(сага о детях тумана)

I

Впервые я ощутил себя мужчиной лет в восемь, в тот день, когда мокрый от июльских луж кожаный мяч, которым Зубилов только что открыл счет, со скоростью бронебойного снаряда врезался в мой пах. До этого я, конечно, знал о своем мужском отличии, но никак не предполагал, что однажды оно причинит мне столь мощную, почти космическую, боль. К сожалению, в те времена никто в моем городе понятия не имел ни о технике самовнушения индийских йогов, ни о китайском точечном массаже, поэтому я, по совету Фимки, просто стал приседать на пятках, подвывая и елозя ладонями в промежности. Говорят, что у некоторых в такие минуты проходит перед глазами вся предыдущая и последующая жизнь, но вряд ли можно было как-то связать с моей судьбою то, что увидел я - высоченный, покрытый чешуйчатой корой дуб, уходивший кроной в стратосферу.

- Ну, ты как, вообще, Долли? - Подняв голову, я увидел заслоняющее солнце и поэтому неразличимое лицо Зубилова.

- Конь ты, Зубило, - сказал еще один подошедший, Камо из второго подъезда. - Нас теперь трое, а вас четверо.

Зубилов сплюнул и поправил гетры. Вскоре они стали играть дальше, потому что Зубилов в виде компенсации отдал Фимку нашей команде - все равно от него было мало проку. Тем временем дуб уменьшился и превратился в давно известный в подробностях ясень, росший рядом с площадкой. В футбол с тех пор я не играл, а левая часть того места, куда попал мяч, ныла еще довольно долго. После матча пришла старшая пионерка и пригласила нас на политзанятия...

Перед тем, как рассказать о следующем моем спортивном увлечении, уместно будет упомянуть, что зовут меня Адольф, а фамилия моя - Черненко. Если представить на секунду, что Земля - не шар, а тарелка, то город моего детства находится у ее золотистого ободка, в том месте, куда обычно складывают обсосанные рыбные хрящики. В последнее время никаких примечательных людей этот город на свет не произвел, за исключением, может быть, моего брата Иосифа. Я расскажу о нем позже. Брат мой какое-то время занимался фехтованием, сделался мастером спорта, ездил на соревнования в Венгрию, привез оттуда запечатанный хрустальный кубок с венгерским вином и настоящую французскую рапиру с почти не поцарапанной гардой. Позднее он бросил фехтование и занялся дзюдо. Это объясняет, почему я иногда вижу себя в зеркале, в кимоно, с маской на голове и саблей в левой руке, в третьей позиции - видение случается нечасто и, как правило, во сне.

Следующим моим увлечением стало фехтование. Нашего тренера звали Вильгельм Ильич, и относился он к нам снисходительно, с хорошо скрываемым презрением, как взрослая дрессированная овчарка относится к пекинесам и таксам. Позже я заметил, что так он относится и ко всем прочим людям - видимо сказывалось то, что Вильгельм Ильич, как пасечник, проводил почти все время в маске, сквозь которую и мне все окружающие казались какими-то несерьезными аппликациями, единственное общение с которыми могло заключаться лишь в точном попадании острием. Таким образом мы с Вильгельмом Ильичом были схожи в нашем мировоззрении, но было и существенное отличие: Вильгельм Ильич каким-то образом научился извлекать из него практическую пользу - он попадал в любую точку человеческого муляжа по заказу из любой позиции с закрытыми глазами.

Зубилов тоже записался в секцию, но, поскольку приходил он всегда немного выпившим, то больших успехов не делал, а в основном дурачился, пытаясь удавить скакалкой какого-нибудь новичка.

Незадолго до появление Зубилова мне по отдельным, ничего не значащим для посторонних, высказываниям тренера удалось разгадать его тайну: на самом деле Вильгельм Ильич любил и муляжи, и людей, но тщательно, как родственника-идиота, скрывал эту любовь от посторонних глаз. Таким он запомнился мне - человек без лица, жующий жвачку, длинноволосый, приходивший в зал расслабленной походкой, включавший на полную громкость "All you need is love", всегда отворачивавшийся к стене, чтобы, сняв темные очки, сразу же надеть сетчатую маску. Его лицо я все-таки видел однажды - когда пришел записываться в секцию со своим старшим братом.

- Черненко, Зубилов, ан гард! - Вильгельм Ильич откупорил бутылку пива, оседлал похожий на тыкву мяч и стал ритмически, как метрономом, позвякивать ключами от раздевалки. Не знаю, как ему удавалось пить пиво, будучи в маске, но жидкость в бутылке медленно испарялась. - Адольф, чо ты сутулишься, как ебанамать?

Защищаться от нетрезвых выпадов тихо матерящегося Зубилова мне было не трудно, может поэтому я позволил себе расслабиться и задуматься над тем, какие чувства я к нему испытываю. Вместе с тем я параллельно проводил довольно сложную комбинацию, которая должна была завершиться уклоном и выпадом в левое яичко противника.

- Долли, гляди, птичка! - Услышал я приглушенный сеткой шепот и машинально обернулся к окну.

В этот самый момент острие зубиловской рапиры, наконечник которого затерялся еще позавчера где-то под скамейкой, просверлило мою маску и левое ухо, и вошло в шею. Особой боли я не испытал, но зато был поражен до крайней степени очередным видением - лица Вильгельма Ильича. Он покинул свою тыкву и бежал к нам, на ходу срывая маску, из-под которой, как из-под тыквенной кожуры, проступало совершенно обыкновенное бледное лицо с трясущимися казацкими усами. С усов капала пенистая жидкость.

- Ах, ебанамать, - выдохнул он в отчаянии, трепетно прикоснувшись к моей шее и тут же отняв окровавленную правую руку. - Вот ебанамать!

Следующее, что я увидел - покрасневшую от удара кулаком заплаканную скулу Зубилова. Несколько позже я наблюдал и магический дуб, но было это уже в машине скорой помощи, когда я ненадолго пришел в сознание.

Таким образом, Вильгельм Ильич был уволен и после суда отработал несколько месяцев на реакторе. Моего же нового тренера звали Авгур Давидович. Он был плешивым, весьма дюжим евреем и временно, до прихода вызова, преподавал дзюдо. К нему меня привел брат, только что приехавший из Болгарии, откуда он привез призы ассоциации дзюдо стран-членов СЭВ - наполненный ракией бычий рог и настоящее, почти не ношенное японское кимоно.

Перед этим у нас с братом состоялся короткий мужской разговор. Брат готовился поступать в какой-то московский институт, на столе были разбросаны учебники по биологии и обществоведению, а на том месте, где раньше стоял давно опустошенный круглый глиняный кувшинчик-мяч из-под рижского бальзама, привезенный очень давно с какого-то товарищеского матча, улыбалась фотография незнакомой темноволосой девушки.

- Долли, - начал брат. - Скоро я уезжаю, и тебя, придурка, воспитывать будет некому. Я обязательно приеду следующей зимой и сразу же пойду к Гурику. Если ты до этого времени не станешь чемпионом школы..

Тут брат показал мне пряжку солдатского ремня, и мы обменялись понимающими взглядами. Нужно сказать, что наши родители были работающими людьми. Мать работала в министерстве, а отец - в ЦК партии, ибо наш город, хотя и находился на ободке Земли, все же был республиканской столицей и, по тогдашней табели о рангах, обязан был иметь свое ЦК и хотя бы одно министерство.

- На, - сказал брат, протягивая мне переплетенную стопку ксерокопий, при этом пряжка задела край стола, издав противную ноту. - Выучишь к моему приезду.

Книжка оказалась учебником японского языка, и я стал читать ее вместе с Фимкой.

- Ватаси-ва Иванофу-сан дэс, - повторял за мной увалень Фимка, зевая. Его родители недавно развелись, он переживал, злился на мать за то, что она все время смотрит в окно и не подходит к телефону, когда звонит отец. Тем временем лето стало вяло перетекать в длинную дождливую осень, как умеет перетекать только ржавая вода по трубам - не поймешь, что в чем течет: ржавчина в воде или наоборот. Когда это вялое течение всем надоело, воду перекрыли и объявили эпидемию холеры. На следующий день, сложив в рюкзак книги, белье и фотографию незнакомой девушки, прижав все это сверху старыми, но настоящими немецкими бутсами, брат уехал в Москву.

На тренировках Гурик приучал нас общаться на японском, и мы общались, кое-как пытаясь грассировать. Совсем не давалось грассирование Зубилову - чтобы одолеть его, он набирал в рот пива и долго, заливисто булькал: "аррригатоо". Успехов особых он не делал - все норовил боднуть противника макушкой.

- Ай, Лаврентий, Лаврентий, - жаловался Гурик, оттаскивая Зубилова за пояс. - Вы ведь не вундеркинд, вам не обязательно так часто пользоваться головой. Вам таки нужно быть податливым и гибким, как зимняя елочка или сосна.

- Хайль, Авгур Давидович, - вздохнул Зубилов, поклонился Гурику и повернулся ко мне. Глаза у него были уже вполне бычьи.

- Да не хайль, а хаи, - безнадежно махнул рукой Авгур Давидович и отвернулся, чтобы заняться растяжкой с новичками.

Зубилов был жестким, как полено, к тому же реакция у него отсутствовала напрочь. Мне было совсем не трудно разгадывать его незамысловатые трюки и раз за разом бросать Зубилова на татами. Было в этих бросках нечто символическое: с каждым броском я как будто избавлялся от чего-то тяжеловесного, лежащего камнем на дне моей души.

- Все, Долли, дай передохнуть, - Зубилов отстранился и повис на моем плече, тяжело дыша. - Упарился...

Я собрался было сбросить его руку, как вдруг почувствовал, что моя левая ступня намертво придавлена к полу его ногой. В следующее мгновение я лежал на татами с неестественно вывернутой пяткой, а мой противник с интересом ее разглядывал.

- Вывих.. наверное.. Дай-ка вправлю.

На этот раз я увидел не только дуб, но и себя, сидящего под ним. Насколько я мог слышать, я неспешно вел какой-то давний и потому уже довольно расслабленный монолог.

II

Реактор находился в центре нашего города, в парке. В Туле тогда было мало аттракционов - в основном, старые, довоенные немецкие карусели - на самолетах кое-где среди морковных звездочек проглядывали похожие на запечатанные конверты "солнечные колеса" и воробьиные лапки - руна жизни и руна смерти. Сам реактор снаружи представлял собой многометровую прозрачную трубу, похожую, наверное, на пораненный палец статуи бога Гефеста - верхняя кромка трубы была отбита крылом советского истребителя героя СССР Потапова, знаменитого полярного летчика, еще в 43-ем. По мостикам, переброшенным через кольцевое озеро к парку в доисторические времена, по ночам мог, наверное, гулять и сам Кант, в недоумении наблюдая, как ловко этот странный стеклянный скальпель делает сечение его категорическому императиву.

Картина была величественной, поэтому я в свое время испытал большую досаду, узнав, что "реактор" представляет собой что-то вроде насосной станции - так досадовал бы, вероятно, археолог, раскапывающий древний пантеон, если бы после многочасовых бережных мазков кисточкой по мраморному телу предполагаемой Венеры под слоем пыли обнаружилась гипсовая "колхозница". Вообще, это противное чувство необоснованного, несправедливого надувательства преследовало меня с самого детства, с тех пор, как родители, пообещав отправить летом в "Артек", однажды посадили меня в автобус, ехавший около получаса по пыльной проселочной дороге и остановившийся на берегу озера, из которого там и тут торчали покрытые илом коряги. Этот лагерь тоже назывался "Артек" и был бы вполне настоящим, как на фотографиях, если бы корпуса не были сделаны из фанеры, а в озере не водились маслянистые, как нефть, пиявки. В километре от "Артека", у подножия довольно высокого холма, находилась горнолыжная здравница "Наследие предков". Ее, впрочем, не было видно из-за тумана, как обычно, лежавшего легким, ненавязчивым слоем над поверхностью земли.

- Куда намылились, хлопчики, - дружелюбно спросил он, закуривая попорченную дождем папиросу.

- За раками, - Зубилов утер нос и показал ржавое ведро.

- Нельзя, - сказал солдат, осмотрев ведро со всех сторон и заглядывая внутрь. - Ветер.

- Простите, - Фимка вытащил изо рта указательный палец и подержал перед собой. - Насколько я понимаю, никакого ветра сейчас нет.

- Тут нет, а там есть, - вздохнул солдат, поправляя седоватый ус. На вид ему было лет сорок пять, а то и больше. - Я вот где только не бывал. И на Амуре, и на Камчатке. Но такого ветра, скажу вам, хлопчики, нигде нету.

- Но как же так может быть - там есть, а тут нет, - не унимался Фимка.

- А так и может, - сказал солдат, прислонив свою берданку к плетню и выдувая из гильзы табачинки. - Такой ветер, что вчера поезд перевернулся. Ребята со службы домой ехали. Кого прямо на опушке похоронили, а остальных обратно в часть - на сверхсрочную. Вот такая вышла ребятам демобилизация.

Он замолчал, вдумываясь в какую-то давнюю и безнадежную мысль, и его лоб прорезала глубокая старческая морщина. От этого солдат сделался потерянным и беспомощным.

- Вы бы шли отсюда, хлопчики, а то и простудиться недолго, - напутствовал он нас, сгребая берданку мозолистой крестьянской рукой.

- Не может этого быть, - размышлял Фимка по дороге в лагерь. - Не может быть, чтобы там он был, а здесь его не было. Если бы еще горы, тогда понятно - они бы не давали ему сюда перелетать.

- А это что, - Зубилов ткнул ведром в сторону небольшого хребта из нескольких холмов, среди которых возвышался покрытый мхом и выцветшей травой "Эльбрус".

- Да нет, они все-таки не такие высокие. И потом, мой батя рассказывал, что студентом он восходил на Эльбрус. Никакого особого ветра там вроде не было.

- Лажа это все, - мне показалось, что я вплотную приблизился к чему-то такому, что может сейчас же все объяснить и необратимо изменить мою жизнь. Это "что-то было почему-то неуютным и холодным, как баня через полчаса после помывки. - Они нам врут.

- Кто они? - Фимка вытянув голову, пытаясь рассмотреть в тумане курившего за плетнем человека с ружьем.

- Не знаю. Солдаты, вожатые, родители... Все.

- А зачем?

- Чтобы мы на ту сторону не ходили.

- А зачем, чтобы мы не ходили?

- Ну, может у них там какой-нибудь секретный полигон или космодром.

- Абсюрд... - Фимка очень любил это французское слово. - Чистый абсюрд.

Этим вечером, после отбоя, когда вожатые уже разбрелись кто в деревню за самогоном, кто на берег озера - играть в подкидного дурака и скат, мне не спалось. Почему-то нестерпимо хотелось сейчас же вскочить с несвежей, влажной от сырости простыни и бежать, задыхаясь, на юг, чтобы, взобравшись на Эльбрус, броситься головой в этот переворачивающий поезда поток.

- Долли, - услышал я Фимкин шепот. - А знаешь, почему нам туда нельзя?

- Ну?

- Помнишь, я тебе рассказывал, как отец ездил в экспедицию к морю?

- Помню. Опять ты за свое, - меня немного раздражали постоянные Фимкины воспоминания о том времени, когда отец жил вместе с ними и каждый день ровно в час приходил с работы обедать щами и соевыми макаронами по-флотски. В прошлый раз Фимка рассказывал о том, как отец привез ему из командировки в Прибалтику набор "Юный химик". Об этом, впрочем, я знал не понаслышке: когда у нас взорвалась пробирка с магнием, я сам вытаскивал пинцетом разноцветные осколки из заплаканных Фимкиных глаз.

- Да нет, слушай. Они вроде должны были установить секретные приборы, чтобы следить за американскими подлодками, но это для прикрытия, - Фимка сглотнул - было заметно, что он взволнован. - На самом деле было так. Одному красноармейцу выдали двухметровый шест и высадили на каком-то острове, а на берегу отец смотрел в какую-то штуку...

- Теодолит, - пробормотал сонно Зубилов.

- Да, теодолит, - Фимка подозрительно посмотрел на Зубилова и продолжил. - У нас он до сих пор на стене висит, типа трофея. Потом красноармейца высадили на другом острове, дальше от первого километра на два. И снова отец смотрел в трубу и записывал.

- Ну и что?

- Так вот, он обнаружил, что на втором острове красноармеец стоит как бы выше, чем на первом.

- Ну и что с того?

- Так ведь это значит, что Земля - вогнутая, - Фимкин шепот внезапно сорвался в опасный дискант - его мог услышать дежурный вожатый и, в качестве наказания, оставить открытой дверь. Из-за гнилостных испарений озера в округе было множество комаров.

Я сел. Что-то не складывалось. Я неуверенно потряс Зубилова за плечо.

- Ну? - Спросил он недовольно.

- Слушай, Зубило, а ты откуда про теодолит знаешь-то?

- А чего? - Он повернулся и протер глаза. - Фимкин батя написал письмо в канцелярию, и мой батя как раз его в эту... экспедицию отправил. Теодолит мы вместе с ним на складе выбирали. Потом еще банкет был по случаю вогнутой Земли. Мне шампанского дали попробовать... Но ничего, я потом портвейном догнался. А батя напился, к гостям приставать начал. "Теодолит твою в кедрач", - все кричал. Потом еще пили за бесконечную скалу и вечный лед. Дальше не помню. Ладно, я - на боковую, - он отвернулся и засопел.

- Все ясно, - подытожил Фимка, укутываясь одеялом и зевая. - Если идти дальше, крутизна будет увеличиваться. В конце концов можно грохнуться так, что костей не соберешь. Тем более, лед, лавины. В общем, обоснованные меры безопасности. Спокойной ночи.

Мне приснился странный и печальный сон, будто я бегу по крыше поезда то ли от каких-то бандитов, то ли за какими-то бандитами. Впереди - поворот, я дожидаюсь, пока поезд притормозит, и в несколько прыжков пересекаю расстояние, отделяющее меня от головного тепловоза. Я спускаюсь по лестнице, осторожно заглядываю в полуоткрытое окно и вижу профиль старого усатого машиниста-солдата, что-то бормочущего себе под нос. Машинист смотрит не отрываясь в несущуюся на него даль и время от времени подергивает усом, продолжая мурлыкать, как будто что-то припоминая. Наконец, откашлявшись, он запевает:

Наш паровоз, вперед лети!

В Вальхалле остановка,

Необходимы нам в пути

Отвага и сноровка.

Встречай, родная сторона,

Твой Зигурд мчится в бой!

За слезы вдов и матерей

Вперед, мой конь стальной!

Я понимаю, что могу довериться этому человеку, и открываю дверь. Он глядит на меня печально и без удивления. В его глазах, окаймленных старческими морщинами, блестят слезы.

- Здравствуй, Зигурд, - говорит он дрожащим голосом.

- Деда, - спрашиваю я тихо. - Как же это все может быть?

- Не знаю, хлопчик, - отвечает он мне, пожимая плечами. - Наверное, этого может и не быть.

- Так остановите этот чертов поезд! - восклицаю я.

- Не могу, хлопчик, - вздыхает он печально. - У меня рук нет. - В доказательство он слегка наклоняется вперед, и я вижу свободно болтающиеся пустые рукава его кителя.

- А как же тогда вы управляете этим поездом? - Изумляюсь я.

- А я им не управляю, потому что еду зайцем в последнем вагоне - ведь у меня нету денег на билет, - со слезами отвечает он.

Я вижу, что дед прав - будучи сосредоточенным на том, как бы не упасть с крыши, я не обратил внимания на то, что поезд едет в противоположном направлении, и все это время бежал к резервному тепловозу, прицепленному позади поезда. Я вспоминаю, что ветер дул мне в спину, когда я был на крыше, и нехотя осознаю всю тупиковость своего положения. В то же время я понимаю, что остальные вагоны битком набиты перепившимися дембелями, которые, быть может, спят, орут песни или играют в карты.

- А куда едем-то, деда? - Быстро спрашиваю я, чувствуя, что ветер усиливается, и времени на вопросы и ответы осталось не так уж много.

- На демобилизацию, хлопчик, - шепчет дед, и мне не остается ничего иного, как проснуться.

III

Конспект политзанятий

учащегося Адольфа Черненко

15 апреля 2001 года

Практически все имеет пустоты - стебли растений, человеческие кости, стволы ружей. Мячи, бутылки, дома. Ведра, бублики, раковины. Воздушные шары, обручальные кольца, брюки и сыр. Вселенная тоже имеет такую полость - в ней находятся другие полости, которые мы называем планетами и звездами, животными и растениями. Земля также обязана иметь полость - возможно, что полость эта заполнена каким-нибудь газообразным, жидким или твердым веществом. Возможно, она заполнена огнем - почему бы и нет? Может быть, газообразным, жидким или твердым, как сухой спирт, огнем. Возможно, огонь этот настолько разряжен, что показался бы нам простым воздухом слегка красноватого оттенка. Идеи также имеют полости, так называемые "пустоты Эйдоса" - без полостей они немедленно превращаются в истины. Истина не имеет пустот - она монолитна, как добротная чугунная гиря. С истиной можно упражняться, как с гирей, соизмеряя свою силу с ее весом. Есть маленькие истины, например, истина "Я есть" - ее может поднять даже ребенок. Более солидную истину, такую как "Ich bin", поднимет лишь довольно образованный человек, изредка почитывающий Ницше. Иметь дело с идеями значительно опаснее, нежели с истинами - в пустоту Эйдоса легко провалиться, и это случается почти со всеми изобретателями идей.

После того, как было научным образом установлено, что идея Земли имеет полость, встал вопрос о том, чем бы ее заполнить - в недрах "Аненербе" родился проект с красивым названием "Nebeljunge". Произошло это в 1935 г., а в 1936 выяснилось, что аналогичный проект, якобы по исследованию крайнего севера, тайно осуществляется и в Советской России. Мало того, по странному стечению обстоятельств он носит весьма сходное кодовое название - "Павлик Морозов". Отношения между двумя державами складывались таким образом, что московские и берлинские астрологи хором предрекали подписание договора о мире, дружбе и сотрудничестве ближе к 1941 г., примерно после очередного раздела Польши. В начале 1937 г. в кабинете Сталина зазвонил телефон.

Не выпуская трубку с пожеванным чубуком из поросших известными усами губ, Иосиф вопросительно поглядел на секретаря.

- Товарищ Сталин, - радостно доложил секретарь, - Адольф Алоизович на проводе.

О чем говорили два руководителя дружественных держав, доподлинно неизвестно, однако через час вошедший на звонок секретарь получил следующее указание:

- Бокия ка мнэ. Срочно.

После этого важного события след нового, якобы объединенного проекта "Дети тумана" навсегда теряется в недрах НКВД и "Аненербе". Не исключено, правда, что полученными в ходе выполнения проекта результатами частично воспользовалась та самая третья группа СС, выводившая из наводненного небритыми советскими воинами Берлина личного секретаря фюрера Мартина Бормана, чье тело на поверхности Земли обнаружить так и не удалось.

День посвящения, 21 апреля, был самым обычным весенним днем, и он вполне мог затеряться среди прочих неказистых дней, если бы накануне не пришло извещение о том, что мой брат Иосиф арестован. Извещение пришло ранним утром, когда все спали, принес его усатый почтальон в кожаной куртке. Глаза у почтальона были внимательные и строгие. Он попросил отца расписаться в получении и сделал какое-то замечание по поводу погоды.

- Как же это? - Недоумевал отец, сминая в пальцах желтый листок с гербовой печатью ГБ. У его пижамы был все еще заспанный, помятый вид.

- Бывает, - махнул рукой почтальон. - Магнитные бури и вообще солнечная активность. Так что закрывайте окна, а то как бы чего...

Забрав подписанный журнал, он спустился по лестнице и хлопнул дубовой дверью. Через пару секунд донеслось приглушенное взревывание двигателя отъезжающей машины.

- Ладно, - вздохнул отец. - Ничего не поделаешь. Собирайся Адольф, нехорошо опаздывать в такой день.

Я надел шорты и белую рубашку, сложил купленный в военторге красный галстук в свой кожаный планшет и вышел во двор. Иосиф в свое время довольно хорошо выучился играть на фортепиано, прекрасно боксировал, владел шпагой и, как говорили, выбивал 10 из 10 в подземном тире ДОСААФ. Он писал неплохие, на мой взгляд, стихи, был хорош собой и красноречив, как диктор радио. Минут пять я перебирал в голове все, что знал о брате, но так и не смог найти то, что могло бы объяснить появление сурового почтальона в кожанке. Были еще, правда, финка с обмотанной изолентой рукоятью, портрет Ильича, выполненный в футуристической манере, и несколько туманных высказываний об очищении идеалов и усилении борьбы.

Размышляя таким образом, я не сразу заметил, что дует слабый ветерок, несколько прореживающий туман. Уже проступали контуры "пальца Гефеста", и я, кажется, даже мог различить ворону, усевшуюся на вершине обрубка.

- Борьба, товарищи, конечно, будет усиливаться, - говорил герой СССР Потапов, седой человек с давно потухшими глазами, обнимая трибуну большими теплыми пальцами, - и мы должны быть к этому готовы. В этом есть великая правда, выстраданная нашими предшественниками: воин должен идти в бой с мыслью о том, что за ним придут другие, которым будет еще труднее и опаснее, чем ему.

Потапов прокашлялся, выпил минеральной воды из пузатого графина, сморщился и хрумкнул неизвестно откуда взявшимся огурцом. На глазах у него выступили крупные и как будто искренние слезы.

- Такому человеку, скажу я вам, ребята, все по плечу - и тундра, и льды Арктики, и вражеские истребители. Потому что он - настоящий человек с двух больших букв. Он - властелин природы и хозяин собственной судьбы. Каждый из вас, не важно кто - горнист или барабанщик, станет прежде всего настоящим человеком. Я не говорю "должен стать", ведь это случится не потому, что мы, ваши старшие товарищи, так хотим. Это случится потому, что иного никому просто не дано - такова природа человека: с самого рождения стремиться к вершине, к исполнению своего долга.

Потапов еще раз глотнул из стакана, скривился и стал рассматривать что-то написанное в лежащем перед ним листке. Прочитав, он поднял глаза, и я заметил в них какой-то слабый таинственный огонек.

- Каждый, конечно, понимает свой долг по-своему, но это, ребята, совершенно неважно. Может статься, вы когда-нибудь окажетесь по разные стороны баррикад и будете сражаться каждый за свои собственные, выстраданные идеалы. Но важны вовсе не идеалы, а возвышающее нас чувство исполненного долга по отношению к этим идеалам.

Потапов прокашлялся, глянул с сомнением на графин, все-таки еще раз налил и выпил, и вдруг завопил надсаженным стариковским голосом:

- Барабанщики и горнисты! К борьбе за дело ваших отцов будьте готовы!

- Всегда готовы, - пробормотал я, понимая, что мой голос все равно ничего не добавит к тому нестройному реву, который поднялся вслед за призывом Потапова. Лямка планшета немного заедала, и мне пришлось с ней повозиться. Стоящий рядом Зубилов уже извлек из такого же планшета черный галстук и значок с изображением свастики.

К нам уже бежали старшие пионерки с раскрасневшимися от румян щечками, чтобы повязать галстуки и совершить ритуальный поцелуй. С потолка мне на нос упала капля - видимо, туман конденсировался на стеклянном куполе реактора. Я зажмурился и запрокинул голову. Капля нехотя сползла на кончик носа и растеклась по моим губам. На вкус она была очень пресной, как, наверное, и сам туман. Когда я открыл глаза, галстук с характерной упругой подушечкой был повязан, а старшая пионерка, только что совершившая ритуальный поцелуй, уже отстранялась от меня, отталкиваясь ладонями от моей груди и опускаясь с цыпочек.

- А я тебя сразу узнала, - улыбнулась она лукаво. - Хотя ты за эти годы сильно изменился и возмужал.

- И я тебя тоже, - перед моими глазами, как футбольный мяч, пронесся тот день, когда я впервые ощутил себя мужчиной.

- Ну, счастливо тебе. Будь готов! - Ее тоненькая ручка взметнулась в трогательном пионерском салюте.

- Всегда готов! - На этот раз отзыв получился у меня воодушевленным и искренним.

После посвящения был праздничный обед - щи, соевые сосиски и напиток "Байкал". С первым тостом выступил прокурор республики, Дмитрий Верховцев, усатый пожилой человек. Говорил он, в основном, о правильном питании, о пользе соевого мяса и целебных свойствах напитка.

IV

- И к чему это все? - Зубилов чистил свой меч промасленной тряпкой. Он тщательно выковыривал крупинки песка из бороздок, затирал их, проверял лезвие ногтем. - Жили себе нормально.

Последние три месяца нас каждый день возили на стрельбища, заставляли упражняться с мечами и пиками, обучали самбо, как будто готовили к какой-то не очень большой, но серьезной войне.

- Ты слышал что-нибудь о Гитлерюгенде? - Спросил он, делая выпад мечом в сторону муляжа, изображавшего советского воина времен битвы за озеро Хасан.

- Да, кажется, это какая-то довоенная пионерская организация. А что?

- Да так, - проговорил он, задумчиво вытягивая меч из того места, где у муляжа должна была находиться селезенка. - Вспомнилось. У нас про них на политзанятиях рассказывали. Интересно. Вроде бы они с вашими за Берлин... Знаешь, были у них такие артиллерийские расчеты, где самому старшему было лет двенадцать. Ну, он у них, конечно, командиром был. А заряжающим был пацан лет восьми. Я вот думаю, как им удавалось заряжать - ведь снаряд-то тяжелый.

- Вдвоем, наверное. К чему ты клонишь?

Он помолчал, прицеливаясь. Через секунду голова покатилась и встала на пришитую суровыми нитками фуражку, словно яблоко на блюдечке.

- А фауст-патрон? Это такая штука, которая броню танка прошибает. Тоже довольно тяжелая. Каждому гитлерюгендовцу выдавали фауст-патрон.

- Ну, может быть, они их на тележках возили. Я все никак тебя не пойму.

- Послушай, - Зубилов присел, встраивая меч в расписные ножны. - Мне один товарищ рассказывал... Будто бы нет никакой Москвы. И вообще, никакой Европы.

- Как нет? Мы же туда ездили в музей войны.

- Ну, понимаешь, не Москва это. Не настоящая Москва. Настоящая находится черт знает где. Может, ее вообще нету. Я вот к чему, - он покосился на дверь и подвинулся поближе. - Говорят, что во время войны один самолет...

Конспект политзанятий

учащегося Лаврентия Зубилова

19 апреля 2001 года

... летел из Берлина в Токио. На борту находилась сборная юношеская команда по пятиборью. Мальчиков подбирали не только по их достижениям, но и по внешности - говорили, что микадо любит наблюдать состязания красивых, стройных, юных блондинов. Еще говорили, но это уже, скорее, домыслы, что победителей микадо зазывал по одному в свой кабинет, чтобы потолковать с ними о том, о сем, а заодно посвятить в самураи. Тайна посвящения не разглашалась, но некоторые мальчики возвращались, еле сдерживая слезы, с перевязанной фалангой мизинца.

По соображениям безопасности маршрут пролегал через Арктику - на десятом градусе находилась секретная база люфтваффе, где самолет должны были дозаправить. Почти все ребята спали - сказывалась усталость после многочасовой торжественной церемонии проводов, в конце которой сам фюрер прошелся вдоль выстроившейся у трапа шеренги, махая правой рукой и подозрительно заглядывая каждому в глаза.

По этой причине так и осталось неясным, почему именно самолет стал резко терять скорость примерно в районе магнитного полюса Земли. Возможно, пилот старался уйти от севших на хвост У-2, неведомо какими путями оказавшихся в этом совершенно безлюдном районе, может статься, он заблудился в снежном буране и пытался нащупать правильный курс, пока не закончилось горючее. Кое-кто утверждает, что все было задумано так с самого начала (с какого начала? - возникает резонный вопрос), и самолет сел именно в том месте, где и должен был сесть.

Когда посадка совершилась, а была она чрезвычайно сложной и болезненной, оказалось, что головы обоих пилотов покоятся на приборной доске, а из небольших дырочек, образовавшихся на их висках, вытекает медленно густеющая кровь, стекающая по двум молниям на их нарукавных повязках. Рядом с креслами обнаружилось два пистолета системы "Вальтер". Позднее в туалете нашелся тренер команды, некий господин Гаусгоффер, также с продырявленной головой. Учитывая, что самому старшему пятиборцу было пятнадцать лет, можно сказать, что на борту не оказалось ни одного взрослого человека.

Взламывая люк самолета, ребята, конечно не ожидали увидеть за ним ничего обнадеживающего, поэтому нашлись даже такие, которые отговаривали других браться за отвертки и ломики. "Опомнитесь", - говорили они, - "снаружи пятьдесят градусов ниже нуля. Давайте лучше попробуем починить бортовую радиостанцию!" Но маловеров не слушали, и, как оказалось, не напрасно. За люком находилась вполне пригодная для жизни местность, более того, обустроенная и обжитая. Никакого холода не было - наоборот, ребята поснимали с себя куртки, ибо солнышко к полудню стало припекать, даже несмотря на висевший в воздухе молочный туман.

После того, как мальчики поиграли в футбол, искупались в озере, полазили по горам, им, естественно, захотелось подкрепиться. Тут же, в пятистах метрах от озера, они обнаружили большую как бы школьную столовую, в которой был накрыт очень питательный обед из "Kohlensuppe" и соевых котлет. Отобедав, ребята отправились обозревать окрестности. Город был совершенно безлюдным, но создавалось впечатление, что, во-первых, если он и покинут, то покинут совсем недавно, а во-вторых, что в городе все же кто-то есть - если не люди, то какие-то добрые духи.

На это указывала и еще одна замечательная находка. К двери столовой оказался приклеенным тетрадный лист со следующей надписью:

"Добро пожаловать, ребята!

Чувствуйте себя, как дома.

Ешьте, пейте в свое удовольствие,

Но не забывайте о тренировках.

Ваш тренер 1"

И они ели, пили и вообще жили в свое удовольствие, пока в один прекрасный день на острове - а это был, несомненно, сказочный остров - не приземлились еще два самолета. В одном из них была сборная команда СССР по борьбе самбо.

Тут, конечно, между ребятами возникли небольшие трения, преимущественно на идеологической почве. Кроме того, пятиборцы имели основания полагать, что пришельцы потребуют предоставить им место на пляже - он был все же не так уж велик, остальное пространство берега было завалено корягами и несколько заболочено.

Но, сборная девушек-гимнасток, прибывшая третьим рейсом, помирила всех самым чудесным образом. Было решено организовать совместную экспедицию вглубь острова, которая открыла новые поселения. С тех пор прибывающие юноши и девушки заселяли пустующие территории и называли их по своему разумению - Москва, Берлин, Прага. Центральный город назвали Туле - в честь общества, членом которого был погибший тренер команды пятиборцев...

- Вот так-то, - Зубилов отодвинулся, наблюдая за моей мимикой. Наверное, ему, как и в детстве, хотелось, чтобы я потерял лицо - хоть на пару секунд.

- И все-таки я не понимаю, к чему эта басня...

- Ну ты даешь, - он расстроился. - Отец говорит, что мы все живем в раю, который называется Вальхалла. Это такой специальный рай для юных бойцов. Ну, их тут кормят, учат всякому, а они должны заниматься спортом в честь бога Одина. Каждый должен сдать нормы Гитлерюгенд - в этом наша цель.

- Чушь какая-то. Рай совсем не такой.

- А ты знаешь, какой?

- Не знаю, но в любом случае не очень похоже.

- Да уж. Ты знаешь, - сейчас он, казалось, должен был сообщить что-то не очень ему приятное, - я вот тут вспомнил, как ты говорил, что они все нас обманывают...

- Да, в "Артеке".

- Вот. Вчера отец разговаривал с матерью обо мне. Он сказал: "Нам недолго осталось терпеть это создание, Марта".

- И что?

Он отвернулся.

- Никогда раньше он не называл меня "созданием". Никогда.

V

- Нэ правильно думают те, кто считает Адольфа Гитлера и иго акружение единственными виновниками зладеяний фашизма, - он ущипнул себя за ус, как будто надеясь поймать затаившуюся в нем блоху. - Винават нэ только Адольф Гитлер, но и весь германский народ в целом. Адольф Гитлер - всэго лишь паслушная марионетка в руках германского народа. Каждый сапожник, - он кашлянул, сообразив, что выбрал не то слово, - каждый бьюргер дэржал в своей руке нить, каторая привадила в движение Адольфа Гитлера. Паэтаму Нюрнбергский працесс не следует считать завершенным. Саветский Саюз в лице таварища Молотова абязательно паднимет на слэдующей Ассаблее Арганизации Абъединенных Наций вапрос о вазабнавлении працесса над нацистскими приступниками. На скамье падсудимых далжны аказаца все немцы - нэзависима ат возраста и сациального палажения. Все нэмцы далжны быть асуждены. Астаница толька Адын, - он повернулся к секретарю, небрежно выбивая трубку. - Записали, таварищ Долли?

- Долли, Долли, вставай, Долли! - Я увидел над собой усы моего отца. Он тормошил меня за плечо. - Вставай, Иосиф хочет тебя видеть.

Я впервые посмотрел на него с недоверием. Он заметил и поспешил меня успокоить:

- Ну не стану же я тебе врать. Ему положено свидание, и он хочет видеть тебя.

Камера, в которую меня привел сержант внутренней службы, была чрезвычайно узкой и неуютной. Увидев меня, он вскочил из-за столика, вплотную, как в поезде, примыкающего к кровати без признаков матраса. Иосиф был бледен и небрит. Мне показалось, что у него горячка - в камере было довольно сыро, он мог простудиться.

- Долли, - воскликнул он, тепло обнимая меня. - Как вовремя ты пришел!

Мы сели на нары. Я начал было выспрашивать у него, как он жил все это время, и почему его арестовали, но он сразу же остановил меня:

- У нас мало времени, Долли. Мне нужно сказать тебе нечто очень важное. Долли, ты в большой опасности. Это давняя история, не знаю, с чего и начать.

- Что случилось?

- Как бы тебе это объяснить, - он пару раз прошелся взад-вперед по камере, почесывая бороду. - Ну вот, скажи, сколько тебе лет?

- Дурацкий вопрос, - пожал я плечами. - Двенадцать. Ося, ты что, забыл?

- Двенадцать, - глаза его заблестели так, что мне захотелось потрогать его лоб. - А рост у тебя какой?

- Ну, не знаю... Я уже года три не измерялся. А чего его измерять, если он не меняется? Ну, сто восемьдесят пять, приблизительно.

- Ага. Отлично. А когда, Долли, у тебя было впервые с женщиной?

- Странные вопросы ты задаешь, - я почувствовал легкое, но управляемое раздражение.

- И все-таки, брат?

- Лет в восемь. К нам после тренировки привели старших пионерок. У меня еще тогда одно место побаливало - Зубилов мячом засадил...

- Кто-кто?

- Зубилов.

- Воспитанник рейхсфюрера, что ли? Это интересно. Тебе все это не кажется несколько... странным?

- Почему?

- Долли, ты книжки читаешь? Льва Толстого, Достоевского?

- Нет. Этого в программе нет.

- А что есть в программе? Я уже подзабыл, напомни.

- "Ямато Моногатари", "Записки у изголовья", "Мать Сигэмото", потом эта, "Повесть о настоящем человеке". И про гладиаторов.

- Вот, - он неожиданно сгреб ворот моей куртки. - Про гладиаторов, говоришь? А тебя не смущает, Долли, что в книжках герои взрослеют годкам этак к шестнадцати, а спать со старшими пионерками начинают лет эдак в восемнадцать?

Я ощутил, что мои плечи начинают вибрировать вместе с его руками. Дрожь была настолько сильной, что могла бы вполне приводить в движение отбойный молоток. Секундой позже я сообразил, что Иосиф давно уже отпустил мою куртку и стоит, опершись на стол, настороженно разглядывая меня, а я все продолжаю трястись.

- Нет, подожди, - Мне захотелось что-нибудь противопоставить его гриппозному бреду, но нужных слов на удивление не оказывалось. - В книжках про это, по-моему, не пишут.

- Ну да, - он схватил со стола пачку сигарет, вытащил окурок и попытался закурить. Руки у него все еще дрожали. - Ну да, не пишут. Потому, Долли, что ты настоящих книжек не читал.

Спичка все-таки родила тусклый огонек, и брат припал к нему, как к набегавшийся футболист к фляге с водой.

- Пойдем дальше. В чем, по твоему, заключается проект "Дети тумана"?

- Да что ты мне допрос тут устраиваешь?! - Возмутился я. - Как на политинформации. Я, вообще-то пришел узнать, как у тебя дела.

- Спасибо, - ухмыльнулся он. - Добрый младший братец. Младший брат-акселерат, выше меня на две головы.

- Да что ты, в самом деле?!

- Отвечай!

- Ну хорошо, - я прищурился, вспоминая слова политинформатора. - Проект "Дети тумана" призван воспитать новую расу людей - добрых, сильных, уверенных в себе воинов. Настоящих людей с двух больших букв. Хотя Зубило говорил о какой-то Вальхалле, но это...

- А зачем? - Оборвал он меня. - Зачем их воспитывать?

Я растерялся. Мне вспомнился ветеран Потапов - человек до крайности обыкновенный и симпатичный во всех отношениях.

- Наверное, чтобы они были хозяевами природы.

- А зачем им быть хозяевами природы?

- Чтобы у них все было...

- А что будет с остальными?

Я хотел было ответить, но запнулся. Кто такие эти остальные? Внезапно я осознал, что из всех людей, которых я знаю с детства, очень много невысоких людей. Мой отец, мой брат и Фимка входили в их число.

- Не напрягайся, - я почувствовал на плече его руку. Голос у него был грустным, как у старого солдата, которого я когда-то встретил на краю Ойкумены. - Сейчас я тебе все объясню.

Он сел и стал рассказывать, глядя на пальцы своих рук. Под ногтями у него была грязь, которую я про себя назвал тюремной.

- Видишь ли, Долли, у каждого человека действительно есть определенный долг - в этом твои учителя тебе не врали. Называется этот долг "Тиу" - это очень древнее скандинавское слово. По отношению к Тиу действительно все равно, за что ты борешься. Скажем так, все, за что бы ты не боролся, можно назвать Тиу. Иногда Тиу имеет какое-то разумное, объяснимое соответствие в обыденной жизни, иногда - нет. В твоем случае его не существует. Ты, Долли, был создан как "боец Тиу", и ты, Долли, умрешь в борьбе за Тиу.

- Я не понимаю, - я ощутил, как мое горло что-то придавливает к шейным позвонкам. Возможно, это был внезапно потяжелевший атмосферный столб, легший по какой-то причине параллельно земной поверхности и упершийся в противоположную стену камеры.

- Скоро поймешь. Дело в том, что все правители, а было их за всю человеческую историю очень много - можешь поверить мне, как историку, очень любили наблюдать, как кто-нибудь умирает в борьбе за Тиу. Многие из них испытывали от этого чисто мистическое наслаждение - ведь большинство из правителей - медиумы, проводники непостижимых и страшных Могуществ. Особенно ценилось отрубание головы, при котором выделяется сразу огромная масса магической энергии - в Древнем Риме за такое платили большие деньги.

- Но причем здесь Древний Рим?!

- А при том, Долли, что именно в Древнем Риме впервые догадались систематизировать этот дотоле хаотический процесс. Они набирали подходящих юношей из числа пленных или рабов и обучали их отрубанию головы. Впрочем, некоторые учились колоть трезубцем или копьем - для разнообразия.

- Ты хочешь сказать...

- Не перебивай. Все своим чередом. По моим сведениям, римский опыт переняли сначала конунги германских варваров, потом - славянские князья. Короче, опыт этот пережил множество империй и мелких княжеств. Иван Грозный, Людовик XVII, Наполеон - всех перечислять язык отвалится. Но в XX веке потребность в таких вещах значительно превысила предложение. Видишь ли, правитель-медиум берет энергию не для себя, а для своего народа. Это - не демагогия, Долли. Каждый член нации получает свою мизерную крупицу энергии Тиу, но крупица эта спаивает его вместе с другими песчинками в гранитный монолит. Магический ритуал Тиу - вот то, что позволяет нации называться нацией. В Германском Рейхе за ритуал отвечал главный рейхсъегерь Геринг, в Советском Союзе - Клим Ворошилов. Оба - большие любители охоты на крупного зверя.

- В середине 30-х годов правители двух великих держав договорились о том, что надо бы обустроить какие-нибудь совместные "охотничьи угодья" - каждому из них хотелось заполучить немного Тиу чужеродного магического оттенка - это, как утверждали придворные маги, должно было привнести свежую живительную струю в кровь нации. Тут, кстати сказать, знаменитая экспедиция "Аненербе" обнаружила все-таки Туле - столицу забытой Гипербореи. Они вошли в покинутый город с запада, а в это время с востока в него просачивалась экспедиция Глеба Бокия. Вместо того, чтобы сразу расстрелять друг друга из наганов и вальтеров, они все-таки решили связались с помощью телепатии со своими боссами в Москве и Берлине - ведь эта встреча никак не походила на обычную пограничную провокацию. Те, естественно, дали команду стать лагерем и не предпринимать никаких враждебных действий до получения новых указаний. А уже на следующий день немцы угощали русских шнапсом, а те их - севрюгой.

- А кто же я - немец или русский? - Спросил я невпопад, просто чтобы сдержать этот напор фраз, уже начавший раскалывать мою голову, как глиняный кувшин.

- Ты, Долли - никто. Не русский и не немец. Ты - АС. Artificial Creation. Термин подарили американцы, которые подоспели к концу войны. Рузвельт тоже был парень не промах. Сначала они использовали политзаключенных и евреев. Кстати, отец Гурика и наш с тобой отец - дети тех самых, первых. Но евреи - народ миролюбивый, а политзаключенные оказались чрезмерно истощенными. Их откармливали, но безуспешно - лагерная медлительность все равно оставалась. Тогда-то и возник доктор Фишер со своим знаменитым планом "Kunstjunge". Это, Долли, была золотая эпоха генетики. В Союзе даже объявили специальную кампанию против Вейсманистов-Морганистов, чтобы иметь повод посадить их в лагерь, а потом доставить сюда. И вот, через пять лет на свет появилось первое дитя из пробирки - человек нового типа. Назвали его, в знак почитания к истокам, Вильгельмом Ильичем.

- Как?!

- Да-да. Дитя родилось не без изъянов. Фехтовать-то он, правда, научился лет в пять, да так, что вскоре все соперники стали отказываться с ним драться. Но. Страдал чрезмерным аутизмом. Был замкнут, не шел на контакт. К тому же, интеллект у него оказался значительно ниже среднего. Словом, он не был бойцом Тиу. Потом еще эти его идеи насчет свободной любви... В общем, в последствии они все исправили. Естественно, чтобы обслуживать вас, суперменов, требуется огромный персонал. Ведь гладиатор должен быть одет, накормлен, хорошо обучен. Кроме того, он должен уметь вести ученую беседу - таковы традиции ритуала Тиу. На одного бойца - двадцать нянек. Я - в том числе. Мы тебя трехмесячным взяли. По заданию партии.

- И когда же я...

Брат посмотрел на меня как будто с жалостью.

- Скоро, Долли. Обычно после посвящения дают несколько месяцев. Это называется - бдение над оружием. В общем, будут водить тебя в музей воинской доблести, в тир, катать на танке. Потом будет поединок.

- С кем?

- Вот этого, брат, я тебе сказать не могу. Тебе нужно бежать, - ласково потрепал он меня по щеке. - Беги, Долли, не оглядывайся.

- Куда же мне бежать?...

Брат почесал затылок.

- Попробуй на север. Там дальше - сильный холод, но, с твоим метаболизмом это не страшно. Перейдешь по ту сторону полюса, дальше - на юг. До канадской границы добежать успеешь. Сдашься на пограничном пункте. Попросишь статус беженца. Кстати, - он нацарапал что-то карандашом на бумажке, - вот, для себя готовил. Его зовут Гримнир-лапландец. Он даст тебе все, что нужно.

- А как же ты?

- Ничего, - усмехнулся он с сомнением. - Будем надеяться, что прокурор Верховцев учтет мои былые заслуги перед Тиу.

VI

"Жжешь ты меня, могучее пламя. Огонь, отойди!"

Я бежал уже примерно два часа. Холода я не ощущал - шкура какого-то крупного животного, которой меня одарил Гримнир, угрюмый усатый старик с впавшими глазами, согревала не хуже шинели.

"Тлеющий мех потушить не могу я, пылает мой плащ."

Еще он дал мне тяжелый двуручный меч, заставив перед этим поцеловать его лезвие. Меч был без ножен и очень острый, поэтому я должен был все время держать его за рукоять, меняя руку через каждые десять минут.

"Бог Воинов блага: какую награду выше найдешь ты за влаги глоток!"

Пить и есть мне не хотелось. Туман постепенно сползал на землю, образуя блестящий на солнце снежный покров.

"Священную землю вижу лежащей близ асов и альвов..."

Слева краем глаза я увидел волка. Он, очевидно, пытался слиться со снегом, не подозревая о том, что это невозможно - его шкура была хоть и поседевшей, но все еще очень похожей на форменный китель отца Лаврика Зубилова.

"Третий есть двор, серебром он украшен богами благими; он асом воздвигнут
в древнее время."

Фимка тоже врал. Как можно разглядеть красноармейца в таком тумане на расстоянии двух километров? Почему? Теодолит твою в кедрач! Он уходит в пике, как штурмовик, потом ловко, как обезьяна на пальму, вновь карабкается в небо. Клювастый, свирепый, жадный до моей крови.

"Плещут над ним холодные волны; там Один и Сага пьют каждый день из чаш златокованых."

Ступни ложились в снег удобно, как в татами. Может быть, и его настелили точно так же, как татами, добрые духи Вальхаллы?

"Вальхалла блещет; там Хрофт собирает воинов храбрых, убитых в бою."

Уже скоро.

"Легко отгадать, где Одина дом, посмотрев на палаты: волк там на запад
от двери висит, парит орел сверху."

- Where are you going, guy? - Спросил он. Глаза его скрывала широкополая шляпа, но седеющие, свисающие, как у викинга, усы я разглядел. За его спиной уходила в небо многометровая стена вечного льда.

- За раками, - машинально ответил я.

- Eh, it's impossible, sorry, - грустно сообщил он. - Damned wind. The same damned wind everywhere...

Я повернулся и побрел обратно, утопая в глубоком арктическом снегу. Это был конец. Оставалось только догадываться о том, что американцы подключились к проекту во времена так называемой Холодной войны. Видимо, это и была та самая консолидация мифических прогрессивных сил человечества, о которых нам говорили на политзанятиях. За спиной я услышал то ли щелчок затвора, то ли скрежет зажигалки, но мне было уже все равно - я заваливался вперед, в запачканный вороньим пометом снег, чувствуя, как из иглы, вдруг обозначившейся у меня под левой лопаткой, растекается по всему телу завораживающий космический лед.

- Very well! - Услышал я знакомый голос. - Ты прямо стахановец, Долли! Кондратий, запиши: Адольф Черненко успешно сдал последнюю норму ГТО - марафонский бег по пересеченной местности.

- Привет, - улыбнулся Иосиф. - Рад тебя видеть живым и здоровым.

Руки у меня были связаны сзади. Мы находились в комнате с невысоким побеленным потолком. Справа от входа висел на стене чугунный умывальник, вдоль стен стояли шкафчики для одежды, у дальней стены стояла скамья, на которой лежала какая-то одежда - по-моему, кимоно. Я сидел на стуле, поставленном в центре.

- Где я?

- В Туле, где же еще, - он зашел мне за спину и стал разминать плечевые мышцы. - Где же еще, как не в Туле.

- Может, развяжешь мне руки?

- Э, брат, - усмехнулся он, и я понял, что рук он мне не развяжет.

- Кстати, - сказал Иосиф, - мне почему-то не хочется, чтобы ты умер в неведении. Ты знаешь, Долли, я ведь по-настоящему к тебе привязался. Да-да, не сомневайся. Ты - самый любимый мой ученик. Настоящий варвар! Какие мышцы, а?!

- Кто ты?

- Я-то? Догадайся!

- Ты - Глеб Бокий?

- Тепло. Почти.

- Ты - Гаусгоффер?

- Еще теплее.

- Иосиф Сталин? Адольф Гитлер? Гримнир?

Он засмеялся.

- Ты все время пытаешься найти какое-то историческое объяснение, Долли. Скажи еще, Иван Грозный. Вот послушай, - он сделал торжественную паузу, после которой стал читать нараспев:

Звался я Грим,
звался я Ганглери,
Херьян и Хьяльмбери,
Текк и Триди
Туд и Уд,
Хар и Хельблинди;

Санн и Свипуль,
и Саннгеталь тоже,
Бильейг и Бальейг,
Бёльверк и Фьёльнир,
Хертейт и Хникар,
Гримнир и Грим,
Глапсвинн и Фьёльсвинн;

Сидхётт, Сидскегг,
Сигфёдр, Хникуд,
Альфёдр, Вальфёдр,
Атрид и Фарматюр;
с тех пор как хожу
средь людей, немало
имен у меня.

- Ты - Один?

- Угадал, - грусть в его голосе была почти осязаемой, но все же обманчивой, как туман во дворе. - Я всегда один. И я - твой тренер, Долли. Пора одеваться.

Когда меня вывели в зал реактора, я подумал, что перестал различать цвета, настолько все было серым. Отливало серым стекло центральной трубы, трибуны были застелены серым сукном, на них стояли люди в серых балахонах, среди которых я узнал своего и зубиловского отца, Фимку, солдата, Гримнира и многих других. Может из-за их одинаковой одежды, а может из-за утомленности и нежелания что-либо различать они показались мне одним и тем же человеком, по какой-то причине размножившимся до головокружения в хитроумной системе зеркал. Потом я увидел его - он стоял, опершись на саблю, одетый в белое, в белоснежном плаще, в белой сетчатой маске.

- Товарищи, - Иосиф уже стоял за трибуной. - Наступил долгожданный день турнира юных спартаковцев. Это событие мы ждали долгих двенадцать лет. Хочу выразить свою глубокую признательность всему коллективу воспитателей, пионервожатых, сторожей, поваров, и многих других... Я надеюсь, никто не обидится, если я не упомянул его профессию, а, товарищи? - Он подмигнул трибунам и с удовольствием вслушивался пару секунд в одобрительный гул. - Итак, мы вырастили достойную смену. Сегодня два воина покажут нам, насколько они готовы сразиться за свое Тиу. Итак, представляю участников состязаний. Первая пара - Зигурд Варвар против Коннана Зубодробителя. И пусть останется только Один!

Кто-то толкнул меня в спину, и я пошел вперед на человека в белом, провожаемый ревом трибун. Когда я приблизился, он отсалютовал - как всегда, отточено и слегка презрительно. Я поднял меч, пытаясь прикинуть направление его первого выпада. Через мгновение его сабля прошла в пяти сантиметрах от моей селезенки, а мой Грам - в сантиметре от его уха.

- Неплохо для начала, - услышал я сипящий голос, сопровождаемый тошнотворным придыханием.

Мы чуть-чуть поиграли в обороне, он трижды попытался зайти сзади, но мне каждый раз удавалось уходить с линии атаки. Видимо, наша вялость не нравилась публике - стал доноситься противный свист, и возмущенный крики. Я не обращал на них внимания, мой противник, кажется, тоже. Он попытался достать мое колено и тут же ушел в стойку. Мне показалось, что он призадумался.

- Долли, гляди, птичка! - Я машинально обернулся к окну и сразу же повалился, как сноп, от мощного удара в челюсть - скорее всего он бил гардой. Я даже успел увидеть ее - слегка поцарапанную, но какую-то благородную, гарду настоящей сабли. Следующим видением была склоненная надо мной маска, плохо пахнувшая пивным перегаром. Маска о чем-то размышляла. Оглянувшись на трибуны, я увидел лес рук - выставленных вперед, с большим пальцем, указующим куда-то в центр Земли.

- Вставай! - Коротко приказал он. - Пошли.

Я увидел, как он пошел на трибуны - медленно, все еще о чем-то размышляя. Опираясь на меч, я поднялся и пошел вслед за ним. Когда он подошел вплотную к первым рядам, размахивая саблей, мне показалось, что цветное зрение вернулось ко мне - настолько яркими были брызги, взлетевшие над трибунами подобно праздничному салюту. Удивила меня наступившая тишина - ни криков, ни ожидаемых стонов, ни ругани. Она расступалась под лезвием, как тесто, чтобы сомкнуться за его спиной - серая монолитная толпа.

- Беги, Долли! - Донесся с трибун приглушенный сипящий рев умирающего зверя.

И я полез. Снизу до самого верха стеклянной трубы шла "пожарная" лестница, неизвестно кем придуманная и ненужная. Карабкаясь по ней я понял, что все окружающее меня на самом деле спланировано и продумано до мелочей - и озеро, и туман, и пионерский лагерь и реактор - все, кроме этой пожарной лестницы. Усевшись на обрубленной верхушке гефестова пальца, как ворона, я глянул вниз - с высоты здание реактора напоминало развалины какого-то древнего крестообразного строения, а труба была его осью. Еще я увидел, как серая масса, стекшая с трибун к центру зала, начинает подбираться к трубе и уже обвивает ее, словно какое-то подземное, лишенное солнечного света и потому до странности серое хищное растение. "А, все равно!" - С этой мыслью я осторожно встал, посмотрел еще раз на затопленный туманом город и, неожиданно для себя, ухнул в стеклянную пробирку, из которой, как говорил Иосиф, когда-то появился на свет.

Сначала было свободное галилеевское падение - начало школьного курса физики. Потом оно плавно перешло в скольжение по наклонной плоскости. По сравнению с падением это была уже какая-то высшая наука: нужно было учесть силу трения и постоянно изменяющийся угол наклона. Слава богу, стекло было гладким как лед, и трения я не испытывал вплоть до того момента, когда вылетел где-то по ту сторону трубы. Встречный поток развернул меня лицом вверх, и я увидел...

Это был тот самый исполинский дуб, уходящий кроной в стратосферу. По его стволу сновали вверх-вниз гигантские белки-посыльные, а из кроны доносилось вкусное хрумканье - кто-то большой подъедал крону уже много веков. Вылетел я из крохотного отверстия в желуде, аппетитно свешивающемся из листвы в ряду бесчисленных прочих желудей. Мне показалось, что он был утыкан антеннами и обмотан какими-то разноцветными проводами.

"но все имена стали мной неизменно..." - поведал мне чей-то грустный голос, и я забылся сладким, как разбавленный козьим молоком мед, сном.

VII

Очнулся я сидящим на корточках в каком-то проходном дворе. Рядом валялась крышка мусорного бака, слегка оплавленная, с жирным следом копоти. Я осторожно приподнялся, вглядываясь в подворотню. Хотелось курить, и я стал нащупывать в кармане зажигалку, но обнаружил, что ни зажигалки, ни кармана нет - я был совершенно голым, но холода все же не ощущал - наверное, в городе было лето.

За подворотней лежала узкая немытая улочка, заканчивающаяся метрах в ста пересечением с оживленным проспектом. На противоположной стороне светилась витрина какой-то забегаловки. У входа одетый в черную кожу мотоциклист копался в двигателе своего стального зверя.

- Товарищ, - я вежливо дотронулся до его плеча. - Извините, я тут никого не знаю, а мне нужна одежда... Так получилось...

- Пошел... - процедил он басом, не оборачиваясь.

- Извините, но, может быть, вы подскажете, где находится ЦК партии или, на крайний случай, рейхсканцелярия? - Я решил, что разумнее не выпрашивать одежду у него, а обратиться за помощью к властям.

- Я тебе сказал, - оборачиваясь, он стал было повышать голос до внушительного баритона, но осекся. Затем он медленно встал, а упавшая отвертка издала характерный металлический звук. Мы помолчали, потом он начал медленно расстегивать ремень. Управившись с бриджами, он стянул с себя куртку и рубашку. Из кармана куртки он вытащил и вручил мне, держа за ствол двумя пальцами, вороненый пистолет неизвестной конструкции. Затем он снял темные очки и бережно вложил их в мою руку.

- Ничего, что стекло треснутое? - Спросил он, слегка заикаясь.

- А как же вы? - Мне было неудобно, но в то же время я понимал, что он поступает в соответствии со своим Тиу, и не считал уместным возражать.

- Не беспокойтесь! - Воскликнул он. - У меня хаза в двух кварталах. Вот ключи.

Я взял ключи от зажигания и заметил, что на брелке выгравирована свастика. Многое прояснилось.

- Спасибо, брат, - я пожал его потную руку. Он был значительно ниже меня ростом, но тоже довольно крепок и широк в плечах. - Сообщи мне адрес, и я верну тебе твоего "коня".

- Да что вы, я... я могу идти? - Он стал притоптывать ногами, как кошка перед прыжком.

- Да-да, конечно, брат!

- Спасибо! - Он повернулся и побежал, сначала трусцой, как пенсионер-физкультурник, а потом увереннее и все быстрее. Мне подумалось, что для обладателя таких ног мотоцикл был скорее прихотью, нежели средством передвижения. Через минуту он скрылся за углом.

Выезжая на проспект, я притормозил. Слева от меня остановилась иностранная машина, стекло опустилось, и ярко накрашенная блондинка, сидевшая в салоне, стала восторженно тыкать в меня пальцем, что-то лепеча своему седовласому спутнику. Бросив на меня косой взгляд, спутник поспешно сунул руку во внутренний карман пиджака, достал оттуда записную книжку с пришпиленной позолоченной ручкой и передал блондинке, а та стала протягивать ее мне, продолжая лепетать что-то такое, что я из-за шума двигателя разобрать не мог. Загорелся зеленый свет, и я, не оборачиваясь, крутанул газ, оставив блондинку в лимузине далеко позади.

- Порцию щей, пожалуйста, и одну соевую сосиску, - сказал я служащему столовой, возле которой остановился, почувствовав, что дальше ехать у меня нет сил.

- Извините, - ответил он, глядя на меня круглыми глазами, - но щей у нас не бывает. Могу предложить отбивную.

- Хорошо, пусть будет отбивная, - пожал я плечами и направился к столику, отметив про себя, что служащий, перед тем, как распорядиться о моем заказе, снял зачем-то телефонную трубку.

Покончив с едой, я откинулся на спинку мягкого кресла. Скорее всего, я уснул, потому что, открыв глаза, обнаружил ее - сидящую за моим столиком, неизвестно откуда взявшуюся.

- Hello, - весело сообщила она.

- Добрый день, - мне ничего не оставалось, как оторвать затылок от притягивающей, как магнит, спинки кресла. - Чем могу?

- О! Я не знала, что вы так хорошо говорите по-русски, - воскликнула она, доставая из сумочки небольшую коробочку с намотанным на нее шнурком. Заканчивался шнурок маленьким фасетчатым микрофоном. - Скажите, мистер Шварценеггер, правда ли, что в Москву вас пригласил Никита Михалков для съемок своей экранизации "Унесенных ветром"?

- Не знаю.

- А правда ли, что снимать будут на Шпицбергене, в бывшем лагере для политзаключенных?

- Не знаю.

- Вы такой скромный, мистер Шварценеггер, - лукаво подмигнула она. - Скажите, пожалуйста, что вы думаете о Москве?

- Как я могу что-либо думать о городе, в который прибыл полчаса назад? - От усталости слова казались вязкими и липкими, как подогретый пластилин.

- Как? - Подивилась она. - Ведь, по слухам, вы уже неделю живете в гостинице "Москва"! Неужели вы так ни разу и не были в городе?

Я не успел ответить, потому что в этот момент к столику подошли двое в темно-синей форме и шапках с козырьками.

- Ваши документы, гражданин Шварценеггер, - потребовал один из них, вероятно, старший по званию.

- У меня нет документов.

- Придется проехать в участок.

Мы стали протискиваться сквозь образовавшуюся на выходе толпу. Непрерывные вспышки слепили глаза, так что мне пришлось закрыться полой куртки. Ехали мы минут десять, причем двое в форме стискивали меня с двух сторон на заднем сидении.

- Имя, фамилия, - он произносил слова вяло и бесцветно, как будто наклеивая вырезанные из газеты строчки на ватманский лист.

- Адольф Черненко.

- Национальность?

- АС.

Он поднял удивленные глаза от своей бумажки, но все же записал.

- Место жительства?

- АЭССР.

- Что? Какая АЭС?

- Арктическая Экспериментальная ССР, город Туле.

Тут уже он бросил ручку на стол и откинулся на спинку стула.

- Ну зачем же Ваньку валять, а, Черных? Думаешь, подкопил лавэ на пластическую операцию, так сможешь уйти от правосудия? Кстати, - он достал из сейфа пачку фотографий и бросил передо мною на стол, - вот, полюбуйся. Есть что сказать, или как?

Я стал рассматривать фотографии. На некоторых из них был изображен я в компании с какими-то низкорослыми и низколобыми аборигенами, на других - Лаврик Зубилов с ними же. На одной фотографии мы с Зубиловым сидели за столом вместе с человеком, похожим на нашего прокурора Верховцева.

- Не знаю, это не я, - сказал я, догадываясь, что ему нет никакого смысла мне верить.

- Да? И этого не узнаешь? - Он ткнул пальцем в одну из фотографий. А ведь это - твой дружок, Глеб Бокий. Не ты ли, Черных, его из ТТ положил? Ну ладно, завтра поговорим. А теперь, браток - в камеру. Да, насчет кормежки не обессудь, это тебе не "Прага". Щи да бобы растения соя - вот и все, что может предложить тебе государство на текущий момент. Сержант! - Крикнул он и уткнулся в бумаги, давая понять, что разговор окончен.

"Сержант" отвел меня в довольно тесную камеру, удивительно похожую на ту, в которой сидел мой брат Иосиф. Дверь захлопнулась, и я улегся на жесткое ложе без признаков матраса. Заснул я почти сразу, без той нелепой паузы, которую природа как будто специально установила нам для того, чтобы мы каждый день вспоминали о своих грехах.

Не знаю, сколько прошло времени до того, как я проснулся. Возможно, час, а может быть и сутки. Во всяком случае за решетчатым окном висел в воздухе все тот же предрассветный туман. Через секунду я отчетливо услышал доносившуюся из-за двери возню, оборвавшуюся внезапно глухим стуком и сдавленным всхлипом. Замок залязгал - видимо, ключ был старым и не сразу нащупал нужные бороздки. Дверь распахнулась - на пороге стоял Лаврик Зубилов с автоматом неизвестной конструкции в правой руке. Левой рукой он придерживал медленно сползающего на пол "сержанта".

- Ну ты как, Долли? - Шепотом спросил он. - Не сильно они тебя обижали?

- Да нет. А ты как здесь, Зубило?

- Долгая история. Примерно так же, как и ты. И, кстати, никакое я тебе не Зубило, - весело сообщил он. - Они тут меня как увидели, сразу признали. Вот, - погладил он автомат, - хорошая, надежная вещь. Подарок от сержанта милиции... тьфу ты, забыл, как зовут... Ну, в общем, от московской милиции товарищу Дольфу Лунгрену. В знак уважения. Ладно, давай двигать отсюда - всякое уважение имеет разумные пределы.

Мы шли по улице, улыбаясь восходящему солнцу. В принципе, было все равно, куда идти, но мне все-таки хотелось прийти в такое место, где бы водились большие речные раки. Когда мы проходили мимо двери, распахнутой в тускло освещенный зал, где танцевали разные обыкновенные люди, я услышал приятный женский голос, казалось, зовущий меня и обещающий приятный и ненавязчивый вечер:

... So, take her wrap, fellas

Find her an empty lap, fellas

Dolly'll never go away again ...

- А что, Долли, - подмигнул мне Дольф, - заглянем на огонек?

- Почему бы нет? - Ответил я, нащупывая в кармане бумажки местных денег. - Может, хоть здесь у них подают щи и соевые сосиски?