Посвящается Самуэлю Лавмену

В то время я чувствовал себя отвратительно, боль в глазах угнетала меня, делая чтение невозможным, а существование - невыносимым. И потому мне было неприятно находиться на ежемесячной встрече нашей маленькой поэтической группы. Саймон Грегори Уильямс только что прочитал царственным тоном одно из своих претенциозных стихотворений и улыбался, пока остальные аплодировали ему, а затем хмуро взглянул на меня.

- Тебе не понравилось, Харли?
- Это было неплохо, - пожал я плечами.
- Неплохо? - его серебристые глаза раздражённо прищурились. - Что ж, давай теперь послушаем твоё божественное творение.
- У меня ничего нет. Глаза снова не дают мне покоя, и чёртовы судороги вернулись, так что невозможно держать ручку в руках дольше получаса.
- Ах, - вздохнул Саймон, - смертность может быть таким бременем для людей. Что ж, это объясняет твою грубость сегодняшним вечером.
Встав со стула, я повернулся лицом к этому гоблину.
- Да, должно быть, утомительно для кого-то столь выдающегося как ты, беспокоиться о ничтожных людях, вроде меня. Почти так же утомительно, как повторяющиеся раз за разом образы в твоих стихотворениях. Почему я вообще решил прийти на встречу с вами, глупцами, выше моего понимания. Уверен, в тенистом лесу я мог бы найти компанию получше.
- Полагаю, ты прав, - фыркнул Саймон. - Здесь ты определённо не встретишь сочувствия.
- К чёрту твоё сочувствие, - отрезал я, бросившись к двери и вылетев на прохладный ночной воздух.

Я посмотрел в небо, на ослепительный звёздный свет. Мне всегда казалось странным то, насколько ярко сияли звёзды над долиной Сесква[1], и насколько близкими казались эти космические бриллианты. Я протянул руку, будто хотел прикоснуться к их мерцающему свету, и почувствовал, как пальцы странным образом напряглись, а затем вытянулись. Это были судороги, которых я раньше не испытывал, казалось, что моя рука пыталась подать какой-то знак далёким небесам. Я поднёс руку ко рту и коснулся её влажными губами, ощущая вкус своей смертной плоти. Как я устал от этого жалкого существования.

Эта печаль давно уже поселилось в моём сердце, лишая аппетита и спокойного сна, вызывая головную боль и усталость. Мои кости казались такими тяжёлыми, заключённые в тюрьму из плоти. Как же мне хотелось освободиться от бренности бытия и стать таким же свободным как свистящий ветер, который шумит в верхушках деревьев.

Я позволил вечернему ветру вести меня по дороге к центру города. В большинстве зданий уже было темно, но я заметил бледный свет, освещавший билетную кассу старого кинотеатра. Подойдя к окошку, я улыбнулся сидевшему внутри молодому человеку в очках.

- Привет, Говард, - поздоровался я.[2]

Он вздрогнул при звуке моего голоса, оторвал взгляд от блокнота, в котором что-то писал, и, прищурившись, взглянул на меня поверх очков. Затем его плотно сжатые губы, которые редко когда улыбались, слегка изогнулись в знак приветствия.

- Добрый вечер, мистер Рэндольф.[3] Ваша встреча сегодня закончилась раньше?

Я знал, что Говард стремился писать стихи, и только необходимость зарабатывать на жизнь удерживала его от наших ежемесячных встреч.

- Над чем это ты работаешь? - спросил я, игнорируя вопрос.

Он улыбнулся той нервной улыбкой, которую можно увидеть на лицах художников, когда им предоставляется возможность обсудить свою работу.

- Так, одна причудливая вещица, но моего собственного сочинения, - сказал он, скромно пожимая плечами. - Недавно я бродил по старому кладбищу и наткнулся на ту статую безликого ангела. Понимаете о чём я? В ней есть что-то необычное. Вы когда-нибудь обращали внимание на посох, который она держит в руках? Сначала я думал, что это была коса, у которой вандалы отбили лезвие. Но однажды я пришёл на кладбище днём, чтобы внимательно изучить её при свете солнца, и оказалось, что это вовсе не посох или древко косы, а фрагмент тонкой и длинной кости. Странно, не находите? В последнее время я много размышлял об этом, и, будучи не в состоянии выбросить из головы, решил избавиться от этих мыслей с помощью поэзии.

- Я часто изгоняю своих демонов таким образом, - сказал я ему. - Давай послушаем твоё стихотворение.

Подняв блокнот к свету, он начал читать:

"Потерянный, я брёл по извилистому переулку
В тусклом свете уличных фонарей,
Пока не узрел грозного серафима,
Возникшего предо мной словно тень.
Он обрекал меня на погибель,
Речами, что нечестивые гимны,
Языком опасным и мрачным,
Словами забытыми, но вновь обретёнными.
И медленно я приблизился к безликому.
Пар, исходивший изо рта моего,
Сгустился в облако формы неясной, что устремилось
К изваянию из камня в поцелуе страстном.
И рука моя потянулась к холодному звёздному свету,
И пальцы сложились в Знаке Старшем."[4]

Какую тоску я вдруг ощутил. Руку опять начало покалывать и сводить судорогой, так что мне пришлось засунуть её в карман брюк. Я встретился взглядом с Говардом, и что-то в выражении моего лица, должно быть, смутило его. Я поспешно выдавил из себя улыбку.

- Твоё стихотворение впечатляет.
На мгновение он просиял, а затем его лицо стало серьёзным.
- Конечно, над ним ещё нужно поработать, это всего лишь черновой набросок. - Он замолчал, заметив, что я достал бумажник. - Боже мой, вы действительно хотите посетить фестиваль студенческого кино?
- Думаю, да. Есть что-нибудь сто́ящее?
- Несколько интересных экспериментальных проектов, хотя и немного претенциозных. Поспешите, антракт вот-вот закончится.

Поблагодарив его, я вошёл в вестибюль кинотеатра и направился в полутёмный зрительный зал. Увидев знакомое лицо, я прошёл между рядами кресел и сел рядом.

- Харли? - удивлённо произнесла девушка. - Ты только что пропустил самый скучный фильм. Я подумывала уйти, но теперь, когда ты здесь, чтобы держать меня за руку, то, пожалуй, я останусь.
- И у тебя такая красивая рука, Алексис, - заверил я, поднеся её руку к губам. - Что, всё настолько плохо?
- Этот последний фильм был псевдодокументальным фарсом о процессах над ведьмами в Аркхеме, скучный с самого начала. Когда недостаток воображения сочетается с серьёзной нехваткой бюджета, результаты не радуют.

Свет в зале начал гаснуть, экран замерцал, и на нём возникли слова:

Заставка исчезла, и появились титры на греческом, которые я не мог прочитать. Экран стал чёрным. Из этой черноты медленно начал проступать смутный образ - глубокая тень в движущемся потоке полутени. Я наблюдал, как из этой непроглядной ночи к нам приближались две маленькие сферы распахнувшихся глаз, которые, казалось, лучились божественной насмешкой. Замерцали и другие точки света, а затем посыпались, словно песчинки. Никакой музыки не было, лишь едва уловимый звук - какое-то гудение, похожее на вой ветра. Смутно различались очертания луны, гигантской и круглой, и на её фоне вырисовывался силуэт фигуры в тройной короне. Луна превратилась в диск света, ослепительно сиявший над песчаной полосой пустыни. Экран заполнил зловещий оттенок сепии. Гул ветра превратился в отчётливое жужжание, будто тысячи насекомых пытались назвать какое-то чудовищное имя.

Мне показалось, что сидевшая рядом Алексис что-то еле слышно бормочет. Но я не мог оторвать взгляда от фигуры в мантии на экране - демона в короне, который поднял свою клешню и сложил когти в каком-то таинственном знаке, словно подавая сигнал небесам.

Я видел, как небо снова темнеет, пока не осталось ничего, кроме пустоты, повелителем которой был насмешливый демон. Алексис отпустила мою руку и поднялась, слегка пошатываясь, она прошла между рядами кресел и направилась к сцене, где был установлен экран. Неуклюже, словно сомнамбула, Алексис взобралась на неё, встала перед экраном и приложила руку к призрачному изображению. Я видел, как цвет её одежды и тела начал медленно переходить в тусклый оттенок сепии, а экран стал темнеть.

Опустилась тьма, и некоторое время я сидел неподвижно, прислушиваясь к затихающему гудению. Затем я встал со своего места, спотыкаясь, вышел из зала и направился к двери, ведущей наружу. Я оглядел тёмное небо, которое было странным образом лишено звёздного света и выглядело похожим на изображение, которое я на мгновение увидел в кинотеатре. Каким чудесным казалось это небо моей измученной душе, словно какая-то долгая, мирная ночь небытия, в которой я мог бы обрести желанный покой.

Я стоял и слушал вой усиливающегося ветра, а затем позволил ему подтолкнуть меня к своей утерянной мечте. Я направился к древнему некрополю, где хоронили чужаков долины Сесква. Подойдя к изваянию безликого ангела, о котором говорил Говард, я склонился у могилы. Захоронение было очень старым, принадлежавшим одному из отцов-основателей поселения, чей несчастный ребёнок покончил с собой. На освящённой земле кладбища не было особого места для самоубийц, поскольку больше половины похороненных здесь жителей долины покончили с собой. Пускай я и сам был глубоко несчастен, но совершенно не склонен к самоубийству. И всё же я часто находил своего рода утешение в компании печальных душ, что обрели упокоение в этом месте. Многие из них были необычайно молоды, как тот юноша, который лежал под этим величественным монументом. Как абсурдно, что он, такой молодой, столь легко избежал тягот существования, в то время как я был обречён на него так долго.

Я свистнул ветру и почувствовал, как у меня начало сводить в судороге руку, как вытянулись пальцы, эти облачённые в тонкую плоть кости. К черту всё! Я воздел руку к небесам, позволив ей подать знак любому богу или дьяволу, который мог бы его заметить. Я свистнул сильней, и воздух задрожал. От осыпающегося каменного изваяния, перед которым я преклонил колени, поднялось облачко пыли, и на моих глазах приняло форму печального юноши, одетого по моде прошлого века.

- Зачем ты потревожил меня? - простонал он.
- Ты проспал более ста лет, - печально улыбнулся я, - и ты был так молод! Это не место для таких юных и прекрасных. Посмотри в мои глубоко запавшие глаза, на этом усталом лице. Разве не я больше всех заслуживаю вечного покоя?

Фигура огляделась и нахмурилась.

- Мне не нравились крадущиеся тени этой про́клятой долины. Но отец не внял моим мольбам, и тогда я вошёл в воды тёмного озера, став единым с тенью. Больше я не боюсь этого места как раньше, и хотел бы снова прогуляться по долине.

Тихонько продолжив насвистывать навязчивую мелодию, я протянул фантому сведённую судорогой руку. Подплыв ко мне, он уважительно поцеловал её, а затем, приблизил свой призрачный рот к моим губам, и моё горячее дыхание наполнило его бесплотное тело. Мёртвое существо выпило всю мою жизнь до капли.

Теперь я мирно покоюсь в глубинах небытия. Порой мне вспоминается отвратительная вещь под названием жизнь, но я отгоняю от себя эти воспоминания. Иногда, откуда-то издалека, слышится насвистываемая мелодия печальной души, чьё место я занял - души, которая страдает и хотела бы вернуться обратно в забвение. Но я остаюсь глух к её мольбам.

Перевод: Алексей Лотерман, 2023

Примечания переводчика:
Рассказ Уилума Пагмаира "Эликсир забвения" появился в сборнике "Истории долины Сесква" (Tales of Sesqua Valley, 1998), а затем вошёл в "Плесневое пятно и другие фантазии" (The Fungal Stain and Other Dreams, 2006). Оригинальное название рассказа "Бальзам из Непенфа" (Balm of Nepenthe), от греч. νηπενθές - в древнегреческой мифологии египетская трава забвения и приготовляемое из неё зелье (предположительно, настойка опиума или полыни, аналогично абсенту или лаудануму), исцеляющее от печали и дарящая забвение.

[1] Долина Сесква или Сескуа (Sesqua Valley) - вымышленное Пагмаиром место в штате Вашингтон, ставшее его аналогом долины Мискатоник (Miskatonic Valley) или Страны Лавкрафта (Lovecraft Country) в штате Массачусетс, и долины Северн (Severn Valley) Рэмси Кэмпбелла в графстве Глостершир на западе Англии.

[2] Имя, образ и должность персонажа, несомненно, являются намёком на самого Говарда Лавкрафта, который, согласно Джоши, в период 1929-1930 годов подрабатывал по вечерам билетным кассиром в кинотеатре Провиденса, "почитывая книгу в свободное от посетителей время".

[3] Имя рассказчика Харли Рэндольф (Harley Randolph), очевидно, образовано от имён Харли Уоррена (Harley Warren) и Рэндольфа Картера (Randolph Carter) - персонажей рассказа "Показания Рэндольфа Картера" (The Statement of Randolph Carter, 1919), написанного Лавкрафтом на основе сна, в котором он вместе со своим другом Самуэлем Лавменом спустился в старинный склеп и столкнулся там с чем-то пугающим.

[4] Старший Знак (Elder Sign) - некий мистический символ или жест, обладающий защитными и иными свойствами. Упоминался Лавкрафтом в неоконченном рассказе "Потомок" (The Descendant, 1926), повести "Сновидческие поиски неведомого Кадата" (The Dream-Quest of Unknown Kadath, 1926-1927), соавторских рассказах "Последний опыт" (The Last Test, 1927) и "Врата Серебряного Ключа" (Through the Gates of the Silver Key, 1932-1933), а также стихотворении "Вестник" (The Messenger, 1929), и впервые был изображён им в письме К.Э. Смиту от 7 ноября 1930 года в виде ветви дерева. Дерлет, не видевший этого рисунка, в повести "Притаившийся у порога" (The Lurker at the Threshold, 1945) использовал свой вариант знака в виде искривлённой пятиконечной звезды с огненным глазом в центре. Джордж Хэй с соавторами в "Некрономиконе: Книге Мёртвых Имён" (The Necronomicon: The Book of Dead Names, 1978) создали на основе описания Дерлета изображение знака, получившее широкое распространение, а также его вариацию в форме жеста, которую, очевидно, и имел ввиду Пагмаир.

[5] Имя режиссёра Теобальда Лоу (Theobald Loe), вероятно, образовано от фамилии Лавкрафта (Lovecraft) и его псевдонима Льюис Теобальд-младший (Lewis Theobald, Jr.).