Эти события произошли аномально жарким летом 2010 года, когда от солнечного неистовства плавился не только асфальт на дорогах, но и, казалось, мозги в голове... Собственно, никаких особенных событий и не было, просто иногда происходят вещи, внешне не броские и совсем не масштабные, но которые сильно меняют что-то внутри тебя.
В тот субботний день я возился в гараже со своей машиной... Впрочем, не буду вам врать, ибо вы не моя жена: было жарко, я купил полуторолитровую баклажку холодного пива и пошел с супружеских глаз долой. И вот я сидел в относительной прохладе кирпичного помещения, и с удовольствием поглощал пахучее, золотисто-пенистое пиво из пластикового стакана, задумчиво разжевывая в горьковато-сладкой влаге небольших глоточков тоненькие полоски соленых анчоусов. В общем, наслаждался приятными минутами ничегонеделания, а по сути - убивал свое время... Хотя, и это тоже не совсем правда: я думал! Конечно, я не бог весть какой мыслитель, и такое занятие близкие мне люди обычно принимают за непростительную блажь и потерю ценного времени, но, тем не менее, можно и такое занятие считать не совсем уж бесполезным. На ум сразу приходит древнегреческий философ Диоген, который сидел в своей бочке и думал. Современники считали его величайшим бездельником и тунеядцем, но кто сегодня помнит о них, возделывавших поля и оливковые рощи, строивших дома и акведуки, воевавших во славу государства, или просто растивших и воспитывавших своих детей? Да, следы их рук остались в веках, но их личности канули в Лету, или, как витиевато выразился один китайский мудрец: присутствие их индивидуального бытия не оставило отпечатков на живописном холсте истории. Зато Диоген и по сей день радует мир своими остротами и афоризмами (ну, кому это интересно, разумеется. Мне - интересно). Конечно, я со своими жалкими мыслями и близко с Диогеном не сидел, и я также отнюдь не сторонник его аскезы (даже мой гараж более комфортен для жизни, чем его знаменитая бочка), но направление его идеи "думаньяинечегонеделанья" мне нравится.
И еще немного философии, уж простите.
Всем известны такие два понятия, как "время собирать" и "время разбрасывать", я же предложу еще одно, логично вытекающее из первого и ведущее ко второму: "время пережевывать собранное". Ибо вся разнородная информация, попавшая в наш мозг с течением жизни, без переваривания и осмысления не более чем мертвый груз. Разумеется, это дано не всем. Вот была вторая мировая война, в которой воевали, страдали, выживали, любили, умирали миллионы людей. Представьте теперь, сколько было там различных историй - страшных, блистательных, красивых, любовных, предательских, сумасшедших, омерзительных, преступных... Но мы знаем лишь о том немногом, что поведали нам единицы - те, кто умел все это увидеть, понять, переварить и выплеснуть в мир в виде прозы, лирики и публицистики. А сколько всего просто кануло, умерло вместе с очевидцами!? Да, они все делились этими рассказами с близкими людьми, но... Например, сколько человек прочло роман "По ком звонит колокол" Э.Хемингуэя?... Миллионы! А сколько человек услышало историю полкового разведчика Василия Ивановича М...кина о том, как он во взрывной воронке во время задания нос к носу столкнулся с молоденькой медсестрой Машенькой З...ской, которая заблудилась в пылу боя; как они до темноты сидели там, пока шел обстрел; как они ночью любили друг друга, лежа на одной шинельке и укрывшись другой; как до рассвета разведчик ушел, чтобы передать ценные сведения в полк, а через 3 часа, вернувшись, нашел вместо Машеньки ее разорванное на кровавые куски тело: шальной снаряд попал прямо в воронку... Этот рассказ, как и многие другие, Василий Иванович рассказывал через много лет в художественной мастерской своему юному помощнику, моему школьному другу, благодаря чему вы теперь и читаете эти строки.
Раньше я не записывал свои мысли, и они после процедуры продумывания бесследно растворялись во внутреннем пространстве моего "я". Хотя, скорее всего, просто так ничего никуда не уходит, и даже забытая мысль, бесхозно побродив в голове и пообщавшись с другими мыслями, много позже возвращается в уже измененном виде. Да так, что часто ее сразу и не узнаешь.
А думал я тогда именно о времени (помню это, потому что записал все происшедшее по горячим следам), которого, порой, очень много - просто девать некуда, но которое иногда вдруг куда-то быстренько исчезает. Например, когда сильно болен, и чувствуешь, что в любой момент можешь "отдать богу душу"... И вот тогда-то и появляются мрачные мысли "о душе", и ты начинаешь с тоской осознавать, что всю свою жизнь занимался непонятно какой фигней, непонятно зачем и по каким причинам. А главное, исчезают все эти красочные хотелки, блескучие желалки, которые, как пестрые занавески, закрывают нам взор от основного в земной жизни: от ее окончания.
Нам часто говорят, что мы понапрасну убиваем отпущенное нам при рождении время, что не ценим тех мгновений, часов, дней, лет, которые неторопливой вереницей, год от года все быстрее, проносятся перед нами, стоящими каждый на своем одиноком полустанке жизни. Но ведь не все же занятия в жизни бесполезны?! И как определить степень полезности того или иного увлечения, или труда? Например, я не люблю играть в карты, потому что крайне невнимателен и, к тому же, не очень удачлив. Два этих качества для картежника означают дремучую перспективу быть вечным лузером, поэтому для меня это точно потеря времени. Вы можете возразить, что всё вообще, так или иначе, является потерей времени. Но карточная игра это еще и, как мне кажется, нерациональная потеря времени. Возьмем, для примера, двух друзей - заядлых картежников. Днем они трудятся на фабрике по производству какой-нибудь народно-хозяйственной фигни, а вечером собираются небольшой компанией и играют, предположим, в покер. И вот один из них по какой-то причине попадает в тюрьму, лет этак на пять (допустим, однажды вечером он, отступив от своего привычного времяпрепровождения, заехал кулаком в лицо не тому, кому можно). Но ему относительно повезло: в тюрьме он сошелся с такими же единомышленниками - картежниками, поэтому время для него прошло довольно быстро и необременительно - днем он работал в производственных цехах "зоны", где делал почти то же самое, что и на воле, а вечером играл с дружками в покер. И вот через пять лет друзья вновь встречаются за карточным столом. И я представил себе их разговор так:
- Привет, Боря! Как жизнь? Чем "убивал вечность"?
- Играл. А ты, Федя?
- И я тоже.
- Много выиграл?
- Я всегда при своих, ты ж меня знаешь! А ты?
- И я тоже. Играю ради игры, а не для денег...
Итак, можно, конечно, поспорить о том, кому из них последние пять лет жилось веселее, но совершенно бессмысленно задавать вопрос, кто из участников этого вымышленного диалога сидел в тюрьме, а кто был на воле: Федя или Борис? Ибо оба они "тянули срок" в тюрьме своей внутренней зависимости.
Можно также предположить, что то же самое относится и к любым другим фанатикам: к футбольным болельщикам, к любителям телепередач, к любителям пива и более крепких напитков, к игрокам в компьютерные игры, и даже, как это ни удивительно, к любителям хорошеньких женщин... Тут, конечно, можно возразить, что не все это доступно в тюрьме, но дело-то совсем не в этом. Гораздо страшнее та внутренняя тюрьма, в которую человек однажды усаживает себя сам, подхватив где-то по случаю дурную привычку, и превратив ее в кандалы. И он сам делает так, что ему уже не очень важно, какое пространство его окружает: непреодолимые стены или же полная свобода передвижения в пределах всего мира. В этом смысле, например, и наказание для компьютерного геймера, которого посадили в камеру, но оставили ему компьютер и выход в Интернет, обратилось бы в награду. Это, конечно, грубое фантастическое допущение, но, как знать - когда-нибудь в тюрьмах наверняка появятся игровые компьютерные комнаты, так как отлучение от Интернета правозащитники всего демократического мира признают одним из нарушений прав и свобод, равным изоляции человека от атмосферного кислорода.
Однако есть в этом вопросе и другая сторона. Одна писательница - известный историк и политик - в своих мемуарах вспоминала, как в советские времена, еще при Брежневе, ее посадили по "антигосударственной статье" - что-то там такое неправильно написала про нашу безвременную блядскую власть. (Кстати, сегодня, в эру просвещенной демократии, когда свобода слова священна и неприкасаема, наши правоохранительные органы не сажают за правдивые слова, сказанные или написанные в адрес государственной власти, они теперь благоразумно ищут для писателя более современную и законную статью: например, "неуплата налогов", или "перепродажа купленного с прибылью". А то и еще проще: молятся своему ведомственному богу, и... с неугодным для них человеком происходит какой-нибудь "несчастный случай"). Но для умных людей горе - не беда! На "воле" этой талантливой женщине всегда не хватало времени для свободного творчества, и вот она решила в тюрьме взяться за книгу, которую давно уже вынашивала в себе. Ее труд был чисто исторический, без какого-либо политического оттенка (хотя, если писать Историю правдиво - это почти всегда политика!), поэтому ей разрешили этот литературный труд, хоть и не без некоторой борьбы: для администрации колонии это послабление оказалось более простым решением, чем голодовка довольно известной в мире узницы. И вот ей разрешили передачу письменных принадлежностей. И хотя ей и отказали в словарях и справочниках, но просить об этом у власти, которую ты "неправильно" описываешь в своих книгах, было бы совсем уж наглостью. Принудительные работы на производстве ей, по ее тщательно заверенной письменной просьбе, заменили пребыванием в камере одиночного заключения - собственно, тем, отчего нормальные люди сходят с ума: многие из нормальных людей стопроцентно предпочли бы "одиночке" даже издевательства от сокамерников. Но для творческого человека одиночество, порой, это как подарок судьбы, как для обычного заключенного - воля. Ее срок быстро (по ощущениям ее внутреннего пространства) закончился, она вышла на волю, доработала и опубликовала свою книгу ("за рубежом", разумеется!), получила награду (также "за рубежом"), и времени на творчество опять стало не хватать (трое детей и муж алкоголик (хоть и профессор) не шее, к тому же, она устроилась работать на фабрику "Москвичка", так как с кафедры философии ее "вежливо поперли"). Приблизительно в этот период ее жизни она сказала как-то в кругу близких людей:
"Товарищи, честное слово, я сейчас готова написать еще одну политическую статейку об этих коммунистических идиотах, лишь бы снова оказаться в тюрьме". И она нисколько не кривила душой: эта пресловутая решетка была тогда для нее защитой от быта и от безжалостной потребности зарабатывать деньги. Как это ни смешно, в тюрьме она была на "попечении" и под защитой заботливого государства, которое она же критиковала за бессердечность и жестокость.
Да, можно только позавидовать творческим людям, которые своей внутренней свободой могут превратить внешнюю тюрьму в свободу заниматься творчеством где угодно. Вот Александр Исаевич, у которого с предоставлением возможности творить за решеткой были гораздо более существенные проблемы, чем у той писательницы, так тот вообще "писал" свои вещи на свою память, а потом, уже освободившись, переносил их на бумагу, благо с памятью ему повезло больше, чем многим.
Однако вы можете вполне справедливо заметить, что я слишком долго и утомительно думал, сидя в гараже за единственной, пусть и полуторалитровой, баклажкой пива. И вы будете совершенно правы: полтора литра довольно быстро истекли через меня, поэтому мне пришлось идти за второй бутылью, благо, что магазин находился рядом. И еще большее благо было в том, что там был большой холодильник (собственно, целая комната, которую нещадно охлаждали два кондиционера). Торгаши молодцы, хорошо подготовились к жаре: почти все полки этой комнаты были уставлены рядами пивных баклажек, и лишь в углу скромно стоял никому не нужный картонный ящик с маргарином.
Итак, я сидел в гараже за вспотевшей, двухлитровой бутылью пива и думал... И даже не предполагал, какое логичное продолжение получат мои мысли.
Солнце уже садилось, но все равно было очень жарко, по градуснику аж 36. Мне показалось, что мимо дверей кто-то прошел. Но мало ли кого могло занести в открытое с двух сторон пространство нашего кооператива: соседа по гаражу в поисках инструмента (либо собутыльника), велосипедиста со спущенным колесом в поисках насоса, разъяренную женщину в поисках своего благоверного, который скрывается от обязанностей в гаражах таких же раздолбаев-автолюбителей. Поэтому я не обратил на это особого внимания, ведь если бы это была моя Люсенька, она уже стояла бы передо мной и объясняла (на примерах из мира животных), кто я, собственно, есть такой.
Через какое-то время на мой "рабочий" стол упала чья-то тень. Сердце екнуло в неприятном предчувствии..., но это оказался всего лишь бомж. Высокий, нескладный, с седой копной волос, выбивающихся из-под бейсболки, в длинном грязном плаще (а на дворе-то плюс тридцать шесть!). Он стоял и смотрел на меня, сидящего в глубине гаража рядом с машиной. Я не сильно удивился - мало ль их тут ходит в поисках чего-нибудь выпить, а еще лучше чего-нибудь стащить. Я сидел и ждал, что будет дальше, хотя моей первой реакцией было послать его дальше, куда шел. Бомж тоже молчал и с тоской взирал на мой скромный столик, на котором величественно возвышалась потная, недавно начатая баклажка с пивом.
"Друг, - наконец вымолвил бомж, - у тебя лишнего пластикового стаканчика не найдется?".
И тут вся моя настороженность и неприязнь к грязно одетому человеку вдруг исчезла. Я представил себе: жара под сорок, бесконечное, бесцельное плутание по улицам, потом поиск ночлега, какого-нибудь обоссаного ящика в проходном дворе... Я никогда не жалел бомжей - они сами выбрали свою судьбу, это жалкое существование, где каждый новый день непредсказуем и не гарантирован от самых неожиданных неприятностей... Но тут во мне что-то шевельнулось - что-то человеческое, ибо все мы, хоть и считаем обычно себя правыми, ни за что не хотим посмотреть на жизнь чужими глазами.
Я молча налил до краев в пластиковый стакан (200 грамм) холодное пиво и протянул бомжу, со словами:
"Лишнего стакана нет, только с возвратом!" (хотя, разумеется, этот стакан я бы уж точно никогда не использовал по прямому назначению).
Бомж осторожно подошел ко мне, оглядываясь и словно ожидая подвоха, осторожно принял стакан из моей руки, и так же осторожно выпил пиво одним долгим, смачным глотком.
"Спасибо, друг! - сказал он, вытирая ладонью губы. И тут же спросил: - А стаканчик-то я возьму, ладно? Ты ж его и так выкинешь!". - И улыбнулся, поблескивая влажными от пивного удовольствия глазами.
В ответ я тоже улыбнулся, а бомж повернулся и вышел. Я думал, что больше его не увижу, но через час он снова заявился в мой гараж (я к этому времени успел уже сходить за третьей баклажкой, а солнце совсем скрылось за крышами гаражей), и мне это уже перестало нравиться. Я сразу вспомнил пословицу о добрых делах, которые никогда не проходят безнаказанно, и решительно поднялся со своего места. Бомж, очевидно, понял мои намерения, улыбнулся и, успокаивая меня, сказал:
"Слушай, друг, такое дело... Хочешь выпить чего-нибудь посерьезнее?".
С этими словами он достал из кармана своего плаща бутылку хорошей водки (не помню сейчас, какой именно, но она точно была неплохая, не паленая дагестанская, что тогда было делом обычным). Не представляю, где он ее мог достать - может даже спер в каком-нибудь другом гараже, временно и безрассудно оставленным своим хозяином. Но это уже было не моим делом, ведь так?!
Я был уже и так пьян от пива, и водка в такую жару совсем не улыбалась мне, поэтому, естественно, я отказался, сказав только:
"Спасибо, друг, но я лучше продолжу с чего начал", - и, увидев, что бомж собрался уходить, я торопливо сказал:
"Нет, ты садись, угощайся, - я быстро выдвинул ногой из-под стола второй стул (мой гараж неплохо оборудован не только для ремонта), - но у меня из еды одни анчоусы. Только...".
Я посмотрел на него нерешительно, и продолжил:
"Если не трудно, вымой руки! Умывальник в углу, у входа".
Бомж понимающе засмеялся и повернулся к умывальнику. Он помыл руки с мылом, затем снял бело-зеленую бейсболку (его волосы, по понятным причинам, не увеличились от этого в объеме), и, повесив ее на вешалку, умыл лицо. Потом взял с ящика ветошь для протирки стекол, и вытерся. Подойдя, он показал мне руки ладонями вверх - совсем как провинившийся малыш строгой мамаше.
"Я чист, начальник, - с улыбкой сказал он. В тот миг в нем мелькнуло что-то уголовно-блатное, и это проявилось даже не в его словах, но больше в позе и улыбке - подобострастной и в то же время насмешливо-злой. И от этого мне стало немного не по себе.
Он вынул из кармана плаща мой же пластиковый стаканчик, поставил рядом с уже стоявшей водкой. Отвинтил крышку у бутылки и налил себе.
"Ну что, за знакомство!? - сказал он, поднимая налитый наполовину водкой стаканчик. - Как звать-то тебя, добрый самаритянин?".
Я поднял свой стакан, с пивом, и ответил:
"Виталик".
"А меня - Евгений Степаныч!".
Мы чокнулись и выпили: он до дна, а я отпил свой стандартный глоток, продолжавший привычный круговорот жидкости в организме. Бомж шумно и с удовольствием втянул ноздрями воздух, взял двумя пальцами за хвост сразу двух анчоусов, и забросил их в рот. Я смотрел, как он жует, и думал: "Ну, Виталий Палыч, вот ты уже и допился до шапочного знакомства с бомжом! Это следующая стадия, логично наступающая после пьянки с самим собой. Говорила ж тебе Люсенька, и как в воду смотрела!".
""Реношка" у тебя, что ли?", - перебивая мои скорбные мысли и кивая на машину, спросил мой новый знакомый, бомж Евгений Степаныч.
"Ага, "Меган"!", - подтвердил я.
"Новую брал?".
"Да. В салоне".
"Дорогая, небось!".
"Не дороже денег", - криво улыбнувшись, ответил я. Мне никогда не нравились подобного рода вопросы. Спрашивавший (обычно это был сосед по гаражу, владелец старых "жигулей") будто намекал, что я вырвал эти деньги из его горла, или, на худой конец, ограбил государство (впрочем, в этом случае у нас полагается не порицание, а лишь благожелательная зависть).
"Да ты не ершись, - поняв меня, сказал Степаныч. - Просто, все это... "Рено", анчоусы, пиво в баклажках... - Он грустно улыбнулся, словно что-то вспоминая. - Черт, как быстро все изменилось!".
"В смысле?", - не понял я.
"Ну, ты ведь тоже не молодой, как я вижу, хоть я и малость старше тебя... "Совок" наш прежний помнишь?".
"Помню, конечно".
"То-то, - вздохнул он. - Но ведь это же хорошо, что изменилось все, правда?! Раньше для нас и "жигуль" за счастье было иметь, а сейчас... Но главное - пиво в пластиковых баклажках. Помнишь, как продавщицы из пивных бочек пиво в полиэтиленовые пакеты наливали?".
Я помнил. У нас однажды на перелете, в Свердловске, такой вот пакет лопнул: пиво на асфальте, экипаж в трауре!
"А машины какие! - продолжил он. - С теперешними, конечно, не сравнить, но тоже ничего, вполне надежные были".
Я вспомнил нашу первую машину, из далекого детства, и улыбнулся своим воспоминаниям.
"У отца, когда я был совсем маленьким, "четыреста первый москвич" был, горбатый такой. Так мы почти каждый год на "юг" ездили. И ничего..., только один раз поломались в дороге".
"А у меня знаешь, какая тачка была? - Бомж гордо поднял голову. - Волга. "Старая" - "двадцать первая"! Я ее из ГДР привез".
Я посмотрел на него с интересом, и тут же поймал себя на мысли о предвзятости: мы почему-то думаем, что "они" всегда были такими - бездомными, страшными, вонючими...
"Что смотришь! - усмехнулся бомж, в очередной раз поймав меня на мыслях. - Я ведь не всегда был бомжом. - Он безнадежно махнул рукой. - Э, долгая история".
Мне стало интересно, и я сказал:
"А что нам еще делать? Выпивки у нас много, так что давай, рассказывай, как ты докатился до такой жизни".
"Лады. - Степаныч достал из кармана пачку сигарет (тоже, кстати, недешевые), закурил и начал рассказ. - А был я, Виталик, майором авиации, командиром ударного вертолета Ми-24. А позднее и командиром звена... Что, не веришь?".
"После трех литров пива я поверю во что угодно, - пошутил я. - Давай, рассказывай!".
"Ну, вот... Любил я летать. С детства хотел. Помню, к нам в школу в десятом классе "покупатель" из Сызраньского вертолетного училища заявился. Ох, как сладко пел тот фраерок - просто заслушаешься! Такую интересную жизнь в войсках рисовал!А потом еще и фильм учебный показал - загляденье! Представь: летит этакий бронированный танк над землей, от свиста лопастей уши закладывает, деревья гнутся... Сила! А еще, как жахнет из-под крыла НУРСами - сливай воду, вражеские супостаты! - Степаныч махнул рукой. - Э, что говорить, совсем глупый я был, пацан пацаном. Таких вот дураков в армии всегда и ищут...".
Он замолчал на некоторое время, а потом спросил, глядя мне в глаза:
"Ты убивал когда-нибудь, Виталя?".
Я опешил от вопроса, и лишь секунд через пять спросил:
"Куры, гуси не в счет?".
"Понятное дело!".
Я перевел дыхание, и сказал:
"Однажды... я убил приблудную собаку. Случайно. Из пневматики. Хотел просто отпугнуть: стрельнул по жопе, чтоб во двор к нам не лезла, но попал в какой-то спинной нерв. Ее парализовало, пришлось потом добивать...".
"Понравилось?".
Я криво улыбнулся.
"Смеешься?! Мне до сих пор на душе тошно, как вспомню. Идиот долбаный!". - Я передернул плечами, в очередной раз вспоминая свой идиотский поступок.
"Это хорошо, что не понравилось - некоторым нравится! Но куры, гуси, собаки - это все несерьезно. А я... Знаешь, сколько я ЛЮДЕЙ угробил?! - Степаныч вздохнул. - Самое страшное, что я и сам не знаю, СКОЛЬКО".
***
Как же не хотел он лететь в ту "загранкомандировку", как упирался в кабинете у командира части! Но вариантов было только два: либо ты летишь в Афган, либо ты уже никуда не летишь. Ибо сказано было замполитом полка: "Защита Родины за ее рубежами - священная обязанность каждого советского кадрового офицера! А кого это не устраивает, тем нужно было идти не в войска, а в народное хозяйство - разбрасывать химическое дерьмо над сельхозугодиями, что вполне еще не поздно обеспечить. Или, может, ты хочешь слесарем на завод?".
И вот он в Афгане. Аэродром под Гератом. И уже через две недели - первый боевой вылет. Тогда он впервые сбросил бомбы (не учебные муляжи - настоящие кассетные бомбы!) на "живую силу противника". Да, эти люди были врагами (согласно разведданным, караван талибов шел с оружием), но тогда, в его первый боевой вылет, они еще были для него людьми, ЖИВЫМИ людьми! Это потом, когда их эскадрилья потеряла первую машину вместе с экипажем (их обстреляли с гор, когда звено уже возвращалось с задания, превратив мятежный аул в груду пылающих развалин, и его другу, старшему лейтенанту Матюхину, "ПТУРСом" засадили в хвостовую балку), они стали для него настоящими врагами - "душманами". Но тогда, в тот первый раз... Он отчетливо помнил, как на обратном пути, включив "автопилот", дрожащими руками доставал из пачки и закуривал болгарскую "Стюардессу", как думал, что никогда к "этому" не привыкнет. Перед его глазами, как черно-белая фотография, все еще стояла картинка с последствиями их атаки (ох, не нужно было ему делать контрольный проход над полем "боя", но "ведущий" приказал - и куда денешься?!): повсюду застывшие тела людей и животных, разбросанные по песку, и только пылевые вихри от несущих винтов оживляли этот мертвый пейзаж, над которым поработали два железных "крокодила".
А потом были жилые аулы. Там тоже были враги. Злые душманы. Да, еще были женщины, дети, старики. Но... Когда ты приходишь с оружием в чужую страну, врагами для тебя становятся ВСЕ, всё ее население! А ее территория - полем боя. Ведь по статистике, на территории военных действий гражданских людей всегда гибнет больше, чем воюющих. И даже когда десятилетний мальчик берет в руки автомат, и мстит за убитого отца или брата, он все равно остается ребенком. Естественным образом, для воюющей армии он тоже враг, и также подлежит уничтожению. Но вот что интересно: в нашей священной войне с фашистами, таких мальчиков и девочек называли юными героями-партизанами,... но, если такие же дети стреляют в спины наших солдат, то никакие они, конечно, не герои, а просто маленькие, одураченные бандитами ублюдки. И ведь никому из нас было тогда невдомек, что в этот раз не к нам пришли с оружием, а это мы, с огнем и мечом, влезли в чужую страну, прикрывая геополитические интересы интернациональным долгом и разговорами о какой-то там братской помощи. Да какая же, в лоб вашу мать, это "братская помощь", когда мы пришли в их дом и стреляем в своих "братьев" из автомата? И вместо того, чтобы тушить возникший там пожар, заботливо поливаем огонь авиационным керосином и танковой солярой?
Есть в армии такое понятие - приказ. Оно священно, ибо ты давал присягу. Разумеется, существует другое понятие - преступный приказ, который можно не исполнять. Но поди докажи свою правду, даже если твоя армия принадлежит нормальной стране, а не такой вампирской, как издохший, не существующий ныне СССР! Но что они тогда знали, что понимали?! У тебя четкий приказ: уничтожить противника. И вот ты залезаешь в свой "летающий танк", запускаешь движки, взлетаешь... Все как всегда, все действия доведены до автоматизма. И даже когда нажимаешь на гашетку, и из-под коротких крыльев твоего "железного крокодила" вырываются струи смертоносного пламени НУРСов, твоя рука уже не дрожит. Потому что после нескольких месяцев боевой загранкомандировки ты уже не совсем человек, ты часть разрушительной машины, которая перемалывает все, что стоит против нее. И ты - РАБОТАЕШЬ. Как токарь на заводе выполняешь свою норму. Положено выточить десять деталей, ты выточил одиннадцать - молодец, возьми с полки пирожок! А после смены не забудь смахнуть со станка стружку.
Потом был отдых в Союзе. Слезы радости, домашний уют, мамины пирожки... По мирным улицам ходят мамочки с колясками, детишки веселятся... Троллейбусы идут по своим маршрутам, магазины работают, мужички у ларьков пивко потягивают. А в газетах и в телеящике: "...наша страна исполняет интернациональный долг, защищая дружественный народ Афганистана от моджахедов и их американских наемников. Бла-бла-бла...". Но людям вокруг всё по-фиг, их это не касается. Они едут на работу, в кино, спешат на встречи с любимыми... И только те мамки и папки, кого это коснулось непосредственно, плачут над цинковыми гробами...
Потом снова командировка в Афган. Мы упираемся: "Был же разговор только об одной командировке!". А нам в ответ все то же: "Не хотите служить - не надо! Новых пацанов из училища наберем - вон, отбоя нету, конкурс в летные училища семь человек на место!". Да, можно было уволиться, но что потом? Да и какой смысл себе судьбу ломать, если руки и так уже по локоть в крови?! Не один ли теперь черт! А потом научаешься давить своего внутреннего судью. В том числе, и с помощью водки. Замполит часто повторял: "Не боись, ребятки! Человек такая скотина, что ко всему привыкает!". И в этом он, собака, несомненно, был прав.
***
"Вот так я стал воином-рецидивистом, - горько пошутил Степаныч, продолжая рассказ. - Понимаешь, я ведь никогда не видел вблизи, как "они" умирали. Я не стрелял в "них" из автомата, не резал ножом в рукопашном бою... Но я всегда ЗНАЛ, что это я "их" всех убил: это мой палец жал на гашетки, моя воля направляла боевую машину на живые цели...".
"Но ведь не по своей же воле ты там воевал!", - спорил я с ним.
"Это неважно. Я по собственной воле пошел в военное училище, я давал присягу, а это значит, что я должен был отчетливо представлять себе: если прикажут, я обязан буду убивать! И это должен знать каждый, кто идет на армейскую службу - хоть по доброй воле, хоть по призыву. Конечно, большинство военных, до самого своего ухода в запас, никогда не нажмут на спусковой крючок, имея в прицеле не фанерного, а живого врага. Но все они прекрасно понимают: если им прикажут, они БУДУТ убивать! Для этого и созданы все армии мира. Конечно, имеется в виду защита государства от внешнего врага, но... В училище нас учили стрелять по танкам и бронемашинам, а в жизни пришлось - по жилым домам...".
"Да, но...", - начал я.
"И знаешь, что самое хреновое? - продолжал, будто не слыша, Степаныч. - Сегодня вроде бы все спокойно, а завтра хлоп, и вперед!... Тут никогда не угадаешь. Когда я поступал в военное училище, Афгана еще и в помине не было, а как закончил - нате вам!... В начале 90-х, еще до Чечни, я в каком-то журнале - кажется, в "Огоньке" - прочел, что после 45-ого года наша мирная держава участвовала более чем в тридцати войнах и конфликтах. А уже в наше время: Чечня - две войны, Приднестровье, Южная Осетия, Абхазия, Грузия... Так что...".
"Но ведь кто-то же должен защищать свою страну!", - не сдавался я.
Степаныч жестко усмехнулся на мои слова.
"Так-то оно так, но... Всю нашу историю, с самых древних времен, мы воевали. И мы защищали свою страну. Может, поэтому она самая большая на планете?! - Этот его риторический вопрос прозвучал довольно саркастично. - Понимаешь, все, кто поступает в военные училища, думают, что они учатся защищать родину, и никто даже в страшном сне не представляет себе, в какую вонючую, горячую задницу планеты его могут засунуть, и какие задания заставят там выполнять... Конечно, семнадцатилетним пацанам это трудно понять, когда они сидит за партой в кабинете НВП и слушают красивую сказку какого-нибудь армейского балабола. Ведь в его словах одна лишь романтика... Сволочи!".
Степаныч сплюнул.
"Потом война закончилась, ушли мы оттуда, - немного сбавив эмоции, продолжил он. - Поздно, но все-таки ушли - хватило, все же, тогда ума у Горбачева... Дальше была другая загранкомандировка, но уже мирная, в дружескую ГДР. Странно, я думал, что буду к немцам относиться неприязненно, имея в виду нашу с ними военную историю: все же дерьма они у нас много натворили, не хуже, чем мы тогда в Афгане. Но я ошибся. Мирный, спокойный, веселый народ. Отношение - прекрасное! Ну и, конечно, знаменитая их аккуратность и чистота. Города и деревеньки чистенькие, опрятные, по рекам и каналам утки, гуси, лебеди плавают - никого не боятся. Магазинчики забиты продуктами разнообразными, шмотками красивыми. Лодки, палатки, спиннинги-шмининги - все есть! И это всего лишь соцлагерь. А что там за западной границей делалось?! Немцы на званных вечерах, подвыпив, говорили, что для нас их магазины выглядят так же, как для восточных немцев - западногерманские: вот там уж действительно - ВСЁ! И мы верили. И мы думали: "Как же так: ведь это же мы их победили, это мы, совместно с американцами и англичанами, разрушили их города и их промышленность, мстя за все то, что они сотворили с нашей страной... И вот теперь мы приезжаем сюда и завидуем им, дивимся, как могут люди красиво и комфортно устроить свою жизнь. А мы по-прежнему в роли "догоняющих и перегоняющих". Они - "загнивающий запад", имеют все, а мы - творцы "победившего социализма", стоим в очередях за квартирами, машинами, коврами, колбасой, курами... Я три года не мог купить себе нормальную спиннинговую удочку! За что нам это все?! Что с нами не так? Почему мы не можем жить, как все нормальные люди в нормальных странах?".
Я слушал его и думал: как все это было давно! Точнее, не так уж и давно это было, но как быстро мы это забыли. И у нас тоже теперь есть ВСЁ. Не у всех, конечно. Вон, у Евгения Степановича вообще ничего нет. Впрочем, может оно ему и не особо нужно...
"Ну, - продолжал Степаныч, - и мы, конечно, старались прибарахлиться, само собой. Много всякого добра в Союз переправляли: одежду, сервизы посудные, ковры... Замполит смеялся: "Снова трофеи из Германии пошли, как в 45-м!"... А когда вся эта лавочка с соцлагерем кончилась - как берлинская стена в 89-м рухнула, помнишь? - так собрали мы свои монатки в контейнеры, и "нах хауз". "Волжанку" мою "21-ую" по "железке" я не смог переправить, пришлось пацана одного нанимать - тот своим ходом гнал через пол Германии и через всю Польшу. Благо, что не обманул. Потом наш полк перелетел в Союз. Определили под вашим городом, на бывшем ДОСААФовском аэродроме. Под жилье выделили какую-то двухэтажную общагу, наполовину деревянную и с сортиром на дворе. Обустроились. Позже я познакомился со своей будущей женой, она жила неподалеку, в промышленном поселке. Красивая девка была. Слишком красивая для меня, теперь я это понимаю. Женился. Потом полк перевели в другое место, потом еще... А потом наша мирная держава снова влезла в войну, теперь уже внутреннюю.
"Чечня?", - зачем-то спросил я.
Он кивнул и продолжал:
"И, конечно же, чаша сия не минула наш полк, который тогда как раз располагался на Северном Кавказе, в одной из соседних республик. От нас до границы с Чечней километров 50 всего было, так что...".
Степаныч замолчал, задумавшись.
"И что, там тоже пришлось повоевать?", - спросил я, чтобы протолкнуть разговор дальше.
"Почти что. - Евгений Степанович грустно усмехнулся. - Ты не поверишь, первый боевой вылет, и мы летим бомбить какое-то горное село: в нем, как сообщала разведка, скрывались чеченские мятежники... Уже подлетаем, видим эти утлые домишки, такие же почти, как и в "афгане", и людей уже видно - не боевиков с автоматами, а баб с ребятишками: стоят во дворах и смотрят на нас, и главное - не прячутся! Скорее всего, боевики там были, по подвалам как всегда прятались. Но где те подвалы - поди знай!... Делаем второй заход. И тут на меня как накатило! Вспомнился Афган, почти уже позабытый... Слезы на глаза навернулись. "Блядь, да что же это "они", суки, с нами делают! - думаю. - Нет, с меня хватит!". Нажимаю на внешнюю связь: "Я - первый! Звено, накиньте "маленькую"...". Это значит, надо на радиостанции второй ручкой набросить к частоте связи одну, две или три единички: у нас всегда так делали, если хотели сообщить что-то личное. "Ребята! - хриплю своему звену по рации. - Всё, разворачиваемся - летим домой. Я на эту херню не подписывался! Мне в Афгане выше крыши говна хватило!". Выполняю "боевой разворот" и ложусь на обратный курс. Смотрю, через какое-то время оба борта, ребята мои, пристраиваются ко мне. Летим на базу. Молча, без лишних разговоров. А на аэродроме, как сели, к нам уже "комэска" бежит, руками машет: разведка ему, видно, уже донесла, что атаки на село не было. Подбегает к моему борту - "палка" еще не остановилась - и давай орать мне в кабину: "Вы что!!! Да я вас...! Вашу мать...! Под трибунал...! Тра-та-та-та-та...!".
"И что вам за это?".
"Ну, от полетов временно отстранили, до разбирательства. Все мое звено. Я плюнул, сел в полковой УАЗик и поехал домой - километрах в тридцати от аэродрома наш поселок находился".
Степаныч налил себе очередную дозу, выпил, закинул в рот маленького сухого анчоуса.
"А мы с женой в последнее время жили "не очень", - продолжил он, жуя. - Баба она у меня, как я уже говорил, была красивая, и с ленцой. Когда за мной по стране моталась, то не работала даже в гарнизонах, как другие жены. И ладно б хоть дети были, но не было у нас детей - бог не дал. Так что я даже и не понимаю, чем все это время бабе можно заниматься: ведь сдуреешь же со скуки! Хотя, жрать она готовила неплохо, до сих пор вспоминаю... - Он тяжело вздохнул. - Однако подозревал я, что она подгуливала. И "добрые" люди мне намекали, и сам что-то чувствовал, да не верил до конца. А может, просто не хотел в это верить, не хотел ее терять. - Степаныч улыбнулся. - Знаешь, грех такое мужику говорить, но я, если б даже наверняка знал об измене, все равно бы с ней жил. Если б, конечно, не застукал на месте... Ну, а тут такое дело: приезжаю я внезапно, радостный такой, хоть и на службе это самое говно случилось. Думаю, завалюсь сейчас домой, крикну: "Машка! Все, конец нашей кочевой жизни, увольняюсь! Едем в твой город, и живем нормальной жизнью!".
Он замолчал, посмотрел на меня долгим взглядом, и спросил:
"Ты веришь в судьбу, Виталик?".
Я задумался. Но ему, как видно, и не нужен был мой ответ.
"Если бы я тогда не приперся домой, - продолжил он, - все могло бы быть по-другому. Может, я бы сейчас был твоим соседом по гаражу. Пил бы с тобой пиво и трындел о нашей блядской политике... Или о своей новой иномарке... У меня ж уже "выслуга" к тому времени была, квартиру я в любом городе мог получить, по армейскому сертификату. Знаешь, о чем я часто жалею?... Что в те времена не было сотовых телефонов. Я бы обязательно позвонил ей, предупредил, что еду... Чтобы он успела выставить за дверь этого своего ебаришку. Машка-Машка!".
Он выпил. Глаза его блестели, то ли от водки, то ли от воспоминаний.
"Ну вот, взбегаю я по лестнице..., - наконец, продолжил он свой рассказ. - А дальше, как говориться, сплошная банальщина: звонок, долгое ожидание, и звонки, звонки, звонки... Потом открывает она: "Женечка, любимый!". Я отталкиваю ее, мимо бегу, в спальню - знаю, что никуда "он" не денется: пятый этаж, без балкона! Вытаскиваю засранца из-под кровати, бью с ходу в "табло" - сильно бью, у него, как сказали потом, челюсть в двух местах... С нашего же гарнизона оказался, гад. Инженер-рэсосник, мать его...".
Голос у Степеныча задрожал. Он уже плакал, не сдерживаясь, не стесняясь - кого ему тут было стесняться? Человека, которого он больше никогда не увидит!
"И что потом, Степаныч?", - осторожно спрашиваю я через некоторое время.
Степаныч сплюнул в сторону, попал на крыло моему "Мегану", но я, разумеется, промолчал.
"Жена на суде сказала, что к ней знакомый зашел по делу - сидели пили чай, а тут врывается "... этот сумасшедший и давай избивать невинного человека и все крушить! Я давно говорила ему, что от ревности лечиться надо!". Сука!...
Он помолчал с минуту.
"Ну вот. В полку из-за моего недавнего поступка на меня начальство злое было, потому не поддержало меня. Напротив, предоставили на суд такую характеристику, что... Написали, что склонен к насилию. Представляешь! И это я-то, отказавшийся расстреливать мирных людей, склонен к насилию?! Понятное дело, что я к этому времени был уже уволен из "рядов" задним числом, за нарушение устава... Все как-то одно к одному получилось, будто по писанному. Тут не только в судьбу поверишь, но и в бога с чертом. Да только не судьба все это, а... ".
Он махнул рукой, попросил налить ему немного пива - видимо, во рту пересохло от водки и соленых анчоусов. Я хотел налить полный стакан, но он остановил мою руку на половине.
"Ну, попал я на зону. Не буду тебе рассказывать, как я жил там - неинтересно это все, скучно, хоть и опыт большой жизненный приобрел... Три года я не сидел, а вышел через полтора, по УДО. Идти некуда - ни кола, ни двора! Поехал к жене, в ее родной город. Она пару раз мне писала, и я знал, что она живет теперь на прежнем месте, у матери. Приезжаю. Покупаю цветы, шампанское, конфеты - все как положено! Прихожу... Ты не поверишь, Виталя: она там с тем же самым ебарем сидит, с этим инженером из нашей части. И снова меня перемкнуло, будто какой черт в меня вселился. Понимаешь, ехал я к ней с надеждой, и уж простил ей всё. Она ведь в последнем письме мне такие слова написала, что я... Приезжаю, а тут опять все то же дерьмо. Дежавю какое-то... Короче, побил я его опять. Несильно, но... Рецедив ведь! На этот раз дали по полной - "пятачок", от звонка до звонка сидел. На зоне смеялись: рогоносец-рецидивист! А я поправлял: нет, идиот-рецидивист!... Через полгода прислала мне документы на развод. Я подписал - зачем еще и ее мучить!".
Он снова выпил. Странно, что пил он небольшими порциями, зато часто.
"Ну, вышел я. Идти по-прежнему некуда. Много мотался по стране, а пару лет назад снова оказался здесь.
"Жену свою... бывшую встречал?".
"Встречал".
"И как она?".
"Ничего, живет с этим своим... И что она такого увидела в этом инженеришке? Хрен поймешь этих баб! Хотя, конечно... Из "рядов" он уволился, все чин по чину, квартиру трехкомнатную по сертификату получил - чем не жених! Кстати, у них и ребенок родился, десть лет ему уже. Сын. Хороший пацан, я видел... Я вот думаю: может, поэтому у нас с ней не ладилось, что детей не было? А был бы сын... или дочь, может, и не гуляла бы она от меня? Может, у ней какая-нибудь тоска бабская от бездетности зародилась, а? Как думаешь?".
"Не знаю, Степаныч. Даже не могу тебе ничего сказать: у нас с Люсей все хорошо, она у меня прекрасная жена!".
Я не кривил душой, в тот момент мне казалось, что все наши с Люсей разногласия и ссоры были такой несущественной, такой мелкой фигней, что нашу семейную жизнь можно вполне назвать идеальной. Без дураков! А ссоры... А кто не ссорится, проживая долгие годы в одном семейном котле? Разве такое вообще возможно?
"Ну, дай-то бог! - сказал Степаныч, и продолжил свой рассказ:
"Знаешь, как я ее первый раз - ну, после второй отсидки - увидел? Разузнал на старом месте ее новый адрес, потом подкараулил как-то во дворе их дома... Смотрю - идет. И вот стою я, а она проходит мимо, даже не взглянув. Я думал, что не узнала - я ведь уже "вот такой" был. - И он насмешливо оттянул полы своего грязного плаща. - Но когда я смотрел ей в след, она вдруг обернулась, быстро так... И глаза ее блестели... В следующий раз она остановилась рядом со мной. Поговорили. На чай, конечно, не звала, - Степаныч ухмыльнулся, - но дала пять тысяч денег... Так, время от времени, я к ней и наведываюсь. Не часто, раз в полгода: не наглею. Не только ради денег, конечно, просто люблю на нее посмотреть - она все такая же, красавица! Ей ведь всего сорок, а мне уж скоро, поди, полтинник...
Я удивился: на вид Степанычу было не меньше шестидесяти. Впрочем, ничего удивительного: жизнь у бомжей нелегкая, и старит она их значительно быстрее.
"Вчера вот снова был у "нее", - продолжал между тем Степаныч. - Подкинула мне семь тысяч. Говорит: купи себе хоть одежду какую приличную. Только зачем мне одежду покупать - наш брат теперь не хуже и на помойках отоваривается. Чай, не "совок" - тряпья у людей много теперь лишнего, девать некуда... - С этими словами Степеныч медленно поднялся. - Ладно, пора и честь знать".
Засунув недопитую на одну треть бутылку в свой глубокий карман, он протянул мне руку.
"Пойду я, поздно уж".
Размягченный его рассказом, пивом, и собственными чувствами, я спросил Степаныча, довольно опрометчиво:
"А где ночевать будешь? Может, в гараже у меня пока перекантуешься? А я тебе завтра еды принесу?".
Степаныч засмеялся.
"А не боишься меня тут оставлять, наедине с твоей "ласточкой"? - И он кивнул на мой "Меган".
"Да ладно тебе!". - Я даже засмеялся, помню.
Он ухмыльнулся, достал сигареты.
"Хороший ты мужик, Виталик, но я не буду злоупотреблять твоей добротой и, уж ты меня прости, твоей глупостью".
"Степаныч, машину ты мою все равно не сможешь угнать. Да и не такой ты человек, чтобы...", - Я осекся. У меня слабо забрезжила мысль, что я, наверное, ни хрена не понимаю в людях. А может, я просто был пьян, и оттого благоглупостен. И он тут же подтвердил мои мысли следующими словами, показав, что гораздо лучше разбирается в тонкостях человеческой души:
"Машину твою я, конечно, не угоню - на кой она мне! - Он медленно оглянулся по сторонам. - Я смотрю, у тебя тут много инструмента всякого, "болгарка" вон висит в углу, дрель... Понимаешь, может, я ничего тут не возьму..., а может, и возьму! Я ведь уже не знаю, кто я такой, и какой я есть! Это я вот сейчас с тобой выпил, поговорил, повспоминал, и будто на время снова стал человеком. Но ведь я уже НЕ человек - я отброс! И не потому, что у меня нет жилья, работы, семьи и денег: во мне вот тут, - Степаныч ткнул себя пальцем в подложечную область груди, - что-то сломалось, и оно уже никогда не срастется. Говорю это не ради пьяных соплей и самоунижения, а ради уважения того немногого, что еще во мне человеческого осталось. Так что, не искушай, ради бога!".
Я стоял, пораженный. Мой захмелевший от пива мозг отказывался воспринимать одновременно два этих канала информации: то, что я видел перед собой (пьяного, грязного бомжа), и то, что я сейчас услышал (трезвую речь философа). И этот бомж лучше меня сформулировал то чувство, которое едва-едва шевельнулось в моем сознании. "Но почему, господи! - подумал я. - Почему ВСЁ У ТЕБЯ так устроено?! Почему я сейчас пойду домой, к своей семье, а он...".
"Да, - словно вторил моим мыслям бомж, - жизнь, конечно, говно! Но кто ж в том виноват?! Мы ли сами, иль обстоятельства? А может, виноваты наши мамки с папками, которые, не спрося, породили нас на свет божий? А, Виталь?".
"Черт его знает, Степаныч!", - искренне ответил я, отчетливо вдруг поняв, что совершенно ничем не могу ему помочь. И никто не может. И даже если у его бывшей жены неожиданно "съедет крыша", и она вдруг решится...
И тут он снова меня спросил:
"Ты веришь в судьбу, Виталя?".
На этот раз я ответил, потому что точно знал.
"Верю".
"А я уже не верю. Верил когда-то, еще до Афгана... А теперь я думаю, что свою судьбу каждый носит с собой, вот здесь! - Он ткнул пальцем в свою седую голову. - Она, сука, смотрит, как мы себя ведем, как поступаем, что думаем - и изменяется под нас. Она - наше прошлое, а не будущее!... Ладно, чой-то меня потянуло на философию - значит, наступила уже кондиция. Пойду я, а то и правда тут заночевать придется".
Слегка шатаясь, бомж Евгений Степанович вышел из гаража и канул в ночи.
Я тоже быстренько собрался, закрыл на три замка гараж, и нетвердой походкой пошел домой, к своей Люсеньке.
Выйдя из духоты сарая, нагретого за день солнцем, я окунулся в относительную прохладу июльской ночи. Было хорошо идти по пустынной, ночной улице. Я думал о Степаныче. И о себе. Я ведь не сказал ему, что тоже учился в летном училище, и тоже работал пилотом. Но только не военным, а гражданским. И к нам тоже в школе в 10-м классе приходил на урок НВП так называемый "покупатель", но только не из Сызраньского вертолетного, а из Борисоглебского авиационного училища летчиков. Но бог меня тогда уберег от опрометчивого шага, хотя я так же, как и Степаныч в свое время, загорелся от речей армейского агитатора. Я вспомнил рассуждения Степаныча о судьбе. Подумал: "А правда, что это было: судьба, или что-то внутри меня не позволило мне пойти по той дороге? И ведь я бы, по моим годам, точно загремел в Афган после окончания военного училища (я окончил бы его в 85-ом году, когда вовсю уже шла эта необъявленная война)! А еще, помню, отец дома сказал мне, когда я объявил о своем намерении стать военным: "Не будь дураком! Хочешь всю жизнь мотаться по гарнизонам? Без кола и двора. Тебе оно надо? Если уж так хочется летать - иди в гражданскую авиацию!". Я, разумеется, не согласился с ним тогда, но потом, когда подошло время подавать документы...
Черное небо над моей головой пьяно покачивалось, сияло и подмигивало мне двоившимися звездами. Казалось, они тоже смотрели на меня. Помню, как я подумал тогда идиотскую мысль:
"Главное, чтобы Я у них не задвоился. В экипаже хоть кто-то должен быть трезвым!".
***
Я ждал, что Степаныч когда-нибудь снова объявится у меня в гараже, но он так и не появился. У меня и по сей день висит у входа на гвоздике его забытая бейсболка, кстати, не сильно грязная: наверное, он накануне спер ее где-нибудь с бельевой веревки. А может, и на помойке нашел: сейчас туда много чего хорошего выбрасывают. В последние годы я заметил, что вполне приличные на вид люди, уже не стесняясь, заглядывают и копаются в мусорных баках. Впрочем, сердобольные хозяева старых шмоток (или просто вышедших из моды) все чаще вывешивают одежду рядом с баками - чистую и выглаженную. И их можно понять: как хорошую одежду можно выкинуть в мусорный бак? Рука не поднимется. Опять же, забота о ближнем. Ибо "от сумы и от тюрьмы..." - сами понимаете! Где живем то, граждане-товарищи-господа!?