Лимаренко Михаил Иванович : другие произведения.

Один рассказ

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В том, что у Самсона Самусива было довольно редкое отчество - Блюмингович, ничего особенно удивительного, конечно, нет.

  
  
  Мих. Лимаренко
  
   Светлой памяти СССР посвящается.
  
  
  
   ОДИН РАССКАЗ
  
   В том, что у Самсона Самусива было довольно редкое отчество - Блюмингович, ничего особенно удивительного, конечно, нет. Бывают и более экзотические отчества, не говоря уже о фамилиях. Самое удивительное заключалось в том, что Самсон был полным тёзкой со своим соседом Петром Ивановичем Зуёвым - и того, и другого всё население Слабогорной улицы с поразительным единодушием называло одинаково: "Жлоб".
  Как-то разнить их при таком совпадении именных характеристик было поначалу непросто, но затем попривыкли, и Самсона меж собой называли "мордатый жлоб", а Петра - "вонючий жлоб", хотя никаких особенных запахов от Петра вовсе и не исходило.
  Семьи у Жлобов тоже были абсолютно одинаковые: у Самсона - жена Изабелла и двое детей (Колька и Владимир) и у Петра двое (Леонид и Венька) да жена Кира.
  Называли Жлобы своих домочадцев одинаково - "иждивенцы".
   Где, по каким городам и весям, по каким дорогам и трассам насмешница-судьба отыскивала Самсона; по каким баракам и нарам, приискам и забоям вынюхивала она Петра - неведомо. Но, всё ж, добыла обоих. Добыла, схватила за шиворот, пронесла сквозь бури и пожары нашего неспокойного времени и пососедила в тихом городке Динамите.
   Городок был действительно тихий, уютный и никакой особой промышленностью не отличался. Женское и детское население выращивало люцерну, гусей и кроликов, а всё мужское - работало на единственном заводишке, выпускавшем неизвестно что и именовавшемся официально "Завод технических изделий имени XVII съезда КПСС".
  Завод охраняли военные и называли его не иначе как "ящик" или "пэ-я".
  Что означали эти названия - никто в городе толком не знал. Иногда только, когда на "ящике" случались аварии, смутно ассоциировали это слово с запаянными и мало похожими на гробы цинковыми ящиками, в которых родственникам выдавали пострадавших. Ящики были лёгкими, и донести их до кладбища труда не составляло.
  Кладбище располагалось в самом центре города, и дома окружали его двумя кольцевыми улицами. Правда, случалось, что некоторые ретивые родные и близкие возмущались этой лёгкостью и ругались в заводоуправлении, требуя распаять ящики, но военные не разрешали.
   Самсон и Пётр работали, или, как они говорили "трудились", на заводе уже много лет. Работа нравилась. Платили хорошо, да плюс ко всему, можно было иногда умыкнуть пару литров технического спирта. Самсон спирт выпивал сразу же по приходу домой и потом долго валялся в дальнем углу огорода за кучей свежеперегнившего гусиного помёта. Стонал, ругал какого-то Митрича, скрежетал зубами и мочился под себя. Впрочем, к утру это всё кончалось, и он, попыхивая папиросой, уже стучал ногой в забор соседа:
   - Петро! На работу!
   Пётр же, несмотря на полное во всём сходство с Самсоном, не пил и не курил. Свою долю спирта он аккуратно сливал в цинковый ящик, украденный по случаю с хоздвора того же завода. Слив очередную порцию, Пётр загадочно подмигивал жене:
   - На свадьбу.
   Кира понятливо кивала головой, вытирая нос брату жениха, Веньке, краем "марселевого" одеяла, которым накрывался ящик. Ящик стоял на двух табуретках и служил обеденным столом.
   - А ну-ко гулять, пострел! - смеялась она, шлёпая мальца по затылку. - Батька голодный с работы!
   Смышлёный Венька мигом исчезал - свежо ещё было в памяти вчерашнее. Вчера батька тоже, слив спирт, ужинал, когда в дверь без стука вломился мордатый дядька Самсон, волоча за собой на штанине ихнего Рэкса. Мордатый шагнул прямо к столу (отчего Рэкс, задержанный натянутой цепью, оторвался вместе со штаниной) и выдохнул:
   - Твой выкидыш, сосед ткнул пальцем в Веньку, - на нашей скамейке написал мелом: "Далой спикулянтов!".
   Стало тихо. Отец сглотнул:
   - Как?
   - Да-лой спи-ку-лян-тов, - раздельно повторил мордатый и добавил с выражением:
  - Твой выкидыш! - и опять ткнул в Веньку пальцем.
   Долго потом Венькины крики сотрясали Динамит, долетая до противоположной околицы. В редкие минуты тишины слышались только причитания матери да рокот батьки:
   - Учись! Учись! Учись! Учи русский язык, гнида! Не дАлой, а дОлой! Не дАлой, а дОлой, стервец!
   Обидно было Веньке. Батька при нём говорил матери, что Самсон спекулянт. Точно. Весной это было. Тогда ещё отец выменял у Самсона трофейный велосипед на пачку махорки.
   Вздыхал Венька, шмыгал носом, но вынес и второе отцовское наказание - сорок раз написать в тетрадке: "Долой спикулянтов!". Правописание второго слова в этом лозунге отцом не оговаривалось. А на другой день в школе Венька схлопотал двойку за диктант, написав, кроме прочих ошибок, и "удолой казак".
   Вообще-то, тяга к шрифтовому творчеству у Веньки была, очевидно, от старшего брата, от Леонида. Леонид работал художником на заводе. Попал он в художники неожиданно. Помог случай. В день своего восемнадцатилетия Леонид, хлебнув из отцовского ящика, забрался на арку проходной завода и с величайшей тщательностью исправил в надписи
  "Завод технических изделий имени XVII съезда КПСС" цифру XVII на краткое, непристойное слово. Был скандал. Грозили тюрьмой. Но батька, порывшись в комоде, сходил со свёртком в заводоуправление - и Леонида отпустили. А потом и художником зачислили.
   Писал он таблички: "Не стой под грузом!", "Не влезай - убьёт!" и прочую дребедень. Неплохо и регулярно подрабатывал на стороне, исполняя эпитафии на могильных крестах и памятниках. Но больше всего Леониду нравилось раз в несколько лет переделывать цифру на висящем в центре города плакате "Решения XXII съезда КПСС - в жизнь!". Нравилось Леониду, когда от его кисти рождалась новая цифра - XXIII. За эту работу платили особенно хорошо. Поэтому и свадьбу свою Леонид приурочил к моменту получения гонорара за цифру XXIIII.
   У Самсона было не меньше хлопот и неприятностей с детьми. Изабелла воспитанием сыновей не занималась. Она была прикована к постели параличом и поднималась только тогда, когда мужа не было дома. Косила люцерну, задавала кролям корм, вяло переругиваясь через забор с Зуёвской Кирой. Впрочем, ссорились они редко и крепче, чем "сучья стерва" или "подстилка немецкая" выражений не употребляли.
   Из сыновей Изабелла больше любила меньшенького - Кольку. Тот рос способным парнишкой, учился на "отлично". В классе к нему подсадили соседского Веньку - отпетого двоечника, чтобы Колька его подтянул, следуя лозунгу "Стал отличником - сделай товарища!". Лозунг этот висел в их родном 5-А над доской, под Лениным, и был изваян тем же Венькой (не без помощи старшего брата, конечно). Проблем с учёбой у младшего Самусива не возникало. Науки давались легко, и нерастраченную энергию и залежи одарённости он щедро использовал по своему усмотрению. Особенно преуспевал Колька, как было записано в протоколе заседания педсовета: "в сочинении нецензурных рифм и осквернении фамилий преподавателей школы". По этому поводу Самсона неоднократно вызывали к директору. Просили повлиять на не в меру одарённое чадо, зачитывали Колькины опусы. На нецензурные рифмы Самсон реагировал слабо и недоуменно, а вот за осквернение фамилий классного руководителя, Евгения Борисовича Банного, и математички, Беллы Эммануиловны Лядской, Колька был бит отцом крепко, долго и с назиданиями. Из назиданий Колька вынес не поддающееся счёту и запоминанию количество новых для него нецензурных рифм, а процент осквернённых фамилий преподавателей школы достиг отметки 100.
   В наличии у Кольки таких особенностей мышления ничего странного не было. Как Венька Зуёв тянулся к живописным манипуляциям под влиянием Леонида, так и Самусив-младший, безусловно, равнялся во всём на своего старшего брата - Владимира. Так его назвали в честь Суворова, а когда через три года выяснилось, что Суворова звали не Владимир, а Александр, метрику выправлять уже не стали.
   Владимир Самусив, хоть и работал на заводе электриком, писал стихи. Сначала - просто для себя, в тетрадке, а потом, под псевдонимом Самсон Дантец, и для заводской многотиражки "За взрыв".
   Жлобы гордились своими "иждивенцами", хоть виду особенно не подавали. Правда, Зуёв по дороге с работы немного дольше обычного задерживался у плаката "Решения XXIII съезда КПСС - в жизнь!", присаживался на канистру с очередной порцией "технического" и умилённо смотрел на творение сына, добрея щетинистым лицом. "Моя порода! Это тебе не Самсонов стихосос", - резюмировал Пётр Иванович и помолодевшей походкой отправлялся дальше, не ощущая тяжести пудовой ноши.
   Самсон о своём сыне был иного мнения, и стихи его читал внимательно. Больше всего нравились военные:
   Налетели мессершмиты и фантомы -
   Разбомбили хату, кузню, магазин
   И побили очень много населенья:
   Из живых остался я один.
   А в любовной лирике терялся и, прочитав:
   "Она звала, она меня манила,
   Всегда и всюду помня об одном,
   Что для неё чреватость чувств бессильных
   Сегодня, завтра и потом",
  долго сидел молча и каменно, вперившись невидящим, стеклянным взором в парализованную Изабеллу, пока на заводе не взгрохатывала маленьким землетрясением очередная авария и не выводила его из оцепенения.
   Тогда, обычно, во всех домах вырубался свет, и вместе с едким динамитным дымом, под визг далёких пожарных сирен, в городок вползала трепещуще-розовая от дальнего зарева, густая и удушливая ночь. По радиальным улицам и улочкам, расползаясь по кольцевым, она стекала от окраин к центру, сливаясь там в зыбкое, утыканное крестами облако. Облако росло, чернело, ширилось и накрывало собою и центр, и околицы, и завод, и Слабогорную улицу; тушило мраком дальний пожар и сжирало последние звуки дневной суеты своей ватной аспидной пастью.
   И уже не различить - то ли сова ухает на спящем кладбище, то ли за навозной кучей мается и стонет Самсон...
  
   В одну из таких ночей Самсон отправился за Добычей. Добычей в городе называлось всё, что можно было стащить с завода. Утилитарность добытого значения не имела. Ценились добротность, размер (чем больше - тем лучше) и красота вещи.
   Сунув за пазуху мешок, Самсон вышел на улицу. Он спустился по Слабогорной до Первой кольцевой, затем пересёк вслепую кладбище и бесшумно юркнул в амброзию за лозунгом "Решения съезда - в жизнь!". Заросли были абсолютно непроходимые и лишь утрамбованная несколькими поколениями рабочих ботинок тропа, ведущая прямиком к дыре в заводском заборе, нарушала эту девственную непроходимость. У забора Самсон лёг на землю (дальше нужно было ползти) и заглянул в дыру. И сразу же увидел Добычу.
  Озаряемая неясным мерцанием головешек от недавно потушенного пожара, она лежала совсем рядом - большая и красивая. Даже, пожалуй, чересчур большая и красивая.
  "Как же это её никто не упёр до сих пор?" - спросил внутренний голос.
   Вопрос остался без ответа, но всё же посеял смятение в душе у Самсона. Он замер и прислушался. Храпел часовой на вышке... На пепелище переругивались служаки из похоронной команды... В цеху громыхнуло - то ли взорвалось что-то, то ли кран упал... Чуть поодаль, в отстойнике с мазутом, зачавкало - блюёт кто-нибудь... Обычные заводские звуки. Ничего подозрительного. Внутренний голос молчал, и Самсон двинулся по-пластунски вперёд - к Добыче. И только тогда, когда он схватил это большое и красивое и потянул к себе, внутренний голос внятно и убедительно произнёс: "Кранты, Самсон. Это приманка".
   Всё ожило: выскользнул из железной петли и, прочертив по ночному небу бело-жёлтый шрам, отлетел стопор; пружина, взвизгнув как ударенная болонка, распрямила свои скрученные в смертельный комок кольца - и ржавая от крови дуга, стремительно переметнувшись на привычные полкруга, разрубила Самсона на две подпрыгнувшие части. На какую-то долю секунды в голове у Самсона промелькнула мысль. Последняя мысль. Она возникла вся сразу, целиком: "Хорошо-что-не-больно-наверное-потому-что-быстро-это-не-Добыча-а-приманка-а-это-мышеловка-только-очень-большая".
   Самсон попытался, как обычно, сформулировать её для себя словами, но на этот раз у него было слишком мало времени. Время кончилось на первом же слове - "хорошо". А мысль, не распадаясь на составные элементы, тускнела и угасала вместе с сознанием, пока не угасла совсем...
   Приятного во всём этом было, конечно же, мало. Но, всё же, было. К моменту срабатывания этой адской мышеловки Самсон уже знал, что всё происходящее - сон, но не просыпался намеренно. Очень интересно было узнать - что же будет дальше. Дальше не было уже ничего, и Самсон Самусив открыл глаза навстречу восходящему субботнему солнцу.
   Оглядевшись, он обнаружил, что лежит под забором на границе с участком Петра, а через его, Самсона, огород ночью протащили, очевидно, что-то тяжёлое, оставив на грядках люцерны мокрый, лохматый след. "Ползал-таки во сне", - заключил Самсон и огляделся уже настороженно. И только убедившись в том, что, кроме этого следа в люцерне, других признаков ночного кошмара не наблюдается, облегчённо вздохнул и проснулся окончательно. Попытался вспомнить сколько вчера было выпито и чем закончился день, но быстро бросил это занятие, зная его бесполезность.
   Самсон воткнул в зубы мятую "Беломорину" и чиркнул спичкой. После первой же затяжки стало легче. Похмелье чуть-чуть ослабило свою тошнотную хватку, но тут же, реагируя на контакт с никотином, дал знать о своём бедственном положении желудок, или, как говорил Самсон, "абдомен".
   Это шустрый Колька, вычитав как-то в словаре, что абдомен - брюшко у членистоногих животных, спросил у отца:
   - Па? А это кто - членистоногие?
   Самсон ответа не дал, но, усомнившись в цензурности слова "членистоногие", взял у Кольки словарь и внимательно изучил всю страницу. А, наткнувшись там же на слово "абандон" - изъял словарь у сына из обращения, лишив тем самым Кольку одного из главных пособий по составлению печально известных "нецензурных рифм". Но слово "абдомен" понравилось своим научным звучанием, и Самсон не упускал случая им щегольнуть.
   Самсон присел тут же, у забора, хотя дощатый сортир кособочился совсем рядом. Сортиром Самсон не пользовался, считая, что там можно задохнуться от собственных газов, и отдал его в полное распоряжение Кольки. Того однажды привели домой дружинники с повязками, застукав за украшением стен общественной уборной нецензурщиной, и Самсон педагогично позволил сыну использовать для этих целей собственную ретираду. И усилил воспитательное воздействие фразой:
   - А будешь марать городскую парашу - в ней же и утоплю!
   Самсон поднялся, застегнул штаны и заглянул поверх забора к соседу. Пётр сидел у верстака и чистил шилом свои вставные челюсти, зажав их для удобства в слесарные тиски. Выковыряв из зубов очередной застрявший кусочек пищи, он подносил его к глазам и долго и внимательно изучал. Некоторые кусочки отправлял в рот, а некоторые с омерзением стряхивал на землю, и их пожирал Рэкс, звеневший цепью тут же, под ногами у хозяина.
   - Здоров, Зуёв! - окликнул Самсон соседа.
   Пётр оторвался от своего занятия и нервно передёрнулся, увидев торчащую над забором голову соседа.
   - Здоров-здоров, - отозвался Пётр, отметив, однако, про себя: "Я б с такой мордой - повесился".
   Аккуратно вставил зубы в рот, предварительно полирнув их рукавом, и поинтересовался:
   - Как там твой жених? Всё стихи строчит?
   - Не. Ещё с ночной смены не пришёл. Скоро будет, - ответил Самсон и стукнул кулаком по доскам забора. - Ну что? Ломать будем?
   - Да, пожалуй, начнём, - согласился Зуёв. - Ещё ж столы сбивать - пусть бабы накрывают. И навес же ж надо.
   Убрать забор соседи договорились заранее и по необходимости. Предстояло грандиозное событие - свадьба.
   Старшие сыновья Жлобов, Леонид и Владимир, привели в прошлое воскресенье своих невест и, познакомив их с родителями, сообщили, что торжественное бракосочетание назначено на субботу грядущей недели. Внешний осмотр будущих невесток убедил, что дальше тянуть со свадьбой просто неприлично.
   Самсон не возражал. Он свадьбы любил и откровенно радовался предстоящей. Суетился вокруг Ларисы, так звали избранницу Владимира, вводя её в смущение то вопросом: "Ну что? Родим богатыря мы к исходу сентября?", то советом: "Тяжёлого не поднимай, а то, не дай Бог, скинешь".
   У Изабеллы реакция на происходящее была слабой и неопределённой, но не отрицательной.
   Будущую невестку Зуёвых звали Телеэфира. Выбор сына понравился. Только Пётр что-то невнятно пробурчал, услыхав имя. Но и он успокоился, узнав, что можно просто - Фира.
   Свадьбу решили сыграть одну на два двора, и вечером того же дня, когда молодёжь разошлась, соседи собрались в доме у Самусива - обсудить план действий. Женщины, сидя на кровати, пили чай и, ежеминутно переходя на шёпот, решали свои проблемы, а главы семейств держали совет за поллитровкой "технического". (Трезвенник Пётр в особо торжественных случаях позволял себе выпить рюмку-другую). Дети на полу играли шашками в "Чапаева". Венька и Колька не были выставлены за дверь только потому, что их присутствие было необходимо при составлении списка гостей. Приглашённым на свадьбу мог быть только тот житель Динамита, который не называл бы Самсона - мордатым, а Петра - вонючим жлобом. По крайней мере, публично. Этот критерий был решающим. А информацией по данному вопросу младшие чада владели в полном объёме, черпая её из школьных контактов.
   - Я считаю, - предложил Пётр, закусывая селёдкой, - человек пятьдесят достаточно будет.
   Самсон закурил и пыхнул папиросой:
   - Вполне.
   - Так и запишем, - Пётр аккуратно вырисовал на листке бумаги цифру 50. Потом подумал и обвёл её кружочком. - Но это только знакомых. А прибавить сюда родственников. Наших. И ваших. Да и невесты не сироты... Это ж сколько будет?
   - Сто! - звонко выкрикнул снизу Венька.
   Все разом повернули головы к Веньке. Воцарилась тишина. Стало слышно как в углу зудит карликовой бормашинкой спелёнатая пауком муха. Все уставились в угол с сосредоточенностью старцев, впервые обретших слух и, казалось, не дышали. Муха смолкла. Пауза становилась тревожной. Первым встрепенулся Самсон:
   - Накормить мы их, конечно, накормим, - он старательно затушил окурок в селёдочном глазу. - А вот где рассадить такую ораву?
   Проблема была не из простых, но после недолгих дебатов её решили просто и остроумно. Было решено выдернуть из земли забор, разделяющий соседские участки, уложить его горизонтально на кроличьи клетки, накрыть брезентом - вот тебе и стол; а над столом, на случай дождя, соорудить навес из того же брезента. С брезентом проблем не возникало - в Динамите он был тривиальной Добычей.
   Самсон налил ещё по полчашки и, со словами: "Внутрикишечная инъекция. Оч-чень симулирует свежесть мозга", выпил. Пётр недоверчиво покрутил головой, но выпил тоже. Закусив, приступили к поимённому отбору гостей.
   Начали со своей улицы. Проверку на лояльность к Жлобам выдержал только один человек со всей Слабогорной - глухонемой Владлен Сорокин. В спецшколах он не обучался и во всех случаях жизни пользовался только тремя жестами: бил себя в грудь кулаком правой руки, тыкал в собеседника указательным пальцем левой, а затем хлопал ладонью своей левой руки по локтевому сгибу сжатой в кулак правой. Это можно было понять как угодно, но только не как "жлоб", и Владлена в список приглашенных внесли. Свою роль сыграло и то обстоятельство, что на заводе к Сорокину относились хорошо и как специалиста - работал он диспетчером в транспортном цехе - ценили.
  Остальным соседям отводилась роль завистливых свидетелей эпохального пиршества.
   Покончив со Слабогорной, тёзки принялись за Первую кольцевую. Центр города был отброшен сразу, поскольку там располагались только кладбище и заводоуправление. С Первой кольцевой решили пригласить Сергея Петровича Матюка, преподавателя музыки, по кличке Мефодий. Это прозвище он получил за абсолютное сходство с героем книги "Козёл Мефодий". Со своим аккордеоном "Weltmeister" Мефодий был желанным гостем на любом застолье. Знал он, правда, только одно музыкальное произведение - "Красный сарафан", но исполнял его виртуозно и с переключением регистров, что безотказно приводило слушателей в восторг. Мефодий был включён в список без колебаний, а вот со следующей кандидатурой, Иваном Кальтенбруненко, получилась промашка. Иван точно попал бы в список гостей, если бы Колька не вспомнил вовремя о своих обязанностях и не сообщил:
   - А меня Кальтенбруненко всегда называет жлобским отродьем.
   - Жалко, - вздохнул Самсон, разглядывая на просвет пустую бутылку. - Ну, что ж. Обойдёмся и без него.
   Колька так и не понял о чём сожалеет отец, но жизненный опыт подсказывал, что уточнять не следует.
   А Самсон, как и Пётр, хотел бы видеть Ивана Кальтенбруненко на свадьбе. Иван был в городе человек знаменитый. Во-первых, он был делегатом на последнем съезде партии, а во-вторых, у него в огороде стояла самая большая и красивая Добыча - гигантский, шесть метров в диаметре, радар. А когда волкодав, привязанный к нему для охраны, переходил с места на место - радар вращался, поблескивая своей сетчатой поверхностью, и казалось, что он работает. Но "жлобское отродье" не могло быть проигнорировано, и Иван в заветный список не попал. Больше на Первой кольцевой никто не жил. Часть кольца от Советской радиальной улицы до Юбилейной параллельной занимали два здания - баня и санэпидемстанция. На весь следующий квартал раскинулось футбольное поле, заваленное металлоломом, посреди которого высилась двухэтажная красавица-школа. Школу построили пленные немцы, и деревянный барак, где жили когда-то строители, напоминал о том далёком времени, догнивая свой век в районе вратарской площадки. Квартал заканчивался улицей Пионеров-героев. На неё смотрел зарешёченными окнами городской ломбард имени Павлика Морозова, расположившийся в одном здании с горотделом милиции и универсальным магазином "Хозбакалейгалантторг". Правда, магазин был закрыт на переучёт и следствие с тех пор, когда, во время внезапно нагрянувшей плановой ревизии, пьяный в стельку завмаг Воронкин заперся в подсобке и повесился, не приходя в сознание. Тогда же пропала без вести завсекцией бакалеи Надя Косова (её уже два года почти никто не видел), а Изабеллу - жену Самсона, работавшую старшим продавцом, - разбил паралич. Изабелла тяжело переживала потерю рабочего места. Когда ещё такое найдёшь - и центр города, и рядом с домом (Слабогорная начиналась сразу же за принадлежащим магазину пустырём).
   Слабогорная была последней из радиальных улиц. Весь оставшийся сектор Первой кольцевой представлял собой единый ансамбль, состоявший из Дома культуры и центральной проходной завода имени XVII съезда КПСС.
   Дом культуры отличался монументальностью и изысканностью архитектуры. Фронтон покоился на восьми дорийских колоннах, увенчанных разлапистыми коринфскими капителиями. Фриз украшали рельефные фигуры рабочих и колхозниц, жнущих и кующих в самых разнообразных позах. Каждый из многочисленных портиков поддерживал атлант напару с кариатидой. Атланты были с кувалдами, реже - с отбойными молотками или штангенциркулями, а кариатиды - с серпами. Поскольку руки каменных трудяг были заняты укрощением многотонности железобетонных мраморных балок, то свои инструменты они держали в зубах.
   Проходная выглядела попроще: шлакоблочная будка, турникет из гнутых труб, железные ворота со звёздами и сваренная из арматуры арка с указанием назначения завода и информации - имени какого он съезда.
   Завершала ансамбль полированная гранитная глыба. На передней части постамента было высечено: "Сержанту Петрову - первому ворвавшемуся в освобождённый город", а наверху, в окружении букетов цветов, стояли выкрашенные бронзовой краской сапоги Петрова - всё, что осталось от отважного сапёра.
   Заводской забор, начинавшийся от проходной, огибал постамент полукругом и тянулся вверх по склону, параллельно Слабогорной улице. Пройдя тылами хозяйских подворий, он уходил дальше, за город, цепляясь за низкое небо штыками сторожевых вышек. Он то исчезал в овраге, то вновь появлялся на дальнем косогоре, чтобы, в конце-концов, выползти из амброзии с другой стороны всё той же проходной. Завод стонал за колючей оградой, потел мазутом, кислотой и ещё какой-то гадостью; сипел, как тяжелобольной прикрытым осклизлой марлевой повязкой свищом, и, вцепившись в землю когтями фундаментов, выдавливал из себя то, секретное, для чего и был создан.
   Роды не всегда бывали успешными, и тогда не обходилось без воя спецмашин и отключения электричества.
   Погас свет и в тот вечер, нарушив торжественность процедуры составления гостевого перечня. Самсон привычно, буркнув незлобиво под нос: "Мать бы ихнюю в лоб", - достал из кармана свечку, зажёг её и установил в закапанном парафином блюдце на середине стола. В комнате стало тесно от разросшихся теней: они оккупировали всё свободное от людей пространство и казались теперь весомее и значительнее своих хозяев. Лица собравшихся, потеряв в неверном свете свечи остатки привлекательности, очарования общей картине тоже не придавали. Стало неуютно и как-то жутковато.
   - Может, после закончим? - предложил Пётр, и, зевнув, добавил: - Вторая кольцевая длинная ж. И до утра всех не перебрать.
   На том и порешили.
   Кира засобиралась домой, подгоняя недовольного Веньку. Пётр тоже встал и двинулся наощупь к двери. Самсон вышел проводить соседей до калитки. На улице постояли немного и полюбовались полной июльской луной. По ней красиво ползли чёрные космы тянувшегося с завода дыма. Зрелище было завораживающее, и все долго бы ещё предавались созерцанию, если бы внезапно налетевший ночной ветерок не залопотал листьями в саду у соседей через дорогу. Зуёвы, испуганно озираясь, торопливо исчезли в своём дворе. В темноте хлопнула дверь и лязгнули запоры. Самсон сплюнул, выбросил окурок и тоже ретировался...
  
   Сад на противоположной стороне Слабогорной пользовался дурной славой. Представлял он собой абсолютно непроходимое и непроглядное, ствол к стволу, скопище неведомых деревьев - высоченных, искорёженных, сплёвшихся и сросшихся между собой колючими ветвями сверху донизу. Назвать это садом можно было с очень большой натяжкой, но другого слова жители Динамита придумать не смогли.
   Когда-то на этом месте жила бабка Горпина, и никакого сада вовсе не было. Бабка вела своё хозяйство не как все: люцерну не выращивала, кролей и гусей не держала; на всех десяти сотках земли обильно произрастали зелёные и оранжевые тыквы, а в крытом соломой хлеву хрюкали и повизгивали поросята. Бабкин стиль хоть и шёл вразрез с общественным мнением, но, всё же, никаких неприятностей и неудобств согражданам не доставлял.
   Всё началось после смерти бабки Горпины, когда в опустевший дом вселилась её внучка - Поля. Вообще-то, поначалу она хотела продать бабкин дом и вернуться обратно в свой Центроград - продолжать искать счастье. Но судьба распорядилась по-другому, и счастье своё Полина встретила именно здесь, в Динамите. Пришёл к ней торговать дом кудрявый Ким Задонец - бывший воин-пограничник, красавец-бригадир и член цехкома - да так в этом доме и остался навсегда.
   Завод организовал комсомольско-молодёжную свадьбу с оркестром и красным шампанским, и зажили Задонцы душа в душу, в мире и согласии. Один раз за всю жизнь только и поссорились, когда сын родился. Поля хотела назвать первенца Израилем, в честь своего отца, а Ким мечтал продолжить свою семейную традицию: КИМ - Коммунистический Интернационал Молодёжи, значит и у сына должно быть соответствующее имя. Верх одержал глава семьи. Наследника нарекли Славой - в честь КПСС.
   Неприятности у Задонцев начались, когда Славка перешёл в третий класс. По просьбе сына Ким подписался на журнал "Юный натуралист". Никто не мог предположить тогда, что безобидный "Юный натуралист" в сочетании с "Политическим самообразованием" может стать причиной событий трагических и душевредных.
   По фатальному стечению обстоятельств Ким прочитал в "Юном натуралисте" довольно обширную статью о Мичурине, а в "Политическом самообразовании" - крохотную заметку о мировых ценах на розовое масло. Наблюдательность бывшего пограничника соединила эти две информации в единый образ, а тренированный мозг члена цехкома тут же сделал единственно верный вывод: нужно, используя Мичуринские методы, привить чайную розу (на кладбище розовые кусты росли в огромном количестве) к дикорастущей акации. Оставалось определить экономичность предполагаемого мероприятия. Ким взял карандаш и, стараясь ничего не упустить, записал цифровые данные для расчёта:
   1. Площадь земли (за вычетом дома, хлева и соб. будки) - 900м².
   2. Сколько посадить акаций - 900 шт.
   3. Привить на каждое дерево веточек розы - 300 шт.
   4. Сколько новых побегов даст каждая прививка через три года - 8 шт.
   5. Сколько получится (с каждой веточки) розового масла - ну, пусть, 20 гр.
   6. Сколько стоит один гр. розового масла (если в рублях) - 20 руб.
   Перемножив цифры из пунктов 2, 3, 4, 5 и 6 и увидев результат, Ким побледнел. Итоговая сумма поражала своей необъятностью. Она почти совсем не пострадала даже тогда, когда Ким вычел из неё затраты на удобрения, маслодавильный пресс и доставку готовой продукции на рынок в Центроград.
   Ким вырвал листок с расчётами из тетрадки, бросил его, скомкав, в печь и долго смотрел на пламя слезящимися, безумными глазами.
   Ранней весной закипела работа. Ким выкапывал в ближайшей лесополосе молоденькие акации, переносил их на свой огород и высаживал в заранее подготовленные ямки. В каждую ямку уже были насыпаны щедрой рукой азотно-фосфорно-калийные удобрения, вперемешку с коровьими лепёшками и стимуляторами роста. Удобрениями Ким пичкал свои насаждения и в дальнейшем, регулярно и обильно, так что уже через год склады магазина опустели. Тогда Ким пошёл другим путём: он таскал с завода всё, что по внешнему виду хотя бы отдалённо напоминало селитру или суперфосфат, карбамид или аммофос, и любовно потчевал своих колючих питомцев зловонными растворами. Сад рос буквально на глазах. На третий год Ким занялся главным делом - прививкой. Процедура была сложной, трудоёмкой и небезопасной - колючки на вскормленных необычным способом акациях выросли пугающих размеров, и к окончанию работ по прививке в глазах у Задонца вместо блеска одержимости всё чаще вспыхивали искорки жестокости и первобытной суровости.
   От постоянных физических перегрузок в течение этих трёх лет у Кима образовалась грыжа, и пришлось лечь в больницу, где он провалялся два года, перенеся несколько операций. Затем последовала годичная реабилитация на грязях в Краснозмейском санатории для работников цехкомов. В итоге получилось, что не был дома Ким Задонец целых три года.
   Всё это время сад оставался без присмотра и, вырвавшись из-под опеки преобразователя природы, развивался по собственному усмотрению. И развился в отвратительного монстра, утыканного ядовитыми шипами и заросшего шершавыми, иссиня-чёрными листьями. Молодые побеги заполнили межствольное пространство с густотой осетинской щетины, а в росте и в колючести намного превзошли материнские деревья. С ублюдочных коричневых цветов постоянно сочилась и капала на землю какая-то тягучая, воняющая креозотом слизь, а в самой середине непроглядной чащобы что-то чавкало и, казалось, ворочалось. На сад всё это было похоже так же, как зелёный дикий кабан с головой слона и жалом скорпиона на голубиное яйцо.
   Когда Ким, исшрамленный и перетянутый бандажами, как революционный матрос пулемётными лентами, переступил после долгой разлуки родимый порог и увидел плоды своих стараний - с ним случился первый инфаркт.
   А когда Ким, очнувшись, открыл глаза и посмотрел на сад ещё раз - с ним случился второй инфаркт.
   Вызывали "скорую", но в этот раз Полина мужа в больницу не отдала, а лечила самостоятельно. Мастерица на все руки, она выходила своего ненаглядного, умело сочетая горчичники, банки, настойки шалфея и календулы с валидолом и прямым массажем сердца. Через неделю Ким уже выходил на свежий воздух и задумчиво сидел на скамейке у ворот, опершись на палочку. На сад он больше не смотрел - и врачи запретили, и Полина не советовала.
   Самое неприятное случилось в начале июля, за неделю до семейного совета у Жлобов. Среди ночи в саду что-то завыло. Завыло так жутко и грандиозно, что сука Короста, сторожившая сад, сорвалась с цепи и разбилась насмерть, налетев в темноте на фонарный столб, а утренняя смена на заводе задержалась на два часа - люди боялись выйти из дому.
   Кима вызывали в заводоуправление, "на ковёр" к начальству. Беседа в парткоме длилась более двух часов. О чём говорили - узнать никому не удалось, но выбежал оттуда Задонец весь мокрый и взъерошенный, с топором в руках.
   С этим топором он набросился на свой сад, разя колючих уродцев направо и налево, и выкрикивая при каждом взмахе: "Твою Мичурина мать!". Но деревья оказались топороустойчивыми, и неизвестно, чем бы это всё кончилось, если бы Полина не увела обессилевшего и истерзанного шипами мужа в дом.
   Выполз он на свет божий только в субботу и теперь, сидя на скамейке, бессмысленно созерцал как Самсон и Пётр ломают забор...
  
   Забор соседи свалили быстро и довольно удачно - один край сразу же лёг на заблаговременно подставленные клетки с Зуёвскими кролями. Под другую сторону будущего стола Самсон, под аккомпанемент рекомендаций родственников, подставил все пять своих клеток.
   Родственники Самсона приехали ещё вчера и теперь слонялись по двору, не зная чем заняться. Путались под ногами, мешали советами, задавали ненужные вопросы, назойливо требуя к себе внимания.
   Чем занять не в меру энергичных с похмелья гостей придумал Пётр. Он поручил им заняться собакой: отвязать Рэкса от будки и привязать в дальнем углу огорода, объяснив:
   - А то ж он всю свадьбу перекусает. Шизофреник чёртов!
   Возня с незнакомым и нервным псом отвлекла гостей на несколько часов, и хозяева могли спокойно заниматься своими делами.
   Вообще-то, приехавшие были не близкими родственниками Самусивов, и в гости их никто не приглашал. Самсон уточнял этот вопрос с Изабеллой и, на всякий случай, с Петром, но безрезультатно. Выяснили только более-менее определённо, что Юлий Пидул - так назвался гость, лобызая Самсона и называя его при этом "дяхан", - племянник Самсона, а пьяная женщина, приехавшая вместе с ним, - жена его соседа или сослуживца.
   У Самсона ни братьев, ни сестёр не было - и племянником этот самый Пидул быть не мог. Но приехал он из села Чужаки, где, по словам Юлия, была родина двоюродной бабки Самсона, и какая-то степень родства, возможно, если разобраться, всё же была. Все сомнения развеялись, когда Юлий провозгласил:
   - Дяхан! Я не хочу, чтобы ты думал, что не все слова, сказанные мной, соответствуют тому, что я сказал, - и выставил на стол трёхлитровую банку самогона.
   Когда стемнело, и Изабелла загнала Кольку в дом спать - утерянные когда-то родственные связи были уже полностью восстановлены.
   - Колька! Вот - Юлик. Твой дядя. Пидар! - представил Самсон гостя сыну.
   На что пьяная женщина хрипло захохотала, Изабелла сплюнула, а Пидул уточнил:
   - Село Чужаки, колхоз "Искра". Наливай.
   - А это - тётя? - с большим сомнением спросил Колька, уставившись на пьяную женщину.
   - Тётя, тётя, - подтвердил Юлий. - Тётя-Мотя. А ты пионэр?
   - Пионер.
   - Молодец! Я тоже пионэр, - радостно заржал "дядя". - Юннат-тимуровец!
   Сидящие за столом зашлись смехом.
   - А я, когда вырасту, как вы, - буду коммунистом, - заявил Колька. - И буду лес рубить для паровоза.
   "Дядя" поперхнулся самогоном и посерьёзнел:
   - Лес рубить? Эт-то хорошо. Но - нормы выработки, Коля! Ёшь твою налево! - Юлий обхватил голову руками и закачался всем туловищем, рискуя свалиться на пол. Потом брякнул руки на стол и, мгновенно забыв о Кольке, перескочил на другое, обращаясь уже к Самсону:
   - Я ж ничего не вижу, говорю. Слепой, говорю, как музыкант. Понял? А он? Не знаешь? она знает, - Пидул мотнул головой в сторону "тёти-Моти" и икнул. - Говорит, будешь ночным сторожем. Понял? Ноч-ным. Всё равно, говорит, темно. А яма! Не поверишь!
   - Поверю! - Самсон решительно хлопнул по столу ладонью.
   - Ладно. Наливай.
   Все выпили.
   - Да, - продолжал Юлий. - В ширину - во! В длину - вообще! Даже больше. Глубина-а! И днём дна не видать. А я ж ночью. Ну, и это дело... Охраняй, говорит... Ты представляешь?! А берданка - казённая. Ты понял? Вдре-без-ги! Вдребезги, говорю. И нога. Два месяца - гипс. Но всё путём. Уже зажило. Глянь!
   Новоявленный племянник водрузил на стол ногу в дырявом носке и, чудом не опрокидываясь вместе со стулом, подтащил вверх штанину, оголив волосатую ногу. На ноге синела корявая наколка: "Они устали", а чуть повыше: "Левая".
   - А, нет! На другой, - Юлий решительно начал менять ноги местами.
   Эта процедура особого ущерба застолью не нанесла, поскольку "тётя-Мотя" успела схватить банку с самогоном со стола и прижать к груди.
   На шум выскочил уже было уснувший Колька и ошарашено воззрился на дядю Юлика из колхоза "Искра". Верхняя часть лежащего на полу дяди была накрыта скатертью в мокрых разводах, а нижняя - перевёрнутым ножками вверх столом.
   Не дослушав до конца мнение Изабеллы по поводу происходящего, вся компания на цыпочках, сваливая оставшиеся стулья, двинулась к выходу. Допивали уже во дворе, разложив нехитрую снедь на кроличьей клетке. Под этой же клеткой гости сегодня и проснулись.
   Домики ушастых грызунов заметно потеряли в живом весе со вчерашнего дня, и в воздухе витал аромат жареного мяса, а кроличьи шкурки, облепленные мухами и гусиным пухом, покачивались на гвозде под крышей сарая. Гусей, павших за честь свадебного стола, хозяйки к этому часу уже ощипали и теперь фаршировали яблоками.
   Младшие дети ещё спали, когда вернулся с ночной смены Владимир. Он вошёл во двор, сгибаясь под тяжестью громадного рулона брезента, и плюхнул ношу на землю. Работавшие оглянулись на звук и подошли к Владимиру.
   Пётр, деловито пощупав брезент пальцами, поинтересовался:
   - На навес хватит?
   - Сто квадратов, - Владимир хлопнул по рулону ладонью, подняв облако пыли. - Лёнька встал уже?
   - Ага, - Пётр мотнул головой в сторону открытой двери. - Оформление малюет. Тоже ж надо.
   - Надо, - согласился Владимир. - А я с шофером договорился. В десять должен быть. Что это там Рэкс разрывается? Взбесился, что ли?
   - А-а, - Пётр неопределённо махнул рукой.
   - Шофер на ЗИМе? - вклинился в разговор Самсон.
   - А как же! - Владимир довольно хохотнул. - Гулять - так гулять!
   Информация была из приятных, и соседи с новой энергией принялись за работу...
  
   Ровно в начале одиннадцатого к калитке, расплескивая шинами пушистую и тёплую июльскую пыль, подплыл сияющий чернотой ЗИМ. Не менее сияющие женихи, выбритые и прилизанные, в скафандрах из тройного одеколона, уютно разместились в атласной утробе автомобиля, и он, хлопнув дверцами, мягко укатил вверх по Слабогорной - в сторону нового микрорайона Засвалково (невесты жили там).
   Микрорайон начали строить недавно, лет пять назад, решая проблему жилья для молодых специалистов. Завод денег и строительной техники для блага своих новых работников не жалел. И место для нового жилмассива было выбрано удачно - на берегу реки, в зоне отдыха завода, недалеко от пляжа с грибками, навесом и лодочной станцией.
   Раньше здесь ни пляжа, ни грибков, ни станции не было. Географически сложилось так, что единственная речка в этой местности (Северский Смердец - левый приток полноводной, но далёкой Калы) протекала по территории завода, за забором, и была недосягаема для горожан. Этот недостаток в общественно-культурной жизни Динамита был устранён только тогда, когда директором завода назначили армянина Радамантяна, работавшего до этого начальником пляжа где-то в Сусановане.
   По приказу Радамантяна часть забора, вместе с вышками и часовыми, была перенесена вглубь заводских владений. Таким образом в охраняемом периметре образовалась громадная вытянутая буква П, внутри которой протекала доступная теперь для всех часть реки. Здесь и была организована зона отдыха, отвечающая самым высоким санитарным требованиям: на пляже зеленели аккуратные урны для мусора, на лодочной станции, рядом с плакатом "Не зная дна - не прыгай в воду!", висела табличка с указанием темперетуры воды (+25), а все промышленные отходы сливались в Смердец или выше, или ниже по течению.
   На пляже всегда было многолюдно. Отдыхающие купались, загорали, катались на лодках вверх-вниз (стараясь не подплывать близко к забору, чтобы не нервировать часовых на вышках и не провоцировать стрельбу на поражение), некоторые сидели на берегу с удочками, любуясь поплавками.
   Рыба в реке водилась, но была она с несвежим духом и в пищу обывателями не употреблялась. Правда, браконьер Митрич, выдававший лодки напрокат, говорил, что есть эту рыбу можно, обваляв в стиральном порошке "Эра" и поджарив на пихтовом масле. Но ему мало кто верил, а рыбу, в основном, вялили или коптили и свозили в Центроград на рынок. Однако, неисправимый гурман и лакомка Митрич, всё-же, иногда поедал рыбу, приготовленную по своему рецепту, и тогда его, бело-зелёного и неподвижного, увозили на санэпидемстанцию - в изолятор. Через положенные три недели карантина Митрича отпускали, а через час, заскочив по дороге в магазин за пачкой "Эры", он уже сутулился на причале, настраивая свои хитрые браконьерские снасти и воровато оглядываясь на верхние этажи строящегося жилмассива.
   Засвалково росло, как на дрожжах. Уже стремительно взметнулись ввысь корпуса двух серокаменных пятиэтажных общежитий, а за ними стройными рядами глубинились фундаментные котлованы ещё десяти "общаг" и "малосемеек". Радовали глаз дом быта "Молодёжный" и общественный туалет на сорок посадочных мест. Дом быта был самым современным, самым красивым и полезным сооружением в городе. Воздвигнутый из прогрессивных материалов - стекла, железа, бетона, железобетона и стекложелезобетона -
  "Молодёжный" вмещал в своём витринном чреве пивбар, фотоателье, прачечную, сапожную мастерскую, библиотеку, почту, телеграф с междугородным телефоном, парикмахерскую, химчистку, пункт приёма стеклотары, точильную мастерскую и штаб Добровольной Народной Дружины. Правда, не все службы функционировали, но библиотека пять дней в неделю была открыта, а пивбар и штаб ДНД работали бесперебойно.
   Невеста Владимира, Лариса, работала в Доме быта библиотекарем, а невеста Леонида, Фира, трудилась там же, в "Молодёжном", продавцом пива. Девчата дружили. Дружили ещё с тех пор, как их, слетевшихся на завод по комсомольскому призыву, поселили в общежитии в одной комнате.
   Приехали они в Динамит с разных концов страны: Лариса - из Пополамска, а Фира - из Заводовостока. Но сошлись легко, подружились крепко и всё свободное время старались быть рядом. В пивбаре часто можно было увидеть Ларису, читающую подруге какую-нибудь книгу, а в библиотеке обнаружить в укромном уголке за книжными стеллажами Фиру, посасывающую с Ларисой свежее пивко. Вместе они ходили и на работу, и с работы, и в кино и на танцы в Дом культуры; вместе и познакомились с сыновьями Жлобов на концерте художественной самодеятельности; вместе и забеременели, притащив кавалеров с концерта в своё уютное гнёздышко в общежитии...
  
   "Едут! Едут! Ой, девочки, едут! Фира! Лара! Едут! Вон там! Видишь? Ой!" - заполнилось криками и визгом девичье общежитие, едва вдали показалось облако пыли за едущим автомобилем. Все жилицы пёстрой гурьбой высыпали на крыльцо и, как перед камерой фотографа, выстроились лицом к вальяжно подкатившему ЗИМу. Он торжественно профафакал своим директорским клаксоном позывные болельщиков "Спартака" и выпустил наружу Сеньку Фекальмана в красной перевязи - он выполнял сегодня обязанности и шофера, и шафера обоих женихов одновременно. Сенька обошел ЗИМ спереди, инстинктивно пнув по дороге носком ботинка скат, и галантно распахнул заднюю дверь: "Залезайте!".
   Невесты, подобрав подолы, ринулись к своим суженым, и толпа провожающих зашевелилась и ожила - как будто птичка из объектива уже вылетела. Даже комендант общежития, Венера Осиповна Гюрзак, вышла на крыльцо и помахала рукой. Лариса, бросив на общежитие прощальный взор, плюнула в сторону комендантши, а Фира продемонстрировала жест из арсенала Владлена Сорокина. Сенька захлопнул дверцу, прищемив белый шифоновый клок чьего-то наряда, и не успела ещё кастелянша пересчитать наволочки и простыни в комнате вновь убывших, как от волнующей предсвадебной суеты остался только пылевой шлейф, протянувшийся за укатившей в центр свадебной машиной.
   К Дому культуры, где должна была состояться церемония торжественного бракосочетания, женихи с невестами прибыли вовремя, к двенадцати, но здесь пришлось немного подождать - ещё не закончился показательный судебный процесс. По субботам всегда проходили показательные процессы, но, обычно, заканчивались раньше, и свадебные процедуры начинались в полдень. Ждать в машине было жарко и скучно, и было решено пойти в здание - послушать приговор.
   Сегодня судили Егора Отелина - истопника парокотельной станции. Он сидел на сцене в окружении милиционеров, грустный и чёрный от горя и въевшейся в поры за долгие годы работы угольной пыли. Обвинялся Отелин в двойном убийстве.
   Печальная история Егора Отелина была в Динамите известна всем. Началась она три года назад, когда жена Егора, Диана, родила ему дочку. Девочка была здоровая и красивая, но чёрного цвета, что вызвало у Егора недоумение и ревность. Ревность переросла в ненависть, и Отелин задумал прикончить собственную супругу.
   Убийство он готовил два с половиной года. Готовил тщательно и хладнокровно, используя весь арсенал имеющихся в литературе приёмов: ложное алиби, перевод стрелок часов, изменение внешности, применение неизвестных науке ядов, подделка почерков, изменение папиллярных линий и многое другое. Соседи, особенно вовлекаемые Егором в свои планы в качестве лжесвидетелей, знали о готовящемся убийстве и всячески пытались отговорить ревнивца от безумной затеи. Отелина не убеждало ничто. Ни то, что он сам чёрный, как негр; ни то, что Диана никогда и никуда из города не выезжала (только в круиз Япония - Филиппины - Сингапур по профсоюзной путёвке, да и то за три квартала до родов), а негры в Динамите не водятся; ни то, что невозможно себе представить мужчину, кроме Егора, конечно, который смог бы совершить акт зачатия с женщиной, имеющей внешние данные Дианы. Егор продолжал плести свои коварные сети. Но, когда всё уже было готово для приведения в действие этого скрупулёзно подготовленного механизма убийства, что-то, всё же, не сработало - то ли часы остановились, то ли накладные усы отклеились - и Отелин задушил жену прямо в Доме культуры во время киносеанса. А второе убийство Егор совершил при проведении следственного эксперимента, задушив следователя, которого посадили в тот же ряд и на то же место, где сидела на просмотре фильма Диана.
   Вот и сидел теперь Егор Отелин на сцене под укоризненными взглядами сограждан, заполнивших до отказа зрительный зал. Он сидел сгорблено и сутуло, задумчиво теребя кепку в зажатых меж коленями руках, казавшихся ему теперь чужими (во время снятия отпечатков пальцев Егору вымыли руки спиртом, а ногти остригли, и теперь он с непривычки не мог чётко определить где кончаются пальцы - и кепку постоянно ронял на пол).
   Трёхлетняя дочь Отелина топталась тут же, в проходе между рядами, под присмотром соседей и иногда, показывая на сцену пальцем, радостно восклицала: "Та-та!" или "Е-го-луш-ка!", что неизменно вызывало всхлипывания в зале.
   Когда Владимир и Леонид с невестами вошли в зал и скромно стали в уголке, судья уже зачитывал суровый, но справедливый приговор. Приговор был длинный, запутанный, с перечислением номеров и пунктов законов, указов и ещё чего-то, но общий смысл был понятен. После всех: "согласно пункту шесть-прим...", "по существующему опыту применения проведения...", "в соответствии с ныне действующим...", "учитывая заключение судебно-медицинской экспертизы...", "в состоянии хронического аффекта, усугубленного постоянным присутствием пострадавшей...", "недостатки в организации следственного эксперимента..." и "с трёхлетним ребёнком на руках" - Егору присудили два года принудительных работ по месту проживания, с вычетом 20% заработной платы в доход государства и полной конфискацией имущества.
   Судьи, закончив дело, покинули зал, и на сцену пригласили женихов и невест. Немного смущаясь большого скопления народа, пары поднялись на сцену; взволнованно краснея, произнесли традиционные "да"; расписались в толстой книге и скрепили всё это символическими поцелуями. В зале аплодировали, а древние старушки, глядя на женихов в строгих чёрных костюмах и на невест в белоснежных облегающих платьях, вытирали глаза уголками головных платков, очевидно, вспоминая молодость и радость материнства.
   Свежеиспеченные мужья подхватили своих улыбающихся жён на руки и, не замечая тяжести, торжественно понесли их сквозь анфиладу дорийских колонн в радостную и счастливую новую жизнь.
   Пьяные от счастья молодожёны соображали слабо, и бразды правления полностью взял в свои руки Сенька. Дальнейший порядок процедуры он знал назубок, поскольку свадьбы обслуживал постоянно. Первым делом подъехали к монументу сержанту Петрову, где молодые возложили букеты к сапогам, а следующим пунктом программы было возложение цветов к Вечному огню у памятника Неизвестному вахтёру. Но туда Сенька не поехал - дом директора завода находился рядом с Вечным огнём, и показываться на казённом автомобиле под окнами у начальства не стоило.
   Оставив Сеньку в машине, молодые пошли пешком. Памятник Неизвестному вахтёру был недалеко - в центре кладбища.
   Лариса и Фира, поддерживаемые мужьями, бережно уложили хрустящие целлофаном букетики на чёрную мраморную плиту и замерли в приличествующем торжественности момента молчании, задумчиво глядя на огонь, монумент и золотую надпись на плите: "Неизвестному вахтёру Григорию Ивановичу Елисееву".
   Монумент был высечен из гранита и представлял собою коленопреклоненного мужчину в военной форме, заглядывающего в хозяйственную сумку, в которой, собственно, и горел вечный огонь. Всё это покоилось на зеркале мрамора, чётко отражаясь в его траурной глубине.
   Мемориал соорудили в тот год, когда сгорела проходная завода. Облитая бензином и, как было записано в протоколе Государственной комиссии по расследованию происшествия, "от неосторожного обращения с огнём", она сгорела дотла вместе с охранником. Кто именно нёс вахту в ту ночь - определить не удалось, и монумент воздвигли неизвестному вахтёру. Фамилию героя к надписи добавили позже, когда через полгода Елисеев вдруг объявился. Оказалось, что он, испугавшись огня, выскочил из вспыхнувшей проходной и убежал домой, а затем от всего пережитого впал в полугодичный запой - о чём представил в заводоуправление официально оформленный больничный лист. Но болезнь подорвала и продолжала подрывать его здоровье, и Елисеева из вахтёров перевели в смотрителя Вечного огня.
   Работа была нетяжёлая (листья убрать, да голубиный помёт с мрамора стереть), но ответственная: когда на заводе случалась авария с отключением газа - огонь нужно было поддерживать дровами.
   К Елисееву теперь относились уважительно, хотя в бытность его вахтёром - ненавидели. Слишком уж ретиво он исполнял свои обязанности по охране социалистической собственности и обнаруженный при досмотре спирт, который трудящиеся несли с завода, изымал и выливал на землю прямо у проходной. Поговаривали, что по этой причине и подожгли проходную в Елисеевскую смену.
   Но всё уже забылось, и бывшие недруги частенько заходили к Елисееву "на огонёк" - пропустить с живым героем стаканчик у его собственного мемориала.
   Елисеев собутыльниками первыми и поздравили новобрачных с радостным событием, внезапно появившись из-за памятника. Выпили за здоровье молодых, Елисеев поблагодарил за цветы, и сияющие молодожёны, покончив теперь уже со всеми формальностями, заторопились к машине - их ждал свадебный стол...
  
   Стол, уже полностью готовый к самопожертвованию, томно поскрипывал в прохладе брезентовой базилики, слегка вздрагивая от нетерпения, когда взбудораженные наплывом непривычных запахов кролики начинали метаться в своих фамилистерах.
   Главным украшением стола, безусловно, были две шеренги зажаренных целиком гусей, устремивших в потолок Пизанские башни своих румяных окороков, с которых маленькие Галилеи сбрасывали вниз янтарные шарики ароматного жира. Шарики скатывались вниз по пузырящейся и ещё шипящей от жара золотистой кожице и растекались по лоснящимся бокам. Яблоки, спрятанные внутри и запеченные вместе с гусями, обволакивали эту румяную череду душистой пеленой, не менее плотной, чем гуталиновая завеса над строем солдат. Рядом вносили свою скромную лепту в общий букет окутанные паром горы жареного и тушеного кроличьего мяса с разнообразными гарнирами.
   Больше горячих блюд не было, но холодные закуски отвечали самым утончённым и изысканным вкусам.
   Были тут и тихоокеанские селёдки в луковых кружевах, и малосольная кета, и плавающие в прованском масле шпроты, и крохотные анчоусы, и осетровый балык, нарезанный прозрачными ломтиками; советский сыр мирно соседствовал со швейцарским, степной - с рокфором, бакштейн - с камамбером, а голландский - с копчёным. В больших эмалированных посудинах переливался всеми цветами радуги винегрет, надменно взирая на аристократично-бледные "оливье" и прочие майонезные салаты. Среди россыпей огурцов и помидоров - целых и нарезанных, свежих и солёных, в сметане и без, с петрушкой, с укропом, с чесноком, с луком, с вареными яйцами, с сельдереем и яблоками - были там и сям расставлены открытые банки рыбных консервов.
   По этикеткам консервных банок можно было легко составить томатно-масляно-географическую карту страны в собственном соку. Со всех рек и озёр, морей и океанов приплыли на стол в своих жестяных корабликах судак и налим, навага и корюшка, максун и горбуша, таймень и чавыча, омуль и нельма, сиг и форель, треска и камбала, кутум и лосось, палтус и стерлядь, ставрида и скумбрия, рыбец и чехонь, азовские бычки и одесская кефаль.
   Присутствовала на столе и одна специальная закуска - по заказу Сеньки Фекальмана - цимес морковный с кнейдлех.
   Подчёркивала грандиозность предстоявшего пиршества лихая сотня запотевших бутылок "Столичной" в белых бескозырках (Изабелла нанесла изрядный ущерб своим старым запасам), а завершал композицию водруженный в самом центре стола цинковый ящик со спиртом - вклад семьи Зуёвых.
   Изабелла, закончив сервировку, уже ушла в дом - приводить себя в праздничный вид, а Кира стояла у стола, не в силах отвести прощальный хозяйский взор от этого чуда кулинарного искусства, пока Пётр не прикрикнул на жену:
   - Причешись, лахудра! Щас же гости соберутся!
   Кира удалилась наряжаться, печально вздыхая и оглядываясь. Она была скуповата, и сознание того, что всё приготовленное будет съедено и выпито, доставляло ей почти физические страдания.
   Мужчины были уже при полном параде - в костюмах и галстуках, в скрипучих туфлях и в белых шляпах в дырочку.
   У Самсона на груди красовалась блеклая орденская колодка медали "За Венгрию" (сама медаль прикалывалась к пиджаку только на 9 мая и 7 ноября), а у Петра - пять значков "Победитель социалистического соревнования" и один "Ударник коммунистического труда".
   Тёзки мыли руки, поливая друг другу из чайника, и поглядывали на стол, как и на навес, с гордой небрежностью профессионалов. Всё было сделано добротно, на совесть: тридцатиметровый стол, хотя и скрипел, но не качался и не падал, а навес прекрасно защищал от солнца, и можно было надеяться, что не менее успешно защитит и от (не дай Бог) дождя.
   Изнутри стéны навеса украшали красочные плакаты - оформление - выполненные Леонидом на развёрнутых рулонах обоев. На одном плакате было написано: "Желаем паре молодой дожить до свадьбы золотой" и нарисованы два сизых сердца (тщательно скопированных из атласа "Патологическая анатомия миокарда"), пронзённых одной общей стрелой. Сердца обильно истекали кровью - киновари художник не пожалел. Другой плакат утверждал: "Дети - цветы жизни", а в нижней строке требовательно призывал: "Даёшь букет!". Между строками возлежал громадный букет роз, с детскими головками вместо бутонов. Лица малышей с чрезвычайным сходством были срисованы с картины "Дети, бегущие от грозы", что впечатляло.
   На третьем, последнем, плакате Леонид разместил фотопортреты молодых и написанный Владимиром полуверлибр:
   Нет в жизни пуховой и мягкой дороги -
   Судьбины стезя коварнéе.
   Мы путь тот с тобою пройдём до конца,
   В обнимку, смеясь и быстрее!
  
   - Что-то ни гостей, ни молодых, - сокрушался Самсон, вытирая руки о штаны. - А пора бы и за стол.
   - Да. Пора бы, - согласился Пётр и посмотрел на часы. - Уже половина.
   - Какого?
   - Второго, - не очень уверенно уточнил Пётр, ещё раз глянув на циферблат. После очередного ремонта часовая стрелка на его "Славе" отсутствовала, и это порой причиняло некоторые неудобства.
   Гостей пригласили к двум часам, разослав всем почтовые открытки с нарочными - Колькой и Венькой. Сначала хотели послать приглашения по почте, но не хватило времени - на составление поименного списка гостей ушла почти вся неделя. Список приходилось постоянно корректировать - то после взрывов на заводе, то после информации, поступавшей из школы от сыновей. В итоге стол накрывали на весьма приблизительно известное количество гостей, но с запасом.
   Число гостей, приглашенных невестами, не знали вообще. Одно было ведомо наверняка - ни родителей Ларисы, ни родителей Фиры на свадьбе не будет.
   Фира объяснила, что у её матери, работавшей завскладом на Заводостокской фабрике керамических изделий, ещё не закончился годовой переучёт материальных ценностей. Раньше отец крепко помогал матери в проведении подобных мероприятий, но сейчас он был занят на каком-то важном народно-хозяйственном объекте, связанном с химией.
   Здесь Фира многозначительно подняла вверх указательный палец и уточнила:
   - Три года, без права выезда!
   Приезд Ларисиных родных отменялся по другой, но тоже уважительной причине. Отец Ларисы, Иван Григорьевич Бараноев, работал ведущим маркшейдером на сооружении Туго-Западной линии Пополамского метрополитена имени Короленко. Поначалу прходка штрека шла нормально, но на четвёртом году строительства начались неприятные и непонятные вещи - стали исчезать бригады проходчиков. Они уходили под землю и пропадали бесследно вместе с инструментом и оборудованием. После пропажи пятнадцатой бригады подряд в штрек отправили Бараноева, как призводителя маркшейдерских съёмок и составителя карт и планов проходки. Выполняя производственное задание, он отправился на разведку, прихватив с собой карту, ватерпас и булку хлеба, и - тоже не вернулся.
   Товарищи по работе ждали Бараноева у входа целый месяц: жгли костры, кричали в дыру, но зайти в проклятый Богом штрек боялись. Больше проходчиков на работу не посылали, а через полгода из Главсоцметростроя прибыла Правительственная комиссия. Члены комиссии - очень солидные люди в велюровых шляпах и с кожаными портфелями - постояли у чёрного, дышащего сыростью пролома, позаглядывали с опаской вовнутрь и, отойдя в сторону, о чём-то долго совещались. О чём именно говорили учёные - слышно не было. Лишь изредка до стоящих поодаль рабочих доносились непонятные слова и обрывки фраз. Чаще других упоминалась какая-то "Петля Мёбиуса".
   Комиссия уехала, и на другой день в "Вечернем Пополамске" появилось Постановление горсовета о прекращении строительства Туго-Западной линии по причине "практической нецелесообразности" и "социологической ненужности".
   Метро пошло дальше по прямой. Боковой ход заложили шлакоблоками и оштукатурили, а известный художник-монументалист Сидоров-Брагин изваял сверху мозаичное панно. На панно были изображены заплаканная женщина в чёрном и юноша в форме слушателя маркшейдерских курсов. Женщина сидела на стуле, сжимая в скорбно сложенных на коленях руках белый носовой платочек. Юноша стоял у неё за спиной, успокаивающе положа ладонь женщине на плечо и устремив гордый и решительный взор вперёд - прямо на спускающихся по эскалатору пассажиров. В свободной руке юноша держал карту Туго-Западной ветки метро. Называлась вся эта красочная композиция "Мы пойдём другой дорогой, дорогая мама", что и было выложено в углу панно золотыми буквами.
   Понятно, что отец Ларисы не мог приехать на свадьбу к дочери.
   Рассказ невестки Самсон выслушал с сочувствием и пониманием, усомнившись только в том, что "маркшейдер" - это профессия, а не фамилия, но отказ приехать на свадьбу матери Ларисы (мать ссылалась на мигрень) воспринял с затаенной обидой.
   Самсон и сейчас бубнил под нос:
   - Мигрень, мигрень... Знаем мы вашу мигрень, - исследуя содержимое аптечки, которую заботливая Кира повесила (на всякий случай) в углу навеса. Жгуты, бинты и зелёнка не привлекли его внимания, а вот содержимое пузырьков с валерьянкой и спиртовой настойкой боярышника Самсон вылил в себя мгновенно, объяснив Петру:
   - Успокаивает, - и теперь сосредоточенно изучал этикетку флакончика с экстрактом красавки.
   Пётр, от нечего делать, пересчитывал стоящие на столе граненые стаканы из баккара - подарок сослуживцев.
   Затянувшееся ожидание было прервано самым приятным образом: прибыл первый гость - Мефодий. Он появился у калитки, сияющий и торжественный, со свёртком подмышкой, волоча за собой тачку с аккордеоном. В этой же тачке после всяческих сабантуев увозили домой и Мефодия.
   Кира и Изабелла вышли во двор и присоединились к мужьям - встречать гостей.
   Изабелла выглядела как в свои лучшие торговые годы: красная, под цвет волос, шифоновая блузка, позволяющая в силу своей прозрачности оценить достоинства и более интимных частей туалета; зелёная атласная юбка, блеск которой доходил на бёдрах до высшей степени невероятности и чёрные лакированные туфли с серебряными пряжками;
  волосы взбиты, уложены и зафиксированы в виде епископской митры; гранатовые серьги, кольца с опалами, бериллами и прочими нефритами и лазуритами, отличающимися от настоящих только механическими и оптическими свойствами и, наконец, безнадежно теряющаяся в складке между Джомолунгмами грудей, скрученная вдвое золотая цепь (которую, пожалуй, не порвала бы и Короста в ту роковую ночь).
   Кира не любила показывать свои многочисленные наряды и украшения, и выглядела попроще. Она надела цветастый ситцевый сарафанчик и белые босоножки, а волосы собрала в пучок и заколола костяным гребнем.
   Хозяева ещё не успели как следует поздороваться с первой ласточкой - Мефодием, как в конце Слабогорной появился непрерывно сигналящий ЗИМ в сопровождении пыльного эскорта детворы. Свадебный автомобиль подрулил вплотную к забору - Сенька демонстрировал класс вождения - и, сбив подфарником скамейку, элегантно остановился у распахнутых ворот. Мефодий уже успел впрыгнуть в лямки своего "Weltmeister"а и, как только улеглась пыли и из машины появились виновники торжества, рванул меха, встречая молодоженов оглушительным "Красным сарафаном".
   На звуки аккордеона, как бабочки на свет лампы, потянулись по броуновским тропкам со всех концов Динамита гости...
  
   Неестественно радостные и гостеприимные хозяева встречали гостей с распростёртыми объятиями. Скромно принимали подарочные свёртки, пакетики и конверты, приглашали всех к столу; но не успевали уделить должного внимания одной порции гостей, как появлялись следующие, а прибывшие ранее уже успевали рассредоточиться по подворью живописными группками. Одни курили, другие с повышенным вниманием изучали цвет и размер люцерновых грядок, некоторые обсуждали поведение Рэкса, окружив вконец издёрганного пса полукольцом в углу огорода; слонялись бесцельно вокруг дворовых построек, заглядывая во все открытые и закрытые двери и окна; выходили с отрешенным видом за ворота на улицу и, постояв немного там, опять неспешно возвращались во двор.
   Несмотря на отчаянные усилия хозяев, за стол почему-то никто не садился, и начинало казаться, что застолье не завяжется уже никогда.
   Всё уладил быстро и наилучшим образом всегдашний тамада - Владлен Сорокин. Орудуя направо и налево своими диспетчерскими жестами, он мигом рассадил гостей, которые, сначала уступая дорогу, а потом и отталкивая друг друга, ринулись за стол и прямоспинно уселись на покрытые клеёнкой скамьи, скромно улыбаясь и держась обеими руками каждый за свою тарелку.
   Молодоженов посадили в центре длинной стороны стола, напротив ящика со спиртом, а посредине между парами восседал шофер-шафер Сенька. Он тут же занялся своей прямой обязанностью - с помощью резинового шланга, опущенного одним концом в отверстие, разливать из ящика по стаканам спирт.
   Все выпили "по первой" за здоровье молодых, забыв в тожественной суете о тосте. В сопящей тишине зазвякали вилки, затрещали пропаренные гусиные суставы, заскрежетали ложки о жестяные борта консервных банок и весело залепетали ручейки немедленно наливаемой "второй". Застолье начинало входить в своё привычное русло.
   Самсон провозгласил тост, с упоминанием счастья, здоровья, долгих лет жизни и мирного сосуществования. Все выпили опять, и снова зазвенели вилки и тарелки, но уже громче, увереннее и нахальнее. Шум голосов тоже креп и ширился, перерастая в плотный, многотембровый предобвальный гул. Кто-то крикнул: "Горько!". Клич подхватили, всхлопнули в ладоши, и - завертелось, зазвенело весельем, засверкало улыбками пёстрое свадебное колесо...
   Июльское солнце в ту субботу спряталось за заводскими корпусами под звуки "Красного сарафана" и крики "Горько!".
   Когда стемнело, и веселье уже хотело перевалить через свой пик, наконец-то прибыл заказанный фотограф. Фамилия фотографа была Светлов, но фотосъёмки он производил только в темноте, поскольку страдал врождённой светобоязнью.
   Недуг свой он называл исключительно по-научному - "фотофобия" - и считал профессиональным заболеванием.
   Процедуру фотографирования все знали, и гости высыпали из-за стола, торопливо вывёртывая лампочки под крышей навеса и гася окурки. Любой источник света мог вызвать у Светлова приступ фотофобии, который по симптоматике ничем не отличался от приступов бешенства.
   В темноте все выстроились перед камерой. Молодоженов посадили на стулья в центре, родителей поставили сзади, а остальные разместились вокруг веером. На переднем плане уложили тех, кому стоять было уже тяжело.
   Светлов накрылся чёрной накидкой и приглушенно сообщил:
   - Смотреть сюда. Считаю до трёх.
   Все уставились в темноту, где неясно белела только лампа фотовспышки. На счёт "раз" вспышка сработала - коварный творческий приём Светлова, который все знали, но привыкнуть никак не могли - и, под общий вздох облегчения, процедура фотографирования завершилась.
   Фотографу заплатили, сунули в кофр "за здоровье молодых" бутылку водки, кусок гуся и тарелку "оливье" и проводили до калитки.
   Зажглись лампочки, зазвенели стаканы, брызнул мажорами аккордеон - свадьба продолжала свой полёт, теперь уже в ночи. Дальнейшее присутствие молодоженов было необязательным, и они, в сопровождении доброжелательных напутствий гостей, разошлись по домам.
   Леонид и Фира почти сразу же забылись сном на новеньких крахмальных простынях с вензелем "МПС" (Сенька Фекальман умудрился-таки изрядно накачать молодых Зуёвых спиртом), а Владимир с Ларисой ещё долго шушукались, сидя на своём супружеском ложе и перебирая подарки.
   Очень понравился столовый сервиз на двенадцать персон. Он состоял из шести глубоких и шести мелких тарелок. Тарелки были с золотым ободком и узором из двух переплетающихся синих буковок "ОП".
   - От папы, - расшифровала Лариса, осторожно трогая узор кончиками пальцев. - Мне ж теперь, наверное, нужно называть Самсона Блюминговича папой? Да, Вовик?
   -Чёрт его знает, - неуверенно отреагировал Владимир, разглядывая красивую бронзовую статуэтку, которую принёс в дар Елисеев.
   Статуэтка была внушительных размеров и представляла собою пышнотелого ангелочка, держащего в руках витиевато закрученную ленточку. По ленточке кто-то крепко прошелся напильником, стирая надпись, но текст угадывался: "Покойся, милый прах, до солнечного утра". Владимира смущало то, что статуэтка никак не хотела стоять или лежать в приличной позе, а упорно падала и переворачивалась ангельским задом кверху.
   - Это должно висеть, - подсказала Лариса. - Вот, видишь, здесь и дырочки специальные сделаны.
   Куда повесить ангелочка решили придумать завтра.
   Следующий, попавшийся под руку, подарок - книга - произвёл на молодоженов такое сильное воздействие, что на остальное они просто не обращали внимания до самого утра, когда и заснули под крики третьих петухов и последних гостей. Книжку подарил Колька. Была она совсем тоненькая, потрёпанная, с грифом "Для служебного пользования". Книгу написал какой-то Энгельмарк Бернфрейд, и называлась она "Эксплуатация пениса"...
  
   Самсона всю ночь мучили кошмары. Снилась всякая мерзость, гнусная и душепротивная, совершенно не поддающаяся запоминанию, но удивительным образом переплетающаяся с действительностью.
  Ночные монстры принимали самые невероятные и жуткие формы и обличья, разговаривая при этом голосами гостей, наливая водку и произнося здравицы в честь молодых; а то душили Самсона липкими, вонючими щупальцами или вспарывали окровавленными клыками живот и выедали требуху.
   От невозможности определить, где - сон, а где - реальность, было особенно страшно. Проснуться и разогнать сонный кошмар тоже не получалось - по воскресеньям будильник, встроенный в пролетарский мозг Самсона, не срабатывал. Оставалось одно: маяться в этой неопределённости между явью и сном, или, проще сказать, в бреду, до тех пор, пока организм сам не обретёт способность воспринимать действительность под воздействием величайшей потребности - опохмелиться.
  И только тогда, когда искристое летнее утро загнало остатки душной июльской темноты в сад к Задонцу, выпило росу с грядок и, тщетно попытавшись слизать ветерком пот со лба у Самсона, уползло вместе с тенью под навес - ночные страхи испарились.
   Морды жутких поганцев исчезли, и голоса обрели своих реальных, но пока ещё невидимых, хозяев.
   - Вот. Точно такие же. Может, чуть-чуть поменьше и - белые. Ну, и шляпка круглее, - Самсон узнал голос племянника. - Мы их школьниками собирали. Помнишь?
   - Чё ж не помню, - отвечала, судя по голосу, "тётя-Мотя". - По центнеру с класса, коровам скармливать. У меня мать на ферме работала, так, говорит, жирность молока от них повышается.
   - И на лекарства тоже хорошо, - продолжал племянник. - К примеру, если заварить, то пьют и от язвы, и от поноса, и от запора.
   За столом замолчали. Звякнуло стеклом о стекло и забулькало. Кто-то смачно крякнул.
   - Это если сушеные, - Юлий захрустел огурцом. - А если на водке настоять или, скажем, на самогонке, то настойка целебная выходит. Там уже растираться надо. Если радикулит или прострел какой. Ну, и ещё от экземы или лишая - тоже смазывают.
   Племянник помолчал и добавил:
   - Только не помогает, - и, ещё помолчав, уточнил: - Ни от чего.
   Самсон оторвал тяжелую голову от стола, стёр ладонью со щеки что-то прилипшее и с трудом разомкнул веки. Оттого, что уснул он, оказывается, за столом, стало немного легче. Напротив сидел племянник Юлий в обнимку с "тётей-Мотей". Они с интересом рассматривали гриб, который племянник вертел в руках. Гриб был церулеумно-карминной расцветки, с черной бахромой вокруг шляпки на хилой туберкулёзной ножке.
   - Ну, и что? Сильно повышается? - прохрипел Самсон, поддерживая разговор.
   Родственники оживились.
   - О! Дядя Самсон! С добрым утречком! Наталья, наливай!
   Самсону срочно наполнили рюмку.
   - Вот - нашел! Пошел помочиться, понимаешь, по малой нужде и - нашел! - Юлий ткнул гриб Самсону под нос. - У соседей через дорогу. Там их навалом.
   - Какая мерзость, - Самсон отстранил руку племянника, выпил водку и протянул рюмку "тёте-Моте", оказавшейся на самом деле Натальей, для повтора. - Так сильно, говорю, повышается?
   - Что повышается? - не поняла Наталья и плеснула в рюмку сверх всякой меры, увлекшись созданием заинтересованности во взоре.
   - Ну, жирность молока. Если корову грибами кормить? - уточнил Самсон, вытирая облитую водкой руку о скатерть.
   - А-а! - Наталья звонко рассмеялась, радуясь своей сообразительности. - А кто ж его знает - повышается она или понижается. Не хочут коровы те грибы жрать, хоть убей!
   - Даже с силосом, - добавил племянник и посмотрел на гриб уже менее уважительно.
   - А всё почему? - Самсон опорожнил рюмку и поставил её на место, прижав к столу указательным пальцем. - Потому, что насильно мил не будешь. Это - раз. А, во-вторых, грибы эти не то что жрать, а и нюхать нельзя.
   Самсон многозначительно поднял указательный палец вверх, освобождая горловину рюмки:
   - Наливай.
   - А почему же и - нюхать? - неподдельно удивилась Наталья и налила всем троим.
   - А потому, - Самсон выпил, достал папиросу, прикурил от протянутой Юлием спички и выпустил облако дыма. - Потому, что может наступить окончание жизни.
   Племянник подозрительно покосился на гриб, повертел его ещё немного в руке и, понюхав, с сожалением выбросил, а Наталья уставилась на Самсона круглыми глазами, не донеся рюмку до раскрытого рта. Ей именно сейчас стал ясен смысл фразы: "Окончание следует", которой заканчивалась повесть, прочитанная когда-то в журнале "Красный черноморец", о безответной безраздельной любви мичмана к младшей дочери старшего лейтенанта на среднем сейнере.
   Довольный произведенным эффектом, Самсон огляделся. После выпитого способность смотреть и видеть начала постепенно восстанавливаться.
   Разгромленный и безоговорочно капитулировавший праздничный стол производил гнетущее впечатление, но для похмельного мародерства представлял солидный интерес. (Правда, один угол стола съехал в сторону, соскользнув с кем-то опрокинутой клетки, и там хозяйничали шустрые кролики, поедая остатки овощных салатов).
   Грядки люцерны были безбожно истоптаны пьяной ордой гостей, а забор сломан во многих местах - по домам, очевидно, расходились кратчайшими путями.
   В крайнем проломе застряла тачка с Мефодием. Передняя стенка, вместе с длинной ручкой, пропала в известном направлении - извилистая борозда уходила по огородам в сторону Юбилейной. Мефодий сидел в тачке и, примостив на коленях аккордеон, отковыривал ногтем запавшие клавиши.
   - О! Музыка! - оживился Самсон. - Мефодий! Рули сюда - опохмелимся! - Самсон подмигнул племяннику и добавил почему-то: - Помирать, так с музыкой!
   - Дышло, понимаешь, оторвали, - пожаловался Мефодий, усаживаясь за стол. - И инструмент что-то не то. Слышишь? - Мефодий растянул меха. Раздался предсмертный хрип болотной выпи.
   - Ля первой октавы не выключается, - объяснил Мефодий и добавил: - И ля-диез.
   - Ляди есть - ума не надо, - скаламбурил Самсон. - Наталья, налей композитору.
   Выпили. Юлий вызвался починить аккордеон, бережно приняв незнакомый предмет из рук Мефодия. Налили ещё.
   На крыльце своего дома появился заспанный Пётр. Он смачно зевнул, потянулся и направился к столу.
   - Что, алкаши? С утра пораньше? - поинтересовался он, подходя к сидящим.
   - На то и праздник, - отозвался Самсон. - Присоединяйся.
   - Ты ж знаешь - я не пью, - Пётр уселся рядом с Самсоном. - Разве что символически.
   Пётр выпил со всеми "символическую", а затем, со словами: "За вами ж не угонишься", ещё две и полюбопытствовал, обращаясь к Мефодию:
   - Что? Техника отказала?
   - Да вот, - Мефодий сдвинул плечами. - И тачка тоже. Домой не довезли... Дышло оторвали...Одно к одному...Тачка - ладно, а вот инструмент... Ля, понимаешь, и ля-диез...
   - Ничего. Починит, - подала голос Наталья. - Он у нас рукастый.
   Все замолчали и сосредоточили внимание на процедуре ремонта.
   Юлий уже успел снять какую-то перламутровую крышку и ажурную бронзированную решетку и теперь орудовал в недрах аккордеона, запустив туда по локоть руку.
   - Дядя, у вас на хозяйстве плоскогубцы имеются? - спросил племянник. - Или что-нибудь такое. А то тут...
   - Гвоздодёр подойдёт?
   - Годится, - Юлий одобрительно кивнул и попросил Наталью: - А ты подержи гармошку. Ага, вот так. Туда - сюда. А то не слышно.
   По сравнению с последующими звуками, которые Юлий извлекал из аккордеона с помощью Натальи и гвоздодёра, крик болотной выпи вполне сошёл бы за малиновый звон серебряного колокольчика.
   В округе завыли собаки.
   Мефодий страдал, но процесс не останавливал в силу своего характера - надежды на лучшее питали его ещё с глубокой юности.
   Когда аккордеон вдруг замолчал, все облегченно вздохнули. Наталья засуетилась - наливать.
   - Держи, - Юлий ткнул инструмент Мефодию и кинул гвоздодёр под лавку. - Уже не клинит.
   Пока Мефодий впрягался в лямки "Weltmeister"а, Юлий провозгласил тост:
   - Давайте поднимем наши гранёные бокалы за великую и нестираемую грань между городом и деревней и нашей славной музыкальной интеллигенцией.
   Все, кроме Мефодия, радостно выпили. Мефодий растягивал меха аккордеона и, нажимая на клавиши и кнопки то поочередно, то на все сразу, прикладывал ухо к инструменту и сосредоточенно прислушивался. Аккордеон дышал мощно, ровно и глубоко, как хорошо тренированный спортсмен, но звуков не издавал.
   - Не напрягайся, дядя, - ни к кому не обращаясь изрёк Юлий, обсасывая и время от времени разглядывая на свет селёдочную голову. - Теперь им только самовар раздувать.
   - Как это? - спросил Мефодий голосом тени отца Гамлета.
   - Простым каком, - объяснил Юлий. - Туда - дрова, сюда - труба, и погнали! Это тебе не сапогом. Самовар есть?
   - Нету, - почему-то соврал Мефодий.
   - Да-а? Ну, брат, даёшь! Ну, ничего. У меня свояк в Туле. У них там тоже завод, типа вашего. Ну, не то, конечно. Меньше и прочее... Понял? Так он мне мигом. Тульский самовар - это ж песня! Сделаем... Письмо-бандероль. Свояк, мол, выручай. И - всё путём... Свояк, всё-таки.
   Юлий выплеснул водку из рюмки в рот и, по своему обыкновению, вдруг резко сменил тему, обращаясь к Самсону:
   - Поехали в Чужаки!
   - Куда? - не понял Самсон.
   - На историческую родину, - уточнил Юлий. - Колхоз "Искра".
   - Что, прямо сейчас?
   - Ну да.
   - А сколько время?
   - Половина, - подал голос Пётр, взглянув на часы.
   Самсон тупо посмотрел на Петра и понятливо кивнул, уронив подбородок на грудь. Потом решительно мотнул головой и хлопнул ладонью по столу:
   - Наталья! Наливай "на коня"!
   "Коней" хватило бы на добрый, хорошо укомплектованный эскадрон, и, когда все пьяным стадом пошли прощаться с Изабеллой, до Чужаков было уже не долгих двести километров, а каких-нибудь пять - шесть вёрст...
  
   Энергетический запас Юлия Пидула оказался настолько велик, что Самсон проснулся уже в автобусе.
   На ухабах трясло. Было душно и пыльно. Мотор гудел неровно и не мощно, но тащил раскалённую коробку автобуса довольно споро.
   Самсон, не особенно пытаясь определить место своего нахождения и смысл происходящего, равнодушно изучал обстановку. На сидении напротив, под табличкой "Места для инвалидов с детьми", мирно посапывал племянник Юлий. Рядом с ним, обняв аккордеон и храпя почему-то в унисон с воем мотора, примостился потный Мефодий. У задней, открывающейся с торца автобуса широкой двери, на небольшом подиуме с табличкой "Место для покойника", стоял цинковый ящик. Соседство нельзя было назвать приятным, но всё было логично - автобус и предназначался для подобных перевозок.
   Принадлежал автобус охранявшей завод воинской части, которая располагалась в селе Чужаки, так что рейс был попутным.
   На автобусе возили караул для охраны; на нём транспортировали солдат на полевые и строительные работы, а также, после взрывов на заводе, доставляли цинковые ящики в Центроградский аэропорт. Дальше ящики с останками перегружали в самолёт для отправки отслуживших на родину, и, может быть, поэтому автобус в народе окрестили "Всё выше".
   Самсон отвернулся от ящика и перевёл взгляд в другой конец салона. Рядом с водителем на откидном сидении покачивалась "тётя-Мотя". Она вертела в руках большую нарядную куклу (кукла сажалась на капот автобуса в тех случаях, когда водитель, прапорщик Тупырев, обслуживал свадьбы или крестины) и о чём-то оживлённо болтала с шофером, тыча пальцем в дорожные указатели.
   Проехали поворот на трассу Красноводск - Красногорск - Красноямск, и автобус трясся дальше по построенной военными бетонке Динамит - Чужаки. В полях вдоль дороги наливались колосья яровых, и это, непонятно почему, заставило Самсона оглянуться и посмотреть на цинковый ящик более внимательно.
   Ящик был тот самый - со стола. Об этом наглядно свидетельствовала резиновая трубка, свисающая из специально сделанного отверстия. Запах спирта тоже никуда не делся. Самсон, на всякий случай, заглянул под сидения - Петра нигде не было.
   Тот факт, что ящик, пусть даже пустой, мог оказаться так далеко и без Петра не вкладывался ни в какое сознание. Но в ящике явно что-то ещё плескалось, и отсутствие Петра в автобусе выглядело не только странно и невообразимо, но и загадочно, и, можно сказать, трагично.
   Представляя в воспалённом мозгу самое страшное и непоправимое, Самсон, хватаясь за спинки сидений, прошатался маятником Фуко вперёд по салону и опустил горячую руку на плечо "тёти-Моти":
   - Где Петро? Куда тёзку дели? - неуверенно-сурово просипел Самсон, бледнея алкогольным румянцем.
   - О, дядя Самсон! Глянь! - Наталья ткнула куклу под нос Самсону. - Какая прелесть!
   - Петро где?!!
   Стороннему наблюдателю было бы непонятно, почему спокойно мчавшийся во весь опор катафалк, вдруг, вильнув, стал вкопано на обочине, пропустив через себя облако цемента марки 100; и никто и никогда не поверил бы, что пять человек могут создать какофонию, непосильную большому сводному цыганскому ансамблю, которому пообещали уплатить десятикратный месячный гонорар за двухчасовой концерт.
   Скандал, вспыхнувший столь внезапно, но закономерно, затих, однако, довольно быстро в атмосфере фактов и матерщинных вульгаризмов. И когда "Всё выше", весело заурчав списанным мотором, продолжил свой путь, Самсону всё уже было понятно. Проблески собственной памяти, хотя и очень слабые, тоже помогли восстановить истину, и она оказалась всего дороже.
   - Да, - собрались ехать. Да - на историческую родину. Да - Изабелле наплевать. Даже не встала. Хотя, конечно, и паралич - это ж, всё-таки, понятно... Договорились с шофером - да! Подогнали катафалк - тоже правда. Ну, начали грузить ящик со спиртом. Всё путём: заднюю дверь открыли и р-раз - на подиум. Там же всё написано - не придерёшься...
   А тут Петро - тёзка твой ненаглядный. За руки хватает, за топор хватается... Как быть? С шофером же всё замётано. А Петро - нет! Едь с нами, говорю. Нет, говорит! Наталья, Мефодий, подмогните, говорю. Ну... Мефодий, говно, гармошку тягает. Слушает! Какая там помощь! Ну, мы с Натальей - это да! Сами... Нам после собаки, его, это ж - тьфу! Привязали, значит. На цепь. Рядом с Рэксом... Это - да... Соседи собрались. Видят - гроб вывозят. Они ж не знают... А тут этот, тёзка твой. Воет. Как по упокойнику. Всё сходится... Ну, мы - по газам. А они, ну соседи, и сейчас думают, что или жених усоп, или ещё кто... Так что - всё путём, дядя Самсон. Что ты связки нервные рвёшь?!.. Вот только непонятно - что это Колька твой, когда мы тебя грузили, всё просил: "Батя, напиши справку, что я сирота!". Это ж как понимать? И с какого конца виноватых искать? А? Наталья, наливай!
   Виноватых не оказалось, и Самсон под вой и скрежет мотора рассказал про справку.
   История была давняя и не очень интересная, и связана была с тем, что однажды в Динамит приехал цирк-шапито. Программа выступлений циркачей была интересная и увлекательная, с рыжим клоуном, так что шатёр, разбитый в Засвалково, был постоянно переполнен.
   Гвоздём программы считался неординарный номер, под названием "Гуттаперчевый мальчик". Мальчик взбирался на трапецию, его поднимали под самый купол, и он, не успев ничем удивить публику, срывался оттуда под барабанную дробь и разбивался об арену. Трюк был несложный, но исполнителей для "Гуттаперчевого мальчика" в труппе постоянно не хватало. На всех афишах цирк приглашал мальчиков 11 - 14 лет на работу в один из самых знаменитых номеров, обещая "оплату по договоренности" и "зенит славы".
   Колька с Венькой, как и многие их одногодки, бегали в цирк наниматься на роль "Гуттаперчевого мальчика", но их на работу не приняли - главным и обязательным условием для зачисления в штат было наличие справки о том, что мальчик - круглый сирота.
   Цирк уже давно уехал на гастроли в соседнюю Ванно - Зачатовку, но Колька, как теперь выяснилось, надежды попасть в артисты не терял.
   - Весь в меня, - заявил Юлий и предложил: - Выпьем.
   На горизонте показались Чужаки.
   Село Чужаки и воинская часть являли собой одно целое, разделённое единственной улицей с мостом через заросший камышом пруд. Мост был деревянный и хлипкий и постоянно рушился под весом армейских грузовиков, но бойцы из стройбата его аккуратно восстанавливали.
   Улица называлась "Имени Кремлёвских курантов". По одну её сторону, за сплошным двухметровым забором, располагались военные со своими казармами, складами и строевым плацем, а по другую - полторы сотни крестьянских подворий. Военные охраняли завод в Динамите, возили оттуда готовую продукцию на свои склады и здесь тоже охраняли. Гражданские работали в колхозе "Искра", в хозяйственные и административные строения которого и упиралась улица. Колхоз имел собственный племзавод, славившийся когда-то своими ослами-производителями, но завод сгорел лет десять назад, и теперь "искровцы" занимались исключительно выращиванием гречихи.
   Родила гречиха хорошо, и для уборки урожая собственных сил и средств не хватало. Тогда председатель колхоза, Герой труда Сексемененко, просил помощи у военных. Командование части охотно шло навстречу, поскольку колхоз, в качестве оплаты за труд, кормил помогавших в уборочную страду солдат гречневой кашей три раза в день.
   Но урожаи, обычно, были очень большие, и солдат требовалось много - так что, практически, всё собранное уходило на кормёжку.
   Помогали военные не только на сельхозработах, но и по строительству: в перерывах между ремонтами моста стройбатовцы отгрохали детский комбинат на 400 мест. Детей в Чужаках было необычайно много, и на вопрос о родителях почти все они гордо отвечали: "Мой папка - дембель!".
   Были в селе ещё чайная и клуб, в котором по выходным, после кино, устраивались танцы.
   Июльское солнце уже остывало в тучках на горизонте, когда автобус с гостями подъехал к бетонной стеле в начале улицы Кремлёвских курантов. Большая объёмная надпись на стеле информировала: "Колхоз "Искра", а ниже было высечено: "Из искры возгорится пламя".
   Не сбавляя скорости, "Всё выше" пропылил, подпрыгнув на мостике, почти в самый конец улицы и замер у крайнего двора, рядом с чёрным обгоревшим скелетом бывшего племзавода...
  
   Хрупкая пожилая женщина в переднике, возившаяся у плиты, испуганно перекрестилась, когда с хриплым: "Принимай, мать, гостей!" в дверях появился Юлий с цинковым гробом на плечах, и начала было занавешивать полотенцем единственное зеркало, висевшее на стене, но Юлий успокоил:
   - Не надо, маманя. Там спирт. Да и то - остатки.
   Женщина перекрестилась ещё раз, но уже с облегчением.
   Юлий, крякнув, скинул ящик на продавленный диван, а заодно и на спавшую на диване кошку. Последовавшие за этим звуки заставили женщину перекреститься в третий раз, а идущие следом за Юлием гости сжались в дверном проёме, и в их позах угадывалось желание ринуться назад в автобус.
   - Гашетка! Твою кошачью душу! - ругнулся Юлий и приподнял ящик за угол.
   Кошка брызнула по стенке на шкаф с посудой и исчезла в тёмном углу под потолком.
   Первой пришла в себя Наталья.
   - Гашетка! Гашеточка. Кис - кис - кис! Иди сюда, кошечка.
   Но в углу было тихо, лишь горели одновременно красным, жёлтым и зелёным обезумевшие светофоры кошачьих глаз.
   - Хрен с ней. Проходите, - закрыл тему Юлий и повторил уже торжественно:
   - Принимай, мать гостей!
   Женщина, скрестив руки и спрятав их под передником, суетливо, по-китайски, закивала:
   - Проходите, проходите. Милости просим! Проходите - садитесь.
   - Присаживайтесь, - поправил мать Юлий.
   - Присаживайтесь, присаживайтесь, - поспешно согласилась женщина. - Я сейчас картошечки, помидорчиков... Сальца подрежу. Хлебушек свежий - сегодня завезли.
   - Я помогу, тётя Марфа, - подключилась Наталья. - Вдвоём веселее.
   Женщины привычно захлопотали у плиты и у стола, сооружая ужин. Юлий принялся добывать из ящика спирт, а гости, уже немного освоившись, ознакамливались с жилищем, разглядывая всё вокруг с таким вниманием и интересом, как будто они впервые в жизни видели потолки и стены, окна и занавески на них; стол и табуретки, печь, диван, вязаные коврики на полу, дверь со щеколдой, кухонный шкаф и висящие рядом неработающие "ходики" с гирей на ржавой цепочке, зеркало в деревянной раме и сорокасвечовую лампочку на скрученном вдвое шнуре.
   Идиллию нарушил муж Натальи. Звякнув щеколдой, он возник на пороге, опираясь правой рукой о притолоку, и одними глазами, не поворачивая головы, обвёл всех исподлобья тяжёлым, затуманенным взглядом. В левой руке муж держал впечатляющих размеров топор, казавшийся, однако, в его руках игрушечным.
   - О! Вова, - затравленно пролепетала Наталья, встретившись глазами с мужем. - С работы?
   - Пора домой, - пророкотал Вова басом, на пару октав ниже Шаляпинского.
   Возражений не последовало, и Наталья, не попрощавшись, ящерицей юркнула мимо мужа в тёмные сени. Медленно развернувшись, муж грузно шагнул в темноту и уже оттуда, слегка повернув голову, мрачно обронил:
   - Как дела, Юлик?
   - Хреново... Вова, - выдавил из себя Юлий, замерев на корточках у ящика и сжимая в руке только что наполненную бутылку.
   - Ну-ну, - Вова исчез во мраке.
   Скрипнули половицы, взвизгнул, задев что-то железное, топор, и стало слышно, как кипит на плите вода в кастрюле с картошкой.
   Юлий с хрустом распрямился и, махнув бутылкой в сторону двери, объяснил:
   - Наташкин муж.
   Все промолчали. Юлий задумчиво почесал в затылке, потёр ладонью лоб, подвигал туда - сюда нижней челюстью и задумчиво уточнил:
   - Вова...
   Водитель автобуса, сидевший до этого неподвижно на табуретке, решительно встал и прокашлялся:
   - Так... Это... Извините. Мне на работу рано. Пока доеду... Ну, значит, я это... Поехал.
   - Как же так?! А покушать?! - Марфа засуетилась у кастрюль. - Вот и картошечка уже...
   - Извините. Пора, - водитель двинулся к двери.
   - Ладно, шеф, поехали, - неожиданно принял решение Юлий. - Мы тоже с тобой. Подвезёшь до клуба. Он подхватил за ремень аккордеон. - Слышь, Мефодий! Бери бутылку и - поехали. В клубе тебе эту гармошку вмиг отрихтуют.
   - Правда? - оживился Мефодий и вскочил со стула.
   - Прада, правда. Поехали.
   Все трое направились к выходу.
   Самсон робко кашлянул, заерзав на своём табурете.
   - А, дядя Самсон, - Юлий на секунду задержался у двери. - Я скоро. Вы располагайтесь, отдыхайте. По-родственному. Маманя, не чужие ведь, правда? Разберётесь...
   На улице взревел мотор, хлопнули двери, и вой автобуса растаял в ночи.
   Самсон, оставшись наедине с Марфой, совершенно не находил себе места. Он не знал: что говорить, как вести себя, о чём думать...
   У Самсона Самусива, воспитанника детского дома имени Суково-Кобелина, никогда не было никаких родственников. По крайней мере, так говорили и воспитатели, и сам директор, давший когда-то Самсону столь оригинальное отчество.
   С фамилией и именем было попроще: когда пятилетнего Самсона, грязного и оборванного, доставили в детдом с Дебильцевского вокзала, он сам сообщил, что зовут его Самсон, а фамилия - Самусив.
   "Может, спросить про бабку, - думал Самсон, разглядывая висящую в углу икону. - Ведь говорил же кто-то, не помню - кто, что двоюродная бабка была у меня в этих краях".
   Собравшись с духом, он открыл рот, но вместо вопроса о бабке, вдруг, почему-то брякнул:
   - Вот в Центрограде метро строят. Говорят, не хуже московского будет.
   - Да. Слыхала, слыхала, - охотно поддержала разговор Марфа. - А правда, что митрополит - это директор метро?
   - Вернее всего, - согласитлся Самсон. - Тем более, что он в "Метрополе" живёт, говорят.
   Первый шаг к знакомству был сделан, скованность прошла, и Самсон почувствовал себя уже увереннее. К тому же Марфа закончила возиться у плиты и, поставив на стол миску с дымящейся картошкой, направила разговор в привычное русло:
   - Угощайтесь, Самсон Блюмингович. Наливайте. Вот стопочки. Не стесняйтесь. Помидорчики берите, сальцо. Картошечку.
   Самсон взял со стола помидор и поднял рюмку:
   - Ну что ж. Со знакомством, значит, Марфа... - Самсон озабоченно замолчал.
   - Львовна, - быстро нашлась Марфа.
   - Ну да. Со знакомством, значит, Марфа Львовна, и со встречей. За родственные, так сказать, связи.
   - На здоровье, на здоровье, Самсон Блюмингович, - Марфа подняла свою рюмку, быстро, как птичка, отпила и, сморщившись, замахала руками. - Ух, крепка водка, крепка.
   - Спирт, - многозначительно уточнил Самсон, надкусывая помидор.
   Дальше разговор потёк оживлённее и как-то проще. Правда, в общем настроении чувствовалось, что Марфа безусловно считает Самсона родственником и Юлия называла не иначе, как "ваш племянник, Самсон Блюмингович", а Самсон никаких родственных связей не находил и чувств родственных не испытывал.
   Сказать об этом прямо он не решался, чтобы не обидеть впервые в жизни обретенную родичку, а самостоятельно объяснить истоки родства Марфа не догадывалась.
   Семейный альбом, извлеченный Марфой из комода в соседней комнате, к определению степени родства тоже ничего не прибавил. Правда, из комментариев к пожелтевшим фотографиям Самсон узнал, что муж Марфы, отец Юлия, за месяц до рождения сына был увезен на "воронке", и с тех пор о его судьбе ничего не было известно. Лишь найденная в том же альбоме вырезка из многотиражки "За взрыв" объясняла - каким образом в Чужаках стало известно о существовании "дяди Самсона".
   Хотя вырезка и была аккуратно разглажена, но было ясно видно, что в газету заворачивали что-то жирное и солёное. Это была небольшая заметка. Даже не заметка, а фотография с подписью. На фото улыбался Владимир Самусив, снятый во весь рост на фоне стенда "Они позорят коллектив завода". Стенд был на заднем плане, не в резкости, но физиономия Самсона среди прочих мрачных личностей, позорящих коллектив, просматривалась довольно явственно, как и текст под ней: "С.Б. Самусив, 2 сб. цех, слесарь".
   Под фотографией Владимира было крупно набрано: "Лучший рационализатор", а внизу, уже мелким петитом, следовало: "Электрик первого механического цеха Владимир Самусив, занявший первое место в заводском конкурсе молодых изобретателей и рационализаторов и получивший Почётную грамоту завкома профсоюза за рацпредложение "Использование энергии взрыва при аварии для выработки электроэнергии для освещения разрушенных объектов при проведении работ по устранению последствий аварии".
   - Это Юлик газету где-то нашёл. Смотрит - Самусив, - объяснила Марфа. - Видите: один Самусив - вот, а вот ещё один... Юлик обрадовался. Я тоже. Ведь и не думали, что когда-нибудь родня объявится, - Марфа вздохнула. - У нас же в Чужаках Самусивов и близко нет... Да никогда и не было.
   Самсон, ничего не понимая, тупо смотрел на газетную вырезку. Такая газета была и у него, и хранил он её бережно - поди знай, когда ещё в газете напечатают... Но какое отношение это имеет к его - Самусива - родству с Юлием и Марфой Пидул - было намного выше Самсонового понимания, и он только молча и согласно кивал головой, потея от умственного перенапряжения.
   - Хотя бы Юлий уже пришел, - со слабой надеждой подумал Самсон. - Всё же легче будет. И, словно прочитав его мысли, где-то далеко и поначалу невнятно, а затем всё ближе и отчётливее, возникли в ночи звуки аккордеона. Они робко приближались, крепли, и вот уже совсем рядом, под окнами, переливчато зазвенел "Красный сарафан".
   В сенях аккордеон затих, а через мгновение взревел во всю мощь своей матерчатой груди уже в комнате.
   Юлий сразу плюхнулся на табуретку, налил рюмку, опрокинул в рот содержимое и, прожевав кусок сала, начал что-то объяснять, тыча пальцем в сторону Мефодия и тщетно пытаясь перекричать гром аккордеона. Мефодий был неудержим: его пальцы метались по клавишам как электрические разряды; он изгибал меха интегралом, сжимал в карточную колоду или растягивал их на ширину раскинутых в стороны рук; он приседал, клал голову на инструмент, наклонялся вперёд, откидывался назад, оттопыривал локти и пританцовывал, то закрывая глаза, то доводя их до базедовой с шизофреническим блеском округлости.
   Дружными усилиями Мефодия удалось-таки усадить за стол, и в доме стало тихо.
   - Ну как ремонт, Федя? - обратился Юлий к Мефодию, протягивая ему рюмку.
   - Мечта! Вот это специалисты! - Мефодий нежно погладил аккордеон по перламутровой щеке. - И всего за бутылку! Спасибо, Юлик! Если бы не ты...
   - Да ладно, - скромно отмахнулся Юлий. - Всё путём.
   Ремонт инструмента, судя по звучанию, был выполнен профессионально. Правда, внешне аккордеон немного изменился: он стал, вроде бы, приземистее и лоснился уже не красным, а зелёным перламутром; металлические части сверкали не бронзой, а серебром, а вместо пластмассового "Weltmeister" сияло теперь нержавеющее "Кремине".
   Самсону понравилось новое слово, и он хотел было спросить у Юлия, что же означает это самое "Кремине", но не успел. Юлий уже увидел на столе семейный альбом и, тут же забросив музыкальную тематику, набросился на родственные связи со всей мощью своей убийственной логики.
   - Да! Смотрю - Самусив! Стой, себе думаю! - Юлий хлопнул себя ладонью по лбу. - Тут - Самусив и там - Самусив! Понимаешь, дяхан! Это ж - убиться можно! Ты посмотри...
   Юлий метнулся в соседнюю комнату и через минуту вынырнул оттуда, неся перед собой внушительных размеров кальян.
   - Турецкий, - объяснил Юлий, водружая кальян на стол. - Вот. Читай. Здесь... И здесь.
   На деревянном мундштуке кальяна было выгравировано: "Д-ру Самусиву от генерала Радецкого. Шипка, 1877 год", а чуть ниже: "Любимой сестричке Лизе Прусалкиной от доктора С.Самусива. Шипка, 1878 год".
   - Вот так, дяхан! - торжественно изрёк Юлий, стуча по кальяну ногтем. - Это нашей бабке Елизавете подарено. А кто подарил? Видишь - С. Самусив. А он кто, по-твоему? А? Твой дед... Наверное. А кому подарил? Читай! Сестре! Вот и шевели мозгами, дядя! Выходит - всё путём.
   Правда, выяснилось, что Елизавета Прусалкина приходилась этому самому доктору Самусиву не родной сестрой, а сестрой милосердия, но особого влияния на генеалогию Юлий в этом факте не усматривал и считал, что у Самсона, как у цивилизованного "гумус сапиенс", родственные чувства должны взыграть не хуже Мефодиевского аккордеона.
   Елизавета приехала в Чужаки прямо с Шипки, неся подмышкой кальян - подарок доктора, а под форменным медсестринским платьем большой круглый живот - тоже, по преданию, подарок доктора. Таким образом на свет появился "сводный дядька" (на Юлином лексиконе) - Дорофей. Был он, по словам Юлия, "кретин и отменная сволочь".
   Приняв всем сердцем большевистскую революцию, Дорофей всю свою сознательную жизнь посвятил раскулачиванию единственного в селе кулака. А когда у последнего закончились двухгодичные запасы самогона - Дорофей приступил к заключительному этапу экспроприации, но не совсем удачно для себя. Кулаку не понравилось, что борец за социальную справедливость насильно соблазнил его жену на мешках с конфискованным зерном - и сконал Дорофей в хлеву с шестнадцатью дырками от острых кулацких вил в животе.
   Кулака, понятное дело, пустили в распыл, а жену его, от греха подальше, сослали то ли в Сибирь, то ли в Бессарабию, но пятилетнюю дочку пожалели и, забрав у матери, отдали на воспитание матери Дорофея - Елизавете. Звали девочку Марфа.
   Выросла Марфа, расцвела и не устояла перед напористым сержантом Пидулом - родила Елизавете внука, Юлия (хотя сама Елизавета, по каким-то своим соображениям, считала его правнуком). Посмотрела бабка на внука, легла на лавку, отвернулась лицом к стене и в одночасье померла, хотя за свои восемьдесят четыре года ничем ни разу не болела.
   Самым удивительным во всей этой истории было то, что жена кулака понесла-таки от Дорофея - семенистый оказался мужик - и родила в своей Сибири или Бессарабии мальчика. Родила и назвала по собственному пожеланию Петром, отчество дала нейтральное - Иванович, а фамилию оставила настоящую - Зуёв.
   - Ни хрена себе! - резюмировал Самсон, услыхав фамилию.
   Он скинул на пол цинковый ящик и плюхнулся тряпичной куклой на диван, закрыв глаза руками и отчётливо ощущая, как от всего этого винегрета размягчаются мозги.
   Сон пришёл мгновенно...
  
   Самсон, молодой и красивый, в новенькой военной форме, пробирался между колючими деревьями, пряча за пазухой поллитровку с белой сургучной головкой. Бутылка всё время норовила выскользнуть и разбиться, и это, в сочетании с мелькавшим за кустом белым платьем Изабеллы, крепко действовало на нервы.
   Местность была совершенно незнакомая, но, тем не менее, это был собственный двор Самсона. Только куда-то исчез забор, а сад Задонца разросся и, перешагнув через дорогу, заполнил собой и Самусивский и Зуёвский участки, и Юбилейную улицу, и кладбище и заканчивался теперь где-то вдали, за заводскими корпусами.
   В самой чащобе акациевых джунглей высилось серое девятиэтажное здание с неоновой вывеской над входом: "Научно-исследовательский институт розовой промышленности имени Красина".
   Самсон с трудом вырвался из зарослей, толкнул стеклянную дверь и, пройдя через турникет, оказался в просторном гулком вестибюле. Оглядевшись, Самсон обнаружил, что на месте вахтёра сидит Владимир Самусив и что-то пишет в толстом журнале. Самсон заглянул через плечо сына в журнал и прочитал почему-то вслух:
   "Розово-грозно заря розовеет -
   Злобные сгинут морозы,
   Розовым маслом сердце согреют
   Розовощёкие розы...".
   - Проходите, папаша, - буркнул Владимир, не отрываясь от своего занятия. - Не нарушайте режим.
   - Не узнал, гнида, - беззлобно отметил Самсон и направился в сторону длинного, пустого и грязного коридора, в конце которого виднелись уходящие вниз лестничные марши без перил.
   По коридору мимо Самсона, казалось, непрерывным и нескончаемым потоком покорно и как-то обиженно шли побеждённые люди (во сне это казалось неопровержимым фактом, но откуда эта информация - оставалось загадкой). Они появлялись из входной двери, проходили через визгливую вертушку турникета и, миновав коридор, спускались по ступенькам вниз, прижимаясь к стене, чтобы не свалиться в не ограждённый перилами провал.
   Один из побеждённых, молодой парнишка в спортивном костюме, остановился возле Самсона и, опустившись на одно колено, принялся поправлять обувку. Обут он был в солдатские ботинки с обмотками.
   - Слышишь, сэр, - обратился Самсон к парнишке, почему-то, именно таким образом. - А кем же вы побеждены?
   - Как сказал старина Хэм, - проворчал парень, не поднимая головы. - Человека можно уничтожить, но его нельзя победить.
   - Но вас же победили, - не согласился Самсон. - Кто вас победил?
   - Сами. Сами себя победили, - парень закрепил край обмотки, распрямился и посмотрел на Самсона как на больного. - Человек может победить себя только сам, - он выразительно ударил себя кулаком в грудь. - И окажется побеждённым. Вот так-то, милорд.
   Самсон задумался, перемалывая услышанное, и вдруг сообразил: "Но, если человек победил себя сам, то его с полным основанием можно считать победителем, а не побеждённым! Тьфу ты! Бред какой-то...". Самсон хотел сообщить это парнишке, но того уже нигде не было видно. Исчезли куда-то и все остальные - и коридор, и вестибюль, и лестничные марши были пусты. Самсон бросился в ту сторону, куда ушли самопораженцы - догонять.
   В самом конце коридора Самсон чуть было не выронил из-за пазухи бутылку, что заставило его резко затормозить и пристроить водку понадёжнее. Собственно, вынужденная остановка и спасла Самсону жизнь. Он понял это, когда вышел на лестничную площадку и оказался один на один с бездонным, чёрным неограждённым колодцем.
   - Самсон, ты где? - послышался в противоположном конце коридора голос Изабеллы.
   Самсон вздрогнул и, стараясь не смотреть в пропасть, бочком по стенке спустился на один пролёт вниз - там было темнее, и была надежда, что Изабелла его не заметит.
   А она, тоже молодая и красивая, в свадебном платье, в неудобных туфлях на высоких каблуках, стремительно выпорхнула на лестничную площадку и, не встретив опоры, рухнула как подстреленная белая птица в бездонную черноту бетонного колодца.
   - Самсо-о-он!!! - резануло по сердцу, рассыпалось по ступенькам и замерло с хрустом где-то в глубине.
   И не было в этом крике страха или отчаяния, укора или мольбы о помощи. А была в нём только дикая, невыразимо жуткая тоска. Тоска и горечь вечной, непоправимой утраты. Утраты самого дорогого - утраты любимого человека. И Самсон услышал и понял это, и ещё он понял: единственное, что хоть как-то сможет оправдать его и спасти его душу - немедленно, сейчас же, броситься следом вниз.
   Только так можно было заглушить в мозгу этот крик, только так можно было стереть видение гибели белой птицы, только так можно было не сойти с ума...
   - Только так, - простонал Самсон и с рыданием выдохнул: - Не остановил... Подлец...
   С поднятыми вверх руками он повернулся спиной к зияющему чернотой провалу, прижался к стене и, сдирая ногти и смешивая раздавленным лицом кровь со штукатуркой, медленно опустился на колени. И так, на коленях, не поднимая головы, глухо рыча от омерзения к самому себе, прополз Самсон все тринадцать ступенек, весь коридор и вестибюль, выполз в сад и, забившись в колючие дебри, завыл. Завыл так жутко и грандиозно, что сука Короста, сторожившая сад, сорвалась с цепи и разбилась насмерть, налетев в темноте на фонарный столб, а утренняя смена на заводе задержалась на два часа - люди боялись выйти из дому...
  
   - Самсон Блюмингович, миленький... Да что ж вы так. Ну проснитесь же... Легче будет, - услыхал Самсон причитания Марфы. Она стояла на коленях у изголовья и вытирала полотенцем испарину на лбу у Самсона.
   - Ну, вот и слава Богу, - вздохнула Марфа облегчённо, когда Самсон перестал метаться и стонать и открыл глаза.- Приснилось что?
   - Приснилось, - прошлёпал Самсон искусанными губами и сел, щурясь на свет от лампы.
   Разбудил он только Марфу. Мужики сладко спали, храпя и смердя перегаром: Мефодий, в обнимку с аккордеоном, на полу, а Юлий за столом - лицом в тарелке. Юлий сидел в одних трусах, и это позволило Самсону узреть ещё одну наколку - на спине у племянника:
   "Раб должен сам добыть себе свободу!
   Ты цепи обновишь, но не судьбу".
   Самсон встал, молча вышел на улицу и медленной, неверной походкой побрёл по пыльной улице прочь.
   Рассвет застал его уже далеко за околицей, на трассе. А далеко за полдень, возле поворота на Колорадовку, Самсона догнала колонна армейских грузовиков, едущих в Динамит, и оставшиеся километры он протрясся в кузове, на запасной покрышке...
  
   Начинало темнеть, и Изабелла, закончив обычные работы, направлялась в дом, когда хлопнул калиткой Самсон. Изабелла задумчиво посмотрела сквозь него и отвернулась к двери.
   - Белочка, - сдавленно прошелестел Самсон. - Белочка...
   Изабелла вздрогнула и будто бы съёжилась. Медленно, не веря услышанному, она повернула голову и внимательно посмотрела на Самсона - Белочкой он не называл её уже двадцать лет.
   А Самсон грохнулся перед ней на колени, обхватил её ноги руками и, уткнувшись лицом в застиранный передник, простонал чужим голосом: - Там нет перил... Там - бездна... Понимаешь?
   - Да, - Изабелла положила ладонь на голову Самсона. - Понимаю...
  И тихонько, как слезой по щеке, погладила пальцами пыльные седые волосы...
  
   г. Днепропетровск, 1991 - 92гг.
  
  В тексте использованы стихи лейтенанта Форкаша, Эдуарда Холявко и Джорджа Байрона.
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"