Десимфония N9
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
ДЕСИМФОНИЯ №9
До-мажор,
Написанная на Литературном Языке
и Посвященная моим учителям:
Владимиру Александровичу Сидорову
и Валерию Васильевичу Тимофееву
Состав Оркестра
Широкополосные шумы:
Низкочастотный, Среднечастотный, Высокочастотный
Деревянные духовые инструменты:
Малая Флейта, 3 Больших флейты
3 Гобоя, Английский рожок in F
Малый Кларнет, 2 Кларнета in B, Бас-кларнет in B
3 Фагота, Контрафагот
Медные духовые инструменты:
8 Валторн in F, 4 Трубы in B, 12 Тромбонов, 3 Тубы
Ударные инструменты:
I исполнитель: 4 Литавры, Большой Барабан, Тамтам
II исполнитель: Малый барабан, Тарелка, Пружина
III исполнитель: Ксилофон, Виброфон, Колокола
IV исполнитель: Бубен, Треугольник, Флексатон
V исполнитель: Хлопушка, Ружье, Пулемет
VI исполнитель: Пустые бутылки для битья
VII исполнитель: Велосипед, Пушка, Собачка
Смешанный Хор
Орган, Фортепьяно, Клавесин, Арфа, Гусли
Струнные Инструменты:
Балалайки: 2 Примы, 2 Секунды, Альт, Бас, Контрабас
Домры: 2 Малых, Альт, Бас
Скрипки, Альты, Виолончели, Контрабасы
Специфические инструменты:
Унитаз, Лыжи, Канареечка, Холодильник, Мыши
Снег, Дождь, Грозовая туча, Молния, Гром, Облака, Речка, Лес
Солнечный свет, Ветер, Луна, Звезды, Свет лампы накаливания
Родник
От Автора
Сие Произведение, Суть — Картина Из Ничего. В Нем Есть и Музыка, и Театр, и Живопись, — Все, Но Оно Неслышимо и Невидимо, То Есть Все Материальные Процессы Должны Произойти Исключительно в Воображении Читающе-го, и Читающий Примет Участие в Творчестве. Посему Моя Девятая Симфо-ния — Живая Картина.
I
Преамбула
(В Ожидании Грозы)
На сцене тишина...
В небе повисла тяжелая грозовая туча...
И канареечка, и мыши, и собачка, — все в тревоге.
Но гроза не торопится.
И на сцене тишина...
Седьмой исполнитель на ударных инструментах заёрзал в поиске партии. Ди-рижёр, наклонившись к гуслям проверяет строй, но со сцены не улетает ни звука. Третий виолончелист рассеяно мажет канифолью длиннющий смычок.
Тишина...
Холодильник выключился в опасении сгореть от грозы.
Но гроза пока не началась.
И на сцене тишина...
Слабый ветерок всколыхнул ветви деревьев и появился чуть слышный сред-нечастотный шум. Вода в реке покрылась рябью, а воздух стал заметно холоднее. Но грозы всё нет.
Дирижёр окинул взором оркестр, и третий виолончелист, спрятав канифоль, кивнул с видом знатока — можно начинать.
В верхнем регистре оркестра помалу занялись переливы доминант-септа к до мажору. Сначала скрипки, флейты и малые домры, потом подключились и балалайки, что поменьше ростом. Тремолирующий доминантовый предыкт ждал разрешения — ждал грозы.
А гроза всё не начиналась.
Уже дождь вырисовывается на речной воде.
Виброфон каплями осторожно коснулся доминанты.
Ветер понёс влажный воздух по лесу.
И аккорд закачался в переливах гуслей.
Уже солнечные лучи спрятались за тучей.
И тут же мягко вступили контрабасы.
Виолончельным звуком тень тучи ложится на лес и реку, ветряным порывом застрекотали кларнеты и гобои.
Огромным лесом взбубнили восемь валторн, в арфовых всплесках забуянила вода.
Всё восторженно ожидает.
Но грозы нет.
А доминанта всё больше хочет грозового разрешения.
Уже в подтверждение тому вступили все тромбоны и тубы, заголосил орган, забряцал рояль.
Грозы нет.
А сила звука растёт.
Уже и хор зовет её — грозу.
И тут — бум!
Разом ударили литавры и барабаны.
Но разрешения нет — это была лжегроза.
Оркестр смолк, так и не разрешив доминанту.
Новорожденную тишину нарушил включившийся холодильник, решивший, что грозы не будет. Радостно закаркала канареечка, развеселились мыши, уверенно тявкнула собачка — грозы не будет.
И всё возобновилось, — только теперь с басов. Загудели контра-басы и фаготы, тремоло литавр магически звало грозу. Мужики в хоре сообразили доминанту и тоже стали звать ею. Оркестр наполнялся доминант-септом, будто бочка порохом.
Но грозы не было.
Уже звучало практически всё, что могло звучать, требовало разрешения всё, что имело высоту тона — всё хотело грозы.
И тут снова — бум!
Разом выстрелили ружья и пушки.
Но и теперь нет разрешенья — нужна настоящая гроза.
И опять оркестр смолк.
Холодильник, отгудев положенное время, вырубился на отдых. Канареечка спрыгнула с жёрдочки и стала лакать воду. А собачка, наевшись мышей, улеглась спать.
На сцене тишина...
Третий виолончелист стал заигрывать с первой виолончелисткой, теребя смычком её косу. Дирижёр обнаружил, что гусли таки не настроены и принялся аккуратно подкручивать облезшие струны. А седьмой ударник сел на велосипед и начал кататься поза-ди рядов туда-сюда.
Холодильник вдумчиво посмотрел на небо и заметил, что туча кима-рит — и захрапела уже. Ну и вот, — сейчас её ветром унесёт куда подальше и грозы вовсе не будет, и глупый оркестр не будет тут чавкать своей шарманкой.
Виолончелистка обернулась и стукнула скрученной в рулон партией третьему виолончелисту по башке, чтоб тот не приставал к ней и не трогал её косу.
Дирижёр строго посмотрел на небо и, пригрозив туче просыпаться, обратился к оркестру.
И оркестр вновь затрезвонил, — соль — си — ре — фа.
Гудёж нарастал, копился, толпился. Дирижёр бесился.
И вдруг пятёрка тромбонов бросила свою партию и дунула уверенное до ди-ез, — то бишь одиннадцатый солёный обертон, — что значит, мо-жет, и не нужна гроза, и не надо никакого разрешения. В помощь им все скрипки и балалай-ки взвертели фа диез — пятнадцатый солёный обертон. И тогда никто уж не за-хотел грозиться. И развесёленный холодильник посмотрел в небо и посмеялся над тучей, скривив ей рожу.
Дирижёр, унявшись, скомандовал всем снятие.
И оркестр смолк.
На сцене возобновилась тишина.
Третий виолончелист, совсем обнаглев, принялся просовывать свой изкани-фоленный смычок меж стула первой виолончелистки и тем, что находилось непосредственно на нём. Та, взвизгнувши, подскочила и стукнула шутника так, что тот упал, а сверху упала его виолончель, а ещё сверху упал пульт с партией, а ещё сверху упал проканифоленный смычок, только что побывавший между стулом и первой виолончелисткой. «Дурак!» — было сказано вдобавок, чтобы уж совсем испортить новоявленную тишину, и чтоб пошляку ещё больше влетело от дирижёра. А дирижёр, на-хмурившись, покачал головой и выгнал третьего виолончелиста взашей.
А туча всё висела и не думала уходить.
Но и грозить тоже не спешила.
И на сцене тишина...
Седьмой ударник, накачав велик, принялся скакать на нём, веселясь и ирони-зируя над тучей и над создавшейся конфузнёй.
И тут совершенно неожиданно вдарил сильный порыв ветра, — все партии с пультов сдуло и унесло за сцену. Через мгновение сверкнуло и тут же громых-нуло с такой силой, что седьмой ударник с перепугу упал с велика, а холодильник сгорел от перенапряжения. Ещё через мгновение полил такой дождина, что у тубистов вмиг заполнило тубы. Скрипачи и виолончелисты попрятали свои инструменты в чехлы, контрабасисты с контрабасами бросились прочь, балалаечники и домристы накрыли головы своими балалай-ками, а пианист забрался под рояль.
Дирижёр стоял мокрый и задумчиво чесал затылок дирижёрской палочкой.
Но самое действо началось, когда пошёл град. Литавры, барабаны, тарелки, виброфон и колокола, — все забренчало, застучало, зазвенело. Стихия всех со-гнала со сцены и сама принялась музицировать. Град падал на струны рояля, на гусли и на арфу. Залетал в клавесин и бил по клавишам органа. Ветер вдыхал воздух в брошенные флейты, в пустые бутылки. Вдобавок шумел лес, дождь, бурлила вода в реке и набатом гре-мел гром. Эх! Кто бы это слышал!
II
Пейзаж
(Картина Из Ничего)
По утру, оседлав свое бурное вдохновение, родильница, то бишь молодой ху-дожник — творил дитё, — пейзаж.
Линия реки, дышащая влажным светом, рвалась в простор, огибая громаду горы и темнея вдали. А ночной лес величаво копился к самой кульминации, и в той точке, где скалистая гора мяла реку, сгустившийся своим зеленом лес срывался в просветлённую и бесконечно прозрачную голубизну реки. Луна серебром и искрами светлила ту реку, но лес её серебру не поддавался — дремучий и сгущёно мрачный он поглощал и губил в себе весь свет. А на небе ослепительно ярко пело солнце, и вокруг хором теснились звёзды. Млечный путь, мерцающий в ночном небе, рвался в бесконечность, огибая горячее солнце и темнея вдали. А тёмный космос неба толпился к самой кульминации, и в той точке, где сле-пое солнце сметало млечный путь, сгустившийся своей темнотой космос срывался в просвет-лённую реку звёзд. Солнце золотом лучей светлило ту реку, но космос её лучам не поддавал-ся — мрачный и бесплотный он поглощал и губил в себе весь свет. Но было на той картине ещё что-то, что нельзя было увидеть сразу. — Оно там несомненно присутствовало и главенствовало над всем, — то был Божий взор, взор на ди-тё — пейзаж, это было что-то вечное, незыблемое.
Но был тот пейзаж создан без кисти и краски. И не было холста, который бы стал дитю колыбелью. А родивший художник в благоговении застыл пред новорожденной, и он любил её, а она его.
В заваленном залетевшим градом закутке было темно и неуютно. На грязной и промокшей скамейке гнездился третий виолончелист, держа в одной руке инструмент, в другой — проканифоленный смычок. Он угрюмо и тупо уставился на новорож-денную.
— А как же ты, — начал он, обращаясь к родивше-му, — как ты можешь создать картину без кисти, без краски и холста?
— А как же Бог мог создать мир, не имея кистей и красок? Я могу быть подобен Ему и творить из ничего!
— Не говоришь ли ты, что Бог взял ничто, как материал и из этого ни-что создал мир? И что ты сделал также.
— Нет, я говорю, что Богу не нужен материал для того чтобы творить. И художнику дано счастье быть подобным Ему, и я тоже могу обойтись без материала, чтобы создать картину.
— Но ведь твоя картина не запечатлена на холсте, — зна-чит, она не существует, никто даже не знает и не может увидеть её. Она умрёт вместе с то-бой, и идея о ней умрёт.
— Ты глупый маловерный скептик. Моя картина — есть часть Всего, а Всё — есть часть моей картины. В этом законе заключено её бес-смертие. Если во Всём будет моя картина, то как она может умереть со мной, хоть даже её и не знают!
Третий виолончелист не понял сказанного ему родившим, а потому и спорить дальше не стал. Да и мало его интересовала эта картина из ничего, — его сейчас больше тревожили мысли о первой виолончелистке, которая теперь, наверно, не захочет иг-рать с ним не только за одним пультом, но и даже в одном оркестре.
Радугой раскрасилось небо, только что грозившее и гремящее. Градинки по-малу таяли в тепле зала, наполняя водой продранные барабаны и литавры. Туча уходила.
В басах занялись мягкие струнные созвучия, постепенно переходящие выше и выше: сначала у контрабасов, виолончелям, а потом и альтам, скрипкам. Неторопливо ухо-дящий вверх поток огибал жесткие аккорды тромбонов и, тая в верхах, уступал всепогло-щающему белому шуму. А тот, усиливаясь и настигая кульминацию, срывался в высокие всплески арфы, гуслей и деревянных духовых. И река эта пускалась вниз: от флейт гобоям, кларнетам и, огибая трубные крики, фаготам и рояльным басам. И было в этой вертушке не-что бесспорное, незыблемое, будто и не могло быть иначе, нежели именно так. И, закончив-шись, сие действо возобновлялось, варьировалось, передавалось разным группам и инстру-ментам.
Родник, слышавший эти метаморфозы, порадовался тому, что его дитё напол-нило реку жизни, а река жизни наполнила его. Любовь к дитю склонила родника к любви всего мира. Правильно было сказано, что он, как и дитё — часть Всего, а Всё — их часть. И здесь великая истина того вечного и высокого, что зовется искусством, — и в этом счастье — во всеобщем единстве и цельно-сти.
Третий виолончелист сидел угрюмившись в дощатый пол, ожидая перерыва репетиции. Он думал всё о своем опрометчивом поступке и о первой виолончелистке. Поче-му ей поручили первую партию — играет-то она не очень. Наверно, дирижёр, собака, к ней не равнодушен, — надо ему морду набить. И как она этому мастеру виолончелисту могла понравиться: и играть-то она не умеет, и мордашка-то у ней особенно-стью не обособлена, — вот только, разве что, когда на неё сбоку поглядишь, то все прелести так и соблазняют. Черт! Что за чушь лезет в голову. Даже и стыдно ему за свои мысли стало.
Стой-ка! Вон, кажется, все расходятся. Сейчас она выйдет.
Третий виолончелист подозвал её сесть рядом и стал извинятся:
— Ты прости, что я тебе смычок в зад сунул...
Она ничего не сказала, только поморщилась неприязненно.
— Знаешь, мне верится, — начал он сам для себя неожи-данно, — мне верится, что Бог весь мир создал, как единое целое, а значит, по-мимо всего прочего, и мы с тобой часть одного целого.
Виолончелистка смолчала, вероятно, ничего не поняв из сказанного, а сам философ только повторил:
— Ты не серчай, что я тебе смычок сунул...
— Ладно уж, — живи.
Она его простила, и правильно: он ведь в душе хороший человек, вот только в нем живет огромный жирный Мефистофель, все время подстрекающий его к гадостям. Но это ничего — пройдет.
— Смотри, — сказал третий виолончелист своей подруге, когда мимо проходил родник, — видишь картину в его руках? И вправду потря-сающе! Да?
Она, только обратив внимание, засмотрелась: трамвайная линия, уходившая вдаль, огибала высотный дом, а против неё чернели замысловатые новостройки, учащаю-щиеся к кульминации и резко обрывающиеся в трамвайную реку, блистающую при лунном свете и свете фонарей.
— О чем ты? Здесь нет трамвайной линии! Здесь лес и река, горы и млечный путь...
— Всё правильно, — объяснил родник, — это живая картина, не умерщвлённая тряпкой полотна. Она может видеть не то что мы.
Линия реки простиралась вдаль, огибая гору и темнея в ночи. А угрюмый лес толпился к самой кульминации, и в той точке, где река облизывала скалистую гору, он сры-вался в просветлённую и бесконечно прозрачную голубизну реки. Дитё наполняло ре-ку — реку жизни, а река наполняла его, и жизнь та отражалась на всем, осветляя и радуя собой.
III
Утреннее Скерцо
(Шутка Природы)
Было прекрасное майское утро. День сулил быть чудным, пусть даже туча в небе висит — она уйдет. Сегодня будет жарко.
Народ собрался на репетицию, но играть, конечно, ни у кого не было жела-ния — ведь впереди такой день! Хотелось отдохнуть, прогуляться в парке, по-ехать в лес, на речку, на рыбалку, — куда угодно, но уж репетировать те-перь — ни к чему.
А какие девушки в первых скрипках, да и во вторых, и в треть-их — все летние, прозрачные, весёлые. А за первым пультом виолончелей сидят вместе двое наших знакомых — разве им охота репетировать в такой день! — эх, они бы сейчас на лодочке покатались, на скамеечке в парке повор-ковали, в кино бы пошли...
А тромбонисты накупили столько свежего пива, прохлаждающегося нынче в холодильнике, что жара будет лучшим контрастом.
А трубачи сегодня в футбол погоняют на славу.
И всё бы это непременно сбылось после репетиции, если б это был не наш милый Урал.
Совсем неожиданно подул ветерок, да посыпал снежок.
К чему бы это?
И через каких-то пять минут вся сцена была завалена метровым сугробом. На-род скопился в закутке и в недоумении хлопал глазами — снег валил всё пуще.
На сцену выкатился горнолыжник и, ворочаясь в свежаке, развесёло закричал:
— Ну что, чуваки, лыжи салом мазать будем?!
За ним, пыхтя, тащился ратрак. Музыканты, увидев этакую технику, разинули рты.
— О, уже снег укатывают! — радостно воскликнул лыж-ник.
Из ратрака высунулся мужик и крикнул парню, чтоб тот ушёл с дороги.
— Ну ладно, чуваки, вон бугель пустой идет, я погнал. — и лыжник направился к бугелю. Догнав его, уцепился и поехал в гору, а музыкантам помахал палкой. — Чуваки! Холявный подъём! Цепляйте лыжи быстрей — вон ещё бугли идут!
Контрабасисты побросали своих гигантов, будто сани, на укатанный ратраком снег и помчались вниз по склону, пересчитывая березы и ели. За ними устремились балалай-ки, перевёрнутый рояль и клавесин. Недоумение среди музыкантов помалу превращалось в буйную радость. Да что там помалу — помногу! Вот уже рояль разбили о камни в ногах склона, клавир улетел в обрыв.
Чьи инструменты не годились для катанья, стали перекидываться снежками и валять друг друга в снегу. Особенно в этом смысле доставалось дирижёру.
Родник же, наблюдая происходящее поражался, как абсурд его картины изво-лил отразится и на майском снеге.
— Чуваки! — вновь разнеслось по залу. — Свежак клёвый!
Наглые трубные крики продрали и замучили эфир — всё время появлялись не к месту и мешали всем.
А флейты заливают ветерком по трассе...
А рояль... Пардон — рояля больше нет, — виб-рофоновые и колокольчатые снежинки валят без продыху. Особо крупные звякают колоко-лом.
Всё так и продолжалось бы, если б это был не наш милый Урал. Откуда ни возьмись, нарисовался доминант-септ, и совсем не по-зимнему заелозили скрипки. Туча на-чала переворачиваться бочком, желая чтоб это подтвердили контрабасы. Правда, все контра-басы уже давно разбросали свои кости меж берез и елей.
Растолстевший от тромбонового пива холодильник, совсем недавно вылечен-ный местными умельцами, предусмотрительно выключился. Мерзлая канарейская морда за-дергалась от волнения.
А валторны как дунут...
А литавры как стукнут... Пардон — литавры все порваны в первой части. — Не стукнут литавры.
А хор как заорет — соль — си — ре — фа.
Всё хочет грозы.
И арфа гоняет по струнам, и гусли доминантют.
И тут отведавший пива тромбонист решил, как это было, дунуть до диез, в смысле, какой-то там обертон, чтоб не разрешать доминанту, но спьяну промазал и попал на до, тем самым усилив её тяготение...
И такого туча, конечно, не стерпела. Её аж передёрнуло от возбужде-ния — и она как шарахнет!..
И опять оркестр не смог разрешить доминанту. Кто перепугался до смерти, кого разрядом убило, а кто и просто забыл что играть надо.
И все возобновилось: грохот, звон, бряцанье. Град добивал тех, кто не успел убежать. Лыжник, матерясь гнал к укрытию, черпая свободной рукой и глотая умирающие остатки славного свежака. Ратрак уносило течением.
Майский день возвращается. Снова будет зной, тромбоны пойдут пить пиво, пара виолончелистов поплывет на лодке, а весёлые прозрачные девушки из первых скрипок отправятся по домом антибиотики глотать, а то после такой зимовки можно и грипп подце-пить.
IV
Натюрморт
(Мёртвая Жизнь)
Огромные чёрные горы встретили первые лучи солнца. Здесь, у самого устья реки, горячая, из недр земли, вода извергается наружу, согревая скалу и срываясь вниз. Бур-лящий молодой поток верно уносит её вперёд, к морю. Северный ветер сулит грозовые ту-чи — грядёт буря. Рвущиеся вверх вершины скалистых гор не пропустят их и дождевая вода свергнется по склону и доверится бурной реке.
Рьяные порывы ветра поют серенаду, продувая расщелины в скалах и присви-стывая хором — старательно и громко. Равнодушная к ним горная свора крепко сгорбилась, сгребая тучи.
К полудню гроза рассвирепела перед склоном гор — бросает щедрый ливень на скалы. Горная река забирает к себе новые воды. Бурная, она рвётся впе-рёд, заманивая талые ручьи, воды дождя и родники.
Гром звал всех в пляс — срывались твёрдые камни, и долбя ска-лу, неслись по склону, припрыгивая и красуясь на поворотах; река всплескивала тельцем и буйно вертелась в русле; ветер метался между скал, гонимый грозой и потоками новых воз-душных масс.
Вечно безмолвные мертвины скал равнодушны к силе бури и к палящему солнцу, к омывающим водам и к вою ветра. Блаженное спокойствие их мертвой жизни воз-вышается статичной силой над буйством бури и суетной юностью реки.
Волны моря приветствуют реку. Шум, мягкий и спокойный даже те-перь — в бурю, он зовет её к себе. Радость встречи вырвется в новую тучу, и ве-тер снова отнесет её омыть и ударить грозой горы, — и это повторится тысячи, миллионы раз, до тех пор пока не родится жизнь...
V
Ночная Элегия
(Музыка Вечности)
Полотно неба светлит картиной звезд. Блаженная тишина и покой вокруг. Только тихий голос доносится откуда-то издалека, — голос дикого зверя или ночной птицы. Каждый тон длится подолгу, соскальзывая и разливаясь мягким эхом в горах. Не успеет угаснуть в лабиринте скал один звук, как его догоняет другой, — они складываются в причудливые интонации и бесконечную мелодию. Это длится так долго, что уже Луна успела проплыть семь километров по небу.
Но что это?! К вою голоса добавился другой — более низкий и хриплого тембра. Он подпевает брату, имитируя каждую его интонацию — и это длится столько, что даже долгой январской ночи не хватит, чтоб им допеть одну песню.
Они не спешат. И их не двое. Совсем с другой стороны заголосил третий брат — голосом мягким и высоким.
Полночи прошло — пение нарастает — уже огром-ный хор, разнесённый в десятках километров вокруг льёт эту блаженную фугу. Голоса, опе-ваемые эхом скал, сливаются в один непрерывный, но тихий гул, — только из-редка один из голосов, тот что поближе, выделяется и несет мелодию от себя. Но не он соли-рует, — если пройти километр, другой — можно услышать другой голос.
Но для кого поют эти голоса? Для Господа Бога и во славу Его? Или это Ан-гелы спустились с небес, чтоб донести до земли Музыку Вечности?
О Боже, какое счастье слышать это! И это может слышать каждый, кто лишь остановится и взглянет на небо вдумчиво, кто не пробежит суетливо мимо.
Вечная музыка!.. и музыка — вечности.
VI
Портрет
Бурые облака рассвета уступали небо лучам солнца. Его вечный свет встреча-ли белые скалы и еловые леса, льющиеся по склону горные реки, ласковые песни птиц и ато-нальный голос моря. Лучи обогревали выстывшие за ночь горные вершины, любовью своей издалека несли миру своё тепло. А мир, оживая, пел и радовался солнцу.
Едва лишь согрелись лица гор, как на горизонте показалась тёмная туча. Не миновать грозы, — над морем, каркая как канарейки, закружились взбешённые буревестники. Иные пташки прятались в ущельях, подальше от ревущего ветра и холодного дождя, обнимая крылышками своих маленьких детей.
Ливень обрушился под грохот бури, облизывая страшные стрелы молний и глотая громовые раскаты. Плотный темный лес ловил щедрые воды неба и жадно глотал их, упиваясь прохладой ветра и красотой грозы.
Ловко ветерок шлёпнул буревестника мордой об скалу.
А радуга на небе взыграла! Пташки вылезли из укрытий и радостно заголоси-ли. Зверюшки меленькие поперёк склона забегали, медвежата балуются — друг на друга воду с ёлок стряхивают. — Вновь тепло стало — солнце заблестело ярко. Обняли громады гор тот уголок, будто хрупкую колыбель в защиту от буй-ной стихии, радуясь за неё и любя, за то что она — жизнь. Пусть эти глыбы сто-ят миллионы лет — важнее тот короткий миг жизни, когда белые чайки проле-тают над шумным морем, когда еле слышный свист мёртвого ветра заглушают живые голоса зверей и птиц, когда ливень встречают толпы сосен, леса, уходящие за горизонт дышат его влажным воздухом, когда апогеем звучит каждый миг жизни.
VII
Театральная Сценка
Я карабкаюсь впотьмах на гору, к пещере из которой льётся тусклый свет ко-стра и доносится раскатистое пение. Вхожу.
Вполоборота ко мне стоит грязный небритый родник.
— Так значит, — говорю я разочарованно, — значит, это не ангелы, а это твоё творение?
— Не грусти, друг мой. — говорит он в от-вет. — Я — всего лишь родник. А творит эту музыку Господь Бог. Я слышу её и могу передать услышанное тебе.
— Но откуда столько голосов? Сколько твоих товарищей собралось здесь, в горах.
— Здесь, кроме нас, никого нет на десятки километров.
— Но ведь я слышал!
Родник посмотрел на меня и улыбнулся:
— Я тоже это слышу. Это не людское пение. Человеческий голос здесь только один — мой. Всё остальное — музыка вечности, ответ её. Это очень просто.
— Значит я тоже слышу?!
— Да. И это огромное счастье для тебя, ведь ты можешь вести диалог с вечностью. И ты тоже можешь быть родником, и через тебя будет течь живая река. А те-перь — тихо, — прислушайся...
В горах продолжала звучать Она...
Музыка Вечности...
VIII
За Вечностью...
(Финал)
На сцене тишина...
Минуту... Две... Час... День...
Тишина...
Только, кажется, какой-то пустынный шум, белый и безжизненный присутст-вует в ней. Но он так же мертв, как и его колыбель.
Колыбель пространства и тишины...
Год... Десять... Сотни, миллиарды лет...
Тишина...
И белый шум падает в нее, в тишину, приближается, быстрей и быстрей. Они притягиваются, летят друг к другу со скоростью света.
Год... Сотни, миллиарды лет...
И в том месте, где тишина и шум столкнутся, есть только один звук — голос тромбона. Он не длится и мгновения, но существует много дольше Всего Пути. Он будто протянут поперёк времени, вне его — он вечен...
И по воли того голоса, негромкого, но достаточно властного, чтобы превра-тить пустой и безжизненный шум в колебания мира, была рождена Она. В Ней отразился звуком Тот Вечный Голос.
И всё закружилось — переходя во флейты, гобои, кларнеты и фа-готы, Голос проникал в пустоту и рождал в ней Её — Жизнь. То были вторые, третьи и четвертые обертоны того Голоса — Солнце, Земля и Вода.
Вечное проникло во время.
Отражение Голоса во времени стало зваться добром, и сама Жизнь Мира, и все Её проявления — добром. А зла не существует и не может существовать, так как временной Мир — отражение вечного, а вечное есть только добро, зла — нет.
В подтверждение тому первым деревом заиграли скрипки, и это был пятый обертон — леса, луга, моря...
Рыба в воде, птица в небесах, зверь в лесу стали шестым обертоном.
Глупый человек, ты не понял, что седьмой обертон — это не сеп-тима доминанты, он не требует разрешения. Что же ты мечешься, дуралей, ты — не высшее творение Господа, а всего лишь часть цепи обертонов.
Восьмой обертон — вера человека — дальнее, но вернейшее отражение Голоса.