После девяти лет отказа и предотъездной суматохи, две недели в Вене пролетели, как прекрасная сказка. По приезде в Италию, нас привезли не в Рим, как большинство эмигрантов, а в центр эмиграции - небольшой курортный городок Ладисполи, и поселили в гостинице "Рояль", недалеко от центра города. Я очень обрадовался этому обстоятельству, поскольку моя сестра Нина и её семья ещё были в Ладисполи, но должны были уехать в Америку через несколько дней.
Перетаскав все чемоданы и баулы наверх по винтовой лестнице (лифт руководство гостиницы предусмотрительно отключило, дабы эмигранты не перегрузили и не сломали его), я оставил жену и дочь распаковываться, а сам схватил бумажку с адресом Нины и побежал на поиски. К этому времени уже стемнело, итальянского языка я не знал, тем не менее, говоря название улицы прохожим и получая в ответ направление, за полчаса мне удалось отыскать нужный адрес. Поднявшись на высокое каменное крыльцо и не увидев звонка, я постучал. За дверью послышались быстрые шаги, затем вопрос, который я не расслышал из-за проехавшего вдали мотоцикла. "Свои!" - громко и отчётливо произнёс я. Дверь приоткрылась, потом распахнулась, и мой 10-летний племянник Петя, ахнув, кинулся мне на шею. В коридор выбежала 6-летняя Оля, её и без того большие глаза расширились, и она тоже прильнула ко мне.
- Вы что ночью дверь открываете?! - раздался сердитый голос Нины, и она выглянула в коридор. Рассерженное выражение её лица через секунду сменилось на изумлённо-радостное.
Через полчаса Нина, Петя и Оля (Саша, муж Нины, в этот день был в Риме и ещё не вернулся) сидели у нас в номере. Мы позвали к себе также соседей по Вене Шифриных, с которыми и в Ленинграде жили недалеко, но познакомились только за несколько месяцев до отъезда. Нина постаралась ввести нас в курс местной жизни. Предупредила, чтобы ничего не продавали перекупщикам из эмигрантов, которые, пользуясь тем, что вновь прибывшие не знают местных условий, скупают всё за гроши и продают итальянцам в несколько раз дороже. Рассказала, что, кроме наших, в Ладисполи находится много иранских евреев, бежавших от исламской революции. О том, что есть синагога, устроенная в здании бывшего кинотеатра хасидом из Милана. И о том, что американский консулат время от времени, по непонятным причинам, даёт отказы на въезд в Америку... Беседа затянулась допоздна. Договорились встретиться назавтра, после собрания, проводимого для вновь приехавших представителями ХИАСа.
На собрании выдали по итальянско-русскому/русско-итальянскому словарику и сразу предупредили, что никто с нами, как в Австрии, возиться не будет. В гостинице пробудем неделю, за это время обязаны найти жильё. Нина и Саша, когда мы встретились с ними после собрания, подтвердили наши опасения о том, что жильё снять нелегко. Ситуация усугублялась тем, что, во-первых, в Италии почти никто не говорил по-английски, а во-вторых, в Ладисполи в этот момент количество эмигрантов в несколько раз превышало запланированное: множество семей из Украины и Белоруссии, не помышлявшие ранее об отъезде, сорвались с насиженных мест из-за Чернобыльской катастрофы. Пособие постоянно сокращали, права на работу у эмигрантов не было, жильё дорожало, все снимали квартиру на 2-3 семьи, старaясь подобрать соседей поприличнее.
Родственники показали нам все достопримечательности Ладисполи - фонтан в центре городка, у которого всё время толкались и обменивались сплетнями эмигранты, рынок, синагогу, магазины, пляжи... Когда подошли к небольшому продовольственному
магазинчику, Петя спросил: "А знаете, как наши называют этот магазин?" Он выдержал эффектную паузу и воскликнул: "Вонючка!" Мы вошли и поняли, что прозвищем магазин обязан десяткам сортов сыра, лежавшим на прилавке и полках и создававшим неповторимый "букет".
В другом месте, указывая на вывеску, Петя с серьёзным видом сказал моей дочери: "Ира, вот это - два самых главных слова на итальянском, джелато и джелатерия, означают мороженое и место, где оно продаётся". Все оценили юмор, а Иришка, будучи на три месяца младше Пети, пришла в полный восторг.
Показали нам и площадь, где бывали так называемые "раскладки". Раз в неделю продавцы приезжали и раскладывали товары (одежду, обувь, бельё, продукты и т.д.), зачастую продавая всё это значительно дешевле, чeм в магазинах. Мы не могли понять, как такое возможно, пока кто-то не объяснил нам, что это - остатки от партий, и продавцам надо избавиться от них по любой цене, чтобы освободить место для нового товара.
Но это нам объяснили значительно позже, а пока мы кинулись сплочённой командой искать квартиру. Команда состояла из нашей семьи, троицы Шифриных и молодой москвички Лизы Шейнзон, которая тоже была нашей соседкой в Вене. Мы оказались в выгодном положении, поскольку мои родственники объяснили нам ситуацию, Лиза прилично знала итальянский, а у Саши Шифрина было поручение к итальянцу Марио, оказавшемуся довольно солидным человеком в Ладисполи. Тем не менее, хоть мы и бегали целыми днями как заведённые, к концу недели найти жильё не удалось, и мы не знали, что делать. В последний момент Марио повёз нас в городок Черенова, в трёх километрах от Ладисполи, где вообще-то эмигрантам не сдавали, и поручился за нас. Нам показали шикарную меблированную двухэтажную квартиру с двумя ванными комнатами, в каждой из которых, кроме обычных причиндалов, было ещё и биде. Цена была высоковата, но в пределах допустимого. Слегка обалдев от этого великолепия, мы согласились, и на следующий день, в сопровождении Лизы (в качестве переводчика), я поехал в агентство и заплатил более полумиллиона лир. К вечеру наше семейство уже распаковывалось в одной из спален наверху. Вторую, по соседству, заняли Шифрины, а Лиза устроилась внизу, на диване в нише, но зато у неё была персональная ванная.
Черенова сильно отличалась от Ладисполи. Этот городок был расположен не на морском берегу, и тут не было толпы эмигрантов, так что жизнь была значительно спокойнее. С другой стороны, своего рынка не было, и за овощами и фруктами, а также за новостями приходилось идти три километра в Ладисполи. Дело в том, что все новости, включая самые важные - кому когда следует явиться на медосмотр, на собеседование в Джойнт или даже в американский консулат - вывешивались на специальной доске в Ладисполи, и надо было хотя бы раз в 2-3 дня наведываться и проверять, нет ли твоей фамилии в списке.
Через день после переезда, идя по направлению к Ладисполи, я заметил загорелого мужчину лет 45, вышедшего с боковой дороги и спрашивающего о чём-то водителя приостановишейся машины. Тот непонимающе пожал плечами и уехал. Когда я приблизился, мужчина спросил меня на хорошем английском, в какой стороне Ладисполи. Я ответил, что иду туда же, и оставшиеся 40 минут пути мы провели, оживлённо разговаривая. Мой собеседник оказался иранским евреем, стоматологом. Он очень прилично жил при шахе, но с приходом к власти аятолл всё переменилось. Видя, что дело плохо, он отправил свою семью в Америку, а сам задержался закончить какие-то дела. Однако даже этой небольшой задержки хватило, чтобы застопорить его надолго. Евреям запретили покидать пределы страны. Он достал поддельные документы, переехал в другой город, где его никто не знал, и несколько месяцев ходил в мечеть, изображая "правоверного мусульманина". Наконец ему удалось добиться разрешения на выезд в Турцию. Там он обратился в американское посольство, и его переправили в Ладисполи.
В ответ я рассказал ему про свои отказные приключения, хотя на фоне его рассказа они выглядели довольно бледно. Так за приятной беседой не заметили, как дошли до Ладисполи, где он пошёл к своим знакомым, а я убедился, что новостей ещё нет и пошёл на рынок.
Рынок был небольшой, но очень колоритный. Покупателей-эмигрантов тут было значительно больше, чем итальянцев. Некоторые торговцы громко расхваливали товар, один даже кричал по-русски с сильным акцентом: "Хорошие персики!" Когда молодая женщина спросила его о чём-то по-русски, он крикнул: "Алессандро!", тут же подскочил белобрысый паренёк явно не итальянского происхождения и стал бойко переводить. Везде слышалось "кванто косто" (сколько стоит), отвечали зачастую жестами, показывая на пальцах.
Hа рынке я встретил Лёву Цылова, моего бывшего одноклассника с первого по восьмой класс, с которым мы лет 20 не виделись, пока он не пришёл помыться в баню, где я работал, и не узнал меня. После этого мы время от времени встречались, а в конце концов улетели в Вену одним рейсом. Лёве с семьёй удалось снять комнату в Ладисполи, и он был в курсе всех сплетен. Он рассказал, что у одной женщины на медосмотре обнаружили СПИД, и вся её семья моментально исчезла - очевидно, депортировали; что двум семьям из декабрьского заезда дали отказ на Америку. Ещё он рассказал, что на рынке торговцы зачастую в конце дня, особенно в воскресенье, выставляют слегка помятые, но в остальном прекрасные овощи и фрукты, и их можно брать бесплатно. С этими новостями, а также с тяжёлой сумкой, полной овощей и фруктов я пришёл домой, где Саша Шифрин встретил меня сообщением, что в Италии ужасно дешёвое вино - литровый картонный пакет стоит одну миллю (тысячу лир) - меньше доллара, и предложил воспользоваться этим обстоятельством. Поскольку дела на сегодня были уже закончены, возражений с моей стороны не последовало.
Квартира стоила немало, к тому же мы не сразу разобрались, где можно покупать подешевле, и поэтому деньги подошли к концу значительно раньше срока выдачи очередного пособия, так что через несколько дней мы поехали в Рим, на рынок, называемый эмигрантами Американо, хотя настоящее его название было Порто Портезе, где можно было продать привезённые из Союза вещи. Дело в том, что при выезде разрешалось обменять на доллары только по 100 рублей на человека, поэтому все узнавали, какие товары можно продать в Италии и везли их с собой. Те, кто ехал поездом, могли вывезти побольше, но и мы сумели захватить кое-что, не превышая разрешённый вес. В частности, мы привезли множество медицинских термометров, заводных курочек, а также вещи посолиднее - фотоаппарат, фоторужьё. За день до поездки сели со словарями и тщательно заучили цифры от единицы до ста на итальянском.
Рынок поразил нас своими размерами и многообразием товаров. Нас предупредили, что вставать с товаром можно только там, где уже стоят наши земляки, так как люди поопытнее сразу заметят полицию, которая не каждый день, но всё же заглядывает и может не только конфисковать товар, но и оштрафовать. Увидев знакомые по Ладисполи физиономии, мы обрадовались и встали рядом. Было шумно, все старались зазвать покупателей и кричали во всё горло. Мужчина лет тридцати рядом со мной раскачивал полевой бинокль и кричал: "Биноккуло грандо!" Другой, показывая молодому итальянцу заводную игрушку, объяснял: "Синьор, пер бамбино!" (для ребёнка). Когда итальянец ответил: "Но бамбини" (нет детей), продавец с криком "Анти-бамбино!" вытащил из кармана пачку презервативов. Казалось, асфальт вздрогнул от дружного хохота и русских, и итальянцев, а несостоявшийся покупатель покраснел и поспешил ретироваться.
Я вытащил из внутреннего кармана несколько термометров, а Иришке, пожелавшей тоже участвовать в продаже, дал заводных курочек. Она заводила, ставила на ладонь - и итальянцы гораздо чаще подходили к ней, чем к взрослым.
- Папа, а что он кричит? По-моему, это не по-итальянски, - вдруг сказала она, указывая на молодого киевлянина, разложившего на картонке матрёшек, расписные ложки и жостовский поднос.
Я прислушался. Указывая на свой товар, парень изо всех сил орал: "Синьор, гиб а кик! Рашн дрек!"
- Папа, ну что это? - допытывалась Ира, видя, что меня буквально сводит от смеха.
- Синьор, посмотри - русское дерьмо! - перевёл я. Ира заразительно расхохоталась, а я схлопотал тычок в спину от жены.
В электричке по дороге домой делились успехами. Нам удалось продать всех курочек и все термометры, а также несколько брелоков с часами. Шифрины продали несколько скатертей и фотоаппарат, и выручка у них была побольше. До Ладисполи с нами ехал мужчина, так и не сумевший продать ни одной пачки "анти-бамбино". Он громогласно обещал, что, если вообще не удастся их продать - по приезде в Америку он натянет их на голову родственнику, утверждавшему, что они легко продаются в Италии.
Через несколько дней нас вызвали в Рим, в Джойнт для собеседования. Зная, что торчать там придётся долго, а также желая потом погулять по Риму, мы заранее накупили хлеба, дешёвой колбасы и наготовили бутербродов, так как рестораны нам были не по карману. Когда мы проходили мимо мясного отдела местного супермаркета, мясники, молодые парни, как обычно, стали квохтать и махать руками, как крыльями, изображая курицу и намекая на "крылья Советов" - куриные крылышки, единственный мясной продукт, бывший нам по карману. Решив объяснить им, что мы придём за крыльями через пару дней, я вытащил словарик, нашёл слово "среда" и прочитал итальянский эквивалент: "амбиенте". Они взглянули на меня с таким изумлением, что я понял - что-то не то. Заглянув снова в словарик, я обнаружил там ещё одно слово "среда", строчкой ниже, с другим переводом. Прочитав "мерколеди", я был сразу понят. А перед этим они не могли понять, при чём тут окружающая среда.
В Риме двигались от вокзала к Джойнту толпой человек из сорока, растянувшейся на целый квартал. Кто-то впереди знал, куда идти, остальные следовали и старались запомнить дорогу. Всех, кто был в Риме первый раз, удивили машины, запаркованные не по правилам - иногда даже прямо на тротуаре, так что нам приходилось обходить их по проезжей части.
В Джойнте мы попали к молодой симпатичной итальянке, очень прилично (хотя и с сильным акцентом) говорившей по-русски. Она объяснила, что будет нашей ведущей и поможет подготовиться к интервью в консулате. Пока что помогла заполнить кучу бумаг. В середине дня мы освободились и отправились гулять по Риму. Я сразу вспомнил, как мой папа, приехав к нам в Вену из Италии, где была в то время Нина, в ответ на мои восторги от венской архитектуры сказал, что архитектура красивая, но от сравнения с Римом Вена проигрывает. В самом деле, Рим поражал и размахом, и сохранившимися древностями - Колизей, Форум, Храм Весты... Гуляли до темноты, вернулись домой усталые, но полные впечатлений.
Через несколько дней нас вызвали на медосмотр, а ещё через две недели в консулат вызвали Лизу, затем Шифриных и, наконец, нас. В приёмной консулата мы встретили чету Страковских, с которыми познакомились на ленинградской таможне, перед отъездом. Однако поговорить не удалось, поскольку их интервью только что закончилось, а через несколько минут нас пригласили в кабинет. Консул, высокая женщина лет 60, строгого, даже несколько высокомерного вида, задавала вопросы через переводчицу, круглолицую женщину средних лет с одесским выговором. За все 45 минут интервью консул ни разу не выказала никаких эмоций, только время от времени бесстрастно кивала. Когда интервью закончилось, переводчица сказала, что результат мы узнаем через нашу ведущую в Джойнте.
Потянулись томительные дни ожидания. Я часто ездил в Ладисполи (к этому времени я приобрёл за пять милль подержанный велосипед) и каждый день звонил ведущей, но новостей не было. Вскоре Лиза получила отказ. Она очень расстроилась, да и вообще атмосфера в нашей квартире резко поскучнела, даже Саша Шифрин, вечно хваставший, что он везунчик, попритих и посерьёзнел. Обе жены - его и моя - были как на иголках, вздрагивали от малейшего звука и начинали нервничать и кричать без особых на то причин.
Вернувшись очередной раз из Ладисполи, где я узнал, что Лёва Цылов на днях уезжает в Калифорнию, я услышал оживлённые голоса и смех из комнаты Шифриных, и, не спрашивая, понял, что у них всё в порядке. Саша всё-таки был везунчиком - им не только дали "добро", их самолёт к тому же улетал в день, по который была оплачена квартира. Лиза тут же объявила, что она перебирается в Ладисполи. А вот что нам, в таком неопределённом положении, делать с жильём - было непонятно.
Через два дня после отъезда Шифриных неопределённость закончилась. Позвонив, как обычно, ведущей с телефона-автомата, я услышал в трубке: "К сожалению, у вас отказ." Когда я сообщил эту новость своей жене Марине, у неё случилась форменная истерика, хотя, в принципе, ничего столь уж страшного не произошло. Во-первых, в Ладисполи к этому времени было полно отказников, и их даже не снимали с пособия. Во-вторых, всегда оставалась возможность поехать в Израиль. Но в Израиль ехать Марина категорически отказывалась, да и мне было обидно после девяти лет советского отказа получить американский. Сдаваться не хотелось.
Около часа мы с Иришкой пытались привести Марину в чувство, а потом я сел на велосипед и помчался в Ладисполи - срочно искать комнату. Там я перечитал все объявления, бросился к фонтану, спрашивал у всех знакомых и даже незнакомых, ездил на велосипеде по разным адресам. В одном доме, где комната окaзалась уже занятой, молодой мужчина, узнав, что я только сегодня утром получил отказ, удивился и сказал, что я держусь молодцом, его земляк, получивший отказ, первые пару дней был не в себе. На что я проворчал, что по части "не в себе" у меня жена, а я не могу себе этого позволить - каждый день пребывания в огромной квартире в Черенова стоит моей семье слишком дорого.
Ближе к вечеру удалось найти подходящую комнату в трёхкомнатной квартире, где остальные две комнаты занимала семья из Днепропетровска, состоявшая из четырёх человек - муж, жена и две дочери. Договорившись, что переедем на следующий день, я вернулся домой, а поутру отправился к агенту по недвижимости, сообщить, что мы выезжаем и узнать, сколько мы должны за лишние три дня. К моему удивлению и великому облегчению, агент, узнав, что мы получили отказ на Америку (к этому времени я уже нахватался достаточно итальянского, чтобы объясняться), посочувствовал и сказал, что я ничего ему не должен. Возможно, сыграл роль тот факт, что нас привёл Марио, а может быть, просто агент был добрым человеком и понимал, что с деньгами у нас совсем не густо. В тот же день, оперативно погрузив все свои пожитки в вагон (поезд останавливался в Черенова только на одну минуту) мы прибыли в нашу новую квартиру, Марина и Ира познакомились с соседями.
Наши соседи направлялись в Австралию. Туда можно было попасть, только имея спонсора, оплатившего твой переезд. Поэтому отказов на Австралию не было, но пособие будущим австралийцам не выдавали, а ждать приxодилось долго. У нашего соседа, Лёвы, в Мельбурне был брат. Лёва был старше меня года на три, его жена, Элла - примерно моего возраста, а их дочкам было 17 и 15 лет. Лёва работал полдня секретарём в местном отделении ХИАСа, а Элла - в библиотеке при школе для детей эмигрантов, организованной любавичскими хасидами. Зная, что "австралийцам" пособие не платят, а живут они в Ладисполи значительно дольше, чем "американцы" или даже "канадцы", им отдавали предпочтение при устройстве на работу в организациях, обслуживавших эмигрантов.
В Ладисполи жизнь била ключом, особенно это было заметно после тихой жизни в Черенова. Небольшая круглая площадь вокруг фонтана вечно была запружена народом. Итальянцев тут не было, но эмигрантов можно было встретить любых - из России, из Ирана, молодых, старых, мужчин, женщин, детей и подростков. Люди встречались, обменивались новостями и сплетнями, знакомились, искали жильё или новых соседей, поскольку старые уехали. Говорили, что раньше тут же была толкучка, где продавали привезённые вещи, но полиция запретила эту торговлю.
Через день после приезда я пошёл в синагогу. Марина пыталась протестовать, но Лёва, услышавший наш разговор, поддержал меня, сказав, что синагога является тут своего рода клубом, где, кроме всего прочего, собираются люди с отказами на Америку, и мне следует туда ходить, чтобы быть в курсе всех событий. К тому же, добавил он, скоро Песах, и можно будет устроиться поработать, как это было на его памяти в Еврейский Новый Год.
В синагоге я увидел несколько человек, среди которых выделялся хасидской одеждой и окладистой бородой невысокий крепкий мужчина лет 55. Я понял, что это и есть хасид из Милана, организовавший здесь синагогу. Заметив нового человека, он подошёл ко мне, предложил наложить тфиллин. Узнав, что я жил в Черенова и только сейчас перебрался в Ладисполи, пригласил заходить почаще. В нём чувствовалась какая-то внутренняя сила и уверенность. Позже я узнал историю его жизни.
Шолом-Бер Фридман родился в начале 30-х годов в Польше, в семье раввина. Семья жила хорошо, пока, перед Второй Мировой Войной, эта часть Польши не была оккупирована Советским Союзом. Священнослужители, особенно иудейские, из уважаемых людей сразу превратились в изгоев, и та же участь постигла их семьи. А потом пришли фашисты, и жизнь вообще превратилась в ад. Шолом-Бер, один из всей семьи чудом уцелев, подался к партизанам, воевал, дважды чуть не был расстрелян - один раз немцами, второй - русскими. При том, что к концу войны ему было всего 14 лет.
После войны один офицер-фронтовик, заинтересовавшись необычной судьбой мальчика-партизана, сказал, что определит его в суворовское училище. Поднял трубку, чтобы звонить туда, но, спросив фамилию и услышав "Фридман", тут же положил трубку, сказал пару ободряющих фраз и выпроводил мальчика из кабинета.
В конце 50-х годов, когда бывшим польским гражданам разрешили покинуть СССР, Шолом-Бер уехал в Израиль, а через некоторое время переехал в Милан. У него была семья, успешный бизнес, но главным делом его жизни была помощь евреям. Не случайно именно его Любавичский Ребе направил в Ладисполи, где Шолом-Бер организовал и финансировал синагогу.
Стараясь вернуть бывших советских евреев на путь иудаизма, Фридман много рассказывал про выдающихся еврейских деятелей, про события еврейской истории, а также предупреждал о том, что в Ладисполи работают миссионеры во главе с пастором и объяснял, что каждый из нас является звеном золотой цепи длиной более трёх тысяч лет, и уйти из иудаизма - значит грубо обрубить эту цепь, предать всех своих предков, которые в самых тяжёлых обстоятельствах, несмотря ни на что, оставались евреями. Мне он тоже об этом сказал, на что я ответил, что мне стать выкрестом не грозит, попрощался с ним и пошёл домой.
Войдя в квартиру, увидев дверь в нашу комнату открытой, чемодан в коридоре - расстёгнутым, и зная, что Иришка в школе, я решил, что Марина дома. Однако её не было, а из своей комнаты вышел взволнованный Лёва и посоветовал мне проверить, всё ли на месте, поскольку у них в комнате взломан письменный стол и украдены деньги и женские украшения. У нас ничего не пропало, но из чемодана был вытащен мой набор инструментов и самая большая отвёртка погнута и брошена в коридоре - очевидно, ею вскрывали письменный стол.
Лёва написал записку для Эллы и попросил меня пойти с ним в карабинерию, и там мы сначала кое-как пытались объясниться с дежурным (Лёвин итальянский, несмотря на полгода пребывания в стране, был не намного лучше моего), а затем появился молодой карабинер, говоривший по-английски, и расспросил нас обо всём. Он обещал заехать вечером и отпустил нас. По дороге домой, по настоянию Лёвы, мы зашли в магазин и купили вина - "снять напряжение".
Элла и Марина уже были дома, и Элла вызвала суперинтендента (т.е. управдома), пожилого итальянца Пьетро, немного говорившего по-русски. Когда Марина, познакомившись с ним за день до этого, спросила, откуда он знает русский, Пьетро рассказал, что во время войны, совсем молоденьким мальчиком, он был в плену в России. Было очень голодно и холодно, и его спасли русские женщины. "Они говорили: Пьетро робкий" - добавлял он, пытаясь обнять Марину - очевидно, с годами робость поуменьшилась.
Но сейчас у весельчака Пьетро вид был совсем не весёлый. Он горестно качал головой и, мешая русские слова с итальянскими, повторял, что это - дело рук "той синьоры". Оказывается, раньше в нашей комнате жила довoльно молодая женщина, водившая сомнительных гостей и часто ссорившаяся с соседями. Перед выездом она намекнула, что они ещё о ней услышат. Повидимому, она сделала копию ключа, и теперь, когда она уже уехала из Италии, по её наводке квартира была ограблена.
Вечером, после визита карабинера, которому Пьетро по-итальянски, а Лёва и Элла по-английски рассказали всё про кражу и про "ту синьору", когда Иришка была уложена спать, а дочки наших соседей ушли в молодёжный клуб "Шалом", мы собрались в кухне и Лёва поставил на стол бутылку вина. Женщины выпили по чуть-чуть и по предложению Эллы ушли поболтать в комнату наших соседей, а мы сидели в кухне, потягивая вино. Лёва рассказал, что он занимался боксом и альпинизмом, а потом его вдруг потянуло на воспоминания о победах на амурном фронте. Мне это было не слишком интересно, но я вежливо слушал, скрывая удивление. В молодости, выходя в тамбур электрички покурить (я бросил курить в 26 лет), я часто нарывался на подобные разговоры, но там это было понятно: мужикам хотелось похвастаться незнакомому человеку тем, о чём со знакомыми делиться небезопасно. А тут о том, как он изменял жене, находившейся в данный момент в соседней комнате, мой сосед с удовольствием рассказывал человеку, которого он знал третий день и с которым ему и его семье предстояло жить в одной квартире.
На следующий день, идя с рынка, я встретил Лёню Страковского, с которым мы столкнулись, но не успели поговорить в консулате. Он был поражён тем что нам отказали (их самолёт уходил через два дня) и, после недолгой беседы, вдруг спросил: "Как у вас мaтериально?" На что я, пожав плечами, ответил: "Как у всех". Но он настаивал, говоря, что спрашивает не просто так, и я признался, что, конечно, жить стало не так легко - пособие очередной раз сократили, а вещи для продажи на Американо подошли к концу. В ответ Лёня рассказал, что месяц назад он с женой были в Риме, и около Колизея их окружила толпа нахальных цыганят-попрошаек, громко галдевших на непонятном наречии и бесцеремонно толкавшихся. Потом эти цыганята вдруг разом убежали, а когда Лёня хлопнул себя по карману - кошелька со всеми их деньгами там уже не было. Лёня не знал, что делать, но, к счастью, соседи-итальянцы, узнав о их бедственном положении, направили к ним некую Паолу, итальянку, помогавшую всё время двум-трём семьям эмигрантов. Сейчас, когда Страковские собирались уезжать, Паола спросила, есть ли у них симпатичная нуждающаяся семья на примете, чтобы занять их место. Лёня решил, что мы подходим идеально.
Паола появилась через несколько дней, позвонив в интерком и попросив меня спуститься. В вестибюле я увидел довольно высокую женщину лет 50 с суровым лицом и добрыми глазами. В багажнике её машины оказались две тяжёлые сумки, которые я поднял наверх. В сумках были мыло, жидкость для мытья посуды, а главное - продукты, в том числе мясные консервы, о которых мы не могли и мечтать. Разговорившись с нами, Паола пришла в ужас, узнав, что мы все, включая Иришку, вынуждены были заниматься нелегальной торговлей на Порто Портезе и сказала, что, если нам или кому-то из наших друзей надо будет что-то продать - она может помочь.
Вскоре мы познакомились и с мужем Паолы, Ивом. Паола была итальянкой, католичкой, а Ив - французским евреем, родившимся в Марокко. Паола прилично говорила по-английски, но у Ива, работавшего в ООН, английский был просто безупречным. Повидимому, мы понравились Паоле и Иву, поскольку они пригласили нас к себе домой, в Рим, с ночёвкой. Мы приехали с вечера, и часов в 10 отправили Иру спать, а сами продолжали беседовать с хозяевами. Через некоторое время Паола попросила разрешения посмотреть, как Иришка спит, и, когда она смотрела на спящего ребёнка, я заметил, что у этой немолодой бездетной женщины, усиленно притворявшейся сердитой и строгой, повлажнели глаза.
На следующй день Ив возил нас на машине по Риму, показывая достопримечательности, и открыл для нас очень много нового и интересного. А потом Паола накормила нас домашним обедом, приготовленным, пока мы ездили по Риму. Она потребовала, чтобы Иришка помогала ей накрывать на стол, и та выполняла команды, сказанные строгим голосом, к удовольствию всех присутствующих.
Вернувшись в Ладисполи и зайдя в синагогу, я обнаружил, что уже вовсю идёт подготовка к Песаху. Первый седер решено было проводить в нескольких местах - в синагоге, гостинице Рояль, спортзале, и бригады добровольцев работали по устройству помещений. Мне удалось присоединиться к одной из бригад, возглавляемой киевлянином Гришей Надгорным, крупным мужчиной лет сорока. Мы грузили на машины, разгружали и расставляли мебель, таскали ящики с мацой и другими продуктами, вытаскивали мусор - в общем, крутились с утра до вечера. Через пару дней часть людей, не выдержав столь интенсивной работы, ушла, и к началу праздника из оставшихся сформировалась одна бригада, руководимая всё тем же неутомимым Гришей.
Шолом-Бер Фридман, организатор празднования, объявил, что все желающие могут за символическую плату - 25 милль (меньше 20 долларов) питаться кошерно все 8 дней праздника в гостинице Рояль. Желающих набралось более 500, и наша бригада, насчитывавшая меньше двадцати человек, включая поваров, обслуживала всю эту ораву. Часть людей работала на кухне, а мы были официантами-уборщиками-грузчиками. С утра мы расставляли перевёрнутые с вечера стулья, накрывали столы, приносили из кухни по винтовой лестнице и разносили по столам завтрак. Затем убирали, сбрасывая разовую посуду и объедки в пластиковые мешки, которые тут же выносили во двор, в баки, находившиеся метрах в ста от здания. Переворачивали на столы стулья, подметали огромный зал, быстренько завтракали сами и начинали готовиться к обеду. В обед мы бегали по винтовой лестнице с тарелками, используя в качестве подносов деревянные ящики от фруктов, которые между собой называли самосвалами. Бегать приходилось быстро, поскольку столов было много, и среди обедающих всегда находились недовольные тем, что кто-то уже ест, а им ещё не принесли. Не успев закончить с первым блюдом в одном конце зала, мы мчались разносить второе в противоположном конце. К концу обеда все были взмыленные, но предстояла большая уборка, после которой, наскоро перекусив, готовились к ужину.
После ужина спешки не было, напряжение спадало, мы не торопясь убирали и спускались в небольшой зал рядом с кухней, где первый раз за день спокойно ели, попивая розовое кошерное вино и оживлённо переговариваясь, а если не было Фридмана - включали музыку и танцевали (при нём танцевать мужчинам с женщинами было строжайше запрещено).
Во время обеда Фридман всегда был в зале. Перед едой он произносил благословения на вино, на мацу и на прочую еду, а потом громко и чётко, так что его было хорошо слышно во всех уголках просторного зала, рассказывал о происхождении праздника Песах, о еврейских традициях, а также прекрасно пел и на идиш, и на русском. В один из первых дней праздника Шолом-Бер особо подчеркнул, что мы находимся на территории бывшей Римской Империи, повинной в изгнании евреев. Именно в центре этой империи, куда, после подавления восстания Бар-Кохбы, привозили евреев для продажи в рабство, теперь существует пункт, через который евреи направляются в свободный мир.
Кроме Фридмана, в проведении праздника участвовал раввин реб Гирш, высокий стройный мужчина с чёрной бородой, у которого, несмотря на молодость (ему было лет тридцать), было уже пятеро детей.
Перед началом праздника я заплатил за Марину и Иришку, и они тоже приходили. Ире так понравилось, что в первый день после завтрака она не захотела уходить, и я предложил, чтобы Марина оставила её со мной, а после ужина забрала домой. Так мы и делали в течение всего праздника. Причём Иру не устраивало сидеть и смотреть, как папа и другие дяди работают. Двигать мебель и таскать тяжёлые мешки ей, конечно, было не под силу, но сразу после завтрака она схватила швабру и стала подметать наравне с взрослыми.
Во время обеда во второй день праздника, когда я взбежал по лестнице с "самосвалом", полным тарелками с супом, Гриша остановил меня и, указывая глазами на ближний столик, негромко произнёс: "Смотри, Сеня, это - настоящие беженцы. Накорми их первыми".
Проследив его взгляд, я увидел женщину лет 65 измождённого вида, рядом с ней - другую, лет 35 и двух очень тихих детей, мальчика и девочку лет десяти. Раньше я их не видел, и, поставив перед ними суп, на обратном пути я спросил у Гриши, откуда они появились. "Шолом-Бер привёл" - ответил он.
Перед ужином я увидел молодую женщину в кухне, она наполняла тарелки и передавала нам. Вечером, за едой, мы разговорились. Я узнал, что её зовут Римма, с ней за столом были её мама, сын и племянница. Они приехали из Москвы, большая семья - родители, Римма с двумя детьми и её сестра с мужем и дочкой (сама Римма была разведена). Их поселили в Риме, и они никак не могли найти жильё в Ладисполи, с деньгами было плохо, положение отчаянное. Сегодня она с мамой, сыном и племянницей очередной раз безуспешно искали квартиру, очень устали, когда её мама заметила человека в хасидской одежде (последний раз она таких видела до войны, в Житомире) и обратилась к нему на идиш. Видя их бедственное положение, Шолом-Бер привёл их в Рояль и велел кормить бесплатно. Но Римме было стыдно, что её кормят из милости, и она вызвалась работать на кухне.
Следующий день был днём рождения моей дочери. Тем не менее, после завтрака она, как и в предыдущие дни, осталась помогать нам, но после обеда мать увела её домой, где, при участии соседей, устроила небольшое празднование по этому поводу. За все 11 лет это был первый Ирин день рождения, в котором я не принимал участия, поскольку работал с шести утра до поздней ночи.
Назавтра Шолом-Бер задержался после обеда, обсуждая что-то с Гришей, пока мы убирали. Увидев Иришку со шваброй, он заулыбался и подозвал её. Поговорив с ней несколько минут, он позвал меня.
- Что ж ты, Сеня, не сказал, что у Ирочки был вчера день рождения? - упрекнул он меня. - Мы бы сделали лехаим, поздравили её. Ну ничего, сегодня вечером поздравим. Скажи жене, чтобы она вечером пришла.
Вечером, с разрешения Шолом-Бера, пришли не только Марина с Иришкой, но и наши соседи, с которыми у нас к этому времени сложились дружеские, доверительные отношения. Шолом-Бер произнёс тост за Иришку, которой по такому случаю я тоже разрешил выпить немного вина.
Идя домой в час ночи через центр Ладисполи, мы видели, что рестораны и кафе ещё вовсю работают, люди сидят за выставленными на тротуар столиками. Для нас это было необычно, но наши соседи сказали, что по уикендам все рестораны и кафе работают полночи. Недалеко от нас медленно ехавшая машина приостановилась, и сидящий за рулём мужчина спросил о чём-то у идущей по тротуару женщины. Она отрицательно покачала головой, он кивнул и поехал дальше.
- Хотел снять, но она отказалась, - прокомментировал Лёва. - И, между прочим, никаких обид ни с его, ни с её стороны.
Ночной Ладисполи создавал какую-то лёгкую, праздничную атмосферу, и, хотя Ире давно пора было спать, а мне предстояло назавтра вставать ни свет, ни заря, мы полчасика погуляли по центру города.
По окончании праздника Шолом-Бер заплатил всем работникам, а также дал Иришке 10 милль. Потом он отвёл Гришу и меня в сторону и спросил, хотим ли мы работать в синагоге. Мы, естественно, согласились.
За восемь дней праздника, пока я работал и домой приходил только ночевать, Марина, повидимому, многократно обсуждала проблему нашего отказа на Америку с соседями. Во всяком случае, не успел я появиться, как соседи, особенно Лёва, стали убеждать меня, что лучше всего нам переписаться на Австралию. При этом он напоминал мне, что я не работал по специальности более девяти лет, а в Австралии легче устроиться на работу, чем в США. К тому же, если не удастся устроиться - там можно очень долго учиться, получая пособие, которого вполне хватает на безбедную жизнь. На мои возражения о том, что Австралия принимает только имеющих спонсора, у него был готовый ответ: спонсора можно найти через Шолом-Бера, у него есть знакомства в австралийской хасидской общине, а деньги я могу занять у своих родителей. Марина, в свою очередь, напирала на то, что её родители будут очень рады поехать в Австралию, так как это - очень спокойная страна, в отличие от Израиля, в который они ни за что не поедут, поэтому она даже не хочет обсуждать вариант, при котором мы едем в Израиль.
Тем временем я начал работать в синагоге и, встречая там людей, с которыми работал во время Песаха, беседовал с теми из них, кто направлялся в Австралию. В принципе они подтверждали Лёвину информацию, а некоторые прямо советовали переписываться на Австралию. К тому же это давало какую-то определённость, и, поскольку я по горло был сыт неопределённостью во время советского отказа, я решился. Позвонил родителям, объяснил обстановку. Они, конечно, пришли в ужас от мысли, что мы будем так далеко от них, но деньги прислать согласились. Поговорил я и с Шолом-Бером, и через пару недель он сообщил, что спонсор есть, можно посылать деньги. Когда я разговорился на эту тему с Ивом, мужем Паолы, он тоже поддержал идею, даже предложил выписать чек, чтобы я сразу мог отдать его Шолом-Беру, не дожидаясь, пока придут деньги от родителей. В общем, как выражался Горбачёв, "процесс пошёл".
Как-то в синагогу зашла Римма, рассказавшая, что при помощи Фридмана онa и её родственники ненадолго поселились в гостиницу Рояль, а потом им удалось найти жильё. Она также поведала, что поехала на Американо, пристроилась там рядом с женщиной, разложившей целый чемодан товара, и только вытащила что-то для продажи, как появилась полиция. Римма быстренько убрала свои вещи, закрыла сумку и отошла, а её соседка не успела убрать всё в чемодан и была задержана полицейскими. После этого у Риммы
напрочь пропало желание ехать на Американо, хотя с деньгами было туговато. Я сказал, что постараюсь помочь в этом вопросе, и в тот же день позвонил Паоле. Как я и предполагал, она была рада помочь ещё одной семье эмигрантов и сказала, чтобы в выходные я привёз ей вещи для продажи. Гриша согласился отпустить меня с работы в воскресенье, тем более, что в понедельник он хотел поехать в Рим, поскольку ему ещё не было ответа из консулата. Когда я приехал к Паоле, она обзвонила своих знакомых, и тут же повезла меня на машине, так что за несколько часов всё было продано, причём гораздо дороже, чем на Американо.
Во вторник Гриша пришёл хмурый и сообщил, что у него отказ. В этот же день в синагоге появился Шая Гиссер, бывший отказник из Одессы, приехавший из Израиля в помощь Шолом-Беру. За неделю до этого, когда я звонил родителям, отец сказал, что к нам собирается некий "Шайка", молодой хасид из их синагоги, но, когда я увидел вновь прибывшего, высокого и весьма полного мужчину, мне показалось, что ему лет сорок. Однако, стоило Шае улыбнуться, и в его чeртах проскальзывало что-то мальчишески-лукавое. Как выяснилось, ему было двадцать семь лет. Узнав, что я - сын известного ему "реб Аврома", а также - отказник, Шая разговорился со мной, и мы быстро нашли общий язык и даже общих знакомых. Шая рассказал, как в Одессе ему, уже взрослому парню, делали на квартире у другого отказника обрезание, причём единственным обезболивающим был стакан водки, принятый непосредственно перед операцией. И про то, как он категорически отказывался выходить на субботник, а будучи вызван в связи с этим к начальству, на требование снять в кабинете шляпу, ответил, что под ней у него ермолка, которую он всё равно не снимет. Кто-то, услышав эти воспоминания, усомнился, на самом ли деле Шая такой смелый или просто хвастун. Но вскоре я имел возможность убедиться, что Шая не из робкого десятка.
В пятницу вечером и в субботу мы устраивали в синагоге обеды для эмигрантов, на которые обычно приходили человек сорок - пятьдесят. У Шолом-Бера только что родился первый внук, и поэтому он бывал в Ладисполи не так часто, Шаббат обычно проводил Шая. В одну из пятниц, когда все уже разошлись, мы убрали со стола и сидели втроём, бeседуя при свете догорающих свечей. Вдруг в открытую дверь синагоги из темноты с грохотом влетела пустая бутылка и послышался приглушённый смех. Мы с Гришей и моргнуть не успели, как Шая, несмотря на свою грузность, подскочил, как подброшенный пружиной, и вылетел за дверь. Когда Гриша и я выбежали за ним, он уже, держа за шиворот, тряс двух довольно крепких итальянских подростков лет по семнадцать, рыча: "Ах вы мерзавцы! Антисемиты поганые!" Когда он, наконец, отпустил их, парни умчались за угол со скоростью, достойной олимпийского спринтера. На вопрос: "А если бы у них были ножи?" - Шая только усмехнулся и махнул рукой.
Через несколько дней, придя в синагогу, я заметил там пожилого мужчину, говорившего по-русски с акцентом. Время от времени он поворачивался к крупному мужчине лет 35, одетому в фирменные футболку и шорты, и переводил ему часть разговора на английский.
Я заинтересовался и подошёл к этим необычным для Ладисполи людям. Мы разговорились. Оказалось, пожилой мужчина был евреем из России. Сразу после войны ему удалось эмигрировать в Штаты. Там он женился на американке, потом овдовел, а его сын избрал карьеру военно-морского врача и сейчас служил на американской базе в Неаполе в чине подполковника ВМФ США. У сына был короткий отпуск, и отец решил приехать в Италию, повидаться с ним. Зная, что в Ладисполи есть центр для эмигрантов из России, отец предложил сыну заехать туда.
Американцы расспрашивали про жизнь в России, и я был рад удовлетворить их любопытство. Потом старший спросил, где он может купить русские сувениры. К этому времени стихийный рынок, запрещённый возле фонтана, расцвёл в тенистой аллее в трёх минутах ходьбы от синагоги, и я повёл его туда. Ему понравилась весёлая, бесшабашная атмосфера, царившая в аллее, где люди разложили свои товары на столиках, картонках, чемоданах. Несколько иранских евреев предлагали менять лиры на доллары, кто-то продавал икру, кто-то - часы, ювелирные изделия, матрёшек, простыни... Американец купил несколько сувениров, сказав мне вполголоса, что в Америке всё это стоит значительно дороже, и распрощался, поблагодарив меня за помощь.
Вскоре в Ладисполи приехал из Израиля и мой знакомый по Ленинграду бывший отказник Лёва Фурман. Мы вспомнили, как работали в одной бане - он кочегаром, а я - банщиком. Я вспомнил, как он поделился со мной, что жена его ждёт ребёнка, и, если будет мальчик, они назовут его Ионатаном - в честь погибшего в "Операции Энтеббе" Ионатана Нетаниягу, после гибели которого исполнялось 10 лет. Но родилась девочка, и теперь Лёва приехал в Италию с женой и дочерью.
В начале июня наши соседи получили разрешение на въезд в Австралию. Положение с жильём в Ладисполи к этому времени улучшилось, и нам удалось снять недорого отдельную квартиру. В последний день Лёвиной работы я пошёл с ним, и нам удалось убедить начальство взять меня на его место, секретарём в ХИАС. Работать надо было полдня, с утра. С Гришей я договорился, что по будням он в синагоге будет работать утром, а я - после обеда. Мы ждали со дня на день изменения статуса - из американских отказников мы превращались в "австралийцев". При этом лишали пособия, но, имея две работы и поддержку Паолы, я чувствовал себя уверенно.
Через несколько дней Римма зашла в синагогу попрощаться - она улетала в Америку 16 июня. Прощаясь с Гришей, она сказала, что, несмотря на его отказ, надеется скоро встретиться с ним в Нью-Йорке. Со мной она прощалась навсегда и пожелала мне счастья в Австралии.
Работать в ХИАСе было интересно. Я общался с множеством людей, узнавал суть вопроса, записывал на приём к соответствующему ведущему, некоторым объяснял, что с этой проблемой лучше обратиться в Джойнт. Пару раз, когда переводчик отсутствовал, я шёл вместе с посетителями в кабинет и переводил с русского на английский и обратно. Один раз женщина, ожидавшая приёма, рассказала, что, пока она ездила на экскурсию в Сан-Марино, её квартиру ограбили. Я посочувствовал ей и рассказал про кражу у наших соседей.
В час дня ХИАС закрывался, я ехал на велосипеде домой обедать, а потом бежал в синагогу. Очень часто в синагогу со мной приходила и Ира. Она всегда старалась помочь, участвовала в приготовленияx к Шаббату и другим мероприятиям, а если работы для неё не было - с удовольствием общалась с Гришиной дочерью Аней, которая была на год старше. Марина не возражала, что Иришка целыми днями бывает в синагоге, видимо, привыкла к этому за предыдущие месяцы.
В субботу и воскресенье ХИАС не работал, и мы обычно ходили на пляж и с удовольствием купались в Тирренском море и загорали. Несмотря на неурядицы и треволнения, все эмигранты после двух-трёх месяцев в Ладисполи выглядели гораздо лучше, чем по приезде - сказывалось влияние благотворного итальянского климата.
В конце июня, не понимая, почему так долго не отвечают из Австралии, я начал бомбардировать свою ведущую в Джойнте ежедневными звонками. Она отвечала, что тоже удивлена, и послала запрос, но ответ пока не получила. В начале июля, на мой очередной звонок она ответила, что подтверждение пришло, но одновременно пришло разрешение на Америку, и мы должны ехать туда. Когда я сообщил эту новость Марине, с ней была истерика, как при отказе на Америку, и она заявила, что поедет только в Австралию, a в Америку - через её труп. Однако ведущая в Джойнте объяснила, что в случае, если у нас есть разрешение на Америку и мы отказываемся туда ехать - Австралия не считает нас беженцами, так что вариантов нет, мы должны ехать в Америку. Марина никак не могла с этим смириться, она заявляла, что её родителям в Австралии будет легче, и мы обязаны ехать туда. Аргументы о том, что о моих родителях тоже забывать нельзя, не помогали, она как будто их не слышала. Паола, узнав о наших делах и приехав, была поражена и пыталась втолковать Марине, что в первую очередь ей следует думать о непосредственной семье - муже и ребёнке. Но и это не действовало. Только после моих слов, что, в конце концов, можно заработать деньги в Штатах и, если захотим, переехать в Австралию, истерика пошла на убыль.
Только через несколько месяцев, в Нью-Йорке, я понял причину этого неадекватного поведения моей жены. Получив телефонный счёт на огромную сумму, я увидел, что львиную долю в нём занимали разговоры с Австралией в те часы, когда я не был дома. Сопоставив с этим несколько эпизодов, которым я не придал значения в Ладисполи, я спросил Марину напрямую, и она призналась, что у неё был роман с нашим соседом, великим бабником Лёвой. Причём ему удалось убедить её, что, когда она приедет в Австралию, он разведётся с Эллой и женится на ней. Мне было ясно, как божий день, что Лёва никогда не разойдётся с женой, позволяющей ему бегать налево, но Марина ему поверила. Вспомнив, как она убеждала меня переписаться на Австралию и понимая теперь, что двигало ею - я осознал, что никогда не смогу простить такой удар в спину и жить с ней не буду. Слабые надежды на то, что наши отношения, основательно треснувшие во время отказа, удастся восстановить - исчезли. Таким образом, отказ не только украл 9 лет нашей жизни, но и разрушил семью.
А пока, за всеми истериками и уговорами, я пропустил день, когда должен был ехать в Рим для оформления документов. Примчавшись туда на два дня позже, я очень волновался, и, как только дверь римского ХИАСа открылась, стал на своём несовершенном английском сбивчиво объяснять, что жене было плохо, и поэтому я не смог приехать вовремя. Высокая блондинка, открывшая дверь, не дослушав мою тираду, вдруг воскликнула: "А-хре-неть!" Я понял, что дальше можно объясняться по-русски.
Блондинка и американка, очень чисто говорившая по-русски, оформили наши документы за пару часов. Они также показали мне письма из еврейских общин двух штатов, подтверждающих, что я был отказником и подвергался репрессиям в Союзе. Как выяснилось позже, моя сестра Нина, гуляя с детьми в Бруклине, познакомилась с четой Майзель из Горького, бывших отказников, приехавших в США в 1987 году, у которых дочка была Олиной ровесницей. На моё счастье, Борис Майзель подрабатывал переводчиком в Студенческом Обществе в Защиту Советского Еврейства. Услышав, что отказников с 9-летним стажем не пускают в Америку, он сильно возмутился, взял у Нины мои данные, и вскоре активисты общества нашли документы, подтверждающие, что Марина и я действительно были в отказе с 1980 года, были уволены с работы и т.д. Как только письма с подтверждением этих фактов пришли в консулат - нам моментально дали разрешение на въезд в США.
Самолёт улетал через несколько дней, но сборы были недолгими. Квартиру, а также покровительство Паолы мы передали симпатичной, интеллигентной семье Фишкис из Одессы, у которой был отказ на Америку. В ночь с 13 на 14 июля мы вышли с вещами на перекрёсток, где нас подобрал автобус, идущий в аэропорт. Когда мы подошли, там уже стояли несколько человек с чемоданами. Лицо одной женщины показалось мне знакомой, я поздоровался, а потом вспомнил, что это она рассказывала мне об ограблении её квартиры. Сейчас она приветствовала меня как старого знакомого, а Иришка тут же познакомилась с её дочкой и, несмотря на ранний час и явный недосып, девчонки стали оживлённо болтать.
Паола и Ив приехали в аэропорт попрощаться, мы с ними сфотографировались. Марина к этому времени уже успокоилась, но у "суровой" Паолы глаза были на мокром месте. Мы договорились, что, как только у нас будет свой адрес и телефон - свяжемся с ними.
Пройдя по узкому коридору со стенками гармошкой, мы вдруг, без какого-либо трапа, оказались в огромном самолёте компании TWA. Недалеко от нас сидели хасиды, одетые в такую же одежду, как Шолом-Бер. Их жёны и дочки, несмотря на июльскую жару, были в длинных юбках и чулках.
Перелёт был долгим, к тому же сказывались волнения предыдущих дней и почти бессонная ночь, так что несколько часов я проспал. Марина тоже поспала, но Иришка со своей новой подружкой не спали ни минуты. Просыпаясь, я видел, как они то носились по проходу, то что-то оживлённо обсуждали. А я всё не мог поверить, что лечу в Америку, и размышлял о том, как быстро и неожиданно свершилось то, к чему я через столько препятствий шёл почти десять лет.
Наконец стюардесса объявила, что мы приземлились в аэропорту Кеннеди. После прохождения всех формальностей мы поднялись по эскалатору, у схода с которого стоял мой старый приятель Толик Бейлин, за исключением слегка увеличившейся лысины, практически не изменившийся за почти 10 лет пребывания в США.
Толик помог нам перетащить вещи и пошёл за машиной, а мы стояли у края тротуара, жадно впитывая первые впечатления от Америки.
- А ведь мы со всем багажом можем не поместиться в легковую машину, - заволновалась. Марина
- Смотря какая машина. Если такая - то точно влезем, - ответил я, указывая на отъезжающий чёрный Линкольн.
Через несколько минут Толик подъехал на таком же Линкольне, только светло-серого цвета. Через час мы были у него дома. Европейский период нашей жизни закончился.
После нашего отъезда эмиграционный центр в Ладисполи просуществовал менее полугода. В ноябре - декабре того же, 1989 года, всех остававшихся в Ладисполи эмигрантов, включая отказников, даже тех, кто подавал апелляции и успел получить отказ по 2-3 раза, посадили в самолёты и отправили в Америку. Мне об этом рассказал Гриша Надгорный, приехавший в Нью-Йорк в конце ноября.
У Гриши я встретил ещё одного парня из нашей бригады, а также Римму. Она рассказала, что видела меня на улице, но решила, что ошиблась, ведь я должен быть в Австралии. Мы обменялись телефонами, а вскоре я понял, что мои чувства к ней гораздо глубже, чем просто дружба, и мы начали встречаться. Вероятно, я чувствовал симпатию к ней и в Италии, но, будучи ответственным за семью, не позволял себе думать о чём-то романтическом, да и Римма не стала бы встречаться с женатым мужчиной. А в Нью-Йорке всё встало на свои места, и через два года у меня была любимая жена, а в качестве бесплатного приложения - сын Максим и вторая дочка, которую, по иронии судьбы, звали, как и старшую, Иришкой. К этому времени и Марина уже вышла замуж, получив при этом не только вторую, взрослую дочку, но и внучку.
В 2001 году мой сын Максим, поехав в отпуск в Италию, заехал в Ладисполи. Гостиницы "Рояль" больше не было, на её месте был жилой комплекс. Фонтан, казавшийся ему большим, оказался маленьким, городок был тихим и спокойным, не верилось, что именно здесь кипели страсти, бурлил людской муравейник. Всё было совсем не так, как раньше. И только большая табличка на железнодорожной станции, по-итальянски и по-русски призывавшая не ходить по путям, но пользоваться подземным переходом, напоминала о том, что происходило здесь 12 лет назад.