Аннотация: Ему было тринадцать лет, возраст, в котором сердце подростка, жаждущее поклоняться, неминуемо создает себе кумира.
Переезда на дачу ожидали с нетерпением. Дачная жизнь манила свободой и новизной впечатлений. Стоило только сделать шаг с крыльца, как оживал лесной мир, всякий раз по-новому освещенный солнцем, растревоженный звуками упавшей ветки и самозабвенным пением птиц. Можно было, вооружившись папкой для сбора гербария, часами пропадать на соседней с дачей опушке леса, и не только потому, что сбор гербария - это задание по ботанике на лето. Сбор трав и цветов, нахождение их названий в определителе Линнея, приносили успокоение и уверенность, что в жизни все так же известно и определено.
Но эта уверенность исчезала в лесу, пронизанном косыми лучами вездесущего солнца, переставлявшего тени деревьев, словно фигуры на шахматной доске. В лесу, наполненном голосами птиц, зазывающих в самую глушь чащи. Увиденное и услышанное молило о воплощении и напоминало Борису о его полной беспомощности.
Но прогулки в лес с младшим братом, Шурой, были, прежде всего, игрой в индейцев и спасением от палящих лучей летнего солнца. Однажды, крадучись по хвойному покрову, заглушающему их шаги, братья услышали вдали звуки музыки. Казалось бы, в звуках рояля, на котором каждый день играла их мать, не было ничего удивительного. Но музыка доносилась с той стороны леса, где мальчики еще никогда не бывали и о существовании там жилья не догадывались. Поэтому вначале они почувствовали себя отважными следопытами, эдакими Кожаными Чулками, отправляющимися на опасную разведку в лагерь бледнолицых. Но по мере их приближения к источнику звуков краснокожие индейцы вновь стали мальчиками, выросшими в доме, где музыка была почти членом семьи, где не только знали ее покоряющую власть, но не раз слышали, как, спотыкаясь и вновь возвращаясь к трудному месту, мать разучивает новые произведения.
Совсем по иному "спотыкались" услышанные в лесу звуки. Они неслись из открытых окон дома, который так же, как и их дача, стоял на открытой солнечным лучам полянке, окруженный густым кустарником. Нет, не звуки рояля привели их в незнакомую местность и заставили замереть в ближайших к дому кустах, но МУЗЫКА!
Исполняющий ее невидимый музыкант иногда останавливался, словно задумываясь и колеблясь, как бы поточнее высказаться. Временами он просто топтался на одном месте, словно настройщик, прислушивающийся к чистоте извлекаемого им звука. А может, сама доносившаяся из дома музыка, приостановившись на мгновение, еще и еще раз пробовала - так ли, верно ли? И, словно, найдя верный тон, вновь летела вдаль, туда, где, затаив дыхание, ее слушали два мальчика, и дальше в лес, где все было ей так знакомо, потому что она сама была частью этого леса.
Именно эта причастность музыки к действительности и ее новизна ошеломили Бориса. Он вполне сносно мог сам воспроизвести по нотам заданный матерью урок. Увлекшись, он иногда импровизировал, передавая состояния, внушенные чужими произведениями. Но там, на даче, языком музыки, казалось, говорила сама природа.
На даче музыку СОЧИНЯЛИ!
Сочинитель музыки ничего не знал о слушателях, скрывавшихся в зарослях ближайшего кустарника. А слушатели никогда не видели сочинителя. И когда вернувшийся с ежедневной прогулки по Калужскому тракту отец, смеясь, рассказал о встрече с чудаком, который, спускаясь с холма, нелепо взмахивал руками, словно не перебирал ногами по склону, а летел, едва касаясь земли, мальчики не придали этому рассказу особого значения. Встречи отца с чудаковатым незнакомцем повторялись. Однажды они разговорились, и вернувшийся с прогулки отец сообщил, что летающий чудак тоже москвич и живет на соседней даче, при этом он указал в ту сторону, куда мальчики бегали слушать музыку.
Два человека - один, сочиняющий божественную музыку, и другой, взлетающий над землей, - соединились и превратились в одного. Этим человеком был композитор Александр Николаевич Скрябин. В то лето на даче в Оболенском он писал свою Третью симфонию. Фортепианный эскиз этого сочинения, именуемого также "Божественной поэмой", и слышали братья под окнами скрябинской дачи.
Борис присоединился к вечерним прогулкам отца. Присутствие на прогулках Скрябина будоражило мальчика. Ему было тринадцать лет, возраст, в котором сердце подростка, жаждущее поклоняться, неминуемо создает себе кумира.
Музыка Скрябина была ровесницей века, в котором предстояло жить Борису, и он ощущал, как совсем по-мальчишески шаловливо она "показывала язык всему одряхлело признанному и величественно тупому". Все, что исходило от Скрябина, принималось Борисом безоговорочно. И когда в спорах с отцом Скрябин, восхищаясь идеями ницшеанства, проповедовал сверхчеловека, Борис безоговорочно принимал сторону своего кумира, хотя не понимал и половины из сказанного. Ему казалось, что человеку, сочиняющему такую музыку, дозволено все! В отличие от Скрябина Леонид Осипович допускал вседозволенность только в искусстве. Только в искусстве мастер может сказать о себе гордое: "Я могу!" Только в искусстве у него развязаны руки и он свободен от любых обязательств, кроме одного - быть искренним.
Размышления отца об искусстве стали созвучны собственным мыслям Бориса Пастернака в более зрелые годы, но тогда, в свои тринадцать лет, так отрадно было ощущать себя всемогущим...