А с чего название журнала я так и не выспросил? - Понятия не имею. Да и совсем другие мысли роились в моей голове в те дни.
* * *
Например, назавтра, настропалившись в редакцию, рассуждал я, примерно, так:
...а то, что главному про мое членство в Союзе писателей не сказал - так это правильный ход. Кто ж знает, в каком Союзе он сам состоит? А может ихний Союз и наш Союз на таких ножах, что ни о какой публикации и мечтать не придётся!
И это без никакого учета всё той же шатенки. Она ж ведь тоже в каком-нибудь - например, в третьем или в четвертом - Союзе, вероятней всего, состоит. И при этом с главным у них отношения отнюдь не служебные, и неизвестно ч е г о в определенный момент она ему нашепчет.
А если сюда же присовокупить, к примеру, приходящую уборщицу? Ведь не сами же они свой мусор выносят и моют раз в неделю полы...
Картиночка, короче, прорисовывается типа зашибись: я - в одном Союзе, главный - в другом, шатенка - в третьем (или - в четвертом), а уборщица пусть будет Председателем Президиума некоего оппозиционно-непримиримого творческого объединения без статуса общественной организации! А так как главный ко всему прочему, например, разведен и в связях отнюдь неразборчив, то шатенки ему явно не достает, и по вечерам в помещении вверенной ему редакции он принимает в тайне от всех приходящую уборщицу, которая в интересах своего оппозиционно-непримиримого влияет всякими способами на литературный процесс.
Такая вот картиночка.
* * *
Себе под ноги безотрывно глядя, чтоб на широченных величественных пролетах не оступиться, я спускался на заветный этаж.
- О-хо-хо-хо-хо! - не мужской и не женский впереди вдруг послышался голос. Звучал он певуче, и кокетливо, и насмешливо, и залихватски одновременно.
Я поднял глаза.
За разлапистым фикусом-великаном (явно редакционным, но здесь-то откуда взялся?) в конце огромной до несусветности лестничной площадки (а лестничные площадки в нашем особняке все до единой огромны настолько, что лестничными площадками не
кажутся вовсе; скорее это залы среднего пошиба, ограниченные ступенями) я увидел фигуры Ермака Тимофеевича и шатенки.
Их тела прильнули друг к другу, их лица казались неразделимы, их носы сплющились, губы сомкнулись,
желваки безостановочно работали в страстном поцелуе.
- О-хо-хо-хо-хо! - послышалось вновь. Но ни главный, ни шатенка - и в том уверен я полностью - к звукам оным касательства не имели.
- О-хо-хо-хо-хо! - не мужской и не женский голос в третий раз повторил.
Главный тут вскинулся, обернулся, заметил меня. Ни полслова не прозвучало затем, и даже объятья не ослабели, но мгновенье спустя обоих - не стало. Только фикус, только угол пустой... А Ермак Тимофеевич с шатенкою невесть куда улетучились.
- А где тучи-то? - всё тот же - не мужской и не женский - голос вопросил. (Но ведь кроме фикуса не было здесь никого! Но ведь не мог же фикус разговаривать?!) - Где ж эти летучие тучи? И что на свете быть может тучнее, тучнейше, растучнее их? - голос - с каждым словом - нарастал, наяривал, сорвался на самой высокой ноте на визг и вдруг - приумолк и хоть тотчас опять зазвучал, но - едва различимо. - О-хо-хо-хо-хо!
Тут все листья у фикуса встали дыбом, весь он затрепетал, затрясся, задергался, побледнел, помутнел, сложился, скукожился, растекся лужицей, и - испарился.
"Бред! - решил я. - Галлюцинация! Начитался с похмелья современных ужастиков. Кодироваться пора".
Но по площадке прошел я с опаскою и бочком, чтоб лишних сантиметров не зацепить.
* * *
Я - обомлел: по всему коридору - от торцевого окна и до угла, где туалеты сбоку - абсолютно все пространство было заполнено разномастной густой толпой. Одни кучковались по трое-четверо-пятеро; другие, будто иллюстрация броуновско- го движения, слонялись взад-вперед без явной цели или к той или иной кучке молниеносно и - как бы - ненароком пристра- ивались, вклинивались без зазрения в ихний разговор, а наговорившись, отлипали столь же внезапно и собственное дефиле продолжали. Вид у всех был ирреальный.
* * *
И вот тут-то моя красная и вдвое пополневшая за вчерашний вечер папочка, которую всю дорогу я локтем к пиджаку прижимал - она вдруг выскользнула, шмякнулась
громко об пол, крутанулась ожившим волчком, отлетела в сторону, шмякнулась опять и опять громко.
Я кинулся следом. Я наклонился, поднял, а едва глаза от пола перевел, заметил тотчас, что некий незнакомец шагает явно ко мне.
* * *
- Не пойму, откудова чего берется? Ведь кому ни лень, и в один голос: в зю-зю, в зю-зю! А какой там в зю-зю,
если я тебя сходу узнал? - незнакомец говорил напористо и густо. - Папка твоя хрякнулась, а я гляжу - да это ж Володька!
- Я, в общем-то, Александр, - сказал я.
- Не это главное, - он небрежно отмахнулся. - Это ж так - мишура. А вот стихи твои и то, что назавтра я их целый день вспоминал - вот это действительно главное. Особенно "Ноль первого ноль девятого". Ведь лето на дворе, а ты - про
осень. Ведь, вроде бы, вдоль и поперек тему перепахали, и всё узнаваемо: ранцы-засранцы или-там букетики всякие... А у тебя:
Звонок трубит!
Вчерашний стол
сокрыт сентябрьским туманом.
Отгомонилось лето в ножнах.
Блистательные строчки! Это ж - Гумилев! Никак не меньше! И, как на духу, могу заявить: вот я - лучший поэт Отчизны. Но ты, безусловно, под номером два.
- Не мои это стихи, - вставил тут я и руками развел. - Не помню, чтоб я их писал.
- А помнить, вестимо, не можешь, - басил незнакомец. - Кто ж чего помнит на четвертой бутылке? Казимир Аксентьич - тот вообще под столом уже якшался. А ты - все ж-таки сочинял. А еще - учти и усвой: помнить - это моя прерогатива. Не родился покамест член Союза писателей, который меня перепьет, - незнакомец вдруг прыснул, рот по-девичьи прикрыл, наклонился мне к уху и, остатками смеха давясь, продолжил. - А про наше правление - это ты прямо в яблочко. Кто бы мог подумать, что в вашем Суздале такие вещи известны.
- Да я ж из Крыма! - перебил я его.
- А хоть бы и так, - он был совершенно невозмутим, он - улыбался. - А хоть бы и в международном масштабе, а вся подноготная, как на ладони! - вновь было прыснул, но мгновенно посерьезнел, вздохнул скорбно и голосом уже скорбным спросил. - А с Тигранычем, значит, знакомы были?
- Тиграныч - это кто? - спросил я.
- Ну, то есть с главным, а Тигранычем его все за глаза звали. Поразительный был человечище. Ты ж помнишь, как они с Алешкой Мендасоховым в семьдесят восьмом с проститутками, а? Блистательная история! Значит, у гостиницы "Москва" берут они двух проституток и едут к Алешке...
- Алешка - это кто такой?
- Да ты чего? Да это ж тоже главный. Жрет не меньше,
но кураж не тот. И вот, значит, в перекур оба на кухне водярой заправляются. А Тиграныч, как заправился, так по пьянке станки перепутал и полез не к своей. А ему потом -
бац! - двойной счет. Он же попользовался обеими. Короче, не
помню, чем кончилось, но что поразительно - ведь не
разменивались они на всякие презервативы, представляешь? Ни у них, ни у проституток презервативов и в помине не было.
Тогда вообще не думали о подобной ерунде. Ты только вникни - какие чистые, какие доверительные отношения происходили между людьми. Это ж мы не просто Россию потеряли, мы свою непорочность потеряли!..
* * *
...а получив от меня на пиво, он, не медля, отстал, и вскоре его густой просторный голос уже слышался из левого конца коридора, и из правого конца коридора, и откуда-то еще, и еще, и еще, так что в какой-то момент мне стало казаться, что лучший поэт Отчизны - везде.
* * *
В дверях приемной - ошарашено - я вперился в портрет против входа.
Портрет был другой!
Нет, рама - резная золоченная пальмового дерева - висела всё та же, и в нижнем левом углу все тот же лепесток был все так же сколот.
Но куда подевался Иоанн Васильевич?!
На портрете изображен был благообразный и явно пушкинской поры мужчина в профиль с коком и бакенбардиной, а на стене рядом - под стеклом - аккуратненький прямоугольничек с крупной и четкой надписью: Г.Ф.КВИТКО-ОСНОВЬЯНЕНКО.
"Вам чего наш Квитко-Основьяненко сдался?" - вспомнил я реплику шатенки.
Но вчера Иоанн Грозный безотрывно сверлил меня сверху, и поэтому слова ее показались невдалой шуткой. Зато сегодня - неизвестно с какой стати возникший малорос с хитринкой во взгляде мог значить только одно - шуток не было, шутить не собирались. А вот ч т о сокрыто за всей этой канителью с портретами - мне было знать не дано.
* * *
Сколько ж там было народу!
До сих пор понять не могу, как вся эта прорва
умудрилась набиться в тесное помещеньице приемной. А ведь все они разделились опять же на группки, а каждая группка - аккуратненько встала в кружок. Яблоку упасть негде. Вавилонское столпотворение. Метро в час пик. Плечи, спины
- просвета нет. Каждый безнадежно стиснут. Ноги едва умещаются на шагреневом клочке пола. Я видел коротышку, зависшего в воздухе и зажатого между соседями так, что соскользнуть ему было некуда. При этом с беззаботным видом он трепался без умолку и беспрерывно курил.
Табачный дым - густо и тяжело - клубился над всем этим стойбищем. Курили все. Высоченные потолки совершенно скрылись в сизом тумане. Туман сползал вниз, цедился на макушки, стекал вдоль щек, подбородков. Но каждый, очередную сигарету докуривая, прикуривал от нее же следующую, а дым выдыхали - хоть всяк по-своему, но уж больно - разом, словно по чьей-то неслышной команде.
И в точности, как в коридоре, каждый беспрестанно болтал с каждым, не слушая никого и никак. Их губы
двигались в нескончаемых монологах, лица были устремлены друг к другу, глаза - задернуты.
Но вдруг - на фоне яркого летнего окна в дальней дали (а, может, мне только привиделось?) профиль вчерашней шатенки, вроде б, мелькнул.
* * *
Я - устремился.
Я заметил лазейку, разгреб стоявших и первый метр лихо преодолел, но на втором - застрял гибло.
* * *
Вязкий перегар неколебимо висел вокруг, тесня и забивая все прочие запахи.
Слева от меня оказался брюнет с густой шевелюрой; справа - некто плешивый и сморщенный.
- ...и вот тогда оказалось, что уже полторы недели, - продолжал неизвестно с чего начатую фразу брюнет. - А все три жены без продыху кудахчут: "Пора завязывать! Без причины сорвался!.."
А плешивый бубнил:
- ...десять баксов гонорару, представляешь? Ну, я их спрашиваю: "вот я вам целую полосу нафигачил. Откуда такой беспредел?" А они отвечают: "У нас лауреаты Госпремии - и те за червонец пишут, а ты без званиев и за те же деньги. Выходит, мы к тебе с надбавочкой даже".
- ...а я, как пил, так и пью, - (это брюнет голос чуть наярил). - А на их кудахтанье только киваю. И вдруг узнаю: Тиграныч откинулся! Вот видите, говорю своим трем стервам, не могу не пить, когда такого человека не стало!
* * *
Я решительно навалился, и толпа - подалась.
Я продирался сквозь пиджаки, ветровки и тенниски; я выныривал посреди чужих разговоров, цеплял шматки чужих фраз.
Говорил, например, пенсионного возраста седовласый и весь благообразный, участливый:
- ...А, вот, я давным-давно убедился и лично вам, уважаемый, советую знать: мужчины дружат, чтоб вернее предать, женщины - чтоб глубже ненавидеть, а все прочие дружить не умеют, потому что не для дружбы рождены.
Или чуть дальше - парень лет тридцати в зеленой рубашке (рубашку - помню досконально и насчет тридцати лет абсолютно уверен, а вот вместо лица в памяти - пустое пятно); говорил он с жаром и во все стороны сразу, будто держал круговую оборону:
- Талант, понимаешь? Настоящий талант - непреложно давит и давит на тебя изнутри. Талант, как сперма - постоянно требует выплеска!
- ...и вот я ночью проснулся, и сна - ни в одном глазу, - вещал у меня за спиной кто-то невидимый. - А в какой-то момент, будто шевеление на периферии и почти что сразу - целая картина открывается. И одновременно за кадром, будто мой голос. А текст такой: я - скиф. Я - один посреди чистого поля на вороном коне с копьем наперевес, а вокруг - ни врагов, ни друзей...
* * *
У окна я увидел пьяных скорбных женщин с серыми неколебимыми лицами. Я вглядывался в каждую и на каждой
останавливался конкретно. И хоть ни с одной никогда знаком я не был, но все они были изумительно узнаваемы.
Женщины - не по-женски - молчали. Их скорбь пронзала. Глаза их нечеловеческой мукой были исполнены, опущены долу и неотрывно к чему-то прикованы.
Я заглянул.
Там - на подоконнике - стояли совершенно пустая бутылка, а рядом - такой же пустой и даже совершенно иссохший стакан.
* * *
Она склонилась над столом и что-то писала, а когда подняла голову, я тотчас понял, что это - она.
Платье на ней было черное, простое, вне моды и времени. Очки - маленькие, изящные, в металлической
оправе. Однако шатенкой она не была. Сегодня она была брюнеткой с длинной - ниже талии - косой.
- Вы секретарь? - спросил я на всякий случай.
- А вы что-то хотели? - спросила она и на меня - свои пышные глаза подняла.
- Видите ли, я тут с главным договаривался рукопись поднести.
- Ах, да! - воскликнула брюнетка-секретарь. - Я вас вспомнила! Вы в понедельник приходили, и вам назначили на завтра. Зачем же вы пришли сегодня?
- Так ведь сегодня - вторник, - растерянно я произнес.
- Вот именно, что вторник, а вам на завтра было сказано, - затем скосилась на дверь в кабинет, сообщила.- У нас тут гражданская панихида. А в тринадцать ровно едем в крематорий. Мы сегодня главного хороним. Он в субботу скоропостижно скончался.
- Так я ж ведь только вчера у него был! - мне показалось, что эти слова я вскричал, что в подпотолочье, в клубах табачного дыма они взорвались и оглушительно прогремели, хоть на самом деле - я с трудом выдавил их из себя хриплым безгласным шепотом.
- А что удивительного, что вчера? - она пожала плечами. - Но кто ж вчера мог представить, что главный умрет в субботу. Я ж говорю, что - скоропостижно.
- Вчера был понедельник, - сказал я упрямо и в своей правоте уверенный.
В ответ брюнетка-секретарь лишь повторила досадно:
- У нас тут гражданская панихида. И вам я убедительно советую: пройдите сейчас в кабинет, отдайте последний долг. Так положено.
* * *
(Перво-наперво я глянул на фикусы. Листья были траурно приспущены, верхушки - поникли и почернели, но каждый - все три целехонькие - торчал точно на своем месте.)
На взлетно-посадочную полосу столов водруженный, высился грандиозный гроб красного дерева с бронзовыми надраенными ручками. Всё пространство вокруг было завалено цветами, и поэтому гроб в какой-то момент привиделся мне сказочным летучим голландцем, выплывающим из пены морской.
- Вот это гроб! - сорвалось у меня.
И тотчас за спиной - знакомый женский голос я услыхал:
- А это от спонсоров. Они нам пять тысяч баксов на него отвалили, - секретарь-брюнетка тяжко вздохнула и продолжила почти возмущенно. - Целый день любуюсь и не пойму: да как же такую красоту и - чтоб дотла...
* * *
Поверх бортов - огромный, острый, с огромными ноздрями - из гроба торчал нос. Вчера нос Ермака Тимофеевича мне показался скорее невыразительным и даже - мелким не по ранжиру и всякой помпезности лишенным. Но теперь - за порогом смерти - вчерашние мощный торс, рубленое лицо и сегодняшний нос, будто соединились в единую композицию.
* * *
Кабинет был, конечно, тот же, но совершенно иной. Узнаваемыми оставались лишь окна да столы. Всё ж остальное разрослось, раздвинулось до размеров
циклопических. А дальний конец терялся явно за горизонтом.
Присутствующие вольготно расположились вдоль стен (вернее - вдоль шкафов), стояли всё так же группками, но в отличие от коридора или приемной - всё больше молчали.
Вся середина была пуста и за горизонт уходила восьми полосным шоссе. У гроба - единственная - женщина средних лет на стуле сидела, и хоть лица ее мне не было видно, но в каждом ее нечастом жесте, в ее позе, в каждой складке платья - безошибочно - ее горе прочитывалось.
- Это - жена? - спросил я.
- Нет-нет, что вы?! Они с женой четыре года в разводе, - прошептала скоренько секретарь-брюнетка, а продолжила с
явной яростью. - А это ж эта - приходящая уборщица. Явилась, чтоб меня позорить.
* * *
Рядом с приходящей уборщицей сейчас стоял мужчина с брюшком навыкат и зычно читал по бумажке:
- Дорогие друзья! В этот архитяжкий день я не могу изъясняться прозой. Чувства душат. Чувства изливаются в строчки и рифмы, становятся стихами, - он перевел дыхание, брюшко ладошкой поправил, объявил. - Памяти друга! - затем голову закинул голову и, подвывая на каждом слове, продекламировал:
- Тиграныч, милый, всё вокруг меняется,
Но ты всем нам дороже был отца.
Мы все скорбим. Скорбь по свету шатается
И - наши рвет сердца.
- Номенклатурщик из межрегиональной, - шептала мне на ухо секретарь-брюнетка. - Ради карьеры даже с пьянкой завязал... - она откуда-то сбоку (а мне показалось, что прямо из воздуха) извлекла сложенный вчетверо листок, развернула, провела пальцем по строчкам. - Кстати, вам пора
подготовиться, - объявила затем. - У нас по утвержденной программе - ваша очередь сразу после номенклатурщика.
* * *
...О вечных превратностях судеб людских задумался я в тот момент, о горьких блужданьях во тьме неизвестности, о тщете наших планов и хрупкости бытия, о невостребованных чувствах, о безумном галопе мечтаний на карнавале прекрасного завтра, об эфемерности и пустоте реалий сегодняшних и вечной горести запоздалого обретения нашего призрачного вчера...
- Вы где там витаете? - перебила секретарь-брюнетка. -
Ведь вас же все ждут!
* * *
Сквозь тысячи со всех сторон гнетущих глаз стараясь ступать, как можно, тверже, я пересек пустое пространство, приблизился, подошел вплотную, но, даже не заглянув в гроб, уже знал наверняка - там лежит не Ермак Тимофеевич.
- Тиграныч! - обронил я прочувствованно.
- Тиграныч... - вторила мне сквозь слезы приходящая уборщица. - Бедный, бедный наш Тиграныч.