"Я помню, как он читал лекции... Он говорил о Новалисе, Гофмане и было абсолютное смущение, что они вместе по вечерам пьют чай..."
(В. Бондаренко"48 часов Nostalgie)
Когда я познакомилась с Гофманом, он работал продавцом в "Букинисте", а я училась на 2-ом курсе института связи. Однажды, в непогожий осенний день, я с подругой прогуливала лекции по политэкономии. В кино мы не успевали, т. к. надо было вернуться, хотя бы ко 2-ой паре, и мы зашли в "Букинист". Подружка, доедая пирожок, прилипла к витрине с какими-то фарфоровыми безделушками, а я нырнула под книжные стеллажи. Я долго любопытничала, то и дело вытаскивая за корешок очередную книжку, так что продавец, наконец, не выдержал: "Милая барышня", -- обратился он ко мне. "Ваш беспредметный поиск указывает на то, что Вы ничего не ищете. Выйдете, пожалуйста, из-за прилавка". Я несказанно смутилась, даже, кажется, покраснела, но вместо того, чтобы тихо ретироваться, нахально вступила в спор. Я сказала, что продавец ошибается и поиск мой не бесцелен. Я ищу... И тут я назвала книгу, которой, разумеется, не могло быть в этом магазине, слишком дорого она стоила по тогдашним временам. Продавец ничего не ответил, а только изумленно поднял брови и уже с лукавым любопытством посмотрел на меня: "Вы интересуетесь "Х-?", -- спросил он, но я не заметила иронии в его голосе и смело ответила: "А почему я не могу им интересоваться?" Но продавец не ответил, а только оторвал два клочка бумаги: на одном написал что-то сам, а ко мне придвинул второй: "Оставьте свой телефон, я попытаюсь Вам помочь. Только не пишите вымышленные цифры и имя Вашей соседки, я все равно смогу Вас отыскать: людей, интересующихся "Х", в Москве не так уж много". Как под гипнозом, я записала свой телефон и свое имя, и мы вышли с подругой из магазина. И, конечно же, мысль об этом дурацком поступке не давала мне покоя. Но продавец не звонил. И вот, когда я уже почти забыла об этой истории, в канун Рождества, раздался телефонный звонок. "Это Гофман, -- представился голос, и, не дав решить мне, то это -- розыгрыш, пояснил: -- я нашел книгу, которую Вы заказывали. Надеюсь, Вы не передумали ее приобрести, ведь Вы так ее искали?"
Потом, спустя много лет, я неоднократно задавала ему один и тот же вопрос: "Почему ты был уверен, что я не положу трубку? Откуда ты знал, что я приду?" Но он каждый раз отвечал по-разному, предоставляя мне самой придумывать его, то эдаким знатоком женщин, то снобом, то гипнотизером, то шарлатаном. Его, как будто забавляло, что люди не могут четко его обозначить; загнать, для удобства обращения, в какие-то рамки. Он мог быть любым, но, все-таки, оставался при всем этом обычным человеком со своими уязвимыми местами, слабостями и печалями. Поэтому, как-то раз, отвечая на этот вопрос, он просто сказал: "В этот день мне было тоскливо и одиноко, и я вовсе ни на что не надеялся. Я позвонил нескольким знакомым, в том числе и женщинам, но напрямую так никому и не сказал, что у меня на душе... А приехала только ты".
В день нашей первой встречи Гофману едва минуло столько, сколько лет сейчас мне самой. Он не показался мне тогда старым (разве 36 лет -- это старость?!), но взрослым, очень взрослым -- да. Так мне тогда показалось. И только чудо не оттолкнуло меня от него навсегда. И этим чудом была его душа. Это трудно объяснить, но в день нашей первой встречи (а встретились мы на Никитском бульваре, куда он принес-таки обещанную книгу, но, разумеется, не отдал (во-первых, откуда у меня могли быть такие деньги? А, во-вторых, он и сам взял ее под честное слово у одного коллекционера), я вдруг увидела рядом с собой РОДСТВЕННУЮ ДУШУ, которая была упрятана в тело, очень взрослого, далеко не красивого, одетого в мешковатую куртку и шапку "петушок" -- мужчины. Но он сказал: "Привет! Не пожалеешь, что приехала, смотри, что я привез для тебя", -- и я тут же попала в необъятный мир сказочника Гофмана.
...На кухне, где мы распивали чаи и делились разными новостями, возле окна, в большой кадке, рос фикус. Я прозвала его "крошка Цахес" и всегда здоровалась при встрече. "А когда уходила, всегда оборачивалась: Гофман и Крошка Цахес махали мне своими большими, как листья, ладонями. Но дома мы встречались нечасто. Гофман был женат, кроме того, у него было две дочки, которых он очень любил. Временами мне казалось, что свою отеческую любовь он переносит и на меня. К сожалению, тогда я не могла оценить этой любви, напротив, она меня обижала. Мы даже ссорились из-за этого. "Ты разговариваешь со мной, как с маленькой!" -- возмущалась я. "А ты и есть -- маленькая", -- примирительно вторил Гофман. "Нет, ты ошибаешься, это только ты видишь меня такой, а вот другие думают иначе!" -- угрожала я. "О-хо-хох! Другие!.. И кто ж этот бездельник, скажи мне на милость, я ему уши-то надеру!" -- смеялся надо мной Гофман. Да, мы ссорились вот из-за такой или другой ерунды, но всегда мирились. Я знала, что у него есть женщины: сослуживцы, приятельницы и даже любовницы. Я даже ревновала, чем иногда умиляла Гофмана, так как не умела, как следует, скрыть эти чувства. "Боже мой, -- улыбался он, видя, как я тереблю ладошку крошки Цахеса, и, пряча от него глаза, пытаюсь изо всех сил делать вид, что мне абсолютно все равно, почему он вчера отказал мне во встрече, -- Боже мой, ты -- ревнуешь". "И вовсе нет, -- возмущалась я его подшучиванью, -- с какой стати? Просто..." Но он не давал мне договорить, а обнимал, нежно привлекая к себе: "Счастливый ты человечек, -- говорил он, не выпуская меня из рук, -- и очень хороший". Вы не поверите, но так мне больше не говорил ни один мужчина. А с Гофманом, кроме таких вот объяснений, большей близости у нас не было. Нет смысла пытаться пересказывать наши беседы. Понимаете, дело не в словах. Дело в том, что стоит за этими словами. А за ними стояла нежная, теплая, во многом непонятная нам обоим привязанность. Гофман не был всезнающим, не был самым сильным, самым справедливым и праведным. Да, он был старше меня, но с родителями я не могла себе позволить таких вот бесед даже если бы и очень захотела, а с ним -- могла. А могла и не беседовать вовсе. И он -- вот оно чудо его души! -- умел через мое молчание дотянуться до меня, отогреть. Иногда я завидовала его жене, его дочерям, его фикусу. Но как-то раз, когда я принесла ему, ожидая похвалы, публикацию своих стихов, он, почему-то думая, видно, совсем не о прочитанном, вдруг сказал: "А вот будешь умирать и воды принести некому". Я побоялась спросить его тогда, почему он так говорит, но завидовать кому бы то ни было я перестала.
А потом я вышла замуж. Переезжала с места на место: обустраивалась, меняла места работы и т. д. Вообще, встречаться мы стали крайне редко. Я тосковала по Гофману, по крошке Цахесу, по добрым словам и нежным дружеским всепонимающим и всепрощающим объятьям. Однажды, после довольно длительного перерыва, я попробовала восстановить наши встречи. К тому времени Гофман уже несколько лет работал на складе стройматериалов, в огромном ангаре, на Рижской. Звонить было бесполезно, и я сама поехала туда. Но оказалось, что он давно уволился. Куда? Это никого даже и не интересовало. Я метнулась по знакомому адресу, но ужасное предчувствие, преследовавшее всю дорогу, не обмануло меня: квартира была продана, и теперь тут проживали другие люди. Почему? Почему ты не дал мне знать о своей беде, Гофман? Почему не позвал, чтобы просто уткнуться в мое плечо?
Во всех газетах я опубликовала объявление о том, что найдена страница ХХХV главы книги "Х". Не так много людей в Москве, ценящих эту книгу. Откликнись, Гофман!