Звенят дыхания возрастов, будто появились среди мира в новом качестве, то есть не в том, которое несли в прошлый раз. Тогда ведь их смысл бродил пеплом в невнятном осознании пустого и порожнего, которые переливаются из одного в другое. Но утверждаешь ты, что ничего из этих сущностей не бывает значительным. Что ж, послушаем твои аргументы.
* * *
Здесь палит Солнце, подстрекая твои ноги унести тело с улицы в какой-нибудь водоем, не иначе. Ни кондиционер, ни семя (хотя при чем здесь семя?), - ничего из этого не может воплотить тот заветный холод, которому имя - суть твоего желания. И знаешь, не приветливо это тепло, совсем не приветливо. Солнце лепит твоим потом свои фигуры, догадываясь, что твои легкие сгорают, но не хочет им помогать, ведь свой бег ему важнее. А ты не думаешь ни о Солнце, ни о беге. Ты думаешь о воде и о жажде, и скорость их символов, сталкиваясь в конкретном уме, ограничивается выбором: кола и смерть.
Магазин, единственный и продовольственный на всей улице, раскинулся белой пластиковой палаткой от бордюра к бордюру, перегородив бывшую когда-то проходной подворотню. Проходить, видимо, здесь давно никто не решается, потому некий хозяин решил торговать.
Дверь из куска стекла, перевязанного все тем же белым пластиком, распахнулась, прозвененев колокольчиком у потолка. От его звона проснулась продавщица, прилипшая к кассовому аппарату своей вспотевшей и пропитавшей некое подобие одежды грудью.
- Чего изволите? - с издевкой спросила она тебя, забыв добавить "сударь" к своему обращению.
- Изволю колы... Или смерти изволю. Одним словом, ноль-пять и холодную, пожалуйста, - ответил ты ей и встретил на себе взгляд охранника.
- Вот тебе, милый, кола, а за смертью - как-нибудь в следующий раз.
- Спасибо, - ласково сказал ты ей, протянул деньги, не взял сдачу, зачем-то подмигнул охраннику, споткнулся о порог и вышел прочь.
Там, где находилось это "прочь", там не встретился тебе ни один прохожий. Это показалось странным, и ты стал их искать. Как же иначе? Рабочий день заканчивается, все должны идти по домам к своим детишкам, которых нужно или кормить, или бить, или смотреть, наслаждаясь глубиной голубого в экране, а тут, знаете ли, пустота. Во как! Ты, конечно же, удивляешься, но зачем? Зачем удивляться, если никто не видит твое удивление?
Думая о такой несуразице и отхлебывая колу из выпуклой бутылки, шагаешь к остановке маршрутных такси. Приходишь, садишься на пень, который, видимо, служит лавочкой для прохожих, ожидающих эти самые такси, и удивляешься еще раз. "Это же каким идиотом нужно быть, - думаешь ты, - чтобы переполненную сбродом консервную банку на колесах называть такси!" Издевательство; тем не менее, люди пользуются, радуются, а именно сюда не приезжают. Решив, что остановка эта почему-то не популярна, ты встаешь с пня и шагаешь вдоль дороги, пытаясь удержать равновесие на неровном от времени бордюре.
Дорога метров за двадцать приводит к развязке, но не к той, которую ждешь ты, а к той, которую, ждут обыкновенно водители автомобилей, куда-то сворачивая. Вот и ты задумался над своим сворачиванием, хотя и не автомобилист совсем. Налево пойдешь - продолжение города. Направо пойдешь - начало его окраины. Можно, конечно, развернуться и пойти назад - остановка, пень, и выезд на трассу. А посередине - гадкая клумба с символикой какого-то административно-территориального субъекта, прибитая к раскинувшимся куцым ростом столбам метров в семь к небу. Что делать?
Прямо перед тобой высится пятью пошарпанными этажами жилой дом, больше похожий на бетонный курятник серого цвета. При этом цвет его таков, словно несколько отвратительно бескультурных петухов решили дополнить его чем-то, то есть поплевать в стену собственного курятника, наплевали, и получилось у них ко всему прочему неприличное слово зеленой краской. Ты подумал, что раз уж петухи оплевали свой курятник, еще раз плюнуть в него - не грех. Плюнул. Не долетело. Выругавшись, смирился с необходимостью подойти ближе, шагнул вперед и упал, забыв, что стоял на бордюре, а бордюр - это все-таки некое возвышение, с которого нужно спускаться. Падая, подвернул ногу, а потому в лице промелькнула бредовая улыбка, подчиненная выдуманному хрусту костей. Это детство вспомнилось: так падал ты когда-то уже, только не с бордюра, а спрыгивая с лестницы. Вот тогда был хруст! А сейчас? Вырос - и никаких хрустов; правда, глупая мысль? Но она зачем-то пришла к тебе в голову, потому ты сел на асфальт и решил ее обдумать.
Обдумывание не получалось. Мысли залипали одна в другую, отталкивая все, что еще поддается названию "умозаключение". А голова сама по себе превращалась в решетчатый забор, ну, тот, которым так любят ограждать всякие школы. В сущности, это и не забор совсем, а так, решетка, обведенная по периметру железной пластиной, доведенной до прямоугольной формы, и вставленная в землю. И в нее понемногу превращалась голова, в то время как земля оказалась почему-то непонятно близко. Выходит, ты уже не сидишь на асфальте, а лежишь на нем почти всем телом. Шея лежит на бордюре, а голова валяется там, где должен быть тротуар по идее, но есть совсем безыдейная выбоина огромных размеров, усыпанная землей, неровной до корявой вспаханности. Ухо, то ли правое, то ли левое, то ли вовсе не твое, - вот это ухо слушает землю, которая что-то говорит.
Земля, наверное, тебе благодарна, иначе с чего бы она стала с тобой разговаривать? И потому говорит, говорит. Главное: не останавливается. И, похоже, она не просто что-то там говорит, земля тебя поучает. Ты, конечно, рад был бы послушать ее поучения, но все та же земля зачем-то одновременно со своими словами забивается к тебе в ухо самой собой. Потому, как ни крутись, слышно ее все равно плохо.
И тут, откуда не возьмись, всем своим весом навалилось на тебя настоящее уныние, которое глупо заурчало вместо привычного тупого пеленания собой. Ты снова сел на асфальт. В сидячем положении стало лучше слышно землю. "Странно, - подумал ты, - чем дальше я от нее, тем громче она со мной говорит. Так, глядишь, уйду совсем, а она меня оглушит криком. Хотя, куда можно уйти от земли?"
- И куда же ты катишься... - почти плача сказала тебе земля.
- Как это куда?! - наконец, расслышав ее слова, решил ты ей ответить. - Ясное дело: вперед качусь.
Земля, кажется, все-таки заплакала. Ее плач был не то чтобы слышным, нет. Он просто ощущался из глубины воздуха, который становился все глубже и глубже, переставал быть прозрачным и впускал в себя нечто иное, не газ, а, скажем, воду.
- Ты посмотри, до чего ты меня довел? Я теперь такое же ничтожество, как и ты, трачу всю жизнь лишь на то, чтобы отвадить тебя от всей этой гадости. А ты... - голос земли почти затих и сорвался в грохот слез.
- А что я? - спросил ты у земли. - Я сижу здесь, никому не мешаю, всем доволен, даже вот в строительстве рыночной экономики поучаствовал: только что совершил законную сделку покупки чудной бутылочки колы. Заплатил за нее денежки, и они потекли по необъятным потокам своих направлений, чтобы когда-нибудь ко мне вернуться. Только я их, наверное, не дождусь. Кстати, а где моя кола? Потерял. Так все и теряю. Вот ты знаешь, жизнь ведь состоит из сплошных потерь, а значит, она сама - потеря. А раз жизнь - это потеря, значит, кто-то ее теряет. И поскольку живу я, значит, теряю ее тоже я. И остается у меня в итоге пустота. А что же мне делать в пустоте?
Земля ничего не ответила, но ты не обратил на это внимания и сам ответил:
- В пустоте делать нечего. Можно, конечно, упиться до потери сознания какой-нибудь водкой и валяться на обочине все той же жизни, но это выглядит совсем отвратительно, - земля от этих слов почему-то заплакала сильнее. - Нет, алкоголь есть смерть, а умирать-то не хочется. Хотя, зачем мне, собственно, жить? Вот ты, к примеру, зачем живешь?
- Да ради тебя же и живу, - тихо ответила земля с каким-то упреком, но не к тебе, а к себе. Кажется, этот упрек был, на самом деле, сожалением.
- Хм, - протянул ты, польщенный тем, что земля заявляет подобные вещи. - А я вот не знаю, зачем мне жить. Не знаю, и все тут. Помнится, кто-то долго рассуждал о том, что вот такой ответ "не знаю" является самым лучшим, поскольку знать мы, то есть люди, ничего не можем. А слова "да" и "нет" свидетельствуют о глупости тех, кто их произносит. Как там было на самом деле, не помню. Помню только то, что тогда подумал о целесообразности наделения этого "не знаю" столь глубоким смыслом. Получается, что самые знающие люди отвечают на сложные или, лучше сказать, на важные вопросы именно этим "не знаю", скрывая суть происходящего за своей самодовольной рожей, то есть в собственной голове. А не лучше ли было бы ответить то, что знаешь?
Земля снова промолчала, тихо всхлипывая.
- А я тебе скажу, почему они так делают, - продолжил ты, приняв давнюю философскую позу, называемую всуе словом "по-турецки". - На самом деле, они и вправду ничего об этой жизни не знают, пытаются, конечно, узнать, но жизнь своевольна и не хочет открываться лощеным уродам с довольными рожами. И не могут же, гады, просто честно признать, что жизнь не находит их достойными того, чтобы открыться перед ними. Нет, они делают вид, что давно уже сами все открыли, что сами все знают, а другим лишь говорить не желают. Говорят, что все эти другие должны сами понять, а не спрашивать, потому что вопросы - это суета, а мысль произнесенная - это ложь, ну и весь тому подобный бред еще говорят. А, на самом-то деле, можно и нужно спрашивать. Даже тогда это приветствуется жизнью, когда вопросы глупые, когда они затрагивают не самую суть, а какой-нибудь поверхностный смысл. Редко ведь кому удается сразу проникнуть в глубочайшие сферы знания, начинается все с малого. Ан нет, подобные рассуждения воспринимаются в некоторых кругах прямо-таки святотатством! Глупо, глупо это все.
Земля ничего не отвечала, и ты подумал, что все это время беседовал сам с собой, или, что более правдиво, с пустотой. Поразившись своей возможности изрекать столь глубокие суждения в пустоту, сплюнул, и понял, что сидеть по-турецки на асфальте как-то неудобно. Ноги затекли отсутствием крови в тканях и стали ныть. Кости же вяло побаливали, но это ощущение уже не было связано с асфальтом, а связано было черт знает с чем, потому ты подумал о чертях и посмотрел туда, где еще недавно лежала твоя голова.
Оказывается, странными бывают безыдейные выбоины в тех местах, где когда-то располагался тротуар. Тогда, когда ты лежал телом на асфальте, а головой в этой самой выбоине, - тогда ее наполнение было земляным и рыхленным, и еще оно в уши постоянно пыталось попасть. Соответственно, цвет этой обыденной массы был черным, как у привычной для наших людей земли. А теперь чернота стала ползать слева направо, изменяясь в пятнистую гримасу, подобную часам на полотнах какого-то испанского художника.
- Слышь, земля, - прошептал ты ей, - а почему это ты не черная?
Земля, кажется, онемела от такого вопроса. Нельзя сказать, что он был для нее неожиданным, ведь за последнее время она привыкла ко всему. Но, тем не менее, она не нашла, что ответить.
- Вот еще пару минуток назад ты была совершенно нормальной землей, - сказал ты, немного гнушаясь своего тона, - а теперь ползаешь тут у меня перед глазами своей чернотой, которая то сереет, то меркнет. Это ты мне брось! Между прочим, от таких твоих превращений у меня болит голова и давит в глазах. Знаешь, на что это похоже? Вот если бы ты, земля, была человеком и купила бы себе компьютер, вот то же чувство у тебя возникло бы от долгого сидения перед монитором. А тут, понимаешь ли, ни монитора, ни всяких там излучений. Тут находишься только ты, самая естественная тварь из всех творений, а заставляешь меня точно так же страдать. Гадко же поступаешь ты, земля, гадко.
Замолчав, ты встал на ноги, которые пошатнулись от быстрого перехода из сидения в стояние, и снова посмотрел на тот пятиэтажный курятник прямо перед собой. Еще раз плюнул в него, опять не долетело, но теперь уж ты, обученный горьким опытом падения с бордюра, решил к курятнику ближе не подходить. И в тот момент, когда ты принял это решение, твое сознание почему-то ударило подобно лезвию в правый висок. Даже веко нервно дернулось. Не понимая, что происходит, ты улыбнулся. Лицо туго растянулось почти до ушей, но гримаса эта тебе не понравилась, потому что нижняя челюсть зашлась болью.
- Что с тобой? - взволнованно спросила земля.
- Ого... - выдавил ты. - Неужели ты, земля, сама ко мне обращаешься? Польщен. Но не стоит тебе беспокоится, все отлично. Просто давно не улыбался. Повода не было, знаешь ли.
- Идем домой, - сказала земля как-то умоляюще.
- Куда?! - вскричал ты.
- Домой...
Внятный ответ в голову не приходил, в голову вообще ничего внятного не приходило. Зато появился ворох невнятных мыслей, которые понеслись потоком жалкого ручья от горы к горе или, лучше сказать, от горя к горю. И среди мыслей этих мелькнула одна наиболее яркая, намекнувшая на некое прохладное ощущение, ощущение того, что голос земли показался тебе каким-то знакомым. Показалось это так, словно само знакомство с землей, с ее голосом произошло когда-то неудержимо давно, тогда, когда ты сам себя еще толком не знал. И рядом с этим ощущением прокатилось по сознанию еще одно ощущение некой фотографичности происходящего. Так, словно окружающие предметы, вся эта соседняя с тобой действительность, - словно все потеряло объемность и превратилось в плоские объекты на глянцевой бумаге. И объекты эти отдаляются от тебя, одновременно появляясь вокруг отражением самих себя и пугающим чувством, говорящим о безудержных изменениях внутри твоего же сознания.
Само сознание, выраженное этим чувством, кажется тебе, сгущается в какой-то слишком маленькой точке, оставляя за своими пределами мир. Тот не сопротивляется такому превращению и легко поддается стремлению к еще большей насыщенности этой точки. Наконец, приходит момент, когда в ней скапливается все, что можно назвать твоим сознанием, и голова начинает не просто болеть, голова начинает выть височным давлением от глаза к глазу так, что ты прижимаешь к вискам ладони, пытаясь что-то остановить в происходящем, но ничего тебе не удается сделать.
- Идем домой, - снова говорит земля и берет тебя своими руками за предплечья, напряженные до той степени, что нежное прикосновение к ним рук земли рождает в мышцах почти электрическое напряжение.
- У тебя есть руки... - шепчешь ты и закрываешь глаза, которые наполняют слезы.
- Идем домой...
Земля попыталась тебя дернуть за предплечья так, чтобы повести за собой, но ты вырвался и зачем-то выбежал на середину дороги, то есть на проезжую часть, по которой тут же, совсем рядом с тобой, пронеслась машина. Водитель ее, видимо, едва успел вывернуть руль, чтобы объехать твое неожиданное появление, и, разозлившись, стал сигналить, удаляясь. Вслед за ним пронеслась еще одна машина, другая провизжала тормозами где-то близко. Ты посмотрел туда, откуда они появлялись: дорога по направлению к уходящей от города трассе заполнена; по направлению в город, там, где стоял ты, машин было немногим меньше. Вдоль остановки маршрутных такси, возле которой ты недавно сидел и ничего не видел, стояли друг за другом три этих самых такси. А вокруг всей этой вакханалии бродили люди! Те люди, которых еще несколько минут назад не было вовсе, теперь явились в твое зрение если не десятками, то сотнями! И главное: почти все они уставились на тебя...
А ты не хочешь смотреть на них, ты не веришь им. Ты думаешь, что они лишь издеваются, ты не замечаешь вокруг ничего. Смотришь наверх, а там высится небо, и окружающая жара становится все более осязаемой. Кажется, что, выждав еще несколько секунд, можно будет собрать жару в ладонь, пусть не всю, но хоть какую-то ее часть. Не проходит и этих нескольких секунд, как жара и вправду начинает вмещаться в ладонь, собираясь в ней чем-то белым и кружевным. А потом она тает, превращаясь в небольшие капельки осевшей на твоей коже воды, и ты понимаешь, что вокруг идет снег, что тебе холодно стоять на заснеженном асфальте, что ты без обуви, а босые ноги уже слабо ощущаются.
Ты подавлен. Ты поддаешься угнетению этого снега, который и не думал так на тебя повлиять. Странно: он идет, а ты стоишь. Мысль об этом проникла в твои ноги, и, кажется, они сами по себе куда-то бегом понесли твое тело, а сознание, то есть твое "Я", так хотело сильно остаться на месте, что не посмело от величия собственной силы в этом признаться, да и не успело сообразить.
Откуда-то издалека послышался женский крик, и ты услышал его не так, как любой другой звук. Тело твое ощутило удар откуда-то справа и сзади, а голова, на секунду взлетев, приземлилась прямо в снег, засыпавший дорогу таким слоем, какой напоминает одновременно вату, шелк и плесень. Происходящее сразу же угасло снаружи, отразившись блеском изнутри. И чем-то этот блеск напомнил нежность прикосновения рук земли к твоим предплечьям, а еще камнем в сознание кинулась мысль о несовместимости земли и рук. "Нет у земли рук", - подумал ты, с трудом пошевелив то ли своими руками, то ли воспоминанием о них, которое прониклось множеством иных воспоминаний, не имеющих имени.
Глаза не открывались, но все было видно. Хотя это "все" никак не напоминало тебе привычное окружение, оно вообще ничего не напоминало. Все покрылось плотным слоем пепла, то есть снега, то есть крови, то есть черт знает чего...
"А черт ведь и вправду знает", - подумал ты и увидел черта. Его глаза были черны, но, не смотря на это, похожи на все тот же снег, то есть на вату, то есть на плесень, одним словом - на насекомое. И насекомое это залипло в его глазницах так, словно они не были частью черепа, а были частью янтаря, застывшего тысячи лет назад вместе с этим насекомым. Поразившись увиденному и его пристальному взгляду на себе, ты почувствовал страх, который потек по твоей коже, откуда-то от носа и рта вниз, обжигая теплом кожу. И тепло это ежесекундно напоминало о себе покалыванием и вздрагиванием мышц, от чего вдруг показалось, что уши заложило необъятной сущностью раздавленной массы.
В сознании вновь появился блеск, который ты уже почему-то успел полюбить, а еще вместе с ним посыпался холод, бьющий в глаза, прямо в зрачки пучком света, словно кто-то специально разжал веки и светит в глаза небольшим, но сильным фонариком. И ты испытал к этому свету отвращение, а потому плюнул в него, но видимо, снова не долетело, а изо рта пошла пена, вкус которой ударил тебя так же, как электричество.
В тебе повисло внутреннее молчание, от которого повеяло слезами. Нет, не твоими слезами. Плачет кто-то рядом, и почему-то ты вспомнил такие близкие слова земли, такую близкую землю... Рядом.
"Идем домой", - прошептала она тебе. И ты уж хотел согласиться, ты уж хотел последовать за ней, ты почти вспомнил свой дом. Но так и не смог выдавить из себя ни единого слова в ответ, только пенилось что-то вместо слов на твоих губах. И, кажется, перемешавшись с кровью, это "что-то" уносило тебя прочь. А там нет никакого дома, и нет сил у тебя избежать этого "там". Дом теперь далеко, твой курятник удалился. Все, как мечтал. Но поразительно: мечта покинуть - вот она, свершилась. А все остальное?
Все остальное, кажется тебе, где-то рядом находится. Наверное, там, где на небольшом поцарапанном столике лежит в разбитой рамке фотография женщины и ребенка. Ребенок этот всегда убегал прочь, а женщина всегда звала его домой. Он никогда не возвращался к ней, никогда не возвращался домой, он всегда возвращался в нечто, что называл словом "туда", чтобы утолить голод и взять денег. Он называл эту женщину за глаза курицей, ведь она любила свой дом, а он его ненавидел. А она так много лет назад забыла все ласковые слова, обращенные к нему, она так любила его детство, любила то время, когда он был способен быть ею названным словами "мое счастье". И что же, теперь есть снег, есть шелк, есть плесень и фотография в разбитой рамке на каком-то этаже какого-то пятиэтажного строения: то ли дома, то ли курятника. Где-то рядом, там, где любовь, где пена, снег, шелк, плесень... Рядом.
* * *
Приятно осознавать, что не заканчивается просто так кола. Хоть что-то в этом мире не уходит без следов. Торговая марка, объединяющая обман и прибыль в одном напитке, она - единственное, что напоминает. Увидишь стакан - увидишь ее. И пусть он пуст, но стенки уже не такие идеально прозрачные, они вымазаны краской. Если оставить ее на несколько дней, то есть если не мыть стакан, то воспоминание будет вечным: прилипнет и не отцарапаешь. И не важно, что от колы еще больше хочется пить, и не важно, что говорят, будто она вредна, она, как наша жизнь, она - ее символ. Будем с этим считаться.