Аннотация: Этот город ошарашивал и разжигал любопытство. Будучи творением рук человеческих, он восхищал не менее чем явления природы.
От Мясницких ворот, где жили Пастернаки, до Поварской, где находилась гимназия Бориса, путь не близкий. Чтобы сократить время на утреннюю дорогу Борис пользовался конкой. Зато на обратном пути из гимназии домой можно было не торопиться, кружа по извилистым московским переулкам и ныряя в проходные дворы, изрядно сокращавшие дорогу.
"О город! О сборник задач без ответов,
О ширь без решенья и шифр без ключа!
О крыши! Отварного ветра отведав,
Кыш в траву и марш, тротуар горяча!"
Этот город ошарашивал и разжигал любопытство. Будучи творением рук человеческих, он восхищал не менее чем явления природы. В отличие от нее, нерукотворной, город вызывал одновременно и сострадание, и восторг.
"Пространство спит, влюбленное в пространство,
И город грезит, по уши в воде,
И море просьб, забывшихся и страстных,
Спросонья плещет неизвестно где.
Стоит и за сердце хватает бормот
Дворов, предместий, мокрой мостовой,
Калиток, капель... Чудный гул без формы,
Как обморок и разговор с собой".
"Опять опавшей сердца мышцей
Услышу и вложу в слова,
Как ты ползешь и как дымишься,
Встаешь и строишься, Москва".
Москва конца прошлого и начала нового, двадцатого века менялась и росла на глазах Бориса. Маленькие уютные особнячки с прилегающими к ним садами сменялись доходными домами, казавшимися в низкорослой Москве небоскребами.
Возведение доходных домов с последующей их арендой было весьма выгодным капиталовложением. Поэтому когда Училище живописи, ваяния и зодчества к концу XIX века стало испытывать нехватку казенных ассигнований, дирекция Училища решила пополнить свою казну новомодным способом.
Сначала под строительство был отдан сад во дворе Училища. На месте тенистых тополиных аллей долго зияла открытая рана. Глубокий котлован не сразу превратился в подземное помещение гипсоотливочной мастерской. Оба брата, Боря и Шура, частенько спускались в подземную мастерскую, пропахшую сыростью и гипсом. Мальчикам разрешалось смотреть, как в результате священнодействий формовщика обычный раствор гипса приобретает разнообразные очертания. Если у формовщика выдавалась свободная минутка, он показывал мальчикам оригиналы и увлеченно рассказывал про отдельные скульптурные образцы древних эпох.
Подземную гипсоотливочную мастерскую запрещалось посещать только в те часы, когда отливкой гипсовых вариантов своих работ занимался скульптор Павел Трубецкой. Зато собственная мастерская Трубецкого была пристроена так близко к пастернаковскому флигелю, что мальчики могли беспрепятственно наблюдать за работой скульптора из окон своей кухни.
Из окон столовой им открывалось зрелище совершенно иного свойства и не менее увлекательное. Помощник Трубецкого использовал ровную заасфальтированную крышу подземной гипсоотливочной для оттачивания своего мастерства велосипедной езды. Исполняемые итальянцем фигуры "высшего пилотажа" точно так же, как увиденное в детстве лихое гарцевание всадников на плацу Знаменских казарм, привлекали внимание Бориса. Как привлекают внимание красивые слаженные действия, вызывая желание повторить все это самому и так же мастерски.
Реконструкция училищного двора требовала сноса флигеля, в котором жила семья Пастернаков. Для семьи преподавателя-художника готовили новую квартиру, переоборудуя для этого учебные помещения в здании Училища. Весь двор был перерыт котлованами под будущее строительство. "Котлованы наполнялись водою, в них, как в прудах, плавали утонувшие крысы, с земли в них прыгали и ныряли лягушки", - вспоминал Борис Леонидович в автобиографическом очерке "Люди и положения".
От крыс, лягушек, перекопанного двора, шума стройки и непрекращающегося детского кашля двухлетнюю Жоничку и девятилетнего Шуру в конце марта 1902 года отправили с няней в Одессу, на попечение родителей Розалии Исидоровны. До конца учебного года у мужа и старшего сына оставался еще целый месяц. Предполагалось, что за этот срок Розалия Исидоровна окончательно оправится от недавних родов. 8 марта 1902 года в семье Пастернаков родилась вторая дочь. Девочку назвали Лидией-Елизаветой.
На правах старшего из уехавших детей Шура писал родителям письма. Для писем дедушка Исидор выдавал внуку фирменные бланки заведения искусственных минеральных вод В. М. Фельдберга. Гордый Шура заполнял лицевую часть бланка (пунктуацию и орфографию оригинала сохраняю):
"Дорогие папа и мама и Боря!
Если каждый день писать вам так у нас бумаги не хватит. Итак я не буду писать каждый день, а только день через день. У нас совершилась очень приятная а также и не особенно приятная для вас весть и вот что. У меня сделался перерыв в кашле. Но теперь Слава Богу я поправляюсь. Жоня в день кашляет 3-4 раза, а я сегодня ночью 5-6.
Жоня и я едим яйца, котлетку (куриные) и суп а потом компот. Боря, я запрещаю называть Лидочку не красивой! Слышишь хахаха! Сегодня я очень весёл почему-то. У нас так хорошо, что ты и подумать не можешь".
Далее Шура беспокоился, не забрал ли Боря себе все марки Павла Давидовича Эттингера, и сообщал, что в Одессе холодно и идет дождь.
На логотипе фирменного бланка значилось, что Исидор Кауфман является заведующим механических мастерских упомянутого заведения. Эти мастерские, а точнее небольшую фабрику, инженер-самоучка Исидор Кауфман основал для производства изобретенного им газированного аппарата(сатуратора) "Гигиена" для получения газированных напитков. Фабрика размещалась в соседнем доме по Пушкинской 56, семья Кауфманов проживала в доме номер 52.
Розалия Исидоровная была нежно привязана к отцу, сопровождавшему ее в детстве во время всех концертных поездок по стране и за границей. Леонид Осипович ценил деликатность тестя, заботящегося о сохранении мира и согласия в семье дочери.
Как и предполагалось, сразу после окончания учебного года родители с Борисом и новорожденной Лидочкой выехали в Одессу. Между тем в Москве вовсю шли строительные работы. В середине июня директор Училища князь Львов извещал Леонида Осиповича:
"Вчера наконец приступили к устройству Вашей квартиры в архитектурном этаже... а сегодня уж идет такой стук "во всю", что и в Одессе можно расслышать.
...Квартира Ваша по договору должна быть совершенно, до последнего гвоздя, готова к 15 августа и обещает быть лучшей из всех до сих пор бывших при нашем училище - свету и воздуху хоть отбавляй, пожалуй, и в Одессу незачем будет ездить.
...Итак, до 15 августа забудьте о Москве, квартире и всяких других противных вопросах, дышите, купайтесь, пишите (картины, этюды), набирайтесь сил физических и душевных и на этот раз не бойтесь растерять их за зиму в Москве".
Князь Львов сдержал свое слово. Сразу по возвращению из Одессы семья Пастернаков перебралась на новую квартиру в здании Училища. А флигель был безжалостно уничтожен на глазах его бывших обитателей. Сначала о нем напоминали груда мусора, выбитые стекла и пустой трехэтажный остов, который планомерно день за днем подвергался разрушению. Его громили каменщики с кувалдами и ломами в руках. Потом прибыла артель разнорабочих, которые заарканили канатами остававшиеся торчать столбы зданий и, раскачав под "Дубинушку", выдернули из земли последнее напоминание о прежнем жилище.
О разрушенном не жалели, в строительных работах чувствовался созидательный дух нового времени.
"Тут горбились задворки института,
Катились градом балки, камни, пот,
И, всюду сея мусор, точно смуту,
Ходило море земляных работ.
Многолошадный, буйный, голоштанный,
Двууглекислый двор кипел ключом,
Разбрасывал лопатами фонтаны,
Тянул, как квас, полки под кирпичом.
Слонялся ветер, скважистый, как траур,
Рябил, робел и, спины заголя,
Завешивал рубахами брандмауэр,
И каменщиков гнал за флигеля.
У них курились бороды и ломы,
Как фитили у первых пушкарей.
Тогда казалось - рядом жгут солому,
Как на торфах в несметной мошкаре.
Землистый залп сменялся белым хряском.
Обвал бледнел, чтоб опухолью спасть.
Показывались горловые связки.
Дыханье щебня разевало пасть".
Еще недавно, чтобы попасть домой, Борису надо было свернуть с Мясницкой в Юшков переулок, оставить позади себя церковь Флора и Лавра, миновать крыло училищного здания, в котором располагалась мастерская отца, и сквозь калитку пройти во двор Училища к флигелю.
Осенью 1902 года семья Пастернаков перебралась в оборудованную для них квартиру в том крыле училищного здания, что протянулось вдоль Мясницкой. Некогда парадный вход особняка с широким лестничным маршем, занимавшим всю ширину бокового крыла здания, в описываемые годы превратился в заброшенную полутемную, обжитую голубями лестницу, на которую выходило только две двери. На четвертом этаже был вход в квартиру Пастернаков, на втором - черный ход в квартиру директора Училища.
Выкроенная из учебных аудиторий квартира Пастернаков оказалась в самом конце изогнутого полукругом крыла. Сквозь перегородку крайней комнаты доносились гул учащихся, шарканье ног, и обрывки лекций. Звуки тонули в перезвоне колоколов ближней церкви.
"Звон у Флора и Лавра
Сливается
С шарканьем ног".
Квартира была светлая, просторная и престранная. Овальная кухня, полумесяц чулана и треугольник ванной комнаты несли на себе следы перекраивания жилых помещений из учебных классов, один из которых имел круглую форму. Изогнутый полукруг стены со стороны двора Училища добавлял квартире экзотичность, овальным выступом вплывая в столовую и заставляя перегородки между комнатами расходиться непривычным веером.
Причудливость формы, приглушенный гул чужих голосов... Весной к странностям новой квартиры добавился необычный запах дальних странствий. В распахнутые окна пастернаковской гостиной доносился аромат кофе и чая. Их привозили из Индии и Цейлона в огромных тюках, зашитых в плотные циновки. Тюки разгружали во дворе, скрытом от глаз обитателей квартиры. Даже если мальчики влезали на подоконник, двор магазина известного чаеторговца Перлова оставался невидим. Тем загадочнее и заманчивее казались заморские ароматы.
В воспоминаниях обоих братьев квартире на Мясницкой уделяется особое место. Быть может, потому, что в ней окончательно сформировался семейный уклад, и воспоминания о доме навеки связалось именно с этой квартирой.
"Мне четырнадцать лет.
Вхутемас
Еще - школа ваянья.
В том крыле, где рабфак,
Наверху,
Мастерская отца.
В расстояньи версты,
Где столетняя пыль на Диане
И холсты,
Наша дверь.
Пол из плит
И на плитах грязца".
С высоты четвертого этажа глазам мальчиков открылась неоглядная ширь строящейся Москвы. Где-то там внизу, нахлобучив красные шапки крыш, ютились дома близлежащих переулков и одиноко тянулся вверх купол польского костела. Лучи заходящего солнца, проникнув сквозь широкое во всю стену окно пастернаковской столовой, лениво пересчитывали попадавшиеся им предметы, и, прежде чем окончательно исчезнуть за куполом костела, цеплялись за скаты крыш, как за последний остов дня.
Солнце садилось в столовой, чтобы на следующий день, снова взойти в детской у мальчиков вызолотив перед этим крест на куполе Меншиковой башни. Окна жилых комнат смотрели в сторону Мясницкой. Это был взгляд на удивительную по красоте панораму старой Москвы. Той Москвы, в которой здание Почтамта находилось еще во дворце вознесшегося до вельможных высот безродного Сашки Меншикова. Созданный для царского любимца архитектурный ансамбль, состоящий из дворца и храма Архангела Гавриила, не разделил судьбу своего хозяина, чей взлет был стремителен, но недолог. Потеряв хозяина, архитектурный комплекс не потерял своего лица. Единая глубинно-пространственная композиция продолжала радовать современников гармоничным соотношением вертикали Меншиковой башни с горизонталью дворца.
В середине XVIII века дворец перешел во владение Московского почтамта в своем первозданном виде. И даже, когда в конце упомянутого века помещение стало нуждаться в расширении, архитекторы не нарушили пропорции архитектурного ансамбля. Отказавшись надстраивать верхний этаж, они пристроили два боковых крыла к зданию бывшего дворца, за которым возвышалась стрела храма Архангела Гавриила. Именно такой была панорама, которую видели из окон своей квартиры Пастернаки с первого дня поселения в квартире Училища. Когда спустя восемь лет, на их глазах начались работы по разрушению старого здания Почтамта, кувалды били по живому.
Здание нового Почтамта, появившееся на расчищенном месте, выступило из глубин двора прямо на Мясницкую, заслонив собой рвущуюся ввысь стрелу храма Архангела Гавриила. Стиснутый со всех сторон подступившимися к нему вплотную строениями Храм потерял восторженные обращенные к нему взгляды прохожих, но сохранил верных ему прихожан.