Ажурные завитки на ее маленькой кофейной чашке поблескивали. Третьи сутки мужчина не выливал сгусток черноты, собравшийся на дне. Он смотрел и все. Сидел и думал, отчего же все не так. Отвечал ему только слабый женский запах, оставшийся от ее пухлых губ на краю чашки. Конечно же, ему хотелось думать, что остался. Но нет. Игра воображения - и только.
Внезапно мужчина вперил взор в открытое окно, находящееся напротив, - оттуда залетел сильный аромат завтрака, который старательно готовили этажом выше. 'Небось любимый завтрак любимому мужу, или сыну?' - думал он. Мужчина состроил неприязнь на лице, отразившуюся в глубокой морщине у носа, - был уверен, что для мужа. В глубине его танцевала, словно жалкий скоморох, зависть: кусочек за кусочком она поглощала живые места души. Отрывала их, отгрызала, ничуть не подавившись...
Пустые глаза прошлись по комнате, рассматривая безвкусный интерьер, - плита, столы, холодильник, подвесной шкафчик и несколько стульев (стоявших так, на всякий случай) - и вернулись к чашке. Все это было бездарно разбросано в квадратной комнатке. Так же бездарно мужчина разбрасывался потенциалом писателя. Это ученое ремесло было лишь слегка обточено, но имело уже острый конец, которым того и гляди можно проткнуть пару десятков деловитых критиков: проткнуть их ошеломляющим слогом своей истории. 'Может быть, - гадал мужчина. - Да, было бы неплохо. Очень даже хорошо!'
Ворот большой белой рубахи вдруг сполз к широкому плечу. Мужчина удивленно поправил его, мол: 'Как он вообще смог сползти', а через мгновенье включил телевизор, безвкусно нависающий над окном. 'Смешно, конечно, будто бы у гостя всегда имелся выбор - смотреть ТВ или упереться в окно', - его позабавила эта мысль, а сам он выбрал бы окно... наверняка.
Маленький экран моргнул, поддакивая его словам в голове. На нем замерцали лица, прогнозирующие погоду.
- В западном же регионе ожидаются сильный дождь вместе с ветром, скорость которого составит...
Приятная женщина с яркой заколкой в виде розы не успела рассказать, как мужчина уже смотрел на исписанный лист бумаги.
Давеча он на скорую руку начеркал темными чернилами, растекшимися кое-где, пару путаных абзацев. А теперь пялился на них как в первый раз, не зная, что дальше делать, - писать начало, или это оно и есть.
Между блеклых тетрадных клеточек, напечатанных в типографии, витиевато сочились буквы.
Мужская печаль засела в нем, в глубоком, но еще теплом колодце его души. Она-то его и охлаждала. Размеренно, степенно, и, несмотря на это, - беспощадно. Как стервятник терзает мертвенные клочья плоти. И он знал, был уверен, что этой, следующей, - вечной ночью, будет все так же искать тепла в объятиях разгоряченной кожи. Но то будет лишь кожа, требующая такого же тепла. Мираж. Все мираж, а истина все в том же колодце, в который должна опуститься ласковая, нежная, добрая, а главное - любящая женская рука. Тогда-то колодец наполнится живой водой, готовой утолить жажду, может, не тысячам, а десятку, зато любящих душ. А сейчас то что? Ничего.
Он неожиданно встрепенулся, подумал, что хорошо было бы, а уже через мгновенье ушел с новой незнакомкой во тьму. Там они будут согреты... на пару неизбежно обманчивых мгновений, а позже их сознание снова будет беспокойно истлевать в попытках найти родство. Она, а может быть, и он, нечаянно подумает: 'Вдруг это тот самый?', но позже заснет. Утром не останется и следа от тепла, только лишь мерзлая, мрачная серость дня. Ибо не найдут они любви, пока не откажутся от мнимой ласки.
Мужчина дочитал текст, немного поразмыслил, глядя в открытое окно. Где-то над ним девушка с заколкой сменилась мужчиной, но он не обращал внимания.
Последние слова текста отдались в его голове эхом: 'Ибо не найдут они любви, пока не откажутся от мнимой ласки'. Казалось, слова разумны, но все равно отдавали фальшью, а что, собственно, сейчас ею не отдает.
Голова мужчины вяло повернулась, и боковым зрением он заметил, как блеснул ажурный узор на чашке с остатками кофе... с остатками неискреннего тепла той женщины, которую он встретил в баре пару ночей назад. Два утра мужчина подходил к этой чашке, всматриваясь в кофейную гущу и видя ее улыбку. Горечь - возможно, такая же ненастоящая - разливалась в его сердце, а потом уносилась прочь, и кровь в его жилах застывала. Все тепло исчезало, чтобы вернуться на пару часов ночью. Но две ночи он не заходил в бар, и тело остыло. Мужчина устал. Устал от того, что и сердце промозгло.
Когда он возлежал с женщиной, чей след от губной помады успел выцвести на чашке, то предложил поужинать. Она робко повернулась и кивнула в знак согласия. Он не ожидал этого; она тоже. Утром, выпив кофе и поставив в раковину чашку, женщина ушла. Вечером того же дня мужчина пришел в ресторан. Весь надушенный и наряженный он вгляделся в ее нежные мочки, в которых светом разливались серьги. Она была прекрасна. И все было хорошо, до момента, пока он не заговорил. Слова путались, а сам он, казалось, не знал, чего хочет. Это там-то - в свете пьяных ночных огней его язык развязывался, подобно распустившимся цветкам, а здесь нет. Вскоре женщина ушла, сославшись на боль в животе. Позже мужчина поймет, что эта боль была ветром. Бесконечно-одиноким ветром женской тоски.
Иногда, сидя и рассматривая чашку, которую он достал из раковины тем же вечером после ресторана, мужчина жалел о том, что не провел ее, а потом, очнувшись, улыбался до ушей, потому что мысль эта казалась ему глупой, как первое признание в любви девочке, которая старше тебя на пару классов. Спустя время, конечно, мальчик и девочка, уже подросшие, понимают, что признание, в своей сущности, было преисполнено еще скрытого, не распустившегося, но такого нежного мужества... смелости. А до того понимания растерянный мальчик подойдет к отцу с невообразимой печалью в душе и спросит: 'Что им нужно, этим девочкам?', папа же с нотками сухости в голосе ответит: 'Всегда большего, чем мы можем им дать. Всегда большего, сынок'.
Чашка внезапно блеснула.
Он, наконец, медленно встал, подумал, что жизнь его похожа: 'Как же там было в песне? 4000 дождливых ночей? Да, точно', на 4000 дождливых ночей. Может, оно и к лучшему, как раз взойдет урожай, и тогда точно наступят погожие деньки. Вот только знать бы, какое растение выдержит такой обильный полив; какое прорастет наружу в таком количестве жидкости. Знать бы, и тогда мужчина нашел бы это растение и выдержал бы еще 4000 дождливых ночей. Ночей, льющихся каплями мужской печали.
Но о таких растениях он, увы, ничего не слышал.
Приблизившись к чашке, в которую уже было тошно заглядывать, мужчина вспоминал, что хотел когда-то жить с одной единственной, но не сложилось. А сейчас он заплутал, ушел в другие степи этого высушенного мира.
Когда-то подающая внушительные надежды натура, ныне же выхолощенная до мозга костей, взяла чашку, немного растерянной, робкой хваткой, будто совершает ошибку, и поставила в раковину под напор воды. Горячая жижа обожгла пальцы, а мужчина обескураженно отбросил чашку на дно раковины.
- В стране восемь часов ноль минут, - натужно вежливым голосом произнесла женщина, оживляя пустую комнату.
Мужчина быстро подошел к стулу, на котором сидел два утра, схватил пиджак, повесил на себя. На пороге кухни он развернулся, глядя на отколотый кусочек чашки, потом хмыкнул, словно ребенок, который играл с вскоре наскучившей игрушкой, и вот он уже диву дается - как вообще игрушка могла ему нравиться.
Этим вечером мужчина предпримет еще одну твердую попытку в баре с прозаическим названием 'У Тэда'. Он знал, что, скорее всего, попытка будет пустой тратой времени, но он хотел, чтобы его 'тысячи дождливых ночей' прошли, и раз уж так, то нужно встать и взмолиться о солнце, взмолиться о ясности... взмолиться о любви.
И тогда ночью, когда сумерки в очередной раз накроют город, накроют мир темным саваном, его плоть, получив жар ласк, остынет, а он вспомнит о наброске текста, который восвояси унесся на крыльях мокрого ветра. И только тогда, именно в тот миг мужчина тонко прикоснется к волосам другой женщины и предложит поужинать. Она, возможно, согласится и тогда уж наверняка он постарается и встретит следующее утро с ней, и последующие тоже. Может случиться и так, что ничего не выйдет с ней, и с пятью другими, но мужчина не остановится. Он продолжит поиск под сенью дождливых, печальных ночей и может, наконец, в одну из таких ночей поймет, что свет жизни, заключенный в любви, нужно искать при свете дня, а не в потемках вульгарных ночей, давно переваливших за 4000.