нежно поглаживала рыжие волосы подруги и как ребёнку утирала ей слёзы большим мужским носовым платком.
Отъезжающих пригласили пройти в зал отлета, и люди засуетились, передвигая громоздкие чемоданы и сумки, шелестя билетами и раздавая напоследок порывистые объятия и поцелуи своим близким и друзьям. Крылацкие прошли за барьер, и долго ещё можно было их видеть, медленно передвигающихся в извилистой очереди к прозрачным будкам паспортного контроля. Они не переставали махать друзьям руками, но между теми и другими уже лежала пропасть. Одни были уже там, за занавесом, в таинственном и чужом, манящем новизной и удобством мире, где, казалось, сбудутся все самые сокровенные желания и казавшиеся несбыточными мечты. Другие же оставались здесь, среди привычного и родного, всего того, что они любили и ценили с детства и отказаться от которого были не в силах. У каждого своя дорога, своя мечта и кто-то должен преодолеть тысячи верст, чтобы понять то, что другой может постигнуть, не выходя из своего кабинета.
Люська звонила редко, но писала часто, и Анна Павловна жила от письма до письма и в промежутках между ними перечитывала по многу раз страницы, исписанные мелким Люськиным почерком, и подолгу разглядывала яркие цветные фотографии из другого, неведомого ей мира. Саша тоже радовалась, когда обнаруживала в почтовом ящике красивые длинные конверты с сине-красной полосой, но чем дальше, тем больше удивлялась, почему в этих интересных, наполненных событиями и Крылацкими письмах ничего не спрашивалось о них, об Анне Павловне и Саше, об их жизни и заботах. Она всё откладывала и не писала Люське, что бабушка её часто болеет и подолгу сидит грустная у окна, разглядывая плывущие по небу облака и думая о чем-то своем. Это было так не похоже на энергичную и деловую Анну Павловну, что Саша серьёзно забеспокоилась и приезжала теперь раз в неделю в старую московскую квартиру, чтобы приготовить еду, навести порядок и погулять с одинокой и на глазах тающей Анной Павловной.
Анна Павловна брала Сашу под руку, и они шли гулять по усыпанной осенними листьями парковой аллее из одного её конца в другой, совершая однообразные и ставшие уже привычными променады.
- Что-то Людочка уже несколько дней не звонила, и писем уже неделю нет, думаю, не заболела бы. Пишет, что всё у них хорошо, вот только мужа она редко видит, он в Америке ещё больше работать стал, день и ночь эксперименты ставит. Редко я в людях ошибаюсь, а в нём вот ошиблась, он не карьерист, а человек, одержимый идеей. С такими жить можно, если только их сильно и беззаветно любить, а Людочка ... - тут Анна Павловна запнулась и присела на стоявшую поблизости скамейку, припудренную ярко-желтыми мелкими листьями опадающей акации.
Прошла минута, и Анна Павловна, отдышавшись, медленно встала со скамейки, и они продолжали свой путь. Саша рассказывала своей спутнице о чём-то, наверное, веселом и занимательном, потому что Анна Павловна то и дело смеялась, шутя отмахивалась от Саши рукой и грозила ей пальцем. Две женщины удалялись по аллее, и вслед им несся подгоняемый ветром ворох разноцветных сухих листьев. Старая и молодая, такие разные, но в то же время так похожие друг на друга, высокие и худые, в одинакового цвета плащах, издали они казались двумя сестрами, двумя пришедшими из безвременья подругами, уходящими туда, откуда долго нет возврата, в далекое милое прошлое и близкое тревожное будущее.
* * *
К большому каменному дому подъехала спортивного вида машина, резко затормозила у входа, и из неё выпрыгнул средних лет холеный блондин в прекрасно сидящем на нём твидовом пиджаке. Мужчина явно торопился и несколько раз подряд нажал на кнопку дверного звонка, нетерпеливо посматривая наверх, где горело окно одной из спален. Ждать пришлось довольно долго, но, наконец, дверь открылась, и в дверном проеме показалась невысокая полная женщина в пеньюаре с высокой чалмой из полотенца на голове.
- Элизабет, мы опаздываем, а ты ещё не готова, - недовольно начал пришедший блондин по-английски, но увидев, что женщина не слушает его, замолк, прошел в гостиную и уныло начал разглядывать маленькие фигурки японских нэцке, аккуратно расставленных на большой каминной полке. Женщина чмокнула пришедшего в щеку и, уже больше не обращая на него никакого внимания, неторопливо прошествовала к себе в спальню, бросив при этом по-английски:
- Я сейчас.
Поднявшись в спальню, она уселась на маленький круглый пуфик и повернулась к зеркалу. Из зеркала на неё посмотрело лицо всё ещё привлекательной сорокалетней женщины с чуть опущенными уголками рта и паутинами мелких морщинок вокруг зелёных лукавых глаз. Женщина развернула полотенце, и на её плечи хлынул поток ярко рыжих волос, ухоженных блестящих волос, пахнущих травами дорогих шампуней и красиво обрамляющих её веснушчатое пухлое лицо. Женщина довольно улыбнулась своему отражению в зеркале и потянулась за губной помадой, но потом, передумав, открыла пудреницу и вольготным движением довольной собой примадонны начала наносить себе пудру на нос, щеки и шею.
У Люськи было всё: дом и дети, преуспевающий муж-профессор и богатый преданный любовник-американец, достаток и досуг, покой и развлечения. Она была довольна своей жизнью, а если порой её и одолевала тоска, то Люська лишь плотнее сжимала губы, расправляла плечи и старалась думать о чём-нибудь приятном. Так и теперь она, было, нахмурилась, вспомнив о чём-то, но уже через секунду отогнала неприятные воспоминания, уверенным быстрым движением вынула из верхнего ящика трюмо черную бархатную коробочку и открыла её. Немного повозившись с застёжкой, она, наконец, откинула назад пышные волосы и расправила ожерелье у себя на груди. Ожерелье переливалось отраженным в зеркале искусственным светом и его хитрые переплетения серебряных нитей заканчивались и повисали внизу большими тяжелыми каплями лунного камня, такого непрозрачного и холодного, затуманенного чужими тайнами и капризами. Люська испытующе посмотрела на своё отражение в зеркале.
"Perfect!" - решительно заявила она сама себе и поспешила вниз.