Всё было прекрасно. Так прекрасно, как не было давно. Друзья старые, стихи новые, шутки разные, еда обильная, водки много. Мы постарели, кто-то потолстел, но всё ещё были сексопильны и привлекательны.
- Лилька, ты сегодня такая красивая и умная! - сострила Катя. Я может быть, не сострила, может быть, она была серьёзна.
- Я умная всегда.
- Да ты и красивая всегда, - заметил Валик, немолодой бородатый автор, который оказывал мне знаки внимания, с тех пор, как присоединился к нашей тусовке.
Впрочем, без ложки дёгтя не обошлось. В самом конце, когда гости начали разъезжаться - кто в Бруклин, кто в Квинс, кто в Нью-Джерси, я случайно оказалась участницей разговора, вернее, откровений, прозаика Гриши и поэта Паши. Их беседа предназначалась для них двоих, но я стояла рядом возле забора под навесом. Уйти захотелось сразу, но боясь показаться невежливой, я продолжала слушать.
- Хочу бросить, но не могу. Знаю, что я говённый писатель, но мне дают заказы.
- Они тебе платят?
- Да всего -ничего, но публикуют. Присылают темы, и я не отказываюсь. Штампую днём и ночью, на работе, в метро, ничем больше не занимаюсь. Верка всюду ходит одна, как-будто разведенная или вдова.
- Но ты пришёл сюда, - попыталась я поддержать беседу.
- Я сделал над собой усилие. Хочу завязать.
Я открыла рот, чтобы вставить ещё словечко, но меня нервно перебил Паша:
- А как ты успеваешь? Тебе каждый день нужно сидеть в офисе. Мне легче, у меня свой бизнес. На работе это не сказывается?
- Не думаю. Я пишу между проектами. Начальник не знает. Аттестации прохожу. Так тянется много лет. Понял, что графоман. Никому моя писанина не нужна, и меня не читают. Книжки не продаются. Я ничтожество. Но остановиться не могу. Это болезнь.
- Как я тебя понимаю! У меня такая же история, книжки стоят дома на полках и в ящиках. Какую обложку мне нарисовал Папкин! - проникновенно восклинул Паша. Папкин мне был незнаком, но, по-видимому, это известный среди русско-язычных авторов художник-иллюстратор.
В отличие от искренней грусти прозаика, у Паши прозвучало сомнение в правоте читателей, игнорирующих его поэтический талант. Гриша редко читал свои рассказы на публике, а Паша, напротив, не упускал возможности поучаствововать в презентациях опубликованных сборников в книжных магазинах и библиотеках. Читал он скучно и монотонно, но старательно, доверительно и охотно.
- Но ты победил в конкурсе "Золотая туфелька 3" - напомнил Паша Грише.
- Судили свои. Я был там под настояшим именем. А если конкурс анонимный, то меня ругают и дают последнее место те, кто перед этим присудил первый приз в других конкурсах. Алексей и Татьяна в "Искривленном Кирзаче 9" и "Уколе Кошмара 4" разнесли меня в пух и прах за стиль, лексику и шаблонный сюжет, а перед этим за это же хвалили.
Гриша упомянул двоих наших наиболее уважаемых авторов, с мнением которых все считались. Они присутствовали на сегодняшней тусовке и уже попрощались.
- Нет, я ничто, посредственность. У меня нет новых идей. Мараю бумагу. Ничего значительного так и не создал. Мне нужно к наркологу.
- Не к наркологу, а психотерапевту, - влезла я со своим мнением.
Невысокий Паша снисходительно посмотрел на меня и в этот момент, как мне показалось, вытянулся, вырос на голову и стал значительно выше меня.
- Какое право у тебя что-то вякать! - говорил его испепеляющий взгляд, и я внутренне съёжилась и захотела исчезнуть из-под навеса. Но по-прежнему стояла как вкопанная, борясь с усвоенной с детства манерой не прерывать начатую при мне беседу. Глубоко-посаженные глаза моего оппонента, а правильнее, наставника, выражали удивление и презрение одновременно. Я тотчас всомнила, как недавно осмелилась спорить с Пашей о влиянии русских поэтов на развитие поэзии и их месте в литературе. К несчастью, наши мнения разошлись. Спор происходил в его вэне, когда мы направлялсь в Бостон на очередную презентацию творчества кого-то из обших знакомых.
- Ты сидишь в моей машине и противоречишь мне! - закричал Паша, и машина едва не угодила в столб . Я испугалась за безопасность - свою и друзей и признала, что Паша находится на третьем месте после Пушкина и Есенина в иерархической лестнице, которую соорудил и так болезненно отстаивал наш водитель.
- Мои книжки! - продолжал сокрушаться Гриша, - Я так надеялся, что их раскупят. Но не могу прекратить. Просиживаю за столом все вечера и творю, творю.
- Так и я всё время сочиняю, и никто не замечает и не покупает, - опять повторил Гриша. И опять в его голосе прозвучали недоумение, нерешительность, сомнение в происходящем , а во взгляде - немой вопрос:
- А так ли это на самом деле?
Он мельком посмотрел на меня, с высоты, с которой я успела смириться, не произнося ни слова, но было и так понятно, что он имел в виду:
- Да что ты понимаешь в наших проблемах! Мы талантливые, непонятые, мятущиеся. А ты - серость, бездарность, ни на что не претендующая и не способная претендовать.
Я больше не пыталась что-то добавить или оспорить. Одна мысль вертелась в моей голове - как бы поскорее освободиться, забиться в другой угол - в сад, в бассейн, в прихожую, подальше от моих гениальных собеседников.
Наконец, Паша решительно взял Гришу под руку, ешё раз смерил меня презрением, смешанным с жалостью и раздражением, и увёл собрата по перу к скамейке под ветвистой яблоней, где они, уединившись, размашисто жестикулировали и что-то друг другу горячо доказывали.
А я расстроенная, убеждённая в собственной никчемности, почувствовала голод и жажду, подошла к столу, на котором оставалась кое-какая пища для тела, и выпила оставшуюся в бутылке водку и закусила салатом из крабов.