Когда туман с ядовито-желтого сменялся на белесый и плотный, как молоко, я засыпал. А когда капельки, поглотив друг друга, становились тяжелыми и образовывали лужу, я потягивался, переворачивался на живот и, распластавшись, глядел в запределье. Мир за стеклом отзывался полуразмытыми пятнами, изменявшимися порой до неузнаваемости, если поболтать в тумане головой.

Самым чудесным было проснуться в те минуты, когда создатель возился у разделочного стола, а внутрь уже проникал невыносимо приятный аромат.

"Кубиками или ломтиками?" - принимался гадать я, хотя это было совершенно неважно - сырые говяжьи куски одинаково вкусные, как их ни порежь.

Поев, я мог свернуться калачиком; мог, разогнавшись в два шага, врезаться в стенку и, подрагивая от хохота, по ней сползать. Я мог просто сидеть или раскачивать свой мир вперед и назад, а потом, утомившись, падать на спину и ощущать, как мир колеблется в застывшем тумане. Я понимал, что жизнь удивительна и прекрасна.

Неладное я осознал, только оказавшись там, где раньше коровьи туши ожидали расправы. За одно мгновение смешались в кучу развернутый плашмя тесак, брызги стёкол и треск моего мира. Запомнились обрывки: склонившееся надо мной лицо создателя, ставшее до безобразия гротескным; мое щуплое тело в осколках на липком столе и неестественно резко очерченные формы. До жути опасаясь глотнуть холодный, невидимый и оттого, казалось, несуществующий туман, я сдавил дыхание.

Вдруг беспричинно создатель ткнул пальцем мне в живот. Всколыхнулись боль, негодование и страх. Тогда я впервые услышал свой голос - я заорал.

 

Тайных знаний, как было обещано в книгах, я не принес. Удачи, впрочем, тоже. Создатель быстро это понял, и жизнь стала кошмаром. Едва я дорос до половины голени создателя, он приобщил меня к алхимической работе. Еще бы - все мимоходом получившиеся твари, включая и меня, имели одно предназначение - способствовать рождению голема, существа несокрушимого и бесконечно покорного своему творцу. К сожалению, я, гомункул, был не таким и годился лишь для мелких бытовых нужд: глину притащить, пробирки сполоснуть.

Минуты, когда я маялся без дела, были не менее мучительны, оттого что, к примеру, я не мог определиться, сливать ли в одну емкость ту слизь из колбы и черную жижу, норовящую вылезти из ведра. Алхимик такого задания, конечно, не давал, но голос внутри утверждал, что это крайне необходимо сделать. В итоге я верил голосу, потому что, если его не слушать, ладони невыносимо зудят.

Иногда мне везло - алхимик был слишком занят работой, чтоб заметить пропавшую жижу, а очередная оживленная по неосторожности химера была слишком слаба, чтобы гулять по мастерской, или ей недоставало зубов, чтобы тяпнуть алхимика за ногу. Оставалось дождаться, пока она мирно почиет в углу, и скормить ее труп бутыли с серной кислотой.

 

- Вот, - приносил я каждый день свежемолотую костную муку. Теребя фартучек, я сиротливо стоял рядом, пока алхимик проверял качество изготовленного порошка, разглядывая его сквозь толстые линзы очков, словно сквозь два донышка от колбы.

- Сойдет, пожалуй. - Это значило, что сейчас алхимик отрежет мне два куска говядины и нырнет в работу, а я, наконец-то, буду предоставлен самому себе. Я первым делом проглатывал угощение, пока алхимик не заметил, сколько в костную муку подсыпано песка, и выбирался наружу.

- Работать заставляет? - всякий раз спрашивал мой друг Саймон, заранее зная ответ. - Гад он!

- Гад, - соглашался внутренний голос, а я, неловко подернув плечиком, отчасти разделяя эти слова, для убедительности воссоздавал в памяти эпизод с занесенным над колбой тесаком.

Саймону шли черные очки. Он никогда не снимал их, даже когда вечерело или шел дождь. А еще у моего друга был нож. Острый такой. Саймон то и дело поигрывал им. Ловко так.

- Я в этом деле собаку съел, - говаривал Саймон.

Собак я видел в книгах на картинках - у них были огромные слюнявые пасти, раздвоенные языки, а у некоторых - три головы. Я уважал Саймона за то, что он смог съесть одно из таких чудищ.

Саймон - он не из наших. Саймон был себх. Я никогда не спрашивал, кто такой себх. За это Саймон не спрашивал, кто такой гомункул.

Если снаружи я не мог разыскать Саймона, я шел собирать кости - всё равно придется, а то от алхимика попадет. А однажды из костей я соорудил собаку, может быть ту самую, которую Саймон съел. Просто соорудил, а зачем - не знаю.

Теперь, когда я не находил друга, я шел искать костяную собаку. Собаку я находил всегда. Она жила прямо на земле у черного дерева. Когда-то дерево сгорело, тонкие ветки осыпались, а ствол и пара обрубков остались. Странная вышла собака - лежит тут и даже говядины не просит. Хотя правильно - собака ненастоящая ведь.

И всё же интересно - как долго она без еды? От такой мысли в голове творилось странное - я пугался не то себя, не то трёхглавого чудовища с картинки и бежал прямиком в мастерскую.

 

"У Саймона очки, у алхимика очки. Один я хожу, как недозрелый. И колбы у меня нет..." - сокрушался я в те дни. Я так и не привык видеть мир напрямую. Даже если смотреть на него сквозь мензурку снаружи, мир всё равно был вывернутым наизнанку, неправильным, не таким. Обычно я скашивал глаза к переносице, чтоб мир хоть капельку расплывался и не пугал.

Счастье вернулось внезапно. Копошась от безделья в заброшенном закутке, я обнаружил сокровище. Настоящее. Большое. С горлышком намного шире, чем у других. Голова пролезла сразу, потом плечи, едва обтянутые кожей, хотя и с ними пришлось повозиться. А когда внутрь полез одутловатый живот, я всерьез ужаснулся. Но я лез, я корчился, я старался...

И я вернулся домой...

И пусть новая колба мала, чтобы ходить в ней или кувыркаться, я мог свернуться калачиком и тихо лежать.

Вот мой мир, простой и понятный. Гладкий - в нем знаешь, что ничто не поранит тебя.

Я прожил там день или два, а потом урчание живота выдало меня. Алхимик страшно злился и угрожал превратить эту колбу в осколки. И я, конечно же, вылез, вернулся к работе, но обиду, понятное дело, затаил.

Когда хватало сил, я втискивался домой - главное живот обильно намазать маслом - и ночевал там. Жизнь стала терпимей. А потом случилось еще одно потрясение.

 

- Пойдем, мелкий. - Так в один из дней началось мое проникновение к себхам.

Саймон закоулками провел меня к дому с массивными ступенями. Мы поднялись, прикрыли за собой дверь и подошли к створкам, которые тут же раскрылись. Из крохотной кабинки лился свет. Саймон шагнул внутрь, кивком приглашая следовать за собой. Я помедлил секунду, стремясь удержать в памяти трепетность момента, и вошел. Кабинка чуть дрогнула, и я почувствовал, как внутренности потянулись к полу - мы мчались вверх. Когда мы остановились, Саймон вдавил кнопку - и пол как будто решил убежать из-под ног. Стало так забавно и щекотно, оттого что проглоченные за завтраком куски вдруг ожили и вознамерились вернуться.

Нет, правда, здорово, когда кишки плюхают внутри. И еще когда поднимаешься, так классно кричать: "Ааааа!", - а когда опускаешься, - "Ууууу!"

Счет времени я потерял, а когда Саймон на полном серьезе вдруг произнес: "Ну всё, хватит!", - я только и смог вздохнуть:

- Тебе разрешают так целый день?

- Себхи свободны, - просто ответил Саймон. - Такими рождены или добыли свободу, - распрямился и блеснул ножом.

Тогда я отвел Саймона к своей собаке - просто мне нечего было больше ему предложить.

- Вот, - сказал я и тихо сидел грустный и печальный.

- Ну чего ты? - Саймон толкнул меня плечом. - Ну, хочешь, я убью для тебя алхимика? Я могу. Я ж твой друг.

Мое лицо опустилось ниже.

- Мне еще кости собирать.

И я побрел.

Вечером голодным я забрался в колбу. Меня чуть мутило. Но ощущение дикой радости еще бродило в кишках - вверх, вниз. Вот так бы всю жизнь. Вверх. И вниз. Вверх...

Я уже засыпал, а голос внутри, подвывая, кричал:

- Ууууу!

 

Я дорос алхимику почти до колена, и на меня взвалился дополнительный груз - оттаскивать на свалку неудавшихся големов. Алхимик из мастерской почти перестал выходить. А зачем ему? Глину я приносил, и кости тоже, и молол их я, и избавлялся от результатов его опытов тоже я. А я же ма-а-аленький! А он счастливый - живет, словно в колбе, только побольше, еще и очки у него есть.

Зато скоро раскрылся главный секрет - я узнал, где хранится говядина. Страшно там - сплошь крюки, пасти с языками набок и ножи. И мороз по коже. Уух! А на каждом крюке - говядинка.

Ключ от ледяного зала алхимик носил с собой...

 

Когда я прятался в колбе, тяготы жизни отступали. Я знал - если наглядеться изнутри сквозь стекло, а после закрыть глаза, то перед ними поплывут сладкие картинки. В них непременно будут мясные ломтики с розовыми прожилками по краям, подтаявшие и чуть с изморозью. Их мысленно так возьмешь в ладошки, подышишь, согреешь... И тогда там, где бывает пуп, начинает сладко-сладко щемить, а от этого нестерпимо манит она - Саймонова свобода.

Потом внутри просыпается голос. Он много разного говорит. "Вот, - говорит, - скоро убью алхимика и заберу ключ. Буду жить в колбе, а колбу поставлю в лифте. И говядина будет заползать в колбу сама".

Я слушал голос, подергивал плечиком, соглашался и от себя добавлял: "А потом убью Саймона и буду в лифте кататься один".

Но жизнь почему-то несправедлива. Как только становится чуточку лучше, сразу происходит нечто плохое, словно бьется стекло. Однажды вдруг наступил день, когда пузо, измазанное маслом, истертое до мозолей, отказалось лезть в колбу. Вот просто не лезло. Совсем.

Ох, до чего же обидно - ведь я ж сам худющий, вот только живот...

Там, среди склянок, в шаге от дома, я доедал мясо, которое припас себе на ночь, и плакал. Я никогда не вернусь домой.

Я безвозвратно застрял в плохом мире. Навсегда.

 

У черного дерева на черной земле лежала костяная собака. Рядом сидел опечаленный я.

Дождь противно капал за шиворот, а я ему назло жевал мякоть, припасенную к обеду, и с тоской глядел в будущее. Алхимика Саймон убьет, а счастья не будет. Жить придется без колбы и есть говядину. А когда говядина закончится, я умру. И буду лежать тут рядом, как сделанная мною собака.

Я смотрел, как капли, падая прямо на кости, стекают в свежую лужу. Попытался представить - каково это, когда капли текут по костям. Бррр! Холодно. А собака лежит, не шелохнется - она сильная. Я тоже когда-нибудь стану таким.

А ведь собака есть, наверное, хочет.

Только что откушенный кусок передумал проглатываться, но, я, заев следующим, его убедил.

- Кусок-то всё равно жилистый, а у собаки зубов нет, - тут же подсказал внутренний голос.

Но неправильная мысль, что собаке хочется кушать, въелась в голову и нудила, нудила, нудила. А я оправдывался, как умел - ведь собака же понарошку. Вот если бы Саймон пришел, он бы помог, и мысль бы удрала, а так я справлялся с нею один. Пока я готовился рассказать, что ненастоящий пёс мясо съесть не сможет, что мясо испортится, рука взяла и протянула собаке кусочек. Сейчас положено было, наверно, испытывать гордость, но ничего такого ко мне не пришло. Зато вдруг так захотелось есть, что я разрыдался. Но мне было можно - я маленький и голодный!

Стало так жалко себя, беззубую собаку и особенно говяжью вырезку, которой суждено несъеденной истлеть, что я твердо решил - не съем, ведь я отдал ее собаке.

И вдруг внутри потеплело, только вот тут вот, чуть выше, не в животе. Мне показалось, будто я вылез из колбы, осмотрелся и вылез еще раз. Или словно я покатался на лифте и стал свободным, как себх. Только ко мне прикоснулась какая-то странная, не Саймонова свобода.

- У-у-гуууу! - закричало что-то внутри, но это не внутренний голос, это что-то другое.

Так приятно было думать, что когда-нибудь, конечно же не сразу, я смогу покормить собаку еще раз.

Потом прибежало что-то мокрое и лохматое, повиляло хвостом и принялось есть. И тогда я увидел - да вот же она, взаправдашняя собака. Совсем не как на картинках.

Я столько увидел так ясно!

И даже странно, что черное дерево не делось никуда. Хотя правильно - оно ведь такая же часть реальности, как костяная собака, как Саймон и как мой не в меру толстый живот. Но оказалось, что есть и другое. Зеленые деревья и лохматые животные, виляющие хвостом. Нужно просто шире раскрыть глаза, вдохнуть полной грудью и в восхищении замереть. Тогда можно увидеть. Людей, собак и деревья.

Нужно только попробовать.

 

В подставке на столе стояла пробирка. А я сиротливо держался в углу и теребил фартучек.

Обычно в пробирку ссыпалась костная мука до этой вот чёрточки. А сегодня там чуточку воды и полевые цветы. Они такие желтые, красивые, пахучие!

Я позволил себе немножко помечтать. Вот оторвется алхимик от работы, посмотрит и скажет: "Ух ты!"

Мой создатель хороший. Он сможет увидеть цветы. У него обязательно получится.